Понтограф бесплатное чтение

«Среди сложных нюансов современного

мира разворачивается эта история,

где подлинность и искусственность

неуловимо переплетаются, ведя нас

через вечный карнавал переосмысления.

Имена, места и эскапады играют свои

причудливые роли, очаровывая нас,

как шутов в грандиозной пьесе жизни».

Иван Бунин, Берлин, 2024 год.

ПРОЛОГ

2023 г.

На пороге знойных летних сумерек, когда палящее солнце опускалось за крыши московских высоток, на разогретый гранит тротуара близ Патриарших прудов вышли трое.

Первый из них – приблизительно пятидесяти лет – нес под мышкой мотоциклетный шлем. Худощавый и лысый, он был одет в голубые джинсы и белоснежную рубашку, сквозь которую проступали узоры татуировок. Его аккуратно выбритое лицо украшали темные солнцезащитные очки Ray-Ban.

Второй – плечистый, вихрастый блондин лет двадцати пяти – был в серой майке «Все Путем» с портретом гаранта российской незалежности, черных джинсах и коричневых кроссовках.

Третий выделялся ярко-красным поло. Синяя в цвет морской волны бейсболка с надписью BOG DAN делала вид, что скрывала обильную лысину, – а лицо украшала неаккуратная бородка, стриженная кое-как.

Тот, который лысый и со шлемом, был не кто иной, как автор этого текста, волей судьбы попавшего в ваши руки, – писатель и путешественник Максим Привезенцев.

Молодого моего спутника, чья футболка демонстрировала победу стабильности над разумом, звали Глеб Иванович Заплетин. Главным и бесспорным его достижением в жизни был факт эволюции шустрого сперматозоида в любимого и единственного отпрыска Ивана Иваныча, видного чиновника и не очень видного олигарха.

Обладатель неаккуратной бородки был представлен Глебом как широко известный в узких богемных кругах не уехавших после февральских событий потомственный маг и экстрасенс Богдан Попов.

«БогДан POPoff», – прочел я на дорогой визитке, которую вручил мне бородач одновременно с рукопожатием.

– Жарче, чем в Эмиратах, – изрек Богдан и демонстративно вытер лоб рукавом поло, оставив на красной ткани багровое сальное пятно.

Я решил поддержать светский диалог между малознакомыми людьми разговором о погоде, тем более жара в те дни и правда стояла страшная. Обновленные заботливой рукой градоправителя брусчатка и фасады столичных домов плавились в лучах беспощадного июньского солнца.

– Москва застряла в обычной для себя неопределенности: вчера весь день лило, а сегодня с утра парит.

Богдан сдержанно ухмыльнулся, Глеб же вздохнул – то ли по поводу моей реплики, то ли просто в воздух.

Мой байк и их автомобиль остались в двух кварталах от «Патриков» у дома Булгакова, а мы пешим маршем неторопливо достигли входа в Davidoff Club Moscow – любимый сигарный клуб Глеба, о чем он несколько раз сообщил во время прогулки.

В Davidoff было иллюзорно-респектабельно, кондиционированно-прохладно, немноголюдно, пахло дорогим табаком и царила интимная полутьма. Приглушенный джаз, мягкие ковры и дорогая мебель побуждали к беседам на самые возвышенные темы.

– Русская литература в жопе, – веско заметил Глеб, едва нас разместили за уютным столиком в углу. – Думаю, спорить с этим никто не станет. Батюшка считает иначе, но он некомпетентен в вопросах писательства.

– Вы про Ивана Иваныча? – на всякий случай уточнил я, разжигая сигару.

– Ну конечно, Макс. Батюшка любит читать, но фундаментальных проблем не видит, увы. Можно, конечно, как обычно, закрыть на них глаза, сказать, что старые сюжеты себя изжили, а новые еще не рассюжетились… Но это будет лишь поверхностный взгляд. Банальные местечковые истории меня совершенно не интересуют.

Я перевел взгляд с пламени спички, разжигающего сигару, на Глеба и с долей смущения уточнил, чтобы понять литературные координаты джентльменов:

– То есть ты хочешь писать на вечные темы, избегая 36 сюжетов, сформулированных Польти? И даже четырех сюжетов Борхеса?

На лице Глеба на миг застыл ремейк посмертной маски Пушкина. Заплетин-младший внимательно посмотрел на меня, потом на Богдана, который что-то быстро набирал в телефоне.

Я представил, что маг спешно гуглит, кто такие Польти и Борхес, и про себя улыбнулся.

– Можно и так сказать, – не придумав ничего лучше, медленно произнес Глеб. – Но подробнее, наверное, расскажет Богдан. Я, знаешь ли, больше по печатному слову, а не по устной речи.

Потомственный маг встрепенулся, положил телефон на стол экраном вниз и, отпив минералки из крохотной бутылочки, сказал:

– Понимаете, Максим… Сюжет в литературе – это на самом деле не главное. Более того, я вас, возможно, удивлю, но не важен и талант писателя.

В этот момент я заподозрил, что судьба свела меня с двумя очень странными людьми. Впрочем, особого выбора у меня не было. На встречу с молодыми «литературоведами» я согласился по деликатной просьбе Иван Иваныча, переданной через нашего общего знакомого:

«Короче, передай Максу, чтобы встретился с моим Глебом и впрягся в его проект. На этом будем считать его вексель погашенным».

Зная манеру Заплетина-старшего излагать «просьбы» неравным себе, я был уверен, что вестовой неслабо скрасил волю Ивана Ивановича – как минимум убрав мат и эпитеты о том, кто я есть на этой земле. Хотя, справедливости ради, и об этом я помнил, – именно эта манера ясно и однозначно излагать «просьбы» много лет назад решила исход войны со сбрендившим кучерявым партнером-девелОпером в мою пользу.

– Ты мне, хули, теперь должен, – с теплом тогда сказал Иван Иваныч. – Но не денег, не ссы. Жизнь, сука, пиздец какая сложная штука. Придет время – обращусь с просьбой. А пока живи, кайфуй.

И вот летом 2023-го Заплетин-старший напомнил мне про тот должок.

Придется возвращать, с грустью подумал я и, усевшись поудобней, спросил у Богдана и Глеба:

– Джентльмены, простите мне мою любознательность, но можно узнать, какие книги вы написали?

– Пока никаких, но это неважно, – невозмутимо ответил маг. – Многим людям свойственно самообманываться, рассуждая о природном таланте. На деле же весь «талант» литератора сводится к знанию особого литературного кода. Вы когда-нибудь думали, почему современные авторы так похожи друг на друга?

– Потому что они все современники? – предположил я.

– Ну нет же, – с умилительной улыбкой сказал Богдан. – Дело в том, что они все пользуются жалким куском кода. А для подлинного величия нужен весь код, целиком.

Официантка, милая девушка, принесла и поставила на стол большой латте для Глеба, но он даже бровью не повел – внимательно слушая Богдана.

– Странно, – сказал я. – Уже десять лет учусь литературе, но ни разу не слышал ни от опытных преподавателей, ни от маститых коллег по перу о существовании какого-то специального кода.

И, чтобы расставить точки над «и», добавил:

– Возможно, вы слышали от своих родителей, как в конце 90-х в России все продавали и покупали красную ртуть, хотя никто ее в глаза не видел? Вот примерно так же я отношусь к подобным теориям о неведомом и могущественном.

– Вообще-то тебя никто и не просит верить, – вклинился в разговор Глеб. – Богдан просто подводит к делу, ради которого мы пригласили тебя сюда. А насчет «верю», «не верю»… Люди в Бога верят не потому, что они с ним здороваются по утрам у подъезда.

Глеб говорил серьезно, даже с долей обиды, и я понял: эти парни не успокоятся, пока не выльют на меня всю свою сногсшибательную теорию. Чтобы хоть немного ускорить литературную проповедь, я обратился к Богдану:

– Вы сказали, что современные литераторы не используют весь код. Почему?

– Дело в том, что во время революции 1917 года большая часть кода была утрачена. – Богдан тяжело вздохнул. – Те, кто его знал, либо исчезли в воронке революции и ГУЛАГа, либо бежали в эмиграцию, и там, работая швейцарами и портными, делились им с будущими гениями европейской литературы… либо из честолюбия скрывали от всех.

– Так, – протянул я. – А вы, я так подозреваю, знаете, каким образом этот код восстановить?

Богдан ухмыльнулся в куцую бороду и, воровато оглядевшись по сторонам, сказал – намного тише, чем это позволял Al Jarreau, звучащий из колонок композицией So Good:

– Да. Я могу общаться с духами великих писателей, которым код передали предки.

Из-за того, что шепот мага перекрыла музыка, я сначала решил, что ослышался. Когда же меня догнал смысл сказанного, я с грустью подумал:

«Да, Иван Иваныч, лучше бы ты взял долг деньгами!»

Черный прямоугольник дорогой двери и светодиодный знак «Выход» над ней манили простым решением закончить встречу, но кому наше время предоставляет простые решения?

– Интересно. Очень интересно, – с трудом оторвав взгляд от выхода, с наигранным любопытством пробубнил я. – А с писателями какого века русской литературы вы можете общаться? Золотого? Или, может быть, серебряного?

– С обоими! – расплывшись в улыбке, горделиво ответил Богдан.

В этот момент – возможно, от удивления – у меня погасла сигара.

Мысленно благодаря табачных богов за возможность скрыть разрывавший меня внутренний смех, я неспешно разжигал витолу и попутно настраивался на покерфейс абстрактно-личным размышлением: «Макс, а что, если у тебя сегодня обнаружат рак яичек?»

Раскурив сигару, я картинно огляделся по сторонам – будто боялся, что нас могут подслушивать конкуренты, – и почти шепотом произнес:

– Грандиозно. Но всё же позвольте спросить – зачем при таких колоссальных знаниях вам понадобился я?

Богдан и Глеб обменялись красноречивыми взглядами – судя по всему, решили, что я наконец-то догоняю тему и можно переходить к сути.

– Все дело в том, что общаться с духами нужно только в тех местах, где они обитали, то есть жили и работали, продолжительное время, – с видом докладчика перед Нобелевским комитетом признался Богдан и, со вздохом разведя руки в стороны, добавил:

– Но, к сожалению, в России с этим чрезвычайно сложно.

– Прошу прощения за несообразительность, но вот тут я немного не понял: почему здесь чрезвычайно сложно? Не в плане «жить», это я понимаю, но…

Я запнулся. Выговорить фразу «общаться с духами писателей» оказалось адски трудно, но, едва не перейдя в «гы-гы-гы», я с этим благополучно справился:

– …но вы ведь хотите общаться… с духами русских писателей? А где они обитали дольше, чем здесь, в России?

Богдан кивнул.

– Вы правы. Но проблема в том, что на Родине духи рассказывают только часть кода.

Мне вновь пришлось ненадолго задуматься о раке яичек. Потом, сделав жадный глоток дыма и выпустив его в потолок, я произнес:

– Так-так. Кажется, понимаю. Это как в анекдоте, да? Либо украли, либо сломали… либо забыли.

Глеб поморщился и со вздохом сказал:

– Нет, все несколько сложней. Некоторые духи слегка потеряны во времени и боятся говорить из-за царской цензуры. Кто-то памятует о советских статьях об измене родине. Самые, скажем так, продвинутые духи боятся, что их посмертно признают иноагентами и на каждую их книжку поставят соответствующую плашку с текстом…

Я смотрел на Глеба и не мог понять, говорит ли он всерьез или шутит. Но когда перевел взгляд на Богдана и увидел, как он внимательно слушает, как кивает, соглашаясь с «аргументами» сына Иван Иваныча, понял – все всерьез.

Похоже, мои эмоции не укрылись от Богдана, потому что он тут же подхватил за «боссом»:

– Все это, конечно, могут быть лишь отговорки. Духи покойных писателей бывают игривы. Возможно, иные из них просто не сохранили в себе нужные части кода. Но некоторые всерьез опасаются, что, помимо присвоения статуса иноагента, правительство может начать сносить их памятные места – дома-музеи, так сказать, – и строить на их месте офисы или элитные многоквартирники.

– Так. И каков же выход из ситуации, на ваш взгляд? – спросил я, предвкушая новый удивительный выверт логики.

– Исходя из моего богатого опыта, духи могут говорить откровенно только там, где им не угрожает даже потенциальная опасность, – продолжил Богдан. – Там, где они чувствуют себя свободно, вольготно, если позволите.

Маг покосился на Глеба, и тот веско кивнул.

– Я, разумеется, имею в виду Европу, – завершил свою речь экстрасенс.

– Времена сейчас, конечно, не самые благодатные для поездок, и русским за границей, мягко говоря, не рады, – со вздохом сказал Глеб. – Но мы, увы, не можем ждать, пока всё вокруг будет Россия. Вот, посмотрите, набросал на досуге.

Он положил на стол список и подвинул ко мне.

– Тут перечислены европейские города и наиболее интересные для меня писатели, которые в них жили и работали.

Пробежав список глазами, я спросил:

– То есть вам нужна помощь в составлении маршрута?

– Не совсем, – сказал Богдан.

Он перевел взгляд на Глеба, который нехотя пояснил:

– Дело в том, что в Европу кроме Богдана ехать некому. Я с недавних пор невыездной. Пробовал по-разному решить, обойти – пока никак. А если бы и получилось, толку мало: Богдан говорит, духи слишком высокомерны. Им, видите ли, нужен русский писатель, написавший хотя бы несколько книг. К таким они еще могут снизойти и поделиться секретом кода.

– А со мной они вообще болтают только о масонах и скором падении режима в России, – пожаловался Богдан. – Так и говорят: Николая скоро свергнут! Совсем от времени отстали!

– Вот и получается, что маг у нас – он… как бы… чернила, которыми… коллективная рука мэтров прошлого… пишет по листу литератора из будущего, во! – радостно «сформулировал» Заплетин-младший. – Понятно, это все предрассудки. Но как объяснить этим старым пням, что я пишу посты в соцсетях вместо книг только потому, что не хочу растрачивать себя напрасно без кода?

– А, кстати, какие-то вообще наработки для книг есть? – с трудом сдерживая смех, поинтересовался я. – Или без кода нет смысла и начинать?

– Обижаешь! Например, я уже выбрал псевдоним. Папенькины имиджмейкеры постарались – Глеб Простой!

Он внимательно посмотрел на меня, ожидая в глазах восторженную сообразительность. Но я в этот момент придумывал себе новый смертельный диагноз, поскольку рак уже перестал работать. Поняв, что я очевидно туп и аллюзии не считываю, Заплетин-младший благосклонно улыбнулся и игриво произнес:

– Глеб Простой – Лев Толстой. Втыкаешь?

Воткнуть в этот момент мне хотелось только сигару ему в глаз, но я сдержался, поскольку в дыме, висящем над столом, на миг проступил хмурый лик Ивана Иваныча. Заплетин-старший будто бы бесплотным духом наблюдал за нашей беседой и угрожающе шипел мне в ухо: «Только попробуй, сука!»

С трудом взяв себя в руки, я похоронил в мыслях десяток приколов в духе: «хлеб отстой», «гроб пустой», «горб кистой», «лес густой» – и с трудом выдавил:

– «Лев Толстой – Глеб Простой» – это прям брендинговый гамбит, Глеб. Так сказать, шах и мат, Артемий Лебедев.

– А-а-а, так батюшка тебе рассказал, да? – разочарованно протянул Глеб. – Это Тёма как раз и придумал.

«Молчать, сука!» – грозно свистел в ухо дух Ивана Иваныча, и я стойко повиновался.

А Глеб, не считав кринжа про «брендинговый гамбит», невозмутимо продолжил:

– Словом, пока духи ждут от меня книг, я жду от них код. Ситуация типа патовая. А время уходит. Поэтому мне нужен русский писатель, который вместе с Богданом проедет по «местам силы» писателей-классиков и запишет полученный от них код для меня. Ты подходишь на эту роль идеально.

Глеб внимательно посмотрел на меня через стол. Видимо, ожидал, что я спрошу, в чем эта моя «идеальность» заключается. Но я лишь сидел молча и даже не моргал, поскольку глаза мои были расширены от нескончаемого потока бреда.

Не дождавшись от меня вопроса, Глеб продолжил:

– Во-первых, ты не особо известен.

Я медленно кивнул.

– Во-вторых, пишешь так себе, немодно, и код использовать сполна все равно не сможешь: просто не поймешь, что там к чему.

Я снова кивнул.

– Ну и, в-третьих и в-главных, ты можешь даже сейчас, в наше смутное русофобское время, спокойно колесить по Европе.

– Прошлогоднее ралли Париж – Тобольск – это было нечто, – вставил Богдан. – Когда из РФ никто толком выскочить не мог.

Глеб вопросительно уставился на меня через сигарный туман:

– Так что? Согласен? И сколько денег будет стоить твое время?

Я задумался. Передо мной сидели два фееричных долбоящера. Один – избалованный сын богатого и влиятельного человека, способного превратить жизнь любого просторусина в ад. Второй – продвинутый «олига френд», он же «друг олигарха», который явно запудрил мозги мажору до киселя.

Спешить с ответом точно не следовало.

– Как-то сложновато у вас все получается, – наконец сказал я. – Европа, духи, литературный код… Я по своей неграмотности полагал, что писательство – это труд и образование, сотни прочитанных книг и словарный запас в десятки тысяч слов. В конце концов, жизненный опыт и внятная философская позиция.

– Это нормально, Макс, – горячо заверил Глеб. – Многие заблуждаются так же. И потому русская литература…

– В жопе? Да-да, я помню. Но не совсем понимаю, почему я должен ответить прямо сейчас. К чему такая спешка?

– Спешка? – нахмурился Глеб.

– Ну, ты сказал, что время уходит. Что ты имел в виду?

– Я имел в виду, что, имея литературный код, я успею написать немало великих вещей, которые сделают меня по-настоящему известным. На фоне нашего литературного болота это будет совсем не сложно.

Глеб выглядел настолько высокомерным, что просто физически хотелось спустить его с небес на землю. Но дух Заплетина-старшего уже вовсю общался со мной без всяких магов, не позволяя проявить честную и принципиальную гражданскую позицию. Привычно объяснив себе страх удобным словом «компромисс», я решил все-таки слегка огрызнуться – и, подавшись вперед, спросил:

– А не кажется ли тебе, Глеб, что признание и хайп – это больше про бульварный детектив? А настоящая литература – она для избранных. И только время рассудит, хорош ли был писатель, и, если нет, скорее всего, время сотрет его «макулатуру» из литературного контекста.

– И пусть стирает, – пожал плечами Глеб. – Проблема-то в чем? Я живу здесь и сейчас, а вечность – это нечто такое… далекое и неосязаемое.

– Тем более зачем специально что-то откладывать на вечность? – поддержал клиента Богдан. – Если можно прямо тут вот получить свою порцию славы и успеха? Достаточно лишь собрать литературный код и начать писать правильно.

– Ну так что? – снова нетерпеливо спросил Глеб. – Согласен?

Теперь они с Богданом смотрели на меня со странной смесью раздражения и надежды. Как будто других вариантов у них не имелось. А может, так оно и было – если до меня они собрали отказы от других писателей, попадающих под критерий идеальности Заплетина-младшего, пока его батюшка не вспомнил о моем векселе.

Первым импульсом было все же послать шарлатана и богатенького оболтуса куда подальше, желательно – в ближайшую библиотеку, после чего объяснить Ивану Иванычу, что в данном проекте отпрыску поможет разве что хороший доктор. Но я отбросил эту мысль, поскольку ей на смену пришла другая, намного более интересная.

«А не написать ли мне про это книгу?»

Я представил нечто вроде аннотации:

Писатель-байкер Максим Привезенцев и маг-экстрасенс БогДан POPoff отправляются в путешествие по памятным европейским местам великих русских писателей, чтобы в ходе общения с духами покойных классиков восстановить утерянный 100 лет назад литературный код, способный превратить в известного автора последнего графомана.

Кроме того, продолжил размышлять я, если мы с Глебом сейчас ударим по рукам, это позволит мне закрыть долг перед Иван Иванычем, что уже само по себе неплохо.

Ну и, конечно, есть шанс развлечься.

Попросив у официантки ручку, я начал писать на салфетке цифру. С каждым очередным нулем пафос Глеба все больше смещался в сторону растерянности. Когда же в конце появился значок евро, будущий властелин литературного кода и опытный маг в недоумении уставились друг на друга, словно рак прямо сейчас обнаружили у них обоих. Выдержав паузу, чтобы литературные теоретики осмыслили «число идеального писателя», я с серьезным выражением лица сказал:

– Предлагаю пари.

Глеб выгнул бровь.

– Я в деле, но готов спорить, что этот литературный код не поможет написать шедевр и прославиться. Поэтому, если в течение года после нашего путешествия по европейским местам русских классиков ты не станешь знаменитым писателем, написавшим мировой бестселлер, ты платишь эту цифру. Если все будет как ты задумал – ты мне ничего не должен. Ну, кроме расходов на дорогу.

Глебу потребовалось около минуты, чтобы прийти в себя и уложить в голове, что цифра хоть и большая, но оказалась не счетом к моментальной оплате. Затем отпрыск Ивана Иваныча расплылся в самодовольной улыбке:

– Считай, что ты уже проиграл, Макс.

– Тогда, думаю, твои юристы без труда составят договор.

– Без проблем. Через два дня все будет готово.

Богдан наблюдал за нами, задумчиво почесывая растрепанную бороду.

Наверное, тоже размышлял о том, что это лето и правда будет жарче, чем в Эмиратах.

Глава 1

Москва. Булгаков. Первый сеанс Богдана

2023 г.

Наша беседа с Глебом Заплетиным и его магическим референтом Богданом Popoff’ым в сигарном клубе о судьбах русской литературы оказалась не только нелепой, но и по-своему полезной, пробудив мое любопытство. Сколь бы странной и бредовой ни казалась мне идея существования универсального литературного кода, я понимал, что, раз уж вписался в историю, хлебать ее нужно полной ложкой.

Любая ложь основана на правде. И чем этой правды больше, тем легче продать любую ложь.

Поэтому я решил посмотреть на историю русской литературы под другим углом – попробовать найти тот момент, когда миф о коде вообще мог возникнуть. Это, конечно, были не «Протоколы собраний Сионских мудрецов», где известна первая дата публикации «фейка». С кодом всё обстояло загадочней, но, как говорится, не спросишь – не получишь ответа. Благо спрашивать сегодня есть у кого.

Если раньше человек шел за знаниями в библиотеку и часами корпел там над книгами, то в наше время есть решение проще – нейросеть. Пусть создавать художественный текст она пока не научилась, – кто, как не она, властительница терабайтов знаний, сможет быстро и объемно ответить на любой, самый сложный вопрос?

Однако то ли я намудрил с запросом, то ли тема была погранична с творчеством, уронившим искусственный интеллект в искусственную кому, но нейросеть BING, получив запрос: «Когда мог зародиться литературный код в России», сначала внезапно отправила меня к «Лукоморью» Пушкина. И только когда я отдельно уточнил, что меня интересует не «кот», а «код», нейросеть обратилась прямиком к истокам русского языка.

«Русская литература являла собой ответвление греческого ствола письменности. В X веке первая завязь вместе с православием попала из Константинополя в Россию – в виде переводов Святого Писания и литургий для популяризации византийского православия.

Письменный язык древней Руси, известный как церковнославянский, был основан на болгарском диалекте и был в обиходе не только у русских, но и у румын, и у южных славян. До ранга литературного славянский язык был доведен усилиями Кирилла и Мефодия (через глаголицу к кириллице) и впитал в себя многое от греческого языка. По сути, церковнославянский изначально был искусственно создан для одной цели – перевода церковных книг с более развитого, греческого.

К XIV веку усилиями сербских и болгарских переписчиков сформировался письменный язык Московской Руси – это была форма церковнославянского языка, каковым наиболее адекватно греческому были изложены Святое Писание и литургии.

При этом русские князья развивали иные формы письменного языка, приближенные к разговорным языкам в данной местности. К концу XV века официальным языком империи (русским) стал язык Московского Приказа, и он уже отличался от литературного (письменного) настолько, насколько это только было возможно. Но для литературных целей русский язык не использовался: первый опыт применения был зафиксирован лишь во второй половине XVII века – протопопом Аввакумом.

Причина тому, на взгляд известного литературоведа Святополка-Мирского, была достаточно прозаична: писательство в Древней Руси не признавалось видом деятельности. Фактически писателей и не существовало, были лишь так называемые «книжники». Чтение при этом считалось почетным занятием, но читали в основном священные книги и поучительные богословские сборники, писать новые, тем более – художественные, книги не было нужды.

В Средневековье, как и на Западе, так и в России, в фаворе было переписывание существующих книг монахами (как наиболее образованными, владеющими письменностью людьми).

Отчасти поэтому книгопечатание добралось до России поздно – первая книга была напечатана в Москве только в 1564 году. Следующие десятилетия по причине нехватки печатников и дороговизны книгопечатания издавали только самые важные книги – Библию, литургии, уставы. Лишь при Екатерине доля рукописных книг стала снижаться…»

Судя по ответу нейросети, литературный код следовало искать в Библии – ведь именно ее тиражировали с древних времен и продолжают делать это по сей день. И дело не только в отсутствии конкурентов. Библия сильна именно как литературное произведение: в ней мастерски рассказаны истории на любой вкус и цвет, и все последующие сюжеты, которые мы рассказываем до сих пор, так или иначе опираются на изложенное в Библии, но приобретают оттенок времени и места, в которых обитают их авторы.

Но такой ответ вряд ли устроил бы Глеба, который грезил обрести некий универсальный трафарет и для этого готов был отправить в тур по Европе меня и своего магического консультанта. Извлекать уроки из книг, вероятно, казалось для Заплетина-младшего чем-то долгим, утомительным и скучным.

Спустя неделю после того, как договор с Глебом был подписан, Богдан пригласил меня на «пробный сеанс литературной магии», как он с усмешкой назвал его по телефону. С парочкой кодо-искателей мы встретились на той же парковке, возле дома Булгакова на Патриарших, но теперь для визита не в сигарный клуб, а в квартиру-музей прославленного писателя.

– С метафизической точки зрения сегодня крайне подходящий день, чтобы провести наш первый спиритический сеанс, – важно сообщил Богдан, когда я, припарковав байк рядом с их джипом, подошел к магу с Глебом.

– Здесь? – удивился я.

Богдан радостно кивнул. За его спиной чернел огромный рюкзак, который бугрился от лежащего внутри содержимого – вероятно, оккультного.

Я успел очень живо представить, как мы нагло врываемся в музей, запираемся изнутри в кабинете Михаила Афанасьевича и, пока Глеб держит дверь, не пуская внутрь охрану, вдвоем с Богданом проводим сеанс связи с загробным миром.

К счастью или к сожалению, экстрасенс тут же пояснил:

– Здесь у меня клиент мой бывший проживает, Жорик. Я ему помог в свое время очень сильно – за процент поставлял потусторонний инсайд от общения с американскими духами из ФРС и Комиссии по ценным бумагам и биржам, для составления прогнозов торговли ценными бумажками. Так что Жорик, как только я ему набрал, сразу вызвался сам всё устроить.

– Ну что, тогда веди? – нетерпеливо спросил Глеб и выжидающе посмотрел на экстрасенса.

Чувствуя себя королем положения, маг Popoff важной походкой подошел к массивной двери подъезда и, набрав номер квартиры на домофоне, нажал на кнопку вызова.

Изнутри послышалась глухая дребезжащая трель, потом тонкий голос деловито поинтересовался:

– Чо-каво?

– Это я, Богдан.

– О! Гуд-гуд. Входи, бро!

Домофон запищал голодным цыпленком, и Богдан, потянув дверь подъезда на себя, первым нырнул внутрь.

Когда мы вошли в подъезд, на пороге одной из квартир первого этажа стоял парень лет 25 с черным как смоль ирокезом, в обтягивающей розовой футболке и бежевых бриджах.

Внешность Жорика плохо сочеталась с местом, где он жил. В прежние времена здесь обитала советская интеллигенция, которую власть заселяла в бывший доходный дом, – например, если мне не изменяет память, прежде здесь квартировались родители Сергея Брина, основателя Google. В Новой же России квартиру здесь могли себе позволить только богатеи: цены на Патриках кусались для всех, кто не пилил госбюджет, не сидел на биржевом инсайде или не шпилил дочку кого-то из российских небожителей.

Друг Богдана, вероятно, обаблился именно на инсайде, о котором упоминал маг. По крайней мере, представить Жорика в кабинете чиновника горячо обсуждающим очередной откат, или под венцом за «принцессой» генерала ФСБ я не мог.

Интересно только – насколько велика в этом заслуга Богдана?..

Судя по лучезарной улыбке, которой Жорик одарил нашего мага, – весьма и весьма.

– Богда-а-ан! – радостно воскликнул Жорик. – Бро! А день-то с самого начала неплохой прям, я проснулся-то вообще в семь, а потом, думаю, полежу, будильник клац, и отрубился, прикинь? На полчаса. Не, даже на сорок минут! Короче, я прям думал, мы не встретимся, а мы встретились, блин!!! Ваще не верится. Так рад! Так рад? Вы же видите, да?

Жорик глянул на Глеба, но тот лишь устало отвел глаза.

– Это совершенно взаимно, бро, – тепло сказал экстрасенс, снова привлекая внимание друга. – Как делищи?

– Твоими молитвами. – Жорик хохотнул. – Все круто, бро. Ну, точней, не все, но я к этому стремлюсь. Помнишь, как там а это твои друзья? Здрасте-здрасте. Я Жорик.

Он пожал мне руку, а Глебу даже два раза – наверное, от переизбытка чувств – а потом предложил:

– Если хотите, могу вам сначала небольшую экскурсию устроить.

Глеб презрительно сморщился, и Богдан, заметив это, спешно сказал:

– Жорик. На пустяки нет времени. Ты все подготовил?

– Да блин, тут такая история была вчера! Я из дома вышел, иду, карточку в метрохе уже прислонил, а потом такой – е-мое, я ж без телефона… Думаю, потерял, может, по дороге? Короче, вернулся, все ок, на зарядке был.

Богдан шмыгнул носом и с робкой надеждой уточнил:

– Я про квартиру Булгакова.

– А-а-а! Да, там тоже всё ок. Я все билеты выкупил входные на этот день. Плюс с дириком добазарился, съемка докфильма про Булгакова, говорю, Сергей Васильевича покажем в лучшем свете…

– Он вроде Михаил Афанасьевич, – машинально поправил Богдан.

– Да? А, неважно. Главное, что директор – он типа вообще крутой. За любой движ! Любая реклама среди молодежи – пожалуйста, Михаил Афанасьевич всегда поддержит!

Амфетаминовый речевой трип Жорика вызвал у меня легкую растерянность. Почему-то вспомнился Чичваркин и незабвенная пословица: «Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты».

– Ладно-ладно, мы поняли. Веди! – оборвал его Богдан и поправил съехавшую с плеча лямку рюкзака.

Жорик кивнул и устремился вверх по лестнице на четвертый этаж в знаменитую 50-ю квартиру. Шагая мимо плотных вязей граффити, которыми украсили стены благодарные поклонники творчества Булгакова, друг Богдана увлеченно рассказывал про то, как ему ночью снился кошмарный сон, что он попал под дождь, и дождь все не кончался и залил всю Москву по крышу самого высокого здания.

– Жара долбаная, – завершил свою историю панчлайном Жорик и, распахнув дверь, первым ввалился в квартиру Михаила Афанасьевича.

У стола, исполнявшего роль ресепшена, о чем-то негромко беседовали дама бальзаковского возраста – видимо, билетерша – и тучный мужчина в расстегнутом пиджаке, который теперь вряд ли бы на нем сошелся. Завидев Жорика, Тучный просиял и протянул ему руку:

– Жора! Дорогой! Проходи. Мы вас уже ждем! Может, вам чаю, кофе? Рассказать чего?

– Борис Семенович, ну хорош, – пожимая пухлую руку, по-свойски оборвал его Жорик.

Тучный спешно приложил палец к губам и прошептал:

– Ухожу-ухожу!

Затем он строго посмотрел на билетершу и пригрозил ей пальцем.

– Марья Ивановна? Всяческое содействие! И чтобы никого не пускали!

Билетерша тут же закивала, словно собачка-болванчик с приборной панели автомобиля недорогого россиянина, и приветливо улыбнулась Жорику. Тот не обратил внимания на старания Марьи Ивановны и повел нас узкими коридорами «нехорошей квартиры» к кабинету Булгакова, попутно изображая из себя экскурсовода.

– А здесь они типа обедали, я так понял… Картина какая, а? Я такую в переходе видел на Космонавтов… Окно здоровое какое, шторы, наверное, год шили ему сюда…

Но всякий раз это подспудное желание поделиться знаниями натыкалось на холодный взгляд Глеба и раздраженную реплику Богдана:

– Не сейчас, Жор… Пожалуйста, не надо… Ну я же попросил!

Наконец мы вошли в помещение с большим окном и письменным столом, на котором покоились антикварная пишущая машинка и старинное пресс-папье; лежали стопки исписанной бумаги и потертые временем папки, чернильница, позолоченное перо, карманные часы и также помятый временем портсигар. К столу было придвинуто черное кожаное кресло.

– Вот и кабинет Михаила Афанасьевича, – объявил Жорик. – Тут, на столе, как ты просил, я собрал все его личные вещи, какие только смог найти.

– Спасибо, Жорик, – пробормотал Богдан, стервятником осматривая памятные предметы Булгакова, разложенные среди бумаг. – Дальше мы сами.

– Как скажешь. Не скучайте, ребят, – с улыбкой сказал наш провожатый и вышел, пятясь спиной, после чего закрыл за собой двустворчатую дверь.

В углу кабинета красовался массивный книжный шкаф. Подойдя, я пробежал глазами по корешкам книг и с удивлением обнаружил среди прочих томик Святополка-Мирского, на которого в своем тексте недавно сослалась нейросеть. Фамилия была, мягко говоря, нерядовая, и потому я вряд ли мог ошибиться.

Брать книгу с полки показалось невежливым, но совпадение было слишком любопытным. Я решил позже погрузиться в историю Святополка-Мирского и выяснить, что могла делать его книга в кабинете Булгакова.

От размышлений меня отвлек звук поворачивающегося в замке ключа. Я удивленно посмотрел на Богдана:

– Он нас что, запер?

– Ну конечно. Мы ведь не хотим, чтобы в самый разгар сеанса к нам зашла любопытная вахтерша с вопросом – как у вас тут дела?

Богдан покосился на Глеба, и тот, кивая, подтвердил:

– Лишние глаза и уши нам ни к чему.

– Ну да. Точно. Литературный код не должен утечь за пределы этого помещения, – с трудом сдерживая сарказм, произнес я. – И что дальше?

Богдан с беззастенчивым грохотом опустил рюкзак на стол Булгакова и важно сказал:

– Мне потребуется минут 15 на подготовку. Если у кого-то есть срочные дела, звонки, сообщения – всё надо успеть сделать за это время. Потом надо будет все мобильники выключить и в пищевую пленку завернуть, чтобы никаких фото, диктофонов, звонков. Духов это прям раздражает.

– И сколько займет общение с духом Михаила Афанасьевича? – уточнил я.

– Учитывая, что писатели особо не любят болтать, – немного. «Всё есть в моих книгах» – типичный ответ любого из них. Так что, думаю, старик минут 20 продержится от силы. Но это не точно. Ну и у вахтерши могут вопросы возникнуть – почему и зачем Жорик запер кабинет. Так что… не отвлекайте пока, чтобы мы точно всё успели!

Богдан принялся доставать из рюкзака различные аксессуары, нужные для спиритического сеанса, – свечи, разноцветные камни… Мое внимание привлекла странная доска с выгравированными на ней буквами старорусского алфавита и гибкой стойкой, которая могла стальным «клювом» дотянуться до любого участка доски.

– Это что за артефакт? – не удержался я от вопроса.

– Алфавитный пантограф, конец 19-го века, – бросил Богдан через плечо. – Скоро сам увидишь его в действии, а пока – не отвлекай, дело такое… кропотливое.

Богдан склонился над столом, а мы с Глебом временно отступили к окну.

– Думаешь, из этого что-то получится? – спросил я у Заплетина-младшего.

– Не знаю. – Глеб пожал плечами. – Особой веры в Булгакова у меня нет, если честно. Как будто писал он как придется, абы как. Поэтому и думаю, что код он знал постольку-поскольку.

– Надо же. А мне, наоборот, кажется, что если кто и мог знать некий литературный код, то это Михаил Афанасьевич.

– Да ну, – отмахнулся Глеб. – А почему же он тогда при жизни им не пользовался? Вся его слава случилась уже потом, значит, никакого кода он не знал. Логично?

– С такой позиции, наверное, да, – с трудом сдерживая улыбку, сказал я.

– Впрочем, даже если я вдруг по каким-то странным причинам ошибаюсь, здесь в Москве Булгаков все равно вряд ли что-то скажет. Побоится за свой дом-музей. Откроют тут за крамолу клубешник какой-нибудь или подпольный покер-клуб, место-то понтовое. Думаю, Булгакову это без надобности.

– Тогда зачем мы всё это сегодня затеяли? – удивился я.

– Ну как же? Мне нужно, чтобы мы всё отработали здесь, чтобы я был спокоен. Ну и типа был уверен, что в Европе всё пройдет без стручка и запоринки, хе-хе.

Тут у Глеба зазвонил телефон, да так громко, что Богдан от испуга уронил на стол что-то тяжелое. Заплетин-младший, не придав этому значения, поднес трубку к уху и деловито сказал:

– Да, пап? Да, тут. – Глеб посмотрел на меня. – Со мной. Куда ж он теперь от нас денется…

Я буквально услышал, как из трубки доносится: «Так-то, нахуй», и невольно поежился.

И какой у Ивана Иваныча был интерес в этом мистическом проекте? Заплетин-старший на старости лет вдруг поверил в мир духов? Невозможно. Но какой-то интерес явно был, иначе странно, чего вдруг матерый олигарх так упорно держит руку на пульсе странного прожекта сына.

Едва Глеб распрощался с отцом, как Богдан позвал нас «к столу», а сам подошел к окну и задернул тяжелые шторы.

Комната погрузилась в полумрак. Единственными источниками света теперь были три огромные свечи на столе, в треугольнике между которыми лежал портсигар Булгакова.

– Не боишься сжечь тут все к чертовой матери? – негромко спросил я, глядя на Богдана.

Он и бровью не повел – настолько был погружен в процесс. Окинув взглядом алфавитный пантограф, Богдан положил руку на его стальной «клюв», зажмурился и произнес:

– Михаил Афанасьевич, мы с писателем Максимом Привезенцевым и Глебом Заплетиным…

– Простым, – зачем-то вставил отпрыск Ивана Иваныча.

– Глебом Простым, – поправился Богдан, – призываем вас на беседу.

Некоторое время ничего не происходило, а потом Богдан содрогнулся всем телом… и замер, не говоря ни слова.

Глеб вопросительно посмотрел на меня. Я понял, что время моего дебютного бенефиса пришло, мысленно вздохнул и начал наше представление:

– Михаил Афанасьевич, вы тут, с нами?

«Клюв» в руках Богдана метнулся к буквам Д и А.

– Рад, что вы к нам снизошли, – с трудом сдерживая сарказм, продолжил я. – Мы бы хотели обсудить с вами литературный код, который является основой основ всего… Вы же понимаете, о чем я?

Пауза – будто «дух» заколебался, стоит ли делиться с простыми смертными, – а потом снова те же буквы – Д и А.

– Не могли бы вы поделиться с нами известными вам фрагментами этого кода?

Богдан снова завис – возможно, думал, как сложить из букв О, П, А и Ж литературный код на все времена, – а потом вдруг заговорил не своим голосом:

– Вы что же, Максим, мните, что я стану говорить о таких вещах в местах, столь близких к кремлевским шпилям? Таковое мнение о моей легкомысленности кажется мне настолько оскорбительным, что я мог бы закончить нашу беседу прямо здесь и сейчас… но я, пожалуй, дам вам еще один шанс – ввиду отсутствия у вас опыта общения с миром загробным. Верно ведь я понимаю, что это ваш первый разговор с силами за пределами жизни?

– Ну да. До этого только с беспредельными силами в реальной жизни общался, – с кривой ухмылкой ответил я.

Богдан говорил неожиданно витиевато, и это немного сбивало с толку. Но я вспомнил, какие у него, должно быть, деньги на кону в этом проекте, и представил, как Богдан накануне сегодняшней встречи до поздней ночи сочиняет и зубрит эту речь. С его-то опытом впаривать богатеям мифы за реальные деньги подготовить такое – раз плюнуть.

– Если вы так жаждете найти код, то лучше вам отправиться на рандеву с духом моего коллеги, Достоевского, – пояснил Богдан «чужим» голосом. – На Невском проспекте есть памятное место… надо лишь найти… где связь…

В дверь постучали, и Богдан от неожиданности пошатнулся, выпустил «клюв» из рук и толкнул стол. Тот содрогнулся, свечи погасли, и кабинет погрузился во мглу.

– Занято! – раздраженно бросил Глеб.

За дверью послышались шаги, будто кто-то спешно убегал от двери.

Богдан открыл глаза и удивленно посмотрел на меня.

– Было? – спросил он шепотом.

Я прищурился:

– А сам не знаешь?

– Богдан был в трансе, – терпеливо объяснил Глеб. – Конечно, он ничего не помнит. Что там Булгаков сказал про Невского в Питере?

– Что на Невском есть памятное место Достоевского, где с нами сможет поговорить его дух.

– Получается, нам надо ехать в Петербург, – сказал Богдан, пряча спиритический скарб обратно в рюкзак. – И в любимом месте Достоевского на Невском попробовать узнать у него что-то про код. Наверное, так.

– Видишь, Макс, о чем мы говорили? – со вздохом произнес Глеб. – Даже такая свободолюбивая натура, как Булгаков, не решается делиться литературным кодом, находясь в России.

Или Богдан просто хочет на халяву прокатиться по Европе, подумал я, глядя на мага, который привычно утирал взмокший лоб рукавом и пил минералку из бутылочки.

– Но почему дух Булгакова отправляет нас в Питер, а не сразу в условный Париж? – пристально взирая на экстрасенса, уточнил я.

– Потому что дух Булгакова говорил с нами не где-то в Баден-Бадене, а в Москве, – пояснил Глеб. – Он же сам тебе намекнул! Одно неверное слово, и от его «нехорошей квартиры» останется только хороший евроремонт. В столице можно рекомандовать только дружественные пространства, а советовать поехать за ответами в Европу – это как измена родине сейчас.

– Ну, по крайней мере, видимо, он так считает, – спешно добавил Богдан. – Да и в северной столице дух Европы погуще: там же граница близко. Возможно, Достоевский и правда расскажет нам больше. В таком случае есть шанс сократить наш европейский маршрут. Да?

Глеб охотно кивнул.

Явно довольный собой, Богдан неторопливо освободил телефон из целлофанового плена и набрал Жоре:

– Да, мы всё. Давай, ждем.

Сунув мобильник в карман, маг посмотрел на меня и спросил:

– Ну что, Макс? Как впечатления?

– Интересно, – признался я. – Только странно, что он не сказал ни разу «всё можно узнать из моих книг».

– В смысле? – не понял Богдан.

– Ну, ты перед сеансом сказал – все писатели ссылаются на свои книги, когда не хотят говорить. Странно, что Булгаков не сослался, да?

Экстрасенс от таких вопросов немного растерялся, но на его счастье в этот момент в двери за моей спиной повернулся ключ. Затем скрипнули петли, и внутрь заглянул Жорик:

– Ну че, получилось у вас всё?

– В целом получилось, – неуверенно ответил Богдан. – Но, конечно, помешал кто-то нам неслабо!

– Прости, бро, билетерша бдит процесс. Она же считает, что это ее квартира и мы у нее в гостях, – чинно склонил голову Жорик. – Если понадобится еще раз прийти – я буду у двери дежурить, чтоб не одна… как говорится… Ну, ты понял.

– Забились, – ответил Богдан.

Он застегнул рюкзак и вместе с Жориком первым устремился прочь из квартиры Булгакова. Глеб отправился следом за ними, я же шел последним и думал, как просто, но изящно был организован сегодняшний спектакль.

Я не мог утверждать наверняка, но почему-то почти не сомневался, что в нашу дверь стучал сам Жорик, по предварительному сговору с магом-экстрасенсом, чтобы не затягивать «сеанс», – ведь чем дольше этот сеанс длился, тем выше был риск спалиться перед Глебом на какой-то мелочи, которую даже Богдан не сможет оправдать.

Интересно, поедет ли Глеб с нами в Питер? Или тестового сеанса у Булгакова ему будет достаточно?

А что будет в Европе? Богдан предложит мне войти в долю? Или продолжит ломать комедию?

В любом случае эта странная история с поиском того, чего нет, по-прежнему обещала быть интересной.

Мистическая комедия с магом Богданом в главной роли гарантировала, как мне казалось, незабываемые впечатления этим знойным и скучным летом.

Возвращаясь домой с сеанса, я подумал, что для полноты ощущений мне нужно стать в этом спектакле не просто пассивным статистом, а режиссером – хотя бы части постановки. Для этого я решил дополнительно погрузиться в материал и изучить места и судьбы писателей, прежде чем на сеансах слушать Pop-off-ский треп.

Первое место и литературный гений были определены, и дальше «заказывать музыку», очевидно, будет Богдан. Учитывая, что у Заплетина-младшего был проект с открытым бюджетом, где количество сеансов и их смета ограничены только фантазией мага, я счел комедию Popoff’а вполне грамотной драматургией, созданной для одного-единственного зрителя – который являлся одновременно и генеральным спонсором.

Поскольку первый выбор Богдана в одиссее кодо-искания пал на Федора Михайловича, по возвращении домой я попытался углубиться в тему «Петербургские места в творчестве Достоевского», но подлый Гугл выкатил мне массив однотипных статей, знакомых еще со времен школы.

А вот ИИ сгенерил большой и весьма любопытный текст, в котором я снова обнаружил ссылку на статью Святополка-Мирского. Сверля экран глазами, я невольно вспомнил поговорку: если тебя в первый раз назвали лошадью – дай в морду; если назвали второй раз – задумайся; в третий – иди за седлом.

Поскольку причудливая фамилия всплыла трижды буквально за один день, я решил, что такое совпадение пазлов вполне может являться знаком, – и отправился за седлом… вернее, за информацией.

Стоило вбить «Святополк-Мирский» в поисковик, и стало понятно, что судьба человека была не менее интересна, чем его имя.

Дмитрий Петрович Святополк-Мирский, сын министра внутренних дел царской России, служил офицером и участвовал в гражданской войне в армии Колчака. Позже эмигрировал, жил в Польше, Греции и Англии, а потом внезапно перекрасился и вернулся в Советы уже с прозвищем «красный князь», которое сделало бы честь иному герою комиксов. Самым известным трудом «князя» была книга «ИСТОРИЯ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ с древнейших времен по 1925 год», которую жарко хвалил Набоков – и которая, написанная изначально на английском, увидела свет на русском лишь в 90-е годы ХХ века, и то в виде некоего подобия самиздата.

Бродя по массиву ссылок, выброшенных всемирной паутиной на мой компьютер, я наткнулся на крайне занимательный ресурс, который именовался «Святополк-Всемирский. Нейролитературовед».

Ознакомившись с сайтом, я понял, что некие безымянные (в прямом смысле слова – о создателях не было никаких упоминаний) разработчики не просто собрали на сайте информацию о «красном князе», а реконструировали его цифровую личность с помощью специально созданной для этого нейросети.

Главная страница приветствовала меня словами:

«Добрейшего дня! Рад видеть вас у себя в гостях. Задавайте любые вопросы, которые в голову придут, постараюсь ответить на всё. Но лучше все-таки про литературу!

Искренне Ваш, Святополк-Всемирский».

Ниже находилось окно для ввода текста. Подумав, я набрал в окне:

«Как вы относитесь к Булгакову?»

Ответ не заставил себя ждать и оказался куда интересней и объемней, чем я изначально мог предположить…

Глава 2

Булгаков и Всемирский. Веселые ребята. Джаз

2023 г.

Альтернативный 1936 г.

«ChatVSEMIRSKIY»

Title: Bulgakov, literary code

В 1930-е годы Москва, величественное и беспокойное сердце СССР, стала невольным свидетелем своеобразного танца истории. Улицы города сменили ритмы дореволюционной жизни на жутковатую симфонию коммунизма и хаоса.

Тени прошлого еще маячили как призраки, но Москва уже была другим зверем, городом-хамелеоном, окутанным алыми оттенками большевистской идеологии. Роскошную царскую архитектуру перепрофилировали для пролетариата, сдув царский лоск с фасадов старых зданий суровым ветром перемен.

В ходе этой трансформации москвичи, как могли, ковали свое будущее из того, что было. Пролетариат, интеллигенция, художники и аппаратчики – все сплелись в гобелене парадоксов. На одной городской площади можно было встретить пылкий энтузиазм истинно верующего, грубое подозрение ревностного пропагандиста и опустошенный взгляд утомленного скептика.

Арбат, историческая артерия Москвы, пульсировал яркой неподражаемой энергией. У стен домов, исписанных коммунистическими лозунгами, уличные лотошники остервенело торговали всем, что возможно конвертировать в деньги, будто стремясь в этом нехитром действе найти знакомые полузабытые моменты из прошлого. Как и прежде, ароматы свежеиспеченного хлеба и борща витали в воздухе, но теперь к этому привычному столичному духу добавилось амбре пролетарской неустроенности.

Вечера в Москве были окутаны тусклым светом уличных фонарей, тревожно игравших тенями на булыжниках мостовых. На тайных собраниях шепотом обсуждались судьба родины и мрачные истории сограждан, плелись интриги. Произведения Маркса и Ленина противопоставлялись получившейся на их теоретической базе реальности, а в ночном воздухе разносились нэпманские ноты запрещенного джаза, мятежный контрапункт симфонии государства.

Джаз!

И над всем этим, как страж, стоял Кремль, олицетворение всепоглощающей имперской мощи и амбиций. Его малиновые башни, устремленные зубьями кирпичных стен в небеса, служили вечным напоминанием о диктатуре власти. Но и в его дворцовых залах, затоптанных солдатскими сапогами, люди перешептывались о тайнах. Там заключались союзы, и судьбы людей менялись одним росчерком пера.

Это было то «аварийное время», когда прошлое и настоящее столкнулись на полном ходу лоб в лоб, как два бронепоезда. Идеология и реальность еще боролись за господство, а в тускло освещенных уголках джаз-клубов, которые усеяли карту Москвы, дух бунта уже нашел свой голос. Заунывный вой саксофона и громкий крик трубы кричали звуками неповиновения купцов, бандитов и интеллигенции, выходящими за пределы языка и политики. В этих туманных, прокуренных комнатах джаз предлагал утешение и свободу тем, кто жаждал того и другого, бросая вызов конформизму сталинского режима.

Иосиф Сталин, безродный уголовник, ставший вожаком стаи революционных авантюристов, бросил длинную зловещую тень на Москву и весь Советский Союз. Его присутствие было повсюду, его сила неоспорима, а его паранойя – ощутима. Аресты представляли собой еженощный реквием, поскольку даже невинные слухи об инакомыслии или возможной нелояльности могли привести к зловещему стуку в дверь. Лабиринты улиц Москвы становились свидетелями исчезновения тех, кто осмелился публично усомниться в человечности нового времени, – поглощенных ненасытной пастью тайной полиции.

В разгар этой имперско-пролетарской смуты литература была одновременно оружием и убежищем. Чернила растекались буквами по бумаге, как жизненная сила общества, борющегося со своей собственной идентичностью. Писатели и поэты на цыпочках проходили по тонкой грани между художественным выражением и политической опасностью, их слова скрывались в метафорах и аллегориях, ожидая тех, кто сможет расшифровать их скрытый смысл.

То были истинные 30-е, расцвет «веселой жизни». Как будто в могильном склепе кто-то приоткрыл двери ада, чтобы кладбищенскую тишину нарушили звуки музыки.

Джаз.

Джаз был практически везде.

Джаз дарил ощущение свободы нам, живущим в этом напряженном мире 30-х годов. Джаз дарил то, что Сталин назвал «веселой жизнью». Ведь до того, как за тобой или кем-то из родни приехал черный «воронок», ты вполне мог наслаждаться жизнью – работать, гулять, выпивать, смотреть кино или читать книги.

Последние два пункта, разумеется, неслучайны. Ведь за так называемую «веселую жизнь» в Союзе отвечали в том числе Булгаков и Эрдман.

Я познакомился с творчествами обоих почти сразу после возвращения в Советский Союз. Тогда в СССР выходило немало прекрасных веселых фильмов, которые не так уж много общего имели с тоталитаризмом как таковым. «Веселые ребята», «Праздник Святого Йоргена», «Цирк» – список можно было бы продолжать довольно долго, но, думаю, тратить на это ваше бесценное время бессмысленно. Всё это элементарно googl-ится сегодня в интернете.

Поверьте, я знаю, о чем говорю.

Так вот, о комедиях. Любимцами тогдашней советской власти были звезды юмористического жанра – режиссер Григорий Александров, актриса Любовь Орлова и прекрасный композитор Исаак Дунаевский. У каждого из них водились сталинские премии, каждого из них боготворили как «статусная верхушка», так и, за неимением альтернативных «звезд», «простые советские люди».

Тем интересней, что Михаил Афанасьевич подобного внимания был лишен. Впрочем, он писал и шутил о другом и по-другому, в этом, вероятно, и заключалась главная причина его «неуспешности». Так, к 1930 году, когда Булгаков уже работал режиссером в Центральном театре рабочей молодежи, или, в простонародье, ТРАМе, его произведения толком не печатали, а пьесы изымали из театральных репертуаров. «Бег» в 1929-м запретил лично Сталин. «Дни Турбиных» и «Багровый остров» запретили уже как будто по инерции.

Такой вот ТРАМ-ТРАМ-ТРАМ.

Хуже всего, что вышедшая в то же время «Литэнциклопедия», к которой я, к счастью, не имею никакого отношения, заявляла про Булгакова, дескать, «он не сумел ни оценить гибель старого, ни понять строительства нового». Победа народа его, мол, не радует, он лишь принял ее с «великой болью покорности».

В марте 1930-го Михаил Афанасьевич писал брату Николаю в Париж, жалуясь на неважные дела и скудные запасы. Тогда же, ближе к апрелю, Булгаков решился отправить письмо советскому правительству. В этом письме он открыто просил – либо дайте возможность уехать (эмигрировать то есть), либо дайте работать во МХАТе.

18 апреля Михаилу Афанасьевичу позвонил лично Сталин и настойчиво порекомендовал драматургу обратиться с просьбой к руководству театра зачислить его во МХАТ, где в итоге Булгаков до 1936-го проработал режиссером-ассистентом – не бог весть что, конечно, но в той ситуации это уже казалось успехом.

В ту пору за Булгакова хлопотал мой товарищ Горький, который даже писал Сталину, что, мол, это советская критика сочинила из «Братьев Турбиных» антисоветскую пьесу, а на деле же пьеса вообще не об этом. Однако от Булгакова Горький открещивался – и это логично, по крайней мере в официальном письме в ад. Но в то же время Горький верно подмечал – Булгаков талантливый писатель, а таких в Союзе не так чтобы много, и превращать его в мученика за идею бестолково. Далее следовал обязательный для того времени пассаж про «врага или уничтожать, или перевоспитывать, но этого я предлагаю перевоспитать».

Ну и суть проблемы – «жить нечем». А как решение – Булгаков якобы очень хочет встречи со Сталиным.

Видимо, как раз для «скорейшего перевоспитания».

Но перевоспитался ли Булгаков?

Если вспомнить эпизод из его романа «Мастер и Маргарита» про «обезьяний джаз» – конечно, нет…

Ответ на мой запрос, сгенерированный ИИ, простирался и дальше, но я прервал чтение, чтобы немного перевести дух. Возможно, мне просто хотелось отвлечься от текста, погружавшего меня в неведомую атмосферу 30-х годов, которая коконом окружила меня в кабинете. Возможно, сумасшедшая смесь прошлого и будущего, реальности и фантазии сплеталась в слишком пестрое полотно, чтобы осмыслить его целиком.

Интересно, как много по-настоящему здравых выводов может сделать подобная нейросеть из смеси ложных и правдивых фактов?

Раскурив сигару и вернув тем самым себе ощущение настоящего, я продолжил чтение, глядя на экран компьютера.

…Разве этот эпизод из «Мастера и Маргариты» не является, как модно говорит ныне живущая молодежь, «косплеем» сцены из «Веселых ребят», где танцуют одетые в лохмотья, промокшие до нитки музыканты?

Их кривляния отвратны.

А их джаз – виртуозен.

Чем не бал при дворе у Воланда? Отпетые мерзавцы играют прекрасную музыку…

И это не единственный эпизод книги, который кажется клоном сцены из фильма Александрова.

И «оркестр человек в полтораста», и переклички литературного варьете, и приезд иностранного артиста, – всё это есть в «Веселых ребятах».

Сцена драки музыкантов – снова бал Воланда.

Тут, думаю, и спорить бессмысленно.

Многие годы спустя, полагаю, невероятно сложно представить, что всё это – и «Веселые ребята», и «Мастер и Маргарита», и Сталин – существовали в одну и ту же эпоху, в 30-е годы ХХ века.

Но я видел это фактически своими глазами и могу подтвердить, что так оно и было.

С той лишь поправкой, что всё это были танцы на краю бездны. И если фильмы Александрова как бы пытались загородить ее собой, ужимками и танцами защищая нас от душераздирающего зрелища разверзшегося ада, то Булгаков в «Мастере и Маргарите», напротив, будто откидывал в сторону безразмерный тент, которым была накрыта бездонная нора, ведущая в самое сердце Преисподней.

Но кто кого пародировал, наверняка зададитесь вопросом вы? Судя по хронологии, кажется, что Булгаков писал свое выдающееся произведение вдохновленный фильмами Александрова.

На деле же всё оказалось чуточку сложней.

В 1936 году, находясь под впечатлением от отрывков «Мастера и Маргариты», который мне довелось прочесть в самиздатовском виде, я по приглашению сценариста, Сергея Ермолинского, оказался на фуршете, где, помимо прочих, присутствовал и Михаил Афанасьевич. Ермолинский привел меня в зал, посреди которого стоял длинный стол со снедью и выпивкой. Каждый из десятков гостей, находившихся в зале, периодически подходил к столу, чтобы разжиться чем-то по душе. И Булгаков оказался одним из таких страждущих. Вертя в руках рюмку с водкой, писатель, судя по сосредоточенному выражению лица, высматривал на столе закуску. Поморщился, заметив среди блюд неугодную ему селедку, однако же малосольным огурчиком не побрезговал.

Упустить такой момент я не мог. Подхватив со стола рюмку, я подступил к Михаилу Афанасьевичу и осторожно спросил:

– Может ли быть что-то более уместным, чем немного водки вечером в пятницу?

Булгаков покосился на меня, поздоровался своей рюмкой с моей, после чего с глумливой улыбкой наставительно изрек:

– Водка враг, сберкасса друг! Поэтому водку мы беспощадно уничтожаем!

И немедленно выпил.

Я поддержал тост-шутку и залпом опустошил рюмку. Пробрало до печенки! С водкой я не дружил, надо признать, но по случаю такого знакомства выпить было не грех.

Булгаков поставил рюмку на стол, смерил меня взглядом:

– Знакомы?

– Пока что нет, – ответил я и протянул ему руку. – Дмитрий Петрович Всемирский, литературовед и критик. А вас я сразу узнал, уж простите, Михаил Афанасьевич.

– Надо же. – Булгаков ухмыльнулся. – Обретаю, стало быть, популярность в литературных кругах!

– Будет вам скромничать. Читал отрывки из вашего романа «Мастер и Маргарита». Надеюсь, когда-нибудь смогу прочесть весь – до того увлекательно и самобытно получается!

– О как. – Булгаков, заслышав про прочтение мною отрывков, удивился прямо-таки безмерно. – А где же это вы читали отрывки моего романа, позвольте спросить?

– Самиздат, – уклончиво ответил я. – Уж и не вспомню, от кого мне достались сии черновики, но было это чудесно, повторюсь. Кто же вдохновил вас на все эти чудесные эпизоды, с балом у Воланда, к примеру? Александров?

– Александров… – со смешком пробормотал Булгаков. – Александров, конечно, тот еще… творец.

Он оглянулся, будто ища взглядом режиссера. Но тут, насколько я знал, собрались лишь сценаристы и писатели – те, кто виртуозно владел словом, а не кинокамерой, хотя, возможно, были в этих множествах и весьма солидные пересечения. Я вспомнил, как однажды драматург Ермолинский обмолвился, что для живого общения нужны те, кто мыслит словами, а не картинками. И, как мог видеть теперь, что-то в его словах было – люди, разбившись на группки и вооружившись рюмками и тарелками, оживленно болтали о том, о сем. До моих ушей доносились слова «революция», «литература», «герой», «конфликт» и «драма» – пожалуй, каждое из них могло описывать очередной рассказ или пьесу кого-то из присутствующих.

Между тем Михаил Афанасьевич, скривив мимолетно губы, будто попробовал слово «конфликт» на вкус, произнес:

– Забудем Александрова на время, Дмитрий Петрович. А что до моих черновиков… Материал для них копился довольно долго. Всё началось, когда в начале 30-х мы сдружились с Уильямом Буллитом, послом США в Москве…

И Булгаков поведал мне о тайных встречах в прокуренных квартирах и слабо освещенных клубах, кишащих бдительными сталинскими агентами НКВД. Об их беседах – посла чужой и чуждой капиталистической страны и русского писателя, который так до конца и не стал советским. Буллит был поклонником «Дней Турбиных», Булгаков хотел как минимум издаваться в США и Европе, а как максимум – уехать туда.

Но это не значит, что каждая их встреча сводилась к спору «ну когда же, когда». Они жили в Москве 30-х, где пытливый человеческий дух, подобно джазовой импровизации, бесконечно искал смысл и красоту в диссонансе времени и окружающей «безнадеге».

– Мы просто видели этот мир иначе, чем большинство живущих в столице, –оправдывался Булгаков. – По-разному, но, главное, по-своему, а не «как сказали». И потому нам было интересно сверять ощущения о Москве и Союзе, о жизни в целом, чтобы понимать, что мы не сошли с ума. А потом, с год примерно назад, случился прием в «Спасо-хаусе», который показал, насколько взгляд Буллита и американцев на советских людей разнится с нашим собственным взглядом на самих себя.

23 апреля 1935 года в «Спасо-хаусе», великолепном особняке предпринимателя Второва на Арбате, состоялся любопытный прием, на котором собрались «500 самых значимых людей Москвы», кроме Сталина. Американцы, как принимающая сторона, честно веселились и пытались развеселить гостей, но это у них не очень-то получалось. Большевики-интеллектуалы Бухарин, Бубнов, Радек были уже на излете политических карьер и думали о том, что ждет их после отставки. Тухачевский, Егоров, Буденный, высшее командование армии СССР, к тому моменту уже были заложниками двойной игры советской и немецкой разведок. Театральная же элита разучилась наслаждаться жизнью и пребывала в режиме вечного ожидания беспричинной расправы – быстрой либо мучительно долгой, тут уж как повезет.

В тот день гости по задумке Буллита собрались в полночь. Они танцевали в зале с колоннами в свете разноцветных прожекторов, любовались порханием птиц. В углах зала публику удивляли вольеры с козлятами, овцами, медвежатами. У больших окон стояли клетки с петухами, которые в три часа утра вдруг громко запели, предвкушая рассвет.

Отдельного внимания заслуживал, как сейчас модно говорить, «дресс-код» бала.

– Моя супруга назвала это всё «Стиль рюсс», – с ухмылкой добавил Булгаков. – Все, кроме вояк, были во фраках. У меня фрака не водилось, я надел черный костюм. Жена была в исчерна-синем платье с бледными такими розоватыми цветами. Большевики смешили больше прочих. Бухарин был в каком-то старомодном сюртуке, Радек вообще в туристическом костюме. Бубнову, видимо, доблестные красногвардейцы пожаловали новую военную форму. Был на балу и известный в дипломатической Москве стукач, некий барон Штейгер. Тот тоже фрак напялил. Но самый длинный фрак был у дирижера – до пят!

Словом, действо, по свидетельству Михаила Афанасьевича, было впечатляющее своей несуразностью.

Что любопытно, посольское «party» Буллита, названное им самим «Фестивалем весны», вызвало заметный интерес у московского бомонда. Позже Буллит даже писал президенту Рузвельту: «Это был весьма удачный прием, очень достойный и в то же время веселый… Наверное, лучший тут со времени Революции. Мы достали тысячу тюльпанов в Хельсинки, заставили до времени распуститься множество березок и устроили в одном конце столовой подобие колхоза с крестьянами, играющими на аккордеоне, танцовщиками и всяческими детскими штуками (baby things) – птицами, козлятами и парой маленьких медвежат».

Наблюдая за Михаилом Афанасьевичем, вдохновенно рассказывающем про «Фестиваль весны», я невольно задумался – а как бы обычный советский гражданин отреагировал, случись ему после долгой и изнурительной смены на заводе увидеть, как «рабочие революции» развлекаются в компании американского посла – к примеру, танцуют с медвежатами под звуки аккордеона?

Полагаю, пролетарий сначала бы впал в ступор, потом разозлился на «бездельников, тунеядцев и “новых буржуев”»… но потом бы, конечно же, всё «понял и простил». Списал бы этот дикий отдых на необходимый релакс после тяжелой работы по управлению такой машиной, как Советский Союз… а в конце концов еще и самого себя бы обвинил в малодушии.

Как оно обычно и бывало.

Вывод показался мне остроумным, но огласить его Булгакову я постеснялся. Он же тем временем за рассказом налил себе еще рюмку и, закончив историю про Буллита, выпил. Я, воспользовавшись паузой, нетерпеливо спросил:

– А Александров? Он тоже там был? На балу?

– Да что же вам так запал в душу этот Александров? – Булгаков поморщился – то ли от водки, то ли от вопроса. – Александров тоже не сам придумал все те чудесные сцены. Я бы даже сказал «сам не придумал». Всё тогда началось с текста. Всё всегда начинается с текста, уж мы-то с вами должны знать.

Михаил Афанасьевич красноречиво посмотрел куда-то в сторону, и я, проследив его взгляд, увидел мрачного худого мужчину.

– Простите, но мне он не знаком, – признался я.

– Это Николай Эрдман, – шепотом сказал Булгаков. – Один из сценаристов «Веселых ребят» и мой старый друг.

Меня на этих словах как громом поразило.

Так вот в чем секрет!

Вот откуда общий корень у «Мастера» и «Ребят»!..

Но почему я не помню, чтобы его имя было в титрах?..

Решив, что дело в моей избирательной забывчивости, я не стал задавать этот вопрос.

– Только сейчас в Москву вернулись с Массом, вторым сценаристом, – продолжил Михаил Афанасьевич.

– А где были? Съемки?

Булгаков посмотрел на меня с грустной иронией и печально сказал:

– Скорей сбор материала. Вы правда не в курсе?

– Не в курсе чего? – осторожно уточнил я.

Михаил Афанасьевич поколебался, видимо, решая, можно ли мне доверять. Потом сказал еще тише, чем прежде:

– В 1933 году их арестовали прямо в Гаграх, как раз на съемках «Веселых ребят».

– Но… за что? – опешил я.

– За сатирические стихи и басни.

– Ясно теперь, почему их имена убрали из титров, – угрюмо сказал я.

– Именно. Сценаристы получили по три года ссылки, и только сейчас вернулись в Москву. И то – ненадолго.

– Почему?

– Потому что жилье им тут ближайшие годы не светит, – многозначительно произнес Михаил Афанасьевич. – Зато у Александрова нет проблем. Присвоил себе весь успех фильма, награды на полку поставил, и привет. А ведь сценарий был намного лучше, чем фильм в итоге получился.

– В самом деле?

– Ну, мне уж поверьте. – Булгаков ухмыльнулся. – Сюжет куда сложней и интересней, логичней, в конце концов. А всё почему? Эрдман куда лучший драматург, чем Александров. Коля, если позволите, знает особый литературный код…

– Литературный код? – изумился я. – Это что еще такое?

– Вы мне скажите. – Улыбка Михаила Афанасьевича стала еще шире. – Вы же литературовед!

Я, разумеется, отшутился и попытался вызнать, о чем именно говорил Булгаков, но он быстро сменил тему, а после и вовсе испарился с вечера вместе с Эрдманом.

На память о той встрече мне осталась привычка закусывать водку малосольным огурчиком и недоумение – что же такое есть этот загадочный «литературный код»?..

END OF GENERATE

Я несколько раз перечитал сгенерированный нейросетью ответ. В голове крутился только один вопрос: «Что это вообще за текст?» Совершенно завиральная история от искусственного интеллекта про встречу Булгакова и Всемирского (в реальности, насколько я успел ознакомиться с биографией Святополка-Мирского, он с автором «Мастера и Маргариты» не встречался) выглядела более достоверной, чем многие подлинные мемуары живших в то время творцов и государственных деятелей.

Особенно интересно на всё это легла история с пресловутым литературным кодом. Фактически, «Всемирский» невольно подтвердила мою догадку о том, что, если код все-таки действительно существует, его носителем мог быть только Булгаков.

Но это снова игра в «если-если».

Я попытался задать уточняющие вопросы нейросети, но это привело лишь к тому, что «Всемирский» предложила мне «подождать до завтра, от вас слишком много запросов. Мы пока в стадии разработки. Надеемся на понимание!».

Ее ограниченность немного смущала, но я в любом случае решил продолжить эксперимент – уже после поездки в Питер и «встречи с Достоевским». Чтобы после сверить впечатления.

Глава 3

Питер. Достоевский. Бесы

2023 г.

К концу июня последние детали путешествия по местам русских писателей были согласованы, и мы с Богданом Popoff-ым отправились в путь. Первым городом общения с духами литературных гениев должен был стать Санкт-Петербург. Во время подготовки выяснилось, что на байках наш спиритический эксперт никогда не ездил и относился к мотоциклам как к быстрому способу отправиться к духам на тот свет. Поэтому Богдан запросил у Глеба «максимально безопасный» автомобиль, и Заплетин-младший без вопросов приобрел для поездки свеженький «Рейндж Ровер» – видимо, на карманные деньги от папеньки, Ивана Иваныча.

– Удачи и творческих узбеков, – сказал Глеб и, рассмеявшись над собственным остроумием, крепко пожал руку экстрасенсу. – Жаль, по скайпу нельзя к вам подключиться. Ведь нельзя?

– Исключено! – заверил Богдан. – Только духов разозлим.

– Понимаю, духов душит бездуховность вай-фая, только пантограф, только олдскул, – со вздохом произнес Заплетин-младший. – Лады. Если найду способ вырваться из-под хохлосанкций, примчу – посмотреть, че и как.

Богдан вымученно улыбнулся. Глядя на эту гримасу, я подумал, что ему наверняка не терпится уехать подальше от Глеба и спокойно валять дурака. Меня «потомственный маг» в любом случае не будет опасаться – деньги же плачу не я, а разоблачения в моих глазах Богдан вряд ли боялся: судя по нашему недавнему походу в дом Булгакова, кредит доверия Заплетина-младшего к экстрасенсу был почти безграничным, не чета моему.

Вот и сейчас будущий лауреат Нобелевской премии Глеб Простой ограничился холодным дежурным прощанием – вяло пожал мне руку и, бросив «Связь», убыл в неизвестном направлении. Мы же с его конфидентом по хорошему автобану отправились в Санкт-Петербург: я – на своем «Харлее», а Богдан – на заплетинском «Рейндже».

Но – важный момент – поехали мы не вместе, а порознь.

Идея Богдана двигаться колонной меня не устраивала от слова совсем, и потому в контракте с Глебом я это прописал отдельным пунктом:

«Мотоциклист, участвующий в поездке, определяет дороги, время старта и темп движения независимо от автомобиля с обязанностью добраться до назначенной организаторами точки финиша в городе (или месте) маршрута путешествия в соответствии с GPS-координатами в оговоренное время».

За годы путешествий я усвоил простую истину: мотоцикл и автомобиль в одной колонне как масло и вода – вроде бы оба в одном потоке, но никогда не смешиваются. Чтобы ощутить, какова между ними разница в стиле движения, попробуйте представить театральную постановку шекспировской драмы в декорациях кровавой бани Тарантино.

День старта выдался знойным. Солнце разогрело асфальт до той температуры, которая едва не плавила шины, но встречный ветер спасал от жары. Глядя на зеленые поля вдоль дороги, на пролески, холмы, речки и озера, я под рев мотора размышлял о том, что Глеб мог бы сэкономить кучу времени и денег, если бы просто выбрался сюда с блокнотом и побродил среди этих ландшафтов. Возможно, в шелесте листвы, в ощущении настоящего ему бы удалось расслышать нечто куда более интересное, чем бред Богдана, стилизованный под речь писателей прошлого.

Опять же – если так уж хотелось окололитературного бреда, можно было совершенно бесплатно получить изрядную его порцию от нейросети «Святополк-Всемирский».

Впрочем, если молодость вбила себе что-то в голову, вытравить это не получится ни объективному настоящему, ни целой бригаде… мертвых литературных классиков.

В город на Неве я прибыл по расписанию. Маг ожидал меня, попивая просекко в лобби отеля «Гельвеция» – любимом месте для постоя командировочных артистов, писателей и других «селебрити».

– О, приветствую, – сказал он, прищурившись и глядя на меня снизу вверх. – А я думал, на байке по пробкам быстрей.

– По пробкам – да, – не стал я оспаривать очевидный факт. – Но тут концептуальная разница: зачем быстрее, если можно интересно и вовремя.

Богдан глумливо улыбнулся:

– В смысле?

– Просто на авто твое понимание дороги – быстро приехать из точки А в точку Б. Тогда как на мотоцикле любая поездка – это путешествие через познание пространства, для которого спешка противопоказана. Как-то так. А по пробкам мотоцикл всегда проедет, пока автомобилисты нервно курят в своих аквариумах.

Богдан скривился, но ничего не ответил – залпом допил просекко и понес вещи в номер.

Когда мы разобрались с багажом, маг повел меня в место, где собирался организовать спиритический сеанс с Федором Михайловичем, – причем куда именно мы идем, он мне с ходу так и не сознался: видимо, обиделся за мои колкости в адрес автомобилистов.

– Если далеко, можем на машине поехать, – съязвил я, но он сделал вид, что не услышал мое предложение.

За спиной экстрасенса опять висел огромный рюкзак со всяким магическим скарбом. Из-за мешка за спиной Богдан напоминал черепаху-ниндзя, которая последние несколько лет излишне налегала на пиццу и пренебрегала боевыми искусствами. Вдобавок Богдан был весьма странно одет – безразмерная майка, висящие джинсы, сандалии… Впрочем, центр «Ленинбурга», как город Достоевского между делом окрестил экстрасенс, всегда отличался тем, что диковатым «луком» здесь было трудно кого-нибудь удивить. Близость Сенной, обилие питейных заведений и, по преимуществу, весьма специфическое население и толпы туриков, скученных в этих улицах, проспектах, набережных и переулках, заполняли пространство такими субъектами, что странно было бы и удивляться при встрече с иным заезжим фриком.

На пути к «месту Достоевского» по моей просьбе мы ненадолго заглянули на угол Невского и набережной канала Грибоедова – в первый в Петербурге, да и в России книжный магазин в доме «Зингера». Его вновь открыли после долгой войны за обладание этим зданием между муниципалитетом и олигархатом в ноябре 2022-го, через 23 года после закрытия. И если ранее здесь продавались в основном туристические путеводители, то теперь на прилавках также можно было увидеть книги независимых издательств и авторов, среди которых были и мои романы. После недавней презентации моей новой книги «Путешествие из Парижа в Тобольск» администраторы «Зингера» любезно предоставили мне доступ на его крышу, с которой открывается прекрасный вид на Петербург.

А еще там отлично размышлялось и курилось. Смотришь вниз на канал Грибоедова и думаешь, что не всё горе на самом деле – от ума…

– А нельзя это на потом отложить? – с легким раздражением спросил Богдан. – Что-то мне не улыбается наверх подниматься. Рюкзак тяжелый такой…

– У тебя свои ритуалы, у меня свои, – пожал я плечами. – Можешь ждать на улице или в кафе книжного, пока я помедитирую на крыше. Вдруг 1000 книг в залах пошлют тебе духов, которые раскроют секрет литкода, и не нужно будет дальше продолжать проект.

Богдан на словах «не нужно будет продолжать» заметно напрягся и буркнул:

– Да ну, какой там. Я думаю, нам даже Достоевский не сильно поможет. Хоть направление есть – уже радость. Но ладно, поднимусь я с тобой, чего одному тут скучать?

Чуть позже, уже дымя сигарой на крыше и наслаждаясь видом залитого летним солнцем города, я вновь спросил у тяжело дышащего Богдана:

– Ну так что, куда мы вообще путь держим? В квартиру Достоевского в Кузнечном переулке?

Экстрасенс привычно утер пот со лба рукавом и с неуверенной усмешкой ответил:

– А что нам квартира Достоевского? Не все духи охотно говорят в своих квартирах. Они, как ты уже мог убедиться, со своими тараканами в голове.

– И куда же мы тогда направляемся?

– «Литературное кафе», – с одышкой выговорил экстрасенс. – На самом углу реки Мойки.

Я достал телефон, загуглил место, а Богдан тем временем продолжал:

– Там раньше была кондитерская «Wolf & Beranget» – лучшая в городе во времена Достоевского.

– И Пушкина, – заметил я, читая статейку в смартфоне. – Вроде как это было последнее место, где он побывал перед дуэлью с Дантесом.

– И чем дуэль кончилась? – без тени иронии спросил Богдан.

– Пушкина на ней смертельно подстрелили, – стараясь не выказывать удивления, ответил я.

– А. Ну да. Че-то я устал с дороги, видимо. – Богдан тяжело вздохнул. – Сорян.

Я смерил его взглядом. Интересно, это тоже часть игры в мага? Притвориться, что не знает таких школьных фактов жизни поэта, чтобы я и подумать не мог, что экстрасенс во время сеансов вещает по заранее написанным шпаргалкам? Как знать, как знать. Примерно представляя, на какие деньги раскошелился Глеб, уверен, все диалоги с «духами» отрепетированы Богданом настолько, что сам Станиславский, случись ему увидеть мага за работой, воскликнул бы: «Верю!»

После вью-пойнта на крыше «Зингера» мы двинулись в бывшую кондитерскую за возможной порцией литературного кода. Лавируя между бредущим по своим делам горожанам, любуясь архитектурными шедеврами, мы вскорости добрались до «Литературного кафе» и нырнули внутрь.

Тут царила ужасная духота; запах кофе вперемешку с неаппетитным смрадом кухни говорил о плохой вытяжке. Стиль «будуар» – стены устланы красным бархатом, поверх него висят картины и наброски в рамках – как бы намекал, что хозяйка заведения (а я сомневался, что такой лук могла исполнить мужская особь), оплатившая этот ремонт много лет назад, давно и успешно перевалила бальзаковский возраст, а возможно, даже помнила Федора Михайловича еще живым. Столики в кафе пустовали, но я не сомневался, что, как свойственно этому городу, к вечеру все места в зале будут заняты людьми.

В голове всплыла информация, которую я нагуглил пару часов назад: именно здесь Достоевский в свое время познакомился с Михаилом Петрашевским, революционером, который изобрел утопический социализм и взял Достоевского в свой кружок.

Это едва не стоило Федору Михайловичу жизни: по приказу императора всех участников кружка посадили в острог, а руководителей казнили. Причем изначально говорилось, что казнят всех, но в последний момент Достоевского и остальных «рядовых» участников пощадили и «всего лишь» сослали на каторгу.

По мнению его биографов, именно это событие произвело на Федора Михайловича такое неизгладимое впечатление, что он отрекся от идей революции и даже сравнил революционеров с «одержимыми бесами».

Учитывая, насколько судьбоносной оказалась та встреча с Петрашевским, выбор Богдана представлялся вдвойне странным. Ну с какого перепуга духу Достоевского приходить в то место, где он познакомился с человеком, который его едва не сгубил?

Впрочем, я решил не бежать впереди паровоза и дождаться гвоздя программы – спиритического сеанса, а также прелюдии к нему: я не мог знать наверняка, но почему-то подозревал, что в «Литературном кафе» у экстрасенса эпатажных дружков с ирокезами, способных закрыть кафе для наших экзерсисов, не окажется.

И оказался прав.

Богдан уверенно, будто уже не раз тут бывал, пошел в самый угол зала. Хотя, возможно, так оно и было – я вполне допускал, что он прибыл в Питер заранее, чтобы осмотреть локацию до моего приезда.

Расположившись за ширмой, вероятно обозначавшей VIP-пространство, Богдан грохнул рюкзаком об стол, как и в квартире Булгакова.

«Стиль “Бард на Грушинском фестивале”», – почему-то мелькнула у меня в голове мысль, и я с трудом сдержал улыбку.

Богдан тем временем утер рукавом пот со лба и жестом уставшего от жизни олигарха поманил официанта, который и без того направлялся к нам.

– Доброго дня, – поздоровался длинноволосый юноша в фартуке цвета засохшего йода, на котором темнели бурые трафаретные буквы, образующие название кафе, и силуэт писателя за пишущей машинкой. – Чего желаете?

– Мы желаем закрыть этот зал буквально на час, – промурлыкал Богдан.

Официант удивился.

– Это зачем?

– Нам нужно провести тут нечто вроде… собеседования.

Гарсон недоуменно уставился на мага. Я ожидал, что нас пошлют, но Богдан, понимая, что такое развитие событий вполне возможно, уже достал новенький бумажник от Картье и, расстегнув молнию, с трудом удерживающую внутри толстую пачку ассигнаций, вытащил из него пару пятитысячных купюр:

– Столько хватит, чтобы удовлетворить нашу просьбу?

Молодой человек совсем растерялся и перевел взгляд с кошелька Богдана на меня, словно я мог объяснить ему – что за бесовщина тут происходит? Я молча смотрел на него, словно он мог прямо сейчас вытащить из кармана книжечку с заветным литературным кодом и избавить нас от необходимости снова устраивать спиритическое представление с пантографом.

К сожалению, обоих нас ждало разочарование.

– Я… я уточню у администратора, – неуверенно сказал официант.

Когда он скрылся за дверьми кухни, я спросил у Богдана:

– А если откажут?

– Не откажут, – нехотя ответил Богдан, устало опускаясь на стул. – Как говорится, не бывает неразрешимых проблем, бывает мало денег.

Он с довольным видом хлопнул ладонью по кошельку. Экстрасенс был настолько уверен в себе, что, не дожидаясь решения администратора, начал доставать из рюкзака реквизит – алфавитный пантограф, свечи… Наблюдая за ним, я даже на мгновение подумал, что будет весьма иронично, если нам откажут, когда Богдан уже разложит свой магический скарб.

Но экстрасенс оказался прав – деньги лучший аргумент для трактирщиков. Официант вернулся, одновременно кивая, изображая согласие и произнося:

– Двадцать.

– Годится, – тут же сказал Богдан, – только попросите персонал нам не мешать!

Официант энергично кивнул, и экстрасенс, довольно подмигнув мне, извлек из кошелька еще две оранжевые купюры.

Я уселся напротив и уткнулся в телефон. Интернет позволил мне найти еще один любопытный и трагический факт о «Литературном кафе»: оказывается, в 1893 году Петр Чайковский заразился холерой, когда выпил за обедом в этом заведении некипяченую воду. Через несколько дней он умер.

Место вполне в духе Достоевского, что и говорить.

Я посмотрел на стол. Он к тому моменту напоминал прилавок старой гадалки, решившей уйти на покой, предварительно распродав все имущество. Помимо свечей и пантографа, здесь были и камни различных цветов и размеров, сухоцветы и даже – вот уж ирония! – томик «Бесов» авторства нашего будущего собеседника. Тут еще стоит заметить, что Богдан раскладывал эти предметы на столе с таким серьезным лицом, будто ошибка в ритуале могла призвать в наш мир не дух литератора, а по меньшей мере самого Люцифера.

В довершение ритуала приготовления Богдан, пыхтя, поднялся и задернул шторы.

– Готов? – спросил он, усаживаясь обратно. – Телефон отключил? Давай сюда!

Я нехотя подчинился. Спрятав мой мобильник в изрядно помятый и потертый пакет из супермаркета, чье название превратилось в словосочетание «…тёр очка», экстрасенс убрал его в рюкзак, положил руку на «клюв» пантографа, закрыл глаза и важно произнес:

– Федор Михайлович, мы с писателем Максимом Привезенцевым призываем вас на беседу.

«Клюв» под рукой Богдана задрожал. Как задрожало и пламя свечей на столе передо мной. В комнате как будто мгновенно стало холоднее.

Наверное, на кухне наконец открыли окна для проветривания.

Богдан сидел с закрытыми глазами и не издавал ни звука. Я терпеливо ждал, однако поза экстрасенса не менялась. Предположив, что он просто не знает, с чего начать, я решил подыграть магу и с улыбкой спросил: