Радость моя бесплатное чтение

Часть первая.«Хорошая девочка»  (1984–1989 гг.)

Радоваться, даже если погасло Солнце. Весна 1984

По-моему, многие люди не умеют радоваться. Они бредут, как в тумане, и волокут жизнь за собой, как вериги, словно их главная цель – добраться туда, где все мы будем.

А мне кажется, от жизни нужно получать радость. Есть много поговорок «смех без причины – признак дурачины», «где грех, там и смех», которые учат тому, что нечего смеяться да радоваться, а то за дурака сойдешь. Но, как сказал Далай-лама, радость – особая мудрость, а способность находить ее в каждом дне – настоящее искусство.

Я решила начать рассказ о своей жизни с момента, как я повзрослела. Случилось это за один день. Перелом произошел, когда умерла мама. Мне было семнадцать лет, и я заканчивала первый курс химического факультета МГУ. Веселилась и наслаждалась студенчеством, но скучала в разлуке с родителями. На майские праздники поехала домой в свой город пообщаться с ними, но… маму уже не застала. Жизнь разделилась на до и после. Радостное беззаботное время до и черную пустоту после. Мама. Умерла. Самая близкая, незаменимая, она всегда выслушивала и понимала, никогда не наказывала, нежно целовала в макушку, заплетая косички, и пекла самые вкусные булочки. По выходным меня будили ароматы горячей сдобы, которые, смешиваясь с запахом высушенного на свежем ветре и тщательно отглаженного белья, на подсознательном уровне связались в памяти с нашим уютным домом, наполненным любовью. Мама научила быть чистюлей и хорошо шить, но главное – не унывать при провалах и продолжать стремиться к цели.

– Держи хвост пистолетом! – смеялась она, нежно оттягивая мои волосы назад.

– Никогда не сдавайся! – вытирала мне слезы, успокаивая при неудачах.

И как… как жить без нее? Ответ, который вскоре стал понятен, был суровый, но простой: рассчитывать только на себя. Именно этот тектонический сдвиг судьбы навел меня на идею осознанно искать и находить радость в каждом прожитом дне. Страшная потеря подтолкнула ценить простые удовольствия и отличать неприятности от горя.

До этого момента у меня было счастливое детство хорошей девочки из благополучной интеллигентной семьи. Я была умной дурочкой. Умной, потому что схватывала всё на лету. Дурочкой, потому что совершенно не знала жизни. Была наивной, счастливой и беззаботной.

Мое детство было традиционным советским. Ясли – сад – школа. Я послушно посещала эти «заведения», но меня угнетала неволя. В моих самых ранних полубессознательных воспоминаниях острой занозой торчало сопротивление контролю. Я не любила, когда мной командовали, заставляли ходить строем, напрягало, что нас держат, как в клетке, в комнате или на тесной огороженной площадке. Ребенком я не могла это сформулировать, но хорошо помню, что меня обижали строгие ограничения и жесткие, часто бессмысленные, требования взрослых. Но только не родителей: они обходились со мной как с личностью и не приказывали, а объясняли и предлагали найти выход самой. С ними я чувствовала себя и в безопасности, и на свободе.

Чем старше я становилась, тем больше независимости получала. В первом классе главной радостью стала возможность оставаться дома одной после школы. Я была счастлива, что проводила время до вечера так, как сама хотела. Мама и папа доверяли мне, и я их не разочаровывала. Учеба мне нравилась. За полчаса делала все уроки, а после выходила во двор с ключом на шее и носилась вместе с ребятами.

Чуть позже в моей жизни возникло и фортепьяно, по клавишам которого я тоскливо отбарабанила полных семь лет. К этой сфере искусства была полностью равнодушна – лишь сожалела, что приходится выполнять нудные обязанности, которые не затронули ни мысли, ни душу.

Правда, с уроками музыки отчасти были связаны самые первые сексуальные ощущения. Я ездила в трамвае на занятия одна через весь город. Дорога занимала минут двадцать, и я обычно забиралась на свободное место и смотрела в окно. А как-то раз залезла на кресло, расположенное над мотором. Трамвай был старым, весь дребезжал, и я тоже мелко тряслась. Постепенно вибрация снизу проникла в тело и как-то странно подействовала. Я не поняла, что случилось, но трусики стали мокрыми. Когда вышла на остановке, то сразу об этом забыла. Я в то время пребывала в каких-то мыслях, мало обращая внимания на окружающие мелочи. Но через некоторое время села на тот же трамвай и на то же самое место, и снова, пока вибрация сотрясала меня, внутри что-то происходило. Впрочем, я была настолько невинна, что объяснить это не смогла и выкинула из головы. Однако вспомнила, когда стала целоваться с одноклассником Колей. Его медленные поцелуи постепенно вызывали у меня подобные странные ощущения. Целовались мы всего несколько раз, а в основном гуляли, взявшись за руки.

К семнадцати годам я выросла худенькой девушкой, тонкокостной и с пропорциями весьма далекими от стандарта 90–60–90. К тому же, была невысокой: рост не превышал 164 сантиметра. Небольшая грудь, неширокие бедра и худоба делали меня похожей скорее на мальчика-подростка, чем на молодую женщину. Если была одета в куртку с капюшоном и джинсы, то часто ко мне так и обращались: «мальчик».

Да и «русской красавицей» назвать меня было нельзя. Мама была наполовину мордва, и от нее я унаследовала миндалевидный разрез зеленых глаз и пухлые губы. От папы, который имел чисто славянские корни, – высокий лоб и кудрявые каштановые волосы. В моем облике проскальзывали и едва уловимые восточные черты, полученные от неизвестного предка. Интересная внешность получилась, замес из разнообразных генов.

Однажды, когда я подкрасила брови слишком ярко, надменная женщина в метро бросила мне в лицо:

– Понаехали тут… татарва.

Помню, как засмеялась. Никогда не думала, что этот «комплимент» будет адресован в мой адрес. Хотя для меня было неважно, какой я национальности, по паспорту была русской и носила соответствующее имя: Кузнецова Юлия Владимировна.

В конце школы я совершенно не представляла, куда поступать. Главное – учиться, причем непременно в Москве. Мне одинаково легко давались и точные науки, и гуманитарные. Родители задумались; оба окончили университет в провинции: папа – физико-математический, а мама – химический факультет. На семейном совете мама мягко порекомендовала пойти по ее следам. Она не настаивала, просто предлагала:

– Радость моя, это хорошая профессия.

А мне было всё равно. «Почему бы и нет? Пойду на Химфак МГУ». Выбор был сделан. Но сделан не мной. Я не понимала, насколько серьезное это решение.

Я оставалась инфантильной домашней девочкой, продолжала играть в куклы и искренне полагала, что семейные пары столько раз занимались сексом, сколько у них родилось детей. Даже отношения с Колей не поколебали этого заблуждения. С ним мы начали “ходить”, тогда это называлось таким словом, незадолго до выпуска. Впрочем, определение довольно точное, так как уединиться было негде, и мы наматывали километры по улицам. Дальше осторожных касаний не зашли, первые эксперименты на этом и закончились. А потом мне просто не повезло, и реальное знакомство с интимом было гораздо безрадостней, чем те поездки на трамвае.

Осколки моей жизни. Май 1984

Я была так наивна, что не могла допустить и мысли о маминой смерти. Нет, конечно, понимала, что когда-нибудь, когда я стану старушкой, а мама – дряхлой старушкой, это случится, но сейчас даже не задумывалась о таком. Все мы читали, что когда-нибудь Солнце погаснет, но никто же не боится, что это случится на днях. Я знала, что мама плохо себя чувствует, но была абсолютно уверена, что она выздоровеет. Ведь все болеют, а потом выздоравливают. А еще мне гораздо важнее казалась собственная жизнь, ведь я училась на первом курсе. Какой был бурный год! Школа, выпускной, экзамены, блестящее поступление в МГУ, захватывающая студенческая тусовка. Эмоции переполняли.

На майские праздники я вернулась из Москвы домой и долго звонила в дверь, недоумевая, почему никто не открывает. Я же предупредила, что приеду. Ключ лежал в сумке, но мне хотелось, чтобы меня встретили: у нас был такой обряд. Объятия, поцелуи, папино «Юленька!» и мамино «Радость моя!» дарили тепло и поддержку. Я знала, что здесь меня любят и ждут. И желала услышать свое имя.

И тут я его услышала, но произнесенное незнакомым голосом и со стороны лестницы:

– Юля…

Повернулась. По ступеням поднимался папа. Я не узнала его голос. Да что там голос, я не могла поверить, что этот старик – мой моложавый отец.

– Юлечка… – повторил папа, и это прозвучало так жалко, что меня сковал ужас.

Папа еще ничего не сообщил, но я уже испугалась. Он подошел, обнял и уткнулся в мое плечо. Мое потрясение усилилось, когда я осознала, что папа всхлипывает. Мой сильный отец, оптимист! Я не могла ни заговорить, ни спросить, что случилось. В горле возник спазм. Наконец мы зашли в дом. Я всё еще ничего не понимала. Точнее, отказывалась верить тому, о чем почти догадалась. И тогда папа сказал, что мамы больше нет. Она умерла, пока я ехала в поезде. Тут меня и согнуло в дугу, показалось, что кто-то костлявой жесткой рукой пережал шею.

Я задыхалась, хватала ртом воздух, а вдохнуть не могла, только сипела. В глазах начало темнеть. Папа заметался. Он усадил меня на табуретку в кухне, рванулся за водой, но выронил стакан, и тот с грохотом разбился об кафель на мелкие осколки. Один из них вонзился мне в ногу. Резкая боль неожиданно помогла справиться с шоком. Я смогла начать дышать. Папа в изнеможении опустился рядом.

Сквозь слёзы я взглянула на него. Папа был раздавлен. Он сгорбился напротив меня за столом, где прошло так много счастливых часов, где наша семья ужинала и играла в настольные игры, где папа учил меня шахматам и азам преферанса, а мама – лепить пирожки и шить на машинке. А сейчас мы выглядели как два никому не нужных ребенка – поникшие, несчастные. Я поняла, что на папу рассчитывать больше не могу. Ему самому была нужна помощь. Мы оба потеряли опору.

Мне показалось, что и моя жизнь разбилась вдрызг, как стакан. Раскололась на такие же острые кусочки. Они все впились в меня, и я физически ощущала эту боль в сердце. Я вообще не понимала, что делать. Хотела вскочить и убежать, исчезнуть. Мне казалось, что только так смогу скрыться от беды. Но я задержалась еще на некоторое время. Чтобы попрощаться с мамой. Эти дни и бессонные ночи слиплись вместе и выпали из памяти, оставив разрозненные клочки: мой поцелуй в ледяной мамин лоб; зловещее карканье ворон; глухие удары комков земли о гроб. На кладбище кто-то подходил и говорил что-то, видимо, соболезновал, я кивала, но не узнавала лиц и ничего не понимала.

Сразу после похорон папа проводил меня на поезд на Москву. Я вернулась в общагу, где провела такой счастливый первый курс, где раньше мне было так весело и хорошо. Но не находила себе места. Я словно окаменела. Жизненная сила по каплям вытекала через глубокие раны от осколков, и я чувствовала, что ее осталось совсем мало.

Вскоре мне приснился кошмар. Я брела во мгле, в каком-то липком тумане и вдруг почувствовала прямо перед собой обрыв. Просто полшага, и я бы упала. А там внизу, колыхалось что-то страшное и одновременно притягательное, обещающее облегчение. Я застыла на краю в нерешительности. Но вдруг услышала мамин голос, он звал меня сверху. В этот момент я проснулась. Ее голос еще звучал в ушах так же ясно, как если бы она реально окликнула меня. Я даже вскочила, мгновенно поверив, что она уехала и теперь вернулась, и стала ее искать. В детстве мы часто играли так в прятки, обе хохотали и получали удовольствие, когда находили друг друга. Но… мамы нигде не было, и тоска вновь накрыла меня.

И тогда я себе сказала «стоп». Я осознала, что мама не хотела бы, чтобы я сломалась и погибла, поняла, что надо возвращаться, надо саму себя спасать, не давать погрузиться в безысходное отчаяние. И я решила доказать ей, что выживу. Что не пропаду. И что она сможет гордиться мною и дальше, следя оттуда, сверху.

Я запретила себе думать про то, что ее больше нет. Но главное, начала притворяться для себя, что всё в порядке. В тот год я не была молодой девушкой, а лишь играла ее роль, как в театре. Словно скорбная старуха надела маску и выглядела веселой студенткой. Сейчас, когда прошло уже сорок лет, всё наоборот. Внешность – как на фото в паспорте, а внутри – озорная девчонка, готовая веселиться и радоваться по любому поводу.

Но тогда притворство помогло. Этот наивный самообман спас. Я стала учиться находить радость ежедневно, в мелочах. Вот буквально вставала утром и надевала чистые трусы. И радовалась, что они чистые. А потом радовалась, что с вечера полбанки сгущенки осталось – это же сгущенная радость в чистом виде!

Я словно закупорила свое горе в капсулу, где оно тлело, но тщательно следила, чтобы пламя не разгорелось и ни в коем случае не было видно другим. Свое страдание скрывала и маскировала. Оно было моей инвалидностью, ущербностью.

Я начала ценить свою юность и здоровье. Была рада, что окружена веселыми и умными друзьям. И благодарна родителям за то, что они поддержали мое желание после школы уехать в Москву. В провинциальном городке, в пустой квартире, мое сиротство было бы невыносимым.

Постепенно молодость и поток новых впечатлений вынесли меня из липкого тумана. Только слово «мама» много лет не могла произнести. Спазм в горле не давал. Сразу ощущалась ледяная костлявая рука на горле.

Притворство, прежде всего перед собой, оказалось правильной стратегией. На втором курсе университета я немного пришла в себя. Вот и настало время, когда я делала только то, что считала нужным сама. Надо мной и раньше не было плотного родительского контроля, а уж теперь я оказалась полностью предоставлена себе. “Вот тебе и свобода. Ты же к этому так упорно стремилась, Юлечка?” – задавала вопрос сама себе и качала головой. Я не ожидала, что до меня никому не станет дела. Я стала никому не нужна. А это оказалось болезненно. Одиночество давило на меня.

Конечно, у меня остался папа, которого я любила. Но, овдовев, он замкнулся, глубоко погрузился в себя и тоже как-то выпал из моей жизни. Он говорил позже, что и сам пытался понять, как существовать дальше и словно окуклился. Наша связь сначала прервалась ненадолго, затем перешла на новый уровень. Мы и до этого общались как взрослые люди, отец не давал мне советов и не поучал. Я изредка звонила ему по междугороднему телефону, и два раза в год приезжала на каникулы.

Как ни странно, одновременно эта пустота вокруг дарила и удивительное ощущение легкости бытия: будто я прыгнула с обрыва в реку, коснулась дна и начала движение вверх. Я обнаружила, что в ужасной потере были и плюсы. Звучит кощунственно, но это правда. Главное преимущество состояло в том, что самое страшное уже случилось.

С этого момента, ничем не отягощенная и уже закаленная, вернее обожженная, я начала свой путь во взрослую жизнь, имея ноль материальных ресурсов. Я была нищей провинциалкой без связей и без поддержки. Но это было неважно.

Главное, ко мне постепенно вернулась радость. Точнее, не вернулась, а я сама ее потихоньку приручила, приманила и подтянула к себе. И обращалась теперь с ней бережно, лелея и оберегая. Хорошее настроение, которое раньше было моим естественным состоянием, теперь настраивала сознательно, едва проснувшись утром, лежа с закрытыми глазами. И открывала их уже с улыбкой. Своей чувствительной после потери мамы сущностью “без кожи” тонко определяла, что досадные пустяки и проблемы не заслуживают моей реакции. Ни порванные колготки, ни украденные деньги, которых и так не хватало, ни агрессивное хамство в автобусе не расстраивали меня, так как ничто не могло сравниться с пережитым горем. И еще утешало то, что занята была «по горло». Я училась, было сложно и интересно, голова была полностью загружена. Меня окружали незаурядные сверстники, общение с которыми доставляло удовольствие.

В нашей группе было мало москвичей, и они с завистью посещали нашу шумную общагу, с неохотой покидая ее вечером. Вся бурная жизнь проходила там, где мы вместе жили, учились и веселились.

Общежитие располагалось на Ломоносовском проспекте и называлось ФДС, Филиал дома студента. Это была пятиэтажка, организованная по коридорному принципу: комнаты девочек налево, мальчиков направо, в каждой стояли четыре кровати, стол и шкаф.

В конце длинного прохода располагались две кухни, туалеты и умывальники, а душ имелся только на первом этаже. Да и работал он через день. Внизу был и зал для занятий.

Сейчас не знаю, как мы могли дружно прожить в подобной тесноте несколько лет. А тогда получали от бесконечного общения удовольствие. Конфликты, конечно, случались, но мы их решали и надолго не ссорились. Мои соседки – Лена из Ташкента, Света с Алтая, Люся с Урала – были умные и приятные, и мы подружились сразу и на всю жизнь. Кроме того, каждая из нас прошла и ясли-сад с дневным сном в группах на тридцать человек, на боку в одну сторону, как ложки в лотке, и пионерские лагеря с размещением по двадцать человек в палате и туалетом во дворе с дырками в полу, засыпанными хлоркой. Так что по контрасту жизнь вчетвером казалась нам вполне комфортной.

Вещей у нас было так немного, что всё общее барахло помещалось в небольшой шкаф. Общее оно было еще и потому, что мы им пользовались по очереди. Сегодня Света в белом джемпере и красном берете, а завтра я в том же образе. Тогда многие скромно жили, имея единственные джинсы и пару сапог на весь сезон.

И у меня одежды было мало, всего по одному наименованию: одна юбка, одни брюки, платье, свитер, демисезонная куртка и старое зимнее пальто. Только трусов было четыре штуки, и двое колготок. У остальных девчонок был примерно такой же набор.

Когда я росла, мои родители считались довольно обеспеченными. У нас даже была машина «Жигули», что тогда было редкостью и признаком достатка. Папа, Владимир Иванович, работал профессором математики в провинциальном институте и получал доплату «за науку», то есть за ученое звание. Быть профессорской дочкой доставляло мне удовольствие. Тешило мое тщеславие. Мама тоже была профессионал, она занимала должность начальника химической лаборатории на заводе. “Валентина Петровна! Срочно нужна ваша помощь!” – путая наши похожие голоса, обращались ко мне ее коллеги по телефону. И я гордилась, что моя мамочка такая незаменимая. Эксперт, с которым советуются. Хотя в остальном наша семья ничем не выделялась. Если и появлялись деньги, родители тратили их на путешествия. На машине мы объездили всю Прибалтику, Крым и Кавказ. Каждый год отправлялись на море, а в выходные срывались или по Золотому кольцу, или просто в поход с палаткой.

Но когда мама заболела, всё как в тартарары провалилось. Автомобиль продали, когда ее пытались вылечить, и небольшие накопления ушли туда же. После ее смерти папа резко сдал, как-то потух, вышел на пенсию, и деньги резко кончились. Я жила на стипендию в сорок рублей, и он мне посылал тридцать, так что в сумме получалось семьдесят в месяц, что было мало до неприличия. Это же были не карманные расходы. Это был ежемесячный бюджет для юной девушки в течение нескольких лет подряд “на всё”. Учеба занимала всё время, больше заработать я не умела. Скромная сумма позволяла не голодать, но купить на нее я ничего себе позволить не могла. На питание уходила значительная часть. Мои соседки были из хороших семей, им одежду и обувь приобретали родители, а на остальные расходы выделяли суммы, сравнимые с моим общим бюджетом. Мы вскладчину часто брали разные московские деликатесы, которые тут же и уничтожали. Поэтому на еде экономить совсем не получалось. Да и тортиками не пренебрегали.

Сначала я даже не отдавала себе отчета, как же мало у меня денег. Хотя ни на что не тратила, кроме еды, средства быстро заканчивались. Последние дни до стипендии протекали бы на голодном пайке, если бы не профком1. Я, как малообеспеченная, получала талоны на бесплатный обед в студенческой столовке. А на ужины мы скидывались в начале месяца и готовили по очереди. Неделю дежурному надо было бегать по магазинам, покупать молоко, картошку, колбасу и котлеты, а вечером сооружать на четверых сытную еду, зато еще три недели можно было ни о чем не заботиться. Готовить я совершенно не умела, но быстро научилась, тем более в московской кулинарии были вполне съедобные полуфабрикаты. Фирменным блюдом считались жареные пельмени из пачек, так как из-за низкого качества в отварном виде есть их было невозможно: тесто разваливалось и напоминало клейстер. Однако, подрумяненные в масле, они были похожи на пирожки.

Что я всё о вещах да о еде – это были такие мелочи, на которые мы внимания тогда почти не обращали. Главным впечатлением была атмосфера в университете, потрясающие люди, которых я встретила. И преподавателей, и студентов. Впервые я увидела так много умных ребят в одном месте. И таких интересных, разносторонних личностей!

Нужно вернуться на несколько месяцев назад, в самое начало первого курса, чтобы описать нашу веселую компанию и рассказать подробнее об отношениях.

Первый курс. Лёня Склянкин. Сентябрь 1983

Мое дебютное появление в университетской общаге в последний день августа 1983 года было сопряжено с небольшим скандалом. Я приехала позже всех, потом долго оформляла временную прописку и оказалась в комнате, когда три моих соседки уже заняли места. Я постучала и вошла. У двери стояла последняя пустая кровать, на ней сидела полная женщина и что-то писала. Я поздоровалась, улыбнулась и сказала, что меня зовут Юля. Девчонки приветливо представились:

– Лена!

– Света!

– Люся!

Я сразу почувствовала, что мы подружимся. Но как только я назвала свое имя, заполняющая бумаги женщина встрепенулась и воскликнула:

– Как удачно я тебя застала!

Меня резануло обращение на «ты». В детстве с нами никто не церемонился, но в университете, в приемной комиссии и на экзаменах все обращались на «вы», и я уже успела к этому привыкнуть. Женщина пошуршала бумагами и властно сказала:

– Вот, надо будет подписать здесь и здесь, с тебя десять рублей.

Десять рублей! Это была огромная сумма. У меня с собой было тридцать, весь мой скромный бюджет на месяц. Я растерялась и полезла было в кошелек. Но тут включилось привычное сопротивление всяким указаниям, когда за ними не следуют разумные разъяснения, и заставило меня задать вопрос:

– А почему и для чего?

– Всех первокурсников в обязательном порядке страхуем, – колыхнулась толстуха мне навстречу и снизу вверх протянула бумаги с проставленными галочками и ручку.

Я приняла ее слова за чистую монету и уже приготовилась выполнить указание, ища глазами стол, чтобы поставить подпись. Но тут она сделала ошибку, торжественно добавив фразу:

– Все комсомольцы должны застраховаться.

Мгновенно я всё поняла, разозлилась, опустила бумаги и возразила:

– Что значит «обязаны» и при чём тут комсомольцы? Насколько я знаю, страхование всегда является добровольным.

– Нет! Это моральный долг каждого строителя коммунизма! – страховщица разозлилась тоже.

Хуже довода она придумать не могла. Это был пропагандистский штамп, от которого меня не просто тошнило, а выворачивало. Я перешла в глухую оборону. Теперь, даже если бы прибежал ректор и начал убеждать подписать бумаги под угрозой отчисления, я бы не сдалась.

– Не буду! – набычилась я.

– Тебя заставят!

– Когда заставят, жалобу напишу! Это добровольно, а я не хочу!

Наша короткая, но бурная перепалка происходила на глазах у изумленных девчонок, которые только что расстались со своими десятками и следили за стычкой с неподдельным интересом.

Я опустилась на кровать и рядом бросила сумку, невольно пытаясь занять как можно больше территории. Толстуха, сидя на близком расстоянии, с напором продолжала свои речи. Я постепенно съезжала в продавленную ею яму, чувствуя, что собеседница своей массой подавляет меня.

– Я сказала – нет! И освободите, пожалуйста, мое место! – рявкнула я.

Страховщица с ненавистью посмотрела на меня, встала и ушла.

– Ну ты даешь! Вот это да! Нам она слова не дала сказать, все заплатили, а ты ее отшила! – выдохнули девчонки.

Мы продолжили обсуждать случившееся, а затем перескочили на ближайшие планы. Нам предстояло прожить вместе не один год.

Я была взбудораженной, но чрезвычайно довольной. Защитилась от этой нахрапистой обманщицы. Я смогла! Оказывается, совсем себя не знаю. Не такая я, значит, застенчивая скромница, которой себя считала. Выходит, и постоять за себя могу? Впрочем, не так уж это и удивительно. Мое детство прошло не только за книжками, но и в дворовых играх, и в столкновениях с агрессивными сверстниками, которые открыто не любили меня, хотя я давала списывать и поначалу пыталась подружиться. Мне с ними было невыносимо скучно, а я никогда не умела скрывать свои эмоции. И вдобавок носила очки. «Очкастая» – так они меня и прозвали.

В нашем классе были, конечно, и яркие девочки и мальчики, но их было наперечет. Серая масса, немного пожевав, выплюнула каждого из нас, и мы сбились в дружную стайку. Я, Иришка и Маришка, Леха и Коля чувствовали себя инопланетянами. Про нашу небольшую компанию «умников» – как презрительно нас называли – можно было сказать, как в известной цитате: «узок их круг… страшно далеки они от народа…». Преобладающее большинство «народа» было невежественным и злым. «Мы пионеры, дети рабочих». Мат-перемат, определенные темы, недоступные для понимания девочки из интеллигентной семьи.

А в университете с каждым из моих сокурсников было интересно, каждый меня привлекал. Выбор был велик, я наслаждалась активным общением в круге развитых, веселых ребят и девушек. Явных пар на первом курсе еще не появилось, но все знали, кто кому нравится, и это добавляло пикантности. Мы совершенно не пили алкоголь, но я ходила всё время словно слегка пьяная, только вместо шампанского внутри меня лопались пузырьки радости и счастья. В крови бурлил адреналиновый коктейль новизны, удовольствия, напряжения, радости. И легкой влюбленности сразу во всех.

Весь первый курс я пребывала в эйфории, как и другие студенты. Но при этом в осеннем семестре находилась и в страшном стрессе. С удивлением осознала, как же трудно учиться в МГУ. До зимней сессии не одна я была уверена, что не освою огромного объема сложной информации и провалюсь на экзаменах.

В ноябре почувствовала, что наступил переломный момент: или прорвусь, или вылечу с треском. Навалилось сразу со всех сторон. Математика была такой сложной, что я занималась ей больше, чем химией, но никак не успевала решить все задачи из длинных списков, а еще нужно было закончить практикум по неорганике, и сдать пару трудных коллоквиумов по физике, и разобраться в программировании, которое, неожиданно для себя, я упустила. Ну а самый швах был по английскому. Приближалась итоговая контрольная, а я ничего не знала. В школе учила французский и, хотя оказалась в группе начинающих, была единственной, кто не изучал английский до этого шесть лет. Естественно, сразу стала худшей, да еще и опозорилась, когда слово «важный» (important) прочитала на французский манер, с ударением на последнем слоге, превратив его в «импотент». Все смеялись, я сидела красная и тихо ненавидела этот язык.

Однако на ноябрьские праздники я съездила домой, в свое место силы. И словно подзарядилась. Мама тогда сидела на больничном, вернее, лежала, и я провела три дня рядом с ее кроватью, в лицах изображая своих преподавателей и пересказывая смешные случаи. Ранее холеная и избалованная, теперь я убиралась в доме и удивляла родителей новыми кулинарными навыками. И видела, как мама улыбалась папе. А папа, которому я грустно пожаловалась, что не понимаю программирование, всего за час понятно объяснил главные принципы, и оказалось, что всё предельно просто. После его единственного урока я выбилась из отстающих в лидеры и даже получила зачет автоматом. Вернувшись из дома, яростно набросилась на учебу. За две недели сдала все коллоквиумы, выполнила и защитила практикум. Английский язык тоже подтянула, самостоятельно разобралась в новой теме, вызубрила слова и написала сложный тест. Накопившиеся задания по математике решила в поезде, возвращаясь из дома, не поднимая головы, исписав в дороге толстую тетрадь. Также, действуя по поговорке: «Глаза боятся, а руки делают», к Новому году успешно закрыла и зачетную неделю.

И экзамены сдала без троек. А кое-кто из МГУ вылетел, к сожалению. Вылетели, в основном, умные, но неорганизованные мальчики, и мне было их искренне жаль. В университете была иная система обучения, не совпадающая со школьной, и перестроиться было нелегко. Да и программа была трудной. Нельзя было расслабляться, каждую свободную минуту нужно было учиться. Запускать, накапливать задолженности означало готовиться на отчисление. А поводов, чтобы отвлечься, было много. И главный из них – общение со сверстниками.

Одним из моих одногруппников был Лёня Склянкин. Он жил в Мытищах, места в общежитии у него не было. Приезжал на занятия на электричке и на метро, тратя по три часа на дорогу туда-обратно. Лёня был веселым юношей, худым и высоким. Ресницы его были длинными, губы пухлыми, а красивые волнистые волосы пшеничного цвета – всегда тщательно причесанными. Ежедневно он появлялся в свежей выглаженной рубашке и начищенных до блеска ботинках. Это выгодно оттеняло его на фоне остальных ребят. Никто в нашей группе не выглядел настолько аккуратным. Ни московские ребята, ни общежитские, которые вообще не обращали внимания на одежду. Многие носили один и тот же вытянутый свитер месяцами, не снимая.

Лёня начал за мной ухаживать – сначала робко, затем смелее. Мне он казался слишком прилизанным, и я даже посмеивалась над ним. Но он не сдавался. На наших пятничных посиделках в общаге Лёня умудрялся всегда оказаться рядом, старался поймать меня, когда мы играли в жмурки, постоянно выбирал в игре в ручеек, подмигивал в гляделках. А еще он любил смеяться, и это нас объединяло. В ночь на субботу наша группа почти не спала, мы играли, пели под гитару. Я была в восторге от вечеринок, а от захватывающих игр в жмурки, гляделки, ручейки – просто в восхищении, но Лёня был приятным дополнением к развлечениям, не более того. Всё было невинно: исключительно флирт, волнующие отношения, диалоги, танцы, нежные поцелуи в щечку… и всё. Дальше ни-ни.

Я была девственницей с твердыми убеждениями: «Секс только после свадьбы. Замуж один раз и на всю жизнь». И Лёню как кандидата в женихи даже не рассматривала. Он меня как-то не затронул, я не чувствовала к нему особого притяжения. Но остальные парни так явно меня не выделяли, а Лёня ясно давал понять, что выбрал меня. Его внимание льстило, постепенно затягивали и его настойчивые ухаживания, но я не сдавалась. Скорее, тешила самолюбие. Ни у кого из девчонок не было приятеля, а у меня был. Но отношения как таковые еще отсутствовали, мы были подростками и больше резвились.

Весной 1984 маме стало совсем плохо, она постоянно находилась в больнице. По наивности своей я тогда не понимала, что истекают ее последние дни. Иначе бы не смогла учиться. Я была далеко, в Москве, и лишь иногда звонила домой по межгороду, чтобы узнать, не стало ли ей лучше. Услышав от папы, что пока состояние прежнее, с тяжелым сердцем клала трубку на рычаг. Папа многое от меня скрывал. Однако глухая тоска поселилась глубоко в душе. Но я беспечно отгоняла ее и усердно заменяла позитивом.

Неосознанно я стала искать друга, чтобы отвлечься, и Лёня, который жаждал моего внимания, оказался рядом. Конечно, и я не была абсолютно бесчувственной. Мне хотелось нравиться, и Лёнино волнение передавалось мне. Я начала откликаться на его взгляды и улыбки, и всё чаще казалось, что Лёня меня привлекает. Но мы по-прежнему держали дистанцию. С Лёней нас объединяло стремление везде искать веселье. Часто и повода было не нужно. Например, Лёня забавно описывал пассажиров в электричке, и я покатывалась со смеху. Сама в ответ рассказывала, как готовила щи и положила туда слишком кислую капусту, а потом, обнаружив, что есть суп невозможно, провела реакцию нейтрализации, добавив соду. Щи взбурлили красной пеной и сначала стали слегка газированные, но затем мы с голодными девчонками умяли их за обе щеки. Эту историю Леня называл «Реакция щитрализации», и добавлял:

– Так вот откуда пошло выражение – профессор кислых щей.

Про таких, как мы говорили: покажи палец, и они уже смеются. Именно так и было – Лёня начинал, я подхватывала, и мы оба уже хохотали. Сокурсники, подметив, что мы всё время вместе, прозвали нас Лёнюлей, сокращенно от Лёня + Юля.

Лёня отгонял от меня мрачные мысли, так как постоянно предлагал развлечься: мы ходили то на каток, то в кино, то просто гуляли, но после каждой встречи расставались в центре города. Спускались вместе на станцию красной ветки «Проспект Маркса», которой позже вернули историческое название «Охотный ряд», и ехали в противоположные стороны – я к «Университету», Лёня к «Комсомольской», чтобы пересесть на электричку до Мытищ. Ни разу он не проводил меня. И меня это не смущало. Я входила в его положение. Всё понимала: ему и так полтора часа ехать, а я что? Одна не доберусь? Да и кто он мне? Замуж точно за него не собиралась, он был нужен лишь для отвлечения от тяжелых предчувствий.

Я так хотела увидеть маму и спросить, когда же, наконец, она станет здоровой. Даже до меня стало доходить, что слишком долго длится ее болезнь. От этих мыслей росли страх и отчаяние. В душе словно завелась живая крыса, которая грызла изнутри острыми зубами: я физически ощущала эту боль.

Я еле дождалась майских праздников и отправилась в свой город. А ночью мамы не стало. Получается, что я приехала ее похоронить.

Всё произошло быстро. Поцелуй в мамин ледяной лоб заморозил меня до самого нутра. Мы вернулись с кладбища, и папа посадил меня в обратный поезд. Я села и уставилась в одну точку. Чувствовала, как внутри захлестывает отчаяние, что сейчас закричу на весь вагон. Но место напротив занял обаятельный молодой человек, который попытался со мной познакомиться. Я уцепилась за него, как за спасательный круг, и поддержала разговор. Мы мило беседовали. У меня непрерывно текли слезы, но не снаружи, по лицу, а внутри, по пазухам сразу в горло, и я, сидя с сухими глазами, постоянно вытирала нос платочком. Парень посочувствовал моему насморку, и я подтвердила, что простудилась. Не помню, о чем мы говорили несколько часов. Не помню ни имени его, ни лица. Только знаю, что, если бы не он, я бы сидела и выла в голос. А с его помощью доехала до Москвы, вышла из поезда и смешалась с толпой. Добралась в общагу. В ней было, как всегда, шумно и весело. И я не смогла произнести вслух свою страшную новость. Легла спать и никому ничего не сказала.

Но на следующий день девчонки заметили, что со мной что-то не так. Я по-прежнему не могла произнести слова «мама умерла», но смогла написать их на бумаге и показать подругам. Они начали утешать, но я снова написала «не надо» и вышла погулять. Я совершенно не могла ни говорить о своем горе, ни даже думать о нём. Общага спасала. Она создавала легкую веселую декорацию прежней жизни, поддерживая иллюзию, что ничего не изменилось. Изменилась только я. Вернее, разбилась вдребезги. Но я не желала, чтобы кто-то еще догадался об этом.

С Лёней мы встретились после майских, я и с ним стала вести себя так, будто ничего не произошло. Я вспомнила «спасательный круг» из поезда и стала болтать о чем угодно, только не о маме. Лёня, конечно, знал о моей трагедии, но ему было проще поддерживать прежний легкий тон отношений. Я жестко контролировала себя, так как боялась сбиться с нейтральной темы и завыть. Лёня отвлекал. С ним было весело, словно продолжалась прежняя жизнь. И поэтому я с головой бросилась в новый виток отношений, проводя всё свободное время с не самым подходящим для меня парнем. Но физически нашего сближения так и не произошло. Мы ни разу даже не поцеловались. Вместе мы занимались учебой, гуляли по Москве и расставались только вечером. Мне просто нравилось, как неотступно он за мной бегает.

От Лёниных рубашек исходил тонкий свежий аромат чистой выглаженной одежды. Этот запах волновал меня. Он напоминал о доме и подсознательно ассоциировался с тем надежным укрытием, который я потеряла вместе с уходом мамы.

Такими же образцовыми, как и внешний вид, были и тетради Лёни. Они были исписаны мелким круглым почерком, а мои – крупным и стремительным, с перечеркнутыми страницами и выдранными листами. Лёня был увлечен химией. А я уже начала понимать, что меня в нашей университетской программе больше привлекает высшая математика, а в химии – только теоретическая основа, без грязной и вонючей практической части.

Большинство ребят с удовольствием приходили на практикум, а я его не любила. Лёня ловко собирал приборы, классно титровал и отлично проводил эксперименты. У меня так аккуратно не получалось. Выход вещества в реакциях был низкий, при титровании не хватало терпения капать раствор по капле, я плюхала слишком много и вынуждена была начинать заново.

Но когда мы вместе решали дифференциальные уравнения, я проворно гоняла иксы и игреки. Справлялась с многоэтажными и кудрявыми от множества завитков примерами гораздо быстрее Лёни. Иногда он списывал готовые оставшиеся задания, и мы шли гулять.

Приближалась летняя сессия. Мы защитили курсовые работы, сдали зачеты и погрузились в подготовку к экзаменам. Вторую сессию я сдала на отлично. Училась, не поднимая головы, прячась в книгах от собственного горя. Свое восемнадцатилетние в июне я не отмечала, решив, что праздновать ничего не хочу.

Но экзамены закончились, настал июль, и все разъехались по домам. А мне ехать было некуда. Возвращаться в пустой холодный дом я не желала. Видеть папу тоже пока не могла. Слишком жалкий вид, разрывающий мне сердце, был у него. Мне нужно было собраться с духом, чтобы вернуться в родной город. Папе я позвонила и сказала, что задержусь в Москве, есть дела. И осталась в общаге в полном одиночестве. И тут меня навестил Лёня.

Лето, июнь 1984

Я сидела в пустой комнате и читала. На столе передо мной стояла бутылка молока и лежал кусок булки. Это были мой завтрак, обед и ужин. Рядом на полу высились две стопки книг. К счастью, библиотека на каникулы не закрывалась. Стопку, что повыше, я уже прочитала, а той, что пониже, должно было хватить мне еще дня на три.

Лёня возник на пороге, как всегда чистенький, тщательно причесанный на пробор, в белоснежной майке и таких же ослепительно-белых брюках. Что и говорить, выглядел он идеально, ни пятнышка – просто как из рекламы химчистки.

Я и обрадовалась, и расстроилась. Обрадовалась, так как уже затухла здесь в одиночестве, и мне нужна была компания. Расстроилась, потому что не хотела, чтобы этой компанией был Склянкин. Я специально не сказала ему после экзаменов, что осталась в Москве, собиралась разорвать нашу связь. Но оказывается, Лёня позвонил мне домой, папа взял трубку и сообщил, что я здесь. «Какой настырный», – подумала я с противоречивым чувством. С одной стороны, его настойчивость раздражала, а с другой – тешила мое самолюбие.

После нашего полугодового плотного общения я провела неделю в разлуке с этим парнем и поняла, что он мне не подходит. И даже вызывает досаду. Напрягает его эгоцентризм, инфантильность, и даже аккуратный пробор меня раздражает. Внутренним женским чутьем я уловила, что была нужна Лёне так же, как малышу яркая пожарная машина, которую он видит на витрине и кричит:

– Ха-чу-у-у!

В этом «хочу» не было ни заботы обо мне, ни мужской ответственности. Только детская самопоглощенность и нетерпение получить желаемое без каких-либо обязательств. Для более серьезных отношений Лёня не подходил, а для развлечений и веселого времяпрепровождения – идеально.

При виде меня Склянкин лучезарно заулыбался, и я засияла ему в ответ. Радость – естественное мое состояние. Как в надписи, которую когда-то прочитала, и она мне понравилась: «нормальное положение шлагбаума – открытое». Я не умею при виде встречной улыбки холодно «набычиться», всегда зеркалю ее в ответ. Улыбка на моем лице – «нормальное положение шлагбаума». Радость при виде Лёни перевесила мрачные намерения, и я вскочила навстречу. Забыла, что сидела в короткой маечке и трусиках. Последнюю неделю стояла жара, и юбку я надевала, только когда шла в библиотеку или в магазин за очередной бутылкой молока.

Лёнины глаза округлились. Даже улыбка застыла. Он явно не ожидал такого стриптиза. Он ни разу не видел меня раздетой. Мы долго держали «комсомольскую» дистанцию, которая не предполагала резкого сближения. Я охнула, схватила простыню и прикрылась. Склянкин покраснел.

– Выйди! – крикнула я.

Лёня послушно оказался за дверью. Я быстро оделась, чуть-чуть подкрасилась и была готова через пять минут, после чего милостиво пригласила гостя в комнату.

Склянкин предложил пойти на пляж. Я не возражала; достала купальник, взяла полотенце, и мы поехали на Ленинские горы. Стояла жара, и у реки находиться было приятно. Скинув юбку, я оказалась примерно так же полуобнажена, как и в комнате, но сейчас вокруг было множество людей, и наше полуголое состояние было уместно и естественно. Однако стриптиз в общаге что-то изменил. Он пробил какую-то преграду и, хотелось мне того или нет, продвинул наши отношения дальше.

Я видела, что спутник искоса рассматривает меня, и снова захлебнулась в противоположных чувствах. Я хотела нравиться и желала, чтобы мое молодое женское тело притягивало мужское внимание. Инстинкт мощно шел изнутри и заставлял красиво изгибаться и принимать эффектные позы. Лёня уже открыто пялился, в его глазах плескалось восхищение и волнение. Плавки он прикрыл полотенцем. Я ликовала от ощущения победы и одновременно злилась, так как не хотела, чтобы покоренным мужчиной был Лёня.

Его возбуждение приносило наслаждение. Я словно бы раздувала огонь, который вспыхивал и обжигал меня. Понимала, что это опасно: сама могу обгореть, но женское естество внутри побеждало разум и рвалось наружу сокрушительными порывами. Я ничего не могла с этим поделать. И Склянкин был уже готовенький. Однако активно соблазняя его, я не торопилась переходить к следующему этапу. И не только не торопилась, но и даже не собиралась. Голова была настолько забита «правилами хорошей девочки», что секс до свадьбы представлялся чем-то совершенно невозможным.

Да я ничего запретного и не хотела. Даже и не думала о сексе. Меня волновали взгляды, легкие касания, слова. Нравилась реакция мужчины, его восхищение. Было приятно играть, как кошка с мышкой. Но не более. Никакого желания еще не было. Я не созрела.

Да и атмосфера вокруг была вполне невинной. Конечно, возможно, у кого-то из однокурсников что-то было, но это тщательно скрывали, и никто не обсуждал и даже не намекал. Потому что такое считалось постыдным. Сохранение целомудрия до свадьбы было общепринятой, устоявшейся моралью. Среди моего окружения была одна пара, успевшая подать заявление в ЗАГС к концу первого курса, и невеста хвастливо заявляла, что до свадьбы у них ничего не было. А по-другому никак. По общаге и в главном здании МГУ после 23:00 ходили проверяющие нравственность комсомольские спецотряды, которые внезапно врывались в комнаты и ловили сладкие парочки.

Весной по факультету прогремел скандал, который дошел не только до комсомольского бюро, но и до парткома 2. Неотразимый Паша по прозвищу Вертолет, яркий и умный, гордость третьего курса, отличник и красавец, был с позором исключен из комсомола и сразу отчислен из университета за то, что сфотографировался голым с эрегированным пенисом, на который повесил вымпел «Передовик производства». Он сдуру показал эту фотографию друзьям, а потом засунул ее в учебник. Парень был ладный, пенис мощный, фотография смешная. Но один из друзей оказался подлецом. Фото было потихоньку изъято из книги, передано «куда надо», и передовик производства оказался вышвырнут вон. Карательная система сработала безжалостно.

История с Пашкой Вертолетом меня потрясла. С детства я привыкла сосуществовать внутри системы, не обращая на нее особенного внимания. Мы жили с двойными стандартами: считалось, что в СССР секса не было, но рождаемость при этом росла; активно внедрялась «Продовольственная программа» 3, но продукты исчезали с полок; по телевизору говорили одно, а на кухнях другое. И все умели к этому приспособиться. Однако сложность состояла в том, что сохранять девственности до свадьбы заставляла не только общественная мораль. Это же правило внушала мне мама. И вот это уже было гораздо серьезней. Потому что маму я любила и ей верила. И тут уж обманывать не собиралась несмотря на то, что ее больше не было.

Мама, конечно, действовала из лучших побуждений. Мои родители поженились в конце пятидесятых, когда отношение к половым связям до брака было еще негативнее. И мама искренне желала, чтобы у меня был единственный муж, который заодно был бы и единственным мужчиной. В ее представлении, получив меня чистой и невинной, муж должен был с честью и благородством заботиться обо мне всю жизнь. А я в ответ горячо любить его и искренне восхищаться. Отношения моих родителей были недалеки от этого идеала.

В результате моя девственность была под тройной защитой: строгая общественная мораль, мягкие мамины внушения и собственная незрелость, которая надежно оберегала от любых посягательств. Поэтому Лёне Склянкину надеяться было не на что. Но Лёня надеялся и бил копытом.

В путешествие. Июнь – июль 1984

Вечером после пляжа мы, как обычно, распрощались у метро и поехали в разные стороны. Я привыкла к подобным расставаниям, но почему-то в этот раз такое пренебрежение от мужчины, так явно проявляющего ко мне интерес, сильно задело. Задело не просто как товарища, а как женщину. Только что Лёня наглядеться не мог, а тут развернулся – и «до свидания, прекрасное создание»? «Каникулы, завтра не надо спозаранку вставать, мог бы и проводить. А он бросил там, где ему удобно. Поехал в светлую даль. А я что, никто и звать меня никак? Даже проводить нельзя? Да пошел он, Лёня Склянкин… в свои Мытищи!» Я разозлилась и даже пнула какую-то банку, она с грохотом отлетела, принеся небольшое облегчение. «Не нужен он мне. Пусть катится, как эта банка!»

Я вернулась в общагу, рухнула на кровать и зарыдала от внезапно накатившей безнадеги. Больше двух месяцев успешно подавляла и жалость к себе, и тоску по маме, а сейчас полились крупные слезы, как прорвавшая плотину вода. Я плакала довольно долго. Пользуясь тем, что в общаге было пусто, подвывала в голос и била кулаками по матрасу. Постепенно успокоилась, но была так измучена, что не заметила, как уснула на мокрой подушке.

Утром проснулась поздно. Надела очки и подошла к зеркалу. Лицо было помятым и опухшим. На губе вскочил герпес. Волосы были всклокоченными и не очень чистыми. Майка, в которой спала, была тоже несвежей и в пятнах. «Хороша! – подумала я, – видел бы меня чистюля Склянкин».

При воспоминании о Лёне я подскочила и посмотрела на часы. Было без десяти одиннадцать. С ужасом вспомнила, что в одиннадцать мы договорились встретиться и снова пойти на пляж. Я уже категорически не хотела ни видеть Склянкина, ни тем более куда-то идти.

Быстро открыла шкаф. Напялила последнее чистое платье, волосы стянула резинкой. Напихала кое-какие вещи в небольшую дорожную сумку через плечо. Закрыла комнату на ключ и побежала к метро. Причем выбрала чуть более длинный путь через арку и, когда почти свернула в нее, увидела в начале короткой дорожки высокую белоснежную фигуру юноши. Близорукость не позволяла различить лицо, но я не сомневалась, что это был Склянкин. Меня он не заметил. Я отпрянула назад и скрылась за углом. Приехала на вокзал, купила билет и через несколько часов уже выходила на железнодорожной станции родного города.

Папа искренне обрадовался. Он сказал, что мне названивал какой-то молодой человек.

– Отлично, говори ему, что не знаешь, где я, – обняла отца и поцеловала в щеку. Сразу после моих слов телефон снова зазвонил, издавая длинные междугородние трели. Склянкин, думаю, волновался, куда пропала его подружка. Проинструктированный папа пообещал, что, если я вдруг появлюсь дома – даст ему знать, и даже записал номер. Папа, милый папа! Я снова почувствовала, что в глазах набухают слезы. Подошла, обняла и уткнулась носом в его плечо. Папина рубашка была мятой и свежестью не пахла. Я твердо решила это исправить.

На следующий день первым делом затеяла стирку и уборку. Машинки-автомата у нас не было, и для начала всё надо было замочить, потом постирать в тазу, а затем прополоскать. А рубашки еще и накрахмалить. Пока белье ждало своей очереди, я вымыла пол в комнатах и стала оттирать кухню. Плита была в жире, стол и шкафчики заляпаны. При маме такого и вообразить было невозможно. Кухня у нас сверкала чистотой, как операционная. «Ну ничего. Сейчас всё будет как раньше. Вот если бы и душу можно было отмыть от тоски и горя!»

В холодильнике было пусто, папа питался в студенческой столовке. Поэтому на ужин мы отварили макароны и заправили их кетчупом, остатки которого нашлись на кухне. Эта деятельность отвлекла от печальных мыслей, словно я и вправду немного оттерла свою душу. Был и еще один положительный момент: к вечеру я так устала, что мгновенно уснула.

Назавтра с утра отгладила все рубашки. Теперь они были белоснежными, хрустели и пахли как надо – свежестью. Затем, наведя чистоту и успокоившись, позвонила своим подругам. Их у меня было мало, и оказалось, что почти все разъехались: Иришка отбыла на юг, Наташа была на практике. Своего бывшего ухажера Колю я не хотела больше видеть. Знала, что он, провалившись в прошлом году в медицинский, снова упорно готовился к экзаменам. После моего поступления мы не общались. Я резко забыла о нем, влюбившись в во всех сразу университетских однокурсников. Коля весь год писал письма, полные обиды, но совершенно меня нетрогавшие, и я не хотела продолжения нудного романа. Дома оказалась только Маришка. Она училась в местном педагогическом институте на преподавателя французского языка. Маришка изнывала от скуки и искренне обрадовалась моему звонку. Жили мы по соседству, и через десять минут я уже входила в ее дверь.

– Есть хочешь? – поинтересовалась Маришка. Она налила куриного бульона, и я вдруг осознала, что не ела горячего супа уже давно.

Мы сидели и болтали о мелочах, и я почувствовала себя как прежде, совершенно счастливой. Желудок был обласкан домашней едой, и это ощущение погрузило в прошлое. Всё хорошо, жизнь течет, как раньше, мы беззаботные девчонки, болтаем об учебе и мальчиках.

– Вот только в городе скучно, а мама меня одну не отпускает на отдых, – пожаловалась Маришка и вдруг закричала, – Юлька! А с тобой она отпустит! Поехали!

– Куда? И почему ты уверена, что отпустит? – рассмеялась я.

– Ой, да она всё время тебя в пример ставит, восхищается твоей ответственностью и самостоятельностью.

Я вздохнула. Конечно, было приятно это слышать, но всю ответственность и самостоятельность я бы, не задумываясь, променяла на то, чтобы целое лето просидеть дома с мамой. Да и куда мы поедем? Уже июль, путевок не купить и не достать, тотальный дефицит. Но оказалось, у Маришки был план.

В Крыму жила женщина, у которой их семья много лет снимала комнату. Маришка проводила там каждое лето. И ее мама была готова отпустить дочь вместе со мной под присмотр этой знакомой. Осталось найти средства, чтобы купить билеты, заплатить за комнату и отложить на питание. Я позвонила папе. Волновалась, что прошу так много.

– Да что за проблема – деньги, главное, чтобы разрешил! – махнула рукой Маришка.

Но я напряглась. Знала, что с финансами у папы плохо. Он не возражал против путешествия, но я почувствовала, что папа замялся, когда узнал сумму. Но еще не успела расстроиться, как услышала:

– Конечно, поезжай. Это был трудный год, и ты должна отдохнуть.

Мы с Маришкой запрыгали от восторга и сразу же отправились на вокзал покупать билеты. Взяли плацкарт, верхние полки, и отправили телеграмму хозяйке комнаты.

Через неделю отбыли на Черное море. Знакомая встретила равнодушно: получила конверт и забыла про нас. Мы оказались предоставлены сами себе. Комната, которую снимали, находилась в поселке, примыкающем к военному санаторию.

Через дырку в заборе несколько дней подряд мы проникали в этот закрытый рай для избранных. У моря под навесом стояли лежаки. Они были пронумерованы. Мы заняли пару, но пришли два мужичка-старичка и сказали, впрочем, весьма вежливо, что это их места. Они строили глазки, но мы спорхнули, как птички, и пересели на свободные места. Меня поразило, что за лежаками на стойке стоял самовар, где были чашки, чай, пряники и баранки для отдыхающих. Ни о каком «всё включено» тогда я и не слышала, и эта накрытая поляна произвела впечатление. Рядом был еще и стол для пинг-понга. Мы с Маришкой пили чай и ели пряники, это был наш обед. Конечно, мы привлекали внимание, но замечаний нам никто не делал.

На соседних лежаках сидели две отдыхающие с сыновьями нашего возраста. Я наблюдала с широко открытыми от изумления глазами, как мамаши руководят великовозрастными дитятями, и была в полном шоке:

– Эдик, пора искупаться! Теперь переодень плавки! Вытрись полотенцем! Простудишься!

– Олежик! Выпей чай! Поиграй в пинг-понг! Надень панаму! – слышалось каждые пять минут, и половозрелые младенцы вяло выполняли указания.

Мы с Маришкой переглянулись.

– Вот генеральские сыночки, завидные женихи, надо бы познакомиться, – прошептала она и приняла эффектную позу.

Но мне эти юноши показались противными. Избалованные, заносчивые и инфантильные до глупости, ни Эдик, ни Олежек меня не привлекали совершенно. Даже Склянкин на их фоне казался эталоном зрелости и самостоятельности.

Но отдых «для избранных» продлился недолго. Теперь я не сомневаюсь, что именно генеральские жены нас и сдали, острым нюхом почувствовав социально чуждый элемент и потенциальную опасность для их ненаглядных отпрысков. Уже на следующий день к нам подошел неприметный мужичонка в синих шортах и белой футболке, как у всех, и спросил номер нашей комнаты. Сам был приторно вежлив, но взгляд имел цепкий и жесткий. Мы сделали вид, что забыли, и потихоньку смотались через дыру в заборе. А назавтра обнаружили, что ее накрепко забили. После этого мы ходили на дикий пляж, без пряников.

В конце отдыха мы купили экскурсию в Никитский ботанический сад и там сфотографировались. До сих пор у меня хранится эта милая фотография двух загорелых девчонок в льняных сарафанчиках.

Маришкина мама была права, когда согласилась отпустить нас вместе. При расставании она торжественно произнесла, проникновенно глядя мне в глаза:

– Юля! Доверяю тебе свою дочь и не сомневаюсь, что рядом с тобой с ней ничего не случится!

Я удивилась такой уверенности, но, как теперь понимаю, она была отличным психологом, видевшим меня насквозь. Маришкина мама чутко уловила эту грань взросления, которую я недавно переступила. А еще прекрасно знала, как со мной разговаривать. Если бы она нам что-нибудь запретила или прочитала нудные нотации, возможно, я стремилась бы нарушить глупые запреты, но теперь, чтобы не разочаровать ее, была начеку и защищала подругу, неосознанно пытаясь оправдать доверие ее матери.

Маришка действительно была в железных руках. Она была немного старше меня, но я поражалась, насколько же подруга застряла в детстве, будучи импульсивным ребенком, не осознающим последствий. На диком пляже мы не остались без пристального мужского внимания, и я действительно ограждала Маришку от авантюр. Хотя бы и в теории, я уже знала, чем могут закончиться подобные игры. Вокруг нас не переводились поклонники, предлагающие развлечься.

– Ой, поехали, они зовут в горы, покататься на лошадях! – тянуло на приключение Маришку.

– Ты что, ку-ку совсем? Не поняла, на чем ты покатаешься? – осаживала ее я.

– Ой, нас приглашают на шашлыки! Это рядом, безопасно! – снова вопила Маришка.

– Марина! Тебе что, есть нечего? Ты понимаешь, мы будем им обязаны, не отвяжемся от них, да ты посмотри на их рожи, они же пьяные, сама не понимаешь, что ли? – шипела я в ответ.

– Какая ты скучная, я как будто с мамой, – надувала губки подруга.

– Ага, зато ты ищешь приключений на свою задницу! – парировала я и рычала, обращаясь к обступившим нас мужикам, – мы несовершеннолетние, оставьте нас в покое!

На удивление рык сработал, и они отступили. Однако и я была ненамного мудрее Маришки, и весь опыт приобретала, набивая шишки.

На обратном пути, по совету мамы Маришки, мы накупили южных персиков, да столько, что не могли поднять груз. Еле-еле короткими перебежками удалось дотащить багаж до поезда. С тех пор я ненавижу возить с собой неудобные и тяжелые чемоданы. Лучше буду иметь меньше вещей и останусь вовсе без фруктов или нарядов, чем возьму с собой лишний килограмм.

Мы вернулись домой, и я снова загрустила. До сентября оставались две недели, и я уже считала дни, когда можно будет уехать в шумную общагу. Возвратились домой другие подружки, но все они, как и Маришка, еще находились в счастливом детстве, а я знала, что никогда не смогу стать такой же беззаботной, как они, и это возводило между нами невидимую стену.

Я снова погрузилась в книги. И снова пакет молока, кусок батона и две стопки у кровати – символы моего одиночества. Читала запоем, проваливаясь в чужую жизнь, чтобы забыть свою. Мне было грустно и скучно. Но если звонил телефон, издавая специфически длинные междугородние звонки, я не брала трубку. Знала, что звонит Склянкин и не желала с ним разговаривать. Твердо собралась расстаться с ним в сентябре.

С Лёней оставался открытым вопрос: зачем ему я? К сожалению, я знала на него ответ. Не могла сформулировать его словами, но он возник внутри меня каким-то необычным способом, словно почувствовала его. Возможно, это была интуиция или просто подсознательное ощущение, но ответ был. Он был неприятным и горьким: Склянкину требовалась не я, а мое тело. Все факты свидетельствовали об обратном. Лёня выглядел верхом тактичности. Он был рядом в трудное время. Развлекал и поддерживал. Идеальный партнер! Однако мое подсознание сопротивлялось: «Нет! Это не твой мужчина!»

Однажды мне позвонила Иришка и предложила прогуляться. Мы уже почти договорились о встрече, но я услышала, что ее срочно позвал отец.

– Перезвоню через секунду, не отходи от телефона, – сказала Иришка и положила трубку. Телефон зазвонил почти сразу, и я схватила трубку, прервав первую же трель.

– Привет, куда ты пропала? Я соскучился, – в динамике раздался голос Склянкина.

Я растерялась… и обрадовалась. Полтора месяца назад сбежала от него, обидевшись на то, что он меня не проводил, и до последнего момента была полна решимости порвать с ним, понимая, что Лёня мне совершенно не подходит. Но теперь я перестала быть уверенной в этом. Так истосковалась по нашей увлекательной столичной жизни, что всё, связанное с Москвой, окуталось дымкой романтизма, в том числе и Склянкин. Я заулыбалась. Вместо того чтобы прямо сказать Лёне, что между нами всё кончено, начала опять завлекать его.

На прямой вопрос о своем исчезновении рассказала полуправду, и сама тотчас поверила в нее. Сообщила, что Маришке предложили горящие путевки в закрытый санаторий, которые нельзя было упустить, она прислала телеграмму, и я уехала, не успев предупредить Лёню. Произнося эти слова, совершенно не сомневалась, что именно так всё и было. Я и потом замечала, что слова, сказанные вслух, обладают вполне магическим действием. Они могут не только полностью замещать прошлое, но и формировать будущее.

После этого разговора я уже не помнила, что обиделась на Лёню. Всё это забыла и чувствовала только, что интересна ему. И нужна. Да, именно в этом слове заключался ключик от моего сердца. Я остро страдала от ощущения, что стала никому не нужной. И моя жизнь никого не интересует. И это было болезненное осознание, которое я пыталась компенсировать то книгами, то путешествием, то общением с подружками, но ничего не уменьшало страданий. Книги предлагали чужую жизнь вместо собственной, путешествие отвлекло ненадолго, а в сверстницах, с которыми было так весело раньше, я разочаровалась, ведь меня резко переместило во взрослую и нелегкую жизнь.

Страх остаться одной подавил внутреннее сопротивление. Убедив себя в том, что сбежала не из-за обидного пренебрежительного отношения, а, действительно, была приглашена подругой на море, я также поверила и в новую фальшивую идею, подкинутую моим же воображением. Слишком уж унизительна была правда. Гораздо приятнее было верить, и я искренне поверила, что Склянкин любит меня. Ох… Нет ничего опаснее собственных ложных убеждений. Они приводят к гораздо более тяжелым последствиям, чем внешние обстоятельства.

Почему я это делала? Меня терзал страх одиночества. Я боялась, что если расстанусь с Лёней, то буду никому, абсолютно никому не нужна. И даже… папе. Я чувствовала, что он, потеряв жену, потерял и чувства, словно заморозился, стал сам как мертвый. Я старалась не замечать этого и вести с отцом себя по-прежнему в надежде, что он придет в себя. Но холодный ужас парализовывал меня и заставлял делать не то, что я хотела, а прямо противоположное. Эти странные действия приводили к еще более плачевным результатам. Но я добровольно выбрала путь и пошла по нему, сделав все возможные ошибки, какие только могла.

Ой, люли-люли, а того ли я люблю ли? Сентябрь 1984, второй курс

Лёня встряхнул меня, вывел из апатии. Я захотела погрузиться в веселую московскую жизнь, ходить на лекции, смеяться с друзьями, радоваться каждому дню и красиво наряжаться в университет и на прогулки. И тут моя мысль споткнулась. «Стоп. А во что наряжаться?»

В сомнении перебрала свой скудный гардероб. И с грустью поняла, что одежда поизносилась до неприличия. Последний раз что-то новое мне покупала мама еще в школе. Я вспомнила, как мы весело ходили по магазинам, и подступили слёзы. Однако, тут же одернула себя. «Нечего жалеть! Подумаешь… Тряпки старые! «Это горе не горе», как говорил Серый Волк Ивану Царевичу. Вот именно. Тряпки старые! А я молодая! И не дура». Надо было придумать, как выкрутиться. И я стала размышлять.

Итак, финансы. Есть ли резервы? Ответ отрицательный. Бюджет мой не изменился, стипендия плюс папина поддержка составляли всё те же семьдесят рублей. Подобные скудные средства совершенно не позволяли мне, молодой девушке, покупать что-либо, кроме еды и гигиенических средств, и постепенно, но без вариантов приводили к полной нищете. В восемнадцать лет хотелось многого, но мои траты покрывали только самый необходимый для выживания минимум.

Я оценила возможности увеличить доходы. Просить у папы было абсолютно невозможно. Знала, что у него ничего нет. Он продал всё что мог, когда пытался вылечить маму. Потом похороны, мой отдых на море – на это ушли его последние деньги. Папа и сам барахтался на грани нищеты и депрессии. Если в прошлом году, когда у него еще была надежда, что мама выздоровеет, он брал дополнительные часы на кафедре, то теперь совсем опустил руки. Его не увольняли только из-за многолетних заслуг и уважения.

Заработать сама я тоже не могла: всё время уходило на учебу. У мужчин мне даже в голову не приходило денег просить. Ни у Лёни, ни у других. На меня обращали внимание и мальчики, и взрослые мужчины. Но я с твердыми установками скорее проводила политику «женщина – надежный товарищ», чем «нежная подруга». В голове, кроме кодекса строителя коммунизма и учебы, ничего не было, никакой женской мудрости.

«А что я умею?» – спросила сама себя и весело ответила: «Шить и вязать». Отлично! Теперь оставалось придумать из чего. Ведь новую ткань или нитки позволить себе не могла. Еще поразмышляла и нашла выход. И так обрадовалась, что даже покружилась по комнате и отбила чечетку: «Та-та, молодец. Та-та-та!» Развеселилась я и на мгновение вернулась к себе прежней, беззаботной Юлечке.

Затем открыла шкаф и выложила из него все мамины платья и юбки, которые были велики мне на несколько размеров. Они были пропитаны тонким ароматом терпких французских духов, которые года три назад достал для нее папа, отстояв километровую очередь в магазине и потратив всю премию. Нежный запах, который нравился раньше, сейчас ударил в нос так, что я вздрогнула. Все веселье слетело разом. «Мама… мама…» – к горлу подступил комок. «Ой, нет, только не это!» Я подошла к зеркалу и, глядя себе прямо в глаза, которые и миндалевидным разрезом, и зеленым цветом были копией маминых, твердо сказала:

– Я радуюсь жизни. Я счастлива. Мамочка, я обещаю, что всё выдержу, и ты будешь мною гордиться.

При слове «мамочка» голос все-таки пресекся, но я вытерла слёзы и приступила к реализации плана. «Нет обновок? Сотворю их сама!»

Достала швейную машинку. Модных журналов тоже не имелось, но взамен пришло вдохновение. Я использовала образы, взятые с картинок Бидструпа4 и из французских фильмов. В них меня привлекали узкие юбки, туфли на шпильках, платья-футляры. Моим идеалом была Одри Хепбёрн5. Я была такой же худой, как она. «Как она одевалась в фильме „Завтрак у Тиффани“? Сногсшибательно, вот как! Ну и у меня будет не хуже!» Я вспомнила Эллочку-людоедку6, как она соревновалась с миллионершей и захихикала. Уж слишком моя ситуация была похожа на Эллочкину – скопировать наряды мадонны стиля. «Ну ничего. Попробую». Хотя выкроек не было, но было знание геометрии. Я измерила обхват талии и нашла радиус. Кто б знал, где 2תr пригодится. И снова захихикала. Затем из газеты выкроила макет и проверила расчеты на практике. Откорректировала начерченные линии по наитию. Потом взяла ножницы и смело искромсала отобранные вещи. Без всяких там «семь раз отмерь».

И вышло превосходно! Из темно-синего тонкого палантина сшила маленькое платье. Правда, сделала его подлиннее, чем у актрисы. Я стеснялась носить мини. Из маминого старого буклированного осеннего пальто сотворила кардиган. Из голенищ замшевых сапог соорудила модную жилетку. Спинку связала из коричневой пряжи, а выпоротую замшу использовала для переда. Я была такая тощая, что из двух кусочков кожи смогла выкроить грудку. Вышло классно. А из отреза черного атласа, который валялся у нас в шкафу с тех пор, как я себя помнила, получились модные брючки. Все сидело на мне как влитое. Индивидуальный пошив! И я засмеялась, радуясь красивым нарядам.

Голь на выдумки хитра. Это было про меня. Поэтому исключительно благодаря своему умению стала щеголять в обновках. Только вот обувь я тачать не научилась, и постепенно стерла единственные туфли буквально до дыр. Целую вечность, возраст красоты и юности, я не могла себе позволить ни одной пары новых туфель, сапог или даже босоножек. Все эти годы ходила в старой обуви, поношенной куртке и подростковом пальто, купленном в восьмом классе. Пальто я шить не умела, но у меня был длинный шерстяной жакет с модным орнаментом – прощальный подарок мамы. Она вязала его в свой последний год, пока были силы. Я утеплила его выпоротой из старой куртки подкладкой и носила даже зимой, если не было сильных морозов. При этом не комплексовала от бедности и совершенно не расстраивалась. Главное, я была молода и здорова, а всё остальное – неважно!

В конце августа с ворохом обновок я вернулась в Москву. Но учиться мы не начали, так как на втором курсе нас ожидала «картошка» – бесплатное использование труда студентов на сборе урожая в колхозах.

Нас загрузили в автобусы и на целый месяц поселили в пионерском лагере под Можайском. Наш курс почти без исключений работал в колхозе. Кормили в основном картошкой. И иногда только что выкопанный корнеплод мы запекали прямо в поле. Было вкусно и нам не надоедало. Работа была грязной, но не слишком тяжелой. Мы трудились и на уборочных комбайнах, и на сортировке. Над полем слышались шутки, смех, песни. Я чувствовала себя полной сил и получала от жизни радость. Месяц на природе с нашими ребятами и девчонками принес больше удовольствия, чем отдых на курорте. С погодой тоже повезло. Сентябрь стоял теплый и солнечный, только по ночам было уже холодно.

Склянкин открыто бегал за мной. В колхозе Лёня перешел от робких намеков к активному нападению. Впервые накинулся на меня вечером сразу после прибытия в колхоз. Нас разместили в корпусах, накормили ужином и объявили свободное время до отбоя. Стоял теплый сентябрьский вечер, и все вышли погулять. Склянкин уже поджидал меня у входа и, оттеснив от подружек, повел в ближайшую рощу. Я, продолжая убеждать себя, что мы влюблены, покорно пошла за ним. Брела, как овца, уверяя себя, что этого хочу. Едва мы скрылись из вида, Склянкин начал приставать, не дав мне и шанса подготовиться к атаке. Мокрыми губами он обслюнявил мое лицо и жадно присосался ко рту. Я не сопротивлялась, но ничего и не ощущала. Точнее, было противно, но я боялась в этом признаться даже себе.

У меня были намеки на эротический опыт только с Колей, с которым мы впервые осваивали любовную науку. С ним я чувствовала и томление, и нарастающее возбуждение, потому что мы начинали наши игры с невинных касаний и медленно-медленно доходили до более страстных объятий. Отношения прервались с моим отъездом, но, если бы они продолжились, Коля имел бы все шансы меня соблазнить. Он действовал бережно и постепенно. А с Лёней никаких касаний не было. Сразу: шлеп, шлеп, чмок, чмок, мокро и агрессивно. Склянкин весь горел, я была холодна. Склянкин тяжело дышал, а я, с трудом скрывая брезгливость, тайком утирала ладонью губы и щеки.

Но никаких выводов не сделала. Мне хотелось заботы и романтики, и нелепые наскоки Склянкина я принимала за влюбленность. Он был упорен и продолжал атаки. Обычно после ужина все собирались у костра, и Склянкин обнимал меня. Вот так было и тепло, и уютно. Мне нравилось сидеть, прижавшись, и чувствовать себя под защитой. Я начинала думать: а может быть, мы и правда влюблены? Мне было приятно чувствовать себя чей-то девушкой и принимать ухаживания мужчины. Внешние атрибуты устраивали, вот только если бы обойтись без этих противных лобызаний. Вернее, облизываний. Окружающие давно считали нас парой, а теперь эта мысль возникала и у меня. Но окончательно решения я еще не приняла.

Почти каждый вечер мы с Лёней ненадолго уединялись, и он запускал руки мне под свитер и лапал. Это был предел наших сексуальных экспериментов. Слюнявые поцелуи и тискание груди холодными пальцами совершенно не заводили меня. Но никакого продолжения быть не могло. Мы жили по двадцать человек в комнате, и личной жизни не было ни у кого. Некоторые парочки, конечно, иногда пытались скрыться в темноте, но сырые вечера не способствовали романтическим отношениям, а еще надо было успеть занять место на батарее, чтобы просушить обувь и носки к завтрашнему утреннему подъему. Быт был суров и не располагал к затянутым прогулкам.

В октябре мы вернулись в Москву и стали наверстывать программу второго курса, что было совсем непросто после месяца в колхозе. Хотя по сравнению с первым курсом все было знакомо, система известна. А это уже полдела. Чтобы не вылететь, просто необходимо было вкалывать, не отвлекаясь ни на что. В МГУ «учиться» означало «учиться», расслабляться или бить баклуши было невозможно. Я к этому относилась серьезно: получить тройку считала неприемлемым еще и потому, что тогда лишилась бы стипендии, которая составляла значительную часть бюджета. Поэтому свободного времени не стало. Мы пересекались с Лёней на лекциях и семинарах, но задавали нам так много, что мы не имели другой возможности встречаться.

Так как меня не тянуло к нему физически, я даже забыла о своей «влюбленности», полностью сконцентрировавшись на напряженном ритме занятий. Однако общалась с Лёней приветливо. Каждый день мы болтали и часто смеялись. Все-таки он меня сильно отвлекал от мрачных мыслей и дарил ощущение, что я прежняя счастливая девушка, а не сирота-подранок. Иногда мы выбирались в кино или располагались рядом на студенческих вечеринках. В темноте Лёня прижимал меня к себе, и казалось, мое одиночество растворялось в его объятьях. Но в глубине души я еще не приняла окончательного решения, что Лёня – мой парень. Просто друг, и все. И с ним легче, чем одной.

В ноябре на собрании профорг7 курса объявил, что студентам, вернувшимся с картошки, можно подать заявление на бесплатное трехнедельное размещение в профилактории. В главном здании МГУ на это время предоставлялась отдельная комната и трехразовое питание. Условия царские. Желающих было много. Мы с Лёней тоже загорелись этой идеей. Сходили в поликлинику, получили заключения, написали заявки, и через пару недель получили путевки.

При посещении поликлиники произошел смешной случай, который продемонстрировал, что не только мое развитие в сексуальной сфере было дремучим, Склянкин тоже находился приблизительно на том же уровне. У каждого из нас на руках было направление со списком врачей. Лёня аккуратно отмечал галочками, где он уже побывал. И наконец спросил:

– Ты уже посетила гинеколога?

Я покраснела и отрицательно покачала головой.

– Отлично, иди туда и скажи, что я за тобой, а я пока к окулисту сбегаю, – продолжил Лёня.

Тут до меня дошло, и я начала смеяться:

– Ты что, собрался к гинекологу?

– Ну да, вот остались окулист и гинеколог, иди и займи для меня очередь.

Лёня не знал, что это за врач такой, гинеколог. Я объяснила, и Лёня тоже покраснел, а потом мы стали смеяться вместе.

В декабре началась смена в профилактории. Счастливая, что в течение трех недель у меня будет отдельная комната, я раскладывала вещи, когда открылась дверь и вошел Лёня. Улыбка сияла на его лице, я тоже заулыбалась. Хотя за пару месяцев, прошедших после возвращения из колхоза, наше интимное общение и прекратилось, ежедневные шутки и пересмешки, наоборот, сблизили нас. Мы реально заряжали друг друга радостью. И я это ценила.

Склянкин запер за собой дверь и схватил меня в охапку. Он, как обычно, действовал с наскоку. Первой моей реакцией было: «Да что он себе позволяет!», но потом вспомнила, что я «влюблена». Мое тело не расслабилось, а напряглось в объятиях «любимого». Однако ум включил самообман, который как пелена, обволок сознание, погружая меня в роль покорной подруги. И снова, преодолевая внутреннее сопротивление, позволила себя тискать и целовать.

Лёня завалил меня на кровать и залез сверху. Мы оба были одеты в рубашки и джинсы, но он не предпринимал попытки меня полностью раздеть, просто расстегнул пуговицы и запустил руки в лифчик. Я вдруг разозлилась и уже совсем собралась оттолкнуть его и послать подальше, но вдруг, вжатая носом в его плечо, уловила знакомый запах. Это был тот самый аромат свежей отглаженной ткани, который действовал на меня совершенно неотразимо. На подсознательном уровне запах чистоты и уюта настолько мощно ассоциировался с домом, с защитой и безопасностью, что перешибал любые логические рассуждения. Я вдохнула его, как дурман, и закрыла глаза. Склянкин ерзал сверху и лапал. Наконец мне это надоело, я извернулась и перекатилась на бок. Мне удалось освободиться. Мы, не глядя друг на друга, поднялись, поправили одежду и пошли на ужин, делая вид, что ничего не было.

Такие наскоки стали у нас ежевечерней рутиной, но ни Лёня, ни я так и не смогли переступить через закон «нельзя до свадьбы». Это табу висело над нами, останавливая в последний момент. Тем более, что меня процесс не увлекал. Некоторое время я терпела, потом спихивала Лёню, и мы продолжали дружить, словно между нами ничего и не было. Может быть, Склянкин и не был настроен столь целомудренно, но я не позволяла идти дальше и раздеть себя и прекращала нашу возню, как только чувствовала, что он слишком распалился. Меня эти игры скорее раздражали.

У нас были разные цели: меня устраивала дружба, Склянкин хотел секса. Единственным выходом из этой ситуации было бы полное расставание. Нужно было бы порвать с Лёней, но я не могла. Еще летом начала бояться, что останусь одна. Теперь этот подсознательный страх усилился, так как я попала под пресс общественного мнения. В глазах окружающих мы давно были парой, и теперь я опасалась, что меня осудят, если брошу Лёню, и уж точно буду одинокой. Я давно играла роль девушки Склянкина и всё больше и больше в нее вживалась. Внешне у нас всё было отлично, я радовалась и была веселой. Пока Лёня не начинал интимных игр. В этот момент я зажималась и ждала, когда это закончится. При этом тело и небольшой сексуальный опыт подсказывали, что в отношениях нельзя терпеть, а надо получать наслаждение. Но наслаждение было под строгим запретом.

Срок размещения в профилактории истек, и мы вернулись по домам: я – в общагу, Лёня – в Мытищи. Затем навалилась зачетная неделя, зимняя сессия, и снова жизнь разметала нас на безопасное расстояние. На каникулы я уехала домой, где каждый день ходила утром в лес на лыжах, а после обеда читала запоем книгу за книгой. Папа был рядом, но в то же время далеко. Он был лишь тенью того отца, которого я знала раньше. Склянкин звонил пару раз, приглашая вернуться в общагу и проводить свободное время в Москве, и почти уже уговорил, но тут я заболела и приехала в соплях лишь к началу семестра.

Всю зиму наша связь продолжала быть в полузамороженном состоянии. Я училась, общалась и веселилась, и всё время рядом был Лёня. Вроде бы и были у нас отношения, мы иногда целовались на прощание, но мороз и холод не помогали длительным и мокрым лобзаниям, поэтому Склянкин меня не мучил.

Вокруг нас воздух звенел от любви, происходила мощная турбуленция взаимных интересов, образовывались новые пары и иногда распадались казавшиеся прочными прежние. Расстались Володя с Ольгой, казавшиеся единым целым в течение года, и никто их не осудил. «Значит, и мой страх не обоснован? Может быть, и мне нужно расстаться с Лёней?»

Но оказалось, что страх был гораздо глубже. Я не столько боялась остаться без пары, сколько пугалась остаться наедине с собой. Я подавляла все чувства: и недовыстраданное горе, и раздражение, и даже удовольствие. Запрет на удовольствия был самым сильным, почти сакральным.

В голову были вбиты чужие правила, и я думала о чем угодно, но только не о себе. Если бы отбросила весь мусор, каким были забиты мозги, и задала главный вопрос: «А хочу ли я Лёню Склянкина?», ответила бы: «Нет! Нет! Нет!» Но тогда я не ценила себя и отталкивала интуицию, залипнув, как муха в паутине, в самообмане. Но главное, я и не знала, что такое – хотеть мужчину. Все чаще казалось, что люблю его. Или не люблю? И не знала сама.

Я оказалась на распутье. В глубине души хотела бы создать семью – такую, какая была у родителей, чтобы рядом был надежный защитник, с которым я бы выстроила дом и почувствовала себя в безопасности. Замужество казалось всё более привлекательным выходом из сложившейся ситуации, из одиночества. Муж даст опору, будет заботиться и защищать, да и секс будет разрешен. Секс, впрочем, казался неважным. Главное, что у меня будет семья. Одна и на всю жизнь. Прекрасная концепция. Но единственный ее минус – это спорный кандидат на роль жениха. Я и отдавала себе отчет, что Лёня на эту роль не тянет, и бросить его не могла.

«Может, он не так уж и плох? Верный, больше года за мной бегает, хотя и держу его в „строгом ошейнике“. Значит, все-таки любит», – решила я. «Ну, от добра добра не ищут. Буду и я его любить. И буду ему верна. Всю жизнь».

Фестиваль моей глупости. Весна – лето 1985

Весной 1985 года в СССР и, конечно же, в МГУ происходила бурная подготовка к международному Фестивалю молодежи и студентов, запланированному с 27 июля по 3 августа.

Студенты московского университета, комсомольцы, должны были возглавить и объединить советскую молодежь, показать, что живется нам при развитом социализме гораздо лучше, чем при капитализме. Но при этом сделать это мы должны были на безопасном расстоянии, не вступая в прямые контакты с представителями капиталистического мира.

Нас разделили на три части. Первая, в которую входило большинство, должна была уехать из Москвы. По домам, практикам либо в строительные отряды.

Вторая, меньшая часть, должна была обслуживать гостей фестиваля. Формировались соответствующие рабочие группы: торговая и в сфере услуг. Представители этих групп до самого фестиваля не допускалась, им отводилась роль уборщиков, продавцов и прочего подсобного персонала. За месяц такой работы даже обещали небольшую зарплату. Из общежитий МГУ, расположенных недалеко от метро «Университет», студентов, которые остались в Москве, переселили подальше, в Беляево, чтобы максимально изолировать от приезжих.

Для прямых контактов и участия в празднике были тщательно отобраны и утверждены парткомом представители комсомольцев из семей высокопоставленных чиновников. Не надо и говорить, что в эту элитную группу ни я, ни один из знакомых сокурсников не попал.

Значительная часть моих друзей записалась в стройотряды для работы в Казахстане, уже несколько лет строящих объекты в богатых колхозах и зарабатывающих за лето серьезные деньги.

Объекты так и назывались «Казахстан 1», «Казахстан 2», «Казахстан 3». Попасть туда девочкам было непросто. Набирали в основном парней, так как требовалась немалая физическая сила. Там действительно можно было заработать огромные деньги, но и работа была нелегкой. Ребята строили, девчонки штукатурили и готовили еду. Но ударный месяц такой каторги приносил доход около тысячи рублей.

Я тоже отправилась на собеседование в один из отрядов. Но даже представить не могла, что к собеседованию нужно было готовиться заранее: задолго до этого вступая в прямые неформальные контакты с теми, кто принимает решение. И не нужно говорить правды, а нужно говорить те слова, которые и можно узнать у тех же лидеров. Многие вещи я принимала за чистую монету и наивно полагала, что главный критерий отбора – честность.

Одна из моих сокурсниц, поставив цель попасть в этот отряд, еще с зимы стала проситься присутствовать на собраниях «Казахстан 1» и всегда являлась туда не с пустыми руками. Родители присылали ей мед, орехи, южные фрукты, и она, встретив коробку на вокзале, сразу несла ее в штаб отряда. Другая подруга, не имея такой мощной материальной поддержки, но пользуясь тем, что ее парень уже попал в ряды казахстанцев после первого курса, тоже напросилась и стала вместе с ним ходить на собрания, где предлагала любую помощь, всем улыбалась, а еще демонстрировала умения, которыми обладала – от игры на гитаре до быстрой организации чаепития.

Одна я хлопала ушами и ждала объявления о собеседованиях, а когда наконец явилась туда, предстала перед тройкой старшекурсников, оглядевших мою тонкокостную, худую фигурку с плохо скрываемым разочарованием. Не в мою пользу оказался и контраст с крепко сбитой казачкой, стоявшей рядом, чьи мощные руки и ноги, вдвое толще моих, вызывали явное одобрение. Казачка стояла подбоченясь, зычно разговаривала и громко смеялась, а я едва блеяла и опускала голову, стесняясь. Чтобы совсем уж провалиться, на вопрос о цели попасть в отряд ответила, что мне «очень нужны деньги». Старшекурсники переглянулись, и я прочитала приговор в их глазах. Хуже ответа я дать не могла. Понятно, что здесь собрались не для того, чтобы вместе поехать на курорт. Работа была изнурительной, зарплату, действительно достойную, платили не просто так. Но отвечать так, как я, означало расписаться в полном идиотизме и вычеркнуть свое имя из списка кандидатов. Казачка, видимо, это знала, ухмыльнулась и сказала:

– Не-е, я еду за романтикой. Хочу работать в полную силу, а потом сидеть в кругу друзей и петь песни у костра.

Вот это было правильно. Все заулыбались и стали обращаться только к ней, полностью игнорируя меня:

– А какие песни ты знаешь?

Казачка тут же и спела, и сплясала. А я стояла рядом бледной худой тенью, никому не интересная и не нужная. Опять резким хлыстом полоснуло одиночество и неприкаянность. Подступили слезы, я опустила голову еще ниже и окончательно замкнулась.

Склянкин, однако, собеседование прошел успешно, и его, а также многих моих подруг зачислили в «Казахстан 1». Только меня и не взяли. Сначала я ужасно расстроилась. «Ни денег не получу, ни с Лёней не буду вместе. Опять одна. Одна». Одиночество пугало куда больше, чем потеря потенциальной тысячи рублей. Но потом я сказала себе: «Ладно, ерунда! Только полтора месяца. Ничего страшного!» Места еще были в обслуживающем секторе, и я записалась в торговый, чтобы хоть немного заработать.

С теми студентами, которые оставались работать на фестивале, политическая пропаганда проводилась особенно тщательно. Сначала с нами беседовали комсорги8, Потом по одному вызывали в первый отдел – так назывался отдел госбезопасности, имеющийся в каждой организации, где снова была беседа. Затем мы подписывали кучу бумаг, категорически запрещающих водить в гости иностранцев, ни из социалистических, ни, боже упаси, из капиталистических стран. Кагэбешники явно сделали выводы после проведения аналогичного фестиваля в 1957 году. Тогда в СССР через девять месяцев после его окончания родилось множество детей с темным цветом кожи. Поэтому даже просто вступать в случайный разговор на улице было настоятельно не рекомендовано. Нас запугали, что возможны провокации или даже попытки вербовки. Я подписала бумагу о том, что в случае, если ко мне обратится на улице иностранец с любым вопросом, обязуюсь сразу прибежать в первый отдел 9 и письменно отчитаться о содержании беседы: о чем мы говорили, как, с кем, как долго и почему?

Однако, хотя я и проработала на Кутузовском проспекте в магазине «Русский сувенир» полтора месяца, иностранцев видела лишь издалека. За прилавок нас не пускали, мы были на подхвате. На улицах за всё время ни один гость фестиваля мне не повстречался. Обычных людей настолько оградили от потенциально опасного «влияния Запада», что знакомства были практически невозможны.

Накаченная госбезопасностью и уверенная, что ко мне начнут приставать, и я должна буду писать отчеты, я и сама с опасением выглядывала иностранцев в толпе, но никого не видела. А потом начала понимать, что хоть и нахожусь в Москве, но фестивальные мероприятия проходят на отдельных площадках, все передвижения строго ограничены, и никого я так и не увижу.

Но один контакт все-таки был. Когда я стояла у входа в наш отдел, пропуская понемногу покупателей, на меня налетела потная женщина с круглыми глазами и начала что-то быстро говорить. Я плохо знала английский и впала в ужас от ответственности перед КГБ. Что им написать, если ничего не понимаю? Иностранка, наконец, прервала сбивчивый монолог и с отчаянием выдохнула:

– Туалет!

С общественными уборными был большой напряг, и я, сомневаясь, а правильно ли поступаю, провела ее в подсобку. Через пять минут она покинула магазин, кивнув на прощание, а я решила не описывать этот контакт, фактически состоящий из одного слова. Вряд ли это была вербовка.

В торговом отряде платили скромную зарплату. Практикантам без специального образования полагалось только сорок рублей в месяц, но в итоге и их не выдали, так как вычли тридцать пять рублей за предоставленную униформу: рубашку и юбку. Получается, за месяц в жаре и духоте я заработала пять рублей. Получив зарплату, даже рассмеялась. Вот уж заработала так заработала! На единый проездной шесть рублей истратила, а получила пять! Вот умора, бизнес по-русски, доход минус рубль. «Ну что делать, это горе не горе», – махнула я рукой. Но с деньгами наступила катастрофа. Хотя я и не думала из-за этого расстраиваться. «Значит, проживу и так». У меня давно были отложены последние двадцать пять рублей, к которым я не прикасалась. Это был резерв. Хотела накопить на новые туфли, которые стоили рублей пятьдесят, и надеялась, что уже осенью смогу их себе позволить.

И стала экономить на всём. Одежды и обуви давно уже не покупала, поэтому решила сократить траты на продукты. О тортиках и думать забыла. Утром варила кашу на воде, а в обед покупала пакет молока и булочку и растягивала эту трапезу и на ужин. Иногда ела картошку. Короче, почти голодала, но не придавала этому значения. Зато каждый день покупала конверт и отправляла очередное письмо Лёне. Я старалась не жаловаться ему на бытовуху. Наоборот, шутила и подмечала маленькие радости. Знала, что и ему трудно там, на стройке, и старалась его поддержать. Эти ежедневные письма маленькими каплями наполняли мое сердце теплотой, и я больше не сомневалась, что люблю Лёню. Писала каждый день, а ответы получала раз в неделю. Понимала, что у него нет времени и не обижалась.

Так как почти все друзья уехали в Казахстан, а меня с теми, кто остался, переселили в Беляево, оказалось, что я снова погрузилась в изоляцию. И внезапно меня накрыло. Неприкаянность я испытывала гораздо острее, чем голод. Ощущения собственной ненужности так мучили, что и письма Склянкину, и наши с ним отношения стали гораздо важнее для меня. Они превратились в спасательный маяк в огромном пустом океане, где дрейфовала моя потерпевшая крушение маленькая лодочка.

Конечно, и в торговом отряде были хорошие ребята как с нашего, так и с других факультетов, но я словно куполом была накрыта наглухо и никого вокруг не замечала. Но Митя, который тоже был с Химфака и жил в соседней комнате, неожиданно пробился сквозь невидимую стену и стал оказывать мне небольшие знаки внимания. Скорее хозяйственного рода. Мы пересекались утром и вечером на общей кухне. Митя был единственным, с кем я была полузнакома, и стало радостно, что тоскливое одиночество отступает в его компании. Хотя Митя никак не развлекал, а просто приходил, когда я варила кашу или макароны, и сидел рядом. Сначала мы оба молчали. Потом начали разговаривать. Митя – при внешности скучного ботаника – оказался интересным и разносторонним юношей. Он был победителем престижной международной олимпиады, и его приняли на Химфак без экзаменов. У нас было много общего. Как и я, он был из провинции. Как и я, рано лишился матери. Учился Митя блестяще, но в тусовках не участвовал, проводя всё время в лаборатории или в библиотеке.

Он оказался внимательным и тактичным. Предложил бегать в магазин за продуктами, и вышло естественно, что я стала готовить ужин на двоих. Мы делили скромную трапезу, а потом сидели и болтали. Митя окружил меня заботой. Он предупреждал заранее, когда будут менять постельное белье, следил, чтобы в холодильнике были молоко и картошка и даже покупал у бабушек редиску и огурцы. А один раз достал и подарил майонез, который был в дефиците, и мы, украсив им сваренные вкрутую яйца, сделали праздничный ужин.

Хотя я и была благодарна этому парню, но не воспринимала его как мужчину. Митя, на мой вкус, не был красивым: слишком худой, слишком высокий, с прыщами на лбу и торчащими лопоухими ушами, в нелепых очках с толстыми стеклами. Правда, и у меня на носу были очки. Та еще парочка, думала я и хихикала. Вернее, нет, даже в шутку не думала о нас, как о возможной паре. Митины наивные ухаживания, почти незаметные, с явным хозяйственно-бытовым уклоном, поражали, и я иногда сомневалась, не показалось ли. «Он что, клеит меня?» Эта мысль несколько напрягала. Я же не могла заводить шуры-муры ни с кем, я же верна Склянкину. А тогда что за майонезные презенты? Но тут же отбросила сомнения. «Что за глупости? Я люблю Лёню. А Митя тут причём? Он просто помогает. Вот и всё». Даже с юмором описала Митю в письме Склянкину и, хотя явно посмеивалась над «конкурентом» и давала понять, что нет никого лучше Лёни, получила внеплановое письмо со строгим разносом и указанием прекратить эту «дурацкую связь». И стала послушно следовать этому распоряжению, мягко избегая Митиных знаков внимания.

Я не воспринимала Митю серьезно, и совершенно напрасно. Много лет спустя он женился, будучи уже высокооплачиваемым сотрудником какой-то иностранной компании, а потом с женой и детьми переехал в Швейцарию, где стал известным профессором химии в университете. Но дело было не только в нем. Проблема заключалась во мне. Я уже считала себя девушкой Склянкина и, соответственно, не могла принять робкие ухаживания Мити. Ведь это было бы непорядочно! Хотя именно Митя заботился обо мне, дарил букетики редиски, и угощал мороженым.

А Лёня в очередном письме написал, что ему страшно хочется сгущенки и шоколадных конфет. И что сделала я? Достала свой резервный четвертак, отстояла в очереди, купила всё, что он заказал, и отправила посылку в Казахстан. И была счастлива, что мой любимый получит сладкий подарок. После этого обнаружила, что в моих единственных туфлях протерлись подошвы. «Ничего, и это горе не горе», – говорила себе, вставляя картонки над дырами. «Нечего из-за глупостей расстраиваться!»

Я пыталась везде находить маленькие радости. В обеденный перерыв сидела на бульварной скамейке, с улыбкой следила за играющими детишками, смотрела на цветочки, слушала, как поют птички. Делилась с ними скудным обедом, кроша остатки булки, и смеялась, наблюдая, как проворные воробьи выхватывают кусочки у неповоротливых голубей.

Несмотря на усилия, радоваться получалось всё хуже. После того как прекратились совместные ужины с Митей, снова накрыло одиночество, в котором я барахталась и чувствовала, что опять тону в вязкой тоске. Да и обстоятельства этому способствовали. Жара придавила Москву. Раскаленный асфальт прожигал стопы через дыры. Голод сжимал спазмами желудок. Нудная, неинтересная работа не занимала мозг. Я скучала и ждала, ждала, ждала, вычеркивая на календаре дни, оставшиеся до возвращения Лёни.

Чтобы развлечься и не сидеть дома, в выходные бродила по пыльному центру и рассматривала прохожих. Однако рассматривали и меня. Я постоянно ловила на себе заинтересованные мужские взгляды. Не была уверена, хорошенькая я или нет, но твердо знала, что одета со вкусом. Почти все наряды были изготовлены собственноручно, на основе комбинации вдохновения, точных расчетов и образов иностранных киноактрис.

Летний гардероб у меня был скудный, но выверен до малейшей детали. Каждая вещь сочеталась и комбинировалась с другими. Основой был сарафан в стиле сафари, который я сшила сама из неотбеленной перьевой ткани для подушек и ужасно им гордилась. Под него надевала маечку и выглядела модно. Вторым своим хитом считала белую джинсовую юбку на заклепках и рубашку-батник. Юбка перепала мне случайно от соседки. А батник я сотворила сама из старой папиной рубашки цвета хаки, когда в металлоремонте поставила на нее кнопки и заклепки. Получилась почти фирменная вещь. Еще я нашла на пледе импортную этикетку, которую гордо прикрепила на карман на самое видное место. На этикетке было вышито блестящими золотыми нитками «100% polyester» (100% полиэстер), и мне казалось, что это крутой лейбл. А главным нарядом было алое платье, узкое, чуть ниже колена, из тонкого струящегося японского трикотажа, которое на школьный выпускной по блату и с двойной переплатой достала мама. Мне оно нравилось еще и потому, что легко стиралось и совсем не мялось. И я чувствовала себя в нем как-то особенно. Как будто и правда была актрисой из фильма.

В облегающее алое платье я и была одета, когда однажды, в конце душного дня разразилась сильная гроза. Я переждала ее на остановке и, когда дождь немного стих, побежала по тротуару. Но путь мне преградила огромная лужа – не лужа даже, а море. Обойти ее не было никакой возможности. Я замерла в нерешительности, не зная, что же делать. Единственные туфли мочить было нельзя, а босиком идти страшно: можно порезать ногу.

Вдруг сильные руки сзади подхватили, я взмыла в воздух, оказавшись прижатой к мощной груди незнакомца. В несколько прыжков он преодолел препятствие и поставил меня на землю. Я хлопала глазами, он обаятельно улыбался. Это был молодой парень с приятным, открытым лицом.

– Не обижайтесь, пожалуйста, прелестная девушка, я хотел вам помочь, – сказал он.

Вместо того, чтобы поговорить с ним, я застеснялась, пробормотала «спасибо» и бросилась к метро, как ошпаренная. Незнакомец крикнул мне в спину:

– Куда же вы, красавица! Я приглашаю вас на кофе!

Но я лишь поддала ходу и с разбегу нырнула в метро. Не собиралась пить кофе с незнакомыми мужчинами. Хранила верность Лёне.

Когда он вернулся, буквально набитый деньгами, то сразу купил себе импортную стереосистему. Захлебываясь от восторга, описывал ее функции, в которых я ничего не понимала, но была счастлива, разделяя его эмоции. Стереосистема потребовала дополнительных аксессуаров, и в итоге всю заработанную тысячу Лёня потратил на свои игрушки. Я запомнила слово эквалайзер, но меня не заинтересовало, что это такое. Мне Лёня не подарил ничего, и это немного задело. Я бы хотела получить какой-то символический знак внимания. Возможно, плюшевого мишку. Или коробку конфет. Но одернула себя и подумала: «От мужчины нужны не подарки, а любовь. Главное, что я не одна». Загнала эту мысль подальше и сконцентрировалась на смехе и веселье, которых всегда было полно, когда рядом находился Лёня. Вот теперь радости в жизни стало много, хотя я по-прежнему голодала, а желудок уже начал побаливать.

Склянкин и не замечал, что мне не хватает даже на еду.

– Что-то ты истощала, – сказал он недовольно, а потом строго сделал замечание, что прислала посылку только один раз.

– Другим ребятам присылали каждую неделю, а мне – нет, – выговаривал он, и я, оправдываясь, что-то забормотала в ответ.

Мне было стыдно, что я отправила ему только одну посылку. Чуть не расплакалась, но тут Лёня обнял меня, и стало хорошо. Я была счастлива, что он вернулся.

До начала третьего курса оставалось полмесяца, и Лёня предложил поехать на теплоходе в речной круиз на неделю. Я сжалась. В круиз! Как круто! Но… Хотя мы рассматривали места в шестиместной каюте, расходы на путешествие равнялись моему месячному бюджету. Денег не было, о чем я и сообщила.

– Так попроси у папы, какие проблемы, – пожал плечами Лёня.

И я пошла звонить папе.

– Смогу прислать только сорок рублей. Извини, больше нет, – грустно сказал папа.

Я расстроилась и сообщила Склянкину, что не смогу поехать. Однако Лёня весело заявил:

– А еще двадцать пять займешь у меня, вернешь постепенно.

Я обрадовалась. В моём бюджете, как правило, оставалась пятерка, если не рвались колготки, а больше я ничего себе не покупала. И я рассчитала по звонкой формуле «5 х 5 = 25», когда смогу отдать Лёне долг, и еще больше повеселела. «А на туфли накоплю к лету, всё равно зимой в сапогах хожу». И запрыгала от восторга, как будто решила трудную задачу.

При этом не появилось мысли, что Лёня вполне способен заплатить за меня эти двадцать пять рублей, фактически просто возвратив те, которые я потратила на посылку. Брать деньги от мужчины для меня было неприемлемо. В моей голове деньги и отношения с мужчиной находились в совершенно разных разделах, а их пересечение означало лишь запретную зону проституции.

Мы купили путевки на двухпалубную посудину под названием «Григорий Пирогов» и поплыли сначала по Москве-реке, по Оке, по Волге, а потом по Каме и по реке Белой. Пароход был небольшой, и его неглубокая посадка позволяла пройти по довольно мелким речкам и углубиться сильно на восток.

Мы отлично проводили время, бегали на экскурсии, купались на зеленых стоянках, а вечером зажигали на дискотеках, и я была в восхищении. «Любые путешествия намного лучше материальных вещей, – думала я, – особенно когда делишь впечатления с любимым человеком». Подставляла лицо свежему ветру и улыбалась. «Как здорово! Это же мой первый настоящий отпуск с парнем!» Рядом с Лёней я совершенно забыла о недавних муках собственной неприкаянности. Сексуально наши отношения не продвинулись ни на шаг. Каюта никакого уединения не предусматривала. А мне оно и не было нужно. Настроение было приподнятое. Мы почти непрерывно шутили и смеялись.

Развлечения на корабле были скромными, но одно запомнилось. Был устроен конкурс красоты. Мужчины выбирали королеву тайным голосованием, складывая записки с именами в корзинку. Однако писали они эти записки на столах открыто, под внимательными и ревнивыми взглядами своих жен, поэтому на листочке каждый указывал имя спутницы. Склянкин написал мое имя. Но был еще один неизвестный мне поклонник, который написал «Чудесная девушка в алом платье». И меня избрали королевой красоты с перевесом в единственный голос. Это был настоящий подарок, и я до сих пор благодарна тому мужчине за его поддержку и теплые слова.

Песня Криса де Бурга «The Lady in Red»10 вышла через год, в 1986 году, и, когда я ее услышала, вспомнила и комплимент от незнакомца на корабле, и сильные руки другого незнакомца, перенесшего меня через лужу, но эти романтические воспоминания совершенно не ассоциировались с Лёней Склянкиным, мужчиной, который находился рядом и отношения с которым завязывались во всё более тугой узел.

Уж замуж невтерпеж. Третий курс, осень 1985

Еще на втором курсе среди студентов прокатилась волна свадеб, которая через год превратилась уже в цунами. Все вокруг женились. И не просто женились, а сразу и детей заводили. Всё по-честному: ЗАГС, девять месяцев, роддом. По субботам мы гуляли на студенческих свадьбах. От общаги отъезжали украшенные лентами машины. Счастливые пары сразу получали отдельные комнаты в главном здании МГУ, что добавляло привлекательности семейной жизни. Это было радостное время, с чудесными эмоциями. Брак выглядел своевременным и правильным решением. Даже неприличным казалось не поучаствовать в этом сметающем преграды движении по образованию новых ячеек общества.

И я тоже сломя голову бросилась в увлекательный водоворот. И приняла решение выйти замуж. И это было правильно. Неправильно было то, почему я захотела замуж.

Меня изводила нищета. После речного круиза я стала существовать в режиме строгой экономии, возвращая Лёне по пять рублей ежемесячно. Уже давно ничего себе не покупала. Я открыла, как это трудно: совсем себе ничего не покупать третий год подряд. Трусы и носки были заштопаны. Верхняя одежда, приобретенная еще в школе, стала потертой и откровенно немодной. Хотя на общем фоне небогатых одногруппников я не сильно выделялась. Для друзей как-то неважно всё это было. Однако мне хотелось выглядеть стильно. Мне было девятнадцать лет, и я мечтала о модных тряпочках. Продолжала создавать обновки из старья, хотя уже и перешивать было не из чего. Юбки носить перестала, так как колготки были слишком дорогими, ходила в джинсах, собственноручно связанных свитерах и переделанных маминых вещах. Но обувь тачать не научилась, и она у меня иссякла. Сапоги выглядели разбитыми, но особенно меня добивали туфли с дырками в подошве. Неудобно без обуви жить, а купить не на что. На третьем курсе я поняла, что до диплома доберусь только босиком.

Но не только материальный вопрос меня достал. Я выросла в счастливой семье, где любовь и нежность родителей окружали, как воздух, но внезапно исчезли. И я захотела образовать такую же семью. И как можно скорее. А от Лёниных ежедневно чистых и безукоризненно выглаженных рубашек исходил такой аромат домашнего тепла и уюта! Он терзал меня воспоминаниями. Так пахли моя мама, наш дом и мое утраченное счастье. И я решилась. Да, выйду замуж за Лёню, если он предложит.

А тут и Лёня, вероятно, что-то почувствовал или просто устал терпеть сексуальное воздержание. И осенью сделал мне предложение. При этом он не падал на колено, не дарил кольца и даже не спрашивал, согласна ли я. И никакими торжественными декорациями это событие не сопровождалось. Всё получилось невнятно и нелепо.

Однажды мы остались в общаге одни, и Лёня, как обычно, взгромоздился на меня и начал мять мою грудь, покрывая мокрыми поцелуями лицо и ерзая джинсами по моим джинсам. Неожиданно кто-то настойчиво постучался в дверь. Вернулись домой соседки. Склянкин вскочил, весь красный, дернул меня за руку и раздраженно сказал:

– Нет, это невозможно. Давай поженимся.

– Давай, – согласилась я.

Мы подали заявление на конец января, чтобы сдать зимнюю сессию и перед каникулами сыграть свадьбу. На момент нашего бракосочетания Лёне исполнилось двадцать лет, а мне девятнадцать с половиной. Мой жених, который был поздним обожаемым сыночком обеспеченных родителей оставался инфантильным, избалованным дитятей.

Хотя я и была наивной, но не настолько глупой, чтобы не видеть этого. Но была абсолютно уверена, что со мной Лёня станет другим. «Он же любит меня! Значит, изменится. А я люблю его, значит, буду принимать таким, какой он есть». И я была счастлива, что у нас будет дружная, веселая семья, где нам вместе будет хорошо.

Однако радость, бурлившая во мне, начала иногда спотыкаться о мелкие, но досадные пустяки, как мне тогда казалось. Лёня, привыкнув к мысли, что я его будущая жена, начал позволять себе срывать раздражение или прикрикивать на меня. Я никогда не слышала подобного тона в доме своих родителей и сначала пребывала в шоке, но не решалась ничего сказать жениху, а просто делала вид, что ничего не замечаю. Говорила себе: «Не собираюсь расстраиваться из-за глупостей. Главное, мы вместе и будем счастливы». И повторяла, как мантру: «Со мной он изменится. Будет вести себя по-другому».

Но мелко-бытовое хамство только нарастало, и всё чаще и чаще я внушала себе, что это ерунда, горе не горе, после свадьбы всё будет по-другому. И улыбалась. Всё мое существо, как антенна, было настроено только на радость. Тем более предстояло столько волнительных и интересных событий!

Мы поехали в Мытищи знакомиться с родителями жениха. Дом полная чаша, на виду все атрибуты советского достатка: на кухне холодильник «Розенлев», в комнате полированная стенка, в ней хрусталь, а в гараже «Жигули». Отец Лёни, Александр Афанасьевич, был полковником в отставке, но еще работал в военном институте, продолжая получать высокую зарплату военного. А мама, Анна Ефимовна, хотя тоже вышла на пенсию, несколько раз в неделю преподавала домоводство в школе. Она олицетворяла идеал домашней хозяйки. Их маленькая уютная двушка сверкала чистотой, на столе лежала белоснежная скатерть, а пышные румяные пироги, как с картинки кулинарной книги, дополняли этот образ. Меня поразили прозрачные окна, вымытые так тщательно, словно косые осенние дожди не уронили на них ни капли, и накрахмаленные шторы на кухне в образцовом виде: без складочки и пятнышка. Вот почему и Лёня ежедневно был одет в свежие рубашки без единой морщинки. Да, Анна Ефимовна, видимо, была поклонницей чистоты. Даже в нашей семье не было настолько идеально.

Как только мы вошли в квартиру, я застеснялась. На мне было потертое, еще школьное пальто и совершенно изношенные сапоги, которые сразу выдавали нищету. Перед визитом я тщательно отмыла и начистила их, но скрыть четыре года ежедневной зимней носки «и в мир, и в пир» не удалось. От соли и сырости они разбухли и покрылись буграми, похожими на целлюлит. На моём теле целлюлит отсутствовал, а на сапогах красовался на самом видном месте.

К счастью, прихожая была тесной, и после приветствий нас оставили одних. Лёня быстро разделся и ушел. А я, спрятав пальто под куртками, завозилась с позорной обувью, которую постаралась задвинуть поглубже под полку, где сверху гордо красовались необыкновенной красоты модные сапожки мягкой кожи удивительного медного цвета. Над этими чудесными черевичками висело столь же совершенное в своей утонченности пальто цвета охры, пушистый песцовый воротник был окрашен в один тон с тканью. Я оценила элегантность обеих вещей и их безупречное сочетание. Даже замерла в восхищении, разглядывая такое произведение искусства. На землю меня вернул раздраженный голос Лёни:

– Что ты тут залипла? Нас все ждут!

И снова резанул этот тон, и снова я подавила обиду и улыбнулась. Мы зашли в комнату, где нас тепло встретили и родители, и Лёнин старший брат Игорь. Он представился и с гордостью познакомил меня с дочкой Тасей и женой Асей. Так вот кем была прекрасная владелица этих роскошных вещей! И по ее царственной осанке сразу было видно, что она их достойна. И жена, и дочка Игоря оказались красавицами. Тася была мини-копия Аси. Обе блондинки, с роскошными льняными волосами, ярко-голубыми глазами и пухлыми розовыми губами. И у обеих на лицах совершенно одинаковое недовольное выражение, рты растянуты в скобки. Игорь же улыбался широко и открыто, и было видно, что он рад знакомству.

Я едва взглянула на него и сразу в смятении опустила глаза. Что-то поразило меня. При внешнем сходстве родных братьев между ними не было ничего общего. Игорь казался совершенно другим, но каким – я понять не могла. Лёня выглядел мельче его, разница в возрасте между братьями составляла десять лет. Склянкины родили второго сына поздно, уже под сорок. Анна Ефимовна хотела девочку-Леночку, но получился мальчик. Поэтому и назвали его Лёнечкой.

С первой минуты стало понятно, в доме всё решает мама. Папа-полковник командовал на службе, а дома «под козырек» выполнял то, что скажет жена. Анна Ефимовна делала всё, чтобы порадовать младшего сыночка. Игорь рано выпорхнул из гнезда, а «малыш» Лёнечка привык получать, что хочет. Даже жену. Тем более, что обо мне родители были наслышаны уже давно, с первого курса, два с половиной года Лёня только и говорил, что о Юле. Поэтому наш ранний брак вызвал полное одобрение.

Нас усадили как дорогих гостей. Анна Ефимовна хлопотала и подкладывала мне лучшие куски. Но они совершенно не лезли в рот. От смущения я почти ничего не могла есть и только краснела, повторяя цвет своего платья, робко отвечала на вопросы. Старалась не привлекать внимания и была как деревянная. Видела, что Лёню это злит. Он хотел похвастаться и показать товар лицом, а вместо этого ему подсунули «мертвую царевну». Он раздражался и на мать с отцом, которые пытались разговорить меня, и на Игоря, шутками разряжающего обстановку, и на капризных Асю и Тасю. Всё его бесило.

– Что ты как замороженная? – шипел Лёня мне на ухо.

От его едва скрываемой ярости я цепенела еще больше. Даже перестала понимать вопросы, и лишь опускала голову ниже. Я слышала, как Анна Ефимовна обращается ко мне, но зажалась еще больше. По-моему, со стороны я выглядела умственно отсталой.

В этот момент я уловила теплый луч, подняла лицо и вдруг встретила внимательный, понимающий взгляд Игоря. Он ласково смотрел, и я, стряхнув с себя ступор, радостно засияла в ответ. Детская улыбка появилась на лице и сразу вернула меня к жизни. Мы смотрели друг на друга, и я почувствовала, что между нами что-то произошло. Поняла, что понравилась ему, и мгновенно воспряла. Когда Лёня дернул под столом меня за руку, вздрогнула, как от удара, снова замкнулась и до конца обеда не посмела произнести ни слова.

После нашего обмена взглядами Игорь перевел огонь на себя, и я была ему благодарна. Он, видимо, понял, что мне нужна передышка и стал делиться новостями о работе. Сообщил, что его планируют скоро повысить в должности. Отец с интересом выспрашивал подробности, мать охала и всплескивала руками.

Я с облегчением выдохнула и тихонько продолжила наблюдать за Игорем, пытаясь осознать, чем же он меня так поразил. Харизматичный, сильный, мужественный, он отличался от нежного, избалованного брата. Игорь понравился мне так сильно, что я готова была упасть в его объятья прямо за накрытым столом. Не могла разобраться в собственных чувствах. «Я что, влюбилась с первого взгляда? Да что за бред! – одернула себя, – я здесь по другому поводу. Знакомлюсь с семьей будущего мужа. И люблю я Лёню. Да. Я люблю Лёню», – повторила, как урок, чтобы не забыть.

Но именно в Игоре, а не в Лёне, я увидела свой идеал мужа и заботливого отца. И не только. Почувствовала интуицией, женским чутьем, что Игорь сделал бы меня счастливой. И сразу захотела выйти замуж только за него. Захотела родить от него детей. Впервые я осознала это так сильно, что испугалась собственного ощущения. Это были мощные сигналы просыпающейся чувственности, которые я так долго подавляла. Я просто обмерла от ощущения, что нашла наконец своего Мужчину. И до этой встречи я уже начала, пока неосознанно, разочаровываться в выборе Лёнечки, устав уворачиваться от его хамоватости и делать вид самой перед собой, что он моя любовь. А вот теперь становилось ясно, кто мой идеал. Игорь! Игорь, а вовсе не эта несостоявшаяся Леночка. Но я упрямо отказывалась признавать этот факт. «Да что такое на меня нашло! Что за бред в голове?»

К тому же Игорь был женат. Не могла же я, придя знакомиться с родителями жениха, разбить семью его брата. «Понимаете, ваш старшенький нравится мне гораздо больше, он будет со мной!» Но интуиция именно этого и требовала! Тянуло к Игорю так сильно, что сладко отзывалось вибрацией внизу живота, даже когда слышала его голос. Я старалась больше не смотреть на него, чтобы не выдать себя. Но разочарование от контраста между братьями так больно кольнуло, что я чуть не передумала выходить замуж за Лёнечку-Леночку.

Наконец, перешли к чаю. Анна Ефимовна принесла большой шоколадный торт, естественно, собственного производства. Несмотря на то что я почти ничего не могла есть, кусочек оказался таким нежным, что растаял во рту. Я заулыбалась от удовольствия. Давно не ела такого вкусного торта. Да, буду честной, никогда в жизни. Ни один десерт не мог сравниться с этим шедевром. Шоколад так взбодрил, словно заменил чашку крепкого кофе. Я осмелела настолько, что смогла разглядеть сидящих напротив жену и дочку Игоря. Но на него смотреть не решалась.

Мать и дочь были одеты в нарядные голубые платья, которые обеим очень шли, оттеняя незабудкового цвета глаза. У жены Игоря еще больше синевы в них добавляли крупные сапфиры, которые покачивались в ушах. На изящных ножках красоток, вполне готовых для фотосессии на обложку журнала мод, красовались такие же в тон синие туфельки. Я снова поразилась и идеальному стилю и, главное, возможности достать и подобрать столь утонченную комбинацию. Просто купить подобные вещи в промтоварах11 было так же нереально, как, скажем, обычному человеку слетать в космос.

Портили и Асю, и Тасю только кислые выражения лиц и капризные интонации. Игорь этого словно не замечал. Он весело ухаживал за обеими девочками, ласково целовал и постоянно демонстрировал любовь. И мне было больно это видеть. Я держалась изо всех сил, еле дотерпела до конца обеда, затем с облегчением попрощалась с гостеприимными Склянкиными. Анна Ефимовна завернула мне с собой пирожков и единственный оставшийся кусок торта, которые я брать отказывалась, но она положила их в пакет и всучила Лёне. Я же стремилась сбежать поскорее. Было так стыдно натягивать под их взглядами убитые сапоги, что я поняла, не выдержу двойного позора, если придется надеть и потертое пальто. Скомкала его в руках, поблагодарила за обед и выскочила за дверь. Лёня вышел следом, проводил до станции и посадил меня на электричку. Пакет с пирожками и тортом отдать забыл, и мы оба вспомнили о нем, когда поезд уже закрыл двери.

Несмотря на провальное, с моей точки зрения, знакомство с родителями, выяснилось, что я им понравилась. И они мне понравились. Назавтра в университете Лёня все-таки передал забытый накануне сверток. Он сказал, что не хотел его тащить и даже слегка поругался с матерью, но Анна Ефимовна настояла, чтобы он привез мне ее гостинец. Я с утра была голодной и с наслаждением съела один из пирожков. А потом и второй. Шоколадный шедевр оставила напоследок, чтобы им насладиться попозже. Я с таким удовольствием смаковала угощения, что Лёня, глядя на мой аппетит, присоединился и моментально проглотил оставшиеся пирожки. Заодно умял и кусок торта, загрузив его в рот почти целиком.

Облизывая пальцы, измазанные шоколадом, Лёня рассказывал, что мама была восхищена моей скромностью. Позже она сама мне сказала, что всегда мечтала, чтобы сынок женился на профессорской дочке, да такой еще милой и послушной. А мой отец и был профессором математики. Хохоча, Лёня добавил, что и Игорь меня хвалил.

– Представляешь, он назвал тебя неограненным алмазом, который превратится в бесценный бриллиант, – процитировал слова брата и засмеялся.

Услышав этот комплимент, я увидела перед собой внимательные глаза Игоря, и снова меня пронзила боль разочарования, что я невеста не старшего, а младшего Склянкина.

Потом мы с Лёней отправились ко мне, в провинцию. В нашей запущенной квартире было грязно, по-моему, после моего отъезда папа ни разу не делал уборку, а сам папа… мой папа! Папа стал такой старый, мятый, потрепанный… Был растерян и на всё согласен.

Еще три года назад он в благоухающих свежестью хрустящих рубашках читал лекции, в него были влюблены все студентки, а он боготворил только маму. В нашем доме был достаток и радость, я была беззаботна и счастлива, а теперь… Была расстроена и цеплялась за Склянкина, который не просил моей руки, а скорее, снисходительно информировал моего отца, что берет меня в жёны. И от этого сообщения вдруг стало нестерпимо стыдно. Словно я делала что-то неправильное и нехорошее.

Позже, через несколько лет, я спрашивала папу, неужели он не видел, что мы с Лёней не подходили друг другу? Он ответил, что Лёня ему не понравился и справедливо заметил, что мой будущий муж был слишком инфантильным, безответственным и ненадежным. Но тогда папа не посмел этого сказать, чтобы не обидеть и не разрушить отношения со мной. Он потерял жену и боялся потерять дочь. Кроме меня, у него никого не осталось. Поэтому он заранее поддерживал любое мое решение. А я была так смятена и подавлена, что приняла его молчание за одобрение брака.

Вернувшись с руин моей прежней семьи потрясенная, я с удвоенной энергией ринулась создавать новую. Вместо того, чтобы расстаться с Лёней и сбежать из-под венца, я глубже и глубже увязала в собственных обязательствах, пытаясь быть хорошей девочкой. Я была слишком целеустремленной. Я шла на запах…

Всё должно быть по-честному! Ноябрь–декабрь 1985

– Всё должно быть по-честному! – строго сказал будущий муж, и я согласилась. «Я же не по расчету замуж выхожу».

– Наши предки, – продолжал Лёня, – разделят все расходы на свадьбу поровну. – И уточнил, будто в бухгалтерии, – твои родители должны внести половину по счету.

Меня покоробили слова «твои родители» в отношении моего папы, но я кивнула. Тем более знала, что он уже договорился разделить расходы на ресторан, не самый дешевый, выбранный мамой будущего мужа.

– Но и всё остальное тоже должно быть по справедливости. Поэтому родители невесты должны купить ей платье, туфли и кольцо, – перечислял Лёня, – а родители жениха – второе кольцо и обмундирование.

Он так и сказал «обмундирование». А меня поразил не цинизм его рассуждений, нет, только крупные суммы, необходимые для приобретения «обмундирования» невесты. Так как «родители невесты» не могли потянуть весь озвученный список, то я начала копить. До свадьбы оставалось меньше трех месяцев, нужно было торопиться. А на мне еще висел остаток долга перед будущим мужем за речной круиз. Пришлось ограничивать себя абсолютно во всём. Самым большим резервом в бюджете были расходы на еду. И я перешла на двухразовое питание. В общаге больше не ужинала…

Как малообеспеченная, в профкоме получала талоны на бесплатный скромный обед, утром ничего не ела, а вечером пила чай и жевала хлеб, который брала из столовой. Я полностью вернула долг и накопила на небольшое приданое, но даром мне это не далось. Летом потеряла два килограмма, осенью еще три. В результате к свадьбе похудела до прозрачности. С учетом того, что мой вес никогда не превышал пятидесяти килограмм, утрата десяти процентов была существенной. Собственная одежда была велика и выглядела как с чужого плеча. Я даже взвешиваться боялась, чтобы не расстраиваться.

Хотя мы были женихом и невестой, по-прежнему платили каждый за себя, и мне не казалось это странным. Лёня любил пельмени. Поэтому иногда вечером мы ходили в студенческое кафе, где он приносил на стол большую тарелку и равнодушно спрашивал, вываливая полстакана сметаны на блюдо:

– А ты почему не берешь?

И полностью удовлетворялся ответом, что я не голодна.

На третьем курсе я стала учиться еще лучше и получать повышенную стипендию. Все сэкономленные деньги ушли на мое «обмундирование». Свадебное платье я сшила из тюлевой занавески. Белые туфли приобрела с большой скидкой у недавно вышедшей замуж Люси, а вот кольцо купить не смогла: золото было дорогое, и простая тоненькая полосочка стоила больше ста рублей.

Я долго не решалась сказать Лёне, что денег нет. Наконец, выбрала момент, когда он был сытый и робко промямлила:

– Лёнечка… На кольцо не хватает…

Но услышала в ответ раздраженно-холодное:

– Твои родители обязаны тебя содержать полностью, пока ты учишься.

Тут меня накрыло так, что я немедленно готова была бросить жениха и бежать подальше. Покоробило и от безапелляционности, и от слова «родители», и больше всего от «обязаны». Впервые подумала, что если мужчина женится, то это его обязанность – содержать и себя, и жену – а вовсе не родителей. Склянкин прошлым летом заработал огромные деньги, которых могло бы хватить на год, и снова собирался в стройотряд после летней сессии.

Но я оборвала рассуждения и сосредоточилась на чувстве собственной вины. «Чего я могу требовать? А я кто такая? Я же самая настоящая бесприданница». Думала, что это устаревшее понятие, оставшееся только в книгах. А оказывалось, нет. «Вот она я. Кому такая нужна? Ни кола, ни двора». А вернее, как в полной версии поговорки в словаре Даля: «Ни кола, ни двора. Ни хлеба, чем подавиться, ни ножа, чем зарезаться». И снова одернула себя. «Что за глупости! Разве деньги важны? Это горе не горе! Ну выкручусь как-нибудь. Впервые, что ли? Я молода, здорова, руки-ноги на месте. И голова на плечах. Надо радоваться жизни и искать выход. Безвыходных ситуаций не бывает».

Итак, условие задачи было понятно. Надо было срочно найти сто рублей. Какие могли быть решения? Первое – попросить у папы. «Нет, это невозможно. Да просто отвратительно!» Для меня просить было стыдно всегда, особенно у папы. Знала, что у него нет денег.

Второе – занять у Склянкина. Я было попыталась и снова, выбрав момент, проблеяла:

– Лёнечка… А нельзя ли взять в долг у тебя?

– Шутка была удачной! А если серьезно, то я все деньги уже потратил, – расхохотался Лёня.

Ну и третье, самое радикальное решение, которое просто напрашивалось после первых двух. Разорвать помолвку и расстаться со Склянкиным.

У меня аж дыхание перехватило от этой мысли. «Я в своем уме? Мне же нужна семья! Я хочу замуж и люблю Лёню. Да, я люблю Лёню. Люблю. Лёню». Повторяла эти слова, вбивая в мозг как гвозди. Но внутренняя сущность не была в этом уверена. Где-то глубоко я знала, что правильный вариант – третий. Иногда подобное чувство возникало при анализе трудной задачи по математике. Я угадывала ключ к решению, а потом просто подбирала доказательства.

Так я оказалась на распутье. Много денег и сил уже было вложено в свадьбу. Внесена предоплата за ресторан, закуплен алкоголь и «обмундирование», друзьям разосланы приглашения с голубками – эти открытки мы выбирали вместе, и мне до сих пор стыдно за их пошлость. Но главное, сформировалось общественное мнение однокурсников, которые уже называли нас одной фамилией. Юля Склянкина, назад пути нет. Хорошие девочки не могут сбежать из-под венца. Я загасила тревогу и сказала себе, что после свадьбы всё будет по-другому. Но кольцо было необходимо, и я позвонила папе.

Мне и сейчас совестно за эту просьбу. Знала, что он во многом себе отказывал, чтобы прислать эту сумму. Полученные деньги жгли руки. Я купила самое дешевое колечко и отдала его Лёне, чтобы он мне его «подарил». Чувствовала, что всё отвратительно, неправильно, но натягивала улыбку и вела себя «прилично».

Впервые ощутила, что радости в жизни стало значительно меньше. Отнимало ее желание, к которому я так упорно стремилась. Как тощая овца, гремя костями, брела к своей цели. Запах счастливой семьи манил и был сильнее меня. Я словно потерялась в лабиринте из ложных правил и установок, которые пыталась не нарушить, не понимая, что делаю «хорошо» для всех, кроме себя. И продолжала идти на запах.

Однако третье решение еще оставалось: я была девственницей, и поэтому наша помолвка еще могла быть разорвана. Мне было девятнадцать с половиной лет, и я была абсолютно, дремуче необразованной в сексуальной сфере. Это была запретная тема. Даже слово «секс» в моем словаре отсутствовало, его заменяло слово «это». Мама внушила, и у меня на уровне подкорки закрепилась установка, что «это только с мужем».

Для меня было важно, что мы с Лёней не переступили черту. И я часто думала об отмене свадьбы, особенно ночами, когда оставалась наедине с собой. Однажды я почти сделала этот шаг, но днем явился веселый Склянкин, рассмешил, увлек своей беззаботностью, и вместо объявления о расставании, услышал:

– Как здорово, что ты пришел.

Я ходила словно под гипнозом. Но думать о расставании не прекращала. Именно в тот день, когда я все-таки твердо решила бросить Склянкина, «это» и случилось. Мы поехали к нему домой для последних приготовлений к свадьбе. Родителей дома не было, и Лёня внезапно приступил к финальному штурму. Вначале снял с меня очки, а затем без лишних церемоний завалил на диван, но не забрался сверху в одежде, а начал стягивать с меня джинсы. Я замерла в нерешительности. Но не препятствовала. Как бы наблюдала со стороны, словно всё это происходило не со мной. В голове звучало: «Свадьба через несколько дней, уже можно. Это мой муж, и я его люблю. Люблю? Конечно, люблю! И он меня». Мое тело было заморожено и не откликалось на касания. Вернее, не касания, а грубые хватания. Мне никогда не нравились наскоки Склянкина, его мокрые губы, холодные руки, жадные, нетерпеливые ласки. Он никогда не думал обо мне, все его сексуальные игры происходили так, словно он занимался любовью с надувной куклой. Лёня справился с моими джинсами и трусами, потом стянул свои, взгромоздился сверху, и «это» случилось. Всё произошло стремительно и мне не понравилось. Мокро, липко, возня какая-то. «Ну, раз надо, так надо». Никакого удовольствия, какое же это удовольствие, скорее неприятность, но вполне можно потерпеть. Я же понимала, что это часть семейной жизни. Даже термин специальный существовал «супружеский долг». А где долг, там и расплата.

От замужних подружек я знала, что при потере девственности должна быть кровь. Приподнялась на диване и внимательно осмотрела место на светлом пледе, где мы лежали. Никаких следов не было. Удивилась. А потом вспомнила, что лет в двенадцать, катаясь на велосипеде, налетела на выбоину и так сильно ударилась промежностью о сиденье, что дома обнаружила кровь на трусиках. Вероятно, именно в момент удара я и распрощалась с девственностью, которую так тщательно берегла для своего единственного.

Я ощутила страшную вину, что крови не оказалось. Словно нарушила какое-то главное правило и обманула жениха, что не была целомудренной. Это чувство даже перебивало шок оттого, что случилось, и легкую боль внизу живота. Однако Лёня лежал довольный собой, смотрел в потолок и не обратил внимание на отсутствие доказательств моей невинности. И я ощутила огромную благодарность к нему, что он меня не попрекает. И еще поняла, что всё, конец любым сомнениям, свадьба состоится.

Мы оделись, и вовремя, так как скоро вернулась мама Лёни. Я обрадовалась ее приходу, потому что и неловкость, возникшую после секса, и мою вину можно было спрятать и вести себя по-прежнему. Анна Ефимовна нравилась мне всё больше и больше. Она ласково разговаривала со мной, а я демонстрировала уважение и искреннюю признательность за ее хорошее отношение. Я стеснялась, но отвечала на все вопросы, скрывать было нечего. И ей это тоже пришлось по сердцу. Моя будущая свекровь, по-видимому, нашла во мне нежную дочку, которую ей не хватало. Мы поужинали, и Лёня собрался проводить меня до станции «Мытищи». Когда он помогал надеть пальто, я поймала внимательный взгляд Анны Ефимовны и смутилась. Было стыдно, что я бедно одета. Словно прочитав мысли, она подошла, обняла и шепнула на ушко:

– Не волнуйся ни о чём.

Мне стало так тепло на душе, что даже слёзы выступили. Впервые за последние сиротские годы с меня снимали ответственность и давали понять, что теперь я под надежной защитой, я больше не одинока. Вот только давал мне это понять не будущий муж, а его мама.

Безрадостная свадьба. Январь 1986

Принято считать, что самая счастливая роль девушки – роль невесты. Расцвет молодости, триумф красоты, пышные декорации, поздравления, цветы, белое платье принцессы! Любовь мужа, восхищение гостей и даже зависть менее удачливых подруг придают жизни особый вкус.

Но у меня, как в дурном сне, всё выходило наоборот. Чем ближе была регистрация, тем тоскливей становилось на душе. Не получалось даже, как обычно, находить радость в мелочах. Но я верила, что смогу изменить своего избалованного жениха, превратив его в заботливого мужа. «Как только мы поженимся, всё будет по-другому! Фокус-покус, пекс-кекс-секс! Капризное дитя превращается в ответственного и преданного мужа!»