У нас всё хорошо бесплатное чтение

Раунд первый. Папа и мама

«Ничего не поделаешь. Надо терпеть, смиряться», – с малых лет слышал Олег эти слова, которыми его растерянная мама старалась прикрыть разные житейские нескладухи. Но те упорно не хотели прятаться и, подобно беспокойным детишкам, во сне выкидывающим из-под одеяла то руки, то ноги, так же норовили выбраться наружу хоть одним своим боком, а порой даже и целиком. Мама суровела, старательно затыкала прорехи, но держались они недолго: не выдерживали мощного, идущего изнутри напора. Мама горестно вздыхала, мрачнела и опять твердила своё дежурное «ничего не поделаешь».

После этих слов внутри у Олега как будто всё сжималось, и этот спазм грозил выйти наружу истошным, пронзительным воплем, удержать который ему стоило больших трудов. Как можно мириться с несправедливостью, как можно терпеть обидчиков, как можно принимать безропотно всё, что ранит, причиняет боль и оскорбляет? Не понимал он этого. И про щёку правую не понимал, которую надо подставить в ответ на удар по левой. Про врагов не понимал, которых надо простить и полюбить – многого не понимал, и от этого ещё больше раздражался, когда слышал про смирение. Особенно тяжело было выслушивать призывы к покорности в отчем доме, где воспитывали его серьёзно и обстоятельно, напоминая регулярно, как новобранцу, про порядок, правила и устои. Не только назиданиям, но и вообще всему, что говорили родители, внимать было невыносимо: все эти разговоры мамы с папой про их горестный родительский удел, про бесконечные жизненные трудности, про несправедливость и несовершенство мира жутко утомляли и погружали в какое-то беспросветное уныние. И больше всего почему-то Олега удручали те моменты, когда родители начинали метать копья своей неудовлетворённости не в своего бестолкового сына, а именно друг в друга.

Такими и запомнились Олегу их отношения: сложные, напряжённые, грозящие настоящей бурей, которую всячески удерживали, не давая ей выйти наружу.

Ещё задолго до того, как эти отношения похоронили в суде, они пережили не одну клиническую смерть, но всякий раз, на удивление, возвращались к жизни, и уже реанимированные, с искусственным сердцем или почкой, продолжали как-то существовать. И ежу было понятно, что такой пациент долго не протянет, но мама Олега Василиса Аркадьевна, будучи педагогом, не понаслышке знала про детей, растущих в неполных семьях, поэтому отчаянно старалась сохранить брак. Папа Пётр Николаевич тоже тяготился своим незадачливым супружеством, но худо-бедно держался ради той же великой цели под названием ребёнок.

Временами Василиса Аркадьевна начинала подозревать, что такая не очень здоровая обстановка в семье правильному воспитанию тоже не сильно благоприятствует, но что было делать. Она долго переживала по этому поводу, а потом, оглядевшись по сторонам, обнаружила вдруг, что все так живут.  Засим и успокоилась.

Когда Олег заканчивал школу, отношения родителей перешли в новую фазу – отчуждение. Для всех они по-прежнему оставались парой, но по факту каждый был сам по себе. Жизнь Василисы Аркадьевны после этого никак особенно не изменилась – те же дом, работа. Ничего такого-эдакого и в мыслях у неё не было: всё-таки, как ни крути, в глазах общественности она считалась мужней женой, и ей страшно не хотелось разговоров да пересудов, которые враз испортят репутацию. Кроме того, непременно дойдут до её супруга, который – она почему-то была уверена в этом – тоже обязан был склониться к целибату.

Но Пётр Николаевич рассудил иначе, и жизнь его после негласного моратория на супружеский долг заиграла вдруг новыми яркими красками. Возможно, не последнюю роль тут сыграло неожиданное повышение по службе, переместившее его на позицию завотделом в их научно-техническом объединении. Нестарый ещё мужчина, хоть и женатый, он вдруг оказался замечен женской половиной коллектива, в которой обнаружились дамы, готовые не считаться с его семейным статусом. Наибольшее неуважение к институту брака и самое большое внимание к особе новоиспечённого начальника проявляла засидевшаяся в девках лаборантка Женя тридцати трёх лет. Отчаявшись сыскать мужа, она на своём горестном безрыбье разбрасывала сети на любую мало-мальски пригодную живность мужского пола. Неопытный Пётр Николаевич тут же в эти сети и угодил. Быстро закрутился роман, и какое-то время всё было очень даже неплохо. Но как только девица, которую незадачливый любовник посвятил в нюансы своего супружества, возжелала перейти в статус жены и начала задуманное активно воплощать в жизнь, Пётр Николаевич решил от неё побыстрее отделаться. И повод нашелся: дескать, хоть брак у меня и формальный, но при всей моей любви к тебе, дорогая, развестись я не смогу, так что, коль тебе так замуж приспичило, поищи себе супруга где-нибудь в другом месте. Женю такой поворот крепко озадачил, но сдаваться она не собиралась и с удвоенной силой начала затягивать на шее своей жертвы удавку. Инстинкт самосохранения возобладал тогда в Пётре Николаевиче, и он, резко взбрыкнув, успел-таки вырваться на свободу.

Оправившись от пережитого потрясения, со временем решил подыскать себе другую пассию, желание которой создать семейный очаг не носило бы столь острую форму. Даже лучше, чтоб его вообще не было, этого желания. Но среди свободных женщин таковых почему-то не оказалось. А так хотелось время от времени пришвартовывать своё судно в какой-нибудь тихой гавани, где не будет подводных камней в виде разговоров о браке, дорогих подарках и прочих неприятных мужскому уху вещах.

Помыкавшись немного, Пётр Николаевич сошёлся с другой коллегой, тихой и неприметной женщиной по имени Валя. У Вали, правда, имелся муж, но обретался он в пригороде, где у супругов был дом. Иногда Валя оставалась ночевать в городе у своей одинокой тётки в случае плохой погоды или какой-то вынужденной задержки на работе. Поэтому опасаться мужа не стоило, а заботливая тётя не только покрывала Валю, но и с радостью предоставляла голубкам крышу. Оказывала такую милость она исключительно по причине большой нелюбви к Валиному мужу – алкашу и вообще редкому охламону, который даже детишек не способен был сделать. С последним любовник её племянницы готов был, кстати, поспорить: детей у Вали, как он понял со временем, нет скорее по её вине, но доискиваться до сути в этом вопросе не стал: ему такой расклад пришёлся очень даже кстати.

Что и говорить, в образовавшемся романе всё было как надо – лучше не придумаешь. Но о делах амурных бывшего любовника прознала вдруг давно позабытая им лаборантка, которая на тот момент так и не пристроилась никуда замуж, а поэтому всю боль одинокой и брошенной женщины она направила на изобретение какой-нибудь коварной мести. Долго думать не пришлось – раз есть муж, решила лаборантка, значит, надо ему сообщить о грязных делишках, творимых за его спиной. Пока размышляла, как лучше это сделать, стала захаживать на чай к секретарше, которая вроде как водила дружбу с Валей, а потому могла что-то такое интересное про мужа рассказать. Долго ждать не пришлось, чаи по обыкновению затягивались, а темы быстро исчерпывались  – то да сё, перешли на сплетни, лаборантка только намекнула, а секретарша тут же подтвердила, что так, мол, и так, шуры-муры у Вали. «А если муж вдруг узнает?» – будто невзначай поинтересовалась собеседница. Ничуть не смутившись, секретарша выдала, что это вряд ли что-то изменит, потому как муж этот малость странноватый – то ли от большого ума, то ли, наоборот, дурак редкий, но Вале он запрещать ничего будет. Как-то так он любит её, по-своему.

Эта новость сильно озадачила народную мстительницу, и она, недолго думая, решила сыграть иначе: подкатила к Петру Николаевичу и побожилась, что поведает о его неуёмной страсти Валиному мужу. Герой-любовник не на шутку перепугался, пошёл сначала в отказную, но тут же был припёрт к стенке железобетонными доказательствами, имеющимися в арсенале лаборантки. Посопротивлявшись немного, в конце концов сдался и пообещал подумать.

Думать пришлось серьёзно, потому что бросать Валю он совсем не хотел, но ещё меньше хотелось большого скандала с участием её мужа, институтского начальства, а также его законной супруги – всё это лаборантка обещала устроить в лучшем виде. Конечно, Василиса Аркадьевна вряд ли станет обвинять его в адюльтере – этого он не боялся, а вот с мнением общественности и тем более Валиного мужа приходилось считаться. После тяжких раздумий, неожиданно для самого себя Пётр Николаевич дерзнул даже помыслить о том, чтоб развестись и жениться на Вале. Не очень уверенно он поделился своими мыслями с любимой, надеясь обнаружить в ней поддержку, но та почему-то его идею встретила без особого энтузиазма, сказала, что бросить мужа она не может, многим ему обязана, что без неё он пропадёт и всё такое.

Отказ Вали идти за него замуж сильно ударил по самолюбию Петра Николаевича, и поселившаяся в нём обида съела потихоньку все его пылкие чувства. Так в очень короткий срок отношения потеряли всякий шарм, и дальнейшая их перспектива представлялась весьма туманной.

Как раз в этот момент нарисовалась в его жизни ещё одна дама. Теперь уже не с работы: на этот счёт был даден зарок. Оказалась эта дама разведёнкой, которая недавно выдала восемнадцатилетнюю дочь замуж и роскошествовала одна в трёхкомнатной квартире. Для полноценной жизни ей позарез нужен был какой-нибудь непроблемный муж, все задатки которого она рассмотрела в Петре Николаевиче и осторожно начала его окучивать.

Разведёнка оказалась женщиной дальновидной и в отличие от напористой лаборантки смогла добиться своего. Пётр Николаевич сыграл всё точно по нотам, ею написанным. Ни он сам, ни его законная половина толком и не поняли, как освободились от брачных уз.

Василиса Аркадьевна не раз потом жалела, что не поборолась за мужа, но с другой стороны она прекрасно понимала, что в схватке с такой акулой, как разведёнка, ей не на что было рассчитывать. Возможно, поэтому развод для неё обернулся не только потерями, но и тягостным осознанием собственной несостоятельности. Ведь в любых потерях нас печалят не столько убытки, сколько сам факт личного поражения. Мы же привыкли определять свою ценность тем, что имеем, а не тем, чем являемся сами по себе, и цепляемся, старательно цепляемся за всё, что оказалось в наших руках. Даже если это какая-то давно просящаяся на свалку ветошь, всё равно не выбрасываем – жалко.

А нет, чтоб по-другому. Чего желаете? Кемску волость? Да забирайте, пожалуйста, с нас не убудет. Может, поэтому так всегда ценятся щедрые люди, способные с лёгкостью отдавать всё, что угодно – будь то материальные блага или просто тепло души человеческой. Но таких мало – можно даже сказать, большая редкость, обычно привыкшие делиться делают это не просто так, а с расчётом – мол, я сейчас тебе, а ты, уж будь любезен, меня потом тоже не обижай. И даже если речей про это прямых не ведут, то всяко намекают или просто ждут, когда же наконец облагодетельствованный ими поспешит с возвратом. А он не спешит почему-то. Собственно, он вообще не мычит и не телится, ведь намёков не понимает, мыслей чужих не читает и к тому же полагает наивно, что ему просто так привалило, за красивые глазки. А благодетель тем временем нервничает, злится, потом это всё в обиду собирает, а дальше уж пошло-поехало.

Олеговы родители не стали исключением из этого правила: жили без вдохновения, любили по ситуации – ровно столько, чтоб только соответствовать. Но вот на то, чтоб призвать виновных к ответу, на это они никогда не жалели ни сил, ни прочих ресурсов.  Они даже долг свой родительский отдавали так, будто должником был сам Олег, которому не уставали внушать, как тяжела их миссия, ведь всё в этой жизни очень непросто даётся.

Усвоив это как незыблемое правило, чуткий мальчик по мере своего взросления искренне пытался облегчить жизнь папе с мамой: мало что просил и от чего-то даже отказывался. Но изменить непосильную родительскую участь ему никак не удавалось: будто не замечая сыновних порывов, те по-прежнему остервенело тянули свою лямку, сопровождая этот процесс всё тем же дежурным ропотом. Правда, обзаведясь со временем личной жизнью, Пётр Николаевич потихоньку начал сходить с этой утомительной дистанции. Василиса же Аркадьевна продолжала отчаянно бороться за светлое будущее единственного сына, причём теперь с особым рвением. За двоих, так сказать.

– Легко тебе говорить… – обиженно парировала она, когда Олег, обзаведясь своими первыми трудовыми деньгами, просил её не загоняться так сильно в свой долг: дескать, я не маленький, сам как-то постараюсь, а ты могла бы и о себе подумать.

Но думать о себе Василиса Аркадьевна не могла.

– Будут свои дети, тогда поймёшь… – как мантру, твердила она беспрестанно.

Крыть было нечем. Да, у Олега не было детей, и он смутно представлял, что с этими самыми детьми надо делать, и, глядя на прогрессирующую с каждым годом материнскую одержимость, не очень-то и спешил отягощать себя столь опасным для здоровья бременем. «Всё-таки это большая ответственность», – рассуждал он, откликаясь на чрезмерную заботу с тем особенным, гложущим душу состраданием, которое возникает исключительно от чувства вины, но вины не за какие-то проступки, а другой, непреходящей, что может поселиться в ином из нас чуть ли не с рождения и вечным укором следовать за нами, омрачая всю жизнь горьким осознанием неправомерности своего прихода в этот мир. Олег даже не помнил, когда стал ощущать себя человеком, живущим вне закона, который занимает не своё место, будто он украл его у кого-то более достойного, а теперь вот коптит небо, отравляя жизнь своим родителям. Наверняка им жилось бы намного лучше, не случись ему так некстати появиться на свет…

Конечно, думать он так не мог, но с самого своего детства пребывал в состоянии человека, которому отказано в каких-то житейских радостях, который на многое попросту не имеет права. Почему так, неизвестно, но другие это право имеют,  а ты, Олег Никитин, – нет. Поэтому сиди и помалкивай. И не мечтай даже. Впрочем, можешь и помечтать, но не жди, что предмет твоих грёз возьмёт, да и свалится тебе на голову – разве только чудо произойдёт какое, а так…

«Ничего не поделаешь…»

«Ничего не поделаешь…»

«Ничего не поделаешь…»

Когда Олегу было тринадцать, случилась одна история, которая поселила в его робкой душе надежду, и вовсе не хрупкую, не эфемерную, а настоящую крепкую надежду, что справедливость всё-таки существует и, если за неё побороться, она обязательно восторжествует.

Как-то после уроков готовилась массовая расправа над одним из одноклассников – малоприметным мальчиком Мишей. Этот несчастный впал в немилость к заводиле Вадику, который решил устроить непокорному вассалу «тёмную». Олегу эта затея категорически не понравилась, и, хоть он прекрасно понимал, чем такая позиция может обернуться для него самого, всё равно ушёл, причём не улизнул тихонько, как некоторые хитрюги, а именно ушёл, предварительно сообщив, что любой мордобой считает занятием глупым, а этот ещё и подлым.

Сам он был драчуном не ахти – не хватало злости, наверное, поэтому мысль о том, чтобы остаться и защитить Андрея, ему в голову не приходила. Да и к действиям мстители ещё не переходили – пока только вели с жертвой разъяснительные беседы. Озадачив своим заявлением всех присутствующих, Олег уходил с невероятным ощущением, что совершил поступок, что заявил о себе и что он, конечно же, совсем не пустое место, а личность. Это далеко не благородное собрание новоиспечённый герой покидал с гордо поднятой головой и … дрожащими коленками: его крепко страшила мысль, что Вадиков гнев, перенаправленный на него и обнаружившуюся вдруг в нём личность, в один миг оставит от неё лишь воспоминания. Но Вадик, не привыкший к таким фортелям, немного подрастерялся и дал тем самым Олегу спокойно уйти. Вместе с дрожью в коленках Олег испытал тогда ещё одно незнакомое ранее чувство: волнующее, пьянящее, переполняющее. Ему показалось даже, что он впервые задышал полной грудью и почувствовал настоящую свободу.

На следующий день, явившись в школу, не без удивления узнал, что «тёмной» не было. Превентивные меры по причине поселившегося в рядах драчунов сомнения немного затянулись, а когда Вадику уже почти удалось вернуть им боевой дух, аккурат под его команду «фас» в дверях неожиданно возникла классная руководительница. Она устроила всем жуткий разнос с занесением в дневник, а несчастную жертву самолично проводила домой. «Могут где-то и на улице подкараулить», – абсолютно безошибочно истолковала она решимость настроившейся на драку толпы, поэтому предпочла натерпевшегося страху ученика сдать родителям лично в руки и объяснить им, что к чему.

Естественно, все шишки за несостоявшуюся расправу полетели на Олега, которого к тому же обвинили в стукачестве: Вадик ни секунды не сомневался, что училка появилась в классе не без помощи этого «тоже мне адвоката». Расправа, но теперь уже над Олегом, при таком раскладе была неминуема, да и потом еще долго пришлось бы ему доказывать, что он не крокодил, если бы совершенно неожиданно у него самого не обнаружился защитник. Одна из девочек, особенная такая, с редким именем Ангелина, которая никогда никого не боялась и сама могла накостылять кому угодно, заявила, что после уроков выходила из школы вместе с классной, которая уже на улице вспомнила, что забыла какие-то бумаги в кабинете, и вернулась.

Публичное оправдание спасло тогда Олега от экзекуции, но не уберегло от гнева злобного Вадика, который при всяком удобном случае норовил выплеснуть этот гнев на возмутителя своего спокойствия. Правда, к решительным действиям в виде какого-нибудь основательного мордобоя он переходить не решался – сказалось присутствие в школе Василисы Аркадьевны, тогда ещё не завуча, а только рядовой учительницы, но всё же. А вот диверсии разные время от времени случались, и не могли не отравлять жизнь эмоциональному и не всегда готовому дать отпор Олегу, который из этой истории извлёк еще один урок: тот, кто назвался главарём, никогда никому не простит своевольничания, поэтому, если не хочешь проблем, лучше с ним соглашаться. Но как только он подумал об этом, внутри опять все сжалось, к горлу стал подкатывать крик, а где-то отдаленно прозвучали знакомые до боли слова: «Ничего не поделаешь…».

Ну, нет – сказал себе Олег, не дождётесь. И решил не сдаваться. Как-то при случае, неожиданно для самого себя и изумлённой публики, которая тоже не предполагала в нём таких бойцовских качеств, он основательно отделал своего гонителя, чем надолго отбил у того охоту задираться.

Это был подвиг – Олег хорошо знал это слово из книг и любил его. Героический поступок, принёсший ему славу и общественное признание. Он был на вершине счастья. Парил, торжествовал и упивался своей победой, которая была настолько реальна, что имела даже вкус – сладкий, просто божественный. Самый лучший вкус на свете.

Олегову радость категорически отказались разделить его родители, которым пришлось выслушивать претензии от пострадавшей стороны. Оказалось, во время драки Вадик сильно ударился головой о стену, и его даже пришлось показать докторам. Те ничего серьёзного не обнаружили, но дело, для Олега вроде как правильное, принимало иной оборот, и папа с мамой тут же признали, что со стороны их сына имел место факт превышения самообороны, за что и вкатили ему самое суровое наказание: неделю под домашним арестом, без телевизора и мороженого.

Цветы, оркестр и все причитающиеся лавры остались лишь в мечтах, и Олег начал было сомневаться, что вышел из той самой драки победителем. Стало очень грустно. Уняв со временем горечь, поразмыслил и решил всё же, что правда по всем статьям на его стороне, а они, его обидчики, не правы. Именно так и никак иначе: Олег прав, а они – нет. Делайте с ним что хотите, хоть на куски режьте, но он никогда не признает вашу правоту. И ничего вы с ним не сделаете.

Раунд второй. В плену страстей

Олег взрослел, крепчала его потребность в сопротивлении. Он всё чаще замечал людскую глупость, неправоту и категорическое нежелание заблудших свои ошибки признавать. Страшно раздражался из-за этого, но, как и положено мальчику из приличной семьи, недовольства своего не выказывал. Точнее не говорил ничего тем, кто его вызывал, а с другими охотно делился своими соображениями, которые очень аргументированно возводил в статус истины в последней инстанции.

Список людей, вещей и явлений, которых Олег на дух не переносил, становился всё больше и больше. Причём, бывало так, что многие из них поначалу вызывали у него симпатию, а потом по разным причинам попадали вдруг в немилость. Случалось ему увлекаться идеями всякими, да так крепко, что он буквально заболевал ими: как лихорадочный, горел, метался и даже бредил, словно в беспамятстве. Но впоследствии, остыв маленько, неизбежно разочаровывался, сокрушаясь из-за утраченной веры и обманутых надежд. Идеи эти характер имели разный: одни больше вертелись вокруг дел насущных, другие уносили Олега в далёкие философические дали, увлекая своим размахом, сложностью и глубиной. Порой они каким-то чудом пересекались, смешивая в одном котле высокое и низкое, обыкновенное и непостижимое, и от этого варева головушка шла кругом, будто раскачивало Олега на большой карусели, где захватывающие дух виражи сопровождались порой лёгкой тошнотой. И хоть сетовал он иногда на такую жизнь, но, похоже, благоволил ей и никакого спокойствия, которым якобы грезил, на самом деле не желал. Могло даже показаться, будто только они, все эти бесконечные поиски себя, смысла своей и вообще человеческой жизни, были его настоящей отрадой, а обнаружение искомых объектов в его планы на самом деле и не входило. Впрочем, возможно, это была только кажущаяся видимость, а в реальности Олег пусть и не очень ясно, но всё же видел свою цель и шёл именно к ней своим не самым простым путём.

К окончанию школы взрослеющий Олег обозначил свои жизненные приоритеты одним только словом – успех. Оно казалось более ярким и значимым, чем расхожее счастье, например. Счастье виделось ему лишь составляющей успеха, который объединял в себе не только личные радости, но и общественное признание. Одного только собственного удовлетворения достигнутым ему казалось маловато: важно, чтобы его достижения были непременно замечены и оценены по достоинству другими. Это и был настоящий успех, к которому он отчаянно стремился. Поэтому Олег тщательно подошёл к выбору будущей профессии, которая должна была стать делом его жизни, обязательно интересным, нужным для общества и, как сегодня многозначительно говорят, с перспективой роста. Олегу очень нравилась эта фраза, и, делая свой непростой выбор, он всё время прокручивал её в голове, примеряя на разные лады возможности, открывающиеся на том или ином поприще. Он долго присматривался к обретшей популярность экономической стезе, взвешивал все за и против и наконец решился двинуть именно туда.

Родители одобрили, обещали всяческое финансовое содействие. Став студентом, Олег яростно вгрызался в Адама Смита, силясь уразуметь мудрёную науку про прибавочную стоимость, про то, что с этой стоимостью надо делать и, самое главное, почему в его отечестве с ней настоящая беда.

Годика через полтора Смит и все его наперсники были порядком позабыты: на задний план этих господ отодвинула нежданная любовь. Собственно, нельзя сказать, что она явилась громом среди ясного неба – Олег давно её жаждал и, пока всё это не нагрянуло, сильно беспокоился, ведь у других уже было, а его как-то обходило стороной.

Но вот пожаловало и к нему. Без предупреждения. Обрушилось, как лавина. И он погиб. Растворился. Утонул. Сгорел, что называется, в горниле страсти роковой. И если у других всё шло как-то степенно, с охами и вздохами, ухаживаниями, то Олега закружило в бешеном водовороте буквально с первого взгляда.

Надо признать, взгляд этот случился при обстоятельствах самых что ни на есть банальных, далёких от романтики и большой любви, которой он так жаждал. Но случилось то, что случилось. Прилично набравшись на одной из общежитских посиделок, Олег диагностировал у себя вдруг особый интерес к незнакомой ему доселе девушке, которая, как оказалось впоследствии, училась на другом факультете, но проживала почему-то вместе с будущими экономистами. Собственно, интерес этот возник сразу, как только она вошла в комнату и присоединилась к набиравшему обороты мероприятию. Олег на тот момент ещё трезвый, выпал вдруг из застольного веселья, начал думать о ней и смотреть только на неё. Понимал, что делает неправильно, но никак не мог справиться с собой. Ему стало неловко, а когда же она пару раз поймала его взгляд, он совсем растерялся и, не зная, куда себя деть, решил усиленно накачиваться горячительным.

Чуткая к гормональным всплескам общественность уловила особые вибрации, исходившие от Олега, без труда выявила их причину и начала разными шутками да намёками подогревать разгоравшуюся в его душе страсть. Непонятно, для чего это делалось – для потехи или всё-таки для счастья образовавшейся вдруг пары, но энтузиазм компании не прошёл даром. Взволновавшая Олега девушка по имени Наташа оказалась не в силах проигнорировать ни его внимание, ни общий ажиотаж, этим вниманием вызванный.

Благодаря крепким напиткам и неутомимой группе поддержки Олег ощутил небывалую уверенность в себе, даже решимость, которой хватило, чтоб проводить Наташу до её комнаты и, воспользовавшись отсутствием соседок, настоять на том, чего так давно и мучительно желало его тело…

Он ликовал. Всё случившееся в ту незабываемую ночь вызывало у него дикий восторг. Первое и, пожалуй, главное, что сам не сплоховал – а ведь побаивался, зная про печальные прецеденты у других. Невероятной оказалась и Наташа: она была восхитительна, и её аппетитное, отзывчивое тело разожгло в Олеге немыслимый пожар. В своих самых смелых фантазиях он не мог представить такого. Это было что-то за гранью – так ему показалось.

Он совершенно потерял голову. Позабыл про всё на свете. Для него существовала только его возлюбленная, единственная, желанная, необыкновенная. Ему ужасно хотелось, чтобы Наташа относилась к нему так же, но она, к великому его сожалению, не спешила столь отчаянно порывать с этим миром и уноситься вместе с Олегом в какие-то заоблачные дали. По всему было заметно, что Олег не совершил в её душе большого переворота: она продолжала жить так, как жила и до него, только теперь у неё была личная жизнь. Причём, как выяснилось, не первая. Этот факт крепко бил по взыгравшему донельзя мужскому самолюбию Олега и, возможно, со временем остудил бы безудержный пыл, но через какое-то время ему стали известны другие обстоятельства из прошлого Наташи, которые разожгли этот пыл ещё сильнее. Тем более, что преподнесли их ему в очень специфическом виде.

Прошло недели три после той самой ночи, ребята уже официально стали парой,  и как-то в одном из плохо освещённых университетских закоулков Олег столкнулся с крепким, боксёрского вида парнем, который отрекомендовался Наташиным первым. Но не бывшим – тут же уточнил крепыш – ведь расстались они по недоразумению, а на самом деле созданы друг для друга, просто идеальная пара, которая вот-вот должна воссоединиться, и Олегу, если он не хочет неприятностей, лучше держаться от них, вернее от неё, подальше.

Олег, мир которого замкнулся на Наташе, неожиданно узнал, что обитают тут и другие люди, которые не просто ходят рядом и что-то делают, а позволяют себе вот так бесцеремонно врываться в его идиллию, говорить всякую ерунду и вдобавок ещё угрожать. Олег от такого напора малость трухнул. Правда, тут же сообразил, что крепыш именно на это и рассчитывал. Ну, нет, не дождётесь. Он ощутил в себе знакомое, хоть и немного подзабытое, безудержное желание сопротивляться новой версии материнского «ничего не поделаешь».

Ответ крепышу был короток и прост: Наташа выбрала Олега, и всем остальным о ней лучше позабыть. Крепыш нахохлился, но избранный не стал дожидаться ответа и поспешил ретироваться, потому как начиналась пара, а ситуация представлялась далеко не безопасной.

В тот же день Наташе был учинён строжайший допрос, который открыл для встревоженного Олега следующие факты. С крепышом, прозывавшимся Никитой, она училась в одном классе. Был он сынком далеко не бедных и хорошо известных в их городке родителей, ещё в школе начал подбивать к Наташе клинья, но встречаться они начали уже здесь, в университете. Оказалось, этот Никита серьёзно занимался борьбой, но ради своей возлюбленной решил завязать со спортивной карьерой и поступить вместе с ней на юрфак. Наташу не могла не тронуть такая жертва, она откликнулась на ухаживания, и тут, по её словам, как раз всё и началось. Никита оказался жутко ревнивым.

Он ревновал её ко всем на свете, запрещал делать кучу совсем безобидных вещей, постоянно контролировал и всегда находил, в чём упрекнуть.

– Поначалу всё это мне казалось признаком любви и желанием заботиться, защищать, – с дрожью в голосе говорила она, – я даже думала, что так и должно быть. Но потом стало ещё хуже – он мне просто жизни не давал. Кричал, обзывал, говорил постоянно, что никому я, кроме него, такая не нужна. Из-за него мне пришлось в другое общежитие переселиться…

– «Такая» – это какая? – Олег споткнулся об это слово.

– Не знаю… Такая, как есть. Он всё время убеждал меня, что сама по себе я ничего не значу, что только рядом с ним и благодаря его любви я что-то представляю из… – Наташа не смогла договорить и расплакалась.

Олег воспылал. Гневом к Никите и огромной нежностью к Наташе. «Бедненькая, сколько ей досталось», – думал он, заключая её в свои объятия. Теперь рядом с ним ей нечего бояться, она будет по-настоящему счастлива.

Но сделать Наташу счастливой Олег, как ни старался, так и не смог. За два года их сложного, то головокружительного, то изнуряющего романа в нём было всё что угодно, но только не счастье. То лёгкое, прозрачное, ничем не обременительное ощущение радости, которого жаждет каждый влюблённый, к ним так и не пришло. Некоторое время их отношения сильно отравлял Никита, напоминая о себе и своих угрозах. Олег нервничал, злился, упрекал Наташу и тут же начинал её оправдывать – почему так происходило, он не понимал, но иначе реагировать не мог.

Надо отдать должное Никите, который до рукоприкладства, хоть он и грозился, так и не дошёл: удерживало что-то. Олег же, предвидя такой вариант развития событий, понимал, что не готов к нему, и по этому поводу крепко напрягался. Только когда Никита перестал им досаждать, Олег расслабился и задышал полной грудью, не преминув возгордиться своей победой и полученным в её результате «трофеем». А «трофей» вместо хвалебных од и ликования в честь победителя удумал вдруг капризничать и недовольство проявлять. Поначалу редко, но со временем эта невесть откуда взявшаяся у Наташи привычка стала набирать обороты. Когда же снявший свою корону победитель снизошёл до банального объяснения, то узнал, что Наташа, оказывается, не в восторге от его собственнических замашек, сильно смахивающих на те, которыми страдал Никита.

Олег был сражён. Даже в самом жутком кошмаре не мог представить себе такого. Да как она могла после всего, что он для неё сделал? Он дышал ею, трепетал, рисковал ради неё головой, а тут на тебе… Его прямо всколыхнуло от накатившей вдруг обиды. Даже слов не смог найти подходящих, чтоб урезонить Наташу, объяснить, как она не права, и даже пристыдить. Захлёбываясь от распиравшей и клокотавшей в нём обиды, Олег ушёл тогда, громко хлопнув дверью. Это была их первая большая ссора. Потом эти ссоры повторялись с завидной регулярностью и стали своего рода проверкой отношений на крепость.

Проверку отношения не прошли: никто не желал рассматривать каждый новый конфликт как возможность узнать получше и себя, и другого, поэтому из всякого противостояния они выходили с множеством потерь и разрушений. Последней каплей стала случайно увиденная Олегом встреча Наташи и Никиты. Они стояли у входа в центральный корпус и мило болтали. Наташа улыбалась. Олег буквально вышел из себя и чудом удержался, чтоб не подойти к этим голубкам и не разнести их идиллию вдребезги.

Объяснения, представленные на этот счёт Наташей, его категорически не устроили: после всего того, что творил этот чёртов Никита, она не должна была и на пушечный выстрел к нему приближаться. Всё это было давно – не признавала вину Наташа. Неважно – настаивал Олег, который в упор не понимал, какие такие разговоры у них могли быть. Услышав очередное обвинение в беспричинной ревности, он страшно разозлился и выдвинул вполне обоснованную версию, что надумала она, по всему видать, возвращаться в Никите, у которого крутые папа с мамой, а Олега элементарно выставляет дураком. Наташа согласилась с дураком, а больше ничего пояснять не стала: не на шутку разобиделась и ушла.

Они расстались. Олег долго не находил себе места, тосковал, ломал голову в надежде всё вернуть. Пытался даже пару раз объясниться, но всё было напрасно. Он хорошо понимал теперь, что значит выражение: «Разбитую чашку не склеишь», скорбел над осколками и корил свою возлюбленную за небрежное обращение с тем сокровищем, что было в их руках. Почему она не поняла, не приняла и не прониклась его порывами? Не откликнулась, не оценила? Почему? Олег долго мучил себя этими вопросами, хотя ответ на них знал: она просто не любила его. Осознавать этот злополучный факт было ещё горше, и Олег, тоскуя и кручинясь, опять и опять скатывался в знакомое ему острое неприятие мира, устроенного донельзя глупо и несправедливо.

Когда же ему случалось сетовать на жизнь в компании друзей-приятелей, опрокинув рюмку-другую, он неизменно делился своими соображениями по этому поводу и, обнаружив хотя бы некоторое понимание, засыпал благодатных слушателей всё теми же набившими оскомину вопросами. Разбередив до невозможности незаживающую рану, выплёскивал затем и самый болезненный свой вопрос: разве будет кто другой так любить её, как любил он? Вопрос, как говорится, был риторическим, и публика выражала стопроцентное согласие кивками или фразами из серии «она ещё пожалеет». В такие минуты мятущаяся и измученная Олегова душа немного успокаивалась, согревалась и затихала, а он начинал испытывать некоторый восторг, которым жадно упивался.

Но посиделки рано или поздно заканчивались, хмельной кураж и сопутствующее ему чувство локтя исчезало, тогда Олег, к великому своему ужасу, обнаруживал прежних демонов, напоминавших ему про его полную несостоятельность, которую он так страшился признавать. «Ты лох и никчема, – пульсировало в где-то в глубинах его серого вещества, – таких, как ты, не любят, а презирают. И Наташа – ты прекрасно это знаешь – легко утешится с кем-то другим. Даже с тем же Никитой».

К вящему своему ужасу, Олег не мог ничем возразить и начинал ещё больше горевать. Выхода он не видел. Разве покончить с этой чёртовой жизнью раз и навсегда. Всем только лучше будет…

Неизвестно, чего в этих рассуждениях было больше: жалости к себе или действительно желания поквитаться с этим миром, но Олег ничего такого совершить не успел. Пока думал, прикидывал, рассуждал, произошло то, чего он страшно не хотел, боялся, но всё же предвидел. Наташа вернулась к Никите. Олегу, как ни странно, этот шаг возлюбленной будто вплеснул в кровь дополнительную порцию энергии, которая взбодрила его и заставила шевелиться. Вся приумноженная сила уходила теперь на то, чтобы сыпать в окружающий мир бесконечные обвинения не только в адрес той, что сломала ему жизнь, но и вообще всех женщин: беспросветных дур, которые не знают, чего хотят, а только пьют кровь и выедают у несчастных мужчин все мозги.

При всякой удобном и неудобном случае Олег прямо подпрыгивал, предвкушая возможность пометать молнии в противоположный пол, который так наглядно и выразительно представила в его жизни Наташа. «Я же говорил! Я же знал!» – отчаянно жестикулируя, взмывал он ввысь и на особом эмоциональном накале посвящал всех и каждого в самые ужасные детали женского коварства.

Сочувствие и понимание слушателей его ободряло, давало силы и уверенность в собственной правоте. Олегу казалось, что чем больше он будет трубить о своём горе, тем легче с ним сможет справиться, тем быстрее оно забудется, но выходило как раз наоборот. Убеждённость в собственной правоте, которую он тщательно вскармливал при помощи окружающих, никак не хотела расти и крепчать, а походила скорее на новорождённого, имеющего несовместимую с жизнью патологию. Олег отчаянно боролся за этого маленького пациента, но все усилия по какой-то злой иронии только ухудшали ситуацию, не оставляя умирающему никаких шансов.

Почва уходила из-под ног, мир, отнимающий самое ценное его творение, казался враждебным и жестоким, и Олег с ужасом осознал, что опять попал в тупик, из которого ему точно не выбраться, потому как выхода из него попросту нет.

– Выход всегда есть, – заговорщически сообщил ему один случайный собутыльник, с которым Олег поделился, по обыкновению, своим горем.

Они сидели в парке на траве и по очереди прикладывались к горлышку поллитровки. В тот день Олег, успевший поколесить со своей неизменной культурной программой по разным гостям, возвращался домой в сильном подпитии и в большой, пуще прежнего печали. В список повинных в его бедах ответчиков включены были в тот день ещё и родители. Осознав вдруг размер причинённого ему морального ущерба, Олег определил их на первое место, а все прочие враги, включая Наташу, остались позади.

Случился такой переворот, конечно, не в одночасье: Олег давно уже копил претензии к предкам, но боялся их не только высказать, но даже основательно сформулировать у себя голове. В тот день ему удалось озвучить некоторые из них в одной доверительной беседе. Визави Олега, приятель-однокурсник, был давно в жёстких контрах со своими родителями. Это как раз и выяснилось, когда Олег по какому-то незначительному делу забрёл к этому приятелю в гости и стал свидетелем очень некрасивой сцены.

Объяснения на этот счёт, представленные Олегу, оказались до боли знакомы: не ценят, не уважают, лишают свободы и везде суют свой нос. Только Олег, памятуя о своём сыновнем долге, это мученически терпел, а вот приятель, нисколько не тушуясь, выгружал своим обидчикам наболевшее по полной. Олег прямо встрепенулся: ведь это они, его отец и мать, сделали его таким неуверенным, ведь это они его всегда шпыняли, критиковали и осуждали за малейшие промахи. Разве он слышал хоть когда-нибудь похвалу от них? Разве мог рассказать им о своей беде в расчёте получить понимание и поддержку? Разве видел он в отчем доме что-то другое, кроме недовольства и требований?

Он буквально закипал от накатывающего гнева, который не смогло остудить развесёлое застолье по случаю именин школьного друга. Весь вечер Олег был чернее тучи, неоднократно слышал дежурный вопрос про всё ли у него в порядке, а один, самый сердобольный из гостей, предложил даже облегчить душу и поведать всем о случившемся. Но делиться своими мрачными открытиями с малознакомой публикой Олегу показалось неудобным, к тому же он сильно сомневался, что эти беззаботные ребята, которых явно жизнь не била так жестоко, смогут понять и разделить его горе. Помаявшись немного, Олег решил покинуть мероприятие, так диссонирующее с его препаскудным настроением.

Тёплый летний вечер растворялся в подкрадывающихся сумерках, и Олег решил, что домой идти ещё рано – Василиса Аркадьевна, которая на тот момент пребывала уже в статусе брошенной женщины, вряд ли изволят почивать в такую рань. Именно так, с некоторой ехидцей, он подумал и понял, что с родительницей лучше ему сегодня не встречаться: риск выплеснуть наболевшее за долгие годы был нынче велик, как никогда. Придёт позже, когда она наверняка будет спать.

Порывшись в карманах, Олег наскрёб на бутылку водки, не замедлил приобрести оную в ближайшем магазинчике и направился в парк, который оседающая на город ночь сделала вполне подходящим для распития местом. Устроившись под большим кустом, он открыл бутылку и сделал пару глотков. Ускользающее сознание зафиксировало последнюю ясную мысль, настойчиво твердившую, что бутылка эта определённо лишняя. «Лучше б пива купил с рыбкой», – посокрушался Олег на неразумную трату последних денег и с горя сделал ещё один большой глоток. Поёжился и брезгливо отставил бутылку.

– Не переводи продукт, – пророкотал откуда-то из-за кустов низкий сипловатый голос.

Олег повернул голову и узрел нечёткий силуэт.

– Не хочешь пить – не пей! – приближаясь к Олегу, сердито рявкнул силуэт. Он наклонился, взял бутылку и жадно припал к горлышку.

Когда же оторвался от него, смягчившись, доверительно сказал:

– Вот как надо пить.

Олег никак не отреагировал.

– Ты ж не против? – поинтересовался силуэт с опозданием.

Опять молчание.

– Проблемы?

В ответ Олег только махнул рукой. Мол, да ну его всё…

– Ясно. Баба, – кивнул понимающе силуэт и ещё пригубил. – Обманула? Бросила? Изменила?

На каждый из этих вопросов полагалось ответить «да», и вконец опечаленного этим фактом Олега прорвало вдруг, как огромную плотину. Захлебываясь от слёз и переполнявших его эмоций, он начал сбивчиво повествовать про свою незадавшуюся любовь, про познанное им женское коварство и про то, что его никто не любит. Вокруг одни враги, а родители – самые первые. Последние различимые слова его были: «Выхода нет». После чего Олег расплакался, как ребёнок.

– Выход всегда есть, – изрёк силуэт.

Когда всхлипывания чуть поутихли, повторил ещё раз:

– Выход всегда есть.

Олег повернул к нему голову.

– Это только слова, – выдохнул он устало.

– А всё – только слова…

Силуэт протянул ту самую бутылку, из которой так бесцеремонно одалживался:

– На, полечись.

Олег сделал глоток и действительно немного успокоился.

– И где же этот выход? – поинтересовался он после долгой паузы.

– Там, где вход.

– То есть? – не понял Олег.

– Вернись туда, откуда начал, и всё поймёшь.

Олег снова озадачился, но повторять вопрос почему-то не стал, а вместо этого  стал присматриваться к силуэту, пытаясь понять, кто он: человек или привидение… А, может,  бомж какой. Единственный имевшийся поблизости тусклый фонарь светил собутыльнику Олега в спину, оставляя в темноте его лицо. Но по другим различимым деталям – спортивному телосложению, короткой стрижке, джинсам и футболке – можно было заключить, что это не бомж: те, по наблюдениям Олега, носили обычно на себе весь свой небогатый гардероб. Лета собутыльника определению не поддавались, но голос – низкий и с хрипотцой – указывал на немолодой уже возраст, а замашки, лихие и грубоватые, выдавали человека, у которого должны быть проблемы с законом. «Я сегодня – прямо Шерлок Холмс», – подумал, ухмыльнувшись, Олег и тут же решил, что все его наблюдения и выводы могут оказаться неверными. Выяснять же, что к чему, он не стал, вместо этого решил уточнить другое:

– Что значит: вернись, откуда начал?

– Ну, если вляпался, то надо понять, как ты возле этой лужи оказался и почему не обошёл её.

– А как это понять?

– Не знаю. Думай.

Олег бросил на своего собеседника недоумённый взор. Тот молчал.

– А с родителями как же? Их тоже надо было обойти? Мама, роди меня обратно, да? – с вызовом бросил Олег.

– Христианство исповедуешь?

– При чём тут христианство? – Олег опять удивился. Он сейчас, кажется, впервые понял, что значит выражение «говорить на разных языках».

Силуэт помолчал, потом махнул рукой и устало резюмировал:

– А вообще, не парься… Тебе сколько лет?

– Двадцать один.

– Когда будет сорок, поймёшь, что нет смысла париться: всё пустое…

Продолжать общение ему, похоже, не хотелось. Он резко встал и, ничего не говоря, зашагал в сторону аллеи. Потом вернулся и взял недопитую бутылку.

– С тебя хватит, – бросил он напоследок и растворился в темноте.

Олег проводил его осоловелым взглядом и тут же выбросил этого странного субъекта из головы. Размышлять над его невразумительными и где-то даже обидными пассажами не было ни сил, ни желания. Хотелось только одно – спать, и он поспешил домой.

Наутро, проснувшись и придя в себя, припомнил свои давешние похождения и снова озадачился поиском выхода. Долго так лежал и рассуждал, с трудом переворачивая затёкшее тело. И тут его осенило. Он просто съедет из родительского дома. И будет сам себе хозяин. А всё, что тяготит его здесь, будет забыто. Но для этого ему надо найти работу. Он справится, сможет. Он победит.

Раунд третий. В поисках правды

Найти работу ещё не получившему диплом студенту оказалось не так просто. Более того, у всех соискателей, кроме диплома, требовался к тому же опыт работы.

– Студентов берут только на неквалифицированную работу, – сообщил Олегу однокурсник, промышлявший время от времени в поисках заработка.

Но таскать тележки с грузами, раздавать листовки или прислуживать официантом в какой-то забегаловке Олег не соглашался категорически. Ни денег, ни славы, ни нужной записи в трудовой – так, ерунда. Поэтому старательно забрасывал свои резюме куда можно и нельзя, не гнушался звонить, интересоваться, рекомендовать себя с самой лучшей стороны, но всё было мимо.

Олег уже начал отчаиваться, опустил руки, и в этот момент подходящая работа нашла его сама. Столь заманчивое предложение сделал двоюродный дядя, который случайно узнал про Олеговы поиски. У дяди была небольшая фирма, и он как раз нуждался в таком вот сотруднике: чтоб свой был, честный, порядочный, и с головой опять же на плечах. Но Олег вдруг заартачился: не хотел устраиваться по блату.

– Не по блату, а по протекции, – поправляла его Василиса Аркадьевна, блеснув неожиданными познаниями в столь тонких вещах.

Олег не соглашался с ней. Да, в протекции действительно нет ничего зазорного: подумаешь, замолвили за кого-то словечко. Это не смертельно. Но в его случае имел место чистой воды блат: когда берут к себе кума, свата или брата непонятно за какие заслуги. Олегу казалось, что так получают работу только не способные ни на что дебилы. И ещё мажоры – у этих, по его мнению, с умом тоже были нелады. И если дебилов Олег пусть с трудом, но всё же выносил, то золотая молодёжь приводила его в бешенство: к её сытой, упакованной и беспроблемной жизни он испытывал какую-то прямо классовую неприязнь.

Объявись он сейчас в этой дядиной фирме, к нему наверняка будут относиться так же – решил Олег и продолжал упорствовать, ссылаясь на нехватку знаний, навыков и даже  на выпускной курс.

 «Не хочешь – как хочешь», – согласился дядя после повторного отказа, чем, как ни странно, расстроил вдруг Олега, который почему-то предполагал более длительные уговоры. И тогда он, поёрзав немного, всё же дал согласие, в который раз напомнив дяде, что тот берёт на работу малознающего и неопытного сотрудника.

Итак, у Олега началась взрослая трудовая жизнь. Он изрядно понервничал, готовясь к своему первому рабочему дню. Долго прикидывал, стоит ему скрывать своё родство с начальником или нет. Сильно переживал, что на первом в его жизни рабочем месте нацепят на него ярлык блатного, будут сторониться, а могут ведь, чего доброго, и напакостить. Тогда пиши пропало. Становилось по-настоящему страшно. Но в назначенный день, опоздав минут на десять, слегка растерянный и растрёпанный Олег прибыл на фирму и начал работать.

Доподлинно неизвестно, что там взяли для себя на заметку его коллеги – может, они и не думали ничего такого, но сам блатной оказался не лишённым здоровых амбиций человеком и потому работать стал с особым усердием, чтоб, как говорится, не давать повода. К несчастью, завидный, прямо в духе первых советских пятилеток трудовой порыв в скором времени иссяк, и причиной этому стали те самые сослуживцы, чьё коллективное мнение так волновало Олега. Не привыкшие рваться в бой и уж тем более выказывать солидарность в столь непочётном занятии, они демонстрировали совершенно другой пример отношения к работе. И оказались в подавляющем большинстве, потому как среди подвижников в их фирме числился только директор, с утра до ночи трубивший на своём посту. Так ведь ему, как говорится, сам Бог велел. Или, выражаясь по-современному, мотивация у него другая. А Олегу-то что? Дело не его и навар, простите, не тот. Стоит ли из шкуры лезть, если жизнь, она ведь не только для работы человеку дана? Вокруг столько всего интересного, неизведанного, интригующего, и разве можно всем этим пренебречь ради каких-то там трудовых свершений?

Ответ в сложившейся ситуации был очевиден. Сделав нужные выводы, Олег заметно сбавил обороты, хотя сильно, конечно, не наглел – боялся прогневить своего благодетельного родственника. Чуть остыв, он вдруг заметил, что крепко разочаровался в своей работе, которая показалась ему такой незначительной и даже бессмысленной. Да и вообще весь дядин бизнес, завязанный на каком-то сложном многоуровневом посредничестве, выглядел теперь, по здравому размышлению, пустым, непродуманным занятием, которому не хватало ни масштаба, ни так необходимых Олегу перспектив.

Он загрустил. Потом задумался и решил, что требуются перемены. Причём глобальные: не просто работу сменить, но и горизонты профессиональные расширить. Экономика, видевшаяся ему ранее царицей наук, началом всего и вершиной, с которой открывается истинный взгляд на устройство мира, вдруг потеряла ту привлекательность, которую обрела когда-то в его юном, жаждущем больших свершений сознании. Отчёты, балансовые ведомости, планы – от всего этого веяло скукой и полной беспросветностью. А он жаждал полёта, ярких впечатлений и взрыва эмоций.

Помаявшись в опостылевшей фирме аккурат до получения диплома, Олег выпорхнул из её тесных объятий и совершенно неожиданно для всех и даже для себя залетел в штат набиравшего обороты интернет-издания, которое он с удовольствием читал, будучи ещё студентом, но ни в каких своих самых смелых фантазиях не мог представить, что сможет там работать. И когда увидел на сайте издания объявление о вакансии журналиста, поколебавшись немного, решил всё-таки откликнуться. Олег знал наверняка, что ему здесь ничего не светит, но желание приобщиться к когорте смелых, бескомпромиссных и талантливых авторов было так велико, что он не устоял, состряпал резюме и отправил ссылку на свой профиль в одной соцсети, где делился время от времени мыслями по поводу. Была у него там парочка особо дорогих ему публикаций, хлёстких, метких, вызвавших большой резонанс среди обитавшей там публики, которая щедро засыпала его лайками, словами поддержки и благодарности. Олег хорошо помнил это пьянящее чувство собственной значимости, которое подспудно приводит к крамольной мыслишке о власти над думами жаждущих познания людей, и в ожидании отклика на своё резюме от души поплескался в мечтах о такой прекрасной, достойной, хотя, бесспорно, непростой судьбе пламенного трибуна.

Не знал он тогда, что журналист, в отличие от блогера, пишет не то, что думает или о чём хочет писать, а то, чего требует редакционная политика, которую определяют вовсе не журналисты и даже не читатели, а тот, кто эту всю музыку оплачивает. Хозяин издания, не лишённый политических амбиций финансовый воротила, потратился на этот проект из вполне прозаичных целей: сделать себе нужную рекламу, конкурентам – антирекламу и занять так необходимый ему для расширения своего бизнеса государственный пост. Пока он шёл к своей цели, сотрудники его издания могли рассчитывать на хорошие гонорары и свободу творчества. Как только заветная должность оказалась у воротилы в кармане, редакционная политика начала потихоньку меняться, гонорары уменьшаться, а число недовольных такой ситуацией стало расти. Люди увольнялись, и вместо профессионалов приходилось брать сотрудников менее опытных. Глянув краем глаза на Олегову писанину, несколько эмоциональную, но грамотно изложенную, редактор издания решил дать ему шанс. “Потенциал у парня есть, остальному научим. Хоть звездиться не будет, раз без опыта”, – рассудил он.

Олег чуть не сошёл с ума от счастья – он никак не мог поверить, что в его судьбе случился такой мощный рывок. Подумать только, ещё вчера он был ни дать ни взять обычной конторской крысой, а тут вдруг стал рупором эпохи, светочем, окном в мир…

Но светить из небольшого запыленного окошка в перегруженном людьми и компьютерами кабинете оказалось крайне затруднительно, да и с мечтой о пламенном трибуне тоже пришлось расстаться: суровая редакторская правка не хуже пожарного водомёта гасила огонь мятущегося журналистского сердца, которое, поостыв, не рвалось более из груди, не полыхало, а лишь тлело жалкой искоркой недокуренной сигареты.

Правда, это будет позже, не сразу. Только спустя время Олег поймёт, что все его горячие устремления рвануть, подобно марафонцу, в далёкие безоблачные дали напоминали больше танцевальную фигуру с красивым названием пируэт. Поворот направо, поворот налево – сколько ни двигайся, всё равно возвращаешься в исходную позицию.

Вертелся так Олег долго, до головокружения, до потери равновесия и жуткой усталости.

 «Сколько можно? – вдохновенно выбивал он на затёртых клавишах. – Сколько можно терпеть это беззаконие?» После вопросительного знака норовил ещё пристроить восклицательный, но тут же вспоминал, что тот не дотянет даже до самой первой правки и  сгинет бесславно под рукой бездушного редактора, который не ведает ни пощады, ни гражданской чести. Посокрушавшись с минуту, Олег переводил дыхание и с новым рвением шёл в свою словесную атаку либо на проворовавшихся чиновников, либо на не имущих стыда богатеев, которые каким-нибудь боком обязательно касались этих самых нечистых на руку державных слуг. Обличал, сыпал щедро цифрами и фактами, клеймил позором, пыхтел что было мочи и уже готовил на груди место под орден, а его детище безжалостно перекраивали вдоль и поперёк, превращая суровый приговор в невнятный детский лепет. Это в лучшем случае. А в худшем – всё обзывалось судом Линча и шло в корзину.

Эта вопиющая несправедливость заводила Олега ещё больше, чем тот самый беспредел, о который он так рьяно затачивал своё журналистское перо.

– Ну почему?.. – чуть ли не со слезами на глазах бросался к собратьям по этому самому перу, взывая оных к состраданию. Но коллеги, чьи труды так же регулярно подвергались кастрации или смене пола, мало проникались чужим горем: некоторые вообще никак не реагировали, иные спешили заверить, что тупое начальство – неизменный атрибут этого мира, крайне далёкого от совершенства и уж никак неспособного претендовать на звание самого лучшего из миров. «Он даже в первую десятку не попадает», – пошучивали некоторые циники от четвёртой власти, успевшие набить руку на всякого рода рейтингах.

Олегу претил такой подход, он упорно не принимал эту расхожую мысль про несовершенство мира и человека. Если всё так плохо и будет только хуже, зачем, собственно, и жить тогда? К чему все эти устремления в сторону любви, дружбы, той же справедливости, если её, оказывается, не может быть по определению? Чего тогда стоят все эти бесконечные попытки переустройства общества, смены власти и лозунгов? Да и вообще, если разобраться, на кой чёрт макаке надо было слезать с дерева и эволюционировать в сторону человека – ради того только, чтоб не руками есть, а вилкой?

– Как зачем? Чтоб нескучно было, – объяснил как-то Олегу дядя Вова – самый старший и самый опытный из его коллег. Он был единственным, кто не покинул редакцию на волне массового оттока кадров.

– То есть? – не понял Олег дядю Вову. Решил даже, что тот шутит, и немного обиделся.

– Чтоб жизнь текла, нужны какие-то процессы. Движение. Развитие. Не может быть сегодня так, как вчера.

С этим трудно было спорить.

– Но зачем же так круто? Можно помягче?

– А помягче это как?

Олег до отказа заполнил лёгкие воздухом, чтоб на одном дыхании, да с нужным эмоциональным градусом напомнить о том, как безжалостно проходится эта жизнь по людям, причём большей частью хорошим, как ломает и корёжит их души, загоняя в безверие и цинизм, как лишает последней надежды…

– Дядя Вова, к тебе пришли, – в дверях возникла журналистка Алёна, которую посылали в ближайший магазинчик за провиантом.

Когда дядя Вова вышел, Алёна начала раздавать заказы.

– А кто к нему пришёл? – забирая свои чипсы, как бы между прочим бросил Олег.

– Не знаю… Заморыш какой-то.

– Точно заморыш, – согласился с ней вошедший в комнату Паша, который писал в их издании про зарубежную жизнь. Как только дядя Вова вышел, он сразу же проследовал за ним вроде как по своей надобности.

– Успел-таки посмотреть, – фыркнула в его адрес Алёна. – Тебе тоже всё надо знать?

– Профессия у нас такая… Журналист обязан интересоваться жизнью – так наш редактор всё время говорит, – попытался оправдаться Паша.

– Интересоваться жизнью и совать нос в чужие дела – это, по-моему, разные вещи.

– В нашем деле это одно и то же, – не сдавался Паша.

– Не думаю. Должна быть какая-то грань…

Олег, которого также уличили в чрезмерном любопытстве, почувствовал, что в словах Алёны есть резон. Но ни за что не согласился бы это признать. Даже будучи припёртым к стенке, упирался бы и железно стоял на своём. Он категорически не мог признавать чужую правоту. Тем более женскую. Особенно, если речь шла о таких сильно умных, как Алёна. С ними Олега прямо подмывало спорить и непременно доказывать несостоятельность их позиции. Когда удавалось с блеском разбить такую вот оппонентку в пух и прах, Олег чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. И если бы сейчас затронули именно его, а не Пашу, то мало бы не показалось никому.

Но на этот раз обошлось. Паша не стал отвечать Алёне, а вскорости вернулся дядя Вова, и всем любопытствующим представился шанс задать свои вопросы.

– А кто это был, с таким безумным взглядом? – не утерпел Паша.

– Ты тоже заметил этот взгляд? – улыбнулся дядя Вова. – Так, борец с режимом один…

– С нынешним или тем, прежним? – это уже был Олег.

Дядя Вова не сразу услышал: он как раз открыл почту и принялся внимательно читать письмо.

– С каким режимом борец? – не успокаивался Олег.

Не отрывая глаз от экрана, дядя Вова махнул рукой:

– Да какая разница…

Алёна хихикнула. Олег обиделся на дядю Вову. Мог бы и объяснить что-нибудь: он у них вроде наставником числится, как-никак.

– А зачем тебе этот тип? – поинтересовался Паша.

– Ни зачем. Это я ему нужен. У него там прожекты какие-то – вот он мне и морочит голову. Не знаю, как отделаться, – дядя Вова отстучал короткий ответ и обратился наконец к Олегу. – Так о чём мы там говорили?

– Да ладно… – Олегу вдруг расхотелось митинговать.

– Не реагируй ты так сильно на это дело, – кивнул дядя Вова в сторону монитора, на котором в муках и боли рождался очередной Олегов памфлет.

– Ну как не реагируй…

– Элементарно. Всё проходит. Пройдёт и это.

– И жизнь тоже. А жить когда?

– Сейчас. Бери и живи. Кто тебе не даёт?

– Как живи! Ты посмотри, что вокруг творится? – Олег почувствовал, как начал закипать. – Вот ты, о чём ты сейчас пишешь?

– О бардаке в законах.

– Просто так или в связи?

– В связи, – улыбнулся дядя Вова. – У нас всё в связи… Зачем без этого воздух сотрясать?

– И что там?

– Обычное дело… Людей из дома выгоняют.

Олег чуть не подпрыгнул от радости.

– Ну вот! – он театрально развёл руками и закивал головой, приглашая всех присутствующих поддержать его.

– И что?

– Как что, дядь Вов? Разве это нормально?

– Не знаю, – пожал тот плечами. – Может, нормально. Может, нет. Не мне об этом судить.

– А кому, интересно?

– Им, наверное… Этим людям. С ними же такое приключилось, не со мной.

– А что, с тобой такого приключиться в этой стране не может? – Олег ехидно прищурил глаз.

– Может. С каждым может. В этой жизни всё может быть.

– Потому что власть такая! – поддержали Олега из-за перегородки.

– Да не во власти дело… – стал возражать дядя Вова.

– В ней, в ней, – не соглашались за перегородкой.

– Власть всегда одинаковая, и всегда кому-то она не нравится. Причём вчера этот кто-то мог быть доволен властью, а сегодня вдруг решил, что надо срочно на баррикады.

– Люди сами не знают, чего хотят, – высказались из-за перегородки.

– Не в этом дело… – выдохнул дядя Вова. – Хотя и в этом тоже, потому что власть – это те же люди, которым, как и всем остальным, что-то нравится, а что-то нет. И самое главное, эти люди думают в первую очередь о себе: как удержать власть и как получать с неё разные плюшки.

– Всякая власть от Бога, – подал вдруг голос Паша, который никогда не вмешивался в дискуссии, предпочитая наблюдать за ними со стороны.

– А что это значит? – вскипел Олег, страшно не любивший такие пафосные заезженные фразы, смысл которых толком не понимают, но суют, как попугаи, в любой разговор. – Ты можешь объяснить?

– А так и понимать, – помедлив немного, ухмыльнулся Паша. – Всё от Бога. И нет смысла кочевряжиться.

Олег чуть не закричал, почувствовав бесцеремонную ногу на своей мозоли. Но сказать ничего не успел, его опередили из-за перегородки:

– Бог не может допускать такого!

– Правильно, – согласился дядя Вова, – при чём тут Бог? Всё дело наших рук, человеческих.

– Просто люди есть разные: есть плохие, есть хорошие, – смог наконец вставить Олег, – и плохие почему-то выбиваются в лидеры.

– Нет, Олег, не в этом дело, – парировал ему дядя Вова. – Если четвёртый муж бьёт по морде, дело не в муже, а в морде. Понимаешь?

– Опять митингуем? – в дверях возник главный редактор. – Давайте работать. Вова, зайди.

– Сейчас ругаться будут, – выглянул из-за перегородки верстальщик Максим, тот самый, что участвовал в дискуссии.

– Из-за чего?

– Редактор заставляет дядю Вову что-то написать – я вчера вечером слышал. А он отказывается.

– Что написать?

– Не знаю. Заказуху какую-то, наверное.

– Дурак дядя Вова, мог бы и согласиться. Деньжат бы срубил, – высказался Паша.

– У человека есть принципы. Тебе этого не понять.

– Да ладно, принципы. Можно подумать, он их никогда не нарушал. Работа у нас такая. Нам вообще лучше без принципов…

– Пойдём покурим, – Максим кивнул Олегу.

Уже в коридоре, оглядевшись по сторонам, он прошептал:

– Будь с ним поосторожней, Олежек. Стучит главному, как дятел. Всё докладывает. Так что ты не сильно там на политику руководства гони. Всё равно ничего не изменишь. Только проблем наживёшь, а писать будешь то, что скажут. Я тут с первого дня – знаю, что к чему.

Олег не стал спорить, но линию свою правдолюбскую продолжал гнуть, пока после очередного конфликта с редактором ему не предложили написать по собственному.

В свой последний рабочий день он чувствовал себя на редкость прескверно. Ловил осторожные взгляды коллег и понимал, что его, как прокажённого, предпочитают сторониться. На всякий случай. Ещё вчера с ним приятельствовали, секретничали, живо что-то обсуждали, а сегодня боязливо отводят глаза и не решаются заговорить. Олег недоумевал: ведь он герой, бросивший вызов и угодивший в опалу, а никто из его собратьев по перу не хотел это признавать. Его предпочитали игнорировать. Почему? Неужели так велик страх попасть в немилость к руководству из-за него? Или того хуже потерять работу? Неужели так слаб и низок человек, что способен только на одно: роптать по углам, не смея высказать своё недовольство обидчикам?

– Слаб, Олег, ой, как слаб, – согласился с ним дядя Вова.

Поздним вечером они сидели вдвоём в какой-то пивнушке, где измученный и потерянный Олег изливал свою больную душу.

– Почему, дядь Вов?

– Не знаю. Что-то с нами не так. Мир несовершенен. Мы всё время из огня да в полымя. Может, в этом и есть какой-то высший смысл, но нам он неведом, поэтому и реагируем на всё так: с опаской, недоверием, страхом. Страх – это самое главное. Мы всего боимся: потерь, перемен, людей… И себя тоже боимся. Себя, наверное, больше всего.

– Но я же не побоялся восстать? Значит, страх можно победить?

– Ты уверен, что действительно победил и ничего теперь не боишься?

Олег задумался. Конечно, боится. Он потерял работу и не нашёл пока другую. Даже не знает, где её искать. Он боится, что в любую другую газету ему теперь заказана дорога: резюме ведь подпорчено увольнением. Ему уже двадцать четыре, а он так и не решился съехать из родительского дома, опасаясь, что не справится один. Он уже давно без девушки, потому что после истории с Наташей страшится пережить ещё одно предательство. И по-прежнему он жутко боится разных пересудов, боится, что его признают слабым и никчёмным. Но говорить всё это дяде Вове он не стал.

– Не уверен, – лишь робко сознался.

– То-то и оно, – дядя Вова многозначительно поднял вверх палец и тут же, заметив проходившую мимо официантку, попросил ещё два бокала светлого.

– И что мне теперь делать? – взмолился Олег.

– Я тебе вот что скажу, – после долгой паузы начал дядя Вова. – Бросай ты журналистику. Не твоё это.

– Я что, такой бездарный? – взъерепенился Олег.

– Успокойся. Не горячись. Не твоё – значит, есть дело, которое у тебя получится лучше. И колбасить тебя так не будет. Ты бы видел себя: пар из ушей так и прёт.

– Но мне казалось, я нашёл себя здесь. Мне интересно. Я горел так… И статьи я писал классные, скажи?

– Хорошо писал. И горел тоже. Заметь, ты это говоришь всё в прошедшем времени. Для тебя это уже пройденный этап. Он закончен. Только ты сам этого не понимаешь пока.

– Почему же закончен? – упирался Олег. – Мне так нравится это. Я думаю, что могу на этом поприще реализовать себя.

– Неправильно думаешь.

– Почему?

– Ты так думаешь, потому что не знаешь, куда идти. Ты растерян и цепляешься за то, что хоть и ускользает, но всё же было у тебя в руках.

– Я действительно не знаю, куда идти и что делать… Правда, – Олег с мольбой смотрел на дядю Вову.

Тот молчал.

Олег был в полной растерянности: он почему-то был уверен, что дядя Вова непременно составит ему протекцию в какую-то пусть самую захудалую газетёнку, которую читают необученные интернету пенсионеры. Раздосадованный своим увольнением, Олег утешал себя, представляя тёплый, душевный разговор с дядей Вовой, который будет петь дифирамбы его журналистской хватке, крыть последними словами недальновидного редактора и обязательно предложит содействие в поиске новой работы. И даже если вдруг не предложит, то Олег попросит, и он не откажет. А тут вдруг такой коленкор.

– А почему ты думаешь, что журналистика – не моё?

Как тонущий хватается за хрупкую соломинку, он отчаянно цеплялся за дядю Вову и готов был уже потерпеть немного критики в свой адрес с тем только условием, чтобы получить так необходимую ему помощь.

Дядя Вова сделал пару последних глотков и помахал официанту пустым бокалом.

– Понимаешь. Даже не знаю, как тебе сказать… Уж больно ты горячишься. Нельзя в нашем деле так. Тут надо без фанатизма. Что говорят, то и пиши.

– Как это «что говорят»? – вскипел Олег.

– Во, ты глянь на себя, – будто экскурсовод в музее, дядя Вова совершил демонстрационный жест, предлагая Олегу как-то изловчиться и посмотреть на себя со стороны.

– Нельзя так реагировать.

– А что мне, расцеловать тебя за такие слова? – сердито бросил Олег.

– Может, и расцеловать. Я ведь дело говорю. Объясняю тебе, балбесу, что и как. А ты психуешь сразу. Вот за что ты всё время горло дерёшь? Чего в драку лезешь?

– За правду, – не раздумывая, отрапортовал Олег.

– За какую такую правду?

– Как за какую? Она ведь одна.

– Это тебе так кажется. Ты видишь именно так и думаешь, что это и есть правда. А кто-то видит по-другому – для него правда уже другая. И он не понимает, как можно видеть иначе. Но каждый из вас думает, что прав он. В результате – конфликт, который разрешить можно только с позиции силы. Понимаешь?

– Не очень, – признался Олег.

– Потому что привык думать, что ты всегда прав. И принять правоту другого не можешь.

– Ну, как же её принять, если он, этот другой, откровенно беса гонит, – Олег заметно нервничал.

– А этот другой, представь себе, убеждён, что беса гонишь именно ты.

– И чем он докажет?

– А ты чем?

– Как чем? Если я так считаю, то у меня обязательно есть доказательства.

– Но это для тебя доказательства, а для него – просто фикция.

– Что значит «фикция»? Как он может так говорить?!

– Да не горячись ты так. Возьмёт и скажет. И ничего ты с этим не поделаешь.

Давняя рана Олега отреагировала острой болью на эти слова. Опять это «ничего не поделаешь», опять надо терпеть и смиряться. Не ожидал он этого от дяди Вовы…

– Я не могу так, – отрезал он жёстко.

– Как не можешь? – удивился дядя Вова.

– Смиряться. Терпеть. Закрывать глаза на глупость, враньё, несправедливость… – Олег понял, что потерял сейчас не только надежду на новую работу, но и товарища, которому он верил, на чьё понимание и поддержку рассчитывал.

– Ладно-ладно, успокойся. Прямо, как на трибуне.

– Я серьёзно, а ты иронизируешь. Как ты можешь… – Олег не скрывал своей обиды.

– Я объяснить тебе пытаюсь, что нет никакого смысла махать шашкой или орать до хрипоты, отстаивая то, что ты считаешь правдой.

– Что значит «считаешь правдой»? Ведь есть объективная реальность, есть факты, которые невозможно игнорировать. Нельзя говорить, что этого нет, если оно есть. И наоборот, если чего-то нет, то как можно говорить, что оно есть?

– Очень даже можно. Поверь мне. Я всю свою жизнь этим занимаюсь. Пишу о том, чего нет. Или стучу пяткой в грудь, доказывая всем и каждому, что видимое ими не что иное, как оптический обман, иллюзия, а на самом деле всё обстоит совсем иначе.

– И как же ты… – Олег запнулся. – Как же ты с такими мыслями работаешь в прессе? Люди ведь читают твои статьи и верят тебе.

– Это их проблемы. Меня читает тот, кто хочет верить в то, что я пишу. Кто верит в другое, тот не читает. Или читает, чтоб разнести всё в пух и прах…

– Я и подумать не мог, что ты так относишься к своей работе…

– Так – это как? Не уважаю, значит?

– Да, не уважаешь. Я думал, ты веришь в то, что делаешь. Стараешься служить правде, людям…

– А я им и служу. Я пишу то, что они хотят читать. Или готовы, точнее.

– А почему ты не пишешь то, что хочешь писать?

– Почему не пишу? Пишу. Когда могу.

– И тебя это устраивает?

– Что именно?

– Что ты не всегда делаешь то, что хочешь?

– По-другому не выходит, – пожал дядя Вова плечами. – Жизнь такая…

– Так давайте изменим эту жизнь! Давайте потребуем от редактора, чтоб давал нам писать нормальные вещи, чтоб не резал всё подряд!

– И что?

– Как что? Будем писать правду. То, что нужно людям.

– Опять двадцать пять, – тяжело вздохнул дядя Вова. – Откуда ты знаешь, какую правду эти люди хотят знать. Если они читают нас такими, как мы есть сейчас, значит, их всё устраивает. Им нравится наша правда, понимаешь?

– Так нет же в нашей газете никакой правды!

– Это ты так думаешь, потому что видишь иначе. Посмотри сколько сейчас разной прессы. Одни одно говорят, другие – другое. И все верят в то, что говорят. Так всегда было. Поверь мне, я в своей жизни чего только ни писал. И что надои растут благодаря мудрой политике партии, и что…

– И в это тоже верил? – ухмыльнулся Олег.

– А ты веришь, что дело твоих этих автогонщиков, которые сбили ребёнка, передадут в суд, как ты того добивался? И что суд вынесет честное решение – в это веришь?

– Да, верю, – отчеканил Олег так твёрдо, как только мог.

– А если их всё-таки оправдают? Или вообще суда не будет? Что ты тогда скажешь? Во что будешь верить?

Олег растерялся.

– Признаешь, что они невиновны? – напирал дядя Вова. Он уже прилично набрался и тоже начал вдруг петушиться.

– Не знаю. Я надеюсь, что их накажут. Я верю в это. Иначе…

– Что иначе? Задепрессируешь? В петлю полезешь? Типа жизнь – жестянка. Одна несправедливость кругом…

– Зачем ты так? – устало выдавил Олег. Ещё минуту назад он чувствовал себя героем, храбрился, готов был нацепить на всех ярлык трусов, а сам ринуться в бой, но неожиданно совсем расклеился, точнее даже рассыпался, словно его, как хрупкую вещицу, приложили сверху тяжеленным пресс-папье.

– Дурашка ты, – заметив эту метаморфозу, дядя Вова тут же отпустил вожжи и подобрел. – Перестань бороться с жизнью. Не ищи правды. Просто живи, как хочется и как совесть велит. И всё.

– Но мне совесть велит показывать людям, что много безобразия вокруг, и надо это исправлять, надо жить по-другому.

– А если люди не хотят жить по-другому? Если они как раз хотят жить так, как живут.

– То есть? Ты хочешь сказать, что людям нравится беззаконие, несправедливость, нищета, насилие? – новая порция возмущения оживила Олега.

– Конечно. Тем, у кого в жизни это всё присутствует, определённо нравится. Может, и не нравится, но они именно этого хотят и именно так представляют свою жизнь. Другого варианта у них нет.

– Ты глупости говоришь, – обиделся Олег. Ему показалось, что дядя Вова его просто дразнит. – Никто не желает себе плохого. Никому не может это нравится. Если человек нормальный, конечно.

– А кто тебе сказал, что мы нормальные? И что вообще такое эта норма?

– Это долгий разговор. Мы в какие-то дебри уходим. Когда начинают сильно усложнять, значит, хотят запудрить мозги. Давай попроще. Объясни мне, почему люди хотят жить плохо?

– Конечно, никто не скажет, что он хочет жить плохо: у каждого человека есть какие-то представления о хорошей жизни, которые люди охотно озвучивают. Беда только в том, что говорить можно сколько угодно, но если человек делает не то, что говорит, то  все его мечты так и останутся мечтами. Если варить суп, то будет суп. И есть придётся суп, а не пельмени, которые ты хотел. Понимаешь?

Олег молчал. Переваривал.

– Надо жить по вере. Вот как ты говоришь, что проповедуешь, то и надо делать. Тогда будет тебе счастье. Люди страдают оттого, что говорят постоянно одно, а делают другое.

– Но я же делал то, что говорил? Я же не врал ни себе, ни другим? Скажи, дядь Вов? Правда?

– Правда. Только в нашей профессии это не проходит. Тут надо варить не то, что хочешь, а что велят. Ты так не сможешь, поэтому я и советую тебе искать себя на другом поприще. А если хочешь глаголом жечь сердца людей, заведи блог и строчи там свою правду.

– Опять ты про свою правду.

– Опять. Потому что так и не понял: нет никакой общей правды. У каждого она своя. И кто-то в твоей правде увидит что-то своё и будет тебя читать. А кто-то плюнет и пойдёт дальше. Потому что у него совсем другая правда. И ничего ты с этим не поделаешь. Научись с этим жить. Реже будешь лезть в бутылку, особенно когда в этом нет никакого смысла.

Олег молчал. Не грели его эти слова. Не это хотел он услышать.

– Я много раз в этом убеждался, – продолжал своё дядя Вова. – Столько разного народу интервьюировал. Поначалу тоже удивлялся. Думаю, гонит гад – такое несёт, нельзя в это верить. А потом слушаю, вникаю в то, что он говорит, и понимаю – реально верит. И думает, что только так и можно, и никак иначе. Когда-то в тюрьме с убийцей одним общался. Он всю семью свою укокошил – громкое было дело. У меня волосы дыбом чуть не стали, когда его слушал. Он абсолютно внятно, местами даже логично, обосновывал мне свою правоту, ни секунды не сомневаясь в своей невиновности. «Но ты же их убил?» – спрашиваю его. «Я только сделал, что они хотели, что заслужили», – спокойно ответил он. «Они говорили тебе так? Просили, чтоб ты убил их?» «Да, – говорит он, – только не словами, а по-другому» «Так, может, ты не понял, может, в их поступках намёк на что-то другое был?» – напираю я. «Нет, – отвечает, – я всё правильно понял. И сделал всё правильно».

– И сколько ему дали?

– Не помню. Вышку, кажется.

– И правильно, – согласился Олег. – С такими по-другому нельзя.

– Я тоже так подумал сразу. А потом часто вспоминал нашу беседу и понял, что не так всё просто. Когда мы берёмся судить кого-то, судим ведь со своей колокольни и не понимаем, что другой видит иначе.

– Видит-то он иначе, но переступать грань нельзя.

– А где она, эта грань? Ты её никогда не переступал?

– Я никого не убивал.

– Ты уверен?

– Уверен, дядь Вов, – Олег улыбнулся и покосился на ряд пустых бокалов, явно намекая своему собеседнику, что тому уже хватит.

– Я понимаю, что топориком ты не махал, как этот, как его…Старушку который… Да ладно. Я говорю, что словом мог кого-то садануть крепко или пожелать кому-нибудь в сердцах, чтоб он сдох, например. Не было такого?

– Ну, такое с каждым бывает…

– Вот каждый, с кем бывает, он ничуть не лучше того преступника.

– Но почему? Тут же нет нарушения закона?

– К сожалению, нарушение закона – это уже последнее звено в цепи целого количества преступлений или, скажем так, разных неблаговидных мыслей и деяний.

– Да брось ты… – замахал руками Олег и опять бросил подозрительный взгляд на бокалы.

Дядя Вова заметил это и с улыбкой предложил:

– Хочешь, докажу это на твоём примере?

– Давай.

– Вот ты, будучи журналистом, решил вывести на чистую воду какого-то олигарха, например, или чиновника проворовавшегося. Что ты делаешь?

– Если у меня есть факты, то копаю глубже, чтоб собрать хороший компромат. Потом пишу статью.

– И гневно так обличаешь в ней кровососа, да?

– Конечно. А что ж мне его по головке гладить? Или стихами лирическими про его деяния излагать?

Дяде Вове шутка явно понравилась.

– Стихами было бы как раз совсем неплохо… – он от души рассмеялся. – Но ты же строчишь гневный памфлет, в котором сообщаешь всем и каждому, что человек этот вор, коррупционер, преступник и т.д. Пробуждаешь в читателе злость, агрессию, бьющую по всем: и по читателю, и по герою твоему, и по тебе. Но сначала это забродит крепко в читателе, который будет думать, что всё так плохо, что его обворовывают, что нет справедливости и ждать чего-то хорошего от жизни просто глупо. И вся эта злость, обида, безысходность потянется к тому, про кого ты написал. Если статейка твоя получит резонанс, а ему придётся объясняться, оправдываться и кому-то, может, даже рты закрывать, то разрушительный масштаб твоего продукта увеличивается многократно. Наконец, если ты действительно достанешь на свет что-то сильно крамольное, то и тебя ведь пристукнуть могут.

– Но даже если так, то выходит, я прав, что написал про него? Значит, надо было это сделать?

– Зачем?

– Как зачем? Чтоб остановить его.

– Глупый ты. Запомни, никогда никого ты не сможешь остановить. Если вдруг случается, что протесты низов дали какой-то результат, то за этим, как правило, стоит какой-то передел власти. Не в сторону народа, как ты понимаешь, а там, наверху, между своими. Все, кто в СМИ что-то вякает, делают это исключительно по разрешению сверху. И ничего другого ты не напишешь. И никого не заставишь… Люди делали и будут делать то, что считают нужным. Ты пойми, олигарх этот или чиновник, про которого ты напишешь, он ведь совершенно искренне полагает, что прав, что просто обязан делать то, что делает, и по-другому никак не может быть.

– То есть ты хочешь сказать, что он не считает себя преступником?

– Ни секунды. Он абсолютно уверен в правильности своих действий. Я, когда это обнаружил, был сильно удивлён. Я думал раньше, как ты: они, эти все хозяева жизни, осознают, что регулярно переходят все мыслимые границы совести, морали, закона, но иначе не могут. Шкурный интерес важнее. Но оказалось, что для них эта вся мораль и шкурный интерес слились воедино, и никакой разницы или противоречия здесь они не видят.

– Не может быть! – запротестовал Олег. – Неужели они совсем ничего не понимают?

– То, что, по-твоему, им следует понимать, они не понимают. У них своя правда. И заключается она в одном простом законе: деньги правят миром. Поэтому они и стараются получить их побольше. И считаются только с теми, кто живёт по такому же принципу и имеет достаточный капитал. А такие, как мы, для них лузеры, тупое стадо, не способное о себе позаботиться, которое они гонят, куда хотят, кормят, когда им вздумается, а если что, пускают на мясо, даже глазом не моргнув. Ничего другого, по их мнению, мы не заслуживаем. Поэтому они считают, что мы должны ещё и благодарить их за те крохи, что они нам бросают. Без них у нас не будет даже этого – в этом они не сомневаются.

– Но это же не так. Мы ведь можем и сами. И даже лучше. Мы ведь лучше, чем они. Значит, и жизнь себе устроить можем лучше.

– Ты уверен в этом?

– В чём? В том, что лучше? – удивился Олег. – Конечно!

– А я так не думаю. Ни фига не лучше. Мы такие же, как они. Один в один.

– Да брось ты… Ты хочешь сказать, что мы, ты и я, ребята наши – мы все такие же отморозки, как эти уроды?

– Представь себе. Только у нас калибр поменьше, и видимых разрушений кажется не так много. Но случись любому из нас добраться туда к ним, мы камня на камне не оставим, потому что злобы в нас накопилось – будь здоров.

– И ты хочешь сказать, что если я вдруг окажусь каким-то чиновником большим, то стану так же грести безбожно, погрязну в коррупции…

– А ты уже в ней погряз.

– То есть? – Олег вперился в дядю Вову недобрым взором.

– Зарплату ты как получаешь? В конверте. То есть налогов не платишь. И кто ты после этого есть? Чем ты лучше?

– А что делать, если только так и платят? У меня же никто не спрашивает, согласен я или нет?

– И никто не спросит. Сам должен для себя решить, как тебе жить. Если ты не хочешь так, в конверте, ищи другой путь. Иди туда, где всё по-белому. Начни своё дело, если сможешь. У тебя есть выбор, и если считаешь себя другим, выбери то место, где не будешь пачкаться. Тогда и сможешь говорить, что ты лучше. Хотя вряд ли тебе тогда захочется это делать. И критиковать, осуждать, обвинять тоже не будешь.

– Почему?

– Поймёшь, когда сделаешь такой выбор.

– А ты делал такой выбор?

– Если бы делал, тут не сидел бы. Я просто принял всё, как есть. Понял, что не лучше других, что такой же, и что замазан по самые… В общем, меня ничто не раздражает, никто не бесит, я просто заранее со всем согласен. Раз так, пусть будет так. Я не борюсь и не сопротивляюсь. Я не за красных и не за белых…

Олег задумался о чём-то.

– Дядь Вов, скажи честно, а ты сам никогда не хотел поменять профессию?

– Хотел. И не раз. Если б умел что-то другое делать, особенно руками, точно поменял бы. Но я только это и могу: настрочить определённое количество знаков на нужную тему. Других талантов не имею.

– Может, тебе так кажется? Может, и есть у тебя другие таланты?

– Может, и есть. Только поздно мне их искать. Так и останусь в памяти потомков как бумагомаратель. Хорошо хоть компьютер появился, деревья не страдают…

– Зачем ты так. Никакой ты ни бумагомаратель.

– Самый настоящий. Стопроцентный.

– Да ладно тебе. А мы тогда кто?

– И вы тоже. Только вы писать ещё не научились. Вас много режут и публикуют меньше. А меня вон глянь сколько. Вот и будут потомки по моей писанине судить о нашем времени.

– Скажешь тоже. Не одна же твоя писанина останется. И потом мы ведь потомкам не только печатное слово оставим, мы ещё видео, аудио приложим. А это свидетельство покруче твоих статей будет.

– Не думаю, что круче. Картинка – это картинка. У неё эффект хоть и сильный, но быстропроходящий. Со временем многие картинки вообще непонятны людям. Что там нарисовали тыщу лет назад – пойди сейчас разбери. А слово, особенно то, что на бумаге запечатлено, оно со временем, как хорошее вино, только крепчает. Годы ему и правдоподобности, и весу добавляют. Как там говорится? Что написано пером…

– Не согласен. Тебя послушать, так человечество только тем и занимается, что всю свою писанину бережно хранит и всячески содействует её распространению. И книги, можно подумать, не сжигали на кострах…

– Сжигали. А вместо этих книг писали новые, чтоб внедрять другие идеи. Чтоб народ в узде держать, надо постоянно что-то придумывать. Люди со временем перестают верить в разные байки, вот и приходится им подкидывать новую пищу для ума… Точнее не пищу, а жвачку. Чтоб жевали и не думали. Вот этим мы и занимаемся. Недаром нашу профессию второй древнейшей называют.

– Ну, ты даёшь… – Олег прямо опешил от такой откровенности. – А как же тогда… Как человеку разбираться в том, что происходит вокруг? Где ему брать информацию?

– Человеку прежде всего надо в себе разобраться. Тогда происходящее вокруг его меньше будет занимать.

Дядя Вова посмотрел на часы.

– Всё. Погнали домой. Устал. Спать хочу.

Раунд четвёртый. Мы пойдём другим путём

Посиделки с дядей Вовой долго отзывались в Олеговой голове: в первый день мучило похмелье, а потом тяжкие думы про упорно не задающееся житьё-бытьё. Как ни тянуло его держаться за журналистский хлеб, он нашёл в себе силы оставить эту идею и посмотреть по сторонам. Вспомнил, как стоял уже на этом перепутье почти три года назад, и разошёлся неистовой жалостью к себе, да такой сильной, прямо до слёз. Почему всё так? Почему он опять один на один с этой трудной непонятной жизнью? Когда же ему удастся выйти на ту дорогу, по которой он будет ехать без проблем и потрясений до конца своих дней? Олег не находил себе места. Ему всё время казалось, будто есть ответы на его вопросы, и эту неразрешимую головоломку можно собрать – ему бы только одно слово, подсказочку небольшую. Он почему-то был уверен, что многие люди вокруг знают её, но не говорят. Со стороны-то оно виднее, что и как. Он ведь про других всё видит и говорит даже иногда. А они молчат, как партизаны. Или лекции какие-то дурацкие читают. Из вредности, а, может, зависти. Или по другой какой причине. Тот же дядя Вова, например. Развёл тут… Правда у всех разная, никто поэтому друг друга не понимает. Брехня. Все всё прекрасно понимают, потому что все хотят жить хорошо. Но боятся, что у кого-то будет лучше, а в дураках оставаться желающих нет. Вот и водят друг друга за нос. И мало того, что по делу ничего не говорят, так ещё и увести норовят куда-то в сторону, сбить и с толку, и с пути. Такой вот мировой заговор.

«Это паранойя», – заметили Олегу в ответ на его рассуждения где-то в сети. Была парочка приличных относительно форумов, на которых случалось ему время от времени изливать душу под вымышленным ником. Спасибо научно-техническому прогрессу за такую уникальную возможность – откровенничать, не боясь быть узнанным. То, что надо. Плюс ещё возможность почитать советы разные и комментарии. Многие из них были совершенной бредятиной и только некоторые, пусть и не попадали в точку, но радовали своей рассудительностью и логичностью. Всегда приятно осознавать, что ты окружён не только идиотами.

Но пассаж с паранойей был, конечно же, делом рук кого-то из подавляющего большинства. «Бред!» – возмутился Олег в ответ на поставленный ему диагноз, но писать так не стал: было у них на форме негласное правило избегать подобных слов, оппонируя собеседнику в выражениях, больше соответствующих полемике, а не склоке. Правда, частенько то, что начиналось, как вполне приличная дискуссия, переходило в настоящие словесные баталии, и в ход тогда шла тяжёлая словесная артиллерия, далёкая не только от пиетета, но и литературной нормы. И всё же начинать обсуждение боевыми залпами считалось дурным тоном: рейтинг такого собеседника, равно как и интерес к его мнению, был крайне низким. А этого допустить Олег никак не мог: пусть он ещё не достиг какого-то божественного прозрения, но кое-что в этой жизни всё-таки понимает. Просто идёт не самым простым и лёгким путём, поэтому и мается.

Олег долго ещё размышлял об этом пути, о себе, таком вот непростом, пока, по прошествии месяца с небольшим, у него не вышли все деньги, и он потихоньку не перешёл на родительское содержание.

Василиса Аркадьевна, конечно, ничего не говорила, но каждой клеткой своего тела Олег ощущал её сердитый немой укор, который без ножа резал самолюбие, оставляя в нём глубокие кровоточащие раны. Когда боль от этих ран становилась невыносимой, Олег не раз спрашивал себя, почему он, страстно желая обрести свободу, неизменно попадает в мучительную, не дающую ему дышать зависимость. Горше всего было осознавать, что он так и не смог вырваться из оков, надетых на него в отчем доме. И с каждым годом эти оковы становились всё тяжелее и тяжелее. Они давили, отнимали силы и лишали надежды.

Пришлось оставить мечты об интересной работе и согласиться на первое, что подвернётся под руку. Положиться, так сказать, на судьбу. Судьба предоставила Олегу шанс проявить себя на коммерческом поприще. Хоть и не замечал он доселе в себе торгашеской жилки, но, подобно классической бесприданнице, не стал отворачиваться от своей судьбы и сделал шаг ей навстречу.

Конечно, грёзы его были о другом, о чём-то особенном или, как нынче принято говорить, эксклюзивном. Он ведь не какой-то там посредственный, среднестатистический – ему есть что сказать этому миру, но мир, похоже, сбросил Олега со счетов, оставив для него лишь место на «панели». Именно так шутили его многочисленные коллеги-мерчендайзеры, которые трудились в супермаркетах, активно продвигая разнообразный съестной товар. Олегу «панель» быстро наскучила, он ушёл «в поля»: стал ходить по магазинам и торговым компаниям, занимаясь, в общем, тем же, чем занимался на «панели». Окунувшись в мир торговли, обнаружил не без удивления, что его профессия самая что ни на есть востребованная: к примеру, в былые времена социальный рай для всех не мыслился без мозолистых рабочих рук, а теперь всеобщее благоденствие земному люду обеспечивали именно те, кто внедрял в жизнь крайне незатейливую схему «деньги-товар-деньги».

Азы потребительской науки давались Олегу нелегко, но он старался, понимая, что деваться особенно некуда. К тому же его новые работодатели, буквально пышущие успехом и достатком люди, смогли посеять в нём ростки веры в их бизнес, с которого они имеют неплохой куш, а покупатели – радость. «Купец всегда в прибыли», – любил повторять их директор, упирая на то, что даже самая скудная торговлишка даёт навар, а у них имеется большое, выверенное маркетологами дело, способное озолотить всех в него вовлечённых, при условии, конечно, добросовестной и самоотверженной отдачи.

Со временем Олег втянулся, пообвыкся, овладел разными приёмчиками и без особого напряга «давал план», даруя при этом радость каждому, кого удалось приобщить к потреблению продвигаемого им продукта. Он воспрянул. Более-менее свободный график, минимум контроля, опять же деньги всегда в кармане, и даже если не свои, то всё равно они грели душу и порой шли в уплату небольших Олеговых покупок. Потом, конечно, с получки он всё возвращал, но в целом оставался доволен: не будь у него «рабочих» денег, ему пришлось бы во многом себе отказывать. А так… В его жизни снова возникла девушка. Точнее даже не одна, потому что девушки, как оказалось, любят тех, у кого водятся денежки. Причём так беззаветно любят, что даже не интересуются их происхождением. Ещё в те горькие поры, когда Наташа отгалопировала к мажору Никите, Олег заимел на этот счёт крепкие подозрения, а сейчас убедился на все сто.

Поначалу он малость осторожничал, но потом потерял бдительность и пошёл в забой. К счастью, далеко уйти не успел: перед ним неожиданно открылись новые горизонты, которые благополучно свернули его развесёлую лавочку.

Олег получил предложение, от которого не смог отказаться, потому как с первых аккордов заигравшей увертюры почувствовал, что теперь он точно будет в шоколаде. Воплотить эту сладкую мечту в жизнь должен был один крутой бизнесмен, с которым Олег пересекался по своим торговым делам. Бизнесмен оказался не лишённым разных амбиций, не только капиталистических, но и политических, и в Олеге он разглядел очень полезного для себя человечка: не просто «принеси-подай», но чтоб мог сделать это хорошо, толково и обстоятельно. Ему давно уже требовался такой неглупый, с нужными навыками помощник, которого он никак не мог сыскать в своём окружении. Бизнесмен пообещал хорошую зарплату и стопроцентно ненормированный рабочий день. Олег согласился и попросил небольшой аванс: какую-то часть казённых денег он успел-таки прокутить. Правда, озвучил совсем другую причину – что-то про дорогие лекарства для мамы. Бизнесмен аванс дал, но взамен начал потихоньку вытягивать из Олега душу.

Человеком этот новый работодатель был, надо сказать, очень специфичным. Примерив к нему пару эпитетов, Олег прозвал его ненасытным. Крупный, упитанный, он походил на бочку, которая, судя по количеству поглощаемого ею, определённо была бездонной. Много ел, пил, интенсивно общался, впитывал гигабайты самой разнообразной информации и, кажется, никогда не пресыщался и не уставал. Олег даже позавидовал сначала такой неуёмной энергии и жизнеспособности, сотворил себе кумира и старался во всём походить на него. Когда узнал, что приближённые величают кумира Барином, проникся ещё больше. С головой ушёл в работу, которая, как ему показалось, открывала перед ним самые радужные перспективы.

С утра и до ночи Олег строчил статьи, в которых тонко пиарил своего босса, отвечал на кучу звонков, рыл носом землю в поисках нужных людей или данных, мотался по всему городу с разными поручениями, и всё это он делал с небывалым вдохновением, будто служил какому-то большому, важному для человечества делу. Ему действительно так казалось: настолько он был увлечён и даже очарован. Олег буквально благоговел перед людьми из окружения Барина: солидными, статусными, состоятельными. Именно они заводили и толкали эту жизнь. У них были по-настоящему серьёзные мужские дела, от масштаба которых у Олега захватывало дух. Глядя с восхищением на этих хозяев жизни,  он вспоминал своего хлипкого папу, которого сейчас стал особенно стыдиться. Ему и прежде случалось корить судьбину за то, что рождён был в такой убогой семье, но сейчас этот генетический недобор по части крутизны напоминал о себе с особой силой, и Олег буквально из шкуры вон лез, чтобы уподобиться тем, на кого он так хотел походить. Он искренне верил, что, вращаясь в таком кругу, почувствует себя наконец-то человеком и сможет значительно повысить свой жизненный уровень.

Но главным примером, практически моделью, которой следовало соответствовать, чтоб выйти на этот уровень, был, конечно, Барин. Вот бы Олегу так научиться, с такой же молниеносной быстротой генерировать самые невероятные идеи, так же виртуозно решать разные проблемы, при этом балагурить без удержу и всегда быть в центре внимания и обожания.

Когда ненормированный рабочий день заканчивался, Барин не спешил домой: отдыхал от трудов своих праведных он, по обыкновению, где-нибудь в ресторане или ночном клубе.  Олегу безумно хотелось присоединиться к этим ежевечерним походам. Он живо представлял, как входит в какое-нибудь заведение в такой крутой компании, ясно видел, как искрит его великолепный Барин, а Олег и все, кто рядом, купаются в лучах его божественного сияния. А девушки вокруг просто тают…

Но Олега почему-то не брали. Он переживал, злился и пуще прежнего старался выслужиться. Ждал не без трепета, что обязательно настанет день, когда ему предложат поучаствовать в этом головокружительном движении по злачным местам, которые виделись ему, уставшему от адских каверз судьбы, настоящим раем.

И наконец, когда Олег уже совсем отчаялся, его неожиданно пригласили. В тот день у Барина не нашлось других провожатых, и он, недолго думая, прихватил с собой помощника. Именно так неофициально именовалась Олегова должность, и кто ж, как не он, верный Санчо Панса, должен был составить своему боссу компанию. В такую незатейливую шутку Барин потрудился оформить приглашение, но это оказалось ни к чему – Олега не надо было уговаривать.

Это был необъяснимый восторг. Находиться рядом, почти на равных с человеком, который неизменно был в центре внимания и всеобщего движения, – это был предел Олеговых мечтаний. Хотя, пожалуй, предел был другой: где-то в глубине своей истосковавшейся по любви и вниманию души он жаждал стать таким, как его великолепный Барин.

На следующий день Олег с небывалым упоением рассказывал всем, как они фестивалили, не упуская ни одной детали, каждая из которых была так значительна, что сама по себе заслуживала отдельного повествования. Коллеги слушали, но не внимали жадно, как ожидал того Олег. «Завидуют», – решил он и переключился на работу. Потому как гульки гульками, а дело есть дело, и за него Барин будет спрашивать по всей строгости закона.

Олегово рвение не прошло даром: его оценили, приблизили чуть больше и стали чаще брать с собой.

Рестораны, девочки, случались даже пьяные драки – в общем, оттягивался Барин по полной, словно каждый его вечер обещал быть последним, а наутро ждала или пуля какая шальная, или стрихнин, которым заботливая жена любезно приправит супчик. Но пули, если и летели, то в другие мишени, а вот жена…

На момент знакомства с женой Барина Олег трубил на своей многообещающей работе месяца четыре. Он чуть сбавил обороты, но восхищаться боссом, масштабом его личности, громадьём планов и размахом не перестал. Подразочаровался, правда, в ночных походах, которые совершались вовсе не для релакса, как он предполагал, а исключительно с целью поиска приключений на одно место. И если после первых ночных бдений с Барином Олег ходил гоголем и не понимал, почему ему никто не завидует, то теперь всё осознал и сильно тяготился этой обязанностью. Он смертельно устал, не хотел уже ни дармового алкоголя, ни девочек, ни куража. Мечтал только об одном – выспаться. Но двужильный Барин, похоже, не понимал, что у других людей иной запас прочности, и грузил своего верного оруженосца по полной. Когда случилось приболеть его водителю, он, недолго думая, усадил за руль своего джипа именно Олега. Тот даже сказать ничего не успел, как сразу же был сослан в распоряжение Бариновой супруги, которую требовалось доставить по каким-то её делам.

Подъезжая к дому, притаившемуся в тихой улочке центральной части города, Олег представил, как повезёт сейчас стареющую, непременно толстую тётку, которая всю дорогу будет задавать дурацкие вопросы, а потом охать и причитать в точности, как это делает Василиса Аркадьевна. Из тотальной супружеской неверности Барина и прочих его нелицеприятных высказываний в адрес своей половины у Олега родилось именно такое представление. Барыней – думал он – там и не пахнет.

Каково же было его удивление, когда рядом с ним на пассажирском сидении оказалась ни много, ни мало чистой воды Нимфа, Богиня… Или Королева… Разволновавшись, Олег даже запутался в своих определениях. Пока Богиня невероятно сексуальным голосом проговаривала слова приветствия, Олег решил было, что она по ошибке попала сюда: женщины так плохо разбираются в машинах…

– Вы Олег? – заметив Олегов изумлённый взгляд, осведомилась Богиня.

Стало ясно, что никакой ошибки нет.

Олег кивнул и завёл двигатель.

– Куда ехать? – голосом равнодушного ко всему таксиста спросил он, чтоб скрыть своё волнение.

Богиня назвала улицу, номер дома. Потом, после небольшой паузы, уточнила, что интересующее её место находится напротив магазина с каким-то сложным названием, которое Олег не сразу и разобрал. Но он кивнул, решив, что разберётся на месте, и дал по газам. Через минуту покосился на нежный профиль своей пассажирки, в который раз изумился её красоте и озадачился вопросом, почему же никто до сих пор – ни водитель, ни другие сотрудники, которые могли видеться с ней – почему же никто ни словом, ни полсловом не обмолвился о том, что у Барина такая восхитительная жена. Олег был уверен, что легенды о таких женщинах должны распространяться с космической скоростью. А Барин? Как же он мог так безбожно развратничать, да ещё и жаловаться, когда… Олег не успел додумать свои вопросы…

– Теперь вы будете водителем Андрея Петровича? – поинтересовалась Богиня.

– Нет. Я только заменяю. Водитель заболел.

– А вы кем работаете?

– Я помощник Андрея Петровича, – Олег был настолько растерян, что даже не знал, как реагировать на это желание своей пассажирки пообщаться: принимать на ура или переживать, что от волнения ляпнет не то, а, может так статься, что и за дорогой не уследит.

– Я вспомнила! – обрадовалась Богиня. – Мы общались с вами пару раз по телефону.

Олег тоже припомнил и опять удивился, что ничего тогда такого не почувствовал, даже голос её показался совсем обыкновенным. Потому, вероятно, что он не видел её.

– А машину вы давно водите?

Олег, поглядывая на Богиню, подробно отчитался о том, что интерес к машинам у него с детства, что водить он научился на отцовской «Ладе» ещё будучи школьником, а права получил уже в университете.  Ему случалось время от времени садиться за руль, но своей машины у него нет, поэтому…

– А я боюсь за руль садиться, – посокрушалась Богиня. – Пошла на курсы водительские и бросила. Страшно.

– Да ничего там страшного нет, – деловито заверил Олег, позабыв, что ещё минуту назад трепетал от мысли потерять с перепугу управление. Хотя, конечно, это было другое волнение, вызванное вовсе не страхом перед дорогой.

Они перебросились ещё парой-тройкой фраз, которыми, оказавшись вместе, малознакомые люди заполняют по неловкости пустоту. Когда прибыли на место, Богиня сообщила, что пробудет минут десять и просила подождать. Олег кивнул и, как только она вышла, стал набирать водителя, которого винил сейчас в своём неожиданно возникшем волнении. «Хоть бы слово сказал, гад», – отыскивая нужный номер в телефоне, сердился Олег.

– Как её звать, Лёха? – выпалил сразу, как только услышал в трубке хриплое «Алло».

– Кого? – растерялся перепуганный водитель. Начал кашлять.

– Жену Барина? Кого-кого…

– Наталья Николаевна. А чего ты орёшь так? Давно пора знать.

– Да ну тебя… – Олегов пыл вдруг как-то поугас.

– Как чувствуешь себя? – он поспешил исправить свою бестактность.

– Да так… Температура.

– Ты лечишься?

– Лечусь.

– Ну, давай, побыстрее там выздоравливай. А то у меня своих дел хватает.

– Я же не виноват, что Барин тебя назначил. Обычно он Кольку мне на замену ставил.

– Он в отпуске.

– Я знаю, – прокашлял водитель виновато.

– Ладно, не бери в голову, – Олег почувствовал, что крепко перебрал со своим наездом. – Поправляйся. Может, тебе надо что? Лекарства там купить?

– Нет, жена всё купила.

– Тогда поправляйся. Пока, – Олег поспешил закончить этот разговор.

И чего он вскипел? У человека жена есть, ему не до этой… Натальи Николаевны. Боже! Олег чуть не подскочил на месте. Наталья! Наташа. И опять забеспокоился, предчувствуя неладное.

Предчувствия его не обманули. Доставив свою пассажирку домой, Олег помог ей донести какие-то упаковки то ли с карандашами, то ли с красками – от волнения он опять никак не мог сосредоточиться. Спешил побыстрее откланяться, надеясь, что когда её не будет рядом, он почувствует облегчение. Но не тут-то было: остаток дня провёл в думах про ещё одну необыкновенную Наташу, которая возникла на его жизненном пути. А когда пришла ночь, и, донельзя вымотанный, он жадно припал к подушке, то вместо долгожданного сна в его осоловевшую голову опять пришла она. Наташа. Жена его босса.

Утром на Олеговом лице без труда читались все его ночные бдения. Барин, заприметив такое дело, поинтересовался на предмет причин.

– Устал, – сердито отозвался Олег, игнорируя подмигивания и ухмылки.

Ему поверили.

– Потерпи немного. Выйдет Лёха, дам тебе отпуск небольшой. Прихватишь с собой Лесю или Ритку и съездишь отдохнёшь.

Олег поморщился.

– И то дело, – согласился Барин. – В Тулу со своим самоваром… Только убытки одни. Там и найдёшь, с кем пошустрить, правильно?

Олег кивнул.

– Что-то ты сегодня совсем никакой, – посокрушался Барин. – Постараюсь тебя сильно не гонять.

«Лучше б совсем выгнал», – загрустил Олег, всё больше погружаясь в состояние какой-то внутренней разорванности, разделённости с самим собой. Он тщетно силился собрать себя в кучку: в нём упорно не проходило ощущение, что всё его содержимое испаряется куда-то наружу, оставляя внутри совершенный вакуум.

Олег не знал, что делать с этой пустотой, не знал, чем её заполнить и вообще куда себя деть. Стал по крупицам собирать информацию про свою Богиню. Выяснил, что это четвёртая Баринова жена, с которой он живёт лет пять. Отзывались все про Богиню хорошо, говорили, что вежливая, воспитанная, внимательная, что во сто крат лучше своей предшественницы – большой скандалистки с тяжёлым характером. Чем занималась Богиня, толком никто не знал. То ли художница, то ли дизайнер – что-то такое. Детей у них не было, а единственный Баринов отпрыск, которого Олег видел пару раз, был рождён ещё в первом, самом долгом супружестве, когда Барин был паинькой, примерным мужем и отцом со скромным жалованием инженера картонной фабрики. Про этот лубочный период своей жизни Барин сам поведал Олегу во время их ночных похождений. Он много чего рассказывал, но излагал всё большей частью сумбурно, эмоционально, из-за чего сложить какую-то цельную хронологическую картинку Бариновой биографии было крайне затруднительно. Олег не всегда понимал, о ком конкретно повествует его благодетель, о каких жёнах или женщинах идёт речь, но чётко улавливал большое недовольство оными: глупыми, бессердечными, хитрыми стяжательницами.

Олег охотно в это верил, потому что других женщин ему встречать тоже не доводилось. Он даже вывел свою теорию про то, что женщины посланы мужчинам в наказание, что делают их слабыми, безвольными, что сбивают с толку и с выбранного пути. Что у них одно на уме: как половчее использовать мужчину, выжать из него все соки, а потом за ненадобностью выбросить. Он много думал об этом, делился своими открытиями с другими и радовался, как ребёнок, если находил понимание и поддержку окружающих. Затем шлифовал свою теорию, оттачивал, вырезал в ней новые грани и со временем обнаружил, что его изыскания обрели стройную, логичную и убедительную форму. Даже стал подумывать о книге, которая, как ему казалось, должна была навести порядок в том безумном хаосе, что царил в межполовых отношениях.

По Олеговой теории, женщины делились на два типа: тех, что сразу показывают свою подлую сущность, и на тех, которые старательно прячут эту сущность под какой-нибудь добродетельной маской. Иметь дело со вторыми куда хуже, чем с первыми – полагал он и предпочитал сторониться этих коварных особ, но по непонятным причинам попадал как раз туда, где висела табличка с надписью «Запрещено!»

Правда, понимал он это уже потом, задним числом. Увлёкшись же кем-то, забывал про свою теорию и про все опасности, о которых эта теория толкует. Точнее, не совсем забывал – больше склонялся к мысли, что из любого правила есть исключения, которые его как раз и подтверждают. Таким стопроцентным исключением стала Богиня. Явившись в Олегову жизнь, она порушила многие устои, сложившиеся в его кодексе чести, но этим, как ни странно, волновала ещё больше. Запрет первый – не влюбляться с первого взгляда – был сметён напрочь в первые минуты знакомства, запрет второй – никаких дорогих, привыкших к роскоши женщин – тоже оказался позабыт, и наконец, самое страшное, Олег впервые пренебрёг железобетонным вето на несвободных женщин, которое свято чтил  даже при самом незатейливом флирте.