Колдун бесплатное чтение
Скачать книгу
ПРОЛОГ
Сирома уже укладывался спать, когда Горбуша, старая косматая собака, служившая ему уже много лет, звонко залаяв, распахнула дверь и ринулась в завывающий, вьюжный холод.
– Куда, дура?! – беззлобно крикнул ей вслед Сирома. – Замерзнешь!
Зима в этом году и впрямь стояла суровая. Целыми днями плясали на сугробах снежные вихри, металась по лесу в безумном танце ледяная Морена, и, словно пугаясь ее разгульного веселья, прятался за темно-серыми тучами ясноликий Хорс.
– Вернется она. Куда денется? – произнес кто-то снаружи.
Услышав спокойный хриплый голос, Сирома спрыгнул с лавки и засуетился, поспешно натягивая продранные на коленях порты. Он не ждал гостей. Немногие вспоминали о нем, и уж совсем никто не отваживался навещать его заброшенную в лесу избу. Только один гость мог быть в этом доме…
– Хозяин, – пробормотал Сирома, низко склоняясь ко входу.
– Хозяин, Хозяин, Хозяин… – запищали по длинной клети домовые духи.
– Хозяин! – уверенно стукнула, закрываясь за вошедшим, дверь.
– Хозяин, – подобострастно взвизгнули под грузным телом пришлого дощатые половицы.
Позванивая вовремя наброшенными на шею оберегами, Сирома подскочил к позднему гостю и преданно всмотрелся в знакомые с детства черты. Он уже давно не видел Хозяина, но со времени последней встречи тот почти не изменился, только в бороде появились редкие седые волоски да возле губ залегла суровая глубокая складка. Эти перемены насторожили и испугали Сирому. Время еще никогда не было столь жестоким с Хозяином… Скрывая страх, он склонил голову и попятился.
– Не ждал меня? – стряхивая с шубы налипший снег, небрежно спросил вошедший. Шлепаясь на пол, белые комья звонко зачмокали и, внезапно умилившись теплу, растеклись по древесине темными влажными пятнами. В горнице повеяло свежестью и лесным духом.
– Я живу, чтобы ждать тебя, – ответил Сирома.
За долгие годы служения он хорошо изучил привычки Хозяина, поэтому, не дожидаясь указаний, плеснул воды, приглушив огонь в каменке, и разложил на столе ровные большие ломти ароматного хлеба.
Глядя на его уверенные движения, гость усмехнулся и развалился на лавке, далеко вытянув длинные, укрытые шкурами ноги.
– Ведаешь, что мне по нраву?
– А как же! – обиделся Сирома. – Чай, не впервой тебя принимаю, гостя дорогого.
Он не хотел огорчать Хозяина, но тот неожиданно посуровел, зло сощурил темные опасные, будто бездонные омуты, глаза. Бледные тени заплясали по его окладистой черной бороде, очертили плавными полосками скорченные в презрительной ухмылке пухлые губы.
– Сейчас меня принимаешь, а придет другой, сокрушит мою власть – небось тоже не воспротивишься? Станешь гостем дорогим величать?
Сирома уронил на пол кринку с молоком. Никогда еще его так не оскорбляли! Конечно, Хозяину нынче приходилось нелегко – для всех настали тревожные времена, но ведь когда-то было и хуже! Когда-то его грозного повелителя даже оборотничество не спасло от Перунова гнева. А сейчас кто грозит ему? Никчемные, поклонявшиеся новому Богу людишки? Неужто из-за них усомнился в верности старого слуги?
– Чего трясешься? – лениво покосился на него пришелец. – Иль в словах моих оговор углядел?
Сирома унял дрожь в руках, запрятал поглубже горькие мысли. Хозяин есть Хозяин, и коли бранит глупого раба, знать, не Хозяин неправ, а раб плох.
Он склонился, утер подолом ползущую к ногам Хозяина молочную лужу, тонкими пальцами принялся собирать черепки. Крупная слеза медленно скользнула по его заросшей щеке и, прячась от всевидящих глаз гостя, поспешно нырнула в давно уже не стриженную бороду.
– Чего сопли распустил? – все-таки углядев блестящую каплю, разозлился тот.
Пряча боль, Сирома хрипло выдавил:
– Жизнь свою, душу свою отдал я тебе! Все, чем владел иль владеть мог, положил к твоим ногам! Чем еще угодить тебе? Чем развеять твои сомнения?
– Сегодня мне отдаешь, завтра другому… Многие уже так делали, – грустно заметил пришелец.
В Сироме заклокотала ярость. Она часто посещала его в последнее время. Ох, попадись ему предавшие Хозяина отступники! Не стал бы даже к силе взывать – зубами, будто голодный зверь, разорвал бы их на части! Из-за них теперь не верил ему Хозяин, из-за них хмурился на верного слугу!
– Умру, коли пожелаешь! – гневно выкрикнул он, понимая, что никакими словами не сможет выплеснуть наружу негасимое, полыхающее в груди пламя.
– Оставь, – лениво поморщился пришедший. – К чему мне твоя смерть? Не нужна она мне… Я совсем иной смерти жду. – И потянувшись так, что хрустнули кости, негромко повторил: – Мне нужна смерть другого.
– Кого? – задрожав от нетерпения, спросил Сирома. – Кто посмел супротив тебя злое затеять?
Кутаясь в шубу, Хозяин молчал. Огонь в каменке совсем затух, и даже Домовые притихли, ожидая ответа. Сирома не выдержал первым.
– Имя, – падая на колени, взмолился он. – Имя! Скажи только имя!
Гость перевел на него темные немигающие глаза, усмехнулся.
– Имя знать желаешь? А не испугаешься ли этого имени? Что, коли в нем княжеская власть? Что, коли за ним Бог незнаемый? Тогда захочешь ли имя это ведать? Захочешь ли ради меня пойти против великой силы?
Только теперь Сирома понял, что Хозяин действительно в беде. Не понял даже – почуял, сердцем угадал. В страшном волнении сжалась душа, ринулась давящим комом из горла.
– Имя…. – застонал он.
Гость встал. Ветхий настил заскрипел под его тяжелыми шагами, дверь угодливо распахнулась, дохнув на Сирому морозным облаком.
– Имя… – Сирома пополз вслед исчезающей в клубах белого пара темной фигуре. – Молю…
Хозяин остановился на пороге, оглянулся. За его спиной, замахиваясь на неосторожного путника, взмыл снежный вихрь и, словно узнав в выходящем опасного знакомца, жалобно повизгивая, заплясал возле его широкой груди. Бездонные глаза чернобородого сверкнули грозными искрами, пухлые губы растянулись в медленной зловещей улыбке. По-собачьи поскуливая, Сирома припал к его ногам, вцепился помертвевшими пальцами в косматый мех. Казалось, вместе с Хозяином уходит из него жизнь, вытекает по капельке, застывая белыми хлопьями на хозяйских плечах. Неужели повелитель уйдет, так и не поверив ему? Неужели так и не откроет имени злого недруга? Кому же тогда будет мстить Сирома? От кого оберегать жизнь своего властелина?
Хозяин наклонился, небрежно провел крепкой широкой ладонью по его всклокоченным волосам. Холодная радость пронзила тело Сиромы насквозь, отбросила его назад, в избу. По черным стенам заметались шкодливые тени, лучина звонко хрустнула, зашипела и погасла.
– Владимир, – в мерцающей темноте отчетливо прозвучал голос чернобородого. – Владимир…
Сирома уже не услышал, как захлопнулась за пришельцем дверь, не заметил, как нашарил трясущимися руками полати, как сел на них, все еще дрожа от страха и преданности. Отныне одно лишь имя звучало в его затуманенной ненавистью голове. Оно призывало к мести, а значит – к жизни.
– Владимир, – шептали беззвучно его побелевшие ссохшиеся губы. – Владимир…
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
УБИЙЦА
ГЛАВА 1
Егоша задыхался. Еловые лапы качались перед ним размытыми зелеными пятнами, в голове гудело от страха. Что за нежить соскочила с деревьев к нему на спину?! Почему принялась душить? За охоту? Но убил-то он всего двух белок да зайца… Чем же прогневал Лесного Хозяина?
Почти теряя сознание, он схватился за что-то на поясе и из последних сил ударил за спину. Чужие руки неохотно отпустили его горло. Егоша развернулся. В плывущей перед глазами дымке с трудом различил человеческое лицо. Румяные щеки, большой рот, взлохмаченные рыжие волосы… Онох! Опять со своими недобрыми шутками!
– Ты что, совсем умом тронулся?! – разозлился Егоша.
Онох не ответил. Осел на землю и замер без движения, будто умер. Экий притвора! И в кого только такой уродился?! Все Приболотье стонало от его проделок, а с него как с гуся вода!
Егоша отдышался и легонько толкнул Оноха ногой.
– Хорош притворяться. Вставай…
Уткнувшись носом в снег и косясь на родича голубым глазом, тот по-прежнему не шевелился. Присев на корточки рядом с ним, Егоша назидательно вымолвил:
– Шутки шутками, а другой раз ты на меня исподтишка не кидайся. А то ведь и впрямь зашибить могу. Особливо когда дышать нечем…
Парня крепче и сильней Оноха в печище не было, но постращать шкодливого бугая не мешало…
Легкая пороша пробежала по земле, подняла и бросила в лицо Оноха белую крупу – тот стерпел, не шевельнулся.
– Ах, ты притворяться!..
Егоша поддел Оноха ногой, и тяжелое тело отрока лениво перекатилось на бок. К его щеке прилип снег, голубые испуганные глаза почти тупо уставились в небо. Что-то было не так… Еще не понимая что, Егоша наклонился и потряс Оноха за плечо. Голова парня отклонилась набок, прижатая к боку рука съехала, обнажая торчащую из груди костяную рукоять. Егоша знал этот нож. Поначалу он даже удивился – как же это мог его нож очутиться в Оноховом боку? А потом пришло неожиданное прозрение, ударило в голову страшной темной силой.
– Не-е-ет!!!
Закачали голыми ветвями деревья, стихли весенние птицы, укрывая чистый взор за набежавшими облаками, отвернулся ясноликий Хорс. Под разбежавшимися тенями показалось, будто рука Оноха слегка двинулась, светлые ресницы дрогнули. Егоша стиснул пальцы, вгляделся. А вдруг Онох еще жив? Вдруг ему еще можно помочь? Вскочив, Егоша взвалил тяжелое тело родича на спину и побежал к дому. Отчаяние темной пеленой завесило путь, заглушило лесные шорохи. Он не заметил выскользнувших на поляну девчонок-малолеток. Зато они углядели Егошу сразу. И нож приметили. Завизжали пронзительно, метнулись белыми всполохами в лесные заросли. Сквозь шум в ушах Егоша расслышал их крики, остановился. «В печище побежали, – устало подумал он. – Теперь придут люди, помогут…»
Бережно опустив Оноха на землю, он сел рядом, откинулся спиной к рябому стволу старой березы и застонал от сжавшей сердце мучительной вины. Как же не заметил, когда вытянул из-за пояса нож?! Почему не удержался?!
– Мы вышли, а он… – совсем близко раздался сбивающийся девичий голосок. – Страшный такой… В крови весь… Прочь от печища бежал и Оноха в лес тащил… Мертвого.
– Прочь?
В тяжелом мужском рыке Егоша сразу признал голос отца. Хотел было броситься ему навстречу, рассказать все но вокруг затрещали кусты, затопало множество ног. Печищенцы надвинулись, обступили плотным кольцом. Неверящие, растерянные… Смотрели сверху вниз на его слипшиеся от пота и снега волосы, на перемазанные кровью Оноха ладони. И молчали..
Егоша медленно встал, вскинул голову. Толпа ахнула, подалась назад, бабы завопили, пряча лица. Испугались… Но почему? Он же не хотел убивать… Он шагнул навстречу отцу, к плечу которого, доверчиво распахнув яркие синие глаза, жалась худенькая, не по годам маленькая Настена:
– Я не хотел…
– Стой где стоишь, тварь!
Егоша обернулся на крик. За его спиной, грозно натянув лук, замер старший брат Оноха Первак. Тонкая ткань его рубахи пузырилась под легким ветерком, и от этого Первак казался еще мощнее и громадней, чем был на самом деле. Губы его дрожали, по щекам ползли слезы, но уложенная на тетиву стрела глядела прямо в Егошину грудь.
– Стой, убивец! – еще раз повторил Первак. Егоша замер. Меткость Первака была всем известна.
– Я не хотел…
– Куда, говоришь, он Оноха тащил? – негромко спросил отец у румяной, прячущейся за его спину толстушки. Та осторожно высунулась и, бросив взгляд на кровавое, понемногу расплывающееся вокруг мертвеца пятно, поспешно залопотала:
– В лес тащил, в лее…
Егошу будто плетью хлестнули.
– Врет она! – Он было метнулся вперед, но вовремя вспомнил о Перваке и стреле, замершей на его луке. – Врет! Я и место могу показать, где Онох на меня бросился. Там пятна кровавые видны еще! В печище я его нес! Помочь хотел!
– Не вру! – Забыв о страхе, девка выскочила вперед, вперила в оплывшие бока круглые белые кулаки. – Не вру я! В лес тянул! Злодейство скрыть думал!
– Брехунья сопливая! Не было этого!
– Но убил-то ты? – тихо спросил отец. От этого тихого, будто надломленного голоса Егоше вдруг захотелось заплакать. И гнев на девку-пустомелю пропал. Голову потянуло к земле, ощутив неведомую тяжесть, плечи покаянно согнулись.
– Я…
– Гад!
Первака вовремя подтолкнули, и стрела пропела над самым ухом Егоши.
– Расквитаемся еще! Выродок! – дергаясь в крепких руках родичей, отчаянно заорал Первак.
А их становилось все больше. Пришел грозный отец Оноха – Житобуд, возле него пристроилась седая, истертая заботами женщина с отупевшими от горя глазами – мать убитого – и две высокие ладные девки – сестры. Два других брата – Хомуня и Дрозд – стояли чуть в сторонке, прожигали Егошу ненавидящими взглядами.
– Погодите. – Житобуд шагнул в круг и, склонившись над телом Оноха, легко выдернул из раны нож. – Неладно такие дела сгоряча судить. Разобраться надобно. Коли Егоша моего младшенького ненароком зашиб и к печищу его нес, спасти желая, то нет на нем вины. А коли было все не так, я, правду вскрыв, сам его казню, на муки вечные к Кровнику отправлю!
Костяная рукоять будто прилипла к крепким пальцам Житобуда, выпрашивая новой жертвы, лезвие нетерпеливо подрагивало. Егоше стало страшно. До этого мига он твердо верил в справедливость родичей, но теперь вдруг углядел в трясущихся пальцах Житобуда непримиримую, совсем не схожую с его разумными речами ненависть и похолодел от обиды и страха.
Первака отпустили. Оправив рубаху) он зло покосился на отца, но не кинулся к Егоше – остался на месте, крепко сцепив побелевшие пальцы.
– Ты, Егоша, – глядя в землю и небрежно покачивая в руке нож, продолжал Житобуд, – покуда в медуше моей посидишь, подумаешь, что лучше – правду сказывать иль лгать да изворачиваться А к утру решим, что с тобой делать.
Не дожидаясь приказа, братья Оноха быстро подскочили к Егоше, закрутили ему за спину руки, толкнули к печищу:
– Добром ступай!
Раньше Егоша никогда не был пленником. Даже в детстве, в мальчишечьих играх… На миг ему показалось, что чужая жестокая сила затопила его со всех сторон. Захотелось завыть отчаянно, выдраться из цепких пальцев, ринуться опрометью в тихий вечереющий лес…
– Отец! – выкликнул жалобно, метнулся глазами к понурившейся невысокой фигуре отца. Тот печально качнул головой, будто отказываясь от чего-то очень дорогого, и отвернулся. И мать отвернулась. Только Настена продолжала смотреть по-детски большими и чистыми глазами.
Земля качнулась, поплыла под ногами Егоши, оставляя его в зловещей душной пустоте. Он не чуял, как доплелся до высокого дома Житобуда, лишь иногда вспоминал, что, кажется, едва отвели его от тела, как истошно заголосила мать Оноха:
– Деточка моя, кровинка! Почто покинул меня, почто соколом ясным в дали высокие вознесся?!
Вторя ее горестным крикам, запричитали, завопили, срываясь на волчий вой остальные бабы. Этот вой и теперь звенел у него в ушах – пронзительный, отчаянный… А ведь уж немало времени прошло.
Егоша подтянулся повыше, прильнул глазом к узкой щели. Мала щелочка оказалась – ничего не разглядел. Ох, кабы все это ему просто примерещилось и Онох по-прежнему бродил бы, где-то по печищу, ухмылялся щербатым ртом, приставал к румяным девкам, похвалялся сноровкой перед парнями!
– Егоша… Егоша… – Слабый девчоночий голос нарушил тишину, вернул прежние страхи.
– Настена?
– Беда, Егоша, – быстро зашептала сестра. – Родичи Оноха весь лес обошли, а место, на которое ты указывал, так и не сыскали. Говорят – нет такого.
– Как, нет?!
– Я им не верю, и отец тоже не поверил. Хотел сам пойти поискать, но не успел. Стемнело быстро.
И то верно – в темноте многое ли увидишь? Хорошо хоть отец за розыски принялся, не отвернулся от угодившего в беду сына. Коли позволят светлые боги, на рассвете найдет он то место, где Онох умер.
– Ты не понимаешь! – Ему почудилось, будто Настена всхлипнула, но она не замолчала, продолжала шептать: – Убьют тебя ночью. Первак только о том и говорит. Братьев на подлое дело подбивает. Мне о том Олисья сказывала.
Олисья-уродина, старшая сестра Оноха, была Настене верной подругой. Нянчилась с малолеткой, будто с дочкой иль меньшей сестрой. Хотя никто, кроме Настены, ее и знать не хотел. Чурались уродины и дразнили немилосердно за большой, похожий на репу нос, за маленькие, раскошенные в разные стороны глазки, за тонкие и редкие волосья. А Настена словно не замечала уродства подруги – при встрече кидалась к ней, обнимала руками короткую шею Олисьи, вглядывалась с нежной любовью в косые глаза.
– Что ж будет-то теперь? – горестно выдохнула Настена.
Егоша задумался. Что будет, то лишь богам ведомо. Да что бы ни случилось, лишь бы кончилась поскорей эта мука!
Ощущая, как усталость вползает в истерзанную душу, он закрыл глаза и сказал:
– Ступай домой. Отец с матерью небось ищут уже. Я со своими делами сам разберусь.
– Правда разберешься? – недоверчиво спросила она..
– Правда… Ступай.
Настена бесшумно упорхнула, а взамен явилось томящее одиночество. Егоше нередко доводилось одному в лесу ночевать – ни тьмы, ни ночных шорохов попусту не пугался, но стены давили, мешали дышать полной грудью. Тошно было без свободного шума ветвей над головой, без чистого звездного неба, без вольного ветерка.
В углу зашуршала мышь. Егоша сузил глаза, всмотрелся в темноту. Задержалась что-то мышка в человечьем жилье. Обычно их род возле людского тепла лишь пережидает зимние морозы, а как подтаивают силы снежной Морены, так они подаются домой, в поля.
Что-то мелькнуло в едва проникающем через щель лунном луче. Егоша замер. Не замечая его, мышь выскочила в тонкую полоску света, принюхиваясь, потешно задергала длинным носом.
– Вот так-то, подружка, – невесело сказал ей Егоша. Испугавшись человеческого голоса, зверек вздрогнул и замер бесформенным комочком, уставясь на Егошу черными бусинами глаз. Его обдало внезапным холодом, словно рядом пронесся злой северный ветер. Померещилось, что сочатся земляные стены свежей кровью, а на пилу вместо маленькой мышки судорожно корчится чье-то изодранное страшными ранами тело. Егоша сжал зубы, попятился. Незнакомец повернул искаженное мукой лицо, захрипел, выдавливая из себя красную пузырящуюся пену, и Егоша с ужасом узнал в нем себя.
– Бери, бог Кровник, злодея на муки вечные! – злорадно расхохотался голос Первака. Взметнулся острый топор, заплясали по окровавленным стенам яркие блики…
Егоша шарахнулся прочь от страшного видения и, стукнувшись спиной о дощатую дверь, пришел в себя. Мышь пискнула, скользнула в неприметную норку. Пленник утер со лба проступивший пот. Надо ж было этакому кошмару почудиться!
– Егоша, братик!
Настена плакала, голос дрожал, судорожные всхлипы мешали ей говорить.
– Чего тебе?
В ушах Егоши, заглушая взволнованный шепот сестры, все еще бродил отголосками жестокий хохот Первака.
– Погоди, миленький, погоди, – бормотала Настена, возясь у двери. Запор клацал, не поддавался. Егоша почти увидел, как от каждого щелчка сжимается и без того маленькое тело сестры, как по ее впалым щекам бегут крупные блестящие слезинки.
– Ты что творишь?! – стряхивая оцепенение, испугался он. Мысли понеслись бурным потоком, смешиваясь, перекатываясь друг через дружку, то озаряя душу яркой надеждой, то бросая ее в пучину сомнений и отчаяния. Неужто Настена пришла его вызволять?! Неужто он сможет вырваться на волю и покинуть не поверивших ему родичей?! Но как же жить одному, без роду, без племени? Как всю жизнь носить страх и вину? А Настена? Каково ей будет, коли прознают, что помогла ему сбежать?
– Домой иди! – еле сдерживаясь, чтоб не закричать, зло зашептал он, примкнув губами к шершавой двери. – Слышишь, иди!
Она не ответила – только завозилась еще поспешней.
– Иди, не то людей кликну! – вновь пригрозил Егоша, но в этот миг что-то громко звякнуло, дверь распахнулась, и Настена с зареванным и помятым лицом рухнула ему на руки.
– Братец! Уходи быстрей!
Маленькие ладони сестры на мгновение метнулись к его щекам, а потом сильными толчками заколотили в грудь:
– Не стой истуканом, они идут уже! Беги! Егоша и сам слышал, что за ним идут. Не ушами слышал приближение кровников, а странным, где-то глубоко внутри затаившимся чутьем. Даже знал, откуда они появятся. Из-за темнеющей по правую руку Баркиной избы. Но теперь это было неважно. Хотел он того иль нет, а главное Настена уже сделала – вернула ему долгожданную свободу. Теперь, пока никто не спохватился, надобно было проводить ее до отцовской избы, а там – прощай навек, родимое печище!
Запоздало почуяв колющую боль в затекших ногах, Егоша выскочил из погреба, увлек за собой сестру и не разбирая дороги бросился к своей избе.
– Нет! – неожиданно уперлась Настена. – Я с тобой пойду!
– Дура! Домой!
– Нет! – бухнувшись на землю, пискнула она. – С тобой!
За Баркиным домом негромко звякнуло железо. Оружие. Значит, мстители уже близко. Егоша заозирался, сплюнул в сердцах. Вот уж не ведал, что сестра так упряма! Ладно, пусть идет куда пожелает, главное – отсюда подальше, а там уж…
– Ляд с тобой! – буркнул он и повернул к лесу. Мигом вскочив, Настена схватила брата за руку.
Бесшумными тенями они метнулись в ближний кустарник. Напоследок Егоша обернулся. Зловещие длинные тени выползали из-за Баркиной избы, шевелились, готовясь к злодейству. Вовремя Настена его вызволила!
– Бежим! Бежим! – поторопила она и исчезла за стволами деревьев. Егоша побежал следом. За спиной раздался громкий возмущенный крик нескольких людей. Силясь не потерять из виду мелькающий меж деревьями тонкий силуэт сестры, он ухмыльнулся. Он точно знал, что будет дальше. Сперва сбежавшиеся на вопль Первака родичи начнут выяснять, зачем он ночью с оружием отправился к погребу, затем рассуждать, куда мог бы утечь Егоша, и лишь потом отважатся собрать за беглецом погоню. Да и ту ближе к рассвету – считая его выродком, побоятся ночью в лесу напороться на тяжелый охотничий нож. Они лишь в ватаге да с безоружными смелы. Оружие!..
Резко остановившись, он негромко окликнул:
– Настена!
Сестра мгновенно возникла рядом, озабоченно вгляделась в его лицо:
– Чего?
– Как же в лесу?.. Без ножа даже…
Она улыбнулась. Егоше всегда нравилось, как улыбается сестра. Вроде не уродилась красавицей, а едва загоралась улыбкой – и казалось, нет больше ни у кого на свете такой светлой радости.
– Погляди. – Настена подбросила на плечах небольшой кожаный мешок и, заметив его недоумевающий взгляд, пояснила: – Я все взяла. Мяса сушеного немного, кокурки сдобные – мать для тебя постаралась, топорик, который отец дал, нож твой…
Отец? Мать? Стало быть, они знали о Настениной задумке, не отреклись от сына-убийцы?
– Знали, – опять улыбнулась Настена. – Они-то меня к тебе и отправили. Сказали, я, мол, маленькая, неприметная – везде проскочу. Велели проводить тебя в Чоловки, к дядьке Негораду, и проследить, чтоб приняли тебя там по-людски. А потом наказали вернуться и им все рассказать.
– А ты как же? – едва вымолвил Егоша.
– А что я? Мать поутру скажет, будто еще с вечера отправила меня к своим родичам, подальше от братиного позора. Так-то…
Приободряя брата, она нежно повела по его щеке маленькой ладошкой и, резко повернувшись, зашагала в лесную темноту. Остолбенело глядя ей в спину, Егоша не мог прийти в себя. Вот так птичка-невеличка! И добрей, и умней его оказалась махонькая сестрица – верно, в мать… Теплая, мягкая радость окатила душу болотника. Нет, не придется ему, чуждаясь людей, мыкаться безродным сиротой! Будет жить у дальней родни, изредка видеть Настену, подавать весточки родителям…
Вина и обида перестали мять сердце, улетели черными воронами. Знать, простили его пресветлые боги, углядели-таки, что не виновен он в Оноховой гибели.
Вздохнув поглубже, Егоша отер лицо ладонями, будто смывая с него неуверенность и страх, и побежал догонять Настену. Не один он теперь был… Не один…
ГЛАВА 2
Первак сидел на вывороченном пне, ковырял носком сапога замерзшую землю и ругал проклятую ведьму. И где ее нежити носят?! Как баб брюхатых от плода избавлять иль какую напасть на добрых людей возводить, так она тут как тут, а когда к ней с правым делом человек пришел, так пропала невесть куда!
Перваку казалось, что ведьма где-то совсем близко и глядит на него, поэтому он не отваживался ругать ее вслух, а лишь, выражая недовольство, изредка сплевывал да яростно втирал плевок в снег.
Первак не мог точно припомнить, когда впервые подумал о ведьме, но посланная за Егошей погоня вернулась с пустыми руками, а на большом кострище сожгли тело брата, так и не полив его кровью убийцы… Обида за Оноха грызла Первака постоянно, даже ночью не отпускала, являясь в сны кровавыми, смутными картинками мести. Уж сколько раз он молил богов покарать убийцу, сколько жертв принес в Приболотное капище! А однажды вдруг пришли на ум старые дедовские байки о том, что были в старину ведуны, умевшие по следам вора иль убийцы пускать злой дорожный вихрь. Средь людей этот вихрь именовали Встречником, а как его звали по-настоящему, не знал никто. Наиболее сведущие поговаривали, будто был Встречник неумолим и неутомим, как его отец – суровый и могучий колдовской ветер Кулла. Выслеживая жертву, Встречник годами носился по дорогам, сминая любого, кто попадался на пути, но все-таки того, за кем был послан, сыскивал непременно. А найдя, подхватывал, поднимал высоко над землей и швырял наземь, расшибая насмерть.
Раньше Первак не верил подобным россказням, думал, что вырос из тех лет, когда боялся темноты и Лешего, но теперь почему-то захотелось, чтоб дедовы байки оказались правдой и сбежавшего убийцу настигла кара. Подумал об этом, и ноги сами понесли по слабой, едва приметной тропке к вросшей в землю, примостившейся на краю села избушке. Углядев злой и решительный взгляд Первака, встречные шарахались в сторону, шептались за спиной:
– К ведьме, к ведьме пошел…
Ведьму в печище не жаловали, хоть частенько бегали к ней за лечебными снадобьями. Боялись водиться с ней, но и обижать тоже избегали. А что, как осерчает и нашлет на печище напасти?
– Ты зачем явился, богатырь? – Шепелявый старческий голос оторвал Первака от тягостных дум. Парень вскинул голову, поморщился от ударившего по глазам солнечного света. Из-за него и не разглядел толком лица ведьмы – слилось оно в одно темное, нависшее над ним пятно. – Будешь говорить со мной иль в молчанку играть? Отвечай, коли спрашиваю! – сердито прикрикнула на растерявшегося Первака ворожея.
Стряхивая заползающие в душу сомнения, парень помотал головой. Во рту неожиданно пересохло, губы онемели, выдавливая неуклюжее признание:
– Хочу просить, чтоб помогла мне с братовым убийцей поквитаться…
– И чем же я помочь могу?
Собравшись с духом, осипшим от волнения голосом он твердо сказал: – Встречником. Ведьма хрипло засмеялась:
– Ты, паренек, сам, видать, не знаешь, о чем просишь. Встречник не просто так на свет является…
– Знаю! – Первак решительно убрал со лба непослушный светлый чуб, вскинул голову. – Что хочешь проси – все отдам, но пошли за злодеем Встречника!
– Коли так… – Запахнув на груди толстую медвежью телогрею, прихрамывая старуха побрела к избе. – Заходи, поговорим.
В длинной, похожей на нору клети пахло чем-то острым и пряным. Под потолком, корешками вверх, болтались пучки сухой травы, кожаные мешочки на стенах неприятно попахивали тухлятиной, в котле над огнем тягуче булькала бурая жижа. Ведьма, кряхтя, подошла и помешала варево длинной палкой, а потом села, облокотившись локтями на стол. Узкое сухое лицо с пронзительно черными глазами исказила жуткая улыбка, Силясь спрятаться от жгущих, будто уголья, глаз ведьмы, Первак заерзал на лавке. Неожиданно вспомнились рассказы о том, как на этом самом столе, умирая, корчились в муках молодые бабы с распоротыми животами и задыхались силком вынутые из материнского чрева младенцы. Его передернуло.
– Значит, ты Встречника желаешь послать? – спросила старуха. – А ведаешь ли, что Встречник не обычный вихрь дорожный? Знаешь ли, что возьмет он, покуда поручения твоего не выполнит, твою ненависть, твою кровь, твой разум, твою душу?
Слова заметались по клети спугнутыми летучими мышами, зашуршали кожистыми крыльями. Первак вздохнул поглубже, задумался.
– Подумай, подумай, – одобрила ведьма, вновь возвращаясь к своему вареву. – Подумай о людях невинных, коих Встречник твой ненароком помять может. Да еще подумай о том, что с тобой самим будет, коли его кто-нибудь одолеет.
– А разве его можно? – прохрипел Первак. Разгоняя дым, старуха помахала над варевом рукой, довольно засопела:
– А то как же? Всякое живое существо смерти доступно. А Встречник – это почти ты сам. – И противно хихикнула: – Ты ж вроде не мертвый покуда?
Первак поежился. Нет, совсем не так представлял он встречу с ведьмой. Казалось, войдет по-хозяйски в ее избу, велит немедля послать за убийцей нежитя, а она склонится подобострастно, как кланялись все печищенцы, начнет благодарить за честь и доверие. Со злости на собственную робость, уже не раздумывая, Первак брякнул:
– Я на все согласен! Шли Встречника!
– Хорошо ли подумал?
– Хорошо!
Старуха зашаркала ногами, подошла совсем близко К нему, заглянула в наглые голубые глаза.
– Тогда слушай да Запоминай! Ближе к ночи подует злой северный ветер, стукнет трижды твоей дверью. Как услышишь этот стук – беги на дорогу и там кричи: «Кулла! Кулла! Возьми у меня дары для сынка твоего, Встречника, возверни ему жизнь долгую! Пусть пойдет он по дорогам гулять, моего кровника искать! Пусть ни жалости он, ни боли не ведает! Пусть мнет, крушит, за убийцей спешит!»
Старуха резко выпрямилась, отвернулась, зашаркала прочь от Первака. Тот недоуменно захлопал глазами:
– А дальше что?
– Откуда я знаю? – откликнулась ведьма. – Может, Кулла за нахальство тебя сразу убьет, а может, уважит твою просьбу. Этого никто, даже боги не ведают.
Первак все еще не мог поверить и, чувствуя постепенно закипающий гнев, сжал кулаки:
– Ты меня что, за глуздыря неразумного принимаешь иль за бабу глупую?! То лопочешь про трудности и опасности всякие, что с Встречником связаны, крови моей да души требуешь, а то – «выйди, слова кликни», и все!
– Нет, не все, – невозмутимо отозвалась старуха. – Опосля, коли дело сладится, принесешь мне две гривны крупьем и козочку приведешь. Я знаю – у вас молоденькая есть, беленькая такая…
– Ах ты! – Задохнувшись от ярости, Первак вскочил и, перевернув лавку, двинулся к ведьме. – Тварь лесная! Я тебя научу, как над сыном старейшины глумиться!
Он и не думал бить ведьму, хотел лишь постращать, но старуха проворной вервицей скакнула в угол, сорвала со стены маленький кожаный мешочек и по-змеиному зашипела:
– Только подойди!..
Из мешочка потянуло белым влажным дымом. Тонкой струйкой он потек на пол, опутал ноги ворожеи преданным объятием, потянулся жадными руками к Перваку. Страх затряс тело парня, душа заколотилась в горле. Не туман, не дым полз к нему – страшное, неведомое зло, обитающее за краем мира. Слыша за спиной злорадный смех ведьмы и проклиная собственную доверчивость, Первак метнулся к выходу. «Так мне и надо, – думал, – уподобился глупой бабе, вот и получил по заслугам. Насмеялась старуха надо мной, напотешилась…»
Солнце выскочило из-за облака, прыснуло в глаза яркими бликами. Первак обернулся, глянул на приоткрытую дверь ведьминой избушки. Из темного провала не доносилось ни звука. Уж не привиделось ли все? А если и привиделось, то почему-то расхотелось ждать ведьму и просить у нее помощи…
Первак встряхнулся, двинулся к печищу. Ляд с ней, с ворожбой. Сам он сыщет ворога, сам поквитается за брата. Было б только время да желание. Небось Кулиша наврала, что отправила Настену к родичам, небось велела ей помочь брату – отвести к какой-нибудь дальней родне. Вот вернется девчонка, тогда все у нее можно будет выпытать. Она хлипкая, долго кочевряжиться не станет. С перепугу все выложит – и где, и у кого прячется братец.
Первак сломил гибкую веточку, прикусил ее зубами. Вспомнилось тонкое лицо Настены, ее большие доверчивые глаза. На миг шевельнулось сомнение – может, девчонка тут вовсе ни при чем?
– Сынок, ты зачем к ведьме ходил? – Мать робко выскользнула на тропу, засеменила рядом, приноравливаясь к широким шагам сына. Скосив глаза на повязанную простым белым платком склоненную материнскую голову, Первак вздохнул. Люди шептались, будто когда-то мать была первой красавицей в Приболотье, а после замужества под тяжелым характером Житобуда согнулась, посерела, постарела, словно не прижившаяся в чужом саду яблонька. Смерть Оноха, младшего и потому любимого сына, совсем ее смяла, обуглила, как засохший, скорченный корень посеченного молнией дерева.
– Не твое дело, мать! – резко ответил Первак, сплюнув раскрошившуюся о крепкие молодые зубы веточку. – Не суйся лучше.
Она тихонько охнула, остановилась:
– Сынок?
– Не трогай меня, говорю, – уже мягче попросил Первак. – И без твоих расспросов тошно.
Она быстро подскочила к нему, потянулась к угрюмому лицу теплыми ладонями.
– Вижу я, гнетет тебя что-то. Все братову смерть простить не можешь. А люди шепчутся – правду Егоша сказывал… Простил бы ты его, а? Негоже в сердце злобу носить. Вон нынче в Ладоге о новом Боге поговаривают. Он всех прощать велит…
Гнев мгновенно вспыхнул в груди Первака, пальцы сжались, хрустнули. Он не почуял, как отбросил мать в сторону, не услышал своего злого голоса:
– Пошла бы ты вместе со своим жалостливым Богом!
Метнулся вперед, одним махом вскинул на крыльцо могучее тело и, прежде чем распахнуть крепкую дверь, оглянулся к печально застывшей на тропе матери:
– Отобрали боги у тебя сына, а я думаю – уж лучше бы и вовсе тебе детей не давали! Чтоб не стыдились за тебя дети, как я стыжусь!
Мать всхлипнула, прижала к щекам морщинистые ладони. Расквохтавшись, словно курицы, соседские бабы кинулись к ней с утешениями, осыпали Первака обвиняющими взглядами. Он хмыкнул, толкнул плечом дверь и вошел в горницу.
Отец сидел на длинной лавке, прилаживал к большому увесистому топору толстое древко. Не глянув на сына, негромко спросил:
– Чего там бабы расшумелись?
– Да так… – поморщился Первак. Ему не хотелось все рассказывать отцу. Засмеет…
– А-а-а, – понимающе протянул Житобуд и покосился в окно. – Сходил бы ты на дальнюю лядину, пощупал землицу.
На дальней лядине они давно уже ничего не сеяли, но перед каждой весной отец заставлял его проверять истощенную, заброшенную лядину, словно надеялся однажды обнаружить на ее месте благодатно пахнущее теплом и хлебом урожайное поле. Обычно Первак слушался его неохотно – чего без толку ноги мять, но на этот раз пошел безропотно. Хотелось уйти подальше от людей, от их милосердия и жалости. Хотелось пестовать свою злобу, лелеять ее, как любимое дитя.
Топая босыми ногами по влажной, еще не отмерзшей и давно уже забывшей царапанье бороны земле, Первак вспоминал задорную улыбку брата, его задиристый нрав и до боли сдавливал кулаки. Ему нравилось представлять, как когда-нибудь он отыщет Егошу, как вонзит в его поганое сердце острое лезвие охотничьего ножа. Убьет, будто одичавшего пса, одним ударом!
Опускаясь за кромку леса, Хорс озарил небо багровым всполохом, напомнил о позднем времени. Первак лениво натянул сапоги и направился к дому, чувствуя по пути, как холодеет воздух и крепчает безжалостный ветер. Набирая в грудь побольше вечерней свежей прохлады, он немного подзадержался у влазни и вдруг услышал приглушенный голос отца:
– Надобно поглядеть поутру, что с дверьми нашими делается. Вроде недавно совсем перекос выправлял, а нынче, как разгулялся Позвизд, так она хлопает да хлопает туда-сюда…
В ответ ему что-то негромко забормотала мать, а Первака вдруг передернуло от пробежавших по коже мелких мурашек. Как там ведьма говорила? «Налетит северный ветер, хлопнет дверью три раза».
Будто подтверждая, в его лицо ударил мощный порыв ветра, выдернул из пальцев дверную ручку. Хлоп! Хлоп! Хлоп! Трижды ударила тяжелая дверь.
Первак перемахнул через городьбу и, прикрывая лицо от несущейся навстречу пыли, побежал к лениво распластавшейся за соседскими домами дороге. Кулла совсем разъярился – завывал, бил в лицо колючими всплесками, вихрился позади темными воронками. Задыхаясь, Первак добежал до перекрестка, упал на колени и, чувствуя, как бешено колотится сердце, забормотал срывающимся голосом:
– Кулла… Кулла… Возьми у меня все, чего пожелаешь… Для Встречника. Убийцу найти надобно…
Ветер по-прежнему бесновался вокруг него, трепал рубаху, хлестал по щекам. Первак застонал от отчаяния. Ну почему не поверил он ведьме? Почему не запомнил тех заговорных слов, что она сказывала?!
– Ведьма! – заорал отчаянно в сгустившуюся мглу. – Где ты, проклятая?!
Душная темнота обволокла его, защищая от развеселившегося Куллы, задрожала знакомым шуршащим голосом:
– Подумай, подумай, подумай…
– Да подумал я! Давно подумал! – Первак трясся, стараясь схватить ускользающие, мелькающие перед глазами бесшумные тени. – Ничего не хочу, только бы за брата отомстить, душу его несчастную успокоить!
Темнота внезапно дрогнула, взметнулась, потянула его за собой и вдруг полоснула по руке огненной вспышкой. Кожа на ладони вскрылась, из разреза брызнула горячая кровь. Кулла подхватил ее, завертел в стремительном танце. В груди у Первака что-то застонало, скрутилось пеньковым жгутом вокруг сердца. Сквозь пляшущие перед глазами огоньки и всполохи он увидел, как из ноздрей медленно вытек сизоватый дым, вплелся причудливыми узорами в кровавые капли, стремительно вертящиеся возле, и обнял их, сплетая в одно целое.
Встречник! Кулла согласился помочь ему!
Пересиливая боль, Первак расхохотался. Из горла, тонко взвизгнув, вырвался желтоватый комок пламени, растекся слабым свечением. Капли крови замерцали рубиновыми огоньками. Повинуясь воле всемогущего Куллы, с дороги поднялся дымный кокон, плотной завесой укутал сияющую гневным мщением душу вновь созданного Встречника. Неведомая сила ринула Первака прочь с дороги. Кулла дико взвыл, расхохотался и помчался следом за темной приплясывающей тенью. «Провожает сына», – ощущая внутри страшную пустоту, устало подумал Первак и закрыл глаза.
– Сынок, сынок… – раздался где-то рядом тревожный голос матери.
Первак приподнял веки и зажмурился от яркого солнца. Где он? Что случилось? Зелень леса качалась перед глазами, лицо матери маячило белым расплывчатым пятном.
– Ты зачем к ведьме ходил, сынок? – дотошно выпытывала она. – Не след туда ходить. Вон она тебя, бедного, совсем заморочила…
Первак помотал головой, удивился:
– Мать, мы где?
– Как где? В печище нашем… Соседки мне сказали, будто ты к ведьме пошел, вот я и выскочила тебя встречать, а коли что, так и защитить. Что ж это сотворила с тобой ворожея?
Первак нахмурился. Значит, и Кулла, и Встречник – всего-навсего ведьмины шуточки? Он оперся на хрупкую материнскую руку, опустился в грязный, подтаявший снег. Взгляд ненароком задел свежий шрам на ладони, сомнения вновь затуманили разум.
– Это откуда? – спросил у матери.
Она отшатнулась, обеспокоенно положила руку на лоб сына:
– Да у тебя, никак, жар… Ты ж недавно порезался, когда новый топор с отцом ладил. Не помнишь, что ли?
Первак снял ее руку со лба, прижался к ней губами. Он не помнил. Ничего не помнил. Даже былой ненависти… И вспоминать не хотел.
ГЛАВА 3
Неохотно разомкнувшись, зеленые ветви елей выпустили путников на пустынную, рассеченную посередке глубоким изгибом заснеженной реки поляну.
– Киба, – негромко сказал Егоша, поджидая выбирающуюся из-под лесного полога сестру. – А Чоловки чуть дальше.
– Я помню, – вглядываясь вдаль огромными, глубоко запавшими глазами, отозвалась та.
Егоша покачал головой. Последние дни пути дались Настене нелегко. Она все чаще отказывалась от еды, кричала во сне, а порой начинала бормотать что-то невнятное, уставившись в пустоту, словно каженница. Что подкосило ее: утомительные блуждания по лесным тропам, долгие морозные ночи под ненадежными елевыми лапами или тоска по родному печищу, – Егоша не ведал, но страх за сестру бередил душу. Уж слишком хрупкой и нежной была она дли вьюжных холодов сеченя.
– Я помню, – углядев его недоверчивый жест, повторила она. – Мать нас сюда возила, когда маленькими были. Мы на лугу этом играли, а в Кибе, вон там, где поуже, в воде плескались.
– Неужели помнишь? – удивился Егоша. Может, и не все, но Настена припоминала верно.
Когда-то, очень давно, мать брала их с собой в Чоловки на помочи. Здесь жил ее брат – дядька Негорад, маленький, щуплый и незлобивый мужичонка. Сколько годков тогда сестре было? Два иль три…
– Помню… – еще раз подтвердила она и, неожиданно обернувшись к Егоше, прошептала: – Як людям хочу.
– Я и сам хочу, – еле удерживаясь от обидной для сестры жалости, ободряюще улыбнулся он. – Только пока мы до печища дойдем, ночь опустится. Нехорошо добрых людей в столь позднее время тревожить. Лучше переночуем здесь где-нибудь, а на заре отправимся в печище.
Настена понуро уронила голову:
– Пожалей меня, братец… Не могу больше…
От ее несчастного голоса у Егоши где-то внутри застонала, разрываясь, невидимая жилка, брызнула на сердце жаркой болью. Часто ли просила его сестра? За долгое время пути ни разу не упрекнула, не пожаловалась. Себя забывая, жизнь ему спасала. Как теперь отказать ей в этакой малости?! А люди… Да что люди? Чай, у них сердца тоже не каменные. Сперва, может, испугаются поздних пришельцев, шум поднимут, а потом поймут, простят. Сами небось ведают, каково в сечень месяц на холодном снегу ночевать.
Егоша опустился перед девчушкой на колени, ласково коснулся ее испачканного подбородка гибкими пальцами:
– Сестра ты мне… Как просишь, так и сделаю.
Настена робко вскинула на него усталые глаза. Егошу передернуло, будто она упрекнула его в чем-то. Волной накатила злость на себя самого – слепого да грубого. Как жил он раньше?! Почему не замечал в бархатистых глазах сестры этой нежной преданности? А может, не хотел замечать? Свои мелкие радости и печали тревожили душу – не до девчонки, хвостом за ним ходившей, было… Считал ее малявкой сопливой, помехой досадной. Теперь только понимать начал, что вею свою короткую жизнь проходил мимо единственной верной души.
Егоша вздохнул, обнял Настену за хрупкие плечи и, вкладывая в слова всю запоздалую нежность, прошептал:
– Пойдем. Немного уж осталось.
– Пойдем, братец, – с готовностью отозвалась она и тут же зашагала вперед – маленькая темная фигурка на засыпанной снегом равнине.
Чоловки недаром славились обильными урожаями пшеницы, и недаром сзывали здешние жители на помочи всех родичей: от ближних, живущих в соседнем дворе, до самых далеких, из болотных и лесных печищ. Поля вокруг Чоловков раскинулись просторно, и на их пустынной белизне Егоша чувствовал себя неуютно. Куда веселей было идти по лесу. Там никогда не было тишины. Скрипели над головой деревья, поскуливал заплутавший в ветвях ветер, подавали негромкие голоса звери, и легчала душа от бегущей рядом невидимой жизни. Лес походил на человека – лишь в смерти замолкал, а на равнине всегда было холодно и пусто, словно в логове самой Морены. И ночь, как назло, выдалась темная. Изредка сквозь облачные прорехи выглядывала луна, окатывала снежную пустоту блеклым светом и вновь скрывалась, затертая боками темных Перуновых коней. Шел бы Егоша один – давно бы уж повернул назад в лес и там переночевал, но, словно напоминая о данном обещании, Настена хрипло и часто дышала ему в спину. Он, с малолетства приученный к дальним переходам, и то валился с ног, а каково приходилось ей? Небось давно уже в кровь ноги стерла, да признаться не желала. Не мудрено, что рвалась в печище, тянулась из последних сил к человеческому теплу.
Словно услышав его мысли, Настена, привалилась к его спине, потянула в снег. Егоша развернулся, подхватил сестру, вгляделся в ее узкое, запрокинутое к темному небу лицо:
– Что с тобой?
– Худо мне, Егоша… – скривились в жалком подобии улыбки посиневшие девчоночьи губы. – Совсем худо…
Егоша сдернул рукавицу, захватил полную ладонь снега и грубо принялся тереть Настенины щеки. Он был охотником, частенько в одиночку боролся с зимними хворями и потому знал: против нежданной лихорадки снег – верное средство. Ненадолго, правда, помогает, но Чоловки-то совсем рядом, а там найдется знахарка – поднимет сестру.
– Потерпи немного, – подхватывая Настену за тонкую талию, попросил он. – Я уж и голоса слышу, и шум печищенский.
Сколько раз казнил он себя потом, что забыл о позднем времени. Все задним умом крепки, а тогда ему и в голову не пришло – кому ж это ночью захотелось на все печище греметь да песни распевать? Просто побежал на шум и поволок за собой Настену. Сестра всхлипывала на его плече, не веря шептала:
– Люди, люди…
А возле самого печища, углядев темные громады изб, с неожиданной силой вырвалась из рук брата и с истошным криком ринулась вперед: – Люди!!!
Егоша рванулся следом, но Настена бежала прытко, словно по ровной дороге. Голубой платок на ее голове сбился в сторону, толстая русая коса, вырвавшись на волю, расплелась, посеребренные луной длинные волосы заплескались по ветру. Казалось – не девица бежит через поле, а сама Вьюжница, облекшись плотью, мчится, оберегая свои владения от людского племени. Вот на миг скатилась в неприметный овражек, взметнула позади себя снежный вихрь и тут же вновь появилась, полетела навстречу растревожившим ее покой напевным женским голосам.
Егоша вслушался, разобрал слова песни:
– Смерть ты, Коровья Смерть!
Заходить к нам не смей! Уходи из села!
Из закутья, из двора…
Он не успел окликнуть сестру. Заглушая людские голоса, громко и угрожающе забренчало железо. Настена приостановилась и, зайдясь криком, ринулась назад.
– Вон она! Держи!
Настена обернулась, споткнувшись, рухнула в снег. Из-за чахлых, поросших краем поля кустов выскочили белые женские фигуры.
– Вот она! – Высокая крепкая баба в длинной рубахе и с распущенными по спине темными волосами издалека метнула в лежащую ничком Настену сковороду. Остальные женщины дико завопили и, утопая в неглубоком снегу босыми ногами, ринулись вперед.
– Настя! – Егоша стрелой проскочил перед ними, упал на сестру, прикрывая ее собой.
Брошенный какой-то меткой бабой серп мазнул по его плечу, вырвал клок из старой, заношенной телогреи.
Настена слабо зашевелилась под ним, подняла мокрое от снега лицо.
– Бежим! – тряхнул ее Егоша.
– Зачем? – странно улыбаясь, спросила сестра. В ее распахнутых глазах сияло тихое, безмятежное счастье безумицы.
Егоша застонал от отчаяния. Неужели она не видит, что делается в печище?! Что для этих баб они вовсе не люди, а страшная скотья болезнь – Коровья Смерть?
По старому обычаю каждую весну собирались в словенских печищах бабы и, изгоняя Коровью Смерть, с песнями да шумом опахивали все печище. А впереди всех шла повещалка в вывернутой шубе и тянула оберегающую борону. Однажды, когда он был совсем маленьким, повещалкой избрали мать. Она приготовилась еще с вечера – старательно умыла руки, заперла скотину, прикрутила накрепко, чтобы не сорвался, веселого пса Бобрика. По малолетству Егоша думал, что мать собирается на веселый праздник, неотступной тенью бродил за ней по избе, трепал вышитый подол и упрашивал:
– Возьми меня, мам. Ну возьми меня.
– Глупенький, – обнимая его и приглаживая непослушные вихры, смеялась та, – ты отрок, а значит, должен дома сидеть, глаз на двор не показывать.
– А я все равно выйду! Выйду! – обижался он. Мать мрачнела и молча взглядывала на сидящего в сторонке отца, будто опасалась чего-то. Егоша понимал – за ее молчанием кроется нечто страшное, но по-настоящему испугался только утром, когда мать вернулась. Босая, в рваной по подолу рубахе, с всклокоченными, измазанными землей волосами. На ее щеке багровела свежая ссадина, а тонкие пальцы покрывала бурая, уже успевшая засохнуть чужая кровь. Такой Егоша ее еще никогда не видел. Изумленно хлопая на мать огромными зелеными глазами, он забился в угол и услышал, как отец горько спросил:
– Кого убили?
Мать резко повернулась к мужу, губы ее задрожали, но, пересилив затаившееся в душе подозрение, твердо ответила:
– Коровью Смерть мы убили! Коровью Смерть! Отец покачал головой и вышел. Егоша выскочил следом и увидел, как, взяв волокушу, отец потащил ее по уходящим в поле следам босых ног. Отцу было тяжело – седая голова клонилась к земле, плечи горбились.
– Я с тобой! – подскочил к нему Егоша и, помогая тянуть сани, схватился за веревку, но тот лишь покачал головой:
– Нет, сынок. Останься с матерью. Худо ей нынче.
А Егоша все-таки не послушался – побежал за отцом краем поля. Потому и углядел то, чего потом не мог забыть много ночей. Посреди лядины отец споткнулся, склонился над чем-то кроваво-красным и, словно испугавшись, отер лоб крепкой ладонью. А потом принялся это красное укладывать на волокушу. Егоша не сразу понял, над чем возился отец, а потом, разглядев, согнулся пополам от разорвавшей нутро судороги, заскулил по-щенячьи и пополз прочь, мечтая навсегда забыть искореженное страхом и болью мертвое лицо разорванного на куски незнакомца и его переломанную руку, вывалившуюся из саней. Отец увез мертвеца в лес да так никому и не признался, что печищенские бабы убили случайного путника, приняв его за Коровью Смерть. Схоронил эту тайну вместе с телом несчастного, а все же мать о чем-то догадалась и с той поры перестала по весне вместе с остальными бабами опахивать печище.
Егошу передернуло от жутких воспоминаний. Страх вполз в душу, дохнул на нее леденящим холодом. Бежать! Бежать от озверевших баб! Егоша вскинул на плечо брыкающуюся сестру и, ломая кустарник, ринулся прочь от пронзительного женского визга. Чутье тянуло его к лесу, но, видать, хитрые бабы не впервой застали на своем поле непрошеных гостей. Разделившись, они кинулись наперерез Егоше. В их руках поблескивали острые серпы и вилы, волочась за хозяйками, неглубокий снег вспахивали тяжелые курицоки и сковороды. Впряженная в борону здоровенная тетка вывернулась из накинутых на плечи веревок и бросилась наискосок, отсекая Егошу от спасительного леса. За редкой порослью кустов мелькнуло ее искаженное ненавистью лицо. Неожиданно придя в себя, Настена отчаянно завизжала, задергалась. Ее телогрея распахнулась, цепляясь густым мехом за низкие ветви кустов. Ослабшие ноги уже не держали Егошу, трепыхающаяся на спине Настена мешала бежать, сердце зло бухало, грозя разорвать грудь. Сквозь застилающий глаза пот болотник видел белые фигуры женщин и, словно затравленный зверь, кидался из стороны в сторону, силясь отыскать проход между живыми вестницами смерти.
– Про-о-очь! – Откуда-то сбоку вывернулась грузная туша повещалки. Изогнутое лезвие ее серпа грозно взметнулось над Егошиной головой. Он разжал руки и, чувствуя, как безжизненно сползло на снег отяжелевшее тело сестры, поднырнул под лезвие, изо всех сил ударив повещалку головой в живот. Баба охнула, согнулась пополам. Ничего не соображая, Егоша пнул ее ногой и, кашляя, склонился над Настеной, пытаясь вновь втянуть ее на спину. Руки дрожали, не слушались, перед глазами плавали разноцветные точки. Он не заметил, когда повещалка дотянулась до серпа, но, неведомым чутьем уловив опасность, вырвал из-за пояса топор и с размаху рубанул взметнувшуюся над Настеной женскую руку. Что-то хрустнуло, и горячая, липкая кровь брызнула ему в глаза.
– Боги пресветлые – глядя на корчащуюся перед ним бабу, взмолился Егоша. – Где же вы?! Где ты, Дажьбог?! Где Велес, защитник сирых на тверди земной?!
Но боги молчали, а опахальщицы были уже совсем близко. Бежали, не чуя боли в изрезанных настом ногах, потрясали своим жутким оружием.
Видели ли они, что случилось с повещалкой? А коли видели и не испугались, значит, теперь их ничем не остановишь. Хоть бы Настену не тронули… Но ведь и ее не пожалеют…
Егоша прикрыл глаза и зашевелил губами.
«Хоть кто-нибудь, помогите нам! – беззвучно молил он. – Хоть человек, хоть дух, хоть зверь лесной! Не меня сберегите – за сестру прошу!»
Над его склоненной головой хрустнула ветка. Все. Конец.
Егоша вскинул глаза – увидеть лицо той, что лишит его жизни, но не увидел ничего. Затягивая небо, по кустам плыл серый туман, смыкался вокруг него плотным коконом. Женские голоса за дымной завесой звучали глухо и растерянно. Не веря в чудо, Егоша подполз к сестре, обнял ее. Он не понимал, что происходит, лишь чувствовал, что неминуемая смерть отступила перед кем-то неведомым и могучим.
– Ты же сам просил помощи, – прошептал тихий голос за его спиной. Разворачиваясь, Егоша нелепо кувыркнулся на бок.
– Не бойся, – закачалась перед ним серебристая, словно сотканная из лунного света, зыбкая фигура.
– Мертвяк… – ужаснулся Егоша, не в силах отвести глаз от страшного видения.
– Глупости! Не мертвяк я, а Блазень, – заколыхался нежить. – И страшиться тебе нечего. Я не убивать – помогать тебе пришел. Гляди.
Под его руками защитный туман начал таять, открывая столпившихся вокруг кустов женщин. Они растерянно озирались по сторонам, выискивая невесть куда ускользнувшую жертву.
Не спеша Блазень поднял над Егошей прозрачные ладони, широко развел их в стороны. Туман между ними загустел, сплелся в крупный белесый комок. На глазах у Егоши комок отяжелел, налился плотью. Появилась подвижная мордочка с быстрыми красными глазами, куцый хвост, длинные уши. Заяц!
– Уведи, замани, запутай… – протяжно пропел Блазень, опуская на землю свое творение. Заяц пряднул ушами и вдруг высоко подпрыгнул, подставляя взорам разъяренных женщин слепяще белый бок.
Недоуменно уставившись на возникшего из пустоты зверька, они смолкли. Заяц подпрыгнул еще раз и, петляя, помчался прочь от Егоши. Белым шариком он прокатился под ногами одной из баб и, виляя из стороны в сторону, устремился к печищу.
– Коровья Смерть! – заорала баба, запоздало ткнув курицоком в примятый зайцем снег.
– В печище бежит! – подхватила другая.
Увидев скачущую к избам Коровью Смерть, перепуганные бабы сорвались с места. Завывая, они ринулись за белым, мечущимся по полю пятном.
Блазень зашелестел сухим смехом.
– Кто ты? – Егоша с трудом удержался от желания протереть глаза и согнать ночное наваждение.
Не ответив, Блазень плавно подтек к лежащей без движения Настене и завис над ней призрачным облаком.
– Она умрет.
Егоша взглянул на сестру. Пепельно-серое лицо и застывшие, бессмысленные глаза девочки напугали его.
– Настена! – Он схватил ее за плечи и слегка встряхнул. – Настена!
– Нет, не так, – остановил его Блазень. Егоше странно было видеть, как сквозь его бледное тело виднеются кусты, и поле, и даже бегущие прочь бабы. Но дивиться было некогда. С Настеной случилось что-то страшное…
– Настена… – еще раз жалобно позвал он.
– В нее Исполох вошел. Изнутри грызет, – уверенно заявил Блазень. – Зови ее, не зови – она не услышит. Только в Полоцке есть ведун, который может изгнать Исполох из человечьего тела. При Рогнеде живет. Хороший ведун. Знакомец мой.
Егоша протянул к Блазню руки и взмолился:
– Помоги. Кто бы ты ни был – помоги! Белесые губы призрака растянулись в улыбке, узкие ладони приподнялись, расходясь в стороны.
– Нетерпеливый ты. А вот благодарный ли? Я жизнь тебе сберег и за это платы не спросил, а коли сестру твою спасу – согласишься ли вовремя должок возвратить, в трудный час послужить мне?
Егоша почувствовал, что его душа всеми силами противится нежити, и уже было открыл рот, но Блазень немного сдвинулся и, словно ненароком, задел щеку Настены. Она застонала. «Умрет сестрица, коли ей не помочь», – подумал Егоша. Он не мог представить тихую и маленькую Настену мертвой. Вспомнились ее добрые глаза и то, как умолял великих богов пощадить ее, не задумываясь, кому придется служить.
Тряхнув головой, он решительно выпрямился:
– Спаси сестру. Сделаю все, что велишь. Блазень взметнулся над землей, протянул руки к Настене и невнятно забормотал. Выплывающие из его рта струи дыма медленно закружились возле хрупкого девичьего тела. Егоша закусил губу, чтобы не закричать. Блазень завыл, взвихрился и колючими снежными брызгами ринулся мимо Егоши. Синее облако потекло за ним, и на примятом снегу не осталось даже следа Настены.
– Эй! – опомнившись, закричал Егоша. – Как узнаю, что ты не обманул? Что жива сестра?
Блазень остановился, скользнул прохладной сыростью к его лицу. Вкрадчивый шепот проник в уши:
– Ты обещание свое помни, а уж я не обману. Коли пожелаешь – сыщешь потом сестру в Полоцке. Вылечит ее Рогнедин знахарь… – И уже не шепот, а гром заколотил в уши тяжелыми молотами. – Должок возвратишь! Помни! Знахарь!.. Рогнеда! Сестра!
Обнажая под собой чудовищную темноту, призрачное облако взвилось к небу и рухнуло, навалилось на плечи, пригибая Егошу к земле.
– Прощай, Настена! – скатываясь в бездну, успел крикнуть Егоша. – Живи…
– Прощай, – долетел издали тихий голосок сестры. – Прощай…
ГЛАВА 4
Обоз киевского князя медленно полз по заснеженному руслу реки. Варяжко уже который раз пожалел о том, что вопреки уговорам Рамина двинулся в дальний путь не на санях, а на более удобных для летних переходов тяжелых телегах. Но ему хотелось войти в Полоцк именно так – на телегах, будто настало уже долгожданное лето. Хотелось, чтобы, увидев среди снега и холода летний обоз с богатыми дарами, люди подивились, а Рогнеда изумленно ахнула и сразу поняла – пришли из Киева не с обычными вестями, а с чем-то очень радостным и важным. Собираясь в дорогу, Варяжко словно видел ее перед собой – высокую, голубоглазую, с пшеничной косой и надменным белым лицом. И, представляя, как в изумлении округляются светлые глаза княжны, слышал ее гортанный голос:
– Как Ярополк? Здоров ли?
Варяжко давно знал Рогнеду. Он не первый год ездил в Полоцк с поручениями и всегда доставлял княжне весточку от милого ее сердцу киевского князя Ярополка. Рогнеда удалась всем – и красой, и нравом, поэтому сердце Варяжко радовалось мысли, что когда-нибудь войдет она на Ярополков двор не гостьей, а женой князя. Ярополк долго тянул со свадьбой. То ссорился с древлянами, то грустил по погибшему брату и только нынче решился – позвал к себе преданного слугу и велел ему идти в Полоцк с богатыми дарами и вестью, что по осени сам явится за Рогнедой.
Впереди обоза в рассветной дымке звонко закликали весенние птахи. Усиливаясь, птичий гомон полетел по лесу. Варяжко насторожился, предостерегающе поднял руку. Птичьи крики – сигнал. Знать, наворопники что-то углядели.
Обоз быстро остановился, скучился. Пуская из ноздрей белые клубы пара, лошади фыркали, мотали тяжелыми головами. Спрятавшись за телегами и нацелясь на лес, ратники вскинули луки.
– Кто же там? – недоуменно спросил кто-то. – Половецкие степи далеко, значит, не половцы это…
А кто еще осмелится грозить великому князю на его землях?
Варяжко усмехнулся. Это верно – половцев в здешних местах никогда не бывало. Одно он забыл – недалеко Новгород. А там Владимир – всему голова. Не почитая старшего брата, новгородский князь давно уже увивался за его невестой, выхаживал кругами возле Полоцка. Слышать не хотел Рогнединых отказов. Ждал, что, отвергнув истинного князя, красивая полочанка породнится с ним – сыном ключницы! Мог про обоз прознать и налететь на него со зла и обиды. Не сам, конечно, разбойничать отважился бы, а верных людей напустить – большого ума не надо.
Впереди появился всадник. Поднимая снежные клубы пыли, он пролетел мимо первых телег и осадил лошадь возле Варяжко.
– Что всполошились? – недовольно спросил тот.
– Ошибка вышла, нарочитый, – сконфуженно пробормотал румяный молодой вершник с веснушчатым, красным от мороза носом. Варяжко его знал плохо – видать, мальчишка был из уных, только недавно попавших в дружину парней. Смущался перед нарочитым, глаз не поднимал. Даже чубатая его лошаденка, и та глядела смелее…
– Что за ошибка?
– Да на дороге старика приметили и девку с ним. Места здесь нехоженые – леса да болота, вот и подняли тревогу, – сбиваясь забормотал парень. – Ты прости, нарочитый, что понапрасну.
– Лучше напрасно встревожиться, чем неупрежденными на засаду налететь, – мягко ответил уному Варяжко. Его и самого насторожили странные вести. Мужик с девкой посреди болотины, да в сечень месяц? Подозрительная встреча!
– Старика ко мне, – распорядился он.
– А девку? – отважился вскинуть глаза младший. Потешные глаза – круглые, будто плошки, с желтыми крапинами посередке. Варяжко с трудом удержался от смешка, кивнул головой:
– И девку.
Дозорный ускакал, а обоз, повинуясь Варяжкиному жесту и громко скрипя колесами, вновь тронулся в путь.
Снег был неглубокий – зима шла на убыль, и, неспешно обогнав передовую телегу, Варяжко выехал вперед.
Нетерпеливо дернув мордой, обозная лошадь сунулась под шею Варяжкиному жеребцу. Тот весело запрядал ушами и, похваляясь статью перед кобылой, взбрыкнул холеным крупом.
– Сы-ы-ыть, Вихор! – приструнивая его, рявкнул Варяжко.
Вихор был молодой, норовистый, но зато до чего красив! Сам князь не погнушался бы ездить на таком. Варяжко купил его прошлым летом у заезжего купца. Тот хвалился, будто резвее и сноровистей этого коня у него отродясь не было. Пять кун просил…
– Доброго здоровья тебе, нарочитый, – раздался у ног Варяжко глубокий мягкий голос.
Варяжко перевел глаза на говорящего, хмыкнул. Недаром насторожились наворопники – мужик и впрямь казался странным. Нарочитый знал много племен, но из какого рода этот путник – угадать не мог. Одежей мужик походил на словена, но на шее у него болтались обереги с гусиными лапами, как у чуди, на поясе красовался кожаный карельский ремень с варяжскими подвесками – железными молоточками Тора, за спиной меркан, из тех, с коими ходят на охоту меря, а статью смахивал на грека – худой, хлипкий, темноволосый, с черными, будто уголья, глазами. Зато жмущаяся к его плечу девка – та точно словенского племени, только ободрана слишком и щека расцарапана, словно ее недавно били.
Расширенные голубые глаза девки испуганно глядели на Варяжко. От этого пристального, немигающего взгляда ему стало не по себе. Чего напугалась? Хотя, может, она с этим мужиком с малолетства наособицу жила, воев никогда не видела, вот и струсила…
Нарочитый ободряюще улыбнулся девчонке:
– Не бойся, не обидим тебя.
Она приоткрыла рот и, быстро заморгав, спряталась за спину мужика. Нет, ее, пожалуй, словами не успокоишь.
Варяжко обернулся к «греку»:
– Ты кто таков будешь и куда путь держишь?
– Я-то? – подставляя к уху ладонь лодочкой, переспросил тот и, расслышав вопрос, обрадованно закивал: – Я в Полоцк иду. К княжне Рогнеде.
– И зачем тебе княжна понадобилась? – удивился Варяжко.
– Мне не она, ведун ее надобен, – охотно отозвался тот. – Настена медведя-шатуна в лесу увидала – с тех пор не говорит и не ест совсем. Знахарки наши сказали – Исполох в ней живет. А Рогнедин ведун от всего излечить может. Вот и идем к нему.
Значит, девку зовут Настеной, и она испугалась вовсе не воев, а медведя-шатуна… Варяжко улыбнулся. Эти двое ему понравились. Особенно было жаль девчонку – худая, слабая, а в глазах не видать ничего, кроме страха. Он представил, каково все время жить в страхе, поежился. Нарочитому не часто доводилось пугаться, но ощущение помнилось долго. Противное ощущение…
Выжидающе глядя на него, мужик часто моргал жгучими глазами, и, удивляясь самому себе, Варяжко неожиданно предложил:
– Садитесь на последнюю телегу. Довезем до Полоцка.
Путник недоуменно вскинул брови, принялся отказываться:
– Что ты, нарочитый… Что ты… У нас и денег-то в уплату за довоз нет…
– Садись, говорю! – беззлобно рявкнул на него Варяжко.
– Не слышишь, что сказано?! – подхватил его слова веснушчатый дозорный. Тот самый, круглоглазый.
Под его гневными словами путник сник и, прихватив Настену за руку, поспешно потащил ее к последней телеге. Уступая им место, сидящие с краю лучники потеснились. Краем глаза Варяжко увидел, как на воз подняли девку и как она мгновенно с головой забилась под шкуру.
Он нахмурился. Вот ведь угораздило несмышленую налететь на медведя! Интересно, кем ей доводится «грек» – отцом иль мужем? Для мужа, пожалуй, староват…
Мысли промелькнули в голове Варяжко и тут же пропали. Какая ему-то разница? Его дело – в сохранности доставить к Рогнеде Ярополковы дары, а не гадать о похожей на тень девке.
Ледяное русло тянулось прямо до самой темноты, а под закат принялось чудить – петлять по лесу, выделывая сложные кренделя и обходя каждую горочку.
– Пора остановиться, – напомнил Варяжко Потам, старший ратник. Потам был отменным бойцом. Он долго воевал вместе со Святославом – отцом Ярополка – и Владимира и походную жизнь знал лучше других.
– Коли дорога петлять принялась, значит, не угодно богам нас дальше вести, – неспешно объяснял он.
Варяжко огляделся. В лесу ночевать не хотелось – до этого располагались на ночлег в мелких, стоящих на реке печищах, но на сей раз выбора не было…
– Ставь лагерь, – велел он Потаму.
Старый вой хлестнул лошадь и, вырвавшись вперед, остановил телеги, громко объявляя приказ нарочитого.
Лагерь поставили быстро. Соскочившие с телег лучники ловко стянули их в круг, сомкнув передками. Наворопники скучились в сторонке, обсуждая, кому и когда нести дозор, а распряженных лошадей загнали через узкий, оставленный меж телегами проход в самый центр круга – подальше от диких зверей. Освободив их от остатков упряжи, уные вывалили прямо на снег мешок сена. Не всякая лошадь приучена к сену – Варяжкин жеребец и не глянул на него, – но обозные лошаденки, шевеля мягкими губами, покорно принялись за еду.
– Куда лапотников девать? – подъехал к Варяжко Потам. – Беды я от них не жду, но не стоит их при обозе оставлять – пусть лучше где-нибудь в лесу переночуют.
Потам решил правильно. На вид путники были безобидны, но чужая душа – потемки, никогда не разглядишь, что на дне.
Варяжко тронул жеребца, подъехал к стоящим особняком путникам. Мужик даже не посмотрел на него – уставясь в землю, нерешительно переминался с ноги на ногу и тормошил тонкими пальцами старую кожаную торбу. Видать, ничего доброго от нарочитого не ждал. Так и не слезшая с воза девчонка пялилась на Варяжко перепуганным взором. «Похоже, они не родичи совсем, – неожиданно подумал Варяжко. – У мужика глаза черные, угольные, а у девчонки голубые, будто льдинки».
– Ты, нарочитый, не серчай на меня, – неожиданно сказал черноглазый. – Я ведь понимаю, мы – люди незнаемые, тебе опаска и хлопоты лишние, но боюсь – замерзнет Настена в лесу. Я о малом прошу: оставь девку при обозе, а я и под елями ночь перетерплю.
Варяжко насторожился. Кабы случайный попутчик не попросил, он сам оставил бы лапотников при обозе, но теперь в душу вкралось подозрение – не кроется ли за невинной просьбой злой умысел? Княжий обоз – лакомый кусок для лихих людей…
Нарочитый махнул рукой ожидающему в сторонке Потаму:
– Девку оставим ли? Тот пожал плечами:
– Тебе за княжье добро ответ держать, тебе и решать: кому верить, кому нет.
Варяжко задумался. Путник выжидающе глядел на него снизу вверх, девчонка глазела из-под шкур. «Проверить надо – впрямь ли девка больна», – подумал вдруг Варяжко. Решительно сдернув с девчонки шкуру, он склонился к ее бледному лицу:
– Как звать тебя, девочка?
– Настеной, – встрял мужик.
– Не тебя, – огрызнулся Варяжко, – ее спрашиваю!
Девка испуганно захлопала ресницами и, словно собираясь заплакать, скривила губы.
– Ты хоть слышишь меня? – чувствуя себя последним извергом, вновь спросил Варяжко.
Она прижала к щекам кулачки, затряслась и вдруг, пискнув, скрутилась к комок, пряча от него лицо.
– Не надо, нарочитый! – не выдержал черноглазый. – Мы оба в лес пойдем, только не мучь ее больше. Не в себе она.
– Пускай идут, – шепнул на ухо Варяжко Потам. – Без них спокойнее.
Нарочитый кивнул и скрепя сердце отъехал от телеги. Но, занимаясь своими делами, все-таки косился на путников издали и видел, как, дрожа и прикрывая лицо узкими ладонями, Настена слезла на снег, как заботливо взял ее под руку родич и, нашептывая что-то успокаивающее, повел к лесу. Вечерний промозглый ветер трепал края девчоночьей поневы, сквозь рваные дыры виднелись ее тонкие ноги. Пошатываясь и спотыкаясь, Настена вяло шла за своим спутником, и вдруг Варяжко показалось, что отправил он девочку на верную смерть. Пробудившаяся жалость, будто потревоженный зверь, зло рванула зубами сердце.
– Эй, ты! – окликнул Варяжко и удивился – как это он имени-то у путника не вызнал? Да сейчас было и не до имени…
Тот с готовностью остановился, обернулся.
– Веди девку назад! – решительно велел Варяжко. – Пускай при обозе остается, чай, от нее большой беды не будет. Сам ее постерегу.
Черноглазый что-то шепнул девчонке, подтолкнул ее к воину, а сам неспешно двинулся прочь. Жалкая девичья фигурка в нерешительности замерла на месте, умоляюще протянула руки к уходящему родичу.
– Я утром приду! – не останавливаясь, крикнул тот. – А пока он тебя охранять и сберегать будет! – И указал на Варяжко.
Девчонка испуганно завертела головой и, не умея иначе выразить переполнивший ее страх, пронзительно завизжала. Голубые глаза распахнулись на пол-лица, подбородок затрясся.
– Иди к нему, велю! – прикрикнул на нее мужик. Варяжко вдруг захотелось слезть с коня и стать совсем другим, таким, чтобы, не мучась больше, Настена пошла к нему без всякого страха.
– Ступай ко мне… – одними губами прошептал он, но девка, всхлипнув в последний раз, безжизненным кулем осела в снег.
– Чего ждешь, нарочитый? – Потам проскакал мимо него, не слезая с седла, подхватил обмякшее девичье тело и небрежно перебросил его через шею скакуна.
Варяжко и сам не знал, чего ждал. Он почему-то не хотел забирать девчонку грубой силой и, разозлившись на Потама, выхватил Настену у него из рук:
– Ты лагерем займись, а уж с ней сам разберусь! – И, увидев в глазах старого вояки изумление, озлился уже на себя, ссорящегося с другом из-за девки. Хлестнул плетью коня и понесся меж повозками со своей живой ношей, чуть не сминая конем любопытствующих дружинников.
Как к ночи ни готовились, а она наступила внезапно, словно накрыв снежную белизну темным, в звездных крапинах покрывалом. Потрескивая морозцем, тьма блуждала по лесу, и лишь слабые отсветы костра плясали на лицах спящих воев, придавая им какую-то детскую беззащитность.
Варяжко весь день не слезал с коня и, намаявшись в пути, тоже хотел спать, но теплый, привалившийся к боку комочек мешал сну. Настена жалко всхлипывала, в бреду шевелила губами, словно звала кого-то, а иногда вдруг начинала отбиваться от невидимых врагов маленькими кулачками, и тогда Варяжко сжимал в ладонях ее хрупкие запястья и, пытаясь успокоить девчонку, растерянно шептал:
– Ну что ты? Что ты? Все будет хорошо…
Изредка она просыпалась, вспыхивала на миг светлыми глазами, а потом вновь проваливалась в беспокойную дрему. Однажды, очнувшись, даже попробовала закричать, но Варяжко вовремя закрыл ей рот ладонью – не хватало еще, чтоб девка перебудила весь лагерь! – и горячо зашептал:
– Не бойся, не бойся… Я тебя в обиду не дам… Она забилась в его руках, а потом вдруг обмякла.
«Неужто придушил сгоряча?» – испугался Варяжко, но, заглянув девчонке в лицо, успокоился – во взирающих прямо на него огромных глазах вместо привычного страха проскальзывал интерес, словно ее покидало безумие. Он потихоньку отпустил руку. Ни слова не говоря, Настена пристроилась поудобнее, вжалась в его могучее тело и почти сразу заснула. У Варяжко в жизни было много сражений и побед, но ни одна не доставила такой тихой и светлой радости, как эта – победа над поселившимся в чужой душе страхом. Казалось бы, ему не за что благодарить девчонку, но, словно понимая, что никогда больше не испытает такого упоительно нежного чувства, сердце трепетало благодарностью.
Ему удалось заснуть только под утро. И только смежил веки, как сильная рука Потама уже затрясла за плечо и в ушах зазвучал его громкий голос:
– Вставай, нарочитый. В путь пора.
Варяжко открыл глаза и, не почуяв под боком ставшего уже привычным тепла, резко развернулся, отыскивая Настену. Заметив его взгляд, Потам расхохотался:
– Я-то думал тебя цветущие бабы волнуют, да, видать, ошибался. – И, осекшись под злым взглядом Варяжко, поспешно добавил: – Никуда она не делась. Ходит среди повозок, глазеет, от всего шарахается.
Варяжко вскочил и тут же увидел Настену. Нет, ночью ему не показалось, и девчонка действительно приходила в себя. Двигалась посмелее и на лице, помимо вчерашнего страха, проблескивал интерес.
– Она хоть ела чего-нибудь? – спросил нарочитый Потама.
Тот криво усмехнулся:
– Кто ж ее кормить станет? С ней поговорить-то невозможно – едва рот откроешь, сразу пугается.
– Ладно, зови ее родича и двинемся, – успокоившись, лениво потянулся Варяжко.
– У-у, у-у, у-у, – донеслось до него странное мычание.
– Чего это? – удивился было Варяжко, но, еще не услышав ответа, понял, в чем дело. Заметив, что он проснулся, Настена силилась пройти между двумя не замечающими ее воями, но боялась.
– У-у, у-у… – маяча перед рослыми парнями, настойчиво требовала она. Не обращая на нее внимания, те продолжали впрягать в телегу мохноногую лошаденку.
Варяжко сорвался с места и, с трудом удерживаясь от желания врезать как следует непонятливым парням, подскочил к девчонке. Схватив нарочитого за руку, она признательно вскинула голубые глаза. Варяжко и не замечал раньше, какие они красивые. Ясные, будто полевые озера, а по краю опушены темной бахромой длинных ресниц…
– Ты совсем спятил, – негромко сказал ему подошедший Потам. – Из-за малолетки разум потерял. Обоз ждет. Иль свои дела для тебя княжьих важнее?
Опомнившись, Варяжко отстранил от себя Настену и внимательно оглядел уже готовые к пути телеги.
– Где мужик? Тот, что ее привел? – спросил у Потама. – Трогаться пора.
– Где путник?! – громко выкликнул Потам. Переговариваясь, воины зашевелились.
– Ну хоть кто-нибудь его видел? – раздосадованный заминкой, произнес Варяжко.
– Я видел. – Вышел вперед один из наворопников. – Он сперва под вон той елью устроился, а посреди ночи поднялся и в лес пошел. Я его еще окликнуть хотел, а потом подумал: может, он по нужде…
– Так он вернулся? – нетерпеливо спросил Варяжко.
Дозорный пожал плечами:
– Я сменился…
– Я его сменил. – Выдвинулся еще один. – Никто под ту елку не возвращался.
Варяжко жестом отпустил их, задумчиво покосился на доверчиво стоящую рядом Настену. Что мужик ушел, это ясно, но почему ушел? Почему бросил девку? Может, испугался? Но чего? А может, решил, что без него девку уж точно довезут до Полоцка – не оставят посреди леса, не звери же. Однако так бросить родню? Или… Почуяла его испытующий взгляд Настена, впилась глазами в глаза, словно желая прочитать не высказанные нарочитым мысли. Тень понимания на миг озарила ее лицо, силясь что-то вымолвить, тонкие губы раздвинулись.
– Бросил девку черноглазый, – зло произнес за Варяжкиным плечом Потам. – Возись теперь с ней!
Подбородок девчонки дрогнул. Варяжко мог поклясться, что она услышала и поняла речи Потама. Приказывая тому замолчать, он рубанул рукой воздух.
– Брр… бр.. бра-а.. а-ате.. ц.
– Что? Повтори! – затряс девку Варяжко.
Она хлопнула длинными ресницами, скривила рот:
– Бра-а-ате-ц…
– Говорит о брате, – проворчал Потам. – Верно, мужик этот ее братом был. – И с сомнением покачал головой: – А я думал – мужем.
Судорожно прижатые к горлу руки Настены безвольно упали, из глаз выскользнула большая слеза, медленно поползла по щеке.
– Убивается-то как… – жалостливо шепнул кто-то.
Отвернувшись от Варяжко, девка подошла к последней телеге и села на нее, избегая сочувствующих взглядов. «Уехать хочет, – понял Варяжко. – Чует – бросил ее брат».
– Трогай! – крикнул он передовому вознице. Тот ловко прищелкнул языком, взвизгнул:
– Трогай!
– Трогай, трогай, трогай! – полетело по просыпающемуся лесу звучное эхо.
Скрипя и покачиваясь, телеги двинулись в путь. В дальний путь к славному городу кривичей – Полоцку.
ГЛАВА 5
Егоша сидел на дороге возле невспаханной лядины и равнодушно глядел на веселые стайки возвращающихся с зимовья птиц. Его не радовали ни погожие деньки, ни ранний приход весны. Последнее время он жил словно во сне – ничему не радовался, ничему не печалился… Только вспоминал. А вспоминать было что… Перед его глазами безостановочно вертелись испуганные лица родичей, сияющие безумием глаза Настены, искаженные ненавистью рожи чоловских баб. Теперь эти бабы, улыбаясь, проходили мимо Егоши, а он и узнать никого из них не мог. А коли признал бы – вряд ли стал бы винить. Он сам не сберег сестру. Зачем выскочил тогда на лядину, зачем поддался ее уговорам? Почему не вызнал – что за шум доносится из печища средь ночи? Почему не поверил упреждавшему о беде чутью?! Слабости поддался, к людям захотел… Уж лучше бы его Первак еще дома убил! Тогда Настена осталась бы жива. Сидела б нынче возле родной избы на завалинке, улыбалась ласковому солнышку и судачила с Олисьей-уродиной о своих девчоночьих заботах. Только нет больше Настены… И от Егоши мало чего осталось…
Подобравшие его чоловцы говорили, будто он был совсем плох – горел жаром, метался в бреду, размахивал руками. А едва открыв глаза, принялся расспрашивать про сестру. Но ее никто не видел. Одного его на краю поля нашли. Совсем одного…
На том чоловцы стояли твердо. Сперва Егоша не верил, а потом вспомнил метавшееся в Настениных глазах безумие и все уразумел. Верно, со страху убежала девка в лес. А там и опытный охотник в одиночку недолго проживет. Сгинула сестрица…
Две ночи он выл, как дикий зверь, никого к себе не подпускал – хотел сдохнуть. Но знахарка и не с такими имела дело – умудрилась напоить буяна дурманным зельем. От пахучего снадобья потоком хлынули слезы – выплеснули наружу чуточку боли, облегчили душу. Вот и остался Егоша жить в Чоловках, глядеть на поля, где потерял сестру, вспоминать свою бестолковую жизнь… Только назвался уже не Егошей, взял другое имя, убитого им по оплошке Оноха. В Чоловках его никто не признал, потому и ни о чем не расспрашивали. А для верности Егоша притворился, будто после болезни не может вспомнить ни родни, ни своего печища… Думал: чоловцы засомневаются, насторожатся, но они поверили сразу – сами видели, как тяжко хворал пришлый парень.
– Вот ты где!
Егоша оглянулся. Нелепо размахивая тощими руками, к нему по лядине бежал дядька Негорад, рвал рот криком:
– Я тебя с утра по всем дворам ищу! Где шатаешься, лаготник?! И ранопашец уже прошел, и распрягальник – у всех лядины ухожены, только моя непаханой стоит! Я-то, когда тебя в избе привечал, думал – помощником мне будешь… А ты…
Егоша лениво встал, сощурился на яркое солнце:
– Не шуми, Негорад. Я тебе сразу сказал: охотник я – Не землепашец. А нынче уж точно помогать не стану – ухожу.
Егоша и сам не знал, почему вдруг решил уйти. И куда – тоже не знал. Одно ведал – не место ему в Чоловках, чужой он здесь. И сколько бы ни прошло времени – не приживется.
– Куда ж это ты собрался? Может, вспомнил род и к своим вернуться решил? – язвительно предположил Негорад.
Егоша усмехнулся. Чужое имя, забытые родичи… Хитро он солгал – не признал Негорад родную кровь. Глупы те, кто болтает, будто она крепче всего соединяет людей…
Вопрос дядьки звенел в Егошиной голове комариным писком, напоминал что-то… Какое-то название…
– В Полоцк пойду, – прислушиваясь к звенящему внутри голосу, негромко сказал Егоша.
– Ха-ха-ха! – притворно засмеялся дядька. – К Блазню своему, что ли, собрался?
О Егошином Блазне ведало все печище. Потешались над верящим в бредовые видения парнем, а он жил ими, не в силах отказаться от последней надежды. Вдруг и впрямь Настену схватил Блазень и унес в Полоцк к Рогнединому знахарю – лечить? Никто не видел сестру мертвой! Утешал себя, надеялся…
Егоша повернулся и молча зашагал к печищу. Припрыгивая, дядька засеменил следом.
– Ты, парень, не дури! О Полоцке и задумках своих бестолковых забудь! Уж не знаю, куда сестрица твоя подевалась и была ли она, но никто, в здравом уме будучи, в твои россказни не поверит!
Аккуратно переступая через влажные борозды, Егоша молчал. Болтовня Негорада не задевала его. Слушал дядькины вопли, как слушают ветер за окном – шумит, и ладно…
Возле самой избы им навстречу, смеясь, выскочили две девки. Круглолицые, розовощекие, с задорными ямочками на пухлых подбородках. Казалось, таких хохотушек ничем не присмирить, однако, углядев Егошу, они смолкли и, не поднимая глаз, поспешно скользнули мимо. Негорад проводил девок восторженным взглядом, причмокнул:
– Ох, ягодки! – И дернул Егошу за рукав: – И они тебе не по душе?
Егоша отвлекся от своих невеселых мыслей, удивленно вскинул брови и, только теперь заметив вдалеке вышитые рубахи девушек, равнодушно мотнул головой.
– Ты, Онох, чудной какой-то, – задумчиво изрек дядька. – Не смеешься, не плачешь, будто и не человек вовсе. Ты…
Писклявый обиженный голос дядьки неожиданно напомнил Егоше Первака – его искаженное болью лицо, злые глаза, громкий, напоенный яростью крик:
– Выродок!
Повторяя, Егоша шевельнул губами. «
– Что, что? – не расслышал дядька.
– Выродок я, – уже громче повторил Егоша и небрежно поинтересовался: – Ты так хотел сказать?
Под его тяжелым взглядом Негорад сжался, принялся смущенно оправдываться:
– Нет… Ну… То есть…
– А ты прямо говори, – спокойно посоветовал ему Егоша. – Без вранья жить легче.
И, оставив за спиной окончательно сбитого с толку родича, пошел в избу.
Собирался он недолго. Покидал в мешок хлеб, порты, рубаху про запас да пялку для шкурок, коли по дороге попадется зверь. Снарядившись, по обычаю присел на порог, обвел глазами убогое дядькино жилище. Изменилось все с детских лет. Иной он помнил эту избу. Тогда горница казалась просторной, лавки – высокими, сундуки – громадными. Мнилось – богат дядька, но нынче видел всю его бедность, а жалости не чуял. Может, оттого, что, другого пожалев, боялся жалости к себе самому?
Поклонившись приютившему его дому, болотник ступил на крыльцо. Растерянно глазея на собственную избу, Негорад по-прежнему мялся посреди двора. Дождавшись Егошу, вскинулся и, уразумев, что слова об уходе не пустая угроза, подскочил с уговорами. Сейчас, в самый разгар ярового сева, сила и крепость парня манили его, словно кота масло. Негорад не любил работать, а тут утекала из рук такая удача – дармовой работник!
– Ну куда же ты в драной телогрее? – сетовал он, семеня рядом с Егошей. – Ночи не пересидишь в лесу – замерзнешь…
«Раньше он моей драной одежки не примечал», – косясь на богатый полушубок дядьки, неожиданно сообразил тот и резко остановился.
– Ты меня, никак, жалеешь? Обрадовавшись, Негорад поспешно закивал лысой головой:
– Как не пожалеть сироту, роду-племени не помнящего?
«Еще бы заплакал для верности», – с отвращением подумал Егоша и, криво усмехнувшись, предложил:
– А коли так меня жаль, чего шубу свою не отдашь? Иль ты лишь на словах такой жалостливый?
Дядька поперхнулся, захлопал глазами, а потом, уразумев, завопил:
– Ты?! Да я! Тебя! – И внезапно вспомнил обидное слово, выплюнул его в глаза парню: – Выродок!
Брезгливо отвернувшись от раскрасневшегося Негорада, Егоша широко зашагал через невспаханную лядину к виднеющемуся вдали темному изгибу дороги. Прочь от Чоловков. Ни разу не оглянулся, не остановился. До полудня, высматривая зверя, шел лесом, близ дороги, но то ли зверь здесь был пуганый, то ли сам он не слишком таился, только, никого не высмотрев, к вечеру вновь вернулся на дорогу. Радуя нежданным теплом, закатные лучи пробежали желтыми бликами по его лицу. На мгновение Егоша замер, проверяя путь. В Приболотье любой ведал – к Полоцку дорога верна, если, отправляясь на покой, Хорс глядит путнику в лицо, а, поднимаясь, припекает спину.
Изогнувшись полукольцом, дорога лениво скатилась под уклон – к маленькой и быстрой лесной речке Лудонке. Егоша слышал от отца, что где-то на ее крутом берегу стоит большое печище – Лудони, но к людям почему-то не тянуло. Он уж подумывал опять свернуть в лес, когда услышал позади громкий оклик:
– Эй, парень!
Злясь, что не ушел с дороги раньше, Егоша оглянулся. Невысокий, странно одетый мужичонка торопливо бежал к нему, на ходу забрасывая за плечо большой меркан. «Охотник, видать, из мери, – подумал Егоша, но тут же вспомнил: – Нет, меря живет совсем в другой стороне от Мойского озера».
– Погоди, парень, – догнал его мужичонка. Он запыхался, рубаха на груди разошлась, обнажая смуглую худую грудь. Черные, живые глаза незнакомца ощупали Егошу с головы до пят, словно пытаясь увидеть нечто тайное. Заинтересованный, Егоша остановился.
– Ты, парень, в Лудони не ходи, – отдышавшись и наглядевшись, посоветовал ему мужичок. – Там нынче лихорадка буйствует. Я вчера проходил мимо, так видел на крышах зипуны вывернутые… Чтоб отогнать ее…
Егоша и не собирался в Лудони, но слова незнакомца задели за живое, обдали теплом. Ведь черноглазый мог пройти мимо – не окликнуть, не упредить, а он догнал, позаботился…
– Долгих лет тебе, – мягко поблагодарил Егоша и, вспомнив про болтающийся за спиной мужичка меркан, добавил: – И охоты удачной.
– Охоты? – округлил глаза тот, а потом, поняв, рассмеялся, хлопнул по бокам узкими ладонями. – Нет, я не охотник. А коли и охочусь когда, так за особой дичью.
От удара звякнули увязанные на пояс незнакомца махонькие молоточки Тора. «У мерянина – и варяжские подвески?» – удивленно отметил Егоша.
Проследив его взгляд, черноглазый улыбнулся еще шире:
– Ты мне не дивись. У меня обереги всех богов есть, и племен тоже. Я то ведаю, о чем ты и помыслить не можешь, как ни старайся.
Голос незнакомца сгустился, стал тягучим, будто лесное эхо. О ком-то он напоминал… Силясь припомнить, Егоша сморщил лоб, но не смог. Резво подхватив его под руку, мужичок легонько подпихнул болотника к лесу:
– Ты на ровном месте понапрасну не мнись. За тобой темная сила по дорогам ходит, за убийство хочет отомстить.
Вздрогнув, Егоша дернулся из цепких пальцев мужика. Откуда черноглазый прознал об убийстве? Как разведал?
– Я же сказал – не дивись… Я волхв, потому и ведаю все.
Волхв?! Нынче болотнику было не до смеха, но он чуть не расхохотался. Этот маленький, щуплый мужичок в странной одежде – всемогущий волхв? Тогда он, Егоша, уж точно – сам Волот!
– Не равняй себя с сыном Велесовым! – неожиданно помрачнел назвавшийся волхвом мужик.
Егоша осекся. Все мог понять: и желание неказистого с виду мужика казаться более важным, и его хвастливые речи, – но как он сумел прочесть чужие мысли?
– Говорю тебе – волхв я, – устало повторил мужичок.
Егоша покачал головой. Ладно, как бы незнакомец ни назывался, а пришел он к Егоше с добром, упредил о поджидающей впереди беде. Знать, придется мириться с его странными речами.
– Как звать-то тебя, волхв? – насмешливо спросил Егоша.
Тот покосился на парня темными живыми глазами:
– А так и зови – Волхвом. Пусть для тебя это моим именем будет.
– Странное имя, – Егоша вскинул на плечо съехавшую суму и зашагал к лесу, на ходу подыскивая удобную для ночевки ель.
– А мне нравится, – приравниваясь к его широким шагам, засеменил подле новый знакомец. Так засеменил, будто всю жизнь только и делал, что ходил рядом. Память всколыхнулась, наполнила рот горечью – когда-то, недавно совсем, так же бежала возле Настена…
– Ты о ком загрустил? О девке иль о родне? – поинтересовался Волхв.
Обернувшись, Егоша вгляделся в худое темноглазое лицо Волхва. На миг в угольных глазах померещилось что-то знакомое, какая-то белая дымка, но тут же они потемнели, словно вода к ночи, – ничего не угадать… Заставляя себя сдерживать рвущееся наружу любопытство, Егоша вздохнул. Кем бы ни был нынешний знакомец, а подмечал все хватко – не обманешь, не обхитришь. Видать, многое повидал на своем веку.
– Ты откуда взялся такой? – осторожно спросил болотник.
– А я и сам уж не помню, – легко отозвался Волхв и вдруг, вскинув руку, указал на высокую разлапистую ель. – Вон там переночуем.
Как большинство вольных людей, Егоша не любил чужих указок, а тут и в голову не пришло противиться. Тем более, что для ночевки елочка и впрямь оказалась хороша – со всех сторон спускала к земле густые ветви, будто шатер для усталых путников.
Волхв быстро принялся готовиться к ночлегу. Егоша только диву давался, глядя, как, ловко наломав сухих ветвей, он сунул в огонь тонкие ломти мяса, а затем, выворотив из костра несколько едва тлеющих угольев, раскинул на них вытянутую из дорожной сумы медвежью шкуру. Ароматный дымок потек по лесу. Только теперь Егоша вспомнил о еде. Он-то прихватил с собой лишь хлеб… Однако, углядев робко вытащенную парнем краюху, Волхв обрадовался.
– Давай так, – предложил весело, – ты со мной хлеб поделишь, я с тобой – мясо, вот и станем друзьями-побратимами. У тебя ведь никого из родни нет. – И, не дожидаясь Егошиного ответа, продолжил: – И я сирота. Вместе-то будет куда сподручнее.
Егоша был вовсе не против, но предложение оказалось настолько внезапным, что он лишь раскрыл рот. Мужичок ловко поддел палкой уголья и, выбросив из них уже пропекшееся мясо, протянул кусок Егоше.
– Ну, чего молчишь? Коли не желаешь со мной вместе ходить, так и скажи – не обижусь. Я многое от людей повидал, в отказе твоем оскорбления не увижу.
Сказал он это так, словно, кроме Егоши, никому уже не верил, и тот вдруг ощутил странное сходство с черноглазым незнакомцем. Будто озябшее тело к домашнему теплу, дрожа и надеясь, душа потянулась к нему, и уже пугаясь, что тот откажется, Егоша вымолвил:
– Я не прочь, только у меня дело в Полоцке, Мне туда надобно.
– А-а-а, – потянул Волхв и замолчал. Уставился в огонь черными блестящими глазами, сцепив на острых коленях длинные пальцы.
У Егоши перехватило дыхание – коли нежданный друг молчал, значит, им оказалось не по пути. И вдруг до того не захотелось расставаться с новым приятелем, что задумался – а не поведать ли ему обо всем? Уж и рот открыл, но Волхв встал, очертил вокруг костра глубокую борозду, пошевелил губами, прося богов уберечь их сон, и неспешно улегся на бок, спиной к Егоше. «Может, так оно и лучше, – мелькнуло в голове у болотника. – Неладно на ночь глядя в убийстве признаваться».
– Ты-то куда путь держишь? – спросил негромко посапывающего Волхва.
– Куда богам будет угодно, туда и двинусь, – вяло ответил черноглазый и недовольно пробормотал: – Хорош болтать, спать давай.
Последние резкие слова Волхва опрокинулись на Егошу, будто ушат ледяной воды. «Что ж со мной делается? – опомнился он. – Я его знать не знаю, а уже готов упрашивать вместе за Настеной идти! Спятил совсем!»
Разозлившись на самого себя, он бухнулся на бок и сам не заметил, как заснул.
А поутру, проснувшись, никого рядом не увидел. Странный мужичок ускользнул, оставив напоминанием о себе лишь недоеденные вечером обжаренные кусочки мяса. Егоше есть не хотелось. Завернув ломтики в тряпицу, болотник бережно уложил их в мешок – в дальней дороге пригодятся. Исчезновение Волхва его даже обрадовало. Показалось, будто вместе с черноглазым ушло что-то смутное, тревожное. «Вчера так не думал», – усмехнулся парень, припомнив, как хотел просить нового знакомца вместе идти в Полоцк.
День обещал выдаться жарким – ранние солнечные лучи просачивались даже сквозь густую еловую завесу, а от земли поднимался пар. Захотелось побыстрее очутиться на ровной дороге и шагать, шагать, шагать, пока еще не поднялся ясноликий Хорс и, припекая спину жарким теплом, не навеял усталость и лень.
«На дороге тебя темная сила ищет», – всплыло в памяти предостережение Волхва. На миг Егоша задумался. Ползущий по мягкому мху густой туман окутывал ноги холодной влагой. Мало радости весь день топать с мокрыми ногами, мучиться из-за пустых, оброненных случайным знакомцем слов. Егоша решительно тряхнул светлым чубом, подбросил на плаче мешок с пожитками и выбрался на дорогу.
Неведомая сила налетела сзади. Он даже не успел удивиться, только почувствовал, как что-то могучее схватило плотным кольцом и потянуло вверх. Отчаянно дергаясь, Егоша попытался вырваться из страшных объятий. Соскользнувший с его плеча мешок отлетел в сторону и покатился по дороге, будто гонимый ураганом пук соломы. Руки вывернуло за спину, пронзая локти резкой болью. Не слыша своего голоса, Егоша завопил. Перед его глазами, будто видение, промелькнула вся жизнь: злорадно оскалилось лицо Первака, испуганно округлила губы Настена. Безжалостно раздирая на куски хрупкое человеческое тело, боль проникла внутрь болотника.
«Это – смерть», – подумал он в безнадежной попытке освободиться.
– Прогони его! –ударил по ушам смутно знакомый голос.
Что-то пронзительно взвыло. Желто-белый туман ринулся на Егошу. Он не понял, что случилось, но, почуяв ослабление хватки неведомого врага и визжа, как раненый зверь, рванулся всем телом. Дорога прыгнула ему навстречу, от удара о землю мир завертелся, будто хвост попавшейся в ловушку ящерки.
– Нож! – заорал голос Волхва.
– Ты… Как ты здесь?..
– Нож! Кидай в них нож! – не слыша или не желая слушать, вопил тот.
Превозмогая боль, болотник повернул голову, всмотрелся в то неведомое, что хотело его убить. Завывая и сплетаясь в клубок, на дороге вертелись два вихря. Один – темный с сияющей сердцевиной, другой – бледно-желтый, словно болотный туман.
– Блазень:.. – не веря, прошептал Егоша.
– Кинь нож! – отчаянно простонал ему в ухо Волхв.
Егоша нащупал на боку нож и швырнул его. Каленое лезвие точно вошло в сияющую сердцевину. Темный ураган дернулся, взвизгнул и вдруг осыпался на землю дорожной пылью.
Захлебываясь так и не отыскавшими выход слезами, болотник тупо уставился на упавший посреди дороги окровавленный нож. Унимая боль, гибкие пальцы Волхва быстро пробежали по его телу.
– Предупреждал же я тебя! – сердито сказал он. – Почему не послушал?!
– Хозяин… – Медленно, словно побитая собака, Блазень подтек к ногам Волхва. – Я все выполнил…
– А коли так, то ступай, – помогая Егоше подняться, небрежно отозвался тот.
Всхлипывая и поскуливая, нежить сизой дымкой потянулся в лес.
– Кто ты? – еле выдавил Егоша.
– Волхв я! Волхв! – отозвался черноглазый. – Я тебе сразу так сказал, только ты, темнота болотная, верить не хотел. Вот и поплатился за то.
– Но Блазень… Он… Настену…
Егоша не мог подобрать слов. Не верилось, что щуплый черноглазый мужичок и есть тот самый могущественный волхв, о котором по всей словенской земле складывали легенды.
– Знаю я про Настену. – Волхв отряхнул Егошу, заглянул ему в глаза. – Ты-то сам как – цел?
– Цел, – откликнулся болотник. – А Настена…
– Надоел ты мне со своей Настеной! Отправил я ее в Полоцк, как и обещался. Должно быть, она уже давно здоровехонька. – Волхв неожиданно улыбнулся. – Здорово я вам тогда подсобил. Самому понравилось. А бабы, дуры, до утра за зайцем пробегали. Так и не поймали.
Внезапно до Егоши стало доходить, что своим чудесным спасением они с сестрой обязаны этому невзрачному человечку, с которым бок о бок он провел ночь. На глаза навернулись слезы, и, жалобно всхлипывая, точь-в-точь как Блазень, он медленно опустился на колени:
– Служить тебе буду… До смерти…
– Брось ты! – отмахнулся Волхв. – Я-то и без службы твоей проживу, а тебе самому как прожить? Вот ты в Полоцк идешь, а чего ради? Сестру повидать? Так она, может, от Исполоха избавилась и домой подалась… Что тогда в Полоцке станешь делать? А в печище тебе нельзя – из-за тебя там уже двое умерли.
– Как двое? – растерянно выдавил Егоша.
– А так. Налетел на тебя Встречник, насланный твоим родичем. Ты его одолел, пылью по ветру пустил, значит, тот, кто послал его, тоже стал пылью.
Егоша вспомнил Первака. Сердце сжалось – он никому не желал дурного, даже Перваку.
– Да ты не тужи, – тут же подметил его печаль Волхв. – Ты за свою жизнь бился. Блазень Встречника лишь отвлек, а потом все одно: сыскало бы тебя дитя Куллы да насмерть расшибло.
«Что же теперь делать? Как жить? – билось в голове болотника. – Одни беды от меня…»
– Нет в смерти родича твоей вины, – закончил Волхв.
От его спокойных слов повеяло дружелюбной, уверенной силой, и вдруг Егоша понял – если кто и может ему помочь, так лишь этот маленький, темноглазый, ни на кого не похожий служитель богов.
– Что ж делать-то мне теперь? – жалобно прошептал парень.
Задумчиво потерев лоб ладонью, Волхв присел рядом с Егошей на обочину.
– Хочешь, пойдем со мной в Киев. Я тебя к Ярополку на службу пристрою. Сперва молодшим воем, а потом, коли слушать меня станешь, может, и до нарочитого доберешься. К тому же Ярополк по осени в Полоцк собирается – с ним и отправишься вызнавать о сестре. Небось княжьему слуге больше расскажут, чем оборванному болотнику.
Оглушенный и растерянный, Егоша тупо глядел в бесстрастное лицо Волхва. Подождав немного, тот пожал плечами, поднялся:
– Ну, как желаешь…
И пошел прочь. Сумятица в голове мешала Егоше думать, мысли перескакивали друг через друга. Блазень… Встречник… Волхв… Бред какой-то!
Покачиваясь, он поднялся. Маленькая фигурка Волхва бодро шагала прочь, за его спиной, выпирая острыми краями, покачивался меркан.
Волхв. Жизнь ему спас. Настену сберег. Хотел помочь на ноги встать, вновь человеком сделаться.
– Погоди! – закричал ему вслед Егоша. – Погоди! Я с тобой!
Волхв остановился, обернулся. Отражая солнечный свет, его глаза ярко заблестели.
– Пошли, коли решился. Только смотри – у Ярополка служи да меня слушай, а то напугаешь князя своей дремучей простотой.
Как не слушать того, кто отвел все беды? Его надобно не просто слушать – каждое слово, будто божье веление, почитать! Егоша хотел было все это высказать новому дугу, но смог лишь кивнуть.
– Вот и ладно, – усмехнулся тот. – Да ты не отставай – путь, чай, не короток! К самому Киеву.
ГЛАВА 6
Киев поразил Егошу шумом и суетой. Казалось, нет здесь места для спокойных раздумий – все бежали куда-то, толкались и кричали на разные голоса. Даже на просторном княжьем дворе толпился люд – нарочитые с длинными мечами, пышно разодетые бояре, важные чужеземцы. Тут и там мелькали румяные безусые лица дружинников. По ним сразу можно было распознать, кто в почете у Ярополка, кто в опале, а кто просто по делу пришел. Пробегая мимо дорогого гостя, уный сиял радушием, а встречаясь с простым просителем, не выражал ничего, кроме горделивого презрения. На Волхва уные поглядывали с растерянностью – видать, никак не могли решить: что за человек пожаловал и как его привечать? А тот на молодых и внимания не обратил – взял Егошу за локоток и повел к небольшой ватажке просто одетых парней. Они послушно потеснились, давая место новому товарищу.
– Погодь здесь, – тихо сказал Волхв и скрылся в пестрой гомонящей толпе.
Егоша огляделся. Парни вокруг оказались примерно его лет. Один, с ярко рыжей копной волос на круглой голове, заметил растерянный взгляд болотника, протиснулся к нему:
– Тебя, паря, как звать? Егоша привычно соврал:
– Онохом.
– А меня Изотом, – обрадованно отозвался парень. – Я из эстов, тех, что живут у Варяжского моря. Пришел Киев поглядеть, а тут такая удача выпала – Ярополк младшую дружину набирает! Мне бы хоть уным к князю прилепиться, а уж там! – Он взмахнул длинными руками и чуть не ударил ладонью в лицо Волхва. Тот чудом увернулся и, схватив Егошу за рукав, поволок болотника куда-то через двор.
– Эй, ты куда? – удивленно выкрикнул сзади рыжий Изот. – Воевода Блуд велел всем, кто в дружину хочет, тут ждать!
Егоша было приостановился, но Волхв бесцеремонно пихнул его в спину:
– Ступай вперед. Чай, не на посиделках.
И Егоша послушно поплелся за ним, стараясь не потерять из виду его узкую спину. За время пути к Киеву он убедился – Волхва лучше слушаться. Новый знакомец не лгал, предупреждая: «Я знаю то, о чем ты и помыслить не решишься». Порой Егоша задумывался – а есть ли на свете хоть что-нибудь, чего Волхв не ведал бы? Он был везде, как в своем дому, со всеми умел столковаться, на все вопросы ответы знал… Только не любил никого и никому не верил. Сам как-то раз признался:
– Ты у меня единственный друг. – А потом добавил: – Запомни – если хочешь средь людей возвыситься, никому не доверяй!
– Как же… – заикнулся было Егоша, но Волхв перебил:
– И лгать научись так, чтобы всем угодным быть. Егошу сперва покоробило от его слов, но, пораскинув умишком, осознал – Волхв прав. Ведь солги Егоша родичам, не понадейся на их справедливость – не пришлось бы воровски убегать из родного печища. А не доверился бы в ночи людским голосам – сохранил бы сестру…
– Эй, лапотник, рот не разевай! – сильно толкнул его плечом высокий рыжеусый мужик в богатой одежде.
Егоша его не разглядел, выплюнул сгоряча:
– Сам его прикрой, покуда кулаком не заткнули!
Оказавшиеся рядом люди, заслышав яростный выкрик болотника, ахнули, подались в стороны, только верный Волхв не отошел – остался стоять рядом, плечом к плечу. Рыжеусый насупился, положил ладонь на рукоять длинного меча:
– Ты кто такой?
Теперь уже Егоша увидел и меч, и богатую одежду, и пояс с варяжскими подвесками. В голове зашумело от страха. Не уного облаял – кого-то из нарочитых!
– Он мой брат. – Прикрывая остолбеневшего болотника плечом, перед нарочитым вырос Волхв. – Пришел в дружину наниматься. Возьми его, воевода. Он сильный, ловкий, а уж смелый какой – ты сам видел!
Воевода?! У Егоши отнялся язык, даже если бы и захотел извиниться – не сумел бы. Стоял и тупо глядел в землю, думая об одном: уж коли решит воевода наказать его, так пусть пощадит хоть Волхва!
– Откуда явились? – внимательно оглядывая Волхва, поинтересовался воевода.
– Из Приболотья.
Вокруг оживились. О Приболотье и в Новгороде немногие слышали, а уж до Киева слухи о нем доходили только в байках да песнях. Егоша затравленно заозирался, скользнул глазами по вытянутому лицу подоспевшего на шум рябого Изота. Тот мигом отвернулся. «Боится показать, что со мной знаком, – догадался Егоша. – Прав Волхв – нельзя людям верить!» От презрительного гнева заклокотало что-то в горле, и страх отпустил. Не было больше перед Егошей грозного воеводы, а стоял обыкновенный мужик в дорогой одежде, хмурился, прикидывал – наказать парня или добром отпустить, – и был он, как все люди, доступен лести.
Егоша встряхнулся – зря, что ли, проводя с Волхвом долгие дни он вслушивался в каждое его слово? Сейчас самое время припомнить Волхвову науку. Отодвинув друга, болотник выступил вперед:
– Я наниматься пришел, со мной и говори!
– Ах так? – притворно удивился воевода. – И как же мне величать тебя?
– Все Онохом зовут, но для знаменитого воеводы так назовусь, как он пожелает!
Польщенный словами болотника, воевода пощипал длинный ус и, смирив загоревшуюся было ярость, сердито спросил:
– Приболотье к Новгороду ближе, чего ж тебя в Киев понесло? Почему к Владимиру на службу не пошел?
Егоша хитро улыбнулся:
– К киевскому князю даже эсты служить приходят. Чего же словену желать?
– Умен, – хмыкнул воевода и добавил: – К тому же хитер…
Поняв, что гроза миновала, любопытные стали расходиться. Отважившийся протолкаться поближе, чтоб помаячить на глазах у нарочитого, Изот делал болотнику непонятные знаки, но теперь настала Егошина очередь не признавать его. А еще пришло вдруг понимание, что сейчас все зависит от одного лишь слова. Сыщет то слово вовремя – станет дружинником, не сыщет – пойдет безродным скитальцем по свету. «Рыжий Блуд», – вспомнились слова Волхва. О ком он так говорил? Не о киевском ли воеводе? Егоша скосил глаза на друга. Словно прочитав его мысли, Волхв едва кивнул. Собравшись с духом, болотник выпалил:
– Велика честь служить Ярополку, а еще большая честь быть принятым в дружину самим Блудом!
Попал! Голубые глаза воеводы загорелись гордыней, под усами мелькнула довольная улыбка. Могучая рука легла на Егошино плечо:
– Коли так, ступай в дружинную избу. Отыщи там хромого Лаготу и скажи, чтоб сыскал он тебе дело. Будешь уным!
Толпа расступилась перед воеводой и с шумом сомкнулась за его спиной. Только тогда Егоша почувствовал, как устал. Никогда раньше он не громоздил столько лести, не носил в душе столько притворства.
– Молодец! – обнял его Волхв. – Я-то боялся: сморозишь какую-нибудь глупость – оба пропадем.
– Оба? – не поверил Егоша. Черные глаза Волхва налились обидой:
– Ты что, думаешь – я тебя оставил бы? Егоша вспомнил, как маленький служитель богов закрыл его собой, как назвал братом, как, не дрогнув, выстоял под гневным взором Блуда. Раскаяние обдало жаркой волной.
– Нет, что ты! – покаянно произнес он и, оправдываясь, забормотал: – Очень я испугался… Сам не ведаю, что говорю.
– Оно понятно. – Волхв легко шлепнул его по спине, засиял улыбкой. – Я сам страху натерпелся. Блуд крутостью своей всем известен. А уж хитер как! Ты нынче самого хитрого перехитрил.
От похвалы друга у Егоши потеплело на сердце. И на душе полегчало. Действительно, чего он худого сделал? Ну, польстил немного воеводе, так от этого никому хуже не стало. Вот Изоту впрямь трусости своей стыдиться надо!
– Пойдем, – потянул он Волхва. – Блуд велел Лаготу отыскать.
Неожиданно друг уперся и, словно затаив в душе что-то скверное, потемнел лицом. Не понимая, Егоша упрямо тащил его за собой.
– Погоди. – Волхв вырвался и замер перед болотником с потупленной головой. – Я с тобой не пойду.
– Как это «не пойду»?!
– Так. Ты уным стал, а я обещание свое выполнил – привел тебя в Киев и, как сумел, помог устроиться. Теперь у тебя своя дорога, а у меня своя.
Егоша не верил. Смотрел на приятеля, слышал его слова, понимал его правоту, а поверить не хотел. Прирос он к Волхву всем сердцем, прикипел душой, не мыслил себя в шумном Киеве без верного друга.
– Как же я? – жалобно спросил он. Волхв пожал плечами:
– Тебе теперь все дороги открыты. Коли будешь таким же умным, как нынче, – скоро нарочитым станешь.
– А ты? – глупо прошептал Егоша.
– Я в леса подамся. Мне без простора и воли – не жизнь, а мука.
Откуда-то повеяло легким ветерком, донесло знакомый с детства дурманящий запах хвои. Боль ткнулась в сердце каленой стрелой. Не выдержав, Егоша едва слышно простонал:
– Может, и я с тобой?
– Ты вроде хотел вновь жить начать? – заглядывая болотнику в глаза, удивился Волхв. – Я ведь все знаю. И как ты мучился, убив Оноха, и как болел, когда сестру потерял. И имя Оноха ты взял неспроста: долг убитому отдать решил – за него жизнь прожить. А коли я прав, то подумай – чего бы он пожелал? Разве ушел бы с княжьего двора? А Настена? Как о ней узнаешь, если пойдешь со мной?
Егоша дрогнул, ткнулся лбом в узкое плечо Волхва. Чародей вытащил самое тайное из его души, взял на свои плечи половину его беды… Никогда уже не будет у него такого друга. Станет он как старый дуб, встреченный на реке Припяти, на камышовой косе, как раз там, где Припять впадает в великую Непру. Стоял дуб, тянулся через реку к зеленым полям, а с места сойти не мог…
– Ты не грусти, – ласково пригладил его волосы Волхв. – Я приходить к тебе буду. Думаешь, мне без тебя легко будет? Ты мне уже не другом – братом стал! – И пошутил сквозь слезы: – Младшим…
– Эй, Онох!
Егоша повернулся на окрик. Сквозь толчею к нему пробирался рыжий эст. Дойдя, просительно скривил веселое веснушчатое лицо:
– Онох! Тебя воевода приметил. Может, замолвишь и обо мне словечко?
От негодования Егоша задохнулся. Развернулся к рыжему всем телом, еле сдерживаясь, чтоб не ударить, а потом вспомнил, как Волхв учил его таить в себе и гнев, и радость, как твердил, что чувства человеческие – открытая брешь в кольчуге, и, понизив голос, тепло откликнулся:
– Погоди, друг. Дай с братом попрощаться.
– С братом? – Изот завертел головой, вылупил и без того круглые глаза: – А где он?
Похолодев, Егоша оглянулся. Волхва рядом не было. Ушел! Избегая тягостного прощания, растворился средь людей… Где теперь искать его, как звать?! Егоша всхлипнул, оттолкнул эста и, едва различая плывущие навстречу лица, пошел прочь. Ничем не рознясь, они сливались в сплошное размытое пятно. «А ведь теперь всегда так будет, – внезапно уразумел Егоша. – Ведь во множестве человеческих лиц я буду искать лишь два – Волхва и Настенино. А остальные протекут мимо сплошной полосой, растянувшейся от рождения до смерти».
ГЛАВА 7
Седой тощий знахарь ворожил над Настеной: водил над ее склоненной головой длинными руками и что-то бессвязно напевал. Раньше Варяжко казалось – прикидываясь, будто лечит, старик попросту дурачит его и Настена неизлечима, но теперь нарочитый поверил знахарю. Весь березозол тот лечил девчонку, а едва позеленил поля травень – Настена очухалась. Может, и не совсем излечилась, но начала говорить и даже изредка улыбаться. На радостях Варяжко решил захватить ее с собой в Киев, но знахарь заупирался:
– Исполох из человеческого сердца надобно с корнем драть. Иначе вновь вырастет. Оставь девку в Полоцке – присмотрю за ней, а в червень месяц приедешь с князем, тогда ее и заберешь.
– Я за ней не хуже тебя присмотреть могу, – понимая его правоту, огрызался Варяжко.
В ответ знахарь лишь смеялся, скаля ровные, крепкие зубы:
– Ох, зацепила тебя девка! Ох, зацепила! Самому лечиться впору! А подумал ли о том, что делать станешь, коли не захочет она ждать тебя, коли запросится домой, в свое болотное печище? Она ведь с виду лишь хрупкая, а внутри крепче кремня – ничем ее не уломаешь, если чего не захочет. А ты ее хворобой попользоваться решил, умыкнуть надумал… Стыдно!
От этих слов Варяжко становилось не по себе. Он не хотел вспоминать, что у исполошной девки есть родичи. Своей ее считал. Вез ее в Полоцк, словно бесценную, случайно доставшуюся ему в дар вещицу, и помыслить не желал, что однажды она станет жить сама по себе. От этих мыслей ныла душа, словно старая рана перед грозой… Чуял нарочитый – изменилось в нем что-то с той ночи, когда впервые охранял Настенин сон, надломилось, эта надломленная часть утонула в ее озерных глазах.
– Ты не печалься, – утешала Варяжко прозорливая Рогнеда. – Мне девочка твоя по нраву. Привечу ее, будто подругу, сберегу до твоего приезда… Вместе ждать будем: я – Ярополка, она – тебя…
Варяжко ведал – княжна не бросается словами попусту, но все же с отъездом тянул. Ждал чего-то…
– Все. – Знахарь встряхнул пальцами, словно освобождая их от тяжкого груза, и Настена медленно открыла большие чистые глаза. Увидела Варяжко, его задумчивое лицо и светло улыбнулась:
– Ох, как я рада тебе, хоробр! – А потом углядела высокие сапоги, походный наряд и потухла, дрогнула голосом: – Уходить собрался?
– Да… – тихо ответил Варяжко и, сам не зная почему, принялся оправдываться: – Меня Ярополк ждет. Загостился я в Полоцке. Сама небось ведаешь, времена нынче не те, чтобы надолго князя одного оставлять: Владимир возле его невесты крутится, воевода Блуд в первые киевские бояре лезет, князю советовать норовит… А с его советов добра ждать не след… Надобно за Ярополком приглядывать.
Настена засмеялась:
– Говоришь так, будто Ярополк не князь, а дитя неразумное.
Варяжко ее смех обидел. Хотелось, чтобы из-за скорого расставания пролила она хоть одну слезу, а она шутила беспечно. Обида сдавила горло, злые слова выплеснулись помимо воли:
– Я подле князя и в беде, и в горести буду! Не оставлю его меж чужими людьми, как твой братец тебя оставил!
Голубые девичьи глаза округлились, потемнели.
– Нет! Егоша не таков! – обиженно выкрикнула она и вдруг осеклась, зажала рот ладонью, испуганно глядя на Варяжко.
Тот замер. Впервые Настена назвала брата по имени. До того и говорить, и вспоминать о нем не желала. Едва принимались расспрашивать ее о родичах – сразу замолкала и, делая вид, будто ничего не слышит, прятала глаза. Сперва Варяжко думал: не помнит она, болезнь стерла родные лики, а потом неожиданно уразумел – таится девка. Не желает открывать своего рода-племени. «Брата опасается, – решил тогда, – думает, что сыщем и вновь к нему отправим. А он ее опять бросит. Коли сумел оставить ее средь чужих, знать, не видела она от него ни любви, ни ласки. Вот и боится». Варяжко хорошо помнил черноглазого брата Настены – его узкое, будто мордочка хищного зверька, лицо, щуплую фигуру, странную одежду. Нарочитый поклялся – коли доведется встретиться, поквитается с ним за все Настенины печали…
Девушка наконец оторвала руки от лица и сипло вымолвила:
– Уходи!
Будто плетью хлестнула. Сказал бы так Варяжко кто-нибудь другой – поплатился бы за грубость головой, но перед Настеной ему стало стыдно за себя. Зачем оскорбил девочку, растревожил ей душу?!
– Прости, – попросил он робко.
Неумолимые глаза-льдинки твердо смотрели мимо него.
– Уходи, – повторила она.
Привлекая внимание нарочитого, в углу негромко кашлянул знахарь. Варяжко взглянул на старика. Тот едва заметно качнул головой в сторону двери, подмигнул. Ведуну нравился верный и смелый посланник киевского князя. И госпоже Рогнеде он был по душе. А приглянувшаяся киевскому нарочитому девчонка, хоть вышла из бедного болотного рода, оказалась на редкость умна и мила. Знахарь видел, как вспыхивали ее щеки, если рядом появлялся могучий нарочитый, потому и не хотел меж ними ссоры. «Уйди пока, – мысленно приказал он Варяжко, – я с ней потолкую. Сама к тебе придет. Дай ей время отойти от обиды».
Варяжко вздрогнул, словно старик молвил не про себя, а гаркнул прямо ему в ухо, но, уразумев, быстро вышел и громко хлопнул дверью.
Изба знахаря, любимца Рогнеды, стояла прямо у реки. Поскольку ведун был известен на все кривичские земли, люди проторили к его двору ровную, наезженную дорогу. Огибая княжий двор, она лениво втягивала свое пыльное тело прямо в знахаревы ворота. По ней и зашагал Варяжко к княжьим хоромам. Но не успел ступить и трех шагов, как налетел на выскочившего из-за поворота мальчишку.
– Ой, нарочитый! – сгибаясь и упирая руки в ходящие ходуном от быстрого бега бока, обрадованно выдохнул тот. – Послы из Нового Города от князя Владимира приехали. Княжну требуют. Рогволд велел тебя с киевской дружиной кликать. Так сказал: «Владимир нахрапист, и новгородцы ему под стать. Неровен час – полезут в драку. Зови киевлян…»
Варяжко смел паренька в сторону, бросился бегом к высоким княжьим хоромам. На просторном дворе Рогволда и впрямь толпились пришлые. По дубинам в руках и простой одежде сразу было видно – новгородцы. Не приглашая их в избу, Рогнеда стояла на крыльце и презрительно хмурила собольи брови. Варяжко она заметила сразу и, едва приподняв в улыбке уголки губ, гортанно заговорила:
– Что привело на мой двор славных послов новгородского князя? Беда иль радость?
Варяжко протиснулся к своим стоящим чуть в сторонке дружинникам, быстро оглядел всех. Ратники, видать, сообразили – все были при оружии. Да и замершие по правую руку княжны кривичи выглядели отнюдь не безобидно. Затертые меж двумя дружинами новгородцы казались просто жалкой ватагой оробевших мужиков. Только речи у них были совсем не робкие.
– Просит тебя, княжна, князь Владимир пожаловать к нему в гости. Город наш тебе подарки дорогие готовит. Примем с почетом великим, как и положено будущую нашу княгиню принимать!
Наглец! Варяжко хватился за меч, но на его ладонь неожиданно опустились чьи-то тонкие пальцы. Не повернув головы, он уже знал, кто это. Но все-таки повернулся, глянул. Настена ласково улыбнулась ему, не отнимая руки. Сердце нарочитого подпрыгнуло, окатило душу жаркой волной. Едва сдержался, чтоб не прижать девчонку к себе, не стиснуть жадным ртом ее мягкие улыбающиеся губы.
– Княгиню будущую принимать желаете? – усмехнулась с крыльца Рогнеда. – Так ее и зовите. А мне в Новом Городе делать нечего. Я с хоробрами Ярополка пойду. В Киеве меня княгиней назовут!
– Не прогадай, княжна! – выступил вперед один из новгородцев – тяжелый, коренастый мужик с окладистой кудрявой бородой до пояса. Варяжко хорошо знал его – встречаться доводилось частенько…
– Иди за Владимира, покуда зовет. Добром не пойдешь, силой возьмем!
От ярости Варяжко сжал зубы. Он не мог отомстить новгородцу за обидные слова – быть битыми наглым пришельцам иль нет, на этом дворе решала Рогнеда. По красным лицам стоящих напротив кривичей он понял – они тоже ждут только знака княжны, а затем изрубят нахальных новгородцев, как капусту! Но, словно не расслышав угрозы, Рогнеда беспечно улыбнулась:
– Я с Владимиром, сыном презренной рабы, и за стол один сесть погнушаюсь! А у жениха моего, светлого киевского князя, дружина побольше, чем у вашего князька. Так что, коли он хочет силой мериться, – пусть грозит не мне, а Киеву. – И, отворачиваясь от послов, небрежно добавила: – А вы, гости дорогие, ехали бы домой, покуда не стемнело. Путь-то не близкий.
Опешившие новгородцы завертели головами. Кто-то из Варяжкиных ратников восхищенно ахнул, на лицах кривичей появились довольные улыбки. Даже отец Рогнеды Рогволд не сумел бы ответить лучше. Он тоже стоял рядом с красавицей дочерью, улыбался в усы. Прежде чем скрыться в избе, Рогнеда чуть приподняла узкую руку, махнула ею Варяжко. Поняв приказание, тот стряхнул с руки Настенины пальчики и выступил к новгородцам:
– Ступайте отсюда. Княжна дала ответ. Теперь несите его вашему безродному князю.
Один из молодых новгородцев прыгнул к нему, оскалился:
– Наш князь вашему брат!
– По отцу брат, – невозмутимо поправил Варяжко. – А по матери – безродный он!
Новгородцы взроптали, сдвинулись, плотно обступив нарочитого. Он только теперь заметил, что Настена так и не отошла, осталась рядом, взирая на обозленных новгородцев ясными глазами. Стараясь придвинуться поближе к ней – на случай схватки, – Варяжко сдавленно произнес:
– Я драться не Хочу. Ступайте, как княжна велела. – А коли не пойдем без Рогнеды? – блестя злыми глазами, спросил круглолицый молодой новгородец.
– Тогда силой выкинем.
За спинами пришлых забренчали оружием Варяжкины молодцы и кривичи. Однако, оказавшиеся не такими уж трусливыми, новгородцы даже голов не повернули. Давно приученным загодя чуять запах крови чутьем Варяжко понял – ссоры не миновать – и опустил руку на меч.
– Вы смелые хоробры, новгородцы, – неожиданно зазвучал из-за его спины звонкий девичий голос. – Ради князя своего жизни не щадите. – Выскользнув вперед, Настена встала перед пришлыми. – Многое я слышала о вашем князе. Люди говорят, будто разумен он на редкость и смел необычайно. А что мать его ключницей была, так на то разве можно обижаться? Бабкой-то ему сама великая княгиня Ольга приходилась!
Длиннобородый новгородец, оторопело глядя на Настену, задумчиво нахмурился и наконец выдавил:
– Ты-то, возгря, кто такова, чтобы вмешиваться?
Желая закрыть неразумную девчонку, Варяжко было повернулся, но она вытянула руку и мягко коснулась ладонью груди стоящего напротив новгородца:
– Я – люд русский. Слуги Ярополка своего князя славят, слуги Рогволда – своего, а я ни под каким князем не хожу, вот правду и сказываю. Ничем Владимир их не хуже. Потому и спорить не о чем. А из-за слов пустых кровь лить не достойно. Не слова обидные вашего князя позорить будут, а дела ваши неразумные, коли их допустите!
Она замолчала и, покорно склонив перед новгородцами голову, тихо шагнула за спину Варяжко. Чего-чего, а таких речей он от Настены не ждал. И пришлые не ждали. Длиннобородый озадаченно теребил пальцами пояс и силился заглянуть за Варяжкину спину – узреть еще разок пигалицу, осмелившуюся назвать себя людом русским. А Варяжко, хоть и было обидно за своего князя, но чуял в словах Настены правду, потому и не сказывал ничего против.
Длиннобородый немного подумал и признал:
– Не ведаю, что это за девка, но она дело говорит. Бросай оружие! – И он опустил свою палицу на землю.
Услышав его слова, остальные новгородцы нехотя побросали оружие. Варяжкины дружинники расступились. Длиннобородый первым прошел меж ними к своему жеребцу, вскочил в седло и, прежде чем хлестнуть лошадь плетью, пронзил Настену синими глазами:
– Запомню, как ты нас почтила и надоумила. Будешь в Новом Городе, спроси Добрыню – привечу как дорогую гостью! Поехали!
Он ухнул, дернул поводья. Взметнулась пыль за лошадьми, и пропали новгородцы, словно и не были.
– Добрыню? – раздался за спиной Варяжко шепот Настены.
Он обернулся, поглядел в ее удивленные глаза:
– Это дядька Владимира. А ты не знала?
Она покачала головой. Варяжко усмехнулся. Вот почему была она столь смела – не ведала, с кем дело имеет, не знала, что говорит с самим боярином Добрыней! Опасливо опустив ладонь на ее склоненную голову, Варяжко пригладил выбившийся из-под кокошника светлый локон:
– Ничего… Ты его не бойся. Он слово держать умеет.
Коли сказал, что всегда тебя приветит, значит, так и сделает, что бы ни случилось.
Он не успел договорить – кто-то бесцеремонно пихнул его сзади. Варяжко дернулся было осадить нахала, но осекся, раскрыв рот. Рогволд не часто выходил из терема, и уж коли выходил, то дрожали все – от нищего лапотника до любого нарочитого. О полоцком князе болтали многое. Судачили, будто он без меры суров и силен, но сам Рогволд был темен, словно бездонный колодец. Ни с кем не дружил, ни с кем не ссорился и говорил редко – больше слушал да запоминал. И любви в нем было, что в старом полене. Варяжко знал: отдавая Ярополку дочь, Рогволд заботился лишь о своей выгоде. А нынче, нависая над Настеной, полоцкий князь походил на медведя-шатуна, разве что не рычал. «Убьет девку, – мелькнуло в голове Варяжко, – не простит, что сына ключницы с ним равняла!» Невольно он прикрыл Настену плечом.
– Тебя Настеной кличут? – неспешно спросил Рогволд. Совсем не испугавшись, она кивнула. Верно, знахарь заранее заговорил ее от всех исполохов!
– Будешь мне гостьей, а дочери моей – подругой верной и помощницей.
Она вновь склонила голову. Выскочившее из-за облаков солнце пробежало лучом по непослушной светлой прядке ее волос, закипело на них золотыми бликами. Варяжко будто иглой кольнуло в сердце – стало вдруг ясно, что Настена вовсе не нуждается в его опеке, что знахарь был прав – она птица вольная, и, как ни старайся, этой воли у нее не отнять. А он-то размечтался! Мнил стоять за нее стеной, от бед оборонять. Не думал, что болотница проживет и без него… Не хотел верить!
– А за то, что склоку позорную отвела, тебе особый почет, – улыбнулся Настене Рогволд. – Хоть и обидела меня, с Владимиром равняя.
– Я не равняла, князь, – тихо ответила девушка. – Я правду сказывала.
Рогволд выпрямился и, скользнув острыми глазами по бледному девичьему лицу, просветлел:
– Смела ты. И честна. Давно о такой подруге для дочери мечтаю.
Повернулся и пошел в терем. Тихо переговариваясь, разошлись по своим делам и киевские дружинники. Только Варяжко остался стоять посреди двора, мучаясь доселе неведомой болью.
– Прости меня, – Настена робко коснулась его руки. – Не хотела я в спор влезать. За тебя испугалась. Никого у меня не осталось, кроме тебя. Похоронила я свое прошлое…
Раньше она никогда так не говорила. Варяжко насторожился, замер в предчувствии чего-то важного.
– Не знаю, кто тебя в Киеве ждет, и ждет ли, – стискивая на его запястье почти прозрачные пальцы, – продолжала она. – Только помни: я здесь буду жить до осени. Коли не вернешься – по первому снегу уйду в Приболотье. Навсегда.
Варяжко подавил готовый вырваться радостный крик. Настена сама решила ждать его, без просьб, без уговоров, без пустых признаний!
– К родичам? – силясь казаться равнодушным, спросил он.
– Не знаю. – Она покачала головой. – К добрым людям…
– Эй, нарочитый! – высовываясь из дверей дружинной избы, громко выкликнул Потам. – Сколь звать-то тебя? Пора в путь собираться!
Варяжко и сам знал, что нет у него нынче времени на долгие прощания. Назавтра, едва рассветет, следовало отправляться в Киев, а до того еще надобно собраться, перечесть да записать дары кривичей киевской земле, чтобы все было верно и нигде не закралась ошибка…
Взяв Настену за плечи, он уверенно пообещал:
– Приеду по осени. Жди. – И пошел прочь, еле удерживаясь от желания оглянуться, посмотреть еще разок на хрупкую девичью фигурку. Но не обернулся. И на рассвете ее не увидел – не вышла Настена из избы. Может, и верно сделала, что не вышла у всех на виду лить слезы и кричать на весь свет лишь двоим предназначенные слова. Но Варяжко все-таки было жаль, что не увидел ее, хоть и без глядения помнил так, словно она неотступно шла рядом. В долгой дороге до Киева каждую ночь ему мерещилось, будто, как тогда, в сечене, Настена прижимается к нему теплым комочком.
Киев встретил дружину веселым шумом. Скрипели под колесами телег дощатые мостовые, глазели на молодцов девки, бежали следом озорные мальчишки и низко кланялся княжьему обозу лапотный люд. На реке, ткнувшись носами в береговой песок, стояли рано пришедшие чужие ладьи. Зато в княжьей горнице было тихо. Не долетал сюда ни уличный шум, ни гомон со двора. Ярополк сидел на короткой лавке, читал какие-то грамоты.
– Входи, входи, – радостно приветствовал он Варяжко, даже вышел навстречу. – Как Рогнеда? Ждет ли?
Варяжко вспомнил Настену, ее чистые глаза, тихий голос и, думая о своем, ответил:
– Ждет, князь.
Ярополк довольно улыбнулся и, опустившись на лавку, жестом велел Варяжко сесть напротив. Темные глаза князя устремились на нарочитого. Ждал рассказа. Варяжко замялся. Следовало ли болтать о речах неожиданно нагрянувших в Полоцк новгородцев? Хотя все одно князь об этом прознает! Отбросив сомнения, он принялся негромко рассказывать. Только умолчал о странной встрече в лесу и об отвезенной к знахарю девушке. По его словам, выходило, будто ссору остановила сама Рогнеда.
За повествованием он не заметил, как вошел в горницу один из уных, поставил на стол угощение и замер у стола, вслушиваясь в рассказ. Слушал он не хуже Ярополка – внимательно, вбирая в себя каждое слово. Но, в отличие от князя, не вскочил при упоминании о появившихся у Рогнеды слугах Владимира. Зато Ярополк диким зверем заметался по горнице:
– Как он посмел?! У брата решился украсть невесту! Грозить вздумал!
Варяжко молча ждал, когда князь выплеснет гнев. Ведал: Ярополк вспыльчив, но не злопамятен – быстро забывает обиды. Неожиданно прислуживающий князю молодой дружинник сказал:
– Ты, князь, раз и навсегда должен показать брату, кто Русью правит.
Варяжко охнул, а Ярополк замолчал и устремил на нахального парня злой взгляд. Тот потупился, но не бросился князю в ноги, не попросил прощения за дерзость: Стоял перед Ярополком, высокий, статный, с темными зелеными, будто морские водоросли, глазами и светлым, нависающим над ними чубом. Варяжко постарался вспомнить его имя и не смог…
– Что посмел сказать?! – двинулся к парню князь.
Вскинув голову, тот спокойно произнес:
– А то сказал, о чем всем в Киеве ведомо. Налезает на тебя брат, а ты молчишь, терпишь. Ты – великий князь, всей Руси защитник, а себя защитить не можешь. Все знают, что новгородские земли наособицу живут, твоей воли не слушают. А скоро сами указывать тебе начнут. Почему же не хочешь брату свою силу показать, почему сносишь его наглость?
– Да ты!.. – вскочил Варяжко. Видел он наглецов, но такого впервые встретил! Князю советовать нарочитые не осмеливались, а этот безродный сопляк решился молвить такие обидные речи! Да как посмел рот открыть, если его не спрашивали?!
Заметив угрожающее движение Варяжко, парень ловко отскочил к стене, засверкал оттуда шалыми глазами:
– Не тронь меня, нарочитый! Я правду сказываю. «Я правду сказываю», – повторил где-то в голове у Варяжко тихий Настенин голос. Занесенная для удара рука воя опустилась. Он обернулся к Ярополку.
– Оставь его, – холодно сказал князь. – Парень наглый, но поведал, о чем все по дворам шепчутся… Его правда.
Скрипнув дверью, уный быстро выскользнул. Ярополк проводил его внимательным взором, велел Варяжко:
– Ступай за ним, выясни: кто таков, откуда, как в дружине моей очутился? Парень не прост – и коли верен будет, может сгодиться.
Варяжко кивнул, выскочил следом. Уный не спеша шел через двор. Варяжко одним махом догнал его, заступил путь:
– Ты откуда? Кто таков?
Зеленые глаза окатили Варяжко холодом, ровные брови парня сползлись на переносице:
– Тебе-то какое дело?
Неужели еще и оправдываться перед ним – мол, князь велел о тебе узнать?! Варяжко разозлился.
– Отвечай, когда спрашиваю!
Пожав плечами, парень нехотя вымолвил:
– Я болотник. Онохом зови, коли потребуюсь.
И обогнув нарочитого, неспешно двинулся дальше. К остолбеневшему от ярости Варяжко подошел Потам, опустил на плечо друга тяжелую ладонь:
– Не задевай парня. Я о нем уже многого наслушался. Нелюдимый он, недоверчивый, словно зверь лесной. Наши мужики его чуждаются.
Варяжко помотал головой и, сгоняя озлобление, вздохнул:
– Кто привел его? Потам пожал плечами:
– Ныне разве кто вспомнит… Может, сам пришел, а может, посоветовал кто. Наши говорят, будто Блуд его в дружину принял. Парень, мол, ловкий – пускай по хозяйству возится…
Выяснять отношения с Блудом Варяжко не хотелось. Хоть и почитал Ярополк рыжего воеводу, а у Варяжко сердце к нему не лежало. Уж слишком хитер и изворотлив был Блуд. Хотя, кроме мелких ссор да обиженных девок, иных проступков за ним никто упомнить не мог. Варяжко еще раз вздохнул, проводил глазами ладную фигуру Оноха и усмехнулся Потаму:
– Ладно… Пускай пока служит.
Потам обрадованно обхватил его за плечи, потянул в дружинную избу. Там их ждали веселые лица, шумные разговоры, сытное застолье… И Варяжко забыл о нахальном парне, до времени забыл…
ГЛАВА 8
Егоша сыпал овес в кормушки лошадям и ругался про себя. Ему не понравился Варяжко. Нарочитый оказался совсем не похож на Блуда – весь светился какой-то пронзительной правдивостью и честностью. Попробуй найди у такого слабую струнку, зацепи ее… А ведь он надеялся разговорить нарочитого и, коли доведется, за разговором узнать о Настене. Хотя вряд ли Варяжко о ней знал – чай, к Рогнедину знахарю ходило много девок, не одна она.
Вздохнув, Егоша покачал головой. Одно он верно сделал – вовремя ввернул нужные слова. Правда, за дерзость едва не лишился головы.
Опростав ведро, он легко шлепнул им по губам высунувшегося из стойла княжьего любимца Буяна. Тот фыркнул.
– Не суетись… – раздался сзади тихий голос. – Заметил тебя князь. Потому и послал нарочитого твое имя вызнавать.
Егоша поставил ведро и обернулся. В темном углу за лоснящимися конскими боками колыхалось белое облако.
– А-а, старый знакомец пожаловал! – Он уже привык к Блазню. Почти каждую ночь тот являлся к нему в конюшню. Иногда просто тек под ногами молчаливым туманом, иногда заводил разговоры, а чаще передавал вести от Волхва, почтительно называя его Хозяином. Волхв все предвидел, и потому вести, как и советы, всегда приходились кстати. Это он посоветовал Егоше вмешаться в беседу Ярополка с нарочитым, он же подсказал правильные слова.
Егоша усмехнулся, вспомнив, как чуть не плакал, когда впервые попал в Киев и Волхв оставил его на княжьем дворе. В те дни болотник думал, что никогда уже больше не увидится с другом, но прошла неделя, и появившийся в конюшне Блазень принес от него привет. Тогда болотник еще боялся нежитя – трясся, едва заслышав его голос, а потом как-то незаметно свыкся с противным холодком от прикосновений Блазня и его призрачным видом. Правда, своим шуршанием нежить мешал спать, но идти ночевать в дружинную избу Егоше не хотелось. В конюшне было удобнее – мог уходить, когда желал, возвращаться тоже. Без сплетен и пересудов. А уходить приходилось часто. Волхв предпочитал для встреч позднее время.
– Ты хозяина слушаешься… – почему-то огорченно прошелестел Блазень.
– Так ведь и ты слушаешься, – отозвался Егоша.
– У меня доля такова, – вздохнул призрак. – Я для службы ему создан был.
– Кем создан-то?
– Самим Волховцом, – гордо ответил тот. – Он меня из-за кромки вызволил. А потом заклял, чтобы потомкам его верно служил. Вот и служу.
Егоша всмотрелся в бледное пятно.
– Так говоришь, словно недоволен…
– С чего мне довольным быть? Я – вечный раб. Рабу довольства не положено. А ты можешь быть и счастливым, и довольным, только не хочешь.
Егоша усмехнулся. Речи Блазня развеселили его. Жаловался нежить совсем по-человечески, со слезливой обидой в голосе.
– В чем же мое счастье? – подзадорил его болотник.
– Самому жить, самому долей своей владеть. Егоша насторожился. Показался в словах призрака подвох. Смутный, тайный, словно тень от опасного камня-валуна под гладкой речной водой.
– Ты, никак, подбиваешь меня Волхву перечить? – возмутился он.
– Ни на что я не подбиваю, – растекся белесой дымкой нежить. – А только Волхв ни с кем дружбы просто так не заводит. Для чего-то ты ему нужен. Вот и нынче не из-за красивых глаз тебя у дуба будет ждать… К вечерней звезде.
– А ну-ка катись отсюда! – разозлился Егоша. – Работать мешаешь!
Еще не хватало прислушиваться к пустым наветам на лучшего друга! Быстро подхватив пустое ведро, болотник швырнул его в угол, едва не задев Блазня. Тот увернулся, обиделся:
– Как хочешь. Сам потом пожалеешь…
И медленно выполз в щель. Под закатными лучами солнца он превратился в желтоватую, стелющуюся по земле дымку. В приоткрытую дверь Егоша видел, как, проскользнув мимо дружинной избы, она потекла к городским стенам. На дружинном крыльце, глядя куда-то вдаль, стоял Варяжко. Видать, слишком тихо стоял. Не заметив нарочитого, расстроенный Блазень зацепил его за ногу, и тот, охнув, скатился по ступеням. Невольно Егоша расхохотался. Наметанный глаз Варяжко углядел в воротах конюшни веселое лицо уного. На щеки нарочитого наполз багровый румянец. Теперь начнет цепляться! Спрятав улыбку, Егоша быстро отошел от двери, однако злой голос нарочитого догнал его, ударил в спину:
– Ты, парень, не колдун ли?!
Болотник попробовал захлопнуть тяжелые створки, но нарочитый уже подскочил и, будто бахвалясь дорогим сафьяновым сапогом, сунул в щель ногу:
– Я кого спрашиваю?
– А тебе какое дело? – презрительно бросил Егоша.
Варяжко надавил плечом, но парень держал крепко и нагло смотрел на него холодными глазами.
– Открой по-хорошему! – чувствуя зарождающуюся внутри ярость, прорычал нарочитый.
– Убери копыта, – спокойно, будто не замечая, что Варяжко готов схватиться за нож, ответил уный.
Зажатая створками нога уже начинала болеть, но нарочитый постарался смирить гнев. Болотник был для него загадкой – держался особняком, ни с кем не водился, но как быстро стал продвигаться! Сказывали, будто он в березозоле в дружину пришел, а в травень был приставлен к княжьим коням. Для уного такая честь – неслыханное дело. В дружине считали, что пришлый обаял князя лестью и хитростью, но Варяжко на себе испытал норовистый характер парня. Или он с князем совсем иной? Как бы там ни было, а с ним надо ухо востро…
Смягчив голос, Варяжко посоветовал:
– Ты бы, Онох, с людьми повежливей разговаривал, гак и жил бы не со скотиной.
Егоша вздрогнул. Слова нарочитого зацепили его. Может, потому и резануло слух имя убитого родича. Егоша свыкся с ним, но иногда воспоминания все-таки холодили душу, заставляли ее скручиваться в давящий комок вины и боли. Вот и теперь в горле запершило. Ошибся нарочитый – не жить уже Оноху с людьми!
– А мне и тут хорошо, – еще плотнее прижимая половину ворот, буркнул он.
Расслышав в его голосе странную, неизбывную тоску, Варяжко постарался забыть о боли и обиде.
– Хватит! – выдергивая из щели свой сапог, сказал он. – Хорош упираться! Выходи, потолкуем за братиной. Станешь, как говорится, братом моим парням – они знают: ты – малый не промах!
Ворота были дубовые, новые, на массивных железных клиньях. Снаружи было слышно, что парень задвинул щеколду. Варяжко не поверил: не может быть! Что ж это за придурок такой?!
Он недоуменно постучался:
– Эй! Ты чего там?
– Да пошел ты… – раздалось из конюшни. Варяжко в сердцах плюнул. Кого пожалел?! Да болотнику этому только с лошадьми и жить!
– Тьфу! – сплюнул презрительно под ноги парню и вышел, громко хлопнув дверью.
Проводив его настороженным взглядом через щель, Егоша облегченно выдохнул. Нарочитый становился досадной помехой. Теперь вряд ли удастся ненароком молвить князю лестное словцо или под покровом ночи привести Блуду новую девку – Варяжко будет следить… Ох, хорошо, что нынче доведется встретиться с Волхвом. Он присоветует, как быть, чем обаять нового нарочитого…
На сей раз Егоша не дожидался темноты. Завершив свою работу, он вышмыгнул со двора. Дорогой вспомнил о гаденьких речах Блазня, но после недолгих раздумий решил Волхву ничего не сказывать. Все-таки Блазень – нежить… Может, он одно говорит, другое думает, а третье про себя держит…
Поросшая высоким камышом полоска берега будто застряла между двух рек. Издали, с высокого киевского холма, она походила на большую, покрытую зеленой плесенью краюху старого хлеба. Под лунным светом вода блестела серебром, а маленький костерок Волхва изредка призывно помигивал сквозь раскидистые ветви старого дуба. Углядев его, Егоша кубарем скатился вниз. Волхв сидел привалившись спиной к дереву и деловито ковырял угли длинным прутом. Кончик прута тлел, негостеприимно косясь на запыхавшегося Егошу огненным глазом.
– Ты молодец, – вместо приветствия похвалил болотника Волхв. – Ярополк тебя приметил. Теперь неплохо было бы еще разок его удивить.
– Удивлю при случае, – присаживаясь к огню, небрежно отмахнулся тот. Егоше нравилось, что Волхв обходится без приветствий и прощаний. Казалось, ведут они бесконечный, никому больше не понятный разговор и никогда не расстаются. Брат, и тот не был бы Егоше ближе… Брату бы он свои сомнения не поведал…
Волхв ощутил тревогу болотника, заглянул парню в глаза:
– Не темни. Сказывай, чем мучаешься?
Егоша улыбнулся, развел в стороны руки, словно хотел принять в объятия все небо, и, чтоб не волновать друга понапрасну, постарался беспечно ответить:
– Варяжко меня невзлюбил.
– Худо. – Тот отбросил прут в сторону, задумчиво уставился в огонь. – Но ты на него внимания не обращай. Он, как все, у княжьих ног греется. И чем выше ты будешь подниматься, тем больше станет тебя ненавидеть. Таковы люди.
Уж кому-кому, а Егоше это было известно лучше других. Помнил, как отказались от него родичи, как наслали Встречника. Мелькнула мысль о Перваке. Без вины мелькнула. Первак сам пожелал схватки, сам же в ней и сгинул. Интересно, он еще хворает или о нем уже справили тризну?
– Умер, – негромко откликнулся Волхв. – А тебе-то что за печаль? Или он, или ты – иного не было…
– Не было, – эхом повторил Егоша.
Волхв кивнул и, подложив в костер сухих веток, заговорил о другом:
– Разное в людях есть. Есть худое, есть хорошее, но почему-то возле властителей всегда собираются самые худшие. Вот хотя бы Улита. – Неожиданно осекшись, он взглянул на Егошу: – Знаешь ли Улиту?
В Киеве ее знали все. Улита часто толклась на пристани, громко торгуясь из-за любой мало-мальски понравившейся ей вещицы. И ведь умудрялась так сбить цену, что заморские купцы только щелкали языками да, завидев издали толстую румяную бабу с широким улыбчивым лицом и голубыми выцветшими глазами, убирали подальше дорогие товары. Кажется, она приходилась женой одному из отправленных в Полоцк воев. Он вернулся с Варяжко…
Егоша кивнул.
– Так вот Улита, – продолжил Волхв. – Чего ей Ярополк худого сделал? Ничего… А она, змея, его отравить задумала.
– Как?! – Егоша изумленно вскинул брови. Улита – и отравить? Нет… Болотник не мог представить ее с отравным зельем в руках. Отгоняя дурные мысли, он помотал головой.
– А ты башкой не верти, – невозмутимо продолжал Волхв. – Я людей получше тебя знаю. И вести эти не сам выдумал, а у верного человека узнал. Муж Улитин, Потам, у Ярополкова отца воеводой был, а Владимир новгородский пообещал ей после смерти Ярополка посадить Потама в Новом Городе вместо себя.
У нее до сей поры грамота от новгородского князя припрятана.
– Погоди! Погоди! – Егоша положил ладонь на колено Волхва и легонько сжал, чувствуя под пальцами узкие кости жреца. – Не может этого быть! Ярополк Владимиру брат!
Тот вскинул глаза:
– Ох, всему-то тебя учить надо, темнота болотная! Говорил же я тебе, когда в Киев шли, – в больших городищах все иначе! Здесь на родство не глядят – за власть цепляются. Да ты не переживай. Чай, Ярополк тебе не родня. Умрет – я тебя к Владимиру пристрою. У него не хуже будет.
Егоша не понимал. Неужели Волхву и впрямь все равно? Неужто не хочет поведать людям о заговоре? Ложью иль лестью путь себе торить – это одно, но смолчать о злодействе – это совсем другое! Он вспомнил глубокие глаза Ярополка, его голос, сказавший: «Оставь парня… Его правда…» Князь, а его, уного, перед нарочитым защитил!
– Я Ярополка упрежу, – тихо вымолвил болотник.
– Как хочешь, – отозвался Волхв. – Мне до князей дела нет, я не под ними – под небом хожу.
Он ловко вытянул из углей кусочки обжаренного мяса и на кончике ножа протянул один Егоше:
– Угощайся.
Мясо было вкусным. Пахло аппетитно. Вот только в глотку не лезло. Мешали думы о Ярополке, о коварной румяной Улите, о равнодушии Волхва. Егоша осторожно положил угощение на дубовый лист и поднялся:
– Я должен упредить князя. Волхв понимающе кивнул:
– Ступай, раз решил. Худа от этого не будет. Егоша не желал так быстро уходить от друга, но и смерти новой не хотел носить на сердце. Подгоняя, страшные предчувствия заставляли его бежать со всех ног обратно, к Киеву. Болотник даже ни разу не обернулся. А коли и обернулся бы, навряд ли приметил, как злорадно вспыхнул за его спиной огонек костра и как, шипя, угас под торжествующим взглядом Волхва.
ГЛАВА 9
Не находя себе места, Сирома целый день слонялся по лесу, качался от дерева к дереву, от камня к камню и ждал, напряженно вслушиваясь в чащу. В ее тревожном молчании ему чудились тяжелые шаги, но только в вершинах шумел ветер и кукушка одиноко мерила время. Иногда он принимался тихонько звать:
– Хозяин! Хозяин!
– Не скули! – неожиданно раздался над его головой грозный голос.
Ветер тут же стих, и кукушка смолкла, а Сирома как подрубленный рухнул на колени, желая лишь одного: припасть лицом к меховым сапогам Хозяина и молить о прощении. Он заметался: где Хозяин?! Где?!
– Почему он еще жив? – прогремело откуда-то сбоку.
Сирома кинулся напролом на четвереньках и вцепился руками в густую медвежью шкуру.
– Отвечай!
– Я… Я хотел… Скоро уже, совсем скоро! – елозя на коленях, горячо зашептал он.
– Хватит ползать, я вижу, что ты старался. Вставай! Поднявшись, Сирома осмелился вскинуть глаза на Хозяина и, ахнув, вновь упал на колени, уже не в силах оторваться от грозного лика владыки.
– Я старею, – печально признал тот и, вздохнув, опустился на валун рядом с Сиромой. – Потому и тороплю тебя.
Сирома закачался и, не чувствуя под коленями впившихся в кожу камней, протяжно завыл.
– Заткнись! Заткнись, тебе говорю! – прикрикнул на него Хозяин, но тот не мог остановиться. Боль лилась горлом, металась по траве черными тенями.
– Не выть надо, а дело делать.
Сирома наконец сумел справиться с собой, торопясь зашептал:
– Да, Хозяин, да! В тебе моя жизнь, в тебе радость. Не смогу без тебя!
– Оставь, говори, когда ты его убьешь?
– Одиножды взойдет Хорс, одиножды опустится на покой – и будет все, как приказал ты.
– Владимир умрет? – недоверчиво спросил хозяин. Сирома растерялся. Он не был уверен, а лгать не осмеливался. Прикрыв глаза, он простонал:
– Не знаю… Должен умереть.
Владыка усмехнулся, кустистые брови насмешливо приподнялись над жгучими глазами:
– А кто знает?
Кто? Ярополк? Или, может, дурак болотник? Не ведая, что ответить, поскуливая, Сирома впился в землю. Ох, помогла бы Мать-Земля! Поделилась бы своей силой и верой! Но она молчала. И лес молчал.
– Ладно. – Хозяин встал, закинув голову, посмотрел на небо. – Разгадал я твой замысел. Давно уже разгадал. Придумал ты хитро: даже если оплошка выйдет – не на тебя злоба человеческая падет, а значит, и меня минует. Вот только парень твой не так прост, как ты думаешь.
– Что ты?! – испугался Сирома. – Я его насквозь вижу. Глуп он. Все по моей указке творит, во всем на меня полагается.
Хозяин рассмеялся. Жестко, как умел только он один. От страшного смеха взвихрился уснувший в траве ветерок и, раздвигая еловые ветви, понесся прочь.
– Добро, коли так. – Суровые глаза впились в Сирому, вывернули наизнань его душу. – Но гляди, коли ошибаешься! Не прощу.
Ошибаешься?! Нет, в своем посланце Сирома не мог ошибиться! Все о нем знал – все мысли, все желания.
– Не ошибаюсь, – подтвердил он, еще раз благоговейно взирая на хмурое лицо Хозяина. – Он все сделает. Оговор посеет сомнения, от них и до раздора недалеко, а где раздор – там и кровь. Владимирова кровь. Не сомневайся!
И, доказывая верность, ткнулся лбом в землю, оголил шею, протянул хозяину широкий нож:
– Если сомневаешься – возьми мою жизнь! Для тебя она!
Тишина… Долгая, страшная…
Руки у Сиромы затекли, мелкие камушки врезались в кожу на лбу, но Хозяин все еще молчал. Нож выпал из пальцев Сиромы, звякнул о камни. Неловко помогая себе онемевшими руками, раб приподнялся. Хозяина нигде не было видно, только вдали куковала тоскующая птица да шумели деревья.
– Скоро, – прошептал в темноту Сирома. – Очень скоро!
ГЛАВА 10
У Улиты все внутри сжималось от страха. Она никак не могла понять: почему ворвались к ней в избу посредь ночи вооруженные кмети, вытряхнули ее из теплой постели, оторвали от мужа, с которым так долго не виделась? Всех дружинников князя она давно знала, но почему-то нынче лица у них были чужими, словно видели они ее впервые и признавать не желали.
– Рамин! – путаясь в рубахе, лебезил возле старшего Потам. – Что случилось? Куда жену ведешь?
Тот отворачивался, прятал глаза:
– Надо… Ярополк гневается. Приказал привести ее немедля.
Потам растерянно заморгал, но недаром при третьем князе служил – уразумел, что не для простой беседы зовет Ярополк Улиту, и встал рядом с ней:
– Я тоже пойду!
– Как пожелаешь… – печально отозвался Рамин. Потам сам помог Улите накинуть на плечи телогрею, вывел жену во двор. Рамин побитой собакой плелся следом. Он давно дружил с Потамом и никогда не думал, что придется с мечом врываться в дом старого друга. плохо было у него на душе – холодно. И ночь была под стать тягостной службе – молчаливая, темная. Позванивали оружием воины, всхлипывала едва слышно Улита, а сверху, словно прощаясь с кем-то неведомым, лился на спящий город бледный лунный свет.
У княжьих ворот к Потаму подскочил Варяжко, скривился:
– Беда! Ох, беда, Потам! – Хотел было объяснить, в чем дело, но не успел: на крыльцо вышел Ярополк.
Взметнулись факелы. Огненные блики осветили грозное лицо князя. Варяжко сжался в предчувствии беды, до крови вогнал ногти в ладони. Даже когда умер Ярополков брат, Олег, не так страшно ярился князь, не так сверкал очами, не так кусал губы.
Ярополк сошел с крыльца и, выхватив из ножен тяжелый меч, приставил острие к пышной Улитиной груди:
– Будешь правду говорить?
Ночные тени шарахнулись прочь, унесли с собой все звуки – наступила тишина, да такая, что любой вздох казался криком. Ничего не понимая, Улита попятилась, приоткрыла рот.
– В чем винишь мою жену, князь? – хрипло произнес Потам.
– Покуда ни в чем не виню, только расспросить хочу. – Продолжая сверлить Улиту темными от гнева глазами, Ярополк даже не обернулся на его хрип.
«Быть беде, быть беде, – колотилось в голове у Варяжко. – Потам любит жену – еще натворит чего сгоряча». Невольно он потянулся к другу, положил ладони ему на плечи.
Ярополк качнул мечом перед Улитиными глазами. Лунные блики пустились по лезвию в разгульный пляс. Баба зажмурилась, заскулила.
– Скажешь правду – отпущу с миром, – предложил ей Ярополк. – А нет – в порубе сдохнешь как собака.
– Скажу, скажу, – пискнула толстуха.
Князь убрал меч, приподнял ее подбородок двумя пальцами, вгляделся в серое от страха лицо:
– Привозили ли тебе грамоту из Нового Города? Улита дрогнула. Грамоту? Какую? Мысли запрыгали, сбиваясь, напомнили что-то. Ах да, была береста. Странная, нелепая. Улита ее читала, сгорая со стыда. Писал ей какой-то незнакомый боярин, в гости к себе звал, обещал неслыханные богатства. Ей-то, мужней жене! Сожгла она бересту – боялась, что углядит ее муж и подумает худое. Но зачем Ярополку об этом знать?
Улита стрельнула глазами на Потама. Вон как он могуч да грозен. Ведь клянись не клянись, а не поверит, что грамотка была случайной – она и знать-то никого в Новом Городе не знала, – и решит, что измена была. Как потом в сраме жить?
Она потупилась:
– Ни о какой бересте не ведаю…
– Врешь! – сказал громкий голос. Желая узнать нежданного обвинителя, все обернулись, факелы плеснули светом, озарили молодое зеленоглазое лицо.
– Онох? – удивленно воскликнул Варяжко.
– Ты перед князем, баба! – гневно, выкрикнул болотник. – Правду сказывай!
– Убью гада! – рванулся Потам.
Варяжко повис на друге всем телом, шепнул сдавленно:
– Не лезь. Люди ведают, что Онох на твою жену напраслину возвел. Дай и князю это уразуметь.
Потам шумно выдохнул и замер, исподлобья буравя глазами подлого уного. Никого не стыдясь, тот вышел в круг и остановился возле Ярополка:
– Была береста, князь!
Слезы поползли по Улитиным щекам быстрыми блестящими каплями:
– Ничего не ведаю…
– Ой ли? – насмешливо хмыкнул уный. Ярополк коснулся его плеча, подтолкнул вперед:
– Говори, Онох!
Крадучись, словно лесной зверь, парень двинулся вокруг Улиты, заглядывая ей в глаза:
– Было в травень месяц послание из Нового Города. Писал его Владимир-князь. Предлагал злое дело – убить брата, а в награду обещал тебе весь Новый Город. Ты письмо от всех скрыла, а значит – согласилась.
Варяжко уже слышал этот оговор, потому и не удивился, а Потам дернулся из его рук:
– Что болтаешь?!
Затравленно переводя глаза с мужа на зеленоглазого, Улита наконец уразумела, в чем ее винят, и, кидаясь Ярополку в ноги, взвыла:
– Нет! Нет! Навет это! Вокруг зашумели.
– А ты откуда о бересте ведаешь? – выкликнул кто-то.
Уный сморгнул, зло сощурился и, не дрогнув, вымолвил:
– Видел я Владимирова гонца. Он мне сказал о грамоте.
Хитро лгал уный. Только Варяжко и не таких хитрецов выводил на чистую воду:
– Где ж нынче этот человек?
– Кто его знает… Наверное, обратно ушел. Варяжко усмехнулся, развернулся к Ярополку:
– Он кривду сказывает, князь! Я Улиту знаю, а муж ее отцу твоему служил, вместе с ним под вражьими стрелами стоял, одной сермягой от холода укрывался. Неужто и его овиноватишь из-за подлого навета?
– Не навет это. Была береста… – перебил кто-то. Тоненько, жалобно. Варяжко споткнулся на полуслове, уставился на девку-чернявку, уже третий год служившую у Улиты. Зачем она влезла в судное дело? Почему принялась подпевать болотнику? Ведь была Улите верной слугой…
Под мужскими взглядами девка смутилась, стянула края наброшенного прямо на исподницу платка.
– Поди сюда, – велел нарочитый.
Она робко подошла.
– Говори!
Девка опасливо покосилась на скорченную у ног Ярополка Улиту.
– Не бойся, – поддержали ее из толпы. – Только правду говори.
– А в таком деле нельзя солгать, – еле слышно вымолвила чернявка. – Человека здесь судят – хозяйку мою. Все знают, я ей худого не пожелаю, а только лжет она – была береста из Нового Города. Я ее своими глазами видела.
Потам вскинул брови, спросил тяжело:
– Жена?
Поднимая пыль, толстуха поползла к нему, ткнулась в ноги:
– Была грамота. От лаготника одного… Боялась я о нем сказывать… Не знаю я его!
– Где береста? – рявкнул Потам.
Улита зашлась плачем, а чернявка прошептала:
– Она ее в огонь бросила…
– В огонь?!
Ярополк подал знак. Сильные руки ратников подняли ревущую бабу на ноги.
Белое лицо Потама повернулось к Варяжко:
– Что же это делается? Кому верить?
– Жене! – Нарочитый белкой метнулся к Ярополку, очутился как раз меж ним и Улитой. – Погоди, князь! Никто бересты той не читал! Никто ведать не может, что там писано. А если не врет баба?!
– Не врет?! Она мне уже трижды солгала.
Ядовитая ухмылка скользнула по тонким губам князя. Варяжко не умом, нутром почуял – Улите не жить. Потам тоже это понял, зашатался.
– Бабу – в поруб, – глухо приказал Ярополк и, глянув на Потама, смягчился: – Ты ничего о сей подлости не ведал, на тебя зла не держу.
Потам отвернулся.
Дикий вопль разорвал предрассветную тишину.
– Нет! Не-е-е-ет! – упираясь ногами в край поруба, визжала Улита. – Ничего я худого не замышляла! Не-е-ет!
Не слушая, дружинники сунули ей в руки веревку и пихнули через край поруба. Воздух вздрогнул криком и стих. Сожрал бабу княжий поруб, не подавился…
Варяжко скользнул к уному, прошипел:
– Зачем оклеветал?!
Словно норовистый жеребец, тот раздул тонкие ноздри, фыркнул:
– Я правду сказывал!
Подлец болотный! Стоял и глядел так, словно не он только что человеку жизнь поломал!
Варяжко сжал кулаки, закусил губу:
– Выродок…
– Выродок, выродок, выродок… – подхватили расслышавшие его слова кмети. Думали задеть, но уный лишь рассмеялся. Никогда раньше Варяжко не доводилось слышать такого смеха. От него все внутри заледенело. Вокруг смолкли. Даже Ярополк замер с открытым ртом.
– Выродок? – переспросил сквозь смех Онох. – Ох, видать не то я имя ношу! Куда б ни пошел, где бы ни остановился – люди мне иное имечко сыскивают… Сам нарочитый его вспомнил! – И внезапно прервав смех, сказал громко, чтобы услышали все: – Знать, богам оно угодно! Отныне зовите меня Выродком! Вам сподручнее и мне веселей!
– Ты что, рехнулся? Нельзя так… – шепнул кто-то жалостливый. Но уный уже пошел к конюшне.
А едва захлопнулись за ним ворота, как выпустила на небо белых Перуновых коней Дева Заря, завопили горластые петухи, озолотил кромку леса сияющим взором могучий Хорс. Народ потянулся прочь с княжьего двора. Ярополк отыскал взглядом Варяжко и приказал:
– Собери мне нарочитых да бояр.
Варяжко обернулся на Потама. Тот стоял в сторонке, глядел остекленевшим взором куда-то мимо, Варяжко хотел было подойти к нему, а потом передумал. Не стоило нынче задевать Потама. Одному плачется легче…
Бояре и именитые воины не заставили себя ждать. Варяжко подошел последним и сразу углядел возвышающуюся над прочими грузную фигуру Блуда. Воевода тоже его приметил, пощипывая длинный ус, приблизился и, не таясь, сказал:
– Послушай, нарочитый. Мы не очень-то с тобой ладим, но ныне нам следует держаться вместе. Ныне князю первым советчиком Онох стал. А он лошадка темная…
– Выродок он! – отрезал Варяжко. – Выродок! Блуд почесал широкой пятерней затылок.
– Кто ж его так окрестил? – И ухмыльнулся: – А как верно! Я ведь его в дружину брал и не ведал кого приютил. Был-то парень как парень. Говорил смело, силой бахвалился. И брат с ним стоял. Махонький такой, от горшка два вершка…
Брат Оноха Варяжко не интересовал, а вот сам болотник… Неспроста он задумал этот оговор. Добивался чего-то. Только чего? Княжьего доверия иль недолгой власти?
– А может, и хорошо, что все так вышло, – неожиданно произнес Блуд. – Ярополк теперь на Владимира озлился, хочет проучить его, чтоб неповадно было на старшего брата руку поднимать.
Хорс плеснул лучами Варяжко в глаза, осветил то темное, чего нарочитый никак не мог уразуметь. Владимир! Конечно! Что бы ни говорил уный, что бы ни делал – все оборачивалось против Владимира. Но почему он так ненавидел новгородца? Почему натравливал на него старшего брата?
– Я слышал, будто Ярополк грамоту в Новый Город пишет. Воевать будем. Только Владимир ту грамоту получит, когда мы уже у стен новгородских костры запалим, – продолжал Блуд. – Возьмем волчонка в норе, и выскочить не успеет.
– Нехорошо братьям ссориться, – покачал головой Варяжко. – Из-за пустого…
– А я думаю, пора, – возразил Блуд. – Пусть будет все, как раньше, при их отце Святославе. Один великий князь Руси нужен, не двое!
– Верно, верно… – заговорили кругом. Варяжко покосился на орущих. Довольные, сытые, холеные… И чего им не живется в мире?!
– Если Ярополк моего совета спросит, – встрял в разговор сотенный Рамин. – Я с ним на Новый Город пойду! Сын ключницы княжить не должен!
– И я, и я, и я, – согласился весь двор.
Злые голоса, решительные… Худо… Варяжко прошмыгнул мимо Блуда, бросил на ходу:
– Вернусь скоро…
Вырвался из объятий толпы, словно из капкана, и полетел по улице вниз с холма, прямо к Потамовой избе.
Ворота оказались открыты, двор пуст. Нарочитый ворвался в дом. В полутьме клети он с трудом разглядел испуганные лица слуг, а на лавке неподвижное тело Потама. Отослав челядь прочь, Варяжко присел рядом с ним. Раньше он не замечал сеченного морщинами лица старого воя, его степенной седины и впалых щек, но теперь все это бросилось в глаза.
– Послушай, Потам. – Варяжко коснулся руки лежащего друга. – Улита ни в чем не виновата. Я ей верю. А болотник клевету навел, чтоб князей стравить. Он своего добился. Будет сеча. Бояре – за, и нарочитые тоже. Вновь брат на брата пойдет. Помоги князю, забудь об обиде!
Потам выдернул руку, отвернулся к стене. Ярополк его жену посадил в поруб, а этот ради княжьего блага постараться просит?!
– Ни-ко-гда! – отчетливо проговорил он.
– Послушай, – нарочитый повысил голос. – Я не просто так тебя уговариваю. Нынче вечером вытащу из поруба Улиту. Забирай ее и скачи во весь опор в Новый Город, к Владимиру. Все ему расскажи. Поведай, что поднимает Ярополк великую рать. Пойдут с ним поляне, древляне и радмичи. А Рогволд поднимет кривичей. Не устоит Владимир. Коли не хочет он напрасной крови и своей смерти, пусть бежит из Нового Города. Там до Варяжского моря рукой подать – пусть к варягам прибьется или к урманам, только от Ярополка подалее.
Потам приподнялся, недоверчиво моргнул:
– Улиту вытащишь?
Варяжко кивнул. Как не вытащить, коли уверен, что баба невиновна, как не вытащить, коли одна надежда в ее муже? Только он может упредить Владимира, не допустить братоубийства.
– Жди вечером у последней избы. – Нарочитый улыбнулся через силу, шагнул к дверям. – Пойду я. Князь ждет.
Княжья горница походила на пчелиный рой. Ярополк уже объявил, что идет на Новый Город, и теперь бояре ругались – кто сколько даст на дружину, а нарочитые считали своих людей, лошадей и оружие. Зеленоглазый болотник тоже был здесь. Ни с кем не спорил, лишь слушал да изредка что-то шептал на ухо князю. Заметив Варяжко, он скривился в гадкой улыбке.
«Пригрел Ярополк гадюку на груди… – подумал нарочитый. – Ничего, еще поглядим кто кого!»
За сборами день пролетел, как миг, и, когда ясный Хорс ушел на покой, Варяжко отправился к порубу. Два его венца влажно блестели в лунном свете. Сидящие на краю караульные, лениво переговариваясь, глазели на звездное небо. Скучали. Мало чести сторожить глупую бабу, когда все только и говорят о предстоящем большом походе. Им бы сейчас в дружинную избу, к своему сотенному: послушать, кого он возьмет в Новый Город, кого определит в дозор, кого оставит в Киеве. А то, сидя у поруба, недолго и в обозные угодить. Небось остальные уже рядятся промеж собой, делят еще не отнятую у новгородцев добычу – недаром на дворе ни души…
Увидев Варяжко, кмети вскочили, насторожились.
– Не устали ли? – нарочито небрежно спросил он. Караульные переглянулись.
– Нет!
Варяжко опустился на край поруба, заглянул вниз. В темноте Улиту не было видно, только доносились ее частые глухие всхлипы. Варяжко махнул воям:
– Ступайте пока. Вам к походу готовиться надобно. А я тут посижу.
Приказы нарочитого обсуждать не положено. Особенно если они так желанны. Ратники поспешно отошли в сторону, а затем, прибавляя шаг, устремились к дружинной избе.
Дождавшись, пока ночь скроет их силуэты, Варяжко не спеша вытянул из-за пояса длинную веревку, без помех спустил ее в поруб и окликнул:
– Улита! Лови. Вылезать будем. Всхлипы смолкли.
– Варяжко?
– Я. Да ты не болтай, лучше держись крепко.
– Да… Да…
Пенька натянулась. Нарочитый поднатужился, дернул веревку вверх. Улита запыхтела, пытаясь ему помочь. Два раза она срывалась, ударяясь о каменное дно поруба, взвизгивала и вновь упорно висла на веревке. Видать, упряма была не только в торгу.
Варяжко взмок, он не ожидал, что баба окажется такой тяжелой, старался изо всех сил, а ничего не выходило! Зачем велел Потаму ждать у ворот?! Сглупил… А теперь из-за этой глупости все прахом пойдет!
– Не могу, не могу, – жалобно кряхтела в темноте поруба Улита.
– Может, я чем помочь сумею?
От неожиданности Варяжко выпустил из рук веревку. Благо Улита поднялась невысоко и, хоть шлепнулась вниз со звучным стоном, не вскрикнула.
– Ты?! – попятился Варяжко. «Этот не смолчит, – пронеслось в голове. – Поднимет крик, продаст меня Ярополку…» Нарочитый потянулся к поясу, но меча не было. «Я же бросил его, чтоб тянуть легче было», – ужаснувшись, вспомнил он.
Лицо невесть откуда появившегося Выродка исказила кривая ухмылка.
– Ты за оружие не хватайся, вот оно. – Уный вытянул из-за спины меч нарочитого, осторожно провел пальцем по острию. – Так помочь тебе иль нет?
Лунный свет запутался у него в волосах, огладил лицо. Силился Варяжко понять болотника и не мог. Чего парень хотел? Сперва оговорил Улиту, накликал беду, а теперь стоял рядом, предлагал помощь…
– Зачем? – только и сумел выдавить нарочитый. Парень потемнел:
– Скажу, хоть вряд ли поймешь. Я за собой тяжелую телегу тяну – лишний камень на ней мне не нужен. Даже если он на такую стерву, как Улита, похож.
Он оказался прав – Варяжко ничего не понял. Болотник хмыкнул, подобрал веревку и негромко крикнул в поруб:
– Готова?
Уж кого-кого, а его Улита не ждала. Верно, решила, что это пришла за ней сама Морена, и заорала от ужаса.
– Заткнись и обвяжись, дура! – Болотник завис над порубом. Толкни легонько – и рухнет, расшибется в лепешку… Варяжко закусил губу, пытаясь отогнать болью дурные мысли. Он не хотел походить на Выродка – не было у него привычки нападать сзади.
Уный крякнул и дернулся всем телом, налегая на пеньку.
– Тяни! – велел нарочитому.
Тот бросился помогать. Натягиваясь, веревка запела, пошла полозить край поруба.
Угадав нужный миг, Выродок успел подхватить бабу, покамест еще оставались силы. Она тяжело перевалилась через край поруба, бухнулась на землю и, округлив перепуганные глаза, поползла прочь от болотника. Ползла, пока не уперлась спиной в Варяжкины ноги и не свернулась там, тщетно пытаясь спрятаться от предательских зеленых глаз. Варяжко перевел дух и, внезапно растеряв всю злость на уного, выдавил:
– Так тащишь, словно всю жизнь баб из ям вызволял.
Тот деловито скрутил веревку, подал нарочитому:
– Баб не приходилось, а зверя частенько. Это потяжелее было. – И неожиданно добавил: – Только я бы лучше всю жизнь зверей из ловушек таскал, чем здесь маялся.
Варяжко оглушили его слова. Маялся?! Он?!
– Чего же не уйдешь?
– Некуда. – Болотник отвернулся, двинулся прочь. Нарочитый и не знал, что сказать. Благодарить? Так ведь из-за него все наперекосяк пошло… Обвинять? Но и тут что-то останавливало.
Избавляя Варяжко от раздумий, Выродок обернулся и погрозил ему пальцем:
– Запомни, нарочитый: Потам сам жену освободил. Тебя оглушил, а на меня у ворот налетел… Так что поспеши, я ведь долго ждать не буду – крик подниму.
Ложь была умна. Никто лучше бы не выдумал. Даже Блуд. Варяжко и не думал, как потом будет оправдываться перед Ярополком. Хотел другу помочь, бабу выручить, братоубийство упредить да Выродку досадить. Зато болотник словно давно все предвидел…
Нарочитый поежился, кивнул и, почти волоча на себе осоловевшую Улиту, побежал к воротам. Заслыша его тяжелые шаги, дворовые собаки лениво загавкали и смолкли, понимая, что растревоженный посреди ночи хозяин не погладит. От дальней избы отделилась осторожная тень. Держась поближе к заборам, всадник подъехал к Варяжко. По длинному охабеню и резной поясной бляхе нарочитый признал Потама.
– Бери ее и скачи! Упреди Владимира! – зашептал Варяжко, приподнимая Улиту.
И едва передал ее Потаму, едва тот вскинул жену на конскую шею и хлестнул жеребца, как с княжьего двора долетел пронзительный крик Выродка.
Выхватив из ножен меч, Варяжко полоснул себя у локтя, мазнул свежей кровью по лицу и, вторя болотнику, завопил вслед удаляющемуся вою:
– Держи! На помощь! Беда!
Дозорные у ворот всполошились, схватились за копья, но поздно. Пронесшись мимо них, Потам вздел руку в прощальном жесте и исчез в ночи.
ГЛАВА 11
Окинув рассеянным взглядом двор, Егоша пошел к высокому крыльцу. Он уже привык к многолюдью и шуму, но душа все еще тосковала по лесной прохладе и нежному, душистому ветру, заплетающему в свою гриву запахи хвои и смолы. Приятно было верить, что вскоре он вновь окажется в лесу, пусть не в одиночку, а в княжьем обозе.
– Эй! Князь зовет! – выскочил из избы какой-то уный. Пошатнулся и тихо добавил: – Тебя Совет ждет.
– Иду, – недовольно буркнул болотник. Он знал, о чем будут толковать на Совете, и потому не торопился. Раньше бы и мечтать не посмел о том, что сам великий князь с киевскими нарочитыми будут ждать его, а теперь принял как должное, даже радости не испытал.
Только всколыхнувшаяся болотной тиной память напомнила, с чего все началось… А началось с Улиты.
После того как баба сбежала, Ярополк в нем души не чаял. Видать, мыслил так: «Утекла пленница – признала вину. Значит, верно упреждал о беде глазастый болотник. Отогнал паренек горе от Киева, отвел от меня злую смерть!»
Ярополк видел, что его верного слугу презирают, что не дают ему проходу, попрекая злым прозвищем, но от этого парень не казался хуже, только нравился ему еще больше. К власти болотник не рвался, почестей и богатства не просил, наоборот – служил бескорыстно, советы дельные давал, слухи сказывал и любому желанию княжьему старался угодить. Потому и поднимал его Ярополк, потому и ненавидели зажравшиеся нарочитые! За преданность и усердие Ярополк сделал болотника гриднем и перевел жить в свой терем. Сперва тот отказывался, но затем все-таки согласился. Ах, знал бы князь, сколько надежд убил Егоша своим уходом из ставшей уже привычной конюшни! Что считал свое возвышение не честью, а досадной помехой. Жаждал-то совсем иного… Но не отказывать же князю. Тем более что Блазень исчез, и от Волхва так долго не было вестей, что, думая самое худое, Егоша мучился и каждую ночь молил богов уберечь далекого друга от беды. А еще молил хоть на краткий миг привести Волхва к тому дубу, где виделись в последний раз. Егоша чуял, как душа костенеет без дружеского участия и, переставая понимать боль, творит из малой обиды злой умысел. Он умирал… Сердцем умирал, но никто этого не видел, никто не пытался помочь! Лишь ненавидели да боялись. Не зря боялись… Ведали – юный гридень ни перед чем не остановится, за любое худое слово может отплатить. А князь его слушал, любому его рассказу верил… Меж собой его поносили на чем свет стоит, а на княжьем дворе молча склоняли головы и старались скорей пробежать мимо. Лишь Варяжко, здороваясь, сверлил болотника долгим недоуменным взглядом. Видать, никак не мог забыть, кто помогал ему вызволить Улиту из поруба. Таращил глаза, не понимая, что двигало подлым болотником. Егоша и сам этого не понимал, потому что в ту ночь он случайно вышел на двор. А когда увидел над порубом склоненную фигуру Варяжко, его будто молнией опалило – на него ляжет смерть бабы-дуры, испугался… Со страху взялся помогать… А после деваться уж было некуда, вот и придумал байку, будто среди ночи приехал к порубу Потам, ударил сидевшего в дозоре Варяжко, вытянул жену, вскинул ее на коня и был таков. Варяжко же, едва, очухавшись, кинулся в погоню, а вышедшему на шум Егоше велел созывать народ. Эту байку они с нарочитым твердили в один голос. Поначалу Ярополк не верил, но затем пришли вести от древлян. Их дозоры видели у реки Припяти Потама на взмыленном коне, с женой в обнимку – и князь поверил. Тогда-то и объявил, что отныне быть Егоше гриднем – княжьим отроком!
Решение Ярополка не понравилось никому, но молчали…
А затем тихой ветряной поступью опавших листьев подкрался Большой Овсень. Подошла к концу жатва, и наступило время свадеб да приготовлений к воинским походам. В эти дни Ярополк собрал первый Совет. И Егошу на него пригласил.
Тусклым, умирающим светом солнце просачивалось в горницу, лениво ползало лучами по вспотевшим лицам нарочитых. А они не замечали – спорили. Давно готовые к походу на Новый Город, нарочитые требовали от князя войны, а чующие, где можно поживиться, торгаши-бояре – свадьбы. Ярополк метался, меж спорящими и сам не ведал, что выбрать. Хотелось к красавице невесте, но еще больше хотелось отомстить нахальному брату… Распахнувшаяся дверь дунула на собравшихся свежим ветерком, охладила разгоряченные лица.
– Князь! – Высокий взлохмаченный гонец влетел в горницу, склонился перед Ярополком. – Владимир оставил Новый Город!
Все сразу смолкли. Недоумевая, Ярополк сдвинул тяжелые брови, уставился на гонца.
– Новгородец прознал о твоем походе, – задыхаясь, передавал тот, – и утек за море. Упредил его твой бывший кметь, именем Потам.
От его слов зашумел даже воздух в горнице. Перебивая друг друга, закричали и воины, и бояре. Кто-то называл Потама предателем, кто-то, наоборот, считал, что он – спаситель невинных жизней. Подняв руку, Ярополк гаркнул:
– Цыц! Как бы там ни было, а отныне над всей Русью один князь – я! Может, к лучшему, что сбежал брат, не овиноватил меня своей кровью… И коли так, то решать нам более нечего. В Полоцк пойду, к Рогнеде!
Варяжко обрадовался. Полоцк, Настена… Он помнил девчонку так отчетливо, словно виделся с ней лишь вчера. Во сне не давали покоя ее чистые, большие глаза, маленькие руки нежно гладили лицо, а голос шептал: «Милый мой, любый…» Наконец-то он увидит ее не во сне! Наяву сможет прижать к груди, высказать скопившуюся на сердце тягучую, сладостную боль!
– Возьму сторожевую сотню, Варяжкину ватагу и сотню Рамина, – решительно пресек возникшие было споры Ярополк.
– А меня, князь? – спросил Егоша.
Ярополк перевел на него темные глаза, улыбнулся:
– Тебе окажу большую честь! Хочу отправить тебя в Новый Город. Будешь там вершить мое слово. А чтобы тебе не скучно было – возьми с собой любую сотню!
Сотню?! Егоша вздрогнул. Ярополк предлагал ему слишком много, но лишал самого главного – того, ради чего Егоша столько месяцев страдал, ради чего выслуживался, не жалея ни себя, ни других.
Просить Ярополка ему не хотелось – еще начнет расспрашивать, выпытывать, а Егоша уже и сам не знал, где в его истории правда, а где ложь, где явь, а где вымысел… Он взглянул на Рамина. Вот кого возьмет в Полоцк Ярополк! А зачем Рамину в Полоцк? Никто его там не ждет, и он ни с кем встречи не жаждет! Почему же он поедет, а Егоша нет?!
Быстро, пока Ярополк не заговорил о другом, Егоша выпалил:
– Не гони меня, князь, не рви мне сердце! Возьми к своей невесте, дай на ее красу да на твою радость полюбоваться!
Лесть сладкой волной натекла на Ярополка, окрасила его щеки румянцем:
– Я тебя не гоню – честь оказываю, сотню даю… Растолкав удивленных нарочитых, Егоша бросился к нему в ноги:
– Нет выше чести, чем тебе служить! Коли впрямь почтить меня хочешь – дай мне сотню Рамина, хоть на время похода, и возьми с собой! Небось Рогнеде милей на молодых сотников поглядеть, чем на посеченных шрамами стариков!
Варяжко ахнул. На его глазах Выродок пытался спихнуть Рамина! А князь улыбался подлецу, раздумывал над его наглыми словами! Как же так?! Старый сотник еще со Святославом в походы на хазар ходил, люльку с младенцем Олегом качал!
Сам Рамин, не веря, глядел на согнутую Егошину спину, кусал губы, но молчал.
– Что ты?! – мягко пожурил зарвавшегося гридня Ярополк. – Ты мне люб, но и Рамина обидеть не могу! Он мне верой и правдой много лет служил!
Егоша почуял – князь на перепутье, сдался:
– Тогда прими меня в его сотню, хотя бы кметем простым! Хочу тебе служить и в горе, и в радости! Не нужны мне высокие новгородские стены, не нужны почести!
Ярополк просветлел:
– Будь по-твоему! Только не простым ратником станешь ты у Рамина, а десятником!
До самого вечера в княжьей горнице шли споры о том, кто пойдет впереди обоза, кто повезет дары, кто двинется с самим Ярополком, но он уже ничего не слышал. Ликование билось внутри болотника, распирало, заглушало чужие голоса. Он забыл, где находится. Мнил себя в Полоцке рядом с сестрой, представлял, как она удивится, когда узнает, что брат – десятник в дружине великого киевского князя. Небось распахнет в изумлении голубые глаза, а потом кинется на шею и заплачет от радости: «Братец, братец!»
За этими думами он не заметил, как Совет кончился, и выговорившиеся нарочитые потянулись гуськом во двор.
– Эй, Выродок!
Егоша очнулся. Стоя в дверях, Рамин настойчиво подзывал его к себе. Болотник вздохнул, тяжело поднялся из-за стола. Холодный ветер скользнул по лицу парня, напомнил о Блазне. Где-то нынче непоседливый нежить?
Рамин взял Егошу за плечи, назидательно сказал:
– Отныне я твой первый указ!
– Знаю. – Егоша не понимал, чего добивается старик. «Первый указ десятнику – его сотник» – это ведали даже глазеющие на воев ребятишки…
Рамин ухмыльнулся в усы:
– А коли так, вот тебе мое решение. В Полоцк ты не войдешь. Возьмешь свою десятку, отправишься с обозом до реки Березины, а оттуда двинешься к радмичам – с тамошнего люда подарки к свадьбе собирать. В Смоленске сыщешь боярина Просека, он тканей обещал, и к Хирвичу заглянешь, он – божьей волей кузнец, такие дива делает, что Рогнеда ахнет, на них взглянув!
У Егоши оборвалось сердце. Не за дарами посылал его старый вой. Разгадал он Егошину хитрость – понял, что болотник рвался в Полоцк.
Разрезая душу, полоснула боль, едва сумел выдавить:
– За что?
Уже не таясь, Рамин ухмыльнулся:
– А ты не знаешь?! Кто Улиту оговорил? Кто все Потамово добро к рукам прибрал? Разве не ты?! А кто ныне хотел сотней моей завладеть? Может, опять не ты? Чего же теперь дивишься? Сам ведаешь – кто кого сожрет, тот и прав. Нынче я тебя сожрал!
Гордясь собой, он отвернулся и пошел прочь. Первый исполох прошел у Егоши не скоро. Уж слишком поверил болотник в исполнение радостных надежд, слишком спокойно себя чувствовал. Рамин ударил исподтишка, нежданно, пытаясь отплатить ему той же монетой, которой Егоша сам нередко пользовался. Просчитался старик в одном – болотник от людей не ждал добра, поэтому новость не смяла его, не сломила, а, лишь немного напугав, заставила задуматься. Чиня обиду ему, Рамин сам копал себе западню…
Егоша знал только одно спокойное место на княжьем дворе – конюшню. В любое время там было тихо, и, словно сочувствуя, молчаливые кони негромко фыркали, обдавая спину теплым дыханием.
Сенная лежанка – недавняя Егошина постель – неряшливой кучей валялась в углу. Вдыхая в себя пряный запах сена, Егоша опустился на нее, ощутил под пальцами жесткие стебли сухой травы, задумался. Можно рассказать про Рамина Ярополку. Тогда сотнику придется долго оправдываться – почему он решил отправить в Смоленск именно Выродка… Можно вообще повернуть дело так, будто Рамин задумал нечто дурное против князя, поэтому и пытается отослать прочь верного княжьего слугу. Если Ярополк поверит – старику не сносить головы… Можно, но это опять смерть!
– О чем мыслишь?
– Блазень!!! – Егоша вгляделся в полутьму. Знакомое белесое облако медленно подплыло к нему:
– Он самый. Так о чем пригорюнился?
Разве имеют значение какие-то пустые думы, когда хочется расспросить о многом?!
– Где ты пропадал? Где Волхв?
Блазень осторожно отстранился, прошелестел негромко и почему-то хмуро:
– Волхв-то жив-здоров.
– Почему же…
Нежить стал вдруг из бледно-молочного ярко-желтым, ринулся мимо Егоши через всю конюшню, срывая упряжь и швыряя ее наземь:
– Не лезь в его дела! Он сам по себе, а ты сам по себе! Здоров он, и ладно! О себе расскажи!
Егоша осекся. Он помнил этот желтый оттенок. Таким Блазень кинулся на Встречника, таким вступил в неравный бой, ведая о могучей силе противника… Перечить ему не следовало.
Болотник сел на лежанку и хлопнул о нее рукой:
– Садись, поболтаем.
Блазень кувыркнулся в воздухе и засмеялся, принимая прежний дружелюбный вид.
– Экий ты стал вежливый, когда стосковался. Раньше ведрами в меня кидался, прочь гнал, а нынче – «садись, поболтаем». Верно, не появись я еще немного – и совсем бы меня братом нарек?
– Может, и так, – усмехнулся в ответ Егоша.
– Ну, тогда говори, о чем у тебя печаль, почему один средь бессловесной скотины сидишь, над чем голову ломаешь?
– Над пустым, – отмахнулся болотник. – Думал: как бы мне в Полоцк попасть? Вроде уже добился позволения от князя, да сотник один помешал, все планы спутал…
– Молчи! – Блазень метнулся вверх и завис под потолком, растекшись по толстым балкам.
Дверь скрипнула. В приоткрывшуюся щель заглянул Рамин:
– Ступай в дружинную избу! Нечего здесь лошадей пугать!
Егоша отвернулся. Рамин втиснулся в конюшню, подошел поближе:
– А ты морду не вороти! Теперь там поживешь, из общего котла похлебаешь, послушаешь, что тебе в лицо говорят, так и ябедать не захочешь!
Ярость вспенилась в Егоше бурной волной. Людская ненависть настигала его везде, но здесь, в тихой конюшне, было его единственное убежище. Ненависть не смела сюда заглядывать и речи говорить!
– Пошел прочь! – выплюнул он в лицо Рамину. Улыбка сотника потухла, рука потянулась к мечу.
– Что?!
– Пошел вон! – отчетливо повторил Егоша. Он не боялся Рамина. И меча его не боялся. Поэтому даже не двинулся с места, когда слепящее лезвие поднялось над его головой.
Белое облако кинулось с потолка на занесшего оружие Рамина, ударило его в грудь. Меч выскользнул из руки, нырнул в сено, оставив на виду только узорную рукоять. Не пытаясь сопротивляться невидимой силе, сотник кубарем покатился к дверям. Его пальцы судорожно цеплялись за столбы, загородки и даже ноги лошадей, но тщетно – нечто страшное отрывало его и, не жалея, волокло дальше. Заходящее солнце плеснуло лучом ему в глаза в тот миг, когда он уже почти потерял сознание. Узорные блики соткали нависающий над ним бледный силуэт.
– Выродок?! – испуганно прошептал Рамин, но в ответ услышал дикий хохот. А потом все смолкло. В наступившей тишине белая тень скользнула прочь, оставляя на траве влажный росный след, а из приоткрытых дверей конюшни вылетел меч и упал рядом. Насмешливый голос выкрикнул:
– Меч не потеряй, вояка!
Переливаясь яркими красками, земля завертелась перед Рамином, руки ослабли, и он безжизненно ткнулся лицом в пыль.
А поутру князь Ярополк вновь созвал Совет. Егошу позвали последним. И он знал почему…
Отодвинув рукой струсившего уного, он ступил в избу. Слуги жались по клетям, и шаги болотника громко разносились по всей избе. Совет услышал их задолго до его появления, и едва гридень ступил в горницу, как лица нарочитых засияли притворными улыбками. Приветствуя любимца, Ярополк приподнялся:
– Рамин подхватил неведомую хворь. Заговариваться стал, разум утратил. Не могу взять его в Полоцк и сотню его оставить без присмотра не могу. Забирай людей Рамина, молодец, отныне ты им сотник. Богам и мне так угодно!
Изображая огорчение из-за болезни старого сотника, Егоша покорно склонил голову, но, вспомнив его растерянное лицо, перепуганные глаза, то, как потешно катился вой под напором Блазня, не удержал улыбки. Хорошо, хоть никто ее не заметил. Почти никто. Только Варяжко.
ГЛАВА 12
Рамину было худо. Он молчал, не жаловался, но, едва увидев серое, будто высохшее за ночь лицо друга, Варяжко почуял – с Рамином стряслась беда. От его пустого взора пересохло горло и голова пошла кругом.
– Кто?! Скажи – кто сделал это с тобой?! – опустившись на лавку рядом с другом, нарочитый затряс его за сгорбленные плечи. Голова Рамина покачивалась в такт толчкам, руки бесполезным грузом лежали на коленях. На миг его рот приоткрылся:
– Я очень хвораю…
Варяжко не поверил. Все знали, как крепок и могуч был старый сотник. Сокрушить его не могла ни одна хворь. Даже весенняя лихорадка не осмелилась бы вползти в его не по годам сильное и здоровое тело. Те, кто бывали с ним в сражениях, рассказывали о том, как израненный, облитый кровью Рамин не бросал свой меч до тех пор, пока не падал мертвым последний враг.
– Это Выродок?! Скажи – это сделал Выродок? Варяжко недаром вспомнил о болотнике – все утро ему не давала покоя та странная насмешливо-презрительная улыбка, которая всего на мгновение скривила губы гридня на княжьем Совете. Парень не просто радовался своей удаче – он смеялся над чем-то ведомым лишь ему одному. А может, еще и Рамину… Но сотник молчал. Нарочитый отпустил его плечи и, задыхаясь от бессилия, сжал кулаки:
– Убью гада!
– Нельзя, – тихо шепнул Рамин.
– Почему?
Старый вой покосился на дверь, приложил к губам палец. Варяжко замолчал.
В горницу вошла одна из дочерей Рамина – Нестера, поставила перед нарочитым корец с сурьей и блюдо с пирогами.
– Дочку бы замуж отдать, а там и помереть можно – умильно взирая на девку, мечтательно сказал Рамин. Та зарделась и вдруг, всхлипнув, выскочила из горницы. Если бы Варяжко мог вот так – пустить слезу и забыть обо всем… Но он не мог. Не умел.
Рамин дождался, пока затихли торопливые девичьи шаги, а затем наставительно поднял вверх указательный палец:
– Не говори о нем. Он все слышит…
– Кто? – удивился Варяжко.
– Он. Колдун! Великий колдун!
Варяжко отшатнулся. Рамин сошел с ума! Словно прочитав его мысли, старик застонал, сдавил руками голову и согнулся, чуть не падая с лавки:
– Он пинал меня, как дети пинают по дороге камушки. Мне было больно… И страшно. Очень-очень страшно. Я видел его настоящее лицо. Я познал страх. Я больше не воин.
– Рамин! Ты воин! – закричал Варяжко. – Я не видел лучших бойцов. Кого же ты боишься? Чем он тебя напугал?
Рамин открыл рот и уже хотел было что-то вымолвить, но вдруг шарахнулся в сторону, вжался в угол:
– Нет! Не могу! Он услышит… Убьет… Он очень силен. А ты не мучь меня, уходи. Кто видел лицо страха, тому уже не дано видеть сияние золотого, зовущего в бой шлема Перунницы. Я больше не воин…
– Уходи. – Рядом бесшумно появилась Нестера. Крепкое тело, черные брови, смуглая кожа. В отца уродилась… Когда-то и он был таким – ярким, красивым, решительным. А теперь ничего не осталось – только раздавленный страхом и старостью старик.
– Я убью Выродка! – выкрикнул нарочитый и, вырвавшись из рук Нестеры, метнулся прочь из последнего прибежища своего старого друга.
Девушка подошла к отцу, обняла его за шею:
– Успокойся, отец… Все ушли…
И тогда Рамин заплакал. Громко, навзрыд, с диким волчьим подвыванием. Выливались скопленные долгими годами слезы, освобождали усталую душу. Дочь гладила его по седой голове, убаюкивала, словно ребенка:
– Ничего, отец, ничего… Все пройдет… Все…
Слезы Рамина падали на девичье плечо, мочили белую исподницу. Где еще плакать старому рубаке, как не на дочернем плече?
А Варяжко не плакал. Летел по улице, сшибая встречных и до боли сдавливая в потной ладони рукоять меча. Он хорошо знал, где искать Выродка. Вот найдет, и тогда вместе с черной душой болотника улетят прочь из Киева злоба и горе, коварство и подлость…
Чей-то жеребец заступил нарочитому путь. Тот цыкнул, ткнул ленивую скотину в гладкий бок.
– Эй, нарочитый! – С жеребца ловко соскочил Блуд. – Не обижай коня! Я его нарочно у тебя на пути поставил. Нужен ты мне.
Варяжко закусил губу.
– Чего ж я тебе так понадобился? – огрызнулся, уже понимая, что уйти без разговора не сможет. Если воевода чего-то хотел, то цеплялся не хуже репейника.
– Пойдем ко мне, там все расскажу. – Блуд подхватил одной рукой коня под уздцы, а другой намертво впился в Варяжкин локоть.
Нарочитый вывернулся:
– У меня дело есть. Потом приду.
– А может, я с тобой как раз об этом деле потолковать хочу? – загадочно ухмыльнулся Блуд.
Варяжко остановился. Дело? У него с Блудом? Такая нелепица ему и во сне присниться не могла!
– Пойдем, пойдем, – настойчиво повторил тот. – Чай, враг у нас всех нынче один.
– Враг? – Варяжко недоуменно захлопал глазами и, боясь поверить догадке, прошептал: – Выродок?
– А кто ж еще? – Воевода гостеприимно распахнул ворота. Учуяв привычный запах, жеребец взбрыкнул передними ногами и, гулко колотя копытами, побежал к конюшне.
В горнице их уже ждали. За широким дубовым столом сидели пятеро – Фарлаф, Горыня, Дубрень, Помежа и Ситень. Варяжко знал всех. Не понаслышке знал. Помежа и Ситень из всех киевских бояр выделялись богатством и сметкой. Люди поговаривали, будто счетные палочки Помежи так длинны, что из них можно сложить переправу через Непру. И если, отдавая долг, одни укорачивали их, то тут же появлялись другие должники, и палочки вновь вырастали. Однажды Варяжко сам брал у Помежи деньги, но потом зарекся. Слишком жаден оказался боярин. Одалживал в березозол куну, а в сечень требовал вернуть уже две.
Рядом с боярами громоздился на лавке Горыня – могучий и грозный воевода из древлян. Он уже с добрый десяток лет командовал сторожевой сотней, и зачастую его слово значило больше, чем слово самого Блуда.
С другой стороны стола небрежно развалился Фарлаф. Когда-то он был свободным ярлом, имел свою дружину и нанимался к тем князьям, которым были нужны его сила и мужество. Однажды бродяга-урманин со своим вольным хирдом остановился в Киеве да так здесь и остался. Ярополк был щедр с верными людьми как в дни войны, так и в дни мира. Фарлаф оказался верным.
О подпирающем урманина плечом Дубрене и говорить было не надо – при одном упоминании его имени глаза молодщих дружинников загорались восторгом, а сотники уважительно склоняли головы.
Он-то и нарушил молчание:
– Садись, нарочитый. Разговор будет не короток. Варяжко сел рядом с хмурым, точно грозовая туча, Фарлафом. Блуд встал во главе стола, обвел всех тяжелым взглядом:
– Прежде чем начну говорить, поклянитесь именем могучего Перуна, что ничто сказанное не вылетит из этой избы и не просочится в чужие уши!
– Клянусь! – быстро ответил Фарлаф. Слишком быстро. Поспешил… Светлые усы варяга смяла хитрая ухмылка, от глаз тонкими лучиками разбежались морщины. Заранее сговорился варяг с Рыжим… Вот только о чем?
Дубрень нахмурил брови и, задумчиво теребя пояс, отклонился назад. Промолчал. Зато Помежа поинтересовался:
– А не будет ли мне убытков, коли такую клятву дам?
– Каких убытков?! – Блуд горой завис над хлипким, похожим на крысенка боярином. – Мы здесь не о торговле речь ведем!
Тот тоже встал и, словно желая принюхаться к воеводе, сморщил острый нос.
– На торговле все отражается! Она как вода в омуте. Брось камушек – он уже на дне лежит, а вода еще кругами бежит!
Блуд пригрозил ему:
– Ежели не поклянешься, тогда и будешь терпеть убытки! Да такие, о коих помыслить не в силах! Вот мое воеводское слово!
Варяжко подавил смешок. Теперь Помеже ничего другого не осталось – придется клясться. Иначе Блуд позаботится о его богатстве. По-своему позаботится…
– Я клянусь Перуном, и прародителем нашим Дажьбогом, и самим Родом великим, что ни слова из моих уст не выпадет. Что здесь услышу, то во мне и умрет, – веско заявил Горыня.
Дубрень тоже наконец решился, махнул рукой:
– И я в том Перуновым именем клянусь. Помежа сник, бочком опустился на лавку, выдавил:
– Не скажу никому ни словечка. Пусть запомнят боги мое обещание!
За ним невнятно, путаясь и сбиваясь, пробормотал клятву похожий на бочку толстопузый и коротконогий Ситень.
– А ты? – повернулся к Варяжко Блуд.
Чуя на себе пристальные взгляды, нарочитый встал.
– Я сюда не просился – сами позвали. А коли так – значит, не обойтись вам без меня. С клятвой иль без нее, а прочь меня не прогоните.
– Ты что, особенный?! – взвился было Помежа, но тут же осел, придавленный к лавке тяжелой рукой Горыни:
– Помолчи, боярин! Он верно говорит – он нам нужен. Только и мы ему нужны. В одиночку он с Выродком не справится. Если осмелится убить болотника в поединке – сложит голову по княжьему велению. Ярополк смерти своего гридня вовек не простит. А хитростью эту приболотную гадину никому не взять.
Варяжко сел обратно. Разговор становился интересным. Может, он стоил нелепой клятвы?
– Да, Выродка голыми руками не прижмешь, это верно, – перебил Горыню Блуд. – Он, паршивец, сумел даже Рамина напугать…
– Откуда знаешь? – повернулся к воеводе Варяжко.
Тот сложил перед грудью широкие ладони, легонько толкнул ими воя.
– Ты не первый в его внезапную хворь не поверил. Уж очень странная хворь, и напала-то на беднягу Рамина как раз тогда, когда Выродку его сотня понадобилась… Чудно, не правда ли? Я утром был у Рамина, и Помежа со мной. А Горыня чуть не на коленях его упрашивал правду рассказать. Только старик на все уговоры лишь одно бурчал: «Берегитесь Выродка, он – колдун, может одним взглядом человека, словно пушинку, по земле катать». Немудрено, что после таких речей князь его больным счел. Только меня не проведешь. Не болен Рамин – лишь напуган до смерти.
– Так. – Тяжелые ладони Горыни рухнули на стол. Тот качнулся, хрустнул, но дубовые ноги выдержали – устоял. – Рамин от любой тени неспроста шарахается. Выродок ничем не гнушается – мог и порчу навести. Этому любой с малолетства учен. А если я прав, то никто из нас не должен спокойно смотреть, как болотник к князю подбирается и друзей наших себе под ноги в грязь укладывает. Сегодня он Рамина свалил, завтра к Дубреню подкатится, потом Блуда осилит, а дальше – станет воеводой и приберет к рукам твое золотишко, Помежа, и твои богатства, Ситень… Так то….
От этих уверенных слов Помежа сжался в комок.
– Ну, это уж ты через край хватил…
– Ты так думаешь? – ехидно поинтересовался у скорчившегося боярина Блуд. – Чего же не уходишь? Трусишь?
Тот совсем сник. А Блуд продолжал:
– И Варяжко нынче к княжьему двору, словно на смертный бой, шагал. А коли скажет он, будто в тот миг не желал крови Выродка, – не поверю! Только болотник честного поединка не стоит. И платить за его смерть своей головой тоже неумно. Я другое предложу…
Лавка протяжно заскрипела – Помежа ерзал по ней, в нетерпении вытягивал тонкую шею. Губы боярина шевелились, в глазах замер немой вопрос. Блуд покосился на него:
– Здесь я тех собрал, кто отправляется завтра с Ярополком в Полоцк. Возле Полоцка много лесов и болот. Может, Выродок вспомнит о родном печище? Может, под покровом ночи уйдет к родичам да там и останется? А потом сыщется средь нас человек, который поручится, что говорил Выродок, будто тянет его в родные места и будто желает он оторваться в пути от княжьего обоза… Если б так – все бы вздохнули с облегчением.
Помежа все понял сразу. Варяжко не успел еще и половины сказанного уразуметь, а узколицый боярин уже обрадовался, засиял восторженной улыбкой:
– Я, Блуд. Хочешь – я скажу князю, якобы слышал от Выродка подобные речи?
– Ты и скажешь, – насмешливо кивнул воевода. – Ты ведь нам помочь ничем иным не сможешь. Кровь-то не любишь…
Теперь до Варяжко дошел смысл сказанного. Грязное дело затеял Блуд – подлое и низкое, как его душонка. Такое только сам Выродок мог придумать.
– Так не пойдет, Блуд, – отчетливо произнося каждое слово, вымолвил Варяжко.
Рыжий воевода скользнул к нему, склонился, сузил хитрые кошачьи глаза:
– Не пойдет?! А Рамина ты забыл? И обиду Потама простил? Это разве не подло было?
– Не забыл и не простил. Только я уподобляться Выродку не хочу. С радостью сошелся бы с ним в поединке, а в спину нож – хоть ему, хоть кому другому не воткну!
Блуд выпрямился.
– Посмотрю, что ты скажешь, когда он тебе в спину нож по самую рукоять сунет да еще и повернет, чтоб побольней было.
– И тогда то же самое повторю! Выродок мне не ровня! – Варяжко встал и, не глядя на вытянувшиеся лица, вышел из избы. Его никто не остановил. То ли боялись, то ли растерялись.
После затхлого воздуха Блудовой избы улица пьянила теплыми ароматами осени. Вдалеке под холмом, роняя последние пожелтевшие одежды, гляделись в Непру стройные березы, а за широкими, вольными водами тянулись бескрайние поля. Кое-где уже жалобно темнела стерня, а многие еще похвалялись золотым волосом спелой пшеницы. Маленькие человеческие фигурки копошились вдали, увязывали скошенное в снопы.
«А ведь тоже – люди, – неожиданно подумал Варяжко. – Любят, мучаются, ненавидят. Из таких же, какие работают на том берегу, появился Выродок». Эта мысль ошеломила нарочитого. Почему-то раньше он считал лапотников чем-то вроде лошадей: главное – кормить их вовремя и от диких зверей оберегать, тогда, убирая урожай, они будут покорно гнуть на солнцепеке спины, а весной мять босыми ногами землю, тягая по ней тяжелые сохи и бороны. Варяжко коня своего нового, Вихра, и то больше почитал, чем почерневших от солнца и земли лапотников. Может, за это мстил Выродок?
Лучик жалости пробежал по Варяжкиной душе и померк. Вспомнился Рамин: сутулые плечи, потухшие глаза… Болотник должен заплатить за мучения старика! Но не так, как хочет Блуд!
Варяжко стремительно направился к дружинной избе.
Все ратники вскинули головы на неожиданно влетевшего в избу нарочитого. Все, кроме Выродка. Он даже не повернулся.
– Выродок! – гаркнул Варяжко. Тот с ленцой поднял взгляд:
– Чего надо?
– Выйди, разговор есть.
– Здесь говори, – равнодушно откликнулся болотник.
Паршивец нахальный! Варяжко подошел, сдернул наглеца с лавки:
– Тебя не Варяжко просит – тебе, сотнику, нарочитый приказывает! Иль ты не желаешь быть сотником? Могу за непослушание вновь тебя на конюшни отправить.
– Ха! – дерзко фыркнул тот, но к выходу двинулся.
Взгляды воев сверлили Варяжкину спину – казалось, до дыр протрут. Когда дверь захлопнулась, он вздохнул с облегчением.
Болотник повернулся:
– Пришел о Рамине выспрашивать? Так я твоего Рамина пальцем не тронул. Боги за меня заступились.
Гнев охватил Варяжкину грудь, заполыхал там Сварожьим огнем, выжигая зародившуюся было жалость к болотнику. Не в силах сдерживаться, он наотмашь ударил парня в лицо и свалил его на землю.
– За такое дерьмо, как ты, даже дасу не станут заступаться!
Исподлобья глядя на нарочитого и даже не пытаясь подняться, болотник слизнул кровавые капли и презрительно скривил губы:
– Злобствуешь? Ничего, уймешься со временем. Этой насмешки нарочитый уже не вынес. Бросил болотнику свой меч, а сам вытянул из-за пояса нож.
– Вставай за свои подлые дела ответ держать! Парень неохотно поднялся, вытер о рубаху ладони, поднял меч, покачал его немного в руке, а потом отбросил в сторону, словно палку.
– Вот еще… Я с тобой нынче драться не буду. После поквитаемся. – И, потирая ушибленные места, заковылял в избу.
Варяжко очнулся от немого недоумения, когда болотник уже скрывался в избе, и, чуть не плача от ярости, выкрикнул ему в спину:
– Все равно убью тебя!
Новый сотник оглянулся, ощерился:
– А это уж как выйдет. Только ударил ты меня зазря. Я такого не прощаю.
Подхватив меч, Варяжко со всех ног кинулся к избе Блуда и, вихрем ворвавшись в опустевшую горницу, вонзил клинок в стол перед хозяином:
– Я согласен!
Блуд поглядел на Варяжко, на меч, потом выдернул его из доски и протянул нарочитому:
– На, держи и запомни: убрать Выродка надобно будет совсем рядом с Полоцком. Там легче доказать Ярополку, будто Выродок подался домой, – Приболотье недалече. А главное – ласки Рогнеды заставят князя забыть о сбежавшем сотнике намного быстрее, чем все наши уговоры… Дело свершим ночью, тайно. Как избавимся от Выродка и утопим в болотине его тело – немедля следует обо всем забыть. Ярополк спрашивать станет – плечами пожимать будем. Ни слова, ни полслова не скажем. Это на себя Помежа возьмет. Он врать умеет – так повернет, что ты сам ему поверишь. В походе тоже о задуманном болтать не надо. Даже с теми, кто нынче здесь был. Но как только подам сигнал – повяжу на пояс алую ленту, – знай: этой ночью все и случится. А теперь ступай. Устал я…
Воевода заглянул Варяжко в глаза:
– И не печалься… В жизни всякое бывает. Подлеца только подлостью можно одолеть.
– Знаю, – хмуро ответил нарочитый, опуская меч в ножны.
Клинок вошел легко. Блуд проводил гостя до крыльца и уже там, показав на рукоять, посоветовал:
– Меч на это дело не бери, такую скотину ножом резать сподручней…
Варяжко кивнул. Блуд был прав. Марать о Выродка боевой меч не стоило.
ГЛАВА 13
Осенью все вокруг цепенеет, ссыхаясь, будто в предсмертной судороге. Ночи становятся темными, а дождь идет так часто, словно само небо оплакивает короткое лето. Только оно не ведает об этом – бежит меж пальцев последними теплыми деньками, словно быстрая и нежная речная волна. Егоше всегда нравились осенние ночи. Мерещились в их загадочной темноте лесные духи, и казалось, шуршат опавшими листьями по берегам озер осторожные берегини. Нынешняя осень стояла всем прочим на диво. На закате, пряча разрумянившееся лицо в серые, словно пепел, тучи, принимался грустить по теряющему силы Дажьбогу светлый Хорс. Прятался всю ночь, а на рассвете поднимался едва ли не бледнее своей ночной невесты Луны. Но и тогда недолго красовался на небе, а стыдясь своего увядающего сияния, скрывался за облаками, заставляя их проливать на скошенные поля и принарядившиеся леса мелкие капельки слез. Только деревья, как дети, радовались своим пестрым нарядам, да озера по-прежнему похвалялись гладкой чистотой вод.
От Киева до Полоцка дорога оказалась трудной и долгой, но, любуясь осенними красками и мечтая о предстоящей встрече с сестрой, Егоша не замечал этого. Долгие дни неслись мимо, отбрасывая далеко назад постылый киевский двор, завистливые взгляды горожан, косые ухмылки нарочитых и неприязнь дружинников. До славного кривичского городища оставался всего день пути. Спеша к невесте, Ярополк весь день гнал обоз, торопя и без того почти бегущих людей, но Хорс все-таки опередил его и скатился за лес раньше, чем из-за деревьев показались просторные лядины Полоцка. Пришлось встать лагерем на ночь. Усталость быстро сморила и людей, и животных, но Егоше почему-то не спалось. Стоило прикрыть глаза – всплывало в памяти застывшее лицо Оноха, мерещились в шорохе ночного ветра тихие голоса.
– Убивец, убивец… – перешептывались сухие листья, а великаны деревья тяжело постанывали:
– Берегись, берегись…
Очнувшись, Егоша услышал чью-то крадущуюся поступь. Не будь он охотником – никогда бы не выделил ее из тревожного ночного шелеста, но, заметив одинокого человека, лес насторожился, и Егоша почуял его беспокойство. Болотник приподнялся на локте, огляделся. Люди вокруг негромко посапывали во сне. Вроде все были здесь. Егоша знал, что ни один из спящих не любит его, и частенько слышал, как его ратники вспоминали Рамина, восхваляя ум и доблесть бывшего сотника, но обиды на них не держал. Они были сами по себе, а он сам по себе. Вот только приходилось отвечать за них перед Ярополком…
Силясь припомнить, чья же сотня стоит в дозоре, он поднялся, бесшумно скользнул за бок ближайшего коня и прижался к теплой, подрагивающей шкуре. Словно не заметив, жеребец лениво переступил длинными ногами, прикрывая болотника от глаз неведомого пришельца. Вовремя… Опасливо озираясь, ночной гость вышел на поляну и принялся настойчиво вглядываться в лица спящих. Егоша удивленно вскинул брови. Блуд? Что потерял здесь воевода? Не его ли ищет? А коли его, то зачем?
Усмехнувшись, он уже было шагнул из своего укрытия, но в это мгновение Блуд углядел забытый им полушубок и вскинул руку. В лунном луче серебром вспыхнуло тонкое лезвие. Потревоженный блеском оружия конь хлестнул хвостом, повернул к прижавшемуся к нему человеку добрую морду и, ища защиты, ткнулся мягкими губами в шею.
– Тихо, тихо, – успокоил его Егоша. Он пока еще не понимал, что затеял Блуд. Понял, лишь когда Рыжий резко всадил лезвие в его свернутый полушубок и зло зарычал, обнаружив, что внутри нет хозяина.
К разъяренному воеводе из-за кустов выскользнул еще один темный силуэт. «И этот с ножом», – отметил болотник. Луна выглянула из-за туч, окатила поляну мягким светом. Егоша вжался в конский бок. Двое злодеев пригнулись, прикрывая лица, но Егоша узнал и поморщился: от Блуда всего можно было ждать, но нарочитый?.. Видать, не простил дерзких речей. Иначе с чего бы стал связываться с Блудом? Никогда раньше меж ними не было согласия…
«Он, как все, у княжьих ног кормится, и чем выше ты подниматься будешь, тем сильнее тебя ненавидеть станет!» – вспомнились слова Волхва. Волхв далеко глядел, потому и не верил людям. И Егошу научил не верить. Правильно научил. Хоть и горька оказалась наука, а полезна.
Болотник вновь взглянул на поляну. Две фигуры растерянно озирались по сторонам, явно не зная, где искать врага. Что ж, они со смертью пришли – ее и получат! Вытянув из-за пояса нож, Егоша зажал его в зубах и скользящим, звериным шагом двинулся в темноту. Лес принял его как старого знакомца – нежно укутал, пряча от чужих глаз, и даже малой веточкой не шелохнул. Подкравшись к стоящим чуть в стороне от обоза лошадям, болотник одним движением перерезал путы на ногах резвой молодой кобылки. Та, будто только того и дожидалась, взбрыкнула на радостях и бодро ринулась к сочной зелени ближнего кустарника. Варяжко с Блудом мгновенно повернулись на шум и замерли, вглядываясь в темноту.
Егоша вздохнул поглубже и, поднырнув под влажное брюхо другой лошади, выскочил как раз за спинами воев. Зубы его разжались, опуская нож в подставленную ладонь.
А потом он прыгнул. И не ошибся бы – вонзил лезвие в спину одного из нарочитых, но боль ударила его раньше. Уже не в силах остановиться, он повернул голову. Сзади с луком – излюбленным своим оружием – стоял Горыня и удивленно глазел на болотника. Он редко промахивался и нынче не в плечо целился, а под лопатку. Если бы не ночь, то и нынче не промахнулся бы, а так – только заставил выронить заготовленный для удара нож. Варяжко почуял беду, когда Егоша уже падал. Развернулся и заученным за долгие годы схваток движением вскинул навстречу летящему на него телу нож. Болотник рухнул грудью на острие, вскрикнул, разбрасывая в стороны длинные руки. Пропуская его мимо, Блуд вовремя отскочил и расчетливо всадил свой клинок в спину рухнувшего на землю парня.
Но этого Егоша уже не почувствовал. Гораздо раньше Варяжкин нож добрался до его души, коснулся ее и странным образом отделил от тела. Огненной, полыхающей птицей она ринулась вверх. Поток яркого света хлынул в глаза Егоше. Он хотел закрыть их, но не сумел и тогда потянулся взглядом к единственно темному пятну – земле. А там увидел себя, нелепо скорчившегося на траве, и нарочитых вокруг. Они что-то обсуждали, изредка подталкивая ногами его залитое кровью тело. Он успел удивиться – почему нет боли? – а затем, оставляя вокруг лишь слепящую пустоту и отчаяние, свет безжалостно вонзился в него.
Носком вышитого сапога Блуд перевернул мертвого болотника на спину, удовлетворенно хмыкнул:
– Готов! Гаденыш допрыгался.
Варяжко отвернулся, вытер нож о траву. Хотелось спрятаться от немигающего, пристального взгляда зеленых глаз мертвеца. Ему доводилось убивать, но не так… Это был неравный бой… Бой с чем-то гораздо более слабым, чем казалось раньше.
Ясные, еще совсем мальчишечьи глаза болотника будто спрашивали: «Зачем?»
И от этого хотелось все повернуть вспять и оставить жизнь болотному негодяю. Пусть бы пакостил дальше… Боги должны карать… Не люди…
– Чего стоишь?.. – проворчал сквозь зубы Блуд. Не ответив, Варяжко махнул рукой Горыне. Подбираясь поближе к нарочитому, тот поспешно полез меж спящими. Откуда-то появились Ситень с Дубренем.
– Поздненько вы, – пиная ногой мертвого болотника, ехидно зашипел на них Блуд. Дубрень только обиженно засопел в ответ, а перетрусивший Ситень пустился в долгие и путаные объяснения.
Прерывая, Блуд хлопнул его по плечу:
– Ладно. Байки свои потом рассказывать будешь, а теперь гляди в оба и, если кто пошевелится, дай мне знать. – И, презрительно косясь на толстого боярина, спросил: – Деньги-то взял иль запамятовал о них с перепугу?
– Взял, взял, – торопливо затараторил тот и смолк, чуть не задохнувшись под налегшей на его губы рукой воя.
– Это хорошо, что взял. – Блуд освободил рот боярина и тут же брезгливо отер обслюнявленную руку о штаны. – За деньги любое молчание можно купить…
– Ничье молчание покупать не надобно – спят все, – влез в разговор Горыня. – Недаром я им весь свой маковый отвар в пойло выплеснул. Одного понять не могу – почему Выродок не стал людей на помощь звать? Ведь он вас давно разглядел. И понял все сразу – не для развлечения с ножом в зубах по кустам лазал…
– Не верил он людям, – горько ответил Варяжко, в этот миг Егоша вновь увидел его.
Свет расступился и теперь не уводил болотника от земли, а наоборот, толкал к ней. Слова Варяжко донеслись до Егоши так отчетливо, словно тот выкрикнул их прямо ему в ухо.
«Жалеет, – с удивлением осознал болотник и чуть не засмеялся. – Сам убил и сам жалеет!»
– Ладно, понесли его отсюда, – велел Блуд, подсовывая под Егошу дырявый полушубок. Горыня подтолкнул к телу уже немного осмелевшего Ситеня.
– А этого куда?
Блуд удостоил воя пренебрежительной улыбкой:
– Пусть приберет тут, чтобы кровью не пахло!
Убийцы склонились, ловко закутали Егошу в полушубок, потянули его в лес. В нос болотнику забилась жесткая шерсть, перед глазами, заслоняя все остальное, покачиваясь, поплыла душная темнота. Он дернулся.
– Тяжелый гад, – раздался сверху густой бас Горыни. – А где же Фарлаф? Где его носит?!
– Варяг свое дело делает, а ты делай свое да помалкивай! – коротко отозвался Варяжко.
Егоша вновь замер. Темнота давила на него, будто желая впихнуть в ставшее уже почти чужим, израненное тело. Вслушиваясь в доносящиеся сверху голоса и чувствуя разгорающуюся ярость, он отчаянно сопротивлялся. Все цепные псы Ярополка собрались вместе, чтобы его убить! Все! Избавиться от него захотели! Твари!
Лизоблюды! Нет, рано они его похоронили! Он назло этим шавкам дворовым выживет и всем им глотки перегрызет! Всем по очереди!
Шквал чувств ринулся на Егошу, могучим толчком вернул в тело. Боль ударила, разрывая на куски…
– Он стонет! – вскрикнул Варяжко. Все остановились и прислушались. Проклиная свою несдержанность, болотник сжал зубы.
– Глупости, – наконец решил Блуд, и, успокаивая чуткого нарочитого, Горыня глухо подтвердил:
– Мертв он. Не беспокойся.
И резко отпустил свой край полушубка. Егошины ноги с силой ударились о землю. Только теперь болотник был начеку – смолчал, терпеливо пережидая, пока уймется взрезавшая тело боль. Она не унялась, но и крика не вырвалось.
– Вот видишь, – рыкнул Блуд, – мертвый он… Нарочитый, похоже, собирался возразить, но не успел. Егоша расслышал тяжелые шаги бегущего человека. А потом шаги стихли и знакомый голос Фарлафа забормотал:
– Где вы были?! Спешить надо. Дозорный скоро вернется, а нам еще обратно незамеченными пройти следует!
Егошу вновь подняли, потащили куда-то. Знакомый с детства запах просочился сквозь полушубок. Болото…. «Утопить решили», – пронеслось в голове. Страх смерти затмил даже боль. Может, вырваться и попробовать убежать? Егоша попытался шевельнуться. Ничего не вышло. Боль держала цепко и, следя за каждым рывком, отвечала втройне. Оставалось только ждать. Ждать и молить богов, чтобы не допустили напрасной гибели. Неровные покачивания уже не тревожили Егошу, казалось, боль срослась с ним, и уже ничто не в силах придать ей еще сил и мощи. Наоборот, она отступала, свертывалась в темный клубок и толкалась, силясь добраться до сердца. Егоша не противился ей. Он ждал…
Под ногами убийц чавкала болотная хлябь.
– Здесь.
Его швырнули на землю. Боль коснулась сердца, довольно зашевелилась, вгрызаясь в него острыми зубами.
– Может, проверим? – робко предложил Варяжко, но Фарлаф перебил:
– Чего проверять? Жив не жив – болото любого возьмет. Кидаем, и бегом назад! Нет у нас времени с мертвяком возиться!
Одобряя слова урманина, остальные закивали. Нарочитый сдался:
– Воля ваша…
– Раз! – Егошу подняли, качнули в воздухе. – Два! Три!
Он полетел. Полушубок развернулся. Еловая ветка мазнула по губам. Он упал на живот. Болотина чавкнула, брызги взметнулись вверх, сливаясь с темнотой ночи.
– Вот и все, – долетел издалека чей-то голос. Егоша не шевелился. Вокруг, готовясь к нежданной трапезе, колыхалась и чавкала трясина. Наконец она булькнула и, словно пробуя на вкус, потянула на себя его ноги.
– Теперь впрямь все, – удовлетворенно воскликнул Блуд. – Начало засасывать.
Егоша не видел его, лишь слышал. Зато болото видело. Людские голоса и суета раздражали его. Оно забурчало. Словно поняв булькающий говор, люди затопали прочь. На каждый их шаг трясина отзывалась довольным подергиванием. Пришло Егошино время действовать. Ему тоже надо было поспешить. Чтоб выжить, надо было забыть о ранах, о вызывающей тошноту слабости, об уходящем сознании. И он забыл. Постарался забыть. Силясь дотянуться до повисшего на низенькой, чахлой ели пропитанного его кровью полушубка, Егоша даже криво усмехнулся – его, с рождения росшего средь подобных хлябей, хотели утопить в болоте! Он сдернул полушубок с ветки, подтащил его к груди. Почуявшая сопротивление трясина потянула за ноги, преданно прижимаясь, стиснула его в объятиях. Егоша знал – чем больше он будет дергаться, тем сильнее станет болото. «Тонущий человек кормит болото своим страхом и неуверенностью», – так учил отец.
Рука, из которой торчал обломок стрелы, отнялась, и Егоше пришлось разворачивать набрякший полушубок одной рукой. Тяжелая шкура не поддавалась, ложилась на болотную хлябь неровными горбами. Мир завертелся перед глазами болотника, когда он сделал первую попытку выбраться на жесткую щетину полушубка. Рука соскользнула. Егоша осторожно высвободился и, закусив губу, вновь толкнул непослушное тело вперед. Не желая выпускать добычу, болото оживилось. Егоша рванулся еще раз и с облегчением почувствовал под грудью жесткую шкуру. Помогая себе рукой, он перекатился на бок, обхватил ладонью колено, потянул его на себя. Пришлось налечь на больное плечо. Под тяжестью человеческого тела стрела вошла в рану еще глубже, ткнулась в кость. По-волчьи завывая, Егоша забился. Нога лениво полезла из трясины. Опираясь на колени, он приподнялся, дотянулся до чахлой ели.
– Прости, – просипел деревцу, уже не слыша своего голоса. – Помоги…
Поняв, что теряет жертву, болото ринулось следом за Егошей, смяло его ненадежную опору. Полушубок наполнился водой, поехал под ногами. Ель качнулась, словно протягивая болотнику общипанные ветви. Помогая трясине, боль заметалась в теле, закружилась перед глазами пестрой пеленой. Полуослепнув и не замечая тянущихся к нему ветвей, Егоша хватал пальцами воздух перед собой. В ладонь легли колючие еловые иглы. Болотник подтащил онемевшее тело и налег на деревце, сгибая его до земли.
– Дурак… – равнодушно пропел рядом чей-то мелодичный голос.
Егоша с трудом разлепил отяжелевшие веки. Неподалеку от его пристанища на болотной хляби качалась белая, полупрозрачная фигура.
– Блазень? – сощурился болотник.
– Дурак, – вновь пропело белое.
Нет, это был не Блазень. Тот бы помог, вытащил…
Воспоминание ожгло Егошу. Как же он раньше не догадался?! Налегая на елочку, он повернул голову в темноту леса, позвал отчаянно:
– Блазень! Волхв!
– Дурак! – в третий раз повторило белое пятно.
– Почему? – глухо спросил Егоша. Ему был неинтересен ответ, но чужой голос прогонял прочь тоску одиночества, и даже боль утихала от его звука. Пока не пришел Блазень, нужно было держаться за этот голос, цепляться за него духом, как цеплялся телом за махонькое деревце.
– А потому дурак, – неспешно отозвалось белое, – что мог помереть легко – утонул бы в болоте – и делу конец, а ты выбрался. Теперь будешь долго помирать, а мне ждать придется, пока ты от ран и голодухи сдохнешь… Во-вторых, дурак, что принял меня, Моренину посланницу, за Блазня. Он предо мной что былинка пред ураганом… В-третьих, потому, что зовешь на помощь тех, кто давно уже от тебя отказался. Кричи не кричи :– они не явятся… По крайней мере, Волхв. Ты для него всю поганую работу свершил, Владимира с Ярополком по его наущению рассорил, теперь ты ему только помеха лишняя. Он небось и Блазню приходить запретил.
– Врешь!!! – не выдержал Егоша. – Врешь!!!
– Я же говорю – дурак… – опускаясь на мох, равнодушно отозвалось белое пятно. – И не ори. Чай, не на торгу.
Егоша постарался смолчать. Конечно же, белая вестница смерти лгала! Иначе и быть не могло! Верно, досадовала, что он выбрался из трясины, не достался ее хозяйке. Злилась, вот и норовила побольней задеть… Незачем тратить силы на споры с ней… Он сумел успокоиться. Лежал на елочке, глядел на занимающийся рассвет и старался не думать о том, что будет дальше, не думать о правоте Белой Девки. Но думай не думай, а силы утекали. Мир уже казался тусклым, мысли шевелились медленно, а открывать глаза становилось все труднее. Белая расползлась вокруг его ног блеклым туманом и время от времени мерно вздыхала, напоминая о своем присутствии. Егоша закрыл глаза, взмолился еще раз, призывая далеких друзей.
Темнота наползла на него, обняла и вдруг испуганно отпрянула, потревоженная чьим-то резким вскриком. Егоша разлепил непослушные веки. Сперва ничего не увидел, кроме вспучившегося мшистыми кочками и хлипкими деревцами болота, но потом разглядел меж ними странное, ни на что не похожее сияние. Оно мерцало, переливаясь из бледно-голубого в темно-багровое, опять становилось почти прозрачным и выло. Выло так, словно сам Кулла был заперт в этом свечении и бился, силясь выбраться.
– Эй, Белая, – негромко прохрипел Егоша, но ему никто не ответил. Белый туман куда-то пропал. А может, его и не было – примерещился в бреду? Или это зависшее над болотом сияние – бред?
– Помоги, – шепнул знакомый голос. Блазень? Где он, почему просит о помощи? Пересиливая боль, Егоша повернул голову.
– Помоги…
– Где ты? – захрипел Егоша и вдруг понял. Блазень был там, внутри этого свечения. И Белая была там. Она убивала Блазня. Это он выл, плача по уходящей душе… А ведь он пришел на Егошин зов! Спасать пришел! Егоша выпрямился. Напоминая о ранах, кольнула боль, заставила скрипнуть зубами. Голос внутри сияния затихал, и само оно стало затухать, превращаясь в белый туман. Медлить было нельзя. «Что ж, помирать, так с музыкой!» – решил Егоша и, собрав остатки сил, изловчившись, толкнулся обеими ногами от спасительного деревца. Оно скрипнуло, выпрямилось, будто желая помочь ему прыгнуть подальше. Помогло. Он влетел прямо в середину странного свечения. Тело обдало холодом; жалобно пискнув, боль ринулась прочь. Руки обхватили нечто скользкое и влажное. Не Блазня… Значит – Белую! Задыхаясь, Егоша сдавил невидимого врага и, вспомнив о древнем, данном природой оружии, вонзил зубы в склизкое тело нежитя. Показалось, будто на него рухнуло само небо – такая тяжесть хлынула в душу. Чьи-то испуганные лица вереницей пронеслись перед глазами, чьи-то умоляющие о пощаде голоса перезвоном зашумели в голове.
– Отпусти меня, – перекрывая их, зло прошипела Белая. – Отпусти, иначе я умру и отдам тебе тяжесть всех, кого проводила в иной мир!
– А ты отпусти Блазня, – не размыкая зубов, мысленно возразил Егоша.
– Нет!
– Тогда и я – нет! – Он еще сильней сжал зубы. По губам потекло что-то липкое и холодное. Часть, попадая в горло, становилась горькой, словно полынь-трава, а часть стекала на рану в груди, покрывая ее мертвенной черной коркой.
– Отпусти! – завыла Белая. – Ты все равно не вынесешь моего бремени! Ты – человек…
Захлебываясь холодной жижей, Егоша выдавил:
– Я – Выродок.
А потом жижи стало меньше. Она уже не лилась потоком, а только слегка смачивала губы. И туман стал таять, обнаруживая под собой что-то бледно-желтое, неподвижное, мертвое. Егоша разжал зубы, кувыркнулся вниз. Ожив, желтая пелена скользнула под него, бережно подхватила, подтянула к спасительной ели.
– Блазень… – чуя неладное, всхлипнул Егоша.
– Я ухожу, – печально отозвался тот. – Она всегда была сильнее меня.
– Нет!!!
– Но ты оказался сильнее ее, – не обращая внимания на стон болотника, продолжал Блазень. – Теперь она отдала тебе свою душу. Это тяжелая, предназначенная лишь нежитям ноша. Но ты справишься…
Он начал захлебываться. Отрываясь от желтого тела Блазня, по болоту поползли мелкие клочки тумана. Превращаясь в росные капли, они оседали на влажной пелене мха.
– Я не смогу тебя вытащить отсюда, – уже совсем тихо шепнул Блазень, – но и она не возьмет…
Еще один клок тумана покинул его. Нежить слабо взвизгнул, заторопился:
Скачать книгу