По зову памяти былой бесплатное чтение

Глава 1. Город детства

Город Тихе встретил гостей неприветливой серостью и сыростью: в небольших лужицах на перроне отражалось небо, заполонённое тяжёлыми тучами, в которые устремлялся чёрный трубный дым. Лениво покачивались ветви елей, высаженных в торце выкрашенного серой краской здания вокзала. Сошедший с поезда юноша улыбнулся, подхватив свой маленький чёрный чемоданчик и поднимаясь на мост. С его высоты здешние люди, прячущиеся от дождя под своими зонтами, выглядели множеством больших разноцветных точек. Раньше, особенно в солнечные дни, наблюдать за ними можно было часами: некоторые обычно спешат куда-то, другие же – неспешно прогуливаются, летом часто проезжает детвора на велосипедах, а на вокзальных скамейках, вальяжно рассевшись, бурно обсуждают что-то местные алкоголики, коих, по обыкновению, становится куда больше по вечерам. Иной раз они, отвлекаясь ненадолго от болтовни, спрашивают прохожих о времени или наличии мелочи с собой – на выпивку или дешёвую закуску. Сам же мост и железнодорожные пути делили город как бы на две основные части: одна с бледно-жёлтыми пятиэтажками, множеством магазинов с неоновыми вывесками, другая же – с трёхэтажными деревянными домишками, которым было явно больше семидесяти лет и на которых с годами выцвела и осыпалась краска. Туда-то и держал свой путь Эдвин Долоре, вернувшийся домой после долгого отсутствия.

Неспешно прогуливался он по зелёным улочкам, разглядывая дома и стараясь уловить малейшее изменение в них, и чем ближе становился он к собственному, тем больше его одолевало горькое чувство ностальгии. Находился дом в конце одной из улиц и не выделялся ничем примечательным: обыкновенный и бесцветный, трёхэтажный, с огромным окном в подъезде, открывавшим вид на старенькую, поросшую травой детскую площадку. За дверьми было мрачно и пахло ветхостью, а единственным источником света была одиноко висящая лампочка. Здесь же, на лестничном пролёте, раньше часто можно было увидеть жительницу десятой квартиры.

В мыслях Долоре возник яркий, точно живой образ из детства: как низенькая и слегка полноватая девчушка, по обыкновению забившись в уголочек, по нескольку раз в неделю смотрела в окно совершенно пустым и безнадёжным взглядом и оживала лишь ненадолго, стоило раздаться дверному хлопку или громкому, приглушённому стенами крику. Тогда она вздрагивала и спускалась на ступеньку вниз, закрывала не то уши, не то лицо дрожащими ладонями и беззвучно плакала. Иногда Эдвин пытался вывести её из этого панического состояния, овладевавшего ею словно гипноз, однако попытки эти были тщетными: соседка не реагировала. Впрочем, её страх разделял ещё один завсегдатай лестничного пролёта, которого Долоре помнил совсем ребёнком. Это был мальчик с очень нежными, по-детски невинными чертами лица и пронзительным взглядом, наполненным, самым что ни на есть, искренним недоумением и тоской. Он не дрожал и не плакал, нет – этот ребёнок верил и ждал: скоро всё стихнет, и можно будет идти обратно к маме с папой. Бывало, эти двое разговаривали: обычно девчушка что-то читала ему, смотрела картинки в его книжке и ненадолго забывалась ровно до того момента, пока снова не впадёт в ступор от мало-мальски громкого звука. Эдвин и сам как-то сидел с мальчишкой и книгу эту с ним листал: это были истории о боге, наполненные различными яркими иллюстрациями – как-никак, для детей предназначалась, и соседский ребёнок знал её вдоль и поперёк. Носил, правда, всегда и везде с собой, любовно поглаживая пальчиками переплёт, перелистывая страницы или прижимая к себе, когда становилось страшно или горестно.

Парень сорвался с места и побежал: на мгновение ему показалось, что это не просто образы, что вот, сейчас он снова увидит их перед собой. Но лестничный пролёт был пуст. Тоска отозвалась болезненным уколом в сердце Эдвина, и, не найдя причин надолго задерживаться здесь, он зашёл в родную квартиру. Мать, Агата Долоре, не знавшая о приезде сына до этого момента, с порога заключила своего мальчика в крепкие объятия и полностью поддалась чувствам, рыдая и зацеловывая обе щёки юноши. Долоре и сам был рад встретить её, потому что не виделись они как-никак лет шесть точно. Квартира показалась ему спустя столько времени очень уютной и родной, а ещё из кухни веяло таким знакомым ароматом выпечки, из-за чего в груди потеплело. За чаем, который ему заварили и к которому так заботливо подали свежеиспечённые булочки, Эдвин узнал от матери последние новости их маленького городка: больше всего его, конечно же, интересовала судьба друзей. Говорили долго, обсуждая и жизнь юноши тоже, и ему было чем похвастать. Рассказывал и о работе, и о последних событиях в университете, где уже не в первый раз шли какие-то преобразования институтов, в которые с годами Долоре не очень вникал. Стараясь не упустить самую мало-мальски важную, по его мнению, деталь, парень до того увлёкся, что и позабыл про всё, а в частности и те вопросы, которые так хотел задать в преддверии следующего дня. На вопрос о друзьях мать, в замешательстве поджав губы, сделалась печальной, но всё же нехотя начала рассказ. По счастливой случайности, почти все оказались в городе: кто-то работал, кто-то женился или вышел замуж. Иногда, когда озвучивалось какое-то имя, она выдерживала небольшую паузу и горько выдыхала: спился, умер или вовсе пропал без вести. У многих оставшихся, опять же, к счастью, адреса были те же, что и когда-то давно, что значительно упрощало Эдвину задачу навестить старых друзей. Сам он пребывал в смешанных чувствах: то горевал по кому-то, то радовался, что всё хорошо, то грустно вздыхал, узнавая, что кто-то уехал.

– Да уж, – заключил Эдвин, задумчиво помешивая остывающий чай, – Столько всего произошло за эти годы. А что стало с Джереоном, мама? Где он сейчас? Чем занят?

– Джереон… – усталое лицо Агаты стало мрачным, – он умер, Эдвин. Повесился неделю назад, оставив жену и маленькую дочку.

– Повесился? И никто не знает, что случилось?

– Нет, – женщина печально вздохнула, – ушёл вечером и не вернулся, а после его нашли мёртвым в лесу. Ни записки, ничего: никто не знает, почему вдруг он решил покончить с собой. До сих пор поверить не могу: такой хороший мальчик был.

– Жену его жаль, да и дочку тоже, – с тоскою ответил Эдвин, опуская взгляд в пол, – Им пришлось хуже всех. – Эдвин не мог поверить своим ушам: лучший друг детства, которого он считал едва ли не родным братом, человек, который всегда был энергичен и весел, вдруг ни с того ни с сего решился на такой отчаянный шаг. История Эдвину не понравилась сразу же: всё выглядело чересчур странно. С другой стороны, Долоре вдруг почувствовал вину за то, что не позвонил и даже не написал ни разу за последние два месяца, за то, что забыл его. – И всё же, мама, я не верю, что на то не было весомых причин: он не из тех людей, что могут спонтанно принять такое решение. Я попробую сам выяснить, в чём тут дело. Я хочу знать, что толкнуло его на это. – В этом, виделось юноше, заключалась теперь его дань памяти старому другу, ведь по-другому искупить вину за то, что его не было рядом, Эдвин уже не мог.

– Даст бог, у тебя это получится, сынок, – женщина встала из-за стола и направилась в сторону двери, – Сейчас же тебе лучше поспать: ты наверняка устал с дороги. Доброй ночи, Эдвин.

– Доброй ночи, – тихо ответил парень, от усталости потирая глаза: нужно срочно идти спать, и уже завтра приниматься за дело, которое тяжкой ношей молодой человек добровольно водрузил себе на плечи, не желая мириться со столь странными обстоятельствами смерти его друга детства.

С тяжёлой от вороха мыслей головой он ложился спать, твёрдо для себя решив завтра же, с утра, не откладывать встречу на неопределённый срок. Он всё никак не мог уложить это в своей голове, понять, почему так? Джереон, сколько его помнил Эдвин, никогда не говорил о чём-то таком, и лишь сейчас, сейчас, когда уже ничего нельзя изменить, парень понял, что Твайс и не хотел, чтобы кто-то знал. Им же ещё на психологии в университете говорили о том, что настоящие самоубийцы никому не говорят о своих планах. Чувство вины становилось всё больше и давило. Если бы только он был в Тихе эти несколько месяцев, то он бы – понапрасну думал Эдвин – обязательно заметил изменения в друге. Впрочем, разумом-то он понимал, что выявить такое тяжело, а уж тем более, предотвратить. Легче от таких самоутешений не становилось.

Измученный и вспотевший от напряжения, он нервно перевернулся на бок, чтобы легче дышалось. По покрытым лёгкой щетиной щекам прокатилась пара слезинок: Твайс ведь писал, что ждёт его, предвкушает, как они пойдут в бар и пропустят по пинте. И чем чаще эта мысль, как в патефоне пластинка, крутилась у него в голове, тем больше Долоре ощущал себя виноватым. Виноватым в том, что не спас. На следующий день, – планировал он, – можно сходить к кому-то, кто был так же близок с Джереоном: быть может, они что-то да знают. И выбор его пал на тех двоих, что так часто по вечерам куковали на лестничном пролёте.

Глава 2. В плену собственных чувств

Заимев ещё в Ардене привычку вставать рано, Эдвин проснулся часу в девятом точно. В летнее время мать имела привычку снимать все занавески, и утренние лучи без труда проникали в небольшую комнатушку, играя с развешенными по карнизу ловцами солнца. Долоре бодро поднялся с кровати: голова его стала не такой тяжёлой, как ночью, и впервые за долгое время ему не снилось ничего – ни хорошего, ни плохого. Юноша ощущал мощный прилив сил: хотелось столько всего сделать за день, глаза горели, а сам он не знал, за что же первым взяться. За наведение порядка ли? Или зайти в гости к кому-нибудь из друзей? А может, просто прогуляться по любимым местам? Раздался звонок в дверь. Оторвавшись от зеркала, глядя в которое он пытался уложить растрёпанные после сна волосы и рассматривал тёмную щетину на лице, он тотчас же ринулся в прихожую и открыл дверь.

Перед ним стоял худощавый парнишка. Лицо его было уж очень знакомым: такое же по-детски милое, с большими невинными тёмно-серыми глазами, едва заметным румянцем, мириадами веснушек и розовыми пухлыми губами.

Подумать только! Паренёк почти не изменился: разве что появились выразительные скулы. Тёмно-рыжие волосы были аккуратно уложены, и Долоре не сдержал улыбки, вспоминая, какими непослушными, торчащими во все стороны они были когда-то давно. Всё ещё не веря своим глазам, Эдвин крепко обнял его, и паренёк замер, однако вскоре тоже заключил старого друга в объятия.

– Поверить не могу: это и вправду ты, Анхель, – радостно похлопав друга по плечу начал Эдвин, – Ну и ну, столько лет не виделись! Ты так вырос! Я тебя и не узнал сначала.

– Я очень рад тебя видеть здесь, – мальчишка улыбнулся, – Мать навещаешь? Это хорошо: ей, наверное, очень тебя не хватало. Заходи ко мне сегодня: поговорим по душам, как раньше, помнишь? Ты надолго? Хочешь ли остальных навестить?

– Эй, не всё сразу, – Эдвин улыбнулся: Анхель, будучи самым младшим, всегда сходу задавал друзьям множество вопросов и становился невероятно оживлённым и эмоциональным, стоило встретиться с кем-то после долгой разлуки, – Я здесь на месяц-полтора точно и как раз собирался прийти к тебе. Ты даже не представляешь, как я по всем скучал, – он с ещё большей силой прижал парнишку к себе, – Когда я могу заглянуть в гости?

– Заходи после обеда: у меня ещё есть некоторые дела, – он глянул на подошедшую к ним мать Эдвина. – Вот, Агата, всё как вы и просили: я только что был на рынке и всё купил, – парнишка глянул на госпожу Долоре, протягивая ей небольшую сумку, доверху набитую различными овощами. Та приветливо ему улыбнулась и поблагодарила, заодно спросив того о здоровье отца, отчего парень резко помрачнел, опустил по-детски виноватый взгляд в пол, да ответил, что прогнозы врачей весьма неутешительны. Решив на этом закончить столь неприятный для него разговор, Анхель сослался на известные только ему одному дела и ушёл.

Эдвин словно застыл и не закрывал дверь, глядя другу вслед, и переполняли его смешанные чувства: было и сочувствие, и недоумение, и обида за мальчика.

Отца Анхеля он знал не понаслышке. То был невероятно жестокий и властный мужчина, державший свою семью в ежовых рукавицах: ничто не могло решаться без его слова, а за непослушание его домашних всегда ждала страшная кара. В назидание, чтобы об этом помнили, на двери родительской спальни всегда висел кожаный армейский ремень. «Боже правый, – подумал Долоре, – неужели бедняга Анхель до сих пор с ним живёт? Старик Уотан болен? Так-то ему: заслужил». И никак не мог он понять, почему же тот никак не бросит отца- тирана, почему ухаживает и помогает, несмотря ни на что. Уж кто-то, а Уотан Хант того явно не стоил: слишком уж много боли причинил и сыну, и жене. Мать Анхеля Эдвин помнил смутно: та умерла, когда мальчику было восемь. Хельга была женщиной кроткой, робкой и смиренной: если что-то случалось, она всегда отвечала, что на то воля божья, значит, она провинилась. Так она и принимала избиения мужа, да не терпела лишь тогда, когда Уотан замахивался на их маленького сына. В такие моменты она запирала мальчика в комнате, плача и моля его закрыть уши ладонями. Книгу эту тоже подарила Анхелю мать и часто читала ему перед сном, а после её смерти ничего, кроме писания, в память о Хельге не осталось, словно и не было её. Так Анхель и остался с отцом один, проводя большую часть времени на улице, чтобы ненароком не разозлить его, а если таковое и случалось, выбегал из квартиры, спускался на этаж ниже, и ждал, когда тот успокоится.

Нахлынувшие воспоминания совсем избавляли Эдвина от всякого желания идти к другу в гости: очень не хотелось смотреть на этот храм тирании и насилия снова. На душе стало мерзко и тошно, и чувство это преследовало его целый день, вплоть до того момента, как он уже стоял перед дверью квартиры номер двенадцать. Нажать на звонок парень не решался долго: колебался насчёт того, стоит ли заходить. Долоре всё же себя пересилил: не к Уотану же идёт, а к другу детства. Позвонил. За стеной раздался грубый скрипучий голос, кричавший какое-то неразборчивое ругательство на Эдвина, посмевшего потревожить хозяина квартиры, а после послышался топот. Завидев на пороге Долоре, Анхель оживился, а во взгляде его отчётливо читалась искренняя радость. Пригласив гостя на кухню, Хант аккуратно закрыл обшарпанную белую дверь, на ручке которой раньше висел ремень, и прошёл следом за другом. В помещении повисло напряжённое молчание, и угнетающую тишину нарушал только надрывный свист чайника на плите да очередной грубый крик из-за стены.

Анхель устало вздохнул, мельком грустно глянул на дверь и сел рядом.

– Рассказывай, как у тебя дела? Как тебе Арденн? – натужно улыбается Хант и пристально смотрит на друга, – Там, наверное, намного лучше, чем здесь, да?

– Да, – выдыхает Эдвин, – но Тихе всё же роднее. Хороший город: есть на что посмотреть, развлечения на любой вкус, кафе и ресторанчики – всё, чего душа пожелает. Парк рядом с домом – сидишь с утра, пьёшь на кухне кофе, и даже настроение меняется, когда в окно смотришь. Поезжай как-нибудь со мной, и я тебе покажу. Я уверен, что тебе там понравится, – кивок в ответ, – Ты сам-то как живёшь? Что планируешь дальше делать, как школу закончишь?

– Живу я, как и прежде, если не говорить о папиной болезни, – слово «папа» из уст Анхеля всегда почему-то резало слух, – Ему больно очень и плохо, а я, сам понимаешь, ничем помочь не могу. Но и смотреть, как он страдает, я тоже не могу: папа всё-таки, единственный родной и близкий мне человек. Я безумно боюсь потерять его, Эдвин, однако из раза в раз я слышу неутешительные прогнозы врачей, – глаза его влажно заблестели: Анхель был готов вот-вот расплакаться.

– Я не могу ему сочувствовать, прости уж. Сказать честно – я вообще не понимаю, как после всего, что он тебе сделал, ты можешь жить с ним в одной квартире, да ещё и папой называть, – Долоре взял его за руку, едва ощутимо поглаживая холодные ладони подушечками пальцев. Он видел перед собой всё того же ребёнка, что и тогда, шесть лет назад. Ребёнка, который часто плачет, когда думает о родных, всегда отводит взгляд, говорит очень тихо и робко, – Бросай ты это всё: нечего тебе с ним делать.

– Я – всхлип; парнишка тихонько постукивает бледными пальцами по столу, – Хотел, очень. Два года назад, – устало вздыхает Анхель и кладёт ладонь на потрёпанное писание, – Я собрался с мыслью, решил: всё, надо уходить. И ведь ничего не держало меня здесь – наоборот, мне было до ужаса страшно находиться с ним, потому что последние годы пил он, что называется, по- чёрному. Как напивался, начинал ругать и проклинать на чём свет стоит. – у Ханта предательски подрагивают губы, – А я не могу ему ответить: не хватит решимости даже голос на родного отца поднять, не то что руку… Мама всегда говорила, что какой бы ни был, но он всё-таки мой папа. А теперь папа и вовсе один не выживет: болезнь слишком ослабила его и он теперь почти не ходячий.

– Анхель досадливо вздохнул и посмотриел на друга. В этот момент в груди Эдвина что-то, давно сидящее в нём и вырвавшееся наружу, отозвалось горькой болью где-то в груди.

Эдвин почувствовал, как глаза становятся влажными: ему было жаль. Жаль, что Анхель – этот очень светлый, добрый и открытый миру мальчишка – оказался в плену у своей любви к семье, пусть её глава и не заслуживал её. Долоре крепко обнял его, уткнув лицом в плечо, и лёгкими движениями пальцев перебирал его кудрявые медные локоны. Это стало последней каплей для израненной души, хрупкой, словно хрустальный сосуд. Хант разрыдался и заключил друга в крепкие объятия, пряча лицо, точно ребёнок, ищущий защиты у матери.

Остаток дня они просидели, почти молча: если о чём-то и заговаривали, то каждый всячески старался обойти разговоры о семье, и для Анхеля это было огромным облегчением. Ему понадобилось немало времени, чтобы успокоиться и прийти в себя, отвлечься от навязчивых мыслей. Мальчик вспоминал самые счастливые моменты из детства, проведённые с местными ребятами, что и обсуждал со старым другом. От такого прошлого всегда веяло особым теплом, которое с возрастом как будто становилось недосягаемым, ускользавшим, позволяя лишь едва коснуться себя, стоило любому из парней предаться воспоминаниям. Это чувство приятно разливалось в груди каждый раз, когда в мыслях отчётливо проскальзывали образы из детства. На небольшой кухоньке с жёлтыми стенами, уже давно не видевшей ремонта, об этом времени напоминало старое радио. Оно стояло на подоконнике, выкрашенном белой краской, которая уже давно сделалась серой, а в некоторых местах и вовсе отставала. Эдвину вдруг вспомнилось, что раньше здесь были цветы в красивых расписных горшках, которыми Хельга очень гордилась, хотя на них и сказывалось время, что было видно по небольшим отколам. С карниза лёгким потоком струился полупрозрачный оранжевый тюль, что придавал проходившим сквозь него лучам вечернего солнца рыжеватый оттенок. Даже аромат свежезаваренного чая, распространившийся по помещению, как будто переносил ребят на несколько лет назад в прошлое. И в памяти невольно возникали образы Хельги, что хозяйничала на кухне и всегда угощала детей чаем, пока мужа не было дома. И то, как она незамысловато тихонечко подпевала крутившимся по радио песням, когда развешивала бельё во дворе.

Когда говорили о ней, Анхель совсем оттаял. И в закатном солнечном свете глаза его блестели и казались намного светлее, чем это есть на самом деле, а после, на мгновение на милом веснушчатом личике проскользнула мимолётная улыбка, такая же искренняя и добрая, как когда-то в детстве. Эдвин не решился портить их ностальгическую вечернюю идиллию вопросами о недавнем инциденте – пообещал лишь, что обязательно поможет мальчику выбраться отсюда. Ответом на то был полный надежды, светлый взгляд детских серых глаз.

Глава 3. Человек в белом

Пребывание Эдвина Долоре в городе, а также отчасти теплящее душу чувство ностальгии, значительно омрачало лишь одно обстоятельство: лишь по приезде сюда он узнал о страшной трагедии, произошедшей едва ли не с самым близким другом детства – весёлый и жизнерадостный Джереон Твайс неделю назад по неизвестным причинам покончил с собой. Такого, понятное дело, от добряка Твайса не ожидал никто, ведь всё же у парня было хорошо: дом, работа да любимая семья. Не зная, что и думать о причинах такого поступка друга, Долоре изводил себя самыми разными мыслями и версиями. Сначала он подумал о возможной потере семьи – и эта идея сразу же была опровергнута матерью, заявлявшей, что и жена, и дочка живы и здоровы. Может быть, дело в работе? Но ведь Джереон только-только начинал свою карьеру – неужели что-то пошло не так? А стал бы Твайс так страдать из-за этого? Эдвин всегда помнил его как беззаботного и отходчивого парня, которому, казалось, всё нипочём: если и случалось так, что какое-то дело у него не шло, его друг всегда отмахивался и шёл дальше.

Изначально, собираясь идти к Анхелю в гости, Долоре намеревался расспросить его о произошедшем: наверняка же мальчик общался с погибшим незадолго до его смерти. Увидев, однако, в каком состоянии сам Хант, Эдвин тут же отбросил эту идею. Юноша находился в растерянности и даже предположить не мог, где стоит искать хоть самую незначительную зацепку. К тому же проблема заключалась и в его долгом отсутствии: он толком и не знал, каково было положение дел всё время, что он находился в Ардене. Мысли и догадки, словно осы в улье, роились у него в голове, отчего становилось невыносимо душно, и Эдвин вышел из тёмного и мрачного подъезда на улицу.

Тут же лёгкий летний ветерок окутал его вечерней свежестью и прохладой, ведя за собой тянущиеся невесомым шлейфом ароматы тихейского лета. В нём смешивались самые разные запахи: это и свежая скошенная трава, растущая на участке яблоня с её налитыми насыщенно-красными плодами, а также особый колорит придавала выпечка, пахнущая до того ярко, что Эдвин, казалось, ощущал на кончике языка сладковатый вкус яблочного пирога с корицей. Вдали лентой тянулась огненно-рыжая линия горизонта, и лучи заходящего солнца окрашивали мерно плывущие по небу облака в самые разные цвета. Тихо шелестели гиганты-деревья, высаженные когда-то давно вдоль улицы. Юноша расслабленно выдохнул под влиянием такого удивительного умиротворения природы: казалось, будто бы всё вокруг засыпало. Если и любил Долоре свой маленький милый сердцу Тихе – так именно за тишину и одиночество летних вечеров, когда обитатели их крошечного района прячутся по домам и улицы пустеют.

Сегодня же слух его, к слову, очень чуткий, улавливал странный звук откуда-то издалека. Это было что-то, схожее с постукиванием тростью по тротуару. В наслаждавшемся вечерним спокойствием Эдвине проснулось любопытство: кто же это мог быть? В голову решительно ничего не шло, словно это и не мог оказаться кто-то из его знакомых, а знаком он был с доброй половиной их городка. Догадка его подтвердилась, стоило источнику шума показаться: вдали виднелся мужской силуэт. По мере приближения, Долоре мог рассмотреть его всё лучше: первым замечен был явно дорогой белый костюм, пошитый по последней столичной моде, чёрные перчатки и блестящий в свете заходящего солнца перстень. Сияла также рукоять трости, на которую незваный гость опирался, прихрамывая при ходьбе. Позднее выяснилось, что у незнакомца, оказавшегося примерно одного с Эдвином возраста, серебристо-серые волосы, зачёсанные назад. Это казалось странным: этот человек как будто и стар, и молод одновременно. «Но это же невозможно!» – подумалось юноше, а таинственный прохожий уже удобно устроился на скамейке подле него. Глаза его светло-серые, почти прозрачные, словно слегка мутная вода, смотрели на всё, казалось, кукольным и неживым взглядом: лишь блестевший в них хитрый огонёк говорил об обратном. На бледном лице, аккуратном, с вполне приятными чертами, проскользнула довольная ухмылка: парень как будто рассчитывал привлечь к себе внимание Долоре. Эдвин насторожился: происходящее виделось ему каким-то нереальным и бредовым сном. Когда незнакомец заговорил, когда его низкий голос прозвучал так близко, его вынужденный собеседник нервно дёрнулся и почувствовал, как по телу пробегает множество мурашек.

– Вы, если я не ошибаюсь, Эдвин Долоре? – спросил он, и слова комом застряли в горле сидящего рядом парня: хотелось сорваться и бежать быстрее к дому, но волнение словно сковало его движения, и Эдвин точно не мог пошевелиться.

– Да, это я. Мы с вами знакомы? – Долоре готов был поклясться, что ни разу не видел этого чудака раньше: разве такое возможно забыть? Незнакомец отрицательно мотнул головой, после чего загадочно улыбнулся.

– Если быть точным, я знаю вас, но вы сами меня видите впервые. И имя моё, к сожалению, вам вряд ли что-то подскажет, – парень протянул руку в знак знакомства, – Однако мне всё же следует представиться. Меня зовут Корбл Уэнделл. Извините, если чем-то смутил вас: я не хотел. Вы ведь уже слышали о смерти Джереона, да? Я знал его очень давно и никак не мог предположить, что такое случится. – слова Уэнделла показались Эдвину очень странными и совсем не похожими на правду: как он мог не знать кого-то, кто дружил с его лучшим другом? Сколько Долоре себя помнил, Джереон редко оставлял их и уходил по каким-то делам в одиночку, и имя Корбла ни разу не упоминал.

– А позвольте поинтересоваться, как давно вы его знаете? – этот вопрос никак не давал покоя и был весьма провокационным, по мнению Эдвина: сейчас, казалось, ему легко удастся поймать незнакомца на лжи и выяснить, кто же он такой на самом деле. Уэнделл, к его удивлению, ничуть не изменился в лице.

– Я знаю Джера ещё с детства: хороший был парень, отзывчивый и жизнерадостный, но и такие люди страдают, мистер Долоре. – Корбл явно был омрачён случившимся не меньше Эдвина, – Вот и он, видимо, не выдержал и отошёл в мир иной.

– И от чего же, по-вашему, он страдал? – злость накрыла Эдвина мощной, словно цунами, волной, и кровь вскипела в жилах. Юноша мотнул головой, точно отмахиваясь от назойливой мухи, гоня прочь мысли о том, что он мог так плохо знать своего друга.

– Не вините себя, Эдвин. – как будто издалека послышался голос незнакомца, – Сами понимаете, наверное, что он не стал бы говорить кому-то об этом. А от чего он мучился – уже другой вопрос. Если вы хотите что-то выяснить, то мой вам совет – обратитесь к друзьям и его семье. И ещё, – Уэнделл странно изменился в лице и замялся, – Насколько я знаю, в последнее время он вёл дневники. Думаю, вам стоит поискать их.

– Дневники? – Долоре на несколько секунд в изумлении замер: каждое слово человека в белом повергало его в шок, и верить сказанному не хотелось вовсе. В его молодое сердце когтистой тенью закрадывалось сомнение, а вслед за ним – навязчивое и давящее чувство вины. Их подпитывала необъяснимая злоба: не то на себя, не то на Уэнделла, внезапно ворвавшегося в его жизнь, не то на Джереона. Хотелось лишь встать и как можно скорее уйти. Уйти и не видеть ни Уэндела, ни кого-либо ещё, – И где же, по-вашему, их искать?

– Почему бы вам не начать с тех мест, где вы часто бывали в детстве? Джер в последнее время был крайне необщителен и проводил много времени в одиночестве. Я видел его пару раз в заброшенном парке недалеко от города: возможно, там что-то есть. – чем больше незнакомец говорил, тем более нереальной казалась вся эта ситуация. Зачем он и вовсе слушает этого человека, которого видит впервые в жизни? Почему не ушёл сразу? Но если… Если Корбл не лжёт и действительно знает что-то о жизни Джереона незадолго до самоубийства? Продолжать говорить об этом сейчас, однако, не хотелось. Бросив на прощание скупые слова благодарности, Долоре ушёл прочь.

Юноша брёл по улице в неизвестном направлении, с неподдельной тоской разглядывая соседние дома. Они менялись один за другим, ничем особо не выделяясь, однако на последнем почему-то захотелось остановиться. То было с виду обыкновенное деревянное строение с выцветшей и обвалившейся краской и небольшим крылечком с поломанной ступенькой. Отвратительно скрипела тяжёлая деревянная дверь с ржавыми креплениями и ручкой. Вся она была обклеена различного рода объявлениями, плакатами и детскими наклейками – и, опять же, всё старое и обесцвеченное. На козырьке, нависавшем над крыльцом и спасавшем жителей дома от непогоды в дождливые дни, мерно расхаживал кот, словно ища себе местечко получше. Животное, видимо, пролезло через дыру в огромной оконной раме, простиравшейся в высоту до самой крыши. К удивлению Долоре, где-то ещё горел свет, и, будто в театре теней, на фоне занавесок временами мелькали силуэты. Юноша приоткрыл дверь: вход в подъезд напоминал сейчас бездонную бездну или беззубую пасть огромного спящего чудовища – освещения никакого не было. В душу закрадывались неприятные чувства и мысли: город словно старел, как и всё, что в нём находилось, или же одолён странной болезнью, что нещадно губит его обитателей. В опустившихся сумерках всё выглядело куда тоскливее, чем днём. Сердце вновь тревожили воспоминания из детства.

В этом доме, что располагался в самом конце улицы Абгронд, жил когда-то Джереон Твайс. На этом крылечке они и познакомились. Эдвин Долоре никогда не отличался особой общительностью и был крайне тихим и усидчивым ребёнком. Юноша явственно помнил, как это было: его семья, состоявшая из матери и бабушки, только-только переехала в этот городок. Оставшись без своих немногочисленных друзей и не имея возможности продолжать общение, четырёхлетний Эдвин проводил время в тоскливом одиночестве: сам он никогда не решался подойти к ребятам первым. Мальчик нередко наблюдал за ними из окна своей маленькой комнатушки и представлял себя в центре их беззаботного веселья. Порой он излишне усердствовал и до того окунался в свои фантазии, что не слышал ничего вокруг. Мать на это лишь неловко улыбалась и из раза в раз пыталась уговорить сына пойти и познакомиться с соседскими детьми. Вини, как звала его мама, и сам не понимал своего страха: никто же его не съест, так ведь? Но стоило лишь покинуть пределы квартиры, как вся уверенность моментально исчезала и, претерпевая очередную неудачу в борьбе со своей стеснительностью, мальчик возвращался обратно. Впрочем, делать впоследствии делать первый шаг и не пришлось: Джереон сам подошёл к нему. Твайса тогда очень заинтересовал робкий паренёк, всё никак не желающий попроситься к ним в игру самостоятельно. Так Эдвин впервые обрёл здесь друга, и Тихе уже не казался таким удручающе-грустным: с тех пор всё свободное время Долоре проводил на улице вместе с Джереоном и другими ребятами.

Сколько юноша себя помнил, ближе всех ему стал именно Твайс, а потому когда- то давно в тринадцатом доме по улице Абгронд он провёл большую часть своего детства. Жаль только, что теперь осталось так мало – тоскливая ностальгия да сожаления, отзвуки которых парень так отчаянно пытался заглушить. Как бы ему ни хотелось, но вернуться в прошлое и спасти друга Долоре не мог. Раз изменить ничего нельзя, – думалось ему, – то пусть хотя бы выяснение причин его поступка станет данью памяти. Хотелось бы Эдвину верить в слова того странного незнакомца о дневниках и прочей ерунде, звучавшей до ужаса неправдоподобно. Хотелось бы услышать что-то от его жены, и пусть даже не узнать ничего о причинах самоубийства, то хотя бы просто выразить свои искренние соболезнования миссис Твайс. Точно, жена! А он, дурак, ведь совсем забыл спросить у матери, тот ли у Джереона остался адрес, что и прежде.

Может, наведаться утром в его старую квартиру и выяснить самому? Или кто-то из их старых друзей подскажет, где живёт сейчас семья Джера? А сможет ли он смотреть в глаза вдове и несчастной сиротке, сможет ли объяснить, почему приехал так поздно, когда ничего уже нельзя сделать?

Сверху послышался скрипучий звук старого дверного замка, и Эдвин невольно дёрнулся. И кто не спит в столь поздний час? Такой резкий звук в полной тишине ощущался неожиданно громким, что несколько напугало Долоре. Любопытство, однако, оказалось всё же сильнее, и парень решил подождать: быть может, это кто-то знакомый? Звук шагов был на удивление едва уловимым. Юноша вышел на крыльцо: это показалось ему единственно верным решением, ведь в темноте он вряд ли сможет кого-то разглядеть. Наконец, спустя минуту-две ожидания, по ощущениям длившемся куда больше, из подъезда вышел человек. Не подозревавшая, что здесь кто-то её ждёт, девушка от испуга вздрогнула и инстинктивно сделала пару шагов назад. Она оглядела Эдвина всего с ног до головы, после чего, смущённо и быстро, по старой привычке, отвела взгляд от стоящего рядом человека. Старая знакомая застыла в нерешимости: то ли просто поздороваться и уйти, то ли подойти и обнять. К счастью для неё, Долоре, будучи в подобных вопросах для девушки родственной душой, сделал выбор сам. «Здравствуй, Эрна» – с этими словами Эдвин заключил её в крепкие объятия.

Глава 4. Горечь памяти

Условившись прийти утром и поговорить, на следующие сутки Эдвин, быстро позавтракав и перебросившись с матушкой парой слов, ровно в десять утра стоял у двери в квартиру, соседствующую с квартирой Анхеля. Открывшая ему Эрна выглядела сонной, будто бы только-только встала с постели. Лицо выглядело помятым, а след от подушки ещё больше указывал на недавнее пробуждение девушки. То же выдавал и хвост из засаленных волос, и наспех надетый халат, и сонный взгляд тёмно-серых глаз. Долоре также заметил, что за шесть лет Эрна явно похудела, отчего скулы её стали выразительнее. Немного погодя, она впустила гостя в квартиру.

Зайдя внутрь, Эдвин сразу же отметил для себя, что здесь мало что изменилось. Эта маленькая квартирка вызывала смешанные чувства. В маленькой узкой прихожей умещался лишь небольшой гардеробный шкаф с зеркалом, крючки которого были увешаны различной мужской и женской верхней одеждой, а обувная полка доверху заполнена старыми коробками и обувью. Прихожая сразу выходит на просторную кухню, откуда можно было попасть либо в одну из комнат, либо в ванную. Квартиру семьи Лире Эдвин всегда находил вроде бы и уютной, но какой-то малость захламлённой: во всех помещениях можно было найти какие-то коробки, в ящиках – куча старых журналов, тетрадей и прочих никому не нужных вещей; на диванах – игрушки, давно забытые, в которые никто не играет. Особенно это касалось бывшей родительской комнаты: она была больше по размеру, однако планировка делала её максимально тесной, особенно когда раскладывали оба дивана. Теперь она пустовала и выглядела невероятно грустно: ковры допотопных времён, древний шкаф-гарнитур с едва держащимися дверцами, некоторые уже не закрывались, а потому ручки между собой скреплялись резинкой для волос, два дивана, находящиеся также не в лучшем состоянии. Самым уютным местом, пожалуй, была комната самой Эрны: в ней помещалась лишь односпальная кровать, стол с несколькими полками и стул, на который, по обыкновению, хозяйка комнаты вешала одежду. Везде, однако, находилось что-то лишнее, что приходилось совсем не к месту.

Лишняя. Именно это слово всегда ассоциировалось с Эрной: ещё с детства она была необщительной и с огромным трудом становилась частью какой бы то ни было компании. У неё почти не было друзей, заговаривала с людьми она неохотно, была невероятно тиха и имела необыкновенно грустный взгляд. И глядя в её большие глаза, казалось, будто бы и тебя самого затягивает в эту пучину неуверенности и тоски. Таким образом, неосознанно ограждаясь ото всех и внушая себе же мысль о собственной ненужности, мисс Лире стала тем, кем стать боялась – наблюдателем, блеклой тенью, которую почти никто не замечает. Неуверенность также как нельзя лучше описывает мисс Лире: усомнившись в своих словах, она моментально замолкала и наотрез отказывалась повторять то, что тихо говорила неизменным заискивающим тоном. С возрастом она заимела привычку также оскорблять и всячески уничижать себя после неудачного предложения или шутки. Движения Эрны всегда отличались резкостью и неуклюжестью: вздрагивала, стоило столкнуться с кем-то лицом к лицу; задумавшись, могла упасть на ровном месте; обладала нелепой походкой; нервно оборачивалась и дергала руками, опять же, усомнившись в своих действиях. После любого неправильного шага девушка предпочитала принять максимально закрытую позу, всегда при этом скрестив руки на груди, и смиренно ждать реакции. Радовалась и улыбалась она редко: излишне зациклившись на собственных неудачах, Эрна настолько окуналась в этот омут, что, казалось, и не замечала того хорошего, что с ней происходило. Зато ей было досконально известно чувство вины за всё: за безуспешность, за неимение возможности помочь близким, за зависть и многое другое, что бедная девушка переживала день ото дня. Было бы ошибочно, однако, утверждать о её безобидности: сохраняя жалкие остатки гордости, Эрна Лире никому не давала себя в обиду, непременно из раза в раз стремясь доказать свою правоту, да так, чтобы её слова стали истиной в последней инстанции.

Эрна, при всех своих недостатках, обладала очень добрым сердцем и щедрой душой: не имея ничего сама, она была готова, как говорится, поделиться последней рубахой с близким человеком. Пусть девушка и не могла похвастаться огромным количеством друзей, и у неё были свои маленькие радости в жизни – её молодой человек да занятия музыкой. К любимому делу Лире всегда относилась с ещё большей серьёзностью: могла часами на пролёт заниматься разучиванием вокальных и фортепианных партий, которые подбирали преподаватели, однако если случалось так, что вставал выбор между занятием и Францем, то выбор неизменно падал на второй вариант. Эрна до того его любила, что в последний момент отозвала все документы из музыкального училища, чтобы поступить в тот город, куда уехал поступать её Франц. Любимое дело и любимый человек – разве этого недостаточно для счастья.

На кухне, куда девушка тотчас же умчалась, велев гостю разуться и проходить, уже взывал к хозяйке своим свистом чайник, а та, как и раньше, нервно бормоча себе под нос, уже снимала его с плиты. Затем лицо её стало задумчивым, а взгляд метался от холодильника к подвесному шкафчику и обратно: Эдвин едва не расстроился, подумав уже, что ему ничего не предложат, как вдруг девушка выудила с полок холодильника несколько шоколадных плиток в разноцветной обёртке, оставив дальнейший выбор за другом.

– Я знаю, зачем ты вчера пришёл туда. – начала она, кивнув на занавеску, служившей заменой двери в маленькую комнату, – Давай там посидим? Вот, садись-садись, я на кровати посижу. Так, ладно, пока мы не перешли к разговору о Джереоне, расскажи лучше, как у тебя дела, как добрался?

– Да что тут рассказывать? – отмахнулся Долоре, делая глоток ароматного зелёного чая, – Всё по-старому, как и писал. Дел невпроворот, а так ничего не меняется. А как ты сама?

– Ой, да не спрашивай. Наслаждаюсь гордым одиночеством, пока все в отъезде, хотя, скажу по секрету, лучше бы я вообще не приезжала. Кое-кто, – Эрна явно намекала на своего отца, небезызвестного в их доме алкоголика-скандалиста, – Опять буянит. Надоел, честное слово. Как ужрётся, так вся квартира на ушах стоит. И мы-то плохие, и мы-то нахлебники, и не любит его никто. Фу! – девушка помотала головой, будто стряхивала с себя дурные мысли.

Ув Лире был личностью яркой и известной во всём доме. Сложно было бы представить какой-то праздник без его пьяной и почти беззубой уже в сорок лет физиономии. Зубы он потерял не в пьяной драке, как предполагали многие, а довёл их уже до такого состояния, что те попросту сгнили, и их пришлось удалить. Достатка его вполне хватило бы, чтобы покрыть расходы на установление искусственных, да вот приоритет другой: мистер Лире предпочитал деньги пропивать, а в отсутствии зубов, как и во всех других бедах, винить семью. Стоило лишь капле спиртного попасть ему в рот, стоило злосчастной стеклянной бутылке с прозрачной обжигающей жидкостью обнаружиться в пакете с продуктами, Эрна впадала в самую настоящую панику, ибо не знала, чего ожидать. И тому есть вполне разумное объяснение: Ув в пьяном состоянии имел лишь два настроения – необычайную весёлость и ужасающий гнев – и чего именно стоит ожидать, не знал никто. Иногда у него случались и перепады: с хорошего на плохое и наоборот, иногда получалось разжалобить его слезами. Самым разумным, однако, решением Эрна находила просто выйти. Уйти в подъезд и, словно находясь под гипнозом, обречённо смотреть вдаль и с дрожью во всём теле ждать, когда же всё закончится.

Бывало, она не возвращалась совсем: ночевала у Франца, а как-то и жила с ним с неделю точно. Пьяные выходки главы семейства Лире убивали напрочь всё то хорошее, что о нём вспоминали. Ведь в трезвом состоянии человеком он был вполне приличным и отзывчивым, любил семью. И, по понятным причинам, чем взрослее становились его дети, тем больше они от него отдалялись.

В его отсутствие квартира находилась Эдвину куда более уютной и спокойной, как, впрочем, и Эрне: девушка ни к чему не прислушивалась, не наблюдала за родителями сквозь щель меж занавеской и стеной и даже могла позволить себе расслабиться. Долоре даже радовался за неё сейчас, ловя её удовлетворённую улыбку: она и впрямь наслаждается тем, что его здесь нет. Эдвин знал, каким бичом для неё стали отношения с родным отцом, и оттого становилось даже грустно, потому что Эрна продолжала, подобно Анхелю, любить его. Любила настолько, что, игнорируя растёкшуюся ядом по её телу обиду, выхаживала его после очередного запоя, когда тот выгнал мать: навещала его, говорила с ним, приносила еду от бабушки. С ним она часто давила подобные чувства на корню, втаптывая в грязь, потому что не время, потому что нельзя так с семьёй. Именно об этом первым делом вспоминал Эдвин Долоре, когда речь заходила об отце Эрны.

– Эй, я с кем говорю? – обиженно проворчала девушка, помахав перед лицом друга рукой, – Что у вас у всех за болезнь такая, а?

– Извини, задумался, – виновато ответил Эдвин, заметив, как пристально Эрна смотрит ему в глаза.

– Ладно, там всё равно ничего важного не было. – отмахнулась Лире, – Ты же пришёл о Джереоне поговорить. Жалко-то как парня: хороший ведь был, мы с ним последнее время общались тесно. Я тогда ещё поняла, что он какой-то не такой: осунулся, разговоры странные заводил…

– Что за разговоры такие? – немедленно встрял Долоре, на что Эрна снова взглянула ему в глаза с ещё большим недовольством: больше всего она не любила, когда её перебивали.

– Да разные: то о судьбе заговорит, то детство вспоминать начнёт, а один раз и вовсе начал меня убеждать, что есть, мол, вещи, которым невозможно противиться, потому что судьба такая. Я такие разговоры не люблю, как ты знаешь, но, приличия ради, я его не прервала. Джереон сказал мне тогда, что сделал много ошибок, а затем спросил, есть ли у меня какая-то на него обида. Честно говоря, я тогда перепугалась до смерти, но он поспешил меня успокоить: уверял, что ничего с собой делать не будет. Затем он сказал мне, что чувствует себя во многом виноватым или что-то в этом роде, – девушка пожала плечами, – А я, дура, и не придала этому большого значения тогда. Ответила лишь, что передо мной он ни в чём не виноват – наоборот, он поддерживал меня все эти годы не хуже Франца. Потом мы допили чай и он ушёл. – Эдвин не успел открыть рот, как девушка снова заговорила, – А, чуть не забыла: Джереон часто вспоминал площадку за городом, ту, в парке. Предлагал сходить как-нибудь туда, посидеть, как в старые добрые времена, да только времени ни у кого не нашлось: кто работает, кто в отъезде – ну, ты понимаешь.

– А можешь вспомнить, что именно он говорил? Знаешь, я думаю, что он неспроста звал вас туда: в одном из последних писем Джереон тоже писал мне об этом месте. Это может быть очень важно.

– Конечно, важно: мы там, считай, всё детство провели, – Лире говорила об этом нехотя, – Правда, я не думаю, что это тебе чем-то поможет. Он часто вспоминал о том, как мы играли там, спрашивал меня о том, помню ли я, кто и кем был. Мне было слишком стыдно вспоминать об этом, и ты, наверное, понимаешь это: всё же не первый год дружим. Я даже не могла понять, к чему он ведёт это всё, пока Джер не сказал, что в чём-то мы всё ещё похожи на наши роли, которые придумали тогда. И тогда мне показалось, что он отчасти прав: помнишь, как часто Джереон выбирал себе каких-нибудь героев, любил спасать кого-нибудь во время игр. Пока он был жив, то постоянно жертвовал деньги всяким приютам и детским домам. Жаль, что всё закончилось именно так: он смог помочь всем, кроме себя.

– И правда, очень жаль, – Эдвин почувствовал, как его лицо становилось горячим и красным от переживаемой бури эмоций, – Джереон всегда был хорошим и понимающим другом для всех нас.

– Что ты планируешь делать теперь? – девушка тяжело вздохнула и впервые посмотрела ему прямо в глаза: отчего-то он не смог отвести глаз, вглядываясь в эту тёмно-серую бездну, холодную, с непробиваемыми айсбергами. Только сейчас от неё веяло не сожалением, стыдом и тоской – как то обычно бывало – от неё исходила та режущая настойчивость и серьёзность, что отчасти тоже была свойственна Эрне, – Ты ведь пытаешься разобраться в этом, так? Я тоже чувствую себя виноватой в том, что случилось с ним.

– Я хочу хотя бы попытаться понять его, узнать, что толкнуло его на это. Это всё, что я могу для него сделать, к сожалению. И, что самое обидное, я почти ничего не знаю, у меня совсем нет никаких мыслей. Я просто уже не понимаю, как стоит поступить, с кем говорить, о чём говорить. – Долоре заметно помрачнел, посидел с минуту, задумавшись, после чего посмотрел на подругу снова, – Спасибо за то, что рассказала мне о вашем разговоре. Возможно, что это сможет мне как-то помочь.

– Обращайся: мы с Анхелем всегда готовы помочь. Он очень переживал из-за смерти Джереона, да и из-за этого урода Уотана переживает не меньше, хотя этого я не понимаю. – девушка покрутила в пальцах кусочек шоколадки, – Знаешь, к кому ты ещё можешь сходить? Зайди на днях к Хеди: она должна что- то знать – жена всё-таки. Только при ребёнке не говори об этом: бедная девочка до сих пор сама не своя. И вот ещё что… Заходи почаще, пока не уехал, ладно? А то я скоро с ума сойду от одиночества: ни брата с родителями, ни Франца… – тут девушка махнула рукой. – В общем, не забывай о нас.

– Не забуду, – Эдвин одарил её самой светлой и доброй своей улыбкой, – И спасибо тебе за помощь, Эрни.

Глава 5. Тихое место скорби

В этот день были поминки, и Эдвину на самом деле не очень хотелось идти. Почему-то, когда в его голове даже мельком проскальзывала мысль об этом, его как будто бы душили. Резко становилось жарко, слезились глаза, и всё вокруг виделось разноцветной расплывчатой массой, от которой начинало тошнить. Такое состояние не могло не настораживать, и Долоре пришёл со временем лишь к одной мысли: это всё от нервов. Он даже почувствовал себя немного лучше, выпив стакан холодной воды, но голова по-прежнему оставалась мутной. Если бы только знать, что такое когда-то случится, – думалось ему, – то всегда нашёлся бы способ предотвратить трагедию, чтобы потом не рыдать над безжизненной горкой земли и куском гранита. Эдвин клял всё на этом свете: себя, свою нерешительность и отчуждённость, поминки и тех, кто когда-то вообще додумался до такого. Никогда раньше он не сталкивался со смертью так, в лицо. Да, у его знакомых умирали близкие, но его это не особо касалось, ведь те люди были ему либо малознакомы, либо незнакомы вовсе. Теперь же Старуха Смерть решила нагрянуть к нему с печальными вестями, и весть эта словно бьёт тебя под дых, обрушивается на тебя молнией с неба, и ты остаёшься один.

Становится не по себе, приходят горечь и стыд, который испытываешь, ропща на то, что так мало времени успел провести с усопшим. Именно так себя и чувствовал Эдвин Долоре, совершая невероятное усилие, перешагивая порог своей маленькой квартирки.

Сейчас Эдвину больше всего на свете хотелось бы, чтобы дорога от дома до кладбища казалась такой же вечной, как его путь из Ардена в Тихе, однако, как по закону подлости, он быстро преодолел это ничтожно малое расстояние.

Кладбище находилось за мостом, в той самой половине города, которая была для каждого ребёнка их района чем-то запредельным и далёким. Жёлтые пятиэтажные коробки-домики сменяли друг друга, как и вывески магазинов, баннеры с яркими буквами, знакомыми лицами и обилием телефонных номеров.

Улыбки этих лиц навевали странное ощущение угнетённости, становились неприятными и даже отвратительными, отчего смотреть на них не хотелось совсем. Пройдя по главной улице, Долоре свернул во дворы, где за гаражами находилось кладбище, ограждённое старыми высохшими деревьями, ветви которых образовывали своего рода колючую неприступную ограду, прячущую могилы от лишних глаз.

Скромный и тихий храм тоски и скорби в Тихе обладал особой атмосферой: от него веяло ветхостью, и сам он под сенью тяжёлых стволов и крон являл собой как бы другой мир, в котором было место только печали и молчанию. Когда-то Эдвину нравилось здесь гулять, рассматривать старейшие в их городке могилы, среди которых находились и захоронения двухсотлетней давности: они всегда выделялись особой неухоженностью, поросшие травой, засыпанные старой листвой, откуда проглядывался обветшавший букетик искусственных цветов.

Интерес всегда представляли надгробия: иногда попадались обычные и скучные – деревянные, без фотографии и почти нечитаемыми надписями, другие – железные, с чёрно-белым изображением покойного и небольшой табличкой с именем и датой, третьи новее – гранитные, все как один. Вторые порой завораживали: помнится, у одной дамы памятник был обрамлён железным венком с выцветшими розами, у малышки рядом с ней – небольшой ангелочек, когда-то печально взиравший на тех, кто пришёл навестить её. Эдвин позволил себе остановить ненадолго свой взгляд на них, после чего продолжил свой путь. Кладбище сегодня не казалось таким пугающим и мрачным за счёт пробивавшихся сквозь листвяную крышу лучиков солнца, но тянущее чувство внутри не давало Долоре хоть на секунду спокойно выдохнуть и забыться. Вдали виднелись яркие венки рядом с совершенно новой, свежей могилой, создавая контраст с чёрной толпой вокруг. Ждали только его одного – понял Эдвин, поспешив присоединиться.

Впервые за шесть лет почти вся компания, за исключением Франца, была в сборе: первой Эдвину встретилась осунувшаяся и нервная Эрна: чёрные круги очерчивали её влажные серые глаза, а бледные пальцы теребили подол платья. Иногда девушка в своей привычной манере вздрагивала, испуганно озираясь по сторонам. В её тени сидел на скамейке Анхель с красным заплаканным лицом, постоянно шмыгая носом и утирая слёзы. Рядом – родители, старшая сестра.

Иссохшая фигура отца, немая и блёклая тень, нависала над надгробием. Жадно глотала ртом воздух миссис Твайс, уставшая от рыданий настолько, что было тяжело дышать. Поодаль женщина прижимала к себе крохотную фигурку в чёрном.

Хеди, как успел заметить Эдвин, ничуть не изменилась. Пожалуй, она была единственным человеком, кто стоически сдерживал свои эмоции даже в такой момент, когда, казалось бы, она должна сокрушаться и рыдать на могиле покойного. Но ни один мускул на её лице так и не дрогнул, пусть в водянисто- серых глазах и можно было разглядеть ту боль, что переполняла эту несчастную женщину. Она поджимала тонкие губы, а сильные руки её покоились на плечах дочери. Крепкое и широкое тело обволакивал чёрный кардиган, надетый поверх потёртых штанов и клетчатой рубашки. Тяжёлый физический труд почти не оставил следа на этом мужественном лице, за исключением пары морщинок, бледности и вечной метки усталости. И Эдвину, стоило лишь приглядеться повнимательнее, она в тот момент показалась какой-то неживой, словно это уже далеко не та Хеди, которую он знал шесть лет назад. Та Хеди – экспрессивная, чересчур прямолинейная, не умеющая контролировать силу и полная бьющей через край энергией. Та Хеди всегда сильнее мужчин, стойкая и боевая.

Малышку Каису Эдвин и вовсе впервые видел вживую, и не мог не удивиться тому, как же она похожа на покойного отца. Нос, губы и яркие зелёные глаза, влажные от слёз – всё это становилось живым напоминанием о Твайсе. Девочка прятала красное и опухшее от плача личико, прижимаясь им к матери, дергала женщину за рукав и что-то обеспокоенно шептала, изредка косясь в сторону Долоре. Тогда Хеди впервые посмотрела на него, и Эдвина прошиб холод во взгляде вдовы. Мужчина решился подойти ближе.

– Никак не ожидала, что ты всё-таки приедешь. Жаль, что слишком поздно наведался – Джер очень тебя ждал. Никогда бы не подумала, что стану вдовой так рано, когда мне будет даже меньше тридцати. И что с ним случилось в тот вечер? Чёрт его знает. Бросил и меня, и дочь: хоть бы немного о нас подумал, – голос женщины предательски задрожал, и Каиса обняла мать крепче, проводя ладошкой по светлым волосам, как бы успокаивая. – Господи, ну что ему не так было? Чего ему на свете не жилось спокойно? А теперь я еле свожу концы с концами, если хочешь знать. Ребёнок без отца остался, плачет сутки на пролёт, попробуй – успокой.

– Мне очень жаль, что всё закончилось вот так.

– А толку-то? Всем жаль, и все вокруг об этом говорят, хоть на улицу не выходи совсем. Везде «мне жаль, мне жаль, соболезную утрате». Ещё больше душу травят. – жестом отправив ребёнка к родителям мужа, Хеди закурила, выпуская дым прямо в лицо Эдвина. Ладони с побитыми костяшками подрагивали, и, как бы она не старалась казаться невозмутимой, тремор выдавал всё.

– Извини: знаю, что словами тут не поможешь. Знаешь, ты могла бы рассказать мне о том, каким он был в последние несколько лет и… – Долоре был прерван священником, отпевавшим молитву над покойником, гроб с которым уже погружали глубоко в землю. Эдвина посетило странное чувство: ему настолько странным казался тот факт, что человека настолько легко могут просто закопать в землю. Ещё условно вчера – вот он, живой, здоровый, а сегодня его уже кладут в гроб. А ещё страннее понимать, что больше ты человека никогда уже не увидишь. Не позвонишь ему, не посидишь с ним в баре и не пропустишь по пинте какого-нибудь эля, не будешь отсылать ему письма, потому что никто уже не ответит и не придёт. На глаза наворачивались слёзы, и осознание собственной потерянности полностью вытеснило удивление, которое мужчина испытал, увидев всё того же мистера Уэнделла, остановившегося буквально в шаге от Эдвина.

– Хороший человек был мистер Джереон Твайс. Я знал его давно, ещё с малых лет, когда жил в доме напротив и мы вечерами играли во дворе. Он всегда находился рядом, всем помогал и никого не обделял: помогал и детям, и животным. На каждого из нас он смотрел так искренне и добро, что вряд ли можно было бы найти в этом захолустном городке человека более отзывчивого, чем Джер. Ужасно, когда такие люди уходят из жизни рано, не успев толком пожить. Если бы мы только знали, что заставило беднягу так поступить и покинуть нас раз и навсегда. Так понадеемся же, что душа его обретёт покой, о котором мечтала в последние минуты жизни. – Корбл повернулся к Эдвину, будто намекая на что-то, понятное исключительно им двоим.

– Бедный мой мальчик, как же так? Как же так? Пожить толком не успел, а его уже хоронят, – миссис Твайс припала к груди мужа, вновь срываясь на мучительные рыдания.

– Пусть упокоится с миром: Господь да простит его душу. Я буду молиться за него, миссис Твайс, и надеяться, что там ему хорошо, – Анхель встал со скамьи, на которой сидел, и первым воткнул в земляной холмик цветы. То был симпатичный лавандовый букетик, – Он был хорошим человеком, добрым и любящим, и всегда приходил на помощь, как бы трудно не было ему самому.

Джереон стал для меня старшим братом, которого мне всегда не хватало.

– Жаль его, конечно. До сих пор не могу поверить, что он смог решиться на такое. И ведь он наверняка давно думал об этом, а мы даже не знали, что его что-то гложет и мешает ему жить. Кто бы мог подумать, что именно он уйдёт от нас так рано, да ещё и сам? – голос Эрны дрожал, она постоянно заикалась и всё сильнее сжимала руку Анхеля. В глазах её отразилась немая мольба, стоило ей встретиться взглядами с Эдвином.

– Прощай, Джер. Жаль, что мы так и не встретились: я помню и храню все твои письма, так предвкушал нашу встречу, и не успел. Покойся с миром, друг, – Эдвин кладёт на гранитную плиту хризантемы, такие же яркие, как жизнь погребённого здесь человека. Корбл всё время ждал его, отойдя подальше ото всех, а затем, когда люди начали расходиться, всучил какую-то книжицу да исчез, словно мираж или дым сигареты. Дал лишь напоследок совет: сначала поговорить с Хеди, а потом уже открывать.

Глава 6. Уставшее солнце

Последующие несколько дней бил непрекращающийся ливень. Мощные капли воды стучали по окнам и крышам, спешно стекали вниз и со временем становились непроходимыми лужами. Небо напоминало тяжёлый свинцовый купол, окруживший город. Эдвину мир виделся тесной банкой с насекомыми, отчаянно бившимися о стекло, не понимающими, что выхода больше нет.

Крышка закрыта намертво: под ней со временем кончается воздух, и жучки потихонечку умирают. За окнами то лениво, то спешно мелькают разноцветные круги-зонтики, безликие силуэты людей и листья, снесённые буйными порывами ветра. Казалось, будто бы сама природа тоскует по утрате, что лишила Эдвина сна.

Во сне Долоре видел Хеди, впившийся в память взгляд, во льду которого закован лишь один вопрос – почему? Почему не приехал раньше, почему не оказался рядом в трудную минуту, почему не смог сделать хоть что-то. Затем женщина, походившая больше на безжизненную марионетку, указывала ему вниз: смотри, мол, что случилось. В глубокой грязной яме на белом бархате гроба неподвижно лежал Джереон. На искривлённом и высохшем зеленовато-бледном лице навеки замерла полуулыбка. Блаженная такая, умиротворённая, словно так и должно быть. Вокруг бешено роились мухи, копошились черви: им ещё предстоит постичь весь внутренний мир молодого гостя. Более всего Эдвина пугали стеклянные зелёные глаза покойного: создавалось ощущение, будто бы они смотрят прямо в душу. В голове зазвучали мириады голосов, но слов не разобрать: их заглушал бушующий ливень. Затем Эдвин резко приходил в себя, и земля уходила из-под ног. Он падал вниз, и полуразложившийся труп хватал его за плечи, звал, просил, смотря при этом прямо в глаза. Долоре хотел кричать, но лишался дара речи: он мог лишь беззвучно открывать рот. Пробуждение приходило резко, сопровождаемое холодным потом, тремором и ощущение первобытного животного страха.

Так продолжалось из ночи в ночь, и Эдвин со временем совсем лишился сна, аппетита и покоя. За те несколько дней, что прошли с поминок, он так и не решился зайти к Хеди из-за преследовавшего чувства вины и стыда. Долоре заперся в комнате, часами просматривал старые альбомы с фотографиями, рисунками и письмами – этого ничтожно мало. Снимки навевали самые разные эмоции и воспоминания, но любимым сквозь годы оставался один. Эдвин даже перевёз его с собой в Арденн. На старенькой кухоньке в доме Твайсов, на фоне неизменного прозрачного тюля с яркими большими цветами, стояли двое мальчишек. Сколько же им было? По десять, наверное, если не меньше.

Изображение получилось засвеченным и контрастным: такова уж особенность стареньких фотоаппаратов, в которой, однако, есть своя эстетика. Лица детей от этого казались бледными, почти белыми, а зрачки приобретали красноватый отблеск. Вот этот смешной кудрявый мальчуган, буквально утонувший в отцовской велюровой олимпийке с двумя белыми полосками на руках – дружище Джереон. Покрытые ссадинами руки крепко сжимали новенькую машинку с причудливой антенной и пультом управления – подарок родителей на Новый Год. Джер был в таком восторге, что после отказывался идти к праздничному столу, слишком увлёкшись новой игрушкой. О, да, они почти безвылазно просидели в комнате все каникулы напролёт. Рядом сам Эдвин – хорошенький худощавый парнишка в колючем (как сейчас чувствует) клетчатом кардигане. Розовые губы тянутся в счастливой улыбке, обнажая неровные белые-белые зубы. Мистер и миссис Твайс всегда принимали его как родного, поэтому подарок готовили и ему: в тот год ему подарили его первую пастель. Сколько же в ней было цветов – не сосчитать! Эдвин безумно ею гордился, а потому бережно хранил у себя в комнатке и использовал лишь для самых красивых рисунков. Такие мелкие, смешные и невероятно счастливые. На обороте подпись: «малышу Эдвину от Джерри». Да, а ведь Джереон действительно всегда в шутку называл его малышом, после чего по-братски любя хлопал его по плечу и улыбался. Проступили первые слёзы.

В детстве Эдвин мнил себя великим художником, сродни тем, чьи работы висят в самых известных галереях мира. Рисовал он много и мог отдавать этому скромному хобби всего себя: помнится, как мама звала его есть, а он лишь отмахивался. Потом, мол, поем, и пусть холодное – какая разница? Агата по- настоящему гордилась рисунками сына: ими были увешаны стены в прихожей, на кухне, в её спальне. У неё даже была отдельная папка для картин и открыток, которые мальчик неизменно дарил ей на все праздники: день рождения, Новый год и день матери. От причудливых каракулей, в которых всё-таки с лёгкостью угадывались изображаемые люди, его творчество постепенно выросло до невероятных картин. Сейчас Долоре вряд ли назвал бы их идеальными: как- никак он был простым самоучкой, и лишь потом, в академии, довёл дело до ума. Дело, конечно, не в навыках и красоте рисунка – каждый из них становился приятным напоминанием о прошлом. В частности, об их с Джером любимой игре. Суть заключалась в том, чтобы по очереди рисовать какое-то существо следующим образом. Каждый из мальчиков рисовал часть тела, потом загибал листочек и передавал другу. Сколько же всяких неказистых и невероятно смешных животных получалось в итоге! Им бы позавидовало любое мифическое существо вроде химеры или грифона. Эдвин никогда не выбрасывал эти рисунки, и сейчас был благодарен себе за это.

Такие приступы ностальгии превращали унылые серые дни в нечто иное, что трудно поддаётся объяснению, но скажем лишь, что на душе у господина Долоре становилось немногим легче. Решение, которое он столь долго откладывал, таки получило реализацию. В один из вечеров, когда ливень разбушевался не на шутку, Эдвин отправился к Хеди, прихватив свой стройный чёрный зонт на старинный манер. Путь его проходил через тёмные улицы, где фонари горели – в лучшем случае – через один. То, как выглядели капли в безжизненном белом свете, казалось ему довольно красивым. В асфальтных дырах грязные дождевые озерца отражали столбы, тонкие косые деревья и очертания домов. Неизменным атрибутом Тихейских улиц становился собачий лай, сопровождавший господина Долоре на протяжении всей дороги. Дом четы Твайс находился рядом с вагонным депо и железной дорогой, а посему в любое время громыхали поезда и громкий женский голос диспетчера неизменно повторял об их прибытии и отбытии, путях и платформах. Вот, к слову, и он – ничем не отличающийся от остальных построек этого района. Небольшое двухэтажное строение, напоминавшее больше барак (коим и задумывался для первых поселенцев с последующей перестройкой в нормальное жилище), с печным отоплением и отсутствием водопровода, окружённое стройными сараями из отсыревшей со временем древесины. Косой старый забор, охраняющий заросший огород с будкой, откуда в обычное время высовывается любопытная собачья морда. Четыре крыльца, четыре двери в старенькие квартирки. Веранда, новенькая железная дверь. Эдвин стоял на пороге.

Хеди впустила его быстро, непривычно женственная и домашняя, но в неизменной бесформенной клетчатой рубашке, делавшей её плечи на вид ещё шире. На шее болтался цветастый фартук, испачканный в муке, и Хеди выглядела в нём на удивление мило. Круглое лицо с едва проглядывающимися скулами краснело, видимо, от жара духовки. Длинная русая чёлка заколота невидимками, открывая взору посторонних пирсинг на брови. К слову, именно многочисленные проколы становились изюминкой во внешности миссис Твайс: началось всё с пятнадцати лет, когда захотелось проколоть нос. Сейчас же металлические изделия украшали нос, левую бровь, уши и участок под губой. На налысо выбритых висках женщина набила тату, как у героя из её любимого сериала. Таков был её протест в сторону деспотичной и жестокой семьи, в которой она выросла.

Детство и юность бедняжки Хеди сложно назвать счастливым. Отец её был алкоголиком, не менее запойным, чем Ув. Работал он на железной дороге и вроде даже занимал неплохую должность, был большим любителем охоты, рыбалки и распития крепких спиртных напитков. Эдвин помнит его смутно: невероятно толстый, вечно красный и ужасно грубый мужчина с отвратительным запахом перегара и курева. Вечно в заношенной серой куртке, полосатых спортивках и растянутом свитере. Мать, озлобленная и крайне несчастная женщина, работала не то дежурным по переезду, не то кем-то ещё, но домой всегда приходила уставшая и в прескверном настроении. Любви между ними и не было никогда: зачем женились, правда, непонятно. Родители, как и супруги, получились из них никудышные. Жестокие, агрессивные, озлобленные – такими их видел Эдвин. Бедная Хеди никогда не слышала от них ни одного доброго слова: лишь бесконечные упрёки, ругань и унижения сопровождали её целых восемнадцать лет. Немудрено, что это вылилось в полную неуверенность и ненависть к себе и своему телу: Твайс всегда считала себя невероятно уродливой и толстой, с отвращением относилась ко всему, что делала её хоть насколько-то женственной. Платья, юбки, косметика – всё это было для неё сродни смерти. Долгое время, помнится, лет до шестнадцати, она и вовсе говорила о себе, как о мужчине, а потому соответствующе себя вела и одевалась.

Наиболее ужасающим всегда была та агрессия, которая была вполне привычна для экспрессивной и импульсивной Хеди: на любые проявления враждебности она отвечала тем же. Дралась, кусалась, бросала и портила вещи, как свои, так и чужие. Пожалуй, она была самой проблемной девочкой в классе. Но за всей злобой и невероятной силой, скрывался дикий страх, тот же, что охватывал её дома. Затем она срывалась в рыдания, билась головой о стену, резала руки – и в этот момент в Эдвине замирало и больно сжималось сердце. Сколько же боли и обиды в этих бешеных глазах? Открыться она смогла только Джереону, стоически терпевшему её срывы, истерики и странности. Нельзя сказать, что это не возымело эффект: со временем Хеди становилась спокойнее, старательнее в учёбе и не такой замкнутой.

Она хотела быть сильной. Слабенькая девчонка, что являлась в родной семье игрушкой для битья, не выживет одна в огромном и страшном мире. Ранимая душа порвётся в клочья при первом же предательстве, сломится и изведёт себя до смерти. Хеди это знала. Хеди хотела стать сильной. Тело с годами крепло: в сдаче спортивных нормативов среди девочек ей не было равных. Сжимались кулаки с подбитыми костяшками, всегда готовые к шквалу тяжёлых ударов.

Она хотела быть злее, она хотела быть смелой. Для того, чтобы не было страшно, нужно стать кем-то более пугающим и сильным. Внутри всё замирало каждый раз, когда рука замахивалась на обидчика, и лишь в серых глазах ненадолго гас огонь ярости, разгорающийся стихийно, молниеносно. Хеди больше не было страшно причинять боль другим: не так важно, кто ты и насколько силён – тебе дадут жёсткий отпор. Хеди совсем не боялась кричать, проклинать, оскорблять человека самыми ужасными и грубыми словами, если это хоть сколько-нибудь заденет его. Хеди – это неукротимый дикий зверь, что скалится острыми, точно лезвие, зубами, имеет железную хватку и огромную силу. Неверное движение – и ты становишься жертвой.

Но там, внутри, под огромным панцирем, что она взрастила, крылась по- настоящему добрая и нежная душа. Хеди никогда никому не отказывала в помощи: будь то друг или просто знакомый, но более всего стремилась помогать животным. Всё начиналось с малого: сначала ты просто отдаёшь остатки школьного обеда, затем – покупаешь им корм, а после – ищешь каждому бездомному щенку или котёнку хозяев. Природа наделила её также необыкновенной старательностью и щедростью, добродушием и дружелюбием. Дружба не была для неё пустым словом: она героически защищала каждого из своих друзей, если оным это требовалось. С Джереоном она была совсем другой: нежной и любящей, ласковой и улыбчивой. Она полюбила домашнюю рутину, к которой когда-то родители взрастили к ней отвращение. И, судя по всему, из неё получилась неплохая мать: Эдвин сделал такой вывод, исходя лишь из того, что Каиса при их встрече на кладбище постоянно стремилась к матери, что с непривычной нежностью обнимала девочку за плечи.

Хеди была куда общительнее той же Эрны, поэтому, быстро расспросив гостя о его предпочтениях, удалилась на кухню – заваривать чай, оставив Эдвина в прихожей и велев разуваться. Квартирка Твайсов разительно отличалась от увиденного ранее. Интерьер резко контрастировал с экстерьером, являя собой свободный полёт фантазии хозяев жилья. На выбеленных стенах и даже на большом зеркальном шкафу в хаотичном порядке висели самые разные плакаты: рок-группы и любимые сериалы Хеди – в прихожей, выполненной в чёрно-белой цветовой гамме. Наиболее уютной была кухня, выполненная, судя по всему, по задумке Джереона. Приятный желтоватый свет падал на бежевые стены, украшенные декоративными пластинками, джазовыми концертными афишами и фотографиями в сепии. Окно выходило на железнодорожные пути и высокие стройные берёзы, за ним растущие, отчего во время заката место это выглядело невероятно красиво и эстетично. На подоконнике – лежанка кофейного цвета, где грелся толстый полосатый кот, свесивший лапу вниз и лениво поглядывающий на гостя. За небольшим деревянным столом сидела Хеди с Каисой на коленях: девочка то и дело тянулась к вазочке с апельсинами, персиками и яблоками. Женщина лишь качала головой, уверяя, что сама сейчас возьмёт и всё почистит. Настойчивость девочки отнюдь не раздражала мать, хотя в иной ситуации терпение её подошло бы к концу довольно быстро. К моменту, когда Эдвин появился на пороге кухоньки, Хеди уже разделила последний кусочек яблока пополам и, отдав тарелку с нарезанным фруктом в руки дочери, отправила ту в комнату. Говорить о Джереоне в присутствии Каисы казалось обоим неуместным и жестоким.

Разговор начался с самой что ни на есть положительной ноты, и Эдвину это не могло не нравиться: он расспрашивал Хеди о дочке и её жизни после школы, и с удовольствием замечал улыбку на её лице, стоило её заговорить об этом маленьком ангелочке. И внешне, и внутренне, девочка походила на отца: в зелёных глазах искрила необъятная любовь к этому миру, который, возможно, и вовсе не заслуживает такого отношения даже со стороны ребёнка. Отличалась она старательностью в учёбе, особым дружелюбием и невероятной добротой.

Рассказывая о девочке, Хеди активно жестикулировала, улыбалась, смеялась и выглядела пусть и на мгновение, но счастливой – настолько была вдохновлена своим же рассказом. Затем, правда, разговор таки зашёл о Джереоне, и вдова резко сделалась мрачной.

– Что ты хочешь услышать от меня? – Хеди зыркнула на приоткрытую дверь, – Будь добр: закрой. Не хочу, чтобы малая что-то слышала об отце. Меня и так это всё уже достало.

– Каким он был в последние несколько лет? Мы, конечно, переписывались, но всё-таки тебе лучше знать о его состоянии, – Эдвин тихонько прикрыл дверь и посмотрел на вдову: та скалила мелкие неровные зубы, немо шевеля подрагивающими губами. Он потянулся было к ней, но та встрепенулась и отстранилась. Не нужно мне это от тебя – говорит одним лишь взглядом.

– Каким-каким? Обычным! Таким же, каким был в школе, таким же, когда ты, чёрт тебя дери, уехал. Ты не появлялся здесь уже шесть лет, так чего сейчас припёрся-то? Нужно кому-то твоё расследование? Вину загладить хочешь? А что мёртвому твои извинения? Ну, вот что? Не нужно уже ничего, не нужно! – внутри у Долоре что-то дрогнуло, затем полетело вниз и разбилось вдребезги. И ведь Хеди была права: никому это уже не нужно. – Прости. Нервы уже на пределе. Ты куришь? Пойдём на веранду – там я всё расскажу.

Они вышли на веранду, представлявшую собой ничто иное, как небольшую пристройку, с двумя дверьми: одна вела на улицу, другая – в саму квартиру. На боковых стенах как под линейку замеренным рядом встроились окна, завешанные новеньким белым тюлем. Стены выкрашены в приятный молочно- кофейный цвет, вплотную к одной из них стоял неплохой такой жёлтый диванчик, а на подоконнике рядом располагалась прозрачная прямоугольная пепельница, почти доверху заполненная пеплом и окурками. Хозяйку это нисколько не смущало. Она выудила из разноцветной упаковки с фотографией уродливых лёгких две сигареты: одну закурила сама, другую протянула другу. Эдвин почти не курил: он находил в этом определённую эстетику, но начинать боялся и не хотел. Быть может, трясся за своё и так слабое здоровье, может, всё ещё боялся маминой кары. Лишь при переезде в Арденн как-то растянул с Тессой две-три самокрутки, и то не разделял энтузиазма любимой.

– Он у меня повадился, значит, куда-то захаживать после работы. Куда – чёрт разберёт, но ревновала – жесть. Я тебе скажу, то что это всё – штука очень нездоровая. И что же ты думаешь? Припёрла я его как-то к стенке, а Джер мне говорит, мол, гуляю просто. Гуляет он! Нет бы сразу сказать, так он же молчал, как рыба. Так и жили с несколько месяцев, что он шляется по парку, площадке, со школой рядом, а потом приходит. Спокойный причём, как танк, а потом как глазища на меня свои поднимет и начнёт всякую чушь нести. То что любит он нас с малой очень сильно, всё для нас делать старается. Ну, а я-то, дура, думаю, мол, ладно, послушаю. Человеку ж, может, выговориться надо. И в один из вечеров Джереон сидит со мной, говорит-говорит, много очень – всего не вспомню – и как заплачет. Я ж, это, думаю сначала, что случилось чего, а он мне:

«Люблю тебя, Хеди. Больше всех люблю». Утром на работу пошёл. Вечером всё нет и нет; я и позвонила в полицию. А на следующий день нашли его: в парке этом несчастном повесился! – Хеди нервно сглотнула; подняла голову вверх, пытаясь сдержать проступающие слёзы. Тяжёлый кулак её ударил по деревянной стене так, что равнодушной не осталась даже одиноко стоящая на подоконнике пепельница. Зубы плотно сжали фильтр сигареты.

– Прости, что заставил вспоминать об этом. Мне, правда, очень жаль. – Эдвин едва сдерживался, чтобы не дать волю эмоциям: ещё чуть-чуть, он бы заплакал. Заплакал от всего и сразу: от стыда, чувства вины, горечи и боли, терновыми путами сковавшей его сердце. Долоре потушил сигарету и вновь принял попытку приобнять Хеди, но та лишь отстранилась.

– Да вам всем жаль, а толку-то?! Помогло тебе это? Нет? Я тебе вот что скажу: я не смогла его понять, живя с ним бок о бок, а ты уж и подавно не разберёшься. Оставь ты это дело: не нужно оно никому. Я хочу, чтобы мой ребёнок поскорее с этим смирился и жил дальше, как и я. Каждый, мать его, раз, где бы я ни была, да даже в грёбаном магазине, я думаю о том, чтобы просто купить бутылку и напиться. Напиться и забыть это всё хотя бы ненадолго. А потом я смотрю на Каису, и понимаю, что не могу. Потому что мне не всё равно на неё и её чувства. Понимаешь? – Эдвин кротко и боязливо кивнул.

– Я знаю, что ты сильная и ты справишься. Я в тебя верю, дочка в тебя верит. Но, Хеди, пойми: я не смогу жить спокойно, если не разберусь со всем, что происходило шесть лет. А может, и больше, но мы не замечали. Мне стыдно, что я ничем не могу помочь ни тебе, ни Джеру, ни Каисе. Давай… Давай хотя бы попытаемся что-то сделать?

– Ладно, хорошо. Я дам тебе шанс. Расскажу, что вспомню. Джереон ко всем с такими вопросами ходить повадился: к Анхелю (тот испуганный мне потом звонил, мол, что случилось), к Эрне, к Францу перед его отъездом. Ну, Эрна-то тебе об этом говорила, наверное. Только это не всё: он к Уэнделлу частенько захаживал, звонил. Выпивал иногда. А как видел или слышал, что мы с малой вернулись, сразу трубку бросал. В комнате запираться начал, ящик завёл с замком. Я бы показала, что там, но ключа у меня нет, а где искать – ума не приложу. Самой интересно. Такая вот история: живёшь с человеком восемь лет, чтобы он потом такую ерунду творить начал.

– А где живёт этот мистер Уэнделл? Поговорить с ним хочу очень, но не знаю, где его искать, – Долоре нахмурился и с надеждой поднял взгляд на Хеди. Корбл Уэнделл вызывал слишком много вопросов, а ответов – кот наплакал. Появлялся из ниоткуда, а затем так же исчезал, оставляя лишь какие-то совсем прозрачные намёки. И ведь он наверняка что-то знал, но что именно – неизвестно.

– Да кто ж его поймёт? Адреса точного я тебе не скажу, да и вообще вряд ли хоть кто-то сделает это. Живёт он не то в отеле, не то в съёмной квартире, не то в частном доме. В какой части города – тоже вопрос. Корбл никогда мне не нравился: всё обо всех знает, а о нём самом – никто. Никто, кроме Джера, и тот умер. Но стоит отдать ему должное: он помогать обещал, чем сможет, а Каиска и рада: любит она его очень. И чего ему от Джера надо было? – Хеди потушила вторую сигарету и уже была готова выудить третью, как вдруг её внимание привлёк звук закрывающейся двери в квартиру. Пробурчав себе под нос что-то не очень хорошее, вдова отправилась за дочерью. Эдвин посмотрел на пол: там одиноко лежал свёрнутый клочок бумаги, разворот которого таил всего одну-единственную фразу: «Ключи у дяди Корбла».

Глава 7. Уроборос

Настало время поближе познакомиться и с самим господином Эдвином Долоре. То был молодой человек двадцати четырёх лет от роду, уехавший из родного маленького Тихе сразу же по окончании школы. Жизнь, обычно благосклонная к нему, забросила его на другой конец их большой страны – в город палящего солнца, шумного моря и сосредоточения многих творческих личностей – Арденн, где он обосновался в местной Академии Художеств. За шесть лет это место так и не стало ему по-настоящему родным, пусть город и исследован им вдоль и поперёк, а после и нашлась та, ради кого молодой человек был бы способен остаться здесь. Но вместо тёплого прозрачного моря хотелось видеть дорогие сердцу бурные тёмные реки, вместо аккуратных расписных домов, на балконах которых часто вывешивались пёстрые ковры с бахромой, душа жаждала видеть родные жёлтые домики-коробки. Отрадой становились письма: их было не так много, но всё же согревали Эдвина в час страшнейшего отчаяния, когда желание всё бросить и уехать захлёстывало его с головой. Но он держался, пусть даже у него с этим городом и было взаимное непринятие: что сам Долоре чурался местных людей и обычаев, потому как здешняя культура была ему нова и незнакома, что и сами местные не шли с ним на контакт. От палящего солнца кожа потеряла свою бледность и приобрела на удивление красивый и благородный загар, что вкупе с густыми чёрными волосами очень сближало его с жителями Арденна.

Сам по себе был он человеком скромным и необщительным, что роднило его со многими его друзьями детства – с той же Эрной, например. В новый коллектив, куда изначально стремился, думая, что хуже одноклассников ничего быть не может, Эдвин так и не смог влиться и вскоре стал изгоем. Это просто не то место, не те люди, не то время – убеждал он себя по вечерам, с особой любовью глядя на небольшую фотографию в рамке, что стояла на прикроватной тумбочке. На самом деле, до этого мистер Долоре никогда бы и не подумал, что окажется настолько привязанным к родному городу и его обитателям, и тоску по ним целиком и полностью воплощал в творчестве. Билеты обходились дорого, дорога домой занимала около четырёх дней. Поэтому молодой человек решил ограничиться письмами. Писал он обычно много, не скупясь на различные эпитеты для описания происходивших в Арденне событий, неистово распалялся о тех чувствах, что переполняют его вдали от родного городка и его обитателей. Затем Эдвин ложился на кровать и закрывал крепкими ладонями лицо: юг стал для него самым настоящим проклятием, клеткой, откуда вырваться можно только с большим трудом. И Долоре ждал: когда-нибудь всё закончится, на руки дадут диплом, и больше ничего его здесь держать не будет. Вслед за ним приедет и Тэсс, ставшая для него спасением во время его пребывания в Арденне.

Тэсс училась в той же Академии, только в отличие от возлюбленного была теоретиком, а не практиком, посему поступила на историю искусств. Сам же Эдвин мечтал стать талантливым и известным живописцем, в связи с чем отдавал себя и свои переживания полностью именно этому занятию, позволяя себе на несколько часов забыть даже о наиболее сильных переживаниях. Они познакомились случайно, и ситуацию эту Долоре считал комичной: в тот день у его группы была, кажется, пленэрная практика, которая, по обыкновению, проводилась в Ботаническом саду, считавшемся главным достоянием города. Эдвин с повязанной на голове косынкой, одетый максимально легко, изнывал от жары. Люди, имеющие с собой хотя бы бутылочку воды, виделись ему невероятными счастливцами, ведь сам он об этом позаботиться забыл.

Сосредоточиться на работе не получалось совсем: то жарко, то пить хочется, то люди раздражают – словом, под палящим солнцем работалось максимально плохо. Временами Долоре поглядывал на девушку, сидящую на скамейке в тени ярко-зелёного витиеватого заслона из лозы. Пухлые губы временами касались трубочки, и незнакомка с большим удовольствием потягивала холодный лимонад, о котором Эдвин мог только мечтать.

Тэсс находила забавным наблюдение за бедолагой, что тупил взгляд в холст каждый раз, когда уже она смотрела на него. В моменты, когда Эдвин встречался с лисьим взглядом красивых девичьих глаз, незнакомка шутливо ему подмигивала и улыбалась. Тэсс, в самом деле, еле сдерживалась, чтобы не засмеяться: настолько нерешительным и несчастным ей казался Долоре, постоянно отворачивавшийся к мольберту, изнывающий от жары и лишённый надежды даже на глоток воды. Будучи, однако, человеком сострадательным, она решила помочь. И спустя пару невесомых шагов, Тэсс уже протягивала художнику стаканчик с лимонадом. «Если не брезгуешь» – колко заметила она, понимая, что другого выхода у Эдвина нет. Вся данная ему свыше брезгливость испарилась ровно в тот момент, когда пальцы коснулись холодной пластиковой поверхности. По смуглому лицу прошёлся едва уловимый румянец, и Долоре тут же окунулся в огромный поток благодарностей, адресованных незнакомке. Та смеялась, и в её глазах закрался хитрый огонёк. С той судьбоносной встречи они были неразлучны.

Эдвину казалось, что он в любви. Конечно, как и у всех пар, у них бывали и ссоры, потому как позднее оказалось, что нашли друг друга страшные ревнивцы. Эдвин не выносил присутствия её друзей-мужчин, особенно когда те касались её своими ручищами, злился, когда она уходила с ними одна, без него. Успокаивал себя художник тем, что, если его милая Тэсс постоянно возвращается к нему, она его любит. Ревнует, ждёт, открывается ему полностью, позволяя целовать и касаться её, чувствовать и тело, и душу. Сама же девушка, обладая непривычным для Эдвина темпераментом, требовала от него слишком много внимания, вспыхивая, подобно фейерверку, каждый раз, стоило ему лишь заикнуться о том, что он устал и хочет побыть один. Бывало, они страшно ругались из-за этого, однако каждый раз всё заканчивалось одинаково, и Тэсс засыпала в крепких объятиях возлюбленного. Иногда Долоре задумывался о том, что это неправильно, но ведь не всё ли равно, если обоим так комфортно?

Тэсс и вправду была не такой, обладая сложным темпераментом, с которым меланхоличному и чересчур спокойному Эдвину приходилось мириться.

Казалось, настолько бойкие и энергичные люди – это маленькая особенность того края, куда мистера Долоре занесло волей судьбы, ведь там – дома – люди совсем другие. Тэсс не была похожа ни на одного его прежнего знакомого. Она хотела всего и сразу, имея удивительную и замечательную особенность всё и везде успевать. А потому со временем находила себе самые разные занятия, в которых была довольно успешна. Чересчур общительная, тактильная, вспыльчивая – Тэсс затмевала собой весь Арденнский мрак. Ещё одной запоминающейся чертой девушки становилась её яркая внешность: коротко остриженные тёмные волосы, аккуратный нос с едва заметной горбинкой, пухлые губы, яркая одежда с, как это называл сам Долоре, «ковровыми» узорами и повязки со множеством странных висюлек из бисера или стекляруса. Но даже это не мешало ей быть самой нежной и женственной для Эдвина. И сейчас, находясь за тысячи километров от Тэсс, Долоре искренне по ней тосковал.

Эдвин мечтал перевезти её в Тихе, купить небольшую квартирку, пусть и в старом районе, где они бы жили вдвоём. Детей он не хотел: боялся, что не сможет стать хорошим отцом, и Тэсс поддерживала его решение, пусть и намекала на то, что ему не чужд страх ответственности. И в целом-то, как показали эти шесть лет, Долоре – человек невероятно пассивный по сути своей, поэтому окончательное решение всегда оставалось за Тэсс. Но она находила особый шарм в том, что ей достался именно такой человек: тихий, необщительный и невероятно домашний, окруживший её заботой так, как этого не делал никто другой. И когда им было принято настолько серьёзное решение – поехать домой – она не стала его останавливать.

С тех пор Эдвин ежедневно боролся с желанием бросить всё к чертям и беспомощно сокрушаться о несделанном и упущенном. Смерть Джереона вводила его в странное, но весьма прескверное состояние, оставляя за собой лишь один вопрос: «Почему?». Чувство вины преследовало повсюду, не позволяя скрыться и отвлечься, раз за разом возвращая к одной-единственной мысли.

Джереон ждал его всё это время, но Эдвин не успел. Хеди зла на него, Эрна и Анхель глубоко несчастны, Каиса лишилась отца – во всём находилась причина корить себя ещё больше. Тихе лишился своего солнца, человека, лучше которого никого нет и не будет. И Долоре считал его смерть огромной утратой для их городка, потому что Твайс был знаком со многими и каждому по возможности помогал. Остался лишь прах и ворон, что громко и навязчиво каркает над ним и жестоко смеётся над бессилием и неведением Эдвина. Временами он опускается вниз, тормошит раны своими холодными лапами и длинным клювом, а затем зовёт с собой. Стоит заблудиться, и гадкая птица улетает, издевательски посмеиваясь. Вороном этим для Долоре стал никто иной, как сам господин Корбл Уэнделл, человек, по его мнению, чёрствой и жестокой души, играющий с чувствами окружающих в угоду своим непонятным целям.

Известие о том, что Джереон сблизился с этим дьяволом, повергало Эдвина в шок, но вместе с тем и наталкивало на определённые мысли. Здесь точно что-то не так, и, возможно, Корбл неким образом причастен к самоубийству Твайса. Но зачем тогда ему давать подсказки? Зачем помогать Эдвину расследовать это дело? Для чего помогать семье Джереона? Кто он вообще такой и откуда взялся? Почему все говорят об Уэнделле так, словно знают его уже очень давно? Что произошло со всеми за те шесть лет, что Эдвин отсиживался в Арденне?

Наконец, поговорив с родителями Джера, его женой и общими друзьями, было решено последовать совету человека, которого Долоре предпочёл бы не знать вовсе.

Поэтому необычайно холодным туманным утром, в которое в воздухе витало пьянящее ощущение свежести после сильного дождя, уменьшенный состав их прежней компании собрался вместе. Через серовато-молочную пелену неба проглядывался белый свет солнца, очерчивая слабыми лучами покосившиеся и заросшие мхом крыши деревянных бараков. Стих ветер, бушевавший ночью на пару с бешеным ливнем, настолько мощным, что к утру затопило тоннель, проходящий под железнодорожными путями, в связи с чем владельцам автомобилей приходилось проделать большой крюк, чтобы попасть из одной части города в другую. Рядом с местом встречи громыхал товарный поезд, отправляясь дальше на север. И здесь, близ железнодорожных путей, располагалось тихое и покинутое миром местечко. Оно представляло собой забетонированное пространство, окружённое с одних сторон дорогами – автомобильной и поездной, с других – старенькими бараками, затерявшимися в сени грузных деревьев с длинными ветвями и густой листвой. Под ногами – почти выцветшая спортивная разметка, кажется, баскетбольная (Эдвин не особо был дружен со спортом). На противоположных сторонах площадки – одинокие серые столбы с прибитыми к ним кольцами, сетку у которых отняли время и местная шпана. Поодаль – ржавые турники с обветшавшей и отваливающейся краской насыщенного зелёного цвета. Когда-то здесь кипела жизнь, только в зависимости от времени суток находились тут люди совершенно разных возрастов: утром и днём – дети, иногда даже с родителями, что то и дело торопились поскорее закончить прогулку, вечером – подростки, чей бунтарский или же просто авантюристский дух не давал просто сидеть дома и заниматься учёбой, ночью – безнадёжные алкоголики, либо совсем бездомные, либо имевшие жильё, где, впрочем, никто не хотел их видеть.

Первой к месту встречи подошла Эрна: бледное лицо окрасила зяблая краснота, оставив свой отпечаток на щеках и кончике острого носа, а также на тонких пальцах. Осознание того, что никто ещё не подошёл, заставило её недовольно поджать аккуратные красноватые губы и скрестить руки на груди. «Вот ведь!

Даже не посидишь толком – всё сырое, а я даже подстелить какой-нибудь пакет не могу!» – думалось ей в ожидании остальных. В толстом вязаном кардигане чёрного цвета она казалась ещё меньше, чем была на самом деле, и мисс Лире сознательно куталась в него, пытаясь хоть сколько-нибудь согреться. Ей было присуще чудеснейшее свойство всегда одеваться не по погоде: в холодную погоду Эрна одевалась слишком легко, в жаркую – слишком плотно. Но Франц, жених её, искренне надеялся, что время научит её смотреть прогноз перед выходом на улицу.

Следующим явился Анхель, яркая одежда которого особенно выделялась на фоне серости этого дня. Красивые рыжие кудри едва касались плеч и выглядели на редкость аккуратно. Шерстяной свитер приятного кофейного цвета полностью закрывал всё, не давая утреннему холоду коснуться веснушчатой кожи. По обыкновению, не зная, куда деть руки, Анхель сунул их в карманы широких травянисто-зелёных штанов. Завидев Эрну, Хант широко улыбнулся, подобно собаке, что видит своего любимого хозяина, и радостно побежал навстречу, заключая подругу в объятия. Анхель всегда отличался невероятным дружелюбием и особой любовью к жизни, а потому вызывал улыбку даже у самых мрачных и угрюмых друзей. Впрочем, вскоре он точно так же ринулся и к самому Эдвину, пришедшему предпоследним.

Эдвин пребывал в непривычно благоприятном расположении духа, на что не могло не сказаться осознание встречи с дорогими сердцу друзьями. Поэтому его не смущала ни погода, ни ночные кошмары, ни тревожные мысли, напрочь лишившие его сна. Наоборот, они как будто бы отошли на второй план, стоило ему помыслить о чём-то другом, что заставляло его быть в предвкушении. Душу его также согревало и напоминание о Тэсс – яркий разноцветный свитер с витиеватыми восточными узорами. Сегодня Долоре, наконец, позволил себе побриться и прибрать отросшие волосы в небольшой забавный хвост, над которым успела посмеяться Хеди. Впрочем, самому Эдвину было отрадно видеть улыбку на её лице.

Хеди уходила из дома с тяжёлым сердцем, оставив дочурку под присмотром свекрови. На самом деле, миссис Твайс и не хотела ничего выяснять, предпочтя смириться с тем, что мужа больше нет и нужно как-то жить дальше. Со временем боль утихнет, Каиса перестанет горевать по отцу, и им обеим станет легче. Всё, что у них останется – это воспоминания о Джереоне. Появление Эдвина и его идеи задевали раны, заставляя болеть так же, как в тот злополучный день. Но, с другой стороны, Хеди искренне пыталась помочь.

Помочь хотя бы так заглушить чувство вины друга, который просто не успел. А потому вскоре все увидели ещё один движущийся издалека крепкий женский силуэт.

По-прежнему недовольная невозможностью сесть Эрна изредка поглядывала на друзей: ей не верилось, что они спустя столько лет снова собрались все вместе. Она крепко держала за руку Анхеля, с которым имела отношения сродни отношениям старшей сестры и младшего брата, а потому предпочитала держаться его или Франца. Мысль о том, что Джереон был настолько привязан к этому месту, вызывала у неё странное чувство тоски, которое, впрочем, разделяли все присутствующие.

– Я очень рад видеть вас спустя столько времени и снова собраться сразу всем вместе. Спасибо, что пришли. Я знаю, что вы хотите спросить, зачем я сюда вас позвал. Во-первых, мне бы хотелось извиниться перед каждым из вас за то, что исчез на шесть лет и лишь изредка позволял себе прислать письмо. На то были свои причины, но мне действительно очень жаль, что так получилось. Во-вторых, я хочу попросить всех вас по возможности помочь мне с тем, чтобы разобраться со смертью Джера. Думаю, каждый здесь понимает, что что-то заставило его сделать это. Он был далеко не из тех людей, которые сдаются и кончают с собой. И его смерть – большая утрата для нас, в особенности для тебя, Хеди. Я понимаю, что заставляю всех бередить старые раны, но прошу простить меня и помочь, чем сможете, – волнение словно выбило воздух из лёгких, а потому говорил Эдвин отрывисто, спутанно и нередко повторял одно и то же, только разными словами. На него резко напало давящее чувство стыда, заставлявшее его отводить взгляд вниз, лишь бы не пересекаться со взглядами чужих глаз.

– Тебе не за что извиняться, Эдвин: мы всё понимаем и принимаем, и каждый здесь всё ещё рад тебя видеть. Я понимаю твои чувства и переживания, поэтому сделаю всё, что смогу, – Анхель подошёл ближе и приобнял друга за плечо, после чего снисходительно улыбнулся. Более всепрощающего человека Долоре не знал, но поддержка Анхеля его обнадёжила. – Я думаю, остальные тоже не откажут тебе в помощи.

– Я точно не откажу, пусть мне и не совсем понятно, зачем ты это делаешь. Если я могу быть тебе полезна хоть чем-то, ты только скажи. Хотя у меня есть то, чем я хочу поделиться с остальными, но чуть позже, – Эрна ловким движением втиснулась между Хеди и Эдвином, крепко обнимая последнего, – Мне кажется, что Джер хотел бы, чтобы мы поняли, почему он решился на это.

– Может быть, он действительно хотел, так что и я тоже в деле, но только так, чтобы это никак не касалось моего ребёнка, понял? Я не позволю ей снова реветь по ночам из-за этого, так что лучше не напоминать об отце лишний раз. – слова Хеди вызвали у Эдвина улыбку, что, впрочем, не особо понравилось ей самой.

– Спасибо вам за поддержку. У меня за эти несколько дней назрело немало вопросов, и я надеюсь, что вы что-то знаете об этом. На днях я познакомился с одним человеком, очень странным человеком. Он нашёл меня сам, подсел и начал говорить со мной о Джере, представившись его другом детства. И мне это показалось настолько подозрительным, что мы не были знакомы, хотя Джереон очень много времени проводил именно с нашей компанией. Причём ему было известно моё имя: он объяснил это тем, что ему часто рассказывали обо мне.

Затем прозвучала фраза, до сих пор не дающая мне покоя. «Такие люди тоже страдают». Но ответа никакого не дал, и каждый раз, когда появляется, говорит загадками.

– Чёртов Уэнделл… – Эрна опустила голову и вмиг замолкла, будто бы вспомнив что-то неприятное.

– И ты его знаешь? Почему не сказала сразу?

– Мы все его знаем, Эдвин. Он появился совсем недавно, представился точно так же, но только я видел его раньше, – тихо заговорил Анхель, – Корбл часто бывал в гостях у нас вместе со своей матерью. Мы почти никогда не говорили: он всегда держался рядом с ней и в принципе был молчаливым. Разговор начинался и заканчивался тогда, когда этого хотелось ему. Их семейка всегда была не от мира сего. Возможно, ты помнишь Лорелай – женщину, работавшую в магазине со всякой бижутерией и задававшей странные вопросы. Корбл – её сын. Затем они уехали в какой-то город, и я даже забыл о нём, пока он не вернулся снова.

Тогда я узнал, что они знакомы. Джер очень много времени начал с ним проводить: я часто видел их вместе на улице. Тогда меня это не смутило: общаются и общаются, а потом начал замечать, что Джереон начал вести себя странно. А после он повесился. Прости, но это всё, что я знаю.

– Когда он появился у меня, – оживилась Эрна, – Я долго не могла вспомнить, кто же он такой. И лицо вроде знакомое, но знать его не знаю. Причём с порога спросил о Франце, мол, хотелось что-то там обсудить, а на ответ, что тот уехал, плечами пожал и на чай напросился. Тоже долго о чём-то пространно говорил, улыбался, чёрт, спрашивал о моих отношениях с родителями, друзьями и Францем. Меня это насторожило очень, хотя и впускать-то я его не особо хотела. Помощь свою предлагал, а в чём именно – я не поняла. Затем он ушёл, и в последний раз я его на похоронах видела.

– А что сейчас с этой Лорелай? Может, она знает, где искать его?

– Она умерла полгода назад, с тех пор он и обосновался здесь. Дом выставили на продажу, а где сам он поселился – неясно. Я слышал, что он вообще приехал сюда из столицы и вроде бы ненадолго. Иными словами, пока он сам не захочет, ты вряд ли его найдёшь.

– Какой же он проблемный… Боже. И на кой чёрт он тут вообще взялся? Хотя это далеко не один вопрос, который я хочу задать. При нашей первой встрече Корбл сказал, что Джер в последнее время вёл дневники, и, я думаю, в них могло быть что-то важное. Быть может, вы что-то знаете об этом? Хеди, возможно, ты находила что-то подобное дома?

– Нет, не находила: даже если Джереон что-то писал, то оно, скорее всего, в ящике, который я не могу открыть, потому что куда-то делся ключ. Я думаю, ты понимаешь, то что искать его бесполезно: чёрт его знает, куда Джер его дел. – Эдвин хотел возразить, но решил не злить Хеди ещё больше: ей вряд ли понравится, если Каиса будет хоть каким-то образом замешана в этом. – Но он в последнее время часто запирался в комнате и что-то там делал.

– При мне он как-то сидел с записной книжкой, когда я отходил в комнату, чтобы проведать отца. Сказал, что решил вести ежедневник или планер, чтобы лучше распоряжаться временем. Так что я тоже не придал большого значения тому, что он делает.

– Мне он насчёт этого тоже ничего не говорил. Мы с ним больше о местах говорили, кстати, и об этом тоже. Он ещё вон те развалюхи припоминал, – Эрна указала в сторону покосившихся сараев, крыши которых оставались цельной и немного спасали их, позволяя сохранить сухость в самом помещении. – Чёрт, дождь начинается!

С решением Эдвина переждать дождь именно там, объясняемое прогнозами на короткий и несильный дождь, никто спорить не стал. И спустя некоторое время четыре человека теснились в небольшом, но на удивление сухом и относительно тёплом помещении. В нём почти ничего не было: пара старых деревянных ящиков, на один из которых сразу же уселась Эрна, и её примеру последовали вскоре последовали остальные. Сарай был заполонён старым хламом, бесполезной макулатурой, старыми вещами, сваленными в кучу на полу. Всё вокруг дышало старостью и брошенностью, в воздухе витала пыль и запах дерева и чего-то ещё. Аромат, напоминающий о чём-то давнишнем, сыроватый, но не сказать, чтобы тяжёлый.

Эдвин прибился в углу на одном из наиболее высоких ящиков. По правую сторону от него сидел Анхель, по левую, на стене, располагалась старая и проржавевшая велосипедная утварь. Цепи, противоугонное устройство, педали и прочее. Самого велосипеда не наблюдалось. У Долоре отчего-то возникло ощущение, что он уже бывал здесь раньше и видал предметы здешнего интерьера в лучшем состоянии, нежели сейчас. Вспомнился и сам хозяин сарая – старый подслеповатый дед, странноватый, но отзывчивый и доброжелательный. Джереон приходился ему внуком, и Твайс-старший был для мальчика самым близким и родным человеком. Немудрено, что вспомнить покойный решил именно об этом месте, ведь они частенько зависали рядом со стариканом, который всегда помогал им и даже мастерил различные предметы для игр.

Велосипед, принадлежавший так же Джеру, канул в лету, оставив о себе лишь запчасти, обречённые впоследствии сгинуть вместе с сараем и другими вещами, покрытыми слоем пыли. И с ними же, если бы не поразительная внимательность Долоре к деталям, сгинула и записная книжка, выглядящая на фоне интерьера подозрительно свежо и ново. Она обнаружилась под старым верстаком, в куче хлама, словно кто-то старательно зарыл её туда. Так в руки господина Эдвина Долоре попала лишь первая часть того, что оставил после себя покойный Джереон Твайс. Решив, что время нужно скоротать до тех пор, пока не закончится дождь, Анхель предложил открыть дневник сейчас и при всех, потому как каждый из них был в жизни умершего далеко не последним человеком. Открыть и читать доверили Хеди как той, кто был ему ближе всех на момент смерти. Так началась история, доселе никому неизвестная, длиною в жизнь, полная самых разных переживаний и мыслей, озвучить которые автор записей так и не решился.

Глава 8. Воспоминания

Дневник Джереона Твайса представлял собой небольшую по размерам книжицу, обёрнутую в кожаную обложку кофейного цвета с нелепой мотивирующей надписью. Знал бы Эдвин или кто бы то ни было другой, сколько слёз повидал этот скромный блокнот, сколько раз короткие ногти отчаянно скребли переплёт, сколько рук повидало это скромное хранилище чужих тайн. Все замерли в предвкушении: Эрна по обыкновению нервно оглаживала руки, особенно зациклившись на фалангах пальцев; Анхель всё это время приобнимал её за плечо, в то время как Эдвин нервно покусывал обветрившиеся губы, зубами снимая с них лишние слои кожи, а Хеди резким движением отстегнула металлическую заклёпку. Она совсем не видела никакого смысла медлить: если уж полезли, то лучше узнать всё сразу, чем растягивать этот неописуемый мандраж перед раскрытием чужого секрета. Иными словами, все переживали по- своему, и миссис Твайс, несмотря на внешнее спокойствие, нервничала не меньше. Быть может, именно поэтому тяжёлый кулак её с силой ударил по ящику, на котором она сидела. Первой интересной находкой оказалось письмо, автором которого был печально известный всей компании Корбл Уэнделл.

«Дорогой Джереон!

Спешу сообщить тебе прекрасную новость: я поговорил со своими дорогими единомышленниками, и они согласились принять тебя в наше скромное общество. Я безмерно счастлив, что смогу чем-то отплатить тебе за помощь. Двадцать второго числа, вечером, поезд пребывает в Тихе: думаю, отличная возможность встретиться и обсудить всё с глазу на глаз.

Твоё решение мне понятно, и я не в праве препятствовать твоей воле. Наоборот, я постараюсь исполнить всё в точности с твоей просьбой. Можешь не беспокоиться на этот счёт. Не вини себя: ты никому ничего не должен. Время подумать о себе. Помни, что воспоминания – ключ не только к прошлому, но и к будущему, а Circulus – нечто большее, чем просто круговорот жизни и смерти.

Впрочем, об этом мы ещё успеем поболтать. Передавай от меня привет лапочке-дочке и красавице-жене.

Обещаю, что позабочусь о Каисе и Хеди в том случае, если это будет необходимо

– Чёртов Уэндел… Он всё-таки приложил к этому руку, – Хеди всхлипнула громко, настолько, что в мертвенной тишине, перебиваемой ударами капель о крышу сарая, что-то настолько шумное казалось непозволительным, – Чтоб его!.. Убить мало сволочь эту. Чёрта с два я его к ребёнку подпущу, – вдова разрыдалась, так же, как в детстве. Хеди всегда была стихийной и вспыльчивой, и слёзы её разбивали сердце.

– Хеди… Хеди, посмотри на меня, – к девушке моментально подлетел Анхель, крепко взяв её за руки в попытках достучаться до неё, – Всё будет хорошо, слышишь? Всё будет хорошо. У тебя есть Каиса, которая очень тебя любит и как никто другой нуждается в тебе.

– Ты прав, ты прав, – жадно глотая ртом воздух, повторяла она, словно мантру, – Что там дальше, после письма?

– Ты уверена, что хочешь продолжать читать дневник? Если тебе слишком больно, мы поймём. Пожалуйста, не заставляй себя страдать, – подал, наконец, свой голос и Эдвин. Он крепко обнимал Хеди за плечи, едва ощутимо поглаживая свободной рукой по спине. Смотреть ей в глаза не решался: стыдно. Раньше подобные ситуации, когда кто-то плакал, вводили его в ступор. Накатывала паника, вызванная совершенным незнанием того, как следует себя вести: успокоить ли? Но нужно ли это тому, кто горюет? Не оттолкнут ли его сейчас?

Страх неизвестности забирал слишком много сил, и Долоре предпочитал сидеть и молчать, лишь иногда позволяя проронить хоть слово, чтобы как-то поддержать. Сейчас он пытался лишь представить, как бы поступил в этой ситуации Джереон. Или, быть может, что посоветовал бы ему психотерапевт.

Решение пришло сразу же. Хеди его не отвергла, и это обстоятельство позволило Эдвину облегчённо вздохнуть. Спустя какое-то время все вернулись к дневнику.

Примечательно, что даты в письме и в самой записной книжке очень разнились: разница меж ними была года полтора, если не больше. Во многом заметки в ней не представляли особой ценности, однако были и довольно интересные детали. Они занимали больше всего места, писались, судя по всему, второпях, или, быть может, автор очень нервничал. Этого уже никто никогда не узнает. Среди них нашлась и долговая расписка, подтверждающая некий обмен между Твайсом и Уэнделлом, однако предмет его оставался неизвестным: бумага отсырела, размыв большую часть текста. Зато сохранились другие, не менее интересные детали. С каждой прочитанной записью Эдвину становилось невыносимо дурно: у него трусились руки не то от раздражения, не то от резко нахлынувшей тревоги, не то от всепоглощающего чувства вины. Джер писал о своих встречах с Корблом. В частности, пролился свет на ещё одну неизвестную ранее деталь: выяснилось, что после работы Джереон не сразу шёл домой, а брался за дела, о которых предпочитал не рассказывать Хеди.

«18 января 19** года

Вся наша жизнь – это лишь круговорот незначительных событий, которые приносят больше боли, нежели счастья. В последнее время я часто задумываюсь об этом. Я прихожу к выводу, что моя жизнь идёт как-то не так, что всё могло быть по-другому. Мне тесно в этом мире, мне душно и некомфортно в нём. Быть может, это всё-таки последствия усталости: на меня слишком много всего свалилось и это явно влияет на меня не в лучшую сторону.

Моя жизнь напоминает временную петлю, где из раза в раз повторяется один и тот же день. С утра я иду на работу, затем навещаю миссис Уэнделл (она очень ослабла за последние несколько месяцев и нуждается в заботе) и лишь поздно вечером возвращаюсь домой. В это время Каиса уже спит, а Хеди лишь недовольно смотрит на меня, ожидая услышать очередное оправдание.

Наверное, это неправильно по отношению к ней, ведь самого Корбла терпеть она не может, и это заставляет её быть очень враждебной и категоричной ко всему, что касалось бы его. Он всегда был мне хорошим и верным другом, а потому я не смог отказать ему, согласившись позаботиться о его матушке.

Мне почему-то стало казаться, что я слишком много всего на себя взвалил и было бы неплохо хотя бы иногда давать себе отдыхать. Такое чувство, будто весь быт и прочее давит на меня тяжёлым прессом, но я стараюсь держаться. Ради Хеди, ради моего солнышка – Каисы. Они нуждаются во мне, и я это прекрасно понимаю. Было бы неплохо поехать с ними куда-нибудь ненадолго: отдохнуть, весело провести время вместе. С этим мне с большим рвением и помог старина Корбл, раздобыв три путёвки на Вилленский горнолыжный курорт. Надеюсь, девочки оценят. Люблю их безумно.»

Написанное заставляло ужаснуться: и это их Джереон? И это обратная сторона его жизнерадостной улыбки и стремлением помогать всем нуждающимся?

Смуглая рука громко хлопнула по лбу, и Эдвин склонился над собственными коленями: каким же беспечным и слепым он был всё это время. Остальные сполна разделяли это чувство. Почему-то все, за исключением, наверное, Анхеля, принимали поведение Джереона как должное, как некую константу: Твайс виделся им классическим «героем», который везде и всегда рядом и по первому зову поспешит на помощь.

Анхель смотрел на всех с не меньшим пониманием, с каким это когда-то делал сам Джер. Он был одним из немногих, кто прекрасно понимал, какова цена альтруизма и самопожертвования. Хант всегда это видел и всегда это знал. И сейчас записи друга в очередной раз заставляли его убедиться в правильности своих догадок. Он всегда отличался от остальных, обладая особым мироощущением. Казалось, он чувствовал каждое изменение в людях так, словно это происходило с его собственным телом и разумом. И Джереон не был исключением: Анхель всегда ощущал тяжесть его жизнерадостной и доброй улыбки, пропускал через себя всю боль его большого и доброго сердца. А потому старался помогать. Часто говорил с ним, поддерживал и надеялся, что сможет хоть немного облегчить ту тяжесть, что взвалил на себя покойный Джереон Твайс. Но что-то в глубине души подсказывало, что не усталость была причиной такого страшного поступка: она была сложнее и масштабнее. Догадок, однако, не было совсем. Настораживало лишь то, насколько часто фигурировал в записях Джера всё тот же Корбл Уэнделл.

«29 января 19** года.

Наверное, я счастлив. Впервые за долгое время я почувствовал себя хорошо: совет Корбла действительно сработал. Каиса очень обрадовалась, когда мы добрались до арендованного дома: это первый раз, когда мы выехали куда-то за пределы города за последние два с половиной года. Мне отрадно видеть её именно такой: счастливой и беззаботной. Кажется, наш семейный альбом пополнится десятками её фотографий в Виллене. Каиса максимально забавно и смешно выглядит в своём зимнем розовом костюме и полосатой шапке с помпонами. Не могу удержаться и не заснять какой-нибудь забавный эпизод с её участием. Она молодец: подыгрывает мне, кривляется или, наоборот, делает вид, что не замечает меня, чтобы не портить момент. Я и не думал, что в моей жизни появится кто-то, на кого я буду смотреть с такой любовью и нежностью. Я счастлив быть отцом, которого ребёнок обожает. Я счастлив видеть её улыбку, проводить с ней время и покупать ей горячий шоколад в какой-нибудь кафешке.

Довольной осталась даже наша бука Хеди. Мы стали больше времени проводить вместе, и это пошло нам на пользу. Кажется, к нам пришло определённое взаимопонимание и даже вернулась былая нежность. Мне бы очень хотелось, чтобы она была счастливой рядом со мной. И вроде бы я пока справляюсь с этим. Вчера мы смотрели на фейерверки, и все мои мрачные мысли до поездки начали казаться такой ерундой. Мне не на что жаловаться: у меня есть семья, которая меня очень любит. И мне нужно любить эту жизнь. Я бы подумал над тем, чтобы завести второго ребёнка.»

Таких перемен в настроении Твайса было много: на него нападало то ощущение безграничного счастья, то невыносимой тоски и боли, а иногда и вовсе полнейшей решимости всё изменить, перевернуть всё и изменить самым кардинальным образом. Невыносимо становилось от вида вклеенных на некоторых страницах фотографий: это и совместный отпуск женой и дочерью в Виллене, и встречи с друзьями, их многочисленные походы, дни рождения, выписка Хеди и Каисы из роддома – иными словами, самые счастливые моменты из его недолгой, но невероятно насыщенной жизни. Особым трепетом и нежностью были наполнены и подписи к снимкам: они всегда располагались под фото, сбоку от основных записей, выведенные незатейливым и аккуратным почерком.

Внимание Эдвина привлекло последнее фото, и всего лишь по той причине, что доселе никогда его не видел. Джереону здесь было на вид не больше десяти лет: он стоял на старенькой кухоньке с тяжёлыми тёмными обоями красноватого цвета, массивными плотными шторами, вдоль которых струились витиеватые лозы неизвестного Эдвину растения. Мальчик широко улыбался, обнажая пластмассовую вампирскую челюсть. Из-за качества фото следы красной краски в уголках рта действительно походили на настоящую кровь. Пальцы крепко сжимали шуршащую упаковку с мармеладным кислотно-жёлтым языком, что придавала ещё большую дикость образу Твайса. Поодаль стоял ещё один мальчишка: светловолосый и настолько бледный, что почти светился из-за вспышки, а бесцветные серые глаза делались алыми. Нижнюю часть лица скрывала маска в виде вороньего клюва, державшаяся на ремешках из искусственной кожи, усыпанных металлическими заклёпками. На плечах болталась смешная пернатая накидка чёрного цвета, явно не подходившая ему по размеру. Долоре не составило особого труда установить, кем он был. Над обоими мальчишками пугалом нависала миссис Лорелай Уэнделл – женщина небезызвестная в их городе: о её странноватых повадках раньше ходило огромное множество самых разных слухов. Внешним видом своим – а именно непонятными лохмотьями – она походила на классическую сумасшедшую. И здесь, на снимке, она была похожа не то на пугало, не то на шарнирную куклу, поставленную в неестественную позу. Внимательный и хитрый взгляд голубых глаз глядел прямо в объектив, словно цепляясь за смотрящего на неё человека. На той же странице запись, сделанная многим позже, и посвящённая этой странной и временами пугающей женщине.

«9 февраля 19** года.

Снова навещал миссис Уэнделл, и каждый раз от увиденного становится тяжело. Тяжело от того, в каком состоянии она пребывает большую часть времени. Очень грустно, ведь я частенько бывал у неё в гостях раньше, и она всегда была добра ко мне. Я навсегда запомню её как очень милого и гостеприимного человека, который всегда найдёт, чем угостить. Врачи говорят, что ей осталось совсем недолго жить, и это вгоняет в тоску как меня самого, так и Корбла. Тётушка Лора очень ждёт его: зовёт его иногда, спрашивает, где он, просит меня позвонить ему. Я лишь киваю и обещаю, что обязательно сделаю это. Надеюсь, у него действительно получится скоро приехать сюда. Мне бы не хотелось, чтобы она умерла, не увидев его.

Надо видеть, каким худым и жутким стало её лицо, потому что тётушка Лора совсем ничего не ест – лишь пьёт воду или чай. До слёз жалко смотреть на совсем ослабшие руки, способные теперь держать разве что детскую кружку- непроливайку да какие-нибудь лёгкие и достаточно крупные по размерам предметы. Ноги не двигаются совсем: я часто тру их, чтобы ей стало хоть чуточку легче. Они холодные зачастую, покрытые мелкой сыпью от появившегося раздражения, но шерстяные носки она снимать наотрез отказывается. Я предложил ей как-то – кричит, плачет, жалуется на холод. Её саму почти не видно под горой пледов и одеял, которыми её укрывал Корбл во время последнего визита в Тихе. Одна голова торчит. Иногда я сожалею о том, что согласился помочь: зрелище пугающее, ухода требуется всё больше и больше. И это я молчу про её психическое состояние.

Что касается его, то тут всё не менее жутко: состояние её очень переменчиво. То она в трезвом уме, вполне соображает, чего от неё хотят и кто к ней приходит. В такие моменты она мне даже нравится: улыбается мне, когда я прихожу, интересуется, как у меня дела, с десяток раз, правда, но это ничего. С памятью у неё стало совсем плохо: только скажешь что-то – она уже забыла. Хорошо хоть, что узнаёт более-менее близких ей людей. Даже запомнила, что у меня есть дочка. Правда, стала намного вреднее, чем была до этого: есть не хочет, помогать мне не хочет (пытаюсь согнуть ей ноги, чтобы она ими оттолкнулась, когда нужно подтянуть её вверх, а она ругается, что ей больно). Умирать постоянно собирается, рыдает, прося заходить почаще. Категорически против найма сиделки для неё.

Куда хлеще дела обстоят тогда, когда голова у неё не на месте: резко становится не то, что вредной, а истеричной. Постоянно интересуется, где она, когда мы поедем домой и как я её нашёл. Страдает от галлюцинаций: ей часто кажется, что кто-то приходит по ночам, щипает её, бросает на пол и избивает. Рассказывая это, она цепляется за мой свитер, рыдает и просит увезти её отсюда. Иногда достаточно просто покивать, дать ей лекарство и заставить спать, иногда она начинает кричать, резко впадая в крайне неадекватное состояние, и мне хочется поскорее уйти оттуда. Как я понял, она страдает ещё и от физических галлюцинаций: ей постоянно кажется, что она задыхается. Но как бы я не старался ей помочь, лучше не становится, и это очень больно. В самые неожиданные моменты она начинает звать кого-нибудь: родителей, каких-то непонятных людей и, что самое страшное и грустное – сына. Я не понимаю, что мешает ему приехать и поухаживать за ней. При всей моей любви к ним обоим, я не могу сидеть с ней круглосуточно: у меня есть работа и своя семья в конце концов.

Надеюсь, это совсем скоро закончится. Очень жду его и искренне надеюсь на то, что он наконец-то останется здесь, в Тихе, как и пообещал ей.»

Глава 9. Солнце и Луна

Утром того же дня на пороге дома миссис Твайс, вдовы покойного Джереона, объявился неожиданный гость. На фоне родного города, утопающего в собственной сонливости, почти сливающегося с серостью накрывшего его неба, этот человек выглядел неуместно. Он казался слишком чистым и новым, контрастируя с ветхостью домов и заборов, обветшалой краски и заросших огородов. По деревянным ступеням крыльца нетерпеливо постукивала трость, а тонкие пальцы настойчиво жали на дверной замок. Привычное одеяние сменил чёрный свитер и такого же цвета широкие брюки. Аккуратная укладка несколько попортилась от того ничтожного количества влаги, что успело попасть, пока мужчина не спрятался под козырьком. Во второй руке гостя болтался цветастый узорчатый пакет. Содержимое предназначалось для самой юной жительницы квартиры – Каисы. Корбл смотрел на интерьер веранды с неподдельной тоской, рассеянно качая головой. Бедный ребёнок, – думалось ему, – очень больно переживать такое в осознанном возрасте.

Наконец, железная дверь отворилась и из квартиры бабочкой выпорхнула девочка. Она казалась такой же лёгкой, как и её малахитово-зелёное платье. При виде гостя Каиса оживилась, поспешив впустить его. Ещё больше приободрял подарок, явно предназначавшийся ей. Маленькая ручка обхватила другую, длинную, аккуратную, словно вырезанную из камня. Отныне в доме Твайсов царила совсем другая атмосфера: мистер Уэнделл отчётливо улавливал шлейф скорби и тоски. Даже цвета вокруг начали казаться тусклыми, словно пострадавшее от влаги изображение. В прихожей исчезли вещи, некогда принадлежавшие хозяину квартиры, и оттого рассеялся аромат ориентального одеколона, привезённого и подаренного самим Корблом. На кухне роились мухи, коих в последнее время стало много, и посему везде были развешаны ленты с отвратительным названием «липкая смерть». Стихли смех и музыка, навсегда замолчали песни и шутки. Всё вокруг дышало усталостью, от чего становилось душно и некомфортно. Стук трости аккомпанировал детским шагам Каисы и старческому шарканью матери Джереона.

Испещрённое морщинами лицо старушки поникло и побледнело, и его слезящиеся глазки казались ещё меньше. Безутешная мать натянуто улыбалась ему, другу детства её сына. Корбл понимающе кивал, как бы немо разрешая снять маску, однако встретил такой же немой отказ: женщина глянула на внучку. Толстая рука её покоилась на пояснице, болевшей от любых перемен в погоде. Кухню заполнили тяжёлые вздохи и хриплые оханья. Миссис Твайс, по комплекции женщина грузная и широкая, сновала из стороны в сторону, не зная, за что хвататься: и чай надо гостю предложить, и остальными делами заняться. Вес давал о себе знать при ходьбе: стоило лишь наступить на больную ногу, и приглушённую болтовню телевизора перебивали жалобы на здоровье. Каиса потрясла гостя за руку. У тебя, – спрашивает, – тоже нога болит, да? Уэнделл лишь отмахивается и садит девчушку к себе на колени. На плиту шумно ставится чайник.

– Простите за такой внезапный визит, миссис Твайс. Безумно соскучился по вашей замечательной внучке. И ведь представляете, какая забавная история: только я об этом подумал – смотрю, а рядом магазин. Не смог пройти мимо и купил нашей маленькой принцессе подарок. – Корбл невесомо поцеловал Каису в макушку, – Тебе нравится, радость моя?

– Очень, спасибо, дядя Корбл!

– Это самое главное, звёздочка, – Уэнделл посмотрел на миссис Твайс, – А вы мне не подскажете, до которого часу Хеди не будет дома? Она так переживает, и не хотелось бы нервировать её лишний раз своим присутствием. У нас никогда не получалось хорошо общаться.

– У Хеди очень специфический характер, ты же знаешь, – вздохнула бабушка, – Она везде прёт как танк, если её что-то не устраивает. Мне так жаль, что она не понимает, насколько малышка сейчас нуждается в тебе: вы так сблизились за последний год.

– Я понимаю её, миссис Твайс, правда. Поэтому и избегаю личных встреч с ней. Хеди почему-то не доверяет мне и думает, что это я во всём виноват…

– Это же неправда, да? Скажи мне, что это неправда! – оживилась Каиса: зелёные глаза наполнились искренней надеждой и по-детски наивным ожиданием: девочке всегда было больно видеть, как мама кричит на дядю, в чём-то обвиняет его и настраивает на это её саму.

– Конечно же, неправда, звёздочка, – когда миссис Твайс покинула кухню, Корбл наклонился и шёпотом спросил, – Ты передала дяде Эдвину записку? Славно. Расскажешь мне о нём поподробнее?

Отпросив малышку у миссис Твайс, Корбл вышел с ней на улицу. Решено было идти на площадку, находившуюся в другом конце улицы. Погода немного смилостивилась, и стало не так холодно. Каиса бежала впереди, с огромным удовольствием шлёпая по лужам своими смешными резиновыми сапогами. Ничто не оставалось без её внимания: ни разросшийся за чужим забором куст малины, ни прячущиеся за окнами коты, ни знакомые дворовые собаки. Желание погладить их заставило ненадолго остановиться, позволяя Корблу догнать её.

Девчушка засияла, проводя ручкой по влажной короткой шерсти своих четвероногих друзей, и те с удовольствием отвечали ей, улыбаясь и виляя хвостами-пропеллерами. Бедным животным не хватало ласки и внимания, и Каиса с подачи родителей всегда это понимала. Вечерами они с отцом выносили корма и кашу, что заставляло толпиться у веранды около десятка собак. Путь продолжили, когда девочка убедилась, что никто из них не остался обделённым.

Площадку годы не щадили, как и всё остальное, что находилось в Тихе. Корбл Уэнделл не испытывал тоски по этому месту, а потому почти не разделял чувств, свойственных Эдвину. Пожалуй, единственным местом, изменения в котором затронули его сердце, поселяя в нём неумолимую тоску, оказался его собственный дом. Он прошёлся по мокрой траве, оглядывая горки и песочницы, совсем не вызывающие у него приятной ностальгии. Отрадно было видеть Каису, усевшуюся на качели, металлический корпус которых выкрасили в красный, а сидение – в синий. Они выглядели слишком новыми, выбиваясь из общей ветхости и обесцвеченности. Всё остальное как будто застыло и умерло, поддавшись власти той серости, что окружала город годами, и даже самые новые постройки и объекты не могли его спасти. Всё то, что имело истинную ценность – воспоминания – сносилось и менялось, обречённое навечно впасть в забвение. От тоски спасала лишь дочь Джереона и её искренняя довольная улыбка, первая с того времени, как умер её отец.

– Я очень рад, что ты смогла снова научиться улыбаться, звёздочка, – Корбл неторопливо раскачивал Каису, – Надеюсь, со временем я смогу видеть твою улыбку чаще. Мне бы очень хотелось, чтобы ты была счастлива. Кстати, не расскажешь мне об этом дяде Эдвине?

– Угу, – девочка кивнула, после чего посмотрела на Уэнделла, – Он приходил к маме недавно: хотел узнать, каким был папа в последнее время. Меня отправили в комнату, чтобы я больше не плакала, а сами начали говорить. Сначала я ничего не слышала, но потом они ушли на веранду, а я подслушивала в коридоре.

Мамочка страшно на него ругалась, потому что его не было рядом, а сейчас хочет что-то узнать о папе. Её это разозлило – я знаю. Она много курит, когда злится.

– А он как на это реагировал?

– Говорил ей, что должен узнать и хочет помочь нам. Маме это не нравилось, но она рассказала, что знает. Она сегодня уходила к дяде Эдвину: они должны были встретиться на спортивной площадке рядом с депо.

– Тебе нравится этот дядя Эдвин? – в бесцветных глазах хитрой искоркой промелькнуло нечто нехорошее.

– Не-а, не совсем: маме он не нравится. Она плачет из-за всего по ночам, и я прихожу к ней. Её такие разговоры расстраивают, а я не хочу, чтобы она плакала. А ещё его не было рядом, когда он был нужен папе, и папа расстраивался очень.

– Не всегда можно быть рядом с теми, кто нам дорог, малышка, – голос у Корбла сделался непривычно мягким, – Иногда судьба выкидывает такие штуки, что ты просто не можешь ничего сделать. И дядя Эдвин это понимает, поэтому не вини его, хорошо? Держи меня в курсе, если он снова придёт к вам. И не говори маме о нашей сегодняшней беседе: ругаться будет, – затем Уэнделл добавил очень тихо, – Посмотрим, что он будет делать дальше.

– Дядя Корбл… – качели остановились, и всё вокруг в детских глазах померкло, отдаваясь в лапы липкой серости, – Я всё ещё скучаю по папе…

– Я понимаю, звёздочка, – голос предательски дрогнул, а сам Корбл потупил взгляд в землю, – Не вини себя в случившемся: твой папа очень тебя любил. И любит до сих пор. Ему наверняка было очень тяжело решиться на такой шаг. Но знаешь, что я тебе скажу? Даже после смерти он всё ещё рядом с тобой: просто ты его не видишь. Папа не умер – просто ушёл на другой круг, который не видят живые люди, и с этого круга он наблюдает за нами, переживает и хранит. Он жив в твоих воспоминаниях, поэтому постарайся сохранить их.

– Ушёл на другой круг? Что ты имеешь в виду? – девочка недоумённо глянула на Корбла.

– Понимаешь, солнышко, жизнь – это круговорот: смена времени суток или сезонов года, все преобразования воды в природе. Всё это циклично и повторяется из раза в раз. Это называется Circulus. Люди не вечны, но все они после смерти продолжают жить, только на другом уровне этого круговорота. На невидимом уровне. Затем душа каждого из нас перерождается в нечто иное, но никогда не умирает. Просто забывает предыдущие жизни. Не вешай нос: это происходит не сразу, а занимает десятки лет, поэтому пока он всё ещё с тобой. И будет оберегать тебя, пока не переродится.

– Звучит запутанно, – Каиса тяжело вздохнула и заметно опечалилась, однако в зелёных глазах промелькнул лучик надежды, – Но, значит, папа всё ещё рядом, да? Просто я его не вижу… Знаешь, это всё равно очень грустно. Особенно то, что когда-то он переродится и оставит меня.

– Мы живы до тех пор, пока нас помнят, – попытался приободрить её Корбл, – И твой папа тоже. Звучит, конечно, скучно и нудно, но это действительно так. Ты должна помнить, что ты не одна: у тебя есть мама, я, бабушка с дедушкой, которые безумно тебя любят. Все будут рядом. Просто сейчас нужно немножечко побыть сильными. Можешь поплакать, если тебе станет легче, а я побуду рядом.

– Я не хочу больше плакать, – миленький детский голосочек дрожал, Каиса проглатывала слова и сильнее цеплялась за руку Уэнделла, – Я не хочу плакать. Я хочу, чтобы всё было как раньше. Когда папа был жив и мама не плакала. Я хочу к папе. Я часто думаю о том, как холодно и страшно там, под землёй.

– Твой папа был хорошим человеком, малышка. Очень грустно, что он умер так рано. Я понимаю твою боль, но нам нужно жить дальше. Ему сейчас ни холодно, ни страшно, ни больно: его тело больше ничего не чувствует. Знаешь, мне бы хотелось, чтобы ты запомнила самые счастливые моменты, что вы провели вместе. Со временем боль утихнет, и тебе станет легче. Поверь мне: я знаю, что ты чувствуешь сейчас, потому что у меня полгода назад умерла мама.

– Ты смог отпустить её?

– Да. Лучшее, что ты можешь сделать, – дать волю своим эмоциям. Плакать, кричать – всё, что сможет облегчить твою боль. И со временем получится отпустить: на это уходит время. А я буду рядом с тобой и поддерживать тебя, малышка, – взяв Каису на руки, Корбл поморщился от боли: нагрузка на больную ногу давала о себе знать, – А теперь нам пора домой.

– Ты же не уйдёшь сейчас, правда?

– Не уйду. Если хочешь, можем вместе порисовать или поделать что-то ещё. Как тебе такое предложение? – в ответ девочка лишь кивнула.

За то время, что они шли к дому, Каиса немного успокоилась. Особенно на неё подействовала импровизированная канистерапия[1]: окружившие со всех сторон собаки радостно скулили, вертели хвостами и отпихивали друг друга мордами, подставляя под нежные руки ребёнка. Призрачная улыбка на секунду промелькнула на её лице. Корблу было отрадно видеть это. Дома их встречала всё та же старушка миссис Твайс.

Детская комната отличалась от общего интерьера квартиры: она была необычно яркая и пёстрая, контрастируя с остальными помещениями, выполненными в спокойных тонах. Детская – это голубые обои с облачками и разноцветными зонтиками, тёплый пушистый ковёр белого цвета и устланный мягкими игрушками подоконник. У Каисы собрался целый плюшевый зверинец: тут и многочисленные собаки, и зайки, и котята, и экзотические животные вроде панды или жирафа. В углу стоял письменный стол, купленный недавно, но уже обжитый: поверхность его была облеплена яркими наклейками. На полке стройным рядочком, как солдаты, стояли разноцветные учебники за будущий второй класс. На нижней расположились коробки с пазлами и настольными играми, а также скромная фигурка ангелочка. Корбл улыбнулся, прекрасно понимая, чей это подарок. На краю стола стоял органайзер с ручками, простыми карандашами и линейками. Рядом – свежие тетрадки и альбомы для рисования, над которыми в свете зелёной лампы-совы блестело глянцевое расписание уроков. Наклейки с героями любимых мультфильмов были везде: на шкафу, на маленьком круглом столике голубого цвета, на двери и даже на кровати, воздушный балдахин которой туманной завесой тянулся вниз. Иными словами, эта уютная спаленка являла собой мир детской мечты и фантазии.

Корбл полулежал на кровати. Он приобнимал Каису за плечо, слегка поглаживая его в успокаивающем жесте. В свободной руке его покоилась книга, старенькая, повидавшая множество рук на своём веку. Корешок немного потрепался со временем, а сама обложка потеряла первоначальный чистенький белый цвет. В центре расположился рисунок мифического существа, походившего на помесь змеи и человека. Сильные руки его как бы держали тяжеловесную красную надпись: «Легенды и мифы Эбис». От неё пахло неповторимым уютом прошлого. Даже пожелтевшие страницы навевали странные ностальгические чувства.

Книга содержала в себе самые разные истории, являвшиеся отражением колоритной культуры их маленького северного региона. Сотворение мира, разделение неба и земли, подвиги самых разных героев, только в упрощённом и более гуманном варианте, хотя, по мнению Корбла, это не делало её лёгким и приятным для восприятия ребёнка. Каиса, однако, настаивала, и Уэнделл спорить не стал, попросив лишь позволить ему самому выбрать историю.

– Что думаешь об истории про Солнце и Луну, м?

– Давай, – Каиса устроилась поудобнее, устраивая голову на плече Корбла.

– Тогда начнём, – Уэнделл открывает книгу на нужной странице, – На шестой день от сотворения мира Великое Древо дало жизнь морю, земле и небу. Ветви его тянулись высоко и породили два плода, озаряющие ярким светом своим всё вокруг. Когда они созрели, вышли из них Солнце и Луна, поселившись в тёмном небе. В те далёкие времена ещё не было ни дня, ни ночи, ибо жили они в мире и любви. Время шло, и жизнь процветала на благодатной земле. В небе, коим владели светила, родились звёзды – их дети. Счастливы были Луна и Солнце, покуда не пришёл древний враг их – Хаос. Обижен он был на мир и Материнское Древо, что жизнь ему дало, ибо земель ему не досталось. Возгордившись, стал требовать царствования в небе, на что светила ответили: «Тебе здесь места нет: так возвращайся же, откуда явился». Не послушал их Хаос, и пронзил копьём своим тёмным Луну, и та погибла бы, не будь живительной силы Древа. Но навек разлучили её с Солнцем, и свет её ослаб. С тех пор днём над небом властвует Солнце, а по ночам поднимается печальная Луна, и никогда боле не видели они друг друга.

– Бедные… Так грустно, что они больше никогда друг друга не увидят… – зевая, подала голос Каиса, – Теперь понятно, почему ночью темнее, чем днём.

– Ты права, звёздочка, это безумно грустно, но они всё ещё любят и помнят друг друга, и поэтому не перестают светить, – улыбнулся Корбл: девочке только предстоит узнать, насколько сложно устроен мир на самом деле, но увлечение мифологией он считал похвальным, – И мы все должны светить, пока любим друг друга. Потому что любить и помнить – это драгоценный дар.

– Ты слишком много об этом говоришь.

– Но это правда, малышка. Знаешь, у меня есть для тебя небольшой подарок, – мужчина выудил из кармана брюк небольшую подвеску с кулоном, на серо- голубом фоне которого вместе сияли солнце и месяц, – Держи. Я бы очень хотел, чтобы ты носила его. Ты такая же яркая, как Солнце, и сейчас можешь развеять тьму хотя бы для своей мамы. Кроме того, в трудную минуту, когда меня не будет рядом, он всегда будет напоминать обо мне.

– Но ты ведь будешь рядом со мной, правда? – с надеждой спросила девочка.

– Я буду рядом, но не всегда: придёт время, и мне придётся уехать далеко- далеко, и я очень хочу, чтобы ты была сильной, если это произойдёт. И, что самое главное, я хочу, чтобы ты всегда помнила, что ты не одна. У тебя есть мама, бабушка с дедушкой, я, дядя Эдвин и все остальные.

– Тогда… – Каиса немного замялась, словно пытаясь что-то вспомнить, – Тогда взамен я подарю тебе один из своих рисунков. Сейчас принесу, – ловкой и быстрой лисицей она вскочила с кровати, вмиг преодолевая расстояния до письменного стола, в ящике которого хранила поделки, рисунки и всякие творческие принадлежности. Внимание её привлёк один из недавних шедевров: он отличался особенной яркостью, а изображение на нём походило на волшебную страну, – Вот, держи.

– Ох, спасибо, милая: я всегда буду хранить его. Твой подарок бесценен, – Корбл глянул на часы, – Должно быть, мама скоро вернётся, а потому мне пора домой. Мы же не хотим, чтобы она ругалась? – Каиса утвердительно мотнула головой, – Вот и правильно. Я обязательно навещу тебя снова, малышка. Если увидишь что- нибудь необычное или снова придёт дядя Эдвин, обязательно расскажи мне, хорошо?

– Хорошо. Пока, дядя Корбл.

– Хорошего вечера, моя звёздочка, – за Корблом Уэнделлом закрылась дверь, и вскоре девочка была всецело погружена в любовь и заботу бабушки, с коей и оставалась вплоть до прихода Хеди.

Глава 10. Спасай себя сам

Порой, даже будучи очень близкими с человеком, не всегда замечаешь вещи, которые оказываются до боли очевидными. Как правило, выясняется этот довольно печальный факт при таких обстоятельствах, которые заведомо исключают возможность всё исправить. К примеру, когда человек уже мёртв, а утешения и соболезнования ему ни к чему. Остаётся лишь неприглядный холмик, увешанный венками от тех и этих, от которого пахнет сыростью и скорбью, а деревянный крест разрывает небесную вуаль цвета мокрого асфальта.

Осознание, подобно наковальне из пресловутых комедийных мультфильмов, с силой бьёт по голове всех подряд. В роли звёздочек, кружащих над головой, выступают навязчивые мысли: то, что воспринималось как должное, становится высокой, но непостижимой и безвозвратно утраченной ценностью. Люди почему-тоимеют свойства задумываться о том, как много упустили и не успели лишь в тот момент, когда время на исправление вышло. Кто-то жалеет о том, что редко навещал дорогого ему человека, кто-то о том, что многого не сказал. Кто-то боится вспоминать, а кто-то – забыть, но все так или иначе имеют смешанные черты скорби.

В памяти Эдвина отчётливо проскользнул день похорон: холодный зал с убийственно-ослепительным белым светом, аккуратно стоящий рядочек разноцветных венков, опутанных ленточками, – они опирались на болезненно- бирюзовую стену помещения, а ещё скопище теней с платками, нависающее над бархатистым бордовым гробом. Долоре не знал и половины из тех, кто пришёл попрощаться. Джереон лежал в объятиях белой ткани, и лицо его почти сливалось с ней. И отчего-то оно казалось неуместно спокойным, несмотря на то, что повешение – не самая приятная смерть. Эдвина посетила пугающая мысль: Твайс даже сейчас, лёжа в гробу, казался слишком правильным. Идея эта трудно поддавалась объяснению, но сводилась к тому, что, по мнению Долоре, ни разу не столкнувшегося доселе со смертью, покойники так выглядеть не должны.

Одевали покойного наспех и, не найдя ничего более подходящего, нарядили его в костюм, висевший нетронутым со дня свадьбы. Такие вещи, – думалось ему, – идут даже мёртвому.

Его жутко трясло в тот день. Сложнее всего пришлось в похоронном бюро, когда те, что не едут на кладбище, решались сказать пару слов об усопшем. У самого Долоре язык не поворачивался: его захлестнуло странное ощущение удушья, будто бы на нём самом только что затянулась петля. Он чувствовал себя беспомощным ребёнком, едва стоя на ногах и еле сдерживаясь, чтобы пулей не вылететь из зала. Мир виделся ему сырым и холодным подвалом, где его заперли совсем одного, без возможности вдохнуть и лишний раз двинуться.

Наверняка что-то подобное ощущали и остальные, но те хотя бы имели силы плакать, сокрушаться и неразборчиво бормотать извинения. Эдвин был нем, как рыба. Кажется, продержаться в бюро все три часа оказалось выше его сил, и ему пришлось уйти, чтобы успокоиться и затем присоединиться к процессии уже на кладбище.

В сени грузных старых деревьев возвышался лакированный крест цвета жухлой листвы, а четверо крепких мужчин несли гроб к уже готовой яме. Перед глазами, стоило появиться могильному холму, поплыли надписи: «любимому сыну», «любимому мужу и отцу», «от Анхеля и Эрны», «от семьи Долоре». Позади поставили один из самых пышных с лаконичной подписью «единственному другу». Настало время прощаться. Стоило губам коснуться ледяного трупного лба, как ощущение первобытного ужаса вернулось вновь. Тогда Анхель взял его за руку и отвёл в сторону. Затем повтыкали цветы везде, где было место. С живыми цветами пришла лишь Хеди и неприятная фигура в чёрном – Корбл. Они не выказывали друг другу взаимной неприязни, слаженно пытаясь втиснуть стебли обоих букетов в принесённую вдовой вазу.

Эдвин резко мотнул головой от испуга. Вспоминать события того дня не хотелось совсем. Впрочем, как и углубляться в те странности, что описывал Джереон в своём дневнике: создавалось ощущение, будто бы записи делали два совершенно разных человека, и ни в одном из них никто из читающих не узнавал Твайса. Каждая мысль, касающаяся окружающих, больно била где-то внутри и заставляла с силой сжиматься сердце. Тогда и пришёл в голову один- единственный вопрос, эхом раздававшийся раз за разом, строчка за строчкой:

«Почему мы раньше не поняли и не заметили, что что-то не так?».

«17 марта 19**

Наконец-то приехал Корбл. Поблагодарил меня за заботу о его матушке, сказал, что больше моя помощь не требуется: дальше он справится сам. Но почему-то я не могу оставить всё так и продолжаю приходить. Всё-таки вдвоём ухаживать за лежачим куда проще, чем в одиночку. Всегда есть возможность подтянуть её повыше, когда она соскальзывает со своей горы подушек. Без них тоже никак, потому что она жалуется на удушье. При совместных усилиях стало намного легче мыть её, делать перевязки и обрабатывать пролежни (зрелище не из приятных). Тётушка Лора уже даже не сопротивляется: лишь плачет и благодарит за то, что не оставили её. В такие моменты у Корбла дрожат руки, а сам он садится рядом с ней, целует в холоднющий лоб и повторяет, что очень её любит и сделает всё, чтобы она поправилась. Мы решили не говорить ей, что она скоро умрёт. Хотя, я думаю, это и так очевидно, но ей хочется делать вид, что она верит нам.

С неделю назад была надежда на улучшение: Лора была полностью вменяема, улыбалась, смеялась и даже согласилась поесть. Расспрашивала меня о семье, давала советы и желала здоровья мне, Хеди и Каисе. Потом смотрели старые фотографии, и было отрадно видеть, что хоть что-то смогло поднять ей настроение. Затем всё стало только хуже.

Корбл изменился с нашей последней встречи. По-моему, он стал ещё белее и на лицо выглядит нездоровым. Следы недосыпа и усталости слишком заметны. Я стараюсь поддерживать его, а потому иногда задерживаюсь после работы. Хеди, правда, не очень это нравится, но и бросить друга в такой ситуации я не могу.

Обычно мы сидим на кухне, чтобы слышать, если вдруг Лора позовёт нас. Мало ли, нужно будет воды подать или поменять пелёнки. Но пока она спит, мы разговариваем обо всём подряд: о работе, о семье, а ещё Корбл часто рассказывает о своих друзьях и их идеях. В такие моменты я вижу воодушевление в его глазах, и создаётся впечатление, будто бы он на время забывает о боли от мысли о скорой смерти матери. Я очень хочу помочь и быть рядом.»

«19 марта 19**

Она умерла. Отмучившись последние два дня, полностью лишившись осознания, что происходит, она покинула этот мир сегодня утром. Меня такая дрожь пробрала при виде этого: человек лежит, тянет руки вверх и кричит. Причём кричит надрывно, долго и громко, смотрит с просьбой в глазах, а ты не понимаешь, чего от тебя хотят. А она всё давай да давай. Затем, со слов Корбла, она и вовсе всю ночь звала всех подряд, плакала, кричала и о чём-то пыталась просить. Ближе к утру начала слабеть и опустила руки, вся холодная и белая, как снег. Тонометр даже давление замерить не смог, а пульс едва прощупывался. Так она пролежала ещё пару часов, недвижно и молча, пока не отошла в мир иной.

Тётушка Лора заменила мне бабушку, которой у меня никогда не было: к ней всегда можно было прийти с любой проблемой и просьбой, зная, что она поддержит. Человек невиданной щедрости, отзывчивый и добрый, как бы её не обижали другие. Нужно иметь поистине большое сердце, чтобы с такой теплотой относиться даже к чужим детям, чего уж тут говорить о любимом и долгожданном сыне. Я не забуду те песни и сказки, что услышал от неё, не забуду специфический запах её старых духов, её бесцветные добрые глаза и хриплый смех. Но почему-то внутри становится больно от того, что дом опустел: никто не слушает радио, не шьёт на машинке и не ругает соседа-алкоголика.

Честно говоря, я ни за что не хотел бы умирать вот так, лёжа в кровати и потеряв разум. Это ужасная смерть, когда ты сначала мучаешься с несколько месяцев, потом впадаешь в беспамятство и умираешь. Лучше умереть быстро и безболезненно, чем вот так.

Корбл должен уехать после похорон: говорит, что ему нужно отвлечься и заняться работой.»

Эмпатии и отзывчивости Джереона Твайса можно было позавидовать, потому как при жизни он никого и никогда не оставлял в беде. Кому советами поможет, кому – делом, кому – деньгами, всегда зная, что добро к нему вернётся. Силы находились всегда, как бы плохо не было ему самому, хотя вряд ли кто-то мог припомнить его в подобном состоянии. Осознание того, насколько ошибочным оказалось это суждение, пришло, к сожалению, слишком поздно. И Эдвину стало оттого противно и стыдно, что он годами этого не замечал, и уже хотелось опустить руки, вздохнуть и признать, что из ниоткуда взявшийся Корбл Уэнделл был прав. Джереон Твайс действительно страдал, причём страдал от собственной доброты и безотказности.

«29 марта 19**

Иногда у меня опускаются руки. Мне очень тяжело это признавать, но в какие-то моменты мне хочется всё бросить. И дело не в том, что со мной происходят разные травмирующие вещи, а скорее в том, что иногда мои старания кажутся мне напрасными. Непросто жить с установкой на то, что сдаваться нельзя, потому как ты кому-то нужен. Даже не так, когда ты всем нужен. Обычно, насколько я знаю, это наоборот помогает найти выход и новую причину идти дальше, но не в моём случае.

Мама всегда учила меня, что нужно быть добрым и отзывчивым по отношению к другим. И чем больше добра делаешь, тем больше получаешь. Я до сих пор следую этому принципу: это как такое личное кредо или путь, как у самураев.

Никогда не прохожу мимо нуждающихся, утешаю страдающих, защищаю слабых, но за всем этим как будто бы нет меня самого. Я люблю этот мир, я люблю свою семью и друзей, только отчего-то где-то внутри всё равно пусто и холодно. Я чувствую себя ужасно одиноко.

Загонять самого себя в какие-то рамки – худшее, что можно с собой сделать, особенно когда эти самые рамки негативно влияют на твоё внутреннее состояние. Тешить себя ожиданиями, что кто-то заметит и поможет тебе, – лёгкий путь к разочарованию. Мне ужасно обидно, грустно и больно, что никто из моих близких не понимает и не замечает этого. Я полностью теряюсь и растворяюсь в проблемах других людей, что не так давно справедливо подметил Корбл. Я не хочу и не пытаюсь просить у них помощи, потому что это не сработает.

Во-первых, у некоторых и так полно своих проблем, как, например, у Анхеля. Ему ужасно тяжело тащить на себе старика Уотана, которого ненавидят все. Даже мне не под силу по-доброму относиться к нему, зато получается делать вид.

Во-вторых, есть люди, которые в принципе не обладают достаточным уровнем эмпатии, чтобы выразить как-то свою поддержку. Особенно печально это тогда, когда таким человеком является твоя жена. Да, на словах она что-то пытается делать, но этого так мало, господи. Она такой человек сама по себе, и не хочу заставлять её делать что-то через «не могу». Неправильно это.

В-третьих, есть те, кого в принципе расстраивает и в некоторой степени разочаровывают ситуации, в которых я уже не кажусь таким из себя сильным и независимым. В этом плане тётушка Лора была исключением из всех трёх правил: она всегда интересовалась моими делами и видела меня насквозь. Но теперь всё выглядит не очень весело.

Анхель – он добрый малый по натуре, и он всё прекрасно понимает. Наверное, он первый и единственный, кто заметил во мне «поломку» и даже предлагал свою помощь. По началу я даже хотел рассказать ему то, что у меня на душе, выразить ему всю боль, что накопилась внутри, но внутри что-то сказало: «нет». Хотя, признаться честно, мне нравится болтать с ним, потому что ненавязчиво он таки как-то распутывает этот сложный клубок всего подряд. Только у него не так много времени, чтобы заниматься этим. Ему отца с лихвой хватает.

Эрна – не видит ничего, кроме себя и своих проблем, пусть и осознаёт и стыдится этого. Одному богу известно, что там у неё на уме: она у нас тихоня и молчунья. Для неё поддержание диалога и оказание хоть какой-то помощи всегда было нечеловеческим усилием, которое она далеко не всегда готова приложить. Я не виню её на самом деле. Ну, такой вот она человек: закрытый и не знающий, как себя вести в самых обычных ситуациях. Эрна любит жаловаться, унижать себя и привлекать этим внимание, чтобы хоть кто-то заметил её.

Каждый из нас знает все её проблемы, касающиеся отца. Как будто бы само их проговаривание и раскрытие другому человеку приносит ей недолгое удовлетворение. С такими людьми тяжело говорить о своих проблемах, потому что они в силу характера не могут прочувствовать и понять всё в полной мере. Они не знают, что сделать и сказать, чтобы стало легче.

Хеди – человек, который больше принимает, чем отдаёт. Она любит, когда я её обнимаю, целую, глажу по голове во время просмотра фильма – проявляю инициативу, в общем. На самом деле я до сих пор удивлён, что она смогла подпустить кого-то настолько близко, ведь в детстве она всячески избегала любого тактильного контакта. По началу это радовало: вау, я избранный, мне можно. Но потом, когда хочется отдачи, а получаешь её не всегда, внутри закрадывается странное чувство… Как-то пусто и холодно становится. Мы даже встречаем друг друга по-разному: я сразу иду в прихожую, целую её и обнимаю, в то время как она в принципе может продолжить смотреть телевизор и ждать, пока я сам приду. Объятия в стрессовые моменты – очень ценная и приятная редкость в отношениях с ней. Раньше, когда она нуждалась во мне, это происходило чаще, но теперь… Изменилась и она сама, и её отношения к этому, и временами я чувствую себя брошенным. Появляется такое чувство, что мы друзья, а не муж и жена. Но в такие моменты я вспоминаю о том, что она любит меня. Она каждый раз возвращается ко мне, а значит, я нужен ей. Мне ужасно не хватает тепла с её стороны, но она лишь пожимает плечами и говорит, что такой вот она человек и ей нужно себя заставлять. Я не люблю говорить ей о своих проблемах. Потому что мне хочется чего-то большего, чем просто слова.

Эдвин и Корбл ужасно друг на друга похожи, хотя сначала может показаться, что они абсолютно антагонистичны. Оба появляются спонтанно, когда этого особо не ждёшь и в принципе не вспоминаешь о них так часто, потому что вы всегда на расстоянии друг от друга. Корбл работает в столице, хотя я до сих пор понятия не имею, чем именно он занят. Мы иногда созваниваемся, болтаем обо всём подряд, и мне нравится его слушать, хотя некоторые вещи вызывают опасения. Чего стоит одно лишь увлечение сомнительными оккультными практиками. А Эдвин… От него редко бывают вести: его каким-то ветром занесло вообще в другой конец страны – в Арденн. Он всё ещё мечтает стать художником, часто рассказывает о своей жизни и впечатлениях от путешествий по югу. Вообще, они оба себе на уме: слишком погружены в свои миры, чтобы взаимодействовать с реальностью. Что Корбл, что Эдвин – оба самые настоящие домоседы, а иногда и вовсе – затворники. С ними никто особо сначала не хотел дружить. Разительное их отличие, как по мне, заключается лишь в том, насколько они социальны. Эдвин избегает общения и проблем, особенно чужих. У него абсолютно та же проблема, что и у Эрны, но он пытается пересилить себя. А Корбл… Он настойчивый и прямолинейный, а не пытается зайти издалека. Для него вполне нормально высказать всё вот так, в лоб, и даже придумать уйму решений. Временами он чересчур лезет вглубь, и это отталкивает.

Я совсем не знаю, зачем я вообще пишу это, но временами ко мне приходит понимание, что все они не совсем такие, какими я их описываю. Они все интересные люди, которые любят меня и дорожат мной, но просто они не могут дать мне того, в чём я нуждаюсь, и это очень грустно. Потому что даже в такой огромной компании я чувствую себя одиноко. Корбл как-то посоветовал мне обратиться к психотерапевту и даже всучил мне визитку своего знакомого, придя к каким-то своим совершенно неясным мне выводам».

К последней страницы записи Джереон скрепкой приделал визитку, видимо, данную Уэнделлом. Небольшой кусочек картона цвета сепии содержал лишь написанное каллиграфическим шрифтом имя доктора Рабана Тота, стационарный номер телефона и адрес. На обратной стороне значилось следующее: «парапсихолог, дипломированный клинический психолог и психотерапевт».

«14 мая, 19**

Едва отпросился у Хеди на недельку в гости к Корблу. Обид и негодования было много, но я лишь объяснил, что ему сейчас нужна моя помощь в некоторых делах, и она сдалась. Потом, правда, добавила, что он ей не нравится, и попросила меня особо не задерживаться. Тяжелее всего было вымолить разрешение у Каисы: она настолько ко мне привязана, что не захотела расставаться даже на неделю. Думаю, надо будет купить ей какой-нибудь подарок, чтобы порадовать по приезде.

Запись к врачу: доктор Р. Тот, 13:00, каб. 11.»

Глава 11. Кладбище

Эдвин Долоре никогда не отличался какими бы то ни было выдающимися качествами, но обладал поистине большим сердцем, болевшим за всех, кто сколько-нибудь дорог ему. А потому самоубийство Джереона Твайса не давало покоя ему ни наяву, ни во сне, попытка побега в который тщетно предпринималась им каждый вечер. Снилось разное, но столь же отвратительное и пугающее, как и в предыдущие разы. Иногда господину Долоре казалось, будто бы та грань, что проистекает из глубин подсознания, очерчивающая территорию сна и реальности, и вовсе поблёкла и подстёрлась в свете последних событий. Иной раз, стремясь заглушить боль от утраты и собственного бессилия, Эдвин опускался до излюбленного метода мистера Лире и начинал выпивать. Бывало, что после разумом его завладевали чары Морфея, унося дальше от насущных проблем и навязчивых мыслей. Случалось и наоборот, когда образы становились сильнее, грубее и явственнее, и пробуждение сопровождалось сбитым дыханием, жаром и дрожью. Уснуть получалось лишь ближе к рассвету, после долгих скитаний по омуту собственных воспоминаний и распутывания огромного клубка самых разных эмоций.

В комнате было холодно: свист бушевавшего на улице ветра аккомпанировал постукиванию деревянной створки форточки, металлическая ручка которой слегка гремела от подобных движений. На улице надрывно выли собаки, коих, кажется, за последние шесть лет стало куда больше, чем во времена безоблачного детства господина Долоре. Покатые острые плечи едва выглядывали из-под толстого старого пледа, от которого веяло ароматом ушедшего, но приятного прошлого. Пальцы упрямо цеплялись за подушку, напряжённо жмурились веки, увенчанные густыми ресницами. Эдвин тяжело дышал и недовольно сопел, то и дела переворачиваясь с боку на бок, не утрачивая надежд на скорое засыпание. Сон, к величайшему сожалению, так и не шёл. Бывало, на господина Долоре таки находило ощущение, что он вот-вот провалится в манящую его пустоту бессознательного, однако нечто резко выдёргивало его сознание и возвращало обратно. Молодой человек был готов взвыть.

Казалось, каждая минута соразмерна вечности, ибо другого объяснения занимавшегося ярко-алого рассвета не находилось. Как оказалось, прошло уже несколько часов. Эдвин жалобно посмотрел на циферблат: стрелки указывали на пять тридцать. Да уж, – подумалось ему, – сон явно отменяется. Молодой человек встал. Решив, что лучше всего будет устроить утреннюю прогулку, покончив со всеми сопутствующими ритуалами, Долоре вышел на улицу. Свежий утренний воздух коснулся лица, и на несколько мгновений художнику полегчало. Небо пестрило оттенками самых разных красок: оранжевой, розовой, красной и – вдали – сиреневой. Облака, необычно тонкие, закрывали солнечный диск полупрозрачной вуалью, и Эдвину это зрелище казалось поистине прекрасным. Город застыл в удивительном умиротворении.

Шёл Эдвин неразборчиво – куда глаза глядят. Он и сам не заметил, как пересёк мост, прошёл вокзал, отель и магазины и очутился очень близко к центру. Здесь следует отметить одно необычное обстоятельства этого необыкновенно тихого утра: вдали виднелась знакомая фигура. Человек впереди казался таким же беззаботным и бесцельным, идя неторопливо и размеренно, сполна наслаждаясь одиночеством. Голову его венчала рыжая кучерявая шевелюра, на худом угловатом теле как влитое сидело старое серое пальто, в которое хозяин прятал руки. Долоре не мог даже подумать, что мог забыть Анхель здесь, да ещё и в такую рань. Но почему-то он счёл необходимым проследовать за другом. Путь вёл их на кладбище.

В это время суток здесь, в уединённом храме смерти, было пусто и тихо. Сторожи не водились здесь ещё с прошлого века, а потому обычно собирались здесь самые разные люди. Причём целью этих самых людей далеко не всегда было посещение могил. Иной раз попадалась городская шпана – пьяная, прокуренная и на удивление дикая, с осатанелым взглядом, готовая тотчас же кинуться в рассыпную, лишь бы никто не поволок их в полицию. Эдвин явственно помнил тянущееся за ними амбре перегара и сигарет, которое слышно едва ли не за километр от них. Впрочем, утром здесь витала свежесть мокрой травы и земли.

Художник вдохнул полной грудью. Из-за огромного листвяного купола рассветное солнце едва проникало своими лучами, едва касаясь старых могильных плит. Из таких бугорков неряшливо торчали цветы, обесцвеченные временем, грязные и некрасивые. С надгробий отовсюду глядели лица. Эдвин только сейчас обнаружил в руках у Анхеля цветы. Но к кому он идёт? Почему так рано?

Хант пробирался через поваленные пни, сухие ветки кустов и хвойные ограды к концу. К груди он прижимал скромный букетик нарциссов. Скрипнула створка железной калитки, и Анхель подошёл ближе, оглаживая уголок могильной плиты в приветственном жесте. Затем – крещение и поклон, после чего присел на ещё слегка мокрую скамью. Эдвин выглядывал из-за деревьев, тщетно пытаясь разглядеть имя на надгробии. Вдруг что-то под его ногами громко хрустнуло, заставив друга боязливо обернуться (а господин Хант всегда славился особой пугливостью и суеверием). Лесок оглушило громкое оханье, и, стоило неожиданному утреннему гостю прийти в себя, как он направился к Долоре.

– Эдвин? Что такое? Почему ты здесь в такое время? – Анхель переминался с ноги на ногу, опуская голову вниз, чтобы не смотреть другу в глаза. По правде говоря, он прекрасно понимал, что точно такой же вопрос резонно задать и ему самому, и опасался этого.

– То же самое я хочу спросить у тебя, – недовольно поджал губы Эдвин, – Что ты делаешь на кладбище в такую рань?

– Я… Ну… Мне не спалось, и я решил, что схожу сюда с утра, пока никого нет. Скоро праздник, вот я и подумал, что было бы неплохо уважить некоторых покойников. Цветов купил на всех, вот, разношу, – Хант нервно моргал и опускал взгляд вниз, куда-то под ноги, перебирая в руках нарциссы.

– Анхель, а посмотри-ка на меня, а? – ненавязчиво продолжил Долоре, вводя друга в ступор. Тот явно был напряжён, но вот в чём причина, Эдвин не знал, – Что ты делаешь у могилы… – тут он осёкся, поглядывая на надгробие, с которого на него смотрела до боли знакомая пожилая женщина. Взгляд опустился ниже, на имя – Лорелай Уэнделл.

– Она доброй женщиной была, пусть и странной, и мама моя с ней дружила, вот и ухаживаю за могилой, пока её сына нет в городе. Да и Джереон к ней привязался, пока помогал. Сейчас, когда он умер, сюда некому приходить.

– В последнее время в моей жизни стало слишком много Уэнделлов, – художник устало приложил ладонь ко лбу, – Боже, Боже, откуда вы все лезете? – Анхель, осмелев, усмехнулся.

– Ну, матушка была куда приятнее, чем сынок, – Хант отвесил Эдвину приглашающий жест рукой, – Посиди со мной. Я хочу потом ещё к своей маме зайти.

– Какой она была, эта Лора Уэнделл? Джереон с таким теплом писал о ней в своём дневнике.

– Насколько ты и сам знаешь, тётушка Лора слыла городской сумасшедшей. Говорят, она чем-то болела, вроде, даже как-то лежала в психиатрической лечебнице, оттого и вела себя странно. Одинокая по жизни женщина, никого не было: выросла в детском доме, и друзей не заводила, пока не познакомилась с моей мамой. А так долгое время лишь две вещи радовали её – антикварная лавка да игрушки, что она продавала. Иной раз появится в городе с вереницей воздушных шариков, да и задаром отдаёт. Ты ведь помнишь эту лавку, да? Туда никто не заходил особо, зато вывеска всегда внимание привлекала. А потом как- то связалась Лорелай с мужчиной, красивым, моложе её лет на пять-десять, недурным таким. И, стало быть, некоторое время жили они вместе, а потом разошлись так же быстро, как и когда-то начали встречаться. Ей к тому моменту лет сорок пять точно было. Корбла она поздно родила, но детей безумно любила, а потому очень его ждала и души не чаяла. Он для неё последней радостью в жизни стал. А два года назад Лора заболела тяжело: сил не было, разум помутился, да ещё и парализовало полностью, вот как отца моего сейчас. Сына ждала очень, а тот и приезжать стал чаще. То с ней сидит, то с Джереоном водится. Жаль мне её, – по веснушчатым румяным щекам покатились слёзы, – Она хорошей была, отзывчивой и доброй. Ни на кого обид не держала, как бы над ней не смеялись, понимаешь? А тут… Болезнь победила, и она угасла так быстро. Ужасная участь: моргнуть не успеешь, как тебя уже вперёд ногами выносят, измученного предсмертной агонией. Джер после её смерти был сам не свой: Лора ему бабушку заменила, как родного принимала.

– Так вот почему он за ней ухаживал, – тихонько прошептал Эдвин, – А Корбл что? Неужели не мог на совсем приехать, раз мать больна?

– Кто ж его знает… Ты скажи мне вот что: удалось узнать что-то ещё?

– Почти ничего: никаких зацепок, кроме этого доктора. Думаю позвонить и попасть к нему на приём, посмотреть, что он из себя представляет. И ещё кое- что: Каиса подбросила мне записку, пока я говорил с Хеди. Если верить ей, то ключи от ящика Джереона сейчас находятся у Корбла.

– Каиса знает, где они? Но почему она ничего не сказала самой Хеди? Хотя… Знаешь, она очень близка с Корблом, и, я так подозреваю, именно он попросил её указать тебе на того, кто держит ключи. Но вопрос в другом: зачем? И что он скрывает в этом ящике? Видимо, Уэнделл хочет, чтобы первым узнал именно ты. Как-то слишком запутанно всё становится.

– Бедный ребёнок: этот поганец использует и без того страдающую девочку в каких-то своих целях. Урод, – отрезал Эдвин, крепко сжав кулаки. Отвращение к Корблу росло с каждым его шагом к разгадке, а тот факт, что назойливая фигура в белом впутывает в это ещё и дочь Джереона, вызывал в нём неистовый гнев.

Хотелось со всей силы ударить по его слишком идеальной заносчивой физиономии.

– И не говори, – устало выдохнул Анхель, и отчего-то взгляд его зацепился за могилу. В сени искусственных цветов из земляной насыпи едва проглядывалось нечто странное, на что Хант счёл нужным указать другу. Правда, от того, что тот ринулся посмотреть, что же там закопано, пришёл в ужас: уж что-что, а покойника тревожить – дело последнее, – Эдвин! Эдвин, ты чего? Нельзя же, неправильно так! Боже, зачем я вообще об этом сказал? – парень простёр руки к нему в вопрошающем жесте.

– Да подожди ты, – Долоре отмахнулся от друга, как от назойливого насекомого,

– Мало ли, что это. Мне интересно, – под ногтями в считанные минуты скопилась грязь, но молодой человек, несмотря на возмущения Анхеля и просьбы немедленно прекратить осквернение могилы, продолжал копать. Хант быстро смирился и утих, немой послушной тенью нависая над Эдвином.

Вскоре Эдвин, сияя ликующей улыбкой, извлёк небольшую книжицу в простой чёрной обложке, несколько потрёпанной и отсыревшей, с обесцвеченными наклейками и кривой спиралью. Любопытство взяло верх, и, немного очистив первую страницу от грязи, Долоре смог отыскать имя владельца, коим являлся не кто иной, как покойный Джереон Твайс. Вопросов стало больше: что эта записная книжка здесь делает? Кто её оставил? Прочтение содержимого, однако, решили оставить на потом, для начала – навестить мать Анхеля. Её могила находилась неподалёку, под хвойной крышей огромной изумрудно- зелёной ели, и выглядела очень умиротворённо и тихо. Из земли скромно выглядывал искусственный симпатичный букетик лаванды. Рядом встали нарциссы.

Жёсткая ткань пальто коснулась худого бледного лица, стоило им подойти ближе. Эдвин окинул друга сочувствующим взглядом: он знал, что Хант всегда плакал, приходя сюда, но снова и снова возвращался, будто бы именно здесь он чувствовал особенную связь с покойной. Бывало, Анхель и вовсе мог часами просиживать подле могилы матери и говорить, тихо и спокойно, с некой детской надеждой в голосе: быть может, он верил, что она слышит его оттуда, свыше.

Рассказывал обо всём подряд, старательно избегая упоминаний об отце, и лишь иногда касаясь их, добавлял почти шёпотом: «Ты уж прости его».

Долоре слегка приобнял друга, крепко прижимая к себе, давая возможность беззвучно плакать в плечо. Он чувствовал, как тонкие юношеские пальцы цепляются за тёплую ткань рубашки, и сочувственно глядел на памятник, с которого так счастливо улыбалась Агнет Хант. Такая добрая, почти святая, и так рано умерла, – думалось ему, – а этот скот, Уотан, до сих пор живёт себе, а Анхель ещё и ухаживает за ним, как будто бы он заслужил.

На этом их пути и разошлись: Эдвин решил вернуться домой и, наконец, позвонить в клинику, где работает не менее подозрительный, чем его друг, Рабан Тот. Анхель же, утвердительно кивая по поводу и без, удалился вглубь кладбища, сказав лишь, что ему нужно навестить ещё некоторых людей. Долоре устало брёл домой, нервно потирая обложку своей находки. Прошлый дневник он прошерстил вдоль и поперёк, оставлял пометки на страницах, перечитывал снова и снова, но ничего нового узнать так и не смог. Где-то внутри закралась надежда, что, быть может, вторая записная книжка позволит ему получить ответ на те вопросы, ответа на которые никто не знал. Ясно, впрочем, было вот что.

Во-первых, Корбл и Рабан знают куда больше остальных. Уэнделл, потому что с ним своими переживаниями делился сам Джереон, а Тот в какой-то момент сделался его лечащим врачом, что вызывало немало подозрений. Поэтому первостепенной задачей Эдвина стало знакомство с этим таинственным доктором. Быть может, даже приехать на приём и расспросить его обо всём лично.

Во-вторых, Джереон явно страдал, причём страдал от себя самого и собственных принципов. Это сродни синдрому спасателя, и исключать тот факт, что у Джера он вполне мог быть, не представлялось Эдвину возможным. Причём те, от кого бедолага хотел получить поддержку, столько лет в упор не замечали, что с ним что-то не так. И всех, абсолютно всех, пронзило своим клинком сильное чувство стыда.

В-третьих, в смерти Джереона отчасти были виноваты все, и признавать это по- настоящему больно. Эрна слишком ослеплена собственным горем, Хеди – просто сама по себе далеко не образец эмпатии и поддержки, Анхель – слишком нерешительный, а сам Эдвин – самый настоящий трус, худший на свете друг, потому как его не было рядом, когда в нём нуждались. В груди неприятно закололо.

По возвращении домой художник рванул к телефону, сходу снимая трубку и набирая стационарный номер клиники. По ту сторону провода тянулись скрипучие, прерываемые помехами, гудки, звук которых казался Эдвину поистине невыносимым и отвратительным. Предательски задрожали руки: уж что-что, а вот говорить с кем-то что вживую, что так, Долоре терпеть не мог. А потому ёкнуло и сердце, стоило человеку из клиники ответить на звонок.

– Здравствуйте, это клиника доктора Рабана Тота? – слегка заикаясь, поинтересовался Эдвин: он обладал удивительным свойством сомневаться в правильности набранных номеров, написанных адресов и индексов и даже купленных билетов.

– Да. Господин Эдвин Долоре? – послышался неприятный женский голос, сперва показавшийся весьма мелодичным.

– Да-да, это я. Подскажите, пожалуйста, можно ли доктора Тота к телефону? Я хотел бы лично поговорить с ним, а ещё лучше – записаться на приём, – факт того, что незнакомые люди знали, кто он, несколько напугал его. Но, быть может, Джереон давал номер его стационарного телефона? Тоже вряд ли.

– Я сожалею, – проскрипела администратор, немного закашлявшись, – Но мы вынуждены вам отказать: ваше место уже занято, – послышались гудки, и Эдвин понял, что женщина повесила трубку. Слова, произнесённые ею оставляли его в глубоком недоумении и обещали ему ещё одну долгую и бессонную ночь.

Глава 12. Терапия

На комнату падал лёгкий полумрак. Время близилось к ночи, а к концу лета небо таки переставало приобретать свой молочно-белый оттенок в это время суток. На кровати, застеленной старым потускневшим с годами пледом, раскинулись мириады самых разных бумажек. Тонкие, неприятного грязного жёлто-серого цвета, исписанные непонятным почерком и устланные медицинскими печатями. Едва видные синие буквы лишь слегка выдавали специализацию врача и его имя. Психиатр. Рабан Тот. Дневник Джереона, точнее, вторая его часть, хранила в себе множество рецептов на различные лекарства, названия которых распознавались с большим трудом. Некоторые из них Эдвин признавал, разбирая в хаотическом наборе линий слова Sertralin или Atarax. И то, исключительно лишь потому, что он знавал те самые препараты, поскольку год-два назад принимал их сам. Многие записи были посвящены самочувствию хозяина и различным опытам, которые он успел познать, пребывая на очной терапии доктора Тота.

«17 мая, 19**

Чувства от приёма смешанные. Доктор сам по себе приятен и общителен, улыбался и обещал, что скоро всё наладится. Правда, сам антураж его кабинета показался мне странным. Впрочем, Корбл как-то предупреждал меня, что мистер Тот – увлечённый коллекционер всякой всячины, а значит, не стоит удивляться скелетам животных или ещё какой-нибудь полумистической ерунде.

В кабинете было ужасно душно и пахло чем-то смолянисто-сладким, не приторным, но довольно резким. И в какой-то момент мне показалось, что ко всему этому примешался запах ладана. У меня даже начала кружиться голова. Но в целом оформлено всё было в таком полумистическом стиле: кожаная и деревянная мебель, скелет кошки на камине, и полотно на стене с прибитыми к нему черепками птиц. Выглядели как настоящие.

Забавно, что говорить о своём состоянии с совершенно посторонним человеком оказалось намного легче, чем с друзьями и семьёй. К тому же, Рабан был так внимателен ко мне и очень эмпатичен: он искренне сочувствовал мне. Мы договорились о прохождении терапии, пока я в гостях у Корбла, хотя этого, конечно же, для полного выздоровления мало. Из подтверждённых на данный момент диагнозов у меня наблюдается депрессия и тревожное расстройство, с чем я, услышав мнение специалиста, полностью согласен. До этого момента почем-то было куда сложнее признать, что проблемы есть. И причём серьёзные проблемы.

Планы, конечно, у меня грандиозные на следующие несколько недель. Я так редко выезжал за пределы Тихе, что намерен, несмотря на апатию, провести это время с пользой, и Корбл с удовольствием согласился мне с этим помочь. Пока что мы точно идём в центр, в парочку музеев и к его друзьям, о которых я наслышан. Надеюсь, это поможет мне развеяться и вернуться к прежней жизни с новыми силами.»

У Анхеля, что выяснилось при их совместном походе на кладбище, возникали мысли, что апатия охватила Джереона неспроста, и за этим может скрываться что-то серьёзное. И сам Эдвин был вполне с таким заключением согласен, потому как убеждался в верности этого утверждения с каждой новой записью в дневнике. Теперь же выяснилось, что их общий друг действительно имел психическое расстройство, и из всех близких ему людей, с которыми следовало бы поделиться своими переживаниями, он по неизвестной причине выбрал Корбла, что в какой-то степени господин Долоре считал даже обидным. Ещё больше подозрений вызывали методы лечения, используемые этим хвалёным доктором Тотом, которые Джереон описывал очень подробно.

«19 мая, 19**

Состоялся первый сеанс гипнотерапии. Вообще, странная и непонятная для меня штука, но почему бы не попробовать? Как оказалось на нашей первой встрече, Рабан – тоже член того общества, в котором состоит Корбл. Поэтому он предположил, что причина моей апатии и усталости, кроме внешних факторов, может крыться в пережитом травматическом опыте прошлой реинкарнации.

У меня были двоякие ощущения от предстоящей регрессивной гипнотерапии, но доктор успокоил меня, сказав лишь, что процедура может быть немножко неприятной, но в целом обычно пациенты её вполне хорошо переносят. И вот меня заводят в кабинет со всё той же кожаной мебелью и садят на кресло.

Правда, то уже та часть помещения, которая обычно заперта – «для особых случаев». Он достал часы. Долго не получалось сконцентрироваться: у меня всегда были проблемы со вниманием. Но в конце концов я на собственной шкуре испытал, что такое транс.

Сначала всё было как в тумане, но затем…Мне открылись невероятные видения. Я видел столько эпизодов с совершенно разными людьми, но все они переживали ужасные травмирующие события. Я чувствовал их боль, я слышал, как они кричали от отчаяния. Боже, это было так тяжело, что по пробуждении мне хотелось сорваться и бежать прочь из клиники. Меня всего трясло, причём вместе с дрожью пробил ещё и жуткий холод. Доктор заволновался.

Затем, стоило мне чуть-чуть успокоиться, мы обсудили мои видения. По словам мистера Тота, все эти люди – мои прошлые реинкарнации, каждая из которых страдала от чего-то своего. И, признаться, я близок к тому, чтобы согласиться с этим, поскольку во всех них чувствовал нечто родное, будто бы части меня самого кричат, взывая ко мне. Но что им от меня нужно, я так и не понял. И вряд ли мы сможем понять, но, как говорит доктор, я могу прервать этот замкнутый круг.

Корбл ждал меня на ресепшене, попивая кофе и читая какую-то газетёнку. Хотя он был увлечён не столько ею, сколько обсуждением последних событий с администратором. Разговор шёл о массовых самоубийствах, что случились незадолго до моего приезда в город, причём способ у всех этих людей одинаков – они повесились. Корбл лишь отмахнулся, сказав, что это довольно популярная практика у тех, кто хочет покончить с собой: быстро и почти безболезненно. В целом даже думать о таком жутко».

Как ни странно, но следующие записи свидетельствовали об улучшениях в самочувствии Джереона, что самим Твайсом подавалось как явная заслуга мистера Тота. Регрессивный гипноз пошёл на пользу: они не только начали разбираться с проблемами самого пациента, но и с его реинкарнациями, чтобы, по утверждению доктора, «освободить его от груза их страданий». Вместе с тем Рабан назначил ему курс антидепрессантов, рецепты на которые Эдвин нашёл ранее, а вместе с тем – противотревожные и какие-то витамины. Здесь у Долоре и начали появляться сомнения в истинности своих прежних суждений: ведь, желай эти двое смерти Джера, вряд ли они стали бы так заботиться о его состоянии. Но с другой стороны, – подсказывало ему нечто изнутри, – не было ли это уловкой, чтобы ослабить его бдительность?

С середины дневника началось нечто странное: то и дело на страницах попадались рисунки устрашающих и просто странных существ, встречался и перечёркнутый текст, такой, что в нём уже едва ли можно было разглядеть хоть что-то. Местами встречались клоки бумаги с хаотичными и неясными заметками, смысл которых оставался для читающего тайной, покуда их в прямом смысле вырвали из контекста, в котором они некогда существовали. Примечательно, что почти на каждом листе так или иначе мелькал некий намёк на цикличность: то было и прямое упоминание Цикла, и изображения спиралей, отрисованных в духе оптической иллюзии. На одной из страниц значилось следующее:

«Дата не важна.

Цикл – это нечто большее, чем круговорот жизни и смерти. Цикл – это сама вселенная, это Воля во всех её проявлениях, и никто из нас не в силах ей противиться. Он засасывает, подобно чёрной дыре, и в нём уже нет ни времени, ни пространства, потому как он древнее всего на этом свете. Как только я начал осознавать это, моя жизнь изменилась кардинально.

Терапия с доктором уже не помогает, и я постоянно думаю о смерти. Я смотрю на Корбла, а вижу Лору, и в такие моменты я задаюсь вопросом: а каково ей было, когда всё закончилось? Что дальше случилось с ней? Куда привёл ей Цикл на сей раз? Чувствовала ли она облегчение, стоило душе покинуть истощённое болезнью тело? Бедная-бедная Лора: так жаль её. (Кстати, начал замечать, что Корбл в последнее время часто выпивает)

Счастлива ли она теперь? Помнит ли нас? Видит ли? Рядом ли она? Корбл и Рабан твердят, что она всё ещё с нами, просто без своей земной оболочки, и я склонен им верить. Я чувствую то же самое. Наверняка она сейчас как никогда хорошо себя чувствует, и, скорее всего, быть постоянным наблюдателем куда проще, чем непосредственным участником. Иногда, стоит мне подумать о тяжести своего земного долга, я ловлю себя на мысли о том, что и мне самому хотелось бы наблюдать, а не участвовать. Быть может, моя позиция слишком эгоистична, но ведь я не сдаюсь! Я по-прежнему рядом со всеми, кому нужен, и всё ещё помогаю всем, кто в этом нуждается. Просто немножечко устал.

Устал, да. Мне нужно слегка отдохнуть. В конце концов, я же за этим и приехал, не так ли? Завтра мы с Корблом поедем в центр, заодно и развеюсь».

Эдвину вспомнилось, что в письме Уэнделла к Твайсу уже упоминался таинственный Цикл, о котором писал Джереон. Это снова склоняло чашу весов в сторону доказательства вины первого в смерти его друга. В конце концов, думалось ему, это точно как-то взаимосвязанно. Куда Корбл его втянул и, что самое главное, с какой целью? Что могло заставить его желать смерти тому, кто так долго и бережно ухаживал за его лежачей матерью? Что это, в конце концов, за секта, в которую затащили его друга?

«24 мая, 19**

Ездили в центр, мне очень понравилось. Правда, были мы втроём: я познакомился с очаровательной женой Корбла – Лавандой. Милейшая девчушка, очень аристократичная, правда, ужасно скромная. Молчаливая и отрешённая, я бы сказал. Но в целом, привыкши ко мне, она малость осмелела и куда увереннее включалась в беседу.

Прошлись по площади, сделали пару фотографий на память. Вообще, удивительное место: столько всего и сосредоточенно в одной точке города. Но и цены, соответственно, кусачие, и я никогда не видел, чтобы самые обыкновенные конфеты столько стоили, однако чего не сделаешь ради Каисы? Я же обещал привезти ей подарки. В итоге, после пары-тройки магазинов я затарился сладостями и купил забавную игрушку: длинного полосатого кота с огромным розовым носом и широкой улыбкой. Я бы и сам такого захотел в её возрасте. Думаю, ей понравится.

Вернулись мы поздно вечером, и я за всё время пребывания здесь не чувствовал себя таким живым. Казалось бы, что такого в обычных гирляндах и фейерверках? Но это было до того красиво и волшебно, что я потерял дар речи. Я был рядом с теми, кто всё время подбадривал меня и пытался поднять мне настроение, с теми, кто постоянно шутил и рассказывал истории, не нагружая меня полчищами чужих проблем. От этих двоих шла такая невероятная энергия, что мне попросту некогда было думать о том, что что-то может быть плохо. Я благодарен им: и Корблу, и Лаванде – за этот чудесный вечер. И я искренне рад за них обоих – они так гармонично смотрелись рядом в свете фонарей, когда мы любовались салютом.

Мне бы очень хотелось встретить закат с Хеди, чтобы были только мы вдвоём и ничто не могло нас побеспокоить».

Отношения Хеди и Джереона всегда казались достаточно гармоничными и здоровыми, насколько это вообще позволял характер миссис Твайс. Да, женщиной она была непростой: закрытая и вспыльчивая, требующая особого подхода и крайне аккуратного выражения мыслей и эмоций. За всем этим пряталась та хрупкая и ранимая душа, до которой смог достучаться Джер ещё в школе, и она была поистине прекрасна без своей агрессивной каменной оболочки. Хеди умела быть нежной и заботливой, и искренне пеклась о здоровье любимого и даже научилась ради него готовить, пусть и испытывала к домашним делам исключительно отвращение. Но, как и отмечал сам Твайс, она совершенно не замечала очевидных вещей и не умела правильно поддерживать других, забирая слишком много и отдавая в разы меньше.

«28 мая, 19**

Пришло время возвращаться, и на самом деле от одной мысли об этом становится тяжело. Терапия помогала мне первое время, однако теперь доктор может оказать мне только медикаментозную помощь. Очень жаль, потому что мне начало казаться, что в таком случае лечение займёт куда больше времени, а моральные силы мне нужны уже сейчас. Конечно, куда лучше ощущается жизнь без каких бы то ни было обязательств, когда ты сам себе хозяин и не тонешь в полчище чужих проблем. Но у меня жена и ребёнок, которыми я очень дорожу и без которых не представляю свою жизнь.

Цикл занимает всё больше места в моих мыслях. Эти люди, которые являлись мне на гипнотерапии, никак не могут оставить меня в покое. Они зовут и просят разорвать этот порочный круг, но я совсем не знаю, как это сделать. Иногда мне начинает казаться, что я схожу с ума.

У меня ужасно болит голова от постоянных кошмаров и мыслей, и если с доктором мы ещё как-то справлялись с этим, то теперь я ума ни приложу, что делать дальше.Мистер Тот посоветовал почаще проговаривать всё то, что меня беспокоит, тем людям, которым я могу довериться. Рассказывать о своих чувствах и проблемах и не бросаться помогать каждому встречному. На одном из сеансов мы обозначили это как синдром спасателя и уже было начали разбираться с тем, откуда он идёт, но не успели, к величайшему сожалению.

Но пока что у меня, кажется, даже есть силы попробовать начать всё сначала и исправить ситуацию. Надеюсь, всё получится».

Происходящее с Джером настораживало, и вместе с тем расстраивал тот факт, что он так и не нашёл, с кем поделиться своими переживаниями. Но неужели ни к кому из них у него не было доверия? Неужели никто не виделся ему достаточно надёжным и близким? Но разве их Джереон мог быть подобного мнения о своих друзьях и родственниках? Вина, с лёгкой руки Эдвина, вновь оказалась на Корбле. Наверняка этот поганец внушил ему что-то ещё, раз уж смог затянуть в секту, убеждения которой стоили Твайсу как минимум спокойствия и рассудка. Не менее сомнительным и опасным выглядел в этой ситуации и таинственный доктор Тот, в клинике которого Долоре отказали по столь странной причине. «Ваше место уже занято» – сказала ему администратор, и значение этих слов оставалось загадкой.

«29 мая, 19**

Мне плохо. Мне очень плохо: я едва заставляю себя встать и заниматься привычными прежде делами. Господи, да что теперь не так? Почему беды и усталость просто не могут оставить меня в покое? По утрам тело моё кажется мне не то, что тяжёлым, а неподъёмным, намертво примагниченным к кровати. Я с большим трудом даже просто открываю глаза. Хеди это не нравится, и, чтобы поторопить меня, она бесцеремонно включает свет. К тому же её легко завести, и моя медлительность её явно раздражает. Впрочем, я не хочу ссориться, поэтому терпеливо делаю то, что от меня хотят. Как и на работе.

Как ни крути, а моя работа предполагает предельную осторожность и внимательность, и с последним, к сожалению, у меня появились некоторые проблемы. Сложно работать под высоким напряжением, когда с трудом концентрируешься на обыденных вещах, не говоря уже об электромеханике и электроэнергетике. Ещё и на линию стали чаще гонять, и приходится вставать намного раньше, чтобы успеть на нужную электричку. Зато скоро должны повысить, и это не может не радовать, поскольку тогда мне придётся забыть о лазании по столбам в минусовую температуру за пределами города. А ещё я смогу позволить себе намного больше, в том числе чаще радовать Каису.

Слыхал о таком, что дети якобы чувствуют состояние родителей. Начинаю думать о том, что это может быть правдой. Мне кажется, она понимает куда больше, чем я предполагаю. От одного лишь взволнованного взгляда Каисы в груди больно щемит сердце: какой же из меня отец, если я заставляю своего ребёнка переживать? Пока я ещё нахожу в себе силы улыбаться ей и отвечать, что всё в порядке и не о чем беспокоиться. Я должен держаться хотя бы ради неё».

За окном дотлевала последняя светлая полосочка неба, погружаясь в сумрак звёздной ночи. Высилась болезненно-жёлтая луна, ровная, почти полная. Мерно проплывали малютки-облака, сопровождаемые лаем собак и голосами самых маргинальных обитателей улицы. В комнате господина Долоре витала духота, тот которой на лице его появлялся заметный румянец, словно он только что вышел из сауны. Открытая форточка охотно впускала в помещение струйки чистого прохладного воздуха. Часы почти беззвучно тикали полночь, и Эдвин устало потёр глаза: сил у него, действительно, оставалось ничтожно мало.

Выяснение обстоятельств смерти Джереона давалось нелегко, и каждая новая зацепка вынуждала его задуматься об истинности своих суждений и предположений. Сводилось всё к тому, что в этой ситуации не всё так однозначно, как ему хотелось бы. Осталось лишь заполучить содержимое ящика, ключ от которого по неизвестной причине находился у Корбла. Для этого необходимо найти его самостоятельно, а не ждать, пока тот снова соизволит появиться в жизни Эдвина.

Глава 13. Эрна и Анхель

На город опускалось молочное небо, слабо обласканное лучами полуденного солнца. День обещал быть пасмурным, но удивительно тёплым в сравнении с предыдущими. На кухне приятно пахло жасминовым чаем. На столе, устеленном жёлтой скатертью с ромашками, стояли две кружки – белые, из одного сервиза, немного сколотые по краям. Напротив друг друга сидели двое – Анхель и Эрна. С подоконника шептало радио: кажется, то был прогноз погоды или что-то в этом роде, но никто особо не вслушивался. Его почти целиком поглощал надрывный кашель из соседней комнаты, где в гордом одиночестве лежал забытый всеми Уотан. Периодически он громко ругался, звал сына и разбрасывался указаниями, и младший Хант послушно убегал в спальню отца.

Эрна скучающе водила взглядом по нарисованным цветам. Девушка терпеть не могла, когда кто-то прерывал её разговор с людьми, и на каждый зов реагировала раздражённым вздохом. На лице её не было привычного напряжения, но и расслабленным его выражение назвать можно было с трудом. Оно застыло в глубокой задумчивости, утопавшей где-то на дне кружки с жасминовым чаем.

От газовой плиты было душно, и Анхель открыл окно, впуская свежий уличный воздух. Он старался не думать об отце, который существенно обременял его жизнь своим присутствием. Увы, но этот озлобленный инвалид закрывал сыну абсолютно все пути, кроме одного – остаться в Тихе и хвататься за любую работу, пока отец не скончается. До этого, по заверениям доктора, было слишком далеко. Впрочем, как бы Хант не страдал от своего положения, но даже в таком случае ему было тяжело желать смерти даже этому человеку. Парень заботливо подносил лекарства в дни, когда Уотан был совсем плох, кормил его, приглашал на дом врача и послушно выполнял все предписания, стойко терпя все ругательства в свой адрес. Лишь несчастный уязвлённый взгляд, наполненный неподдельной тоской, не оставался незамеченным. Мужчине было тяжело, и сын прекрасно это понимал.

Эрна лишь сочувствующе кивала: ей, к счастью, не приходилось иметь дело с настолько больными людьми. На сердце у неё было неспокойно: присутствие Корбла не давало ей покоя, потому как он становился слишком частым гостем в её доме. Мисс Лире волновала и судьба Хеди и малышки Каисы: бедный ребёнок остался без горячо любимого папы, и всем было ясно, насколько это событие ранило детскую душу. Миссис Твайс, однако, не давала и намёка на нужду в чужой помощи, скорее наоборот, открещивалась и гордо заявляла, что она слишком сильна, чтобы держаться самостоятельно. Но и в самой жизни Эрны происходили перемены: девушка готовилась к окончательному переезду из родного дома в столицу, где планировала продолжить учёбу. Сначала всё шло хорошо: и, окрылённая реализацией давней мечты, она с превеликим удовольствием погрузилась в рутину сборов. Некоторые вещи следовало продать, некоторые – распределить по чемоданам, иные – вовсе выбросить.

Каждый вечер проходил под оранжевым светом лампы и с телефонной трубкой в руке: звонки от любимого делали госпожу Лире поистине счастливой. Но вскоре вестей от Франца стало меньше, и это несколько омрачало её и без того беспокойную душу. Так её и занесло в один из дней к Анхелю, всегда готовому утешить и поддержать.

– Старикан, наверное, ужасно тебя выматывает, – начала она, помешивая напиток чайной ложкой, – Не представляю, как тебе только хватает терпения возиться с ним. Помнишь, когда-то, когда мы были маленькими, частенько прятались в подъезде? Зимой было холодно, но каждый из нас всё равно приходил, случись только дома что-то неладное. И теперь тот, кто мучил тебя всё это время, получил заслуженное наказание. Правда, под раздачу попал ещё и ты.

– И не говори: в этом году я собирался поступать в духовную семинарию, однако, как ты и сама, наверное, понимаешь, мне ничего не светит. Я вынужден сидеть здесь до тех пор, пока Бог не заберёт отца к себе…

– И не обречёт на вечные муки Ада, да? – улыбнулась Эрна.

– Не надо так: он всё ещё мой отец, – Анхель тяжело вздохнул, – И всё-таки, больше всего я мечтаю быть свободным от этого дома. В этом плане я даже немного завидую Эдвину: взял и уехал, никого не послушав. Стал художником, собирается жениться, и всё вроде бы хорошо, но вот Тихе опять затягивает его в свой водоворот. Мне кажется, мы все прикованы к нему, к этому городу. И никто не сможет покинуть его окончательно.

– Звучит ужасно грустно, тем более, я и сама планирую уезжать, так что нечего меня тут пугать! – она шутливо ткнула его в плечо. Эрна улыбнулась, по- сестрински тепло и добро, проводя рукой по рыжим кудрям.

– Может быть, может быть… Но извини, пожалуйста, я правда не хотел тебя напугать. Просто я так тоскую из-за невозможности покинуть Тихе, что это таки накладывает свой отпечаток. Эдвин, кстати, как-то пообещал мне помочь, но я очень сомневаюсь, что ему удастся хоть сколько-нибудь облегчить моё положение. Ещё и вся эта история со смертью Джереона… Я боюсь, как бы он не причинил себе больше боли, пока пытается добраться до разгадки. Они были такими близкими друзьями, и вот, всё закончилось настолько трагично.

– Да уж, это точно. Меня беспокоит присутствие Корбла. Эти двое явно имеют друг к другу какие-то взаимные претензии. Впрочем, на его месте я бы и вовсе ни во что не ввязывалась: лучше просто пережить горе и отпустить. Даже если он найдёт какую-то мифическую разгадку, это уже не принесёт ему ничего, кроме сожалений.

– Зато Уэнделл как держится. Хотя его можно понять: он всегда был таким неэмоциональным. Мы с мамой были на похоронах его близкого родственника, кажется, дяди. Пусть он и стоял мрачнее тучи, но держался поистине стойко. Так и теперь: на его лице ни единый мускул не дрогнул, когда он помогал нести гроб. А вообще жаль его: Лорелай так тяжело из жизни ушла: не дай Бог пережить такое.

– Не боишься, что Уотан уйдёт так же? Он уже потихоньку выживает из ума… – услышав до боли знакомый скрип, Эрна резко обернулась. В проёме, опираясь на медицинские ходунки, предназначенные специально для инвалидов, скрючившись, стоял мистер Хант. Даже сейчас, в столь уязвлённом и истощенном состоянии, этот необыкновенно худой человек со впавшими скулами и стеклянным взглядом травянисто-зелёных глаз нависал над молодыми людьми, точно злобная тень.

– Кто? Кто выжил из ума? – мужчина вскинул густые брови, в то время как тонкие его искривились в жестокой ухмылке, – А ты не спилась ещё, деточка? Или, быть может, папаша твой сам окончательно обезумел? Ты же любишь выставлять его едва ли не зверем, который вас всех истязает. Что? Что ты молчишь?

– Не спилась, да и не собиралась. Вам, может, место уступить? А то мало ли, поднимать вас ещё придётся, – рядом с этим недочеловеком (как сама же его и окрестила), Эрна чувствовала себя куда увереннее, зная, что ответить Уотан мог только словесно, – Садитесь.

– Что, как папаня? В добром здравии? Помню, в былые времена мы с ним славно время проводили. В школе одной учились, за партой одной сидели, да… – Хант исподлобья глянул на сына, – Налей-ка мне чаю, раз уж сидишь без дела, – Анхель кротко кивнул, тотчас сорвавшись со своего места.

– Папа, если вам интересно, в добром здравии: всё так же пьёт и действует всем на нервы, как и вы, – Эрна улыбнулась, но тотчас же сникла, почувствовав на себе обиженный взгляд друга.

– Славно, славно. Что там хоть происходит, в мире? То, что ваш всеми любимый Джереон помер, я помню. Сынка, вон, рыдал полночи, мину такую кислую по утру строил, что самому хоть вешайся, – брызгал ядом Уотан, отпивая предоставленный ему чай, – А что ещё? Говорят, этот горе-художник в город вернулся. И этот… Уродец маленький, что за мамашей всё детство таскался.

– Корбл, папа. Его зовут Корбл, – тихо подал голос Анхель, с неподдельной скорбью во взгляде.

– Неважно, – Хант махнул рукой, – Какое мне уже дело? И что этим двоим надо?

– Зачем ты спрашиваешь, если тебе плевать?

– Чувствую неладное, словно произойти что-то должно. Эта полоумная, Лора которая, она многих за собой в могилу утащит, не только Джереона. Мне вот, радуйся, сынка, тоже немного осталось, пусть так и не скажешь, – мужчина пристально посмотрел на Анхеля, – Всё, что я мог сделать, я сделал. Человека из тебя воспитал, дисциплине научил. Так что можно и на покой.

– Да что ты такое говоришь, папа?! Какое умирать? С ума сошёл?

– Скажи ещё, что будешь скучать по мне, ага, – хохотнул Уотан, – Да ты, небось, если и будешь рыдать, то только от счастья, потому что наконец-то можно жить без балласта. Ты у нас только мамочку любил и жалел её постоянно, а я, между прочим, пытался из неё нормальную жену сделать.

– Давай не будем о маме, ладно? – с мольбой спросил Анхель, – Завтра врач придёт, чтобы осмотреть тебя. Только веди себя, пожалуйста, вежливее в этот раз: мне очень неловко перед людьми за твоё поведение.

– А мне-то что? Тебе же неловко, а не мне, – мужчина скрестил руки и задрал голову вверх, что Эрне показалось совершенно детским со стороны взрослого человека.

Уотан замолчал. На душе у инвалида было неспокойно: что-то явно надвигалось, и он это чувствовал как никто другой. Временами во снах его, обычно не менее отвратительных, чем реальность, приходила жена. Молодая и красивая, прямо как девятнадцать лет назад. Лицо её не было испорчено побоями, запястья не синели от синяков, во взгляде искрила улыбка. Мистер Хант и забыл уже, насколько счастливо они провели первые годы брака. Но вот сама Соммер, кажется, даже в трудную минуту жила безоблачным прошлым. Никогда не переча мужу, не сопротивляясь и вынося все сложности его характера, более всего пеклась она о благополучии единственного и любимого сына, в котором, как и любая мать, не чаяла души. Пусть мужчина и не подавал виду, но всё же он искренне тосковал по ней, пусть сам и изводил. Теперь же, когда болезнь приковала его к постели, сладостные грёзы стали его отрадой. В этих снах, кои Уотан каждую ночь с нетерпением ждал, жена была рядом, тянула к нему руки, как бы зовя к себе, крепко обнимала.

Иной раз ему виделось здание зала бракосочетания, скромно украшенное, деревянное и совершенно уродливое снаружи. Они были совсем одни. Искрили камни, украшавшие внушительных размеров люстру, выполненную на старинный манер, и свет её разливался повсюду. Казалось, будто бы сквозь сон мистер Хант ощущал тепло маленьких узких ладоней, чувствовал кончиками пальцев металл лаконичного золотого обруча. Шею приятно щекотали кудрявые рыжие волосы, стоило девушке прислонить голову к широкому худому плечу. Играл минорный вальс, спокойный и плавный, как и движение оставшихся наедине влюблённых.

Уотан улыбался, в то время как по щекам его градом катились слёзы. Глупышка Соммер непонимающе глядела в ответ: чего ты, мол, плачешь? Он лишь мотал головой, как бы говоря этим жестом, что всё в порядке. Сердце изнутри съедала тоска. Просыпаться, чтобы вновь оказаться немощным и слабым, запертым в четырёх стенах, не хотелось совсем. И жена понимала это. Она звала его с собой, и он послушно шёл. Говорят, что покойники снятся к скорой смерти, и мистер Хант покорно принимал этот факт. Всё равно терять уже нечего.

Иногда, просыпаясь, мужчина обессиленно лежал на кровати и думал, что всё происходящее явно неспроста. Но сны, где ему являлась покойная супруга, становились единственной отрадой в мире, который он ненавидел всей своей мелочной душой. Он с ужасом вспоминал Лорелай, в адрес которой отпускал не самые приятные шутки, стоило ему лишь пройти мимо или ненароком заглянуть в магазин, где женщина работала. В ответ он всегда видел лишь мягкую и блаженную улыбку, что раздражало ещё больше, и Уотан уходил под тонкий звон колокольчика. После её смерти не осталось прежней злобы, да и вообще ничего, словно её никогда и не было. Казалось, будто бы он и вовсе забыл о бедной городской сумасшедшей, присутствие которой почему-то не давало покоя. Раздражал и её ребёнок – вечно тихий мальчик, когда-то давно совсем не видный за прилавком. Он был похож на Анхеля: молчаливый и послушный, отличие лишь в неподдельной холодности и отстранённости. С годами этот гадкий утёнок расправил крылья и обратился лебедем, что одним лишь взглядом готов показать, что население их крохотного городка ему не ровня. Мистера Ханта трусило от гнева каждый раз, стоило лишь Корблу предложить ему помощь. Давясь собственной желчью и невысказанным потоком оскорблений, инвалид покорно соглашался, понимая, что самостоятельно спуститься вниз у него не получится. Уэнделл улыбался, расспрашивал Уотана о здоровье и делах, а после, проводив до крыльца, желал хорошего дня.

Лора появлялась редко, и в подобные моменты его мучили странные приступы ностальгии. Однажды днём, незадолго до свалившего её с ног приступа, женщина обмолвилась, что в этом году уйдут многие. Началось всё с несчастной молодой фармацевтки, девушки лет двадцати пяти, что слегла с непонятной болезнью. Затем – она сама, и примерно в это же время ухудшилось здоровье мистера Ханта. Джереона одолел приступ пугающей хандры, и вот, парень в полном расцвете сил, у которого ещё всё-всё впереди, так просто берёт и вешается. Сходящему с ума от собственного одиночества и чувства брошенности Уотану отчего-то все эти события виделись взаимосвязанными. Это старуха виновата, – думал он временами, – Прокляла нас, наверное. Стоит отметить, что с возрастом мужчина стал куда более суеверным, чем в молодости, когда он с особым удовольствием смеялся над женой, так преданно верившей в бога.

Охваченные нескончаемым тремором руки отчаянно держали старую грязно- жёлтую кружку, покрытую вековым слоем известкового налёта, сколько бы Анхель не пытался её отмыть. В глазах навсегда погасло некогда пылавшее пламя азарта. Время отняло у него ноги, сковало их острой непрерывной болью, порой выдавливающей из него пару-тройку слезинок. Тонкие губы скривились в худой тоскливой улыбке: мужчина смотрел на сына. Впервые за столько лет напрямую встретился с его наивным щенячьим взглядом.

– В прогнозах пишут, что в этом году ожидается целый шквал мрачных событий, – начал Уотан после долгого молчания, – Видите ли, положение планет какое-то не такое. Козероги в тельцах и прочая дрянь. Я в этом мало понимаю, да и вы особо уши не развешивайте. Но то, что помирать мне скоро, я тебе и без этого твоего врача скажу.

– Да что вы заладили-то? – нетерпеливо вклинилась в разговор Эрна, – Вы обычный сорокапятилетний мужчина, пусть и с повреждёнными ногами. Ну, и какой умирать? Вы бы хоть раз задумались о том, каково вашему сыну слышать подобные слова от отца, которого он, несмотря ни на что, любит! Сыну, который даже спустя столько лет издевательств всё равно рядом с вами. Ребёнку, которому вы жизнь сломали и которого лишили матери, но он находит в себе смелость и доброту заботиться о вас! Постыдитесь вести себя так хотя бы перед единственным в мире человеком, который не ненавидит вас.

– Эрна… – тихо подал голос Анхель с немой благодарностью во взгляде, – Не стоит. Папа, тебе лучше, наверное, пойти к себе. Я принесу обед через час- полтора, – Уотан послушно вышел, – Ты уж прости его: сама знаешь, характер у него сложный.

– Да ничего, бывает, – Лире крепко обняла его, ловко перебирая пальцами спутавшиеся кудряшки, – Не слушай его: всё будет хорошо. А все его непонятные теории, о которых он говорит, – чушь собачья. Такие как он обычно всех и переживают, в то время как хорошие люди уходят рано. Вот и твой ещё всем нос утрёт. Я знаю, как ты его любишь, пусть он и не заслуживает этого, так позволь себе, в таком случае, хотя бы немного поверить в него, дать ему шанс показать, что, быть может, он не такой чёрствый и мерзкий, каким хочет казаться.

– Я прислушаюсь к твоим словам: мне действительно хотелось бы верить в него.

Глава 14. Неотправленные письма

Дневник Джереона Твайса открывал слишком многое из того. То были и различные переживания по поводу отношений с близкими, и открывшиеся ему истины, транслируемые, по всей видимости, Корблом и Рабаном – неразлучном вороньим дуэтом, занимавшим далеко не последнее место в мыслях Эдвина.

Долоре изучал попавшуюся ему книжицу с особым трепетом, и каждый раз сердце его, обычно отстранённое от мирских переживаний, отзывалось странным ощущением тяжести. Мозолистые подушечки пальцев водили по отсыревшим страницам, но, к удивлению молодого человека, текст почти не пострадал. Конечно, вопрос о том, как она там оказалась, оставался открытым, и временами предположения оказывались не хуже конспирологических теорий одного его арденнского друга, что выпускался в журнале с говорящим названием – «КонспироШок!». Так или иначе, сводились они всё же к тому, что, во-первых, к самому этому дневнику причастен Уэнделл. Эдвин не исключал, что именно по его воле дневник оказался в могиле Лоры. Зачем – уже другой вопрос, ответ на который узнать можно было только от самого Корбла.

Заметки постепенно сменялись письмами, причём хранились записи обоих собеседников, что казалось несколько странным. На одних листах его встречал родной мелкий почерк, местами прерываемый нарисованными ручкой знаками, символами или карикатурными животными – Джереон часто рисовал на тетрадных полях от скуки, и Долоре помнил это ещё со школьных времён.

Другие же оказались сложнее для его восприятия – мириады завитков делали витиеватые записи изящными, но неразборчивыми. Этот почерк не был похож ни на один из тех, что знакомы Эдвину, но также и не походил на почерк Рабана.

Оставался лишь Корбл. Впрочем, мысли его подтвердились, стоило дочитать чужое письмо до конца, где почти каллиграфически вывели скромную подпись, обозначившую адресанта.

«Дорогой Джереон!

Безмерно рад был получить твоё письмо и удостовериться, что ты спокойно доехал до дома. Мы с Лавандой очень переживали и даже уже успели соскучиться, так что очень ждём твоего следующего визита! Обязательно бери с собой Каису и Хеди, как надумаешь приехать к нам: дом большой, так что место найдётся всем. Спасибо, что навестил нас: в этом доме тебе всегда рады.

Спешу сообщить тебе радостную новость: впервые за долгое время мне прислали приглашение на собрание клуба, где я постараюсь замолвить за тебя словечко. Честно говоря, я не ожидал, что ты заинтересуешься этой темой.

Думаю, мои товарищи учтут это при принятии решения: всё-таки учение о Цикле в наших краях не получило большого распространения, а потому иметь единомышленников всегда приятно. Оно даёт нам лучше понять собственное предназначение и судьбу. Доктор также убеждён, что многое предрешено Вселенной, а мы лишь идём по намеченному пути, слегка корректируя его.

В среду планируется спиритический сеанс: попробуем связаться с кем-нибудь с других уровней. Это мой первый опыт, поэтому я немного волнуюсь. Мистер Тот тоже будет, и это не может не радовать.

Как Каиса? Всё ли хорошо? Передавай ей привет от меня: я очень скучаю по этому очаровательному ангелочку. Надеюсь, Хеди не слишком сурово тебя бранила за поездку. Поцелуй ей руку за меня: стой я перед ней вживую, она бы её всё равно одёрнула, а так это будет нашим секретом. С нетерпением жду твоего ответа.

С наилучшими пожеланиями,

Корбл Уэнделл. 29 мая 19**»

И правда, ведь если задуматься, то Эдвин нигде прежде не встречал ни единого упоминания Цикла. Откуда взялся он сам и его апологеты во главе, как думалось ему, со странным доктором и его нестандартными методами? Оставалось лишь одно – любой ценой отыскать Корбла и расспросить его обо всём: в Долоре теплилась надежда найти ответы на свои вопросы и услышать правду из первых уст. Внутренне какая-то часть его уже опускала тяжёлый судейский молот с громким криком: «Виновен!». Нет, нет, нет. Нужно сначала во всём разобраться, а не делать поспешные выводы. Отчего-то сейчас ему вспоминались учебники по истории искусства Востока с их забавными картинками: спиралевидными башнями, змеёй, скрутившейся в знак бесконечности, разноцветные круги на колоннах и плитах. Тем временем в руках его оказалось ответное письмо Джереона.

«Дорогой Корбл!

Я очень за тебя рад: надеюсь, в следующем письме ты расскажешь, как всё прошло. С Каисой и Хеди всё хорошо, спасибо. Впрочем, не могу сказать того же о себе: я всё ещё не очень хорошо чувствую себя после последнего сеанса терапии с доктором Тотом. Мне по-прежнему тревожно и страшно, но я так и не смог понять, что именно меня пугает. Я не могу спокойно спать и с трудом просыпаюсь по утрам. Ещё больше угнетает работа: никак не получается сосредоточиться. Сам понимаешь, в моём деле это довольно опасная штука, а сгореть заживо от удара током как-то не особо хочется.

Могу я поделиться ещё кое-чем? В последнее время меня одолевает ощущение собственной ненужности и бесполезности, и временами я задумываюсь о смерти. Понятия не имею, что во мне изменилось, но я по-прежнему почти не испытываю никаких положительных эмоций, кроме смеха. Сама жизнь превратилась в сплошной быт и работу, и мне очень тяжело смотреть дочке в глаза и говорить, что всё в порядке. Я боюсь наложить на себя руки, но при этом понимаю, что не могу никого оставить. В конце концов, есть люди, которым я нужен, люди, которые меня любят. Но я и вправду больше не могу: мне так хочется всё стереть и начать всё сначала, не совершая тех ошибок, которые я уже совершил.

Со мной что-то происходит: после терапии словно стало только хуже, и мне действительно очень страшно сейчас. Надеюсь, что ты сможешь посоветовать мне что-нибудь.

Твой лучший друг, Джереон Твайс.

1 июня 19**».

Обида стрелами пронзала сердце: Джереон не делился такими подробностями ни с кем из них: ни с Эдвином, ни с Эрной, ни с Анхелем, ни даже с Хеди.

Неужели у него совсем не было доверия ни к одному из них? Неужели ближе всех ему оказался тот, о существовании кого Долоре даже не знал ровно до тех пор, пока не вернулся в город? И ведь этот вопрос волновал его не меньше: как так могло получаться, что Корбл был так близок с Джером, но при этом ни разу не пересекался именно с Эдвином? Стоило во что бы то ни стало найти его и задать все вопросы ему самому. Но где его искать? Ответ предстояло искать мучительно и долго, и он это прекрасно понимал.

«Дорогой Джереон!

Высылаю тебе новые рецепты на лекарства: доктор Тот заверил меня, что они улучшат твоё состояние. В случае, если тебя снова начнут посещать подобные мысли, ты всегда можешь обратиться ко мне или Рабану. Сам же прекрасно знаешь, что я готов помочь тебе в любое время, поэтому можешь звонить даже ночью.

Мне хочется верить, что вскоре этот этап закончится, в конце концов, тебя окружают люди, которым ты действительно очень нужен, и их потребность в тебе не определяется твоей полезностью. В конце концов, я более чем уверен, что хотя бы Каиса любит тебя только за то, что ты её отец. Разве может быть кто-то дороже и любимее, чем родители? На своём примере могу подтвердить, что нет, и ты сам прекрасно помнишь, насколько сильна была моя привязанность к матушке.

Если вдруг тебе станет плохо, обязательно приезжай к нам: мы с Лавандой всегда рады тебе.

Навечно твой лучший друг,

Корбл Уэнделл.

5 июня 19**.

P.S. Надеюсь, мой скромный презент сможет поднять тебе настроение».

Презент, присланный Корблом, так же, как и местонахождение его отправителя – всё это оставалось для Эдвина загадкой. Ему вдруг вспомнились слова Хеди о том, что Уэнделл всегда сам находит тех, кто ему нужен. Но значит ли это, что они встретятся снова? Возможно ли как-то выследить его? Этот человек был неуловим, подобно призраку. Он ускользал, словно видение, всякий раз, когда Долоре хоть немного пытался приблизиться. Ему случалось однажды уловить его в парке: тот стоял, опираясь на неизменную чёрную трость, недвижно и тихо. Не желая терять возможность, Эдвин быстрым шагом последовал к нему, но тот растаял, подобно утренней дымке, в зелёных зарослях. Волной накатило недоумение: разве хромые способны так ловко и быстро убегать? С тех пор Корбла он более не видел, точно того и не было в городе.

Отчего-то внутри закрались сомнения в виновности Уэнделла. Разве стал бы убийца так беспокоиться о своей жертве? Или же это просто коварный и хитроумный план, с помощью которого Джереона хотели свести с ума? Признавать противоречивость собственных выводов и мыслей не хотелось совсем. Внимание привлекли другие письма, адресованные уже не Корблу, а тем, кому Твайс при жизни не мог сказать ничего из того, что долгое время держал в себе. То были прощальные послания, обречённые остаться непрочитанными и нетронутыми, если бы Эдвин совершенно случайно не нашёл дневник. Первое из них предназначалось Хеди.

«Дорогая Хеди!

Если ты это читаешь, значит, меня больше нет с вами, и мне искренне жаль, что так получилось. Пожалуйста, прости меня и не вини себя ни в чём: так должно было случиться, и я прекрасно это осознаю. Позаботься о Каисе и береги себя: я буду рядом, даже после смерти. Совсем скоро меня не станет: я не смогу больше бегать от той страшной силы, что ворвалась в мою жизнь с появлением доктора Тота. Этот человек… А может, и не человек вовсе, раскрыл во мне нечто, что неотвратимо ведёт к концу моей жизни. Мне страшно и плохо, но я ничего не могу с этим поделать. «Таково ваше предназначение, мистер Твайс: Цикл сам решает, кого забрать следующим» – сказал он мне во время последнего телефонного звонка. У меня ужасно трусятся руки.

Я хочу, чтобы ты знала, что я всегда любил тебя, люблю сейчас и буду любить даже там, на следующем уровне. Мы совершили ужаснейшую ошибку, и оба признаём это, поэтому прошу тебя не быть столь строгой по отношению к Корблу. Я благодарен тебе за каждое мгновение, проведённое рядом с тобой. Я никогда не встречал столь чуткой, сильной и смелой девушки как ты и искренне восхищаюсь. Каждый раз, ложась спать, я благодарил Бога за то, что он послал мне такую замечательную жену как ты.

Ты подарила мне самые счастливые годы и чудесную дочь, и мне очень больно оставлять вас обеих. Я плачу, я склоняю голову перед вами и молю о прощении за причинённую боль. Несмотря на все наши конфликты и трудности, я всегда был рядом и защищал тебя. Мне жаль, что я не смог стать по-настоящему хорошим мужем и отцом. На мне слишком много вины перед вами.

Ты замечательная жена, правда. Я очень люблю тебя, и мне невероятно тяжело прощаться. Прости меня за всё, дорогая.

Обещаю любить тебя вечно,

Твой муж, Джереон Твайс».

На глаза навернулись слёзы: тоска пронзала сердце насквозь. Джер не должен был уйти вот так. Следом к горлу подступила злоба, заглушающая немой крик, так и не вырвавшийся из груди Эдвина: хотелось собственными руками задушить проклятого докторишку. Дрожащие пальцы зажали следующее письмо, адресатом которого была Эрна.

«Милая Эрна!

Наверняка тебя уже оповестили о моей смерти, и, скорее всего, тебе больно осознавать, что я мёртв. Ты всегда была для меня хорошей подругой, и мне бы очень хотелось попрощаться с тобой по-другому, но обстоятельства вынуждают меня поступить именно так.

Не думаю, что стоит раскрывать подробности произошедшего детально, скажу лишь, что я совершил это не по своей воле. Я познакомился со страшным человеком, и теперь моя судьба в его руках. Долгое время меня мучили видения, смысл которых приводил к одному: я скоро умру.

Знаю, что ты не любишь подобные разговоры, поэтому прошу у тебя прощения. Мне хотелось бы, чтобы ты стала смелее и увереннее стояла на ногах: мы все тебя очень любим и никто не засмеёт, если ты вдруг ошибёшься. Ты заслуживаешь счастья, как никто другой. Ты замечательный человек, душевный и чуткий, пусть и молчаливый. Я знаю, насколько ты тонкая и ранимая натура, и мне хотелось бы, чтобы Франц оберегал тебя так же, как я оберегаю Хеди.

Пожалуйста, осуществи уже свою мечту. Я знаю, что у тебя обязательно получится отпустить родной дом и семью, чтобы начать всё сначала.

Счастья вам с Францем и успехов в построении новой жизни.

Искренне твой,

Джер».

Эдвин бережно сложил оба листка и спрятал в карман брюк. Почему-то ему казалось, что необходимо исполнить последнюю волю Джереона и передать письма адресатам. Следующее предназначалось Анхелю и, пусть и чувствуя укол стыда, Долоре прочёл и его.

«Анхель!

Ты всегда был для меня младшим братом, которого мне так не хватало. Я не знаю в нашей компании человека более отзывчивого, эмпатичного и понимающего, как ты. Я не знаю человека, который настолько заражал бы всех своим настроением и оптимизмом так, как это делал ты, как бы сложно не было тебе самому. Ты очень сильный, и я искренне надеюсь, что у тебя получится всего добиться. Пусть старик Уотан не будет помехой для твоей полноценной и свободной жизни.

Пожалуйста, думай о себе чаще: ты не обязан помогать всем, отдавая себя без остатка. Иногда нужно заботиться о своём здоровье, настроении и состоянии в целом. Не совершай моих ошибок, и ты станешь по-настоящему счастливым.

И попроси отца Георга, чтобы тот помолился за меня, когда я уйду.

Навечно твой старший брат,

Джереон».

Долоре открыл следующее письмо, адресованное ему самому: родительское читать не стал, потому как боялся, что этого выдержать уже не сможет. От каждой строчки становилось больнее и больнее.

«Здравствуй, Эдвин.

С возвращением в родной город: прости, что не смогу встретиться с тобой лично. Если ты читаешь это письмо, значит, меня уже нет в живых. Я не стану объясняться подробно, но мне бы очень хотелось, чтобы ты знал, что со мной произошло.

Какое-то время назад я встретил страшного человека, в руках которого теперь моя жизнь. Я знаю, что скоро умру, и больше не могу сопротивляться тому животному ужасу, который вызывают во мне видения. Они отвратительны, они мучают меня каждую ночь и, как бы я не цеплялся за жизнь, у меня больше не получается поддерживать в себе жизнь и отсрочить неизбежное.

Скоро ты познакомишься с одним моим хорошим другом: пожалуйста, не пугайся и прими его, как принял бы меня. Его зовут Корбл, и он знает куда больше, нежели остальные. Он введёт тебя в курс дела. Прошу тебя помочь нам завершить начатое.

Спасибо, что был со мной всё детство и всегда оставался для меня хорошим и преданным другом. Корбл передаст тебе кое-что, что я готовил в качестве подарка на вашу с Тесс свадьбу. Прости, что не смогу присутствовать лично.

Ты всегда был для меня братом, и я надеюсь, что был для тебя настолько же дорогим человеком. Кстати, оставляю тебе адрес, по которому ты сможешь найти Уэнделла: улица Лихт, дом 7. Улица с частными домами, та, что возле железки. Надеюсь, разберёшься. Если не обнаружишь его там, поищи в «Веге»: он иногда захаживает туда.

Ещё раз прости за то, что так вышло.

Мысленно разделяю с тобой пинту сидра,

Твой лучший друг, Джер».

Эдвин заплакал. Слёзы обжигали смуглые щёки его, орошая кожу и лёгкую щетину. Они задерживались на губах, и на кончике языка чувствовался солоноватый привкус. Дневник упал на пол, и трясущиеся руки молодого человека припали к лицу, закрывая его от всего мира, вновь опустевшего для него. Комната наполнилась глухим всхлипыванием и полуподавленным жалобным скулежом. Боль от утраты заново пронзила едва зажившее сердце. Пальцы цеплялись за волосы, сжимали и путали их в странном жесте самобичевания. Не додумался, не доглядел, не успел. Теперь Долоре один и на пороге пугающей неизвестности. Хотелось бежать подальше из Тихе, в Арденн, забыть обо всём и вернуться к привычной жизни, лишённой страданий и отчаяния.

Последнее письмо было адресовано Корблу. Самое короткое, но ёмкое и чувственное, не требовавшее объяснения для своего адресата.

«Дорогой Корбл!

Прости за всё, но я не смог. Пожалуйста, встреть Эдвина и помоги ему. Спасибо, что был рядом со мной. Спасибо за чудесные воспоминания.

Навечно твой,

Джер».

Глава 15. Встреча

Смеркало