Вьетнамерение бесплатное чтение

Письма русского путешественника

Александр Беляев

Вьетнамерение

Новое литературное обозрение

Москва

2024

УДК 821.161.1.09

ББК 83.3(2Рос=Рус)6

Б44

Александр Беляев

Вьетнамерение / Александр Беляев. – М.: Новое литературное обозрение, 2024. – (Серия «Письма русского путешественника»).

Самолет «Ил-86» рейсом Москва – Хошимин летом 1994 года летел десять часов и совершал промежуточную посадку в Дели. Так начинается рассказ Александра Беляева о детских и юношеских годах, проведенных во Вьетнаме – стране, уже пережившей войну и колониальный опыт. Центральный рынок «Бен Тхань», известный среди советских как «Сайгон-базар», рынок в «Тхань Де», где можно купить настойки на змеях, гекконах и морских коньках в огромных стеклянных бутылях, уличные забегаловки, где подают «супчик фо», «супчик лао» и «сайгонские блинчики», вечерние дискотеки, на которые съезжалась молодежь на роскошных мотоциклах типа «Хонда-стид» и «Ямаха-вираго», где танцевали под Ace of Base и Dr. Alban… Автор дает памяти отфильтровать все лишнее и оставить самые выразительные детали, выхваченные взглядом растерянного ребенка. И в то же время этот взгляд, переданный уже сформировавшимся автором, не менее пристально сфокусирован на окружающих рассказчика взрослых – советских людях, вдруг оказавшихся в постсоветском мире. Александр Беляев – поэт, переводчик, японовед, теоретик и практик ориентального письма, автор книг «Листья гинкго» и «BUNGEIRON. Взгляд на японское письмо».

В оформлении обложки использован фрагмент карты Вьетнама. Ок. 1885–1890. Библиотека Конгресса США.

ISBN 978-5-4448-2436-8

© А. Беляев, 2024

© Ю. Васильков, дизайн обложки, 2024

© ООО «Новое литературное обозрение», 2024

Отныне переход стал возможен. Между жизнью и мной время проложило тропинку, и она длиннее, чем я успел пройти. Через двадцать лет небрежения я отправляюсь на свидание с прошлым опытом, некогда отказавшим мне в глубине, но теперь я пройду этот путь до конца, чтобы постичь его смысл и сделать по-настоящему своим.

Клод Леви-Стросс. Печальные тропики

Писатель, который написал эту книгу, лицо вымышленное, большинство других персонажей реально существовали1.

Милорад Павич. Другое тело

НА ПОЛПУТИ: ДЕЛИ

• Видят ли все эти исступленно танцующие
• и одержимые злым духом религии люди
• Великий танец, который бог исполняет
•           на сцене вселенной?

Рамалинга Свами. Стихи о священной милости. Перевод А. М. Пятигорского

…Но и об этом в буддизме можно думать по-разному, а может быть, и нужно думать по-разному, ибо учение Будды в изложенном здесь несколько обобщенном виде предполагает, на мой взгляд, полное свободомыслие.

А. М. Пятигорский. Четыре беседы о буддизме. Беседа четвертая

Самолет «Ил-86» рейсом Москва – Хошимин летом 1994 года летел десять часов и совершал промежуточную посадку в Дели. Помню Тадж-Махал из иллюминатора: волшебный дворец слоновой кости из восточной сказки, сияющий эффектной подсветкой в кромешной ночи, а перед этим, из того же иллюминатора, но в другом секторе обзора – огромное, фиолетовое в черноту и свинец, кишащее грозовыми молниями облако, будто огромный, воспаленный мозг. Мне было страшно, я боялся, что молния шарахнет в самолет, и мы упадем, и я так и не увижу… Но все обошлось. Когда самолет сел, пассажиров выгрузили и посадили в автобус с гармошкой, какой-то винтажный, если не сказать допотопный, колониально-антикварный, совсем не похожий на московские желтые «Икарусы» аналогичной конструкции. Мягкие сиденья того индийского автобуса напоминали сиденья в старых сине-желтых вагонах московского метро образца восьмидесятых. Когда автобус подъехал к зданию аэропорта, я встал со своего сиденья: на том месте, где я сидел, образовалась натуральная лужа. Стопроцентная влажность, дышишь практически водой, потеешь как в парилке на верхней полке. Куда я попал? Теперь так будет всегда? Надо отращивать жабры? Я должен расплачиваться за безумные фантазии своего тезки-однофамильца и стать человеком-амфибией? Слава индийским богам, мы ждали всего около часа, за это время самолет благополучно дозаправился и полетел дальше согласно заданному курсу уже без особых приключений, кроме неизбежной турбулентности.

САЙГОН ВПЕРВЫЕ

Я живу очень далеко.

Морис Бланшо. За дружбу

Первым воспоминаниям положено быть самыми яркими, но от долгого, выматывающего перелета как раз они-то и не сохранились. Ни аэропорта, ни самого первого впечатления от Сайгона у меня не осталось. Потом я посмотрел по карте и увидел, что улица, по которой мы ехали из аэропорта, по идее, должна была бы называться улицей Пастéра (наши эмгэушные хохмачи называли ее исключительно «улицей пáстера», которая логично продолжалась «улицей пастера Шлага»). Химия в школе – да и сама школа – у меня еще не началась – я только-только закончил шестой класс, удачно проскочив четвертый, и к тому же прилетели в Сайгон мы в июле – и потому я не знал, кто такой Луи Пастер, изобретатель пресловутой пастеризации. Узнать об этом мне случилось как раз в ближайшие годы, в школе при консульстве, которое было хоть и в отдалении от означенной улицы, но все же было. Этот гений места не замедлил заявить о себе. Но прежде химии была ботаника, причем настоящая, окружающая, а не школьная. Сейчас я думаю, что первым моим сайгонским впечатлением были огромные деревья, росшие в городе вдоль дорог и вообще повсюду. Высоченные, неизвестные, какие-то величественные, вечнозеленые, как и все здесь, с красивыми беловатыми, желтоватыми и розоватыми цветами и корой непривычной фактуры. Вторым впечатлением была гостиница, где я постепенно приходил в себя после перелета.

«С ВЕТЕРКОМ»

Мне часто снится отель «Дельфин».

Харуки Мураками. Dance, dance, dance…

Гостиница, в которой мне предстояло жить ближайшие ровно два года, называлась «Тхань Да», что переводится с вьетнамского «С ветерком». Разумеется, я никогда не проверял по словарю, как переводится это слово, или эти два слова, просто как-то это было всем известно, все так говорили, и даже если на самом деле название переводится как-то иначе, теперь, когда я пишу эти страницы, мне это так называемое точное знание совершенно ни к чему. Для меня «Тхань Да» означало, означает и будет означать «С ветерком». Номера этой гостиницы были обставлены мебелью красного дерева – звучит богато, но дело в том, что другой древесины тут попросту нет, поэтому даже ручка от вантуза делается из красного дерева. Пара кресел, диван, журнальный столик – этот стандартный ансамбль имелся в каждой комнате, которую можно назвать гостиной. Из типовых украшательств интерьера – зеркало и висячие нитяные занавеси из мелких морских ракушек беловато-бежевато-рыжевато-коричневатых оттенков. Какое-нибудь растение с крупными, мощными, сочными листьями в горшке. В спальнях – широкие кровати, по углам которых приторочен реечный каркас, к которому прицеплена противомоскитная сетка: капроновая, белая или голубоватая. Прикроватные тумбочки (опять красное дерево с белой пластмассовой идиотской облицовкой; верхний выдвижной ящик, под ним дверка в основное отделение, удивительный запах этой необработанной, даже неошкуренной, с занозами, древесины), рабочий стол, который можно поставить в любую комнату, и даже со временем попросить второй, если требуется, и самое важное – единственный в номере кондиционер, чаще всего советского производства – крепился под окном спальни вопреки всем законам конвекции, о которых, впрочем, я тоже ничего не знал, пока не столкнулся на практике, в быту. Крошечная кухонька с еще более крошечным балкончиком, выходившим во внутренний дворик-колодец. Ванная и туалет – единое, небольшое пространство. Ванны, собственно, никакой нет. Просто раковина сразу за дверью, а дальше, у стены с небольшим окошком – душ, вода из которого стекает по чуть наклонному кафелю в отверстие в углу, в другом углу – унитаз, над которым висит огромный водонагреватель. Никаких перегородок или занавесок. Процедура принятия душа означала воду и брызги по всему пространству. Кафельный пол во всем номере казался продолжением пола в ванной с его сливной водостойкостью. Оно и понятно: сильная влажность, сезоны дождей, все построено как будто бы с учетом возможного наводнения, и не важно, на каком этаже ты живешь. Полы можно мыть как корабельную палубу, ходить везде босиком или в шлепанцах-вьетнамках, носки не нужны, да и вообще та масса одежды, которая необходима в отчетливо разносезонной Москве, здесь сводится к летнему минимуму: шорты, футболка, какая-то легкая обувь. Все эти обстоятельства нового быта попервоначалу казались мне какими-то слишком открытыми, слишком неразграниченными, как будто разом отменены какие-то важные различия и разграничения: между улицей и домом, между спальней и ванной… Иная действительность показала мне, насколько в моем детском, выросшем в Москве, сознании все разграничено, перегорожено, все в коробочках, ящичках и пакетиках… там еще долгие и глухие слои и катакомбы незнакомых по опыту коммуналок и хрущевок, знакомых панельных многоэтажек и прочей рухляди, а тут – солнце, воздух, вода, влага, зелень, минимум одежды, никаких тебе больше носков и шнурков… Ладно шнурки, но оказалось, что расстаться с носками московскому ребенку психологически не так-то просто, на это ушли месяцы. Я с трудом привыкал к непривычным условиям, но зато потом уже все оставшееся время мне казалось, что иначе и быть не может.

СИНТЯЙКИ

Также во Вьетнаме сложились определенные традиции общения, связанные с использованием различных категорий имен и системой табуирования некоторых из них.

М. А. Сюннерберг. Система вьетнамских имен и фамилий

Всякой гостинице полагаются горничные. В «Тхань Де» они, разумеется, тоже были, хотя в наших номерах они прибирались не каждый день, вернее, я вообще не помню, чтобы в наш номер приходил убираться кто-то со стороны: мы же не останавливались, а жили, поэтому и убирались сами. Наверное, была какая-то договоренность насчет периодичности смены постельного белья, да, скорее всего, но я не вдавался в такие дела. А может, советскому человеку казалось немыслимым и недопустимым, чтобы в его жилище прибирался кто-то другой… не знаю. При встрече с горничными на общем балконе (такие балконы-галереи шли снаружи дома, по периметру, вдоль каждого этажа, и заворачивали за угол к внешним лестницам по обеим торцам корпуса; на эти же балконы выходили двери всех номеров) полагалось здороваться, и от этих многолетних приветствий все уже знали всех по именам и в лицо. «Здравствуйте» по-вьетнамски будет примерно «Синь тяу», поэтому горничных закономерно окрестили синтяйками.

ЭТАЖИ

Мне кажется, дело происходит летом.

Жорж Перек. Просто пространства

«Тхань Да» стала первым в моей жизни реальным воплощением иностранной действительности, в которой первый этаж не считается за этаж. Это «граунд флор», не знаю, как по-вьетнамски, как по-русски, тоже не знаю, потому что по-русски это просто первый этаж. А там первый этаж был физически вторым! Не верь глазам своим. В приземистом нулевом этаже – «рецепшн». Соседняя дверь – «бомбида». «Бомбида» – эт0 такая версия бильярда. Стол, в принципе, такой же, но шаров меньше: три белых (один белый – с точками) и один черный. Луз нет. В чем смысл игры – не знаю. Я просто брал кий, когда в зале никого не было, и старался попасть одним шаром по нескольким другим. Рядом с бильярдным столом – столы для настольного тенниса. Вспотев и наигравшись, постоялец выходит из «бомбиды», и чего ему хочется на жаре? Разумеется, пива! Пожалуйста: еще одна соседняя дверь приземистого этажа – ресторан, вход в который снаружи украшают глиняные горшки с араукариями, завезенными из Южной Америки, а внутри к вашим услугам никогда не иссякающий холодильник, битком набитый «Биа Сайгон» в зеленом стекле с серебряными драконами на этикетках. Для таких, как я, – неизменная кола «Чибеко», «Фанта», «Севенап». Жизнь налаживалась.

БЛИЖАЙШАЯ ТЕРРИТОРИЯ И ЕЕ ОКРЕСТНОСТИ

…пытаться в границах одного дома представить основы коллективного существования…

Жорж Перек. Просто пространства

Говоря «гостиница», я в действительности имею в виду довольно просторную территорию на мысу (полу)острова. Стало быть, одним краем эта территория граничит с рекой, вернее, прямым и довольно узким, искусственно прорытым, но относительно судоходным каналом реки Сайгон. На территории – три гостиничных корпуса и водонапорная башня высотой с пятиэтажку. Или семиэтажку? Или девяти? У меня плохо с глазомером. Хоть это и было запрещено, но мы, отдельно взятые дети, забирались на нее иногда по ночам. Вид оттуда был невероятный. Огни центра Сайгона в отдалении, гулко тарахтящие лодки и кораблики на реке, Южный Крест у горизонта… Ладно, спустимся на землю, пока во время своего ежевечернего обхода нас не засек охранник с фонариком и не наябедничал нашим родителям. Корпуса гостиницы: два вытянутых, четырехэтажных, и один квадратный, с внутренним двором-патио, так называемый корейский корпус, который назывался у нас так потому, что в нем постоянно селились и жили корейцы. В центре внутреннего дворика корейского корпуса бродили бесхвостые кошки (вьетнамские? или уже гибридные, паназиатские, кореизированные?), росла огромная роскошная плюмерия, там было безветренно, почему-то прохладно, и в силу всех этих причин это было самое удобное и приятное место для игры в бадминтон. В который по вечерам, при свете фонарей, мы играли и между собой, и с окрестными вьетнамцами, работавшими в конторах, ютившихся в съемных помещениях гостиницы. Только с корейцами не играли. Они держались снобски, носили вечные свои белые носки и белые кроссовки, с ними никто не дружил. Нас они, вероятно, тоже за людей не считали. За два года мы переезжали из корпуса в корпус несколько раз и успели в итоге пожить во всех трех корпусах. Зачем это делалось – неизвестно. Самый удобный, просторный и классный корпус – «корейский». Остальные два – обычные, сносные. Описанный выше гостиничный номер – как раз такой, из обычного, не «корейского» корпуса. Номер «корейского» корпуса, кстати, я бы не смог сейчас восстановить в памяти во всех деталях и подробностях. Двери другие, окна другие, мебель другая, даже запах другой. Простор, наверное, шик… впрочем, по сравнению с Москвой это все для меня было шик, даже самая бедная экзотика. Я все впитывал, меня переполняло, и казалось, что столько уже невозможно вместить. Надо что-то с этим делать, куда-то класть, как-то со всем этим быть, иначе оно меня снесет и не запомнится так, как мне бы хотелось, чтобы запомнилось. И вот однажды случилось довольно важное для меня событие, назовем его «опамятование».

ОПАМЯТОВАНИЕ

Из всех комнат, возникавших перед моим мысленным взором…

М. Пруст. Имена мест: имя. Пер. Е. Баевской

В один из тханьданских вечеров в гостиничном номере со мной случился момент опамятования, назовем это так. Переживание вполне в духе Пруста, но тогда я понятия еще не имел ни о каком Прусте. Я сидел в номере – сейчас уже не важно, это был наш номер или соседский, – и пристально рассматривал его устройство. Стены, потолок, углы, занавески, окна, пропорции и соотношения всего этого целого и соотношения между частями. Мне вдруг захотелось – точнее, я был уверен, что это необходимо, будто бы от этого зависела чья-то жизнь или смерть, – запомнить все в точности, запечатлеть в сознании без посредства фотоаппарата, или рисунка, или словесного описания. Мебель, планировка номера, формы дверных ручек, цвет москитных сеток, узор кафельной плитки на полу… и еще то, как стена переходит в потолок: каким-то необычным образом, какие-то там линеарно-архитектурные завихрения по пути моего взгляда, сложные, но их тоже непременно надо зафиксировать в памяти… Сейчас я ограничиваюсь простым перечислением всего того, что подлежало непременному, в деталях и подробностях запоминанию, но тогда я просидел неподвижно несколько часов, так мне казалось, и в результате этого замершего сидения в самом деле все запомнил, запомнил все в точности раз и навсегда.

ЗА ОГРАДУ НАПРАВО

No no, no no no no, no no no no,

No no there’s no limit!

2Unlimited. No limits

Если выйти за решетчатую раздвижную ограду гостиницы и пойти резко вправо – будет самый мыс острова, то есть, по сути, тупик, но огороженный забором-сеткой, вход платный: там располагался «дансинг», или «тискотека», как ее окрестили наши люди, от слова «тискать». Собственно, всё, пришли. Днем закрыто, вечером – платно и для взрослых. По вечерам туда съезжалась местная молодежь – разодетые молодые люди за рулем и девушки в чем-то коротком на задних сиденьях – на роскошных ревущих мотоциклах типа харлеев: «Хонда-стид», «Ямаха-вираго» и тому подобное. Оттуда, из дансинга, навстречу прикатывающим раздавались призывные звуки хитов того времени: 2Unlimited, Ace of Bace, Dr. Alban. Слышно было более-менее на весь остров, но как-то это никого не смущало и не напрягало. Скорее всего, дискотека работала только по выходным или только в пятницу и субботу, этого я не помню. Вряд ли каждый день. Не помню, во сколько был отбой, но все высыпались, а перед сном «жены тропцентра» прогуливались вблизи всей этой движухи и обсуждали особенности жизни и нравов местной молодежи. Материал был богатый, что было особенно ценно и существенно на предмет посудачить в условиях отсутствия радио и телевизора на доступном языке. Территорию гостиницы от этого заведения отгораживал прозрачный сетчатый забор, вдоль которого росли кусты пахучих олеандров с розовыми цветами. Я гулял вдоль ограды, неизбежно нюхал олеандры и рассматривал припаркованные ровными рядами мотоциклы. Другая жизнь, которая не то чтобы вызывала зависть, скорее просто привлекала своей отдаленной, неразборчивой, ночной, таинственной зрелищностью.

ЗА ОГРАДУ НАЛЕВО

Перед оградой мы на миг остановились.

М. Пруст. Комбре. Пер. Е. Баевской

Если же выйти за ограду и пойти или поехать налево – будет дорога вдоль набережной. Вереница бедных, четырех- или пятиэтажных домов, похожих на наши гостиничные корпуса, только без балконов-галерей снаружи, с сомнительными заведениями в нижнем этаже под красными фонариками по вечерам – слева, а справа – река Сайгон и сама набережная. С этой набережной во время отлива было видно грязное илистое дно, а в нем или на нем во множестве копошились и кувыркались смешные лупоглазые рыбки под названием «илистые прыгуны». Это чуть ли не первое впечатление от местной живности. Не рыба, а черт-те что! Метрах в трехстах располагалась парикмахерская, куда время от времени наведывались моя мама и тетя Аня. Помимо стрижки волос, там была услуга «массаж лица», это было очень смешно наблюдать, видеоряд для «Фердидурки» Гомбровича. Особенно впечатляло зрелище, когда парикмахерша-массажистка складывала ладони как бы в молитвенном жесте, но при этом растопыривала пальцы и звучно шлепала сложенными вместе ребрами обеих ладоней по лбу млеющую клиентуру. Парикмахерская эта была небольшим, семейным заведением. Глава семьи увлекался авиамоделированием: разноцветные, яркие крылья и фюзеляжи виднелись в глубине помещения, за перегородкой. Однажды я не утерпел и заглянул туда. Меня встретил улыбчивый взгляд, радушие. Оказалось, в самом деле, дядька мастерит настоящие самолеты, с мотором, довольно здоровые, на радиоуправлении. Дал мне полистать книги, каталоги. Класс, просто загляденье. Приятно пахнет деревом, лаком и краской. Не той, что для волос, нет. Лак тоже другой. И вообще все гораздо интереснее, чем в парикмахерской. Если же выйти оттуда или вообще туда не заходить, а, наглазевшись на лупоглазых илистых прыгунов, пойти по набережной дальше, дорога вскоре сама собой плавно повернет налево. И вот на этом-то повороте необходимо остановиться. Здесь готовили потрясающие такие вкусные штуки в огромных казанах или сковородках (слово «вок» никому еще не было известно), что это было за блюдо? Вот, опять… что-то между омлетом и блином, так скажем. С разными начинками – зелень, креветки… Заведение работало по вечерам, жарили на открытом огне, дым коромыслом, запах, зрелище совершенно диковинное, шаманское, языческое, не знаю какое. Вкус – вкусный, но скорее так, простая, дешевая уличная харчевня. Вот если еще чуть дальше продвинуться, в сторону рынка – вот там было действительно вкусное место, точнее, не место даже, а просто прилавок на колесиках, прямо на улице, под зонтиком-навесом от солнца, где готовили сэндвичи, точнее сказать, небольшие багеты со всякими начинками, называлось это дело «баньми». Это уже днем, вернее, каждое утро, ритуальная остановка по дороге в школу/на работу. Боже мой! Какие гамбургеры, какие хот-доги! Господь с вами. Баньми и еще раз баньми! Несколько видов колбасы и ветчины, помидоры, лук, соевый соус, местный сладковатый майонез, чили по желанию… нечто не импортируемое.

РОЗА МИРА

Как трогала чувства вся эта сцена в наплывающих сумерках…

Джеймс Джойс. Улисс

По вечерам в «Тхань Де» часто отключали электричество, причем на всем острове, а не только на территории гостиницы. В такие дни спустя полчаса душных сумерек (ревущие советские и почти бесшумные корейские кондиционеры мгновенно умолкали, от этого возникала почти абсолютная, диковинная тишина) включался дизель – его тоже можно было узнать по характерному гулу и чуть позже – по не менее характерному запаху. Если дизель не включался, все обитатели гостиницы выползали на галерею, усаживались в плетеных креслах на ветерке, дувшем с реки, и, от невозможности заниматься необходимыми делами, болтали, читали, смотрели в небо. Моя мама и тетя Аня, помню, в один из таких вечеров без электричества от нечего делать читали вслух друг другу «Розу Мира» Даниила Андреева. Сейчас эта картинка кажется мне чем-то совершенно невероятным в своей абсурдной обаятельности: середина девяностых, южный Вьетнам, северо-восточная окраина города Хошимина, остров, гостиничный корпус без электричества, и на галерее то ли второго, то ли третьего этажа, с видом на реку и на неизменные кокосовые пальмы и араукарии, олеандры и прочую растительную экзотику, две советские командировочные женщины, биолог и бухгалтер, после очередного трудового тропического дня читают вслух привезенную кем-то из недавно приехавших новых командировочных «Розу Мира» Даниила Андреева. Сюр, абсурд, но именно так оно и было.

«МАШКИ»

Наша родственница ящерица

выползает на припек.

Михаил Айзенберг

По вечерам в «Тхань Де» далеко не все и далеко не всегда любили выходить за ограду. Чаще всего прогуливались не торопясь по территории гостиницы перед сном, невольно слушая неотдаленные звуки дискотеки. При этом главным зрелищем, особенно для приехавших недавно и оттого не успевших еще вдоволь насладиться, служили «мáшки». Почему они так назывались – непонятно, и выяснить это уже, наверное, невозможно. По крайней мере, я понятия не имею, у кого можно было бы спросить, кто мог бы мне объяснить этот странный факт номинации. Как бы то ни было, «машками» назывались небольшие, лупоглазенькие ящерки-гекконы, которые по ночам в изобилии ползали по стенам гостиничных корпусов. Не заметить их было невозможно. Они смешно перебирали лапками с присосками и скапливались преимущественно в ореолах ярких настенных фонарей, к которым на свет слетались тучи насекомых. Все это происходило примерно метрах в трех от земли, буквально под каждым ярким фонарем, какие были прикручены к стенам зданий. Сейчас мне думается, что «машки» – это производное от «масенькие», в смысле «малюсенькие», иного варианта в голову не приходит. Я представляю себе такую ситуацию. Быть может, какой-то неизвестный мне, самый-самый первый советский ребенок в Сайгоне увидел на стене смешную ящерку, придумал спонтанно это смешное, под стать ей, словечко, произнес его вслух, родитель запомнил, и вот оно стало единицей местного словаря. А может быть, этот гипотетический ребенок даже поймал себе как-то вечером такого геккончика (мама-мама! какой он миленький!), принес домой, посадил в коробочку, стал его кормить и, как полагается, дал ему (ей) подходящее имя.

РЫНОК В «ТХАНЬ ДЕ»

Сокровища, заполнявшие этот базар, бесчисленны.

Теофиль Готье. Путешествие на Восток

«Тхань Да» – наша гостиница, и этим же словом называется весь островок, на котором она находится. Северо-восточная окраина Сайгона. Главная достопримечательность, «место силы» и центр культуры – разумеется – рынок. Первое место, куда была совершена осмысленная и длительная вылазка после заселения в гостиницу. Чего там только не было, такую фразу обычно пишут в подобных случаях. Самое внушительное и экзотическое – огромные стеклянные бутыли с жидкостью коричневого цвета: спиртовые настойки на разнообразных змеях, гекконах, морских коньках и прочей живности. Это сразу при входе, ибо самое важное. Далее – уже закуска. Сто пятьсот тыщ сортов бананов (королевские, с косточками, коричневые, кислые, толстые, тонкие, мелкие, крупные…), миллиарды сортов риса (слов нет, разве что цвет разный), тьма-тьмущая овощей и фруктов, виданных и невиданных, названия которых приходилось впервые выучивать и запоминать. Карамболь, кардамон, батат, авокадо, личи, драконий глаз, кактус, тём-тём (он же тям-тям), дуриан, хлебное дерево, анона колючая, анона чешуйчатая, манго, мангостан (он же мангустин), женская, извиняюсь, грудь (понятия не имею, откуда название этого фрукта). Ананасы и кокосы – это банально, как и бананы. Огурцы с помидорами – и подавно, хотя они, разумеется, преимущественно и покупались. Затем, практически уже с другого края рынка – живая и неживая рыба, в том числе акула, барракуда и сарган; бычья кровь в виде красного колеблющегося студня; мясо – живое (беспокойные куры) и уже разделанное. Несчетное количество даров моря – всякие ракушки, креветки, крабы, кальмары, омары, лангусты. Все живое. Но живее всех – бойкие мадамы-продавщицы. Они сидят на высоких табуретках, громко зазывают покупателей и переговариваются между собой. Обращение к женщинам во Вьетнаме – мадам, спасибо французским оккупантам. Они же, а иначе на кого еще это можно свалить? – ввели своеобразную моду: волосы рыночных торговок часто украшает единственная бигудя на макушке или на челке. Так носили. На этом рынке я выучился считать по-вьетнамски. Мот, хай, ба, бон, нам, сау, бай, там, тинь, мый. Примерно так. Дальше мый мот, мый хай, мый ба и так далее. Деньги – донги, с портретами неизменного дедушки Хо: жидкая бороденка романтически развевается на ветру, пламенный взгляд устремлен в светлое будущее. По окраинам рынка с лотков продавались кокосовое молоко в самом кокосе с соломинкой или в полиэтиленовом пакете, завязанном резиночкой и все с той же соломинкой, нарезанные удобными кусочками и нанизанные на зубочистки арбузы и яблоки, обязательно с солью и перцем в придачу, иначе не едят. Чай не дикари. Так я впервые задумался о разнице между фруктом и овощем и обнаружил, что ее нет. Из авокадо можно сделать сладкий коктейль со сгущенкой. Арбуз и ананас – это только с солью и перцем. Все относительно. Абсолютен только потоп, наводнение, которое периодически охватывало окрестности, в том числе и рынок, в дождливый сезон. Воды в рекордные дни могло быть натурально по пояс, но никого это как бы не смущало, дело привычное. Так даже как-то прохладнее, свежее. Ну, уплывет пластмассовая посудина… далеко не уплывет. Однажды, в один из таких потопов, стоя по колено в воде, с велосипедом в поводу, глядя на веселых теток с бигудями, я понял, зачем им такие высокие табуретки.

481

Биологией мы заниматься не будем, философией биологии тем более. Но биология будет нужна, и не в «теориях», они производное общефилософских обычно не проработанных убеждений ученых, а в находках. Прежде всего открытие, через наблюдение, подвиг внимательного описания, невероятного разнообразия тысяч и тысяч видов живых существ, их подвижности и изменчивости.

В. В. Бибихин. Лес (hyle)

То место, где работали все наши (Южное отделение советско-вьетнамского Тропического центра), называлось «Бонтаммот», примерно так будет «481» по-вьетнамски: номер объекта по улице, названия которой я не помню. Там были вьетнамцы, говорившие по-русски, например дамти Хой («дамти» – искаженное русифицированное «товарищ»), вечный повод для фонетических аберраций, или, еще, например, мадам Нга, которая за глаза называлась, разумеется, «Нога». Хой ездил на работу на японском мотоцикле «Хонда-дрим». Нга – на мотороллере «Чали». Хой иногда катал меня на заднем сиденье по территории объекта – места хватало, полный восторг. Нга запомнилась нетленной фразой, сказанной уже не помню по какому поводу: «Вы все – дурáки, а я – сторона Бе-е-е!!!» Мне настолько нравился ее кривой русский с вьетнамским акцентом, что я непроизвольно передразнивал ее обороты, иногда даже в ее присутствии (тормоза не срабатывали), за что нередко получал по шее, но уже не от нее, а от тех, кто оказывался невольным свидетелем моего позора. После школы я шел пешком из консульства в сторону «Бонтаммота», эти прогулки мне нравились. Ориентироваться в чужом городе, находить новые маршруты… все это волновало и доставляло удовольствие. Приходя на работу и заходя в практически замороженную советским лютым кондиционером комнату, где работали мама, дядя Миша и дядя Андрей, я вдыхал аромат прелых листьев – это был так называемый опад, палая листва огромных шорей и диптерокарпусов, один лист размером с тарелку, и все это сокровище зачем-то хранилось в огромных целлофановых мешках везде, где только умещалось. Зачем хранилось? Ну как, чтобы потом измерять! Что измерять? Совокупный вес, наверное, а также площадь отдельных листьев, и сколько от них отъели товарищи термиты. Зачем? Ну, узнать динамику декомпозиции, утилизации… короче, с какой скоростью и интенсивностью термит жрет листик. А это зачем? Ну, такая наука. Я садился за мамин стол и переводил понемногу с английского статьи о термитах и их сладкой жизни, написанные арабами, индусами, китайцами и прочими братскими народами. Их вражеский научный письменный английский оставлял желать лучшего. Нельзя сказать, что эта переводческая рутина вызывала у меня огромный восторг. Вероятно, таким экзотическим способом мне было предписано отправлять свой конфуцианский сыновний долг. Я приносил пользу и сам практиковался. Язык статей был невкусный, но практика оказалась полезной. Теперь могу выпендриваться, что до сих пор помню все эти бесконечные пронотумы, лабрумы, гуламентумы, клипеусы, постклипеусы и отдельной строкой, конечно, мандибулы.

ШКОЛА

Прекрати учение – не станет забот! Одобрение или осуждение – не все ли равно?

Лао-Цзы. Пер. Г. А. Ткаченко

Все приезжавшие разнокалиберные дети (бывших) советских сотрудников ходили в школу при консульстве. В классе могло быть от одного до пяти человек. С учителями – как получится. «Англичанка» из Одессы с характерным южнорусским «гэ» ближе к «хэ», мадам, скорее всего, вообще без всякого образования, потому шо ну а зачем? тю! – зато с крашеными волосами и вообще крашеным всем. Химик – прокуренный загорелый мужик из Вунгтау, разумеется, сотрудник совместной нефтяной промышленности, приезжал раз в месяц, но объяснял реакции вполне сносно. Математичка – уже местная, но в анамнезе тоже украинка, судя по выговору, была замужем за вьетнамцем, ходила на каблуках, неизменно веселая, она прикатывала на красном мотороллере, всем нравилась, объясняла хорошо и живо. Остальные – что называется – наши кадры. Наши – в смысле сотрудники Тропцентра, которых я и так вижу постоянно, каждый день и помимо школы. Физика – это тетя Аня, уже воспетая, наш бухгалтер. Она же – русский язык, могучий и богатый, как дельта Меконга, но это уже ежевечерние мои индивидуальные диктанты на дому. История с географией – дядя Коля Прилепский, биофак МГУ, кафедра высших растений. Он же – мои первые уроки гитары, разумеется, на дому, разумеется, бесплатно, по дружбе. Репертуар – Высоцкий, поначалу исключительно (мои первые пробы струн – это «Если друг оказался вдруг» и «Где твои семнадцать лет – на Большом Каретном»), потом с прививками Окуджавы, мамина любовь всей жизни. О дяде Коле я еще напишу подробнее. Биологию у чаще всего единственного меня (мой до поры до времени единственный одноклассник, мажор из Одессы под названием Евгений Могильный, предпочитал прогуливать и курить на крыше соседнего консульского здания) вела моя же мама, и тут музы умолкают. Моя мама очень любит Окуджаву и меня, но не дай бог, чтобы дети учились у своих же родителей в официальном формате школы, пусть даже консульской, пусть даже в Сайгоне, но все равно по звонку и по программе. Стыдно быть сыном училки, ведь учителей обсуждают на переменах (хотя тут обсуждать было, собственно, некому: далеко не всякий ученик пользовался шансом встретиться с учителем). В общем, тут меня привычно бьет нервная дрожь, и я не знаю, что еще сказать. К счастью, случались, скажем так, замены. Конкурс учителей на ученика два к одному. В связи с одной из замен расскажу незабываемый анекдот. Один из уроков биологии провел среди меня не кто иной, как наш директор, начальник южного отделения, он же иногда наш водитель, известный любитель поддать, дядя Витя Сунцов. Урок проходил на «Бонтаммоте», в его лаборатории, назовем это так. Тема – ракообразные. Передо мной эмалированная кювета. В такую наш кот Самсон в Москве ходил по всяческой нужде (и почти не промахивался), так что тут что-то слышится родное. В эту родную до боли кювету дядя Витя не слишком нежно швыряет лангуста, креветку и какого-то небольшого серого крабика. Сердце кровью у меня не обливается, в сайгонских ресторанах я уже все это так или иначе пробовал и даже успел полюбить. Но одно дело – на блюдечке с голубой каемочкой, поджаренное и разделанное кем-то другим. Другое дело – бери ножницы, пинцет – и вперед, вскрывай. Заметим без скобок, объекты активно шевелятся, никто их, как говорил Калякин, не «обнулил». Я сижу и постепенно немею. Потом стыдливо признаюсь: дядь-Вить, я не умею, в смысле, я не могу. Тогда дядя Витя сам берет инструмент и методично курочит материал. Как в том анекдоте, мол, «смотри и учись, пока я жив, а то так и будешь всю жизнь ключи подавать». Я смотрю, но внутренности довольно здорового лангуста мало того что не вызывают у меня здорового интереса, они еще и мало напоминают то, что в учебнике показано на схеме «Внутреннее строение ракообразного» разными цветами. Пищеварительная, кровеносная, нервная, сами понимаете. Но на картинке одно, а тут, в жизни, передо мной какая-то гомогенная кровавая каша. Креветка и крабик подверглись той же экзекуции вслед за лангустом, но похожи на схему оказались не более чем героически почивший ранее коллега. «Черт-те что, ни рожна тут не видно», – подытожил дядя Витя, на том урок и закончился. Можно добавить клише: этот урок я запомнил на всю жизнь. Это правда.

СЛОВА И ВЕЩИ

На первый взгляд слова можно определить через их произвольный или коллективный характер.

М. Фуко. Слова и вещи

Вьетнамского языка никто из наших не знал, и даже в голову никому не приходило его специально учить. Чай не вьетнамисты-профессионалы. Не помню, чтобы кто-то пользовался разговорником, хотя разговорники мне в руки попадались. Максимум – обиходные фразы, «синь тяу – там бьет», не более того. Ну, счет. Такой синдром белого человека, комплекс превосходства колониста. В центре Сайгона многие вьетнамцы говорили по-русски, причем вполне сносно, а некоторые так и вовсе превосходно, потому что в свое время закончили как минимум «Лумумбарий», а то и МГУ. Соцлагерь как-никак. Поэтому никто из наших языка толком не знал. Да и как это вообще возможно? Как быть с непроизносимым мяуканьем, в котором аж целых шесть неразличимых нормальным человеком на слух напевных тонов? Про орфографию я вообще молчу – это рекордная дичь с таким количеством диакритики, что мама не горюй. Спасибо французам, постарались от души. Повторяю вопрос: что делать в такой ситуации? Правильно, разумеется, изобретать свои, понятные и запоминающиеся названия, топонимы и проч. Так, центральные улицы у нас назывались, к примеру: Соломенная, Серебряная, Американка. Вроде бы неплохо, запоминается. На Американке продавались, понятное дело, американские колониальные товары и прочие военные трофеи (по всей вероятности – сам я этого уже не застал, улица изменилась, но название приросло), Серебряная – потому что на ней торговали украшениями из дешевого серебра, причем именно на этой улице торговки особенно прекрасно говорили по-русски. Но почему Соломенная? Корзинками торговали? Что-то не припомню. В любом случае, я старался запоминать местные топонимы. Улицы: Лелой, Ле Зуан, Дьен Бьен Фу, Нгуен Тхи Минь Кай… Центральный рынок – «Бен Тхань» – я тоже сразу запомнил и осуждал взрослых за их упрямую тупость: все именовали его не иначе как «Сайгон-базар». Да и вообще, почему Сайгон (с неизменным дериватом «Сайгонск»), когда он уже давно официально Хошимин? Это же все равно что сейчас Питер называть Ленинградом. Ну не знаю. Потому что звучит красиво, наверное, и к тому же ассоциируется с известным кафе питерских/ленинградских неформалов. Ладно улицы, но даже блюдо вьетнамской кухни, известное теперь всем любителям нынешних московских «Вьет-кафе» и «Лао Ли» под названием «нэм» (да-да, те самые жареные спринг-роллы), кто-то из наших первопроходцев придумал называть «сайгонскими блинчиками». Вот это мне даже как-то понравилось, мило и трогательно, я принял на вооружение. В оригинале сохранились: «супчик фо» (самый вкусный в Сайгоне разливали аккурат за забором нашего консульства: в эту уличную забегаловку мы с мамой или с тетей Аней часто наведывались по окончании моих уроков), «супчик лао» (это такой рыбно-ананасовый суп, подающийся на алюминиевой печке-жаровне с углями), на это памяти еще как-то хватало. Ну, «битет» – это понятно, бифштекс. Но как будет «креветки в тесте» или «лягушачьи лапки в кляре»? Не помню. Вкус помню – об этом ниже, – но слов не помню. Ладно, слюноотделение явно повысилось, а это грозит язвой, поэтому переходим к несъедобному, но в те годы для меня весьма существенному. То ли возраст такой, то ли место такое, не знаю. В Сайгоне я впервые стал ценить вещи. Вернее, обращать на них внимание. Под дуновением все того же остаточного французского колониализма, не иначе, во мне проснулся дендизм. Одежда, всякие там прибамбасы… Как сделаны, сколько стоят, натуральная кожа или заменитель, качество, дизайн… Как-то до этого в Москве совершенно не припомню за собой ничего такого. Носишь и носишь себе, что купили, пока не порвется. Понятно, были негативные реакции. Бесили эти гребаные колготочки с сандальками в пять лет, какая-нибудь там идиотская вязаная зимняя уникальная эксклюзивная шапка-шлем и прочие сцены из рыцарских времен. Но впервые выбрать себе вещь – рубашку, ремень, шорты – мне довелось только в Сайгоне, примерно в одиннадцать-двенадцать лет. У меня такое чувство, что до этого сайгонского времени в моей жизни просто-напросто вообще не было магазинов (кроме магазинов игрушек и продовольственных, разумеется). Такому повороту в сторону вещизма способствовал ряд обстоятельств. В этом возрасте вообще начинаешь по-другому смотреть на людей и оценивать их иначе и по иным параметрам. Голос, манера речи, запах, одежда, прочие атрибуты, сумки, рюкзаки… В Сайгоне была в этом плане возможность разгуляться. Для женщин – уже упомянутые относительно дешевые, преимущественно серебряные украшения с камешками и жемчугами, кроме того – дешевый стильный шелк и все, что из него можно пошить, в основном – легкие летние блузки. Многие дамы покупали или шили себе на заказ национальные вьетнамские женские костюмы – летящие «аозай». Но если на вьетнамских стройных и худеньких фигурках это дело смотрелось в самом деле окрыляюще (хрестоматийная картинка-открытка: вьетнамская девушка в аозай и конусовидной соломенной шляпе едет на велосипеде вдоль берега озера Дамшэн), то на дородных посольских тетках это выглядело ну вы сами понимаете. Отдельный фетиш и даже своего рода система рангов для мужиков – изделия из кожи. К примеру, ремни. Самый дорогой – из кожи крокодила. Далее, чуть дешевле – варан. За ним – питон (два вида: тигровый или сетчатый, у них отчетливо разный рисунок). Затем – кобра. Ну и самый обычный и дешевый – буйвол и корова-зебу. Далее следует презренный кожзам. Сейчас мне немного смешно и даже стыдно об этом писать, но в те годы у меня был сетчатый питон и кобра (они сохранились до сих пор, хотя чешуйки местами пообтрепались за двадцать пять лет), это было мне явно не по чину, и я страшно гордился. То же самое касается этих идиотских мужских кожаных сумок на коротких ремешках с карабинами, которые все тогда называли визитками, а позже в России – борсетками. По поводу этих сумок есть издевательский пассаж у Довлатова в адрес Аксенова. Как же мне страшно хотелось такую сумку! И когда я ее получил в подарок то ли на Новый год, то ли на день рождения, счастью моему не было предела, и казенная штампованность этого оборота полностью соответствует аксессуару. Все, больше ни слова об этом. Хотя нет, стоп, как же. Еще один пунктик: рюкзаки. Народ же экспедиционный! Рюкзак должен быть качественным, прочным, надежным, желательно невесомым, с мягким станком и кучей карманов, ремней и ремешков. Он должен быть сделан идеально в математическом смысле доказательства: только необходимое и достаточное. Такие рюкзаки продавались в центральном сайгонском универмаге, что на центральном перекрестке Лелой и Соломенной, напротив пафосного Rex-Hotel с бассейном на крыше. Но – к чертям буржуазный бассейн, нам нужен последний этаж душного универмага – именно там, в закутке без кондиционеров, продавались рюкзаки местного пошива под названием McKinley. Самая высокая горная вершина Северной Америки, видимо, должна была означать высшее качество. И его она и означала. Мой «Маккинли» служил мне верой и правдой чуть ли не тридцать лет.

ИГРУШКИ

Игра успокаивает и забавляет. Она означает такую деятельность, где нет стеснения, но нет и последствий для реальной жизни.

Роже Кайуа. Игры и люди

Игрушечный отдел центрального сайгонского универмага был для меня важным местом притяжения во время наших ежесубботних выездов в центр. Там продавали массу всего, чего не было в Москве, но меня больше всего интересовали пластмассовые роботы-трансформеры. За два года их у меня собралась небольшая коллекция, штук, наверное, десять. Все они были родом из японских мультфильмов, но я этих мультфильмов не смотрел (ну, пожалуй, кроме «Волтрана» и «Макрон-1», которые в начале девяностых крутили то ли по кабельному, то ли по «2*2»). Некоторые роботы раскладывались на отдельные элементы – орел, лев и дракон, к примеру. От других ничего не отделялось, просто, следуя схеме, робот превращался в танк, в самолет, еще во что-то грифонообразное, зооморфное… всего вариантов семь или восемь. Еще был один, спаянные ноги которого превращались в гаражи для трансформеров помельче, которые были машинками в обычной жизни и роботами в реинкарнации. Словом, это было богатое развлечение. Отчего-то мне довольно долго не надоедало играть в такие штуки. А когда я в них не играл, они чинным рядком стояли в боевых позах на столе и на книжной полке в «Тхань Де», словно музейные экспонаты, и составляли предмет моей гордости, блестели пластмассой и радовали глаз.