Оранжевая комната бесплатное чтение

Не верю

Сначала я над ним насмехалась:

– В век высоких технологий отправлять бумажные письма может только безнадежно отсталый от жизни человек.

Он косил на меня глазами, сжимал губы, пряча улыбку, и невозмутимо говорил: «да». По интонации не поймешь: то ли вопрос, то ли утверждение.

– Да! Да! Да! – Злилась я.

Он склонял, как прилежный ученик голову набок. Облизывал, как варенье с блюдца, изнанку почтовой марки. Смахивал со стола воображаемую пыль. Клал на стол конверт, и, растопырив пальцы, обеими руками спрессовывал дутое письмо до плоского. Потом осторожно, своим каллиграфическим почерком – буквы – равные звенья цепочки – выводил адрес. Я присутствовала при этом таинстве нелегально: подходила сзади и украдкой заглядывала через плечо. Так и думала. Опять главному режиссеру провинциального драматического театра. А этот раз в город Владимир.

– А не лучше ли ему позвонить? – Выдавала я себя.

Он нехотя обрывал недописанное слово и переводил взгляд на меня.

– Я не могу разговаривать с человеком, если не вижу его глаз.

– А через письмо ты что, глаза видишь? – Радовалась я его оплошности. – По телефону хоть голос живой, а тут…

– Я тебе уже объяснял, – обрывал он меня. – Бумажные письма, в отличие от электронных, хранят чувства, запахи, настроение и намечают отношения. А с чем можно сравнить радость, когда получаешь долгожданное письмо в конверте?

– Странный ты, какой-то, – отступила я и больше к этой теме не возвращалась.

В общем-то жаловаться мне на него было грех. Странный – это не такой, как все. Оригинал. Этим он меня и привлек.

В тот день Дом творческих союзов – единственное приличное заведение на весь шахтерский город – гудел от разноголосья, как железнодорожная платформа. Узкие двери делили толпу на пары и с жалобным стоном пропускали вперед. Афиша, приклеенная скотчем на грязное окно, извещала: сегодня состоится церемония награждения «Человек года». Лично я на это звание не претендовала. Мое присутствие было продолжением должностных обязанностей фотографа. Под стать тому был мой снисходительный взгляд и унылое настроение. Фиксировать чужую славу, не обретя своей – занятие не из приятных. Уговорила себя легко: сначала я для них, потом они для меня. Сделала непроницаемый взгляд и вошла в зал. Оглянулась, вжимаясь в вязкую богемную атмосферу. Билетерши суетились с приставными стульями. На сцене хрипели старые микрофоны. Все кресла заполнены телами разных весовых категорий. Ткнулась спиной о стену и вынула из чехла камеру.

– Садитесь, пожалуйста, – услышала я мягкий голос где-то на уровне своего живота.

Я не шевельнулась.

– Я вам, садитесь, – дернули меня за рукав.

Это был колоритный брюнет, с темными, как ночь, глазами. Сразу отметила изъян – заметно искривленный нос. Но черная, с редкой проседью борода и аккуратно подстриженные усы гасили неприятное впечатление. Тонкие черты лица удачно играли на образ потомственного аристократа. Освободил место и вытянулся передо мной. Прямая спина, чуть вскинутая вверх голова, взгляд под потолок. Позиция человека, знающего себе цену.

– Вот уж не думала, что здесь можно встретить вежливого мужчину, – проворчала я. И с шумом заняла предложенное место.

– Я согласен, – обрадовался он выбранной теме разговора. – Здесь на весь город интеллигенции – как две капли на ведро воды.

Я посмотрела уже с интересом. Скрестив на груди руки, он стоял у моего кресла, едва заметно покачиваясь с пятки на носок. Как телохранитель. Во время процедуры награждения он напряженно, как загипнотизированный, смотрел на сцену.

Когда ведущая вечера с присвистом выдохнула про номинацию театральное искусство, он опустил руки и вытянул вперед голову. После слов «главный режиссер театра» сорвался с места, как стартовал с дистанции. На сцене был сама сдержанность. Низко поклонился, взял приз и скрылся за кулисами.

Увидела его во время фуршета. Разновозрастные женщины требовательно протягивали блокноты и авторучки. Снимать его на фоне этих фурий было бессмысленно. Сделала отчаянный жест рукой, красноречиво показывая на камеру. Он торопливо всучил авторучку одной из поклонниц и вырвался из окружения.

– Извините, я не представился. Как ваше имя?

– Ваше уже знаю, Максим Новак, главный режиссер тетра «Зеркало», Человек прошлого года. А мое для вас не имеет значение. Ничем еще не прославила.

Он решительно взял меня под руку и вывел из толпы. Потянул вглубь коридора. Прислонил, как куклу к стене, оперся руками на уровне моих плеч и приблизил свое лицо. Я оказалась зажатой, как в тисках. На мое слабое возмущение осторожно погладил меня по руке. Посмотрел – как пригвоздил к стене.

– Я вас найду, – сказал и нехотя сделал шаг назад.

Свободное пространство без него колыхнулось его тенью. Как легкий ветер тронул ровную гладь холодной воды. По телу пробежала слабая дрожь. Пришлось делать усилие, чтобы оттолкнуться от стены. Голова тянулась в его сторону. Про снимок вспомнила только на улице. Когда увидела, как фонари воспроизводят себя на мокром от дождя асфальте.

В тот же вечер собрала о нем всю информацию. Несколько лет назад, когда еще училась в университете и не знала о существовании города Шахтерска, он был здесь главным режиссером драмтеатра. Но не сошелся по идейным соображениям с главой города и уехал в Волгоград. Там разошелся во взглядах на театральное искусство с губернатором и уехал в Новосибирск. После решил не искать единомышленников среди мэров и губернаторов и стал разовым режиссером. Ездил по стране, ставил спектакли в разных театрах и уезжал в другой город. География творчества без указания населенного пункта – от премьеры до премьеры. В прошлом году приехал с авангардной постановкой в Шахтерск. Местная публика была в восторге. За кулисами городские власти сокрушались о потерянном таланте. И предложили свои подмостки для его творчества еще на раз. Через десять дней премьера его спектакля. Потом он уедет в другой город. Какой – никто не знает.

Позвонил на следующий день. Безо всякого вступления и перехода с «вы» на «ты»:

– Ты умеешь жарить картошку с хрустящими корочками?

И, не дожидаясь ответа, продолжил:

– Я в гостинице остановился, домашней еды хочется. Жду.

И положил трубку.

Хрустящие корочки не получились. Получился один подгорелый, спаянный из отдельных долек, картофельный блин. Потому что развести наши взгляды, устремленные друг на друга, было невозможно.

Он говорил, что театр элитарен, как опера и балет. Многие обходятся без него, для других потребность остается. Только театр должен постоянно меняться, соответствовать времени. И еще – человеческая душа – инструмент тонкий. Нельзя совершать над ней насилие. И если его спектакли понимают не все, то он не расстраивается. Значит, это не его зритель. Он не хочет никого переубеждать. Просто высказывает свою точку зрения. Выбирая репертуар, он ориентируется на себя, а не на зрителя. Делает то, что ему близко. А это – натуральная правда при всей ее метафоричности. Не любит патетики и сантиментов. Тем для искусства не много. Но есть вечные – любовь, предательство, идеалы юности. Финансовые проблемы его раздражают, потому что они не способствуют творческой активности. Смысл жизни он определил просто – стремление к счастью. А счастье – это ощущение удовлетворения. У каждого свои критерии, у него – не материальные. Из пороков называет трусость и предательство. Но может простить все. Прощает не он. Прощает Бог. Он верит в высший разум. В книгу жизни. А насколько мир справедлив, он не берется об этом судить. Мир создал Бог. И люди должны воспринимать его как данность. У человека должно быть ограниченное понятие. Не все можно понять. А он, Максим Новак, любит жизнь. Любит жить. Ему интересно жить. Он никогда не ругает этот мир. Он оптимист. Живет не богато, но не скучно.

Это был первый мужчина в моей жизни, который с таким упоением говорил о себе, а не обо мне. Признался в любви не мне, а театру. Горячо, самозабвенно, энергично. Будто от его слов зависела жизнь Вселенной. Но его презентация передо мной прошла успешно. Я влюбилась по самую макушку. И предложила переехать из гостиницы ко мне. На десять дней до премьеры.

Отсчет нашей совместной жизни начался от завтрака вдвоем. Ужина – тоже. Мы даже успели разделить обязанности: я готовила, он мыл посуду. Делал он это тщательно. Чистил пемоксолью кастрюли и сковородки, протирал пыль в ящиках стола, аккуратно, в четыре раза складывал использованные полиэтиленовые пакеты. С усердием призывника подметал пол. По своей методике – красивое – вперед, остальное – к стене – расставлял на полках посуду. И несколько раз в день, безо всякой связи с событиями, спрашивал:

– Как ты себя чувствуешь?

Будто проверял, как развиваются мои чувства. К нему. Свои ко мне он не скрывал. Прижимал меня к груди, губами прикасался ко лбу и замирал. Словно боялся, что от его нечаянного движения я могу выскользнуть из рук. С ним было уютно, как в колыбели. Интересно, как в сказке. Тепло, как под пуховым одеялом. Мне нравилось с ним говорить. О театре, кино, книгах, погоде, моде, спорте, еде, философии, истории, психологии, соседях, подругах, природе. Еще больше нравилось молчать. В этом безмолвии не было ничего от той самой напряженной паузы, что угрожающе, как подпиленное дерево, висит между чужими людьми. Когда тишина набухает безмолвием и начинает звенеть, требуя заполнить ее звуками. Пусть никчемными, ничего не значащими словами, из которых можно построить мостик между двумя удаляющимися берегами, чтобы соединить несоединимое, собрать цельное из разрозненного, создать иллюзию «мы».

Рядом с ним этого не требовалось. Тишина была теплой на ощупь и сладкой на вкус. Она рождала блаженное ощущение покоя, когда хочется смотреть на облака и наблюдать, как они теряют форму, растворяясь в прозрачном воздухе.

Иногда мне приходилось сбрасывать с себя его взгляд. Изучающий, как на экспонат в музее.

– Ты о чем? – застывала я, расчесывая волосы.

– Мне нравятся твои жесты. Их на сцене ставить надо, – задумчиво объяснял он.

И прикусывал зубами мизинец.

– Это хорошо или плохо? – Не понимала я.

– Все, что связано с тобой, все хорошо.

И потом в течение дня, безо всякой связи он перечислял все, что ему во мне нравится.

– Мне нравится, как ты смеешься. Так больше никто не смеется. Голову назад, а руки – как для объятия.

– Повтори еще раз. Еще раз. Также изящно поднимись на цыпочках и достань книгу с полки.

– Как ты забавно переплетаешь ноги. Тебе так не больно?

– Ты очень интересно сердишься. Как маленький ребенок.

– Мне нравится за тобой наблюдать, когда ты готовишь. У тебя такой озабоченный вид…

Когда он сказал, что ему нравится, как я потираю руки перед тем, как съесть пирожное, я разозлилась:

– Не верю! – Закричала я.

– Чему не веришь? – Испугался он звука моего голоса.

– Не верю в то, что все это про меня. Перестань! Я чувствую себя редким экземпляром под стеклянным колпаком. Будто ты ходишь и разглядываешь его, делаешь пометки в блокноте. Чтобы потом перенести на холст. Или на сцену. Или положить на музыку. Или поставить спектакль со мной в главной роли.

– Ты и есть редкий экземпляр. Но не под колпаком, а в моем сердце, – обиженно произнес он и ушел в другую комнату.

– Максим, подожди, – теребила я его. – Так не бывает, понимаешь, об этом не говорят. Ты как будто разбираешь меня на составные части.

– О чем не говорят? О чувствах? А я хочу говорить о чувствах. В них нет ничего такого, чтобы могло тебя оскорбить.

Но я все равно ему не верила. Мне требовались другие доказательства любви. Например, материальные. Собрала все свои упреки и забросала словами. Он отшатнулся, часто-часто заморгал и спокойно, как на экзамене ответил на каждый из них по порядку:

– Я живу у тебя, а не в гостинице, потому что мне с тобой хорошо. Но если тебе со мной плохо, я могу перейти на казенные метры. Я восхищаюсь реальным человеком, а не придуманным образом. Мне нет смысла лепить Галатею в мыслях, когда моя Галатея – ты. И я не собираюсь покинуть помещение, как ты говоришь, сразу после премьеры. Ты видела, что я написал письмо главному режиссеру Владимирского театра. Мне важно получить ответ, потому что я не могу тебя увезти в другой город, не зная, какие будут там бытовые условия. Мне должны выхлопотать нормальное жилье, квартиру. А сейчас извини, завтра премьера. Мне надо выспаться. Если ты не возражаешь, я – в спальню.

Дверь скрыла его сгорбленную спину. Она была значительно меньших размеров, чем прямая.

Лихорадочно роюсь в мыслях, чтобы найти хоть один контраргумент. Не получается. Но душа жаждет острых ощущений. Требует скандала. Мечусь по пустой комнате, разгоняя по углам тяжелую тишину. Укладываюсь спать без него. На раскладном кресле для гостей.

Премьера прошла при полном аншлаге. Аплодисменты стихли, в зале раздалось нерешительное – «режиссера!». Головы зрителей стали поворачиваться назад. Хлопки переросли в скандирование: «Ре-жи-ссе-ра!». Он вышел из-за кулис, сдержанно улыбнулся. Отступил вглубь сцены и вывел в центр ведущую актрису. Она вывернулась, бросилась ему на шею и прилипла поцелуем в угол его губ.

«Вот оно!», – радовалась я. И выскочила из зала. Бежала наперегонки с трамваем. Пока не поняла, что надо сойти с дистанции. Резко остановилась, застегнула плащ на все пуговицы. Подняла воротник, ткнула руки в карманы и спокойно пошла к остановке.

Трамвай с натугой вполз в гору. Три дома – и я у Танюхи. Моей центральной подруги, архивариуса моих тайн. Экспрессивная, всегда с растрепанными волосами и в юбке, съехавшей набок, она отличалась природной мудростью. Палочка-выручалочка в любой трудной ситуации. Соберет всю информацию, разделит на составные части и выдает готовый рецепт. Как колдунья, которая готовит зелье. Только из слов. Мне выписало самое горькое:

– Дело не в нем, а в тебе. Ты не ему не веришь, ты не веришь себе. Потому что думаешь, что тебя так любить невозможно.

Максим встретил меня с расширенными от страха глазами:

– Что-нибудь случилось? Я все передумал. Уже в больницу звонил, думал, через 10 минут не придешь, пойду в милицию.

За его спиной утопал в цветах празднично накрытый стол. Он взял меня за руки и медленно повел в спальню.

– А ты не хочешь спросить, где я была, – сопротивлялась я.

– Нет. Главное, ты рядом, и с тобой ничего плохого не произошло.

– А если я была у любовника?

– Не верю! – Засмеялся он и закрыл мои губы поцелуем.

Подруга была права. Так притворяться невозможно.

Умная женщина

Он знал, когда она так судорожно глотает – звук, похожий на удар тяжелой капли воды о металлическое дно раковины – значит, сдерживает гнев. Чтобы выплеснуть его наружу, достаточно одного слова – «давай». Как для маленькой девочки, которая прячется за кулисами, не решаясь выйти на сцену. Главное не гладить ее участливыми фразами, типа «что-то случилось?» или «тебя кто-то обидел?». Ответа тогда не дождешься: сразу заплачет, уткнется лбом в раскрытые ладони, поднимет, как для обороны плечи и будет отбиваться свистящим шепотом: «ничего», «нормально», «просто устала».

– Давай, говори! – Он осторожно, чтобы не заскрипел стул, прислонился к его спинке.

Она с готовностью, будто объявили ее выход, встала и вплотную подошла к окну.

– Я пришла к выводу, что умной быть гораздо хуже, чем прокаженной. Проказу можно вылечить. Особенно с учетом наннотехнологий. А вот с мозгами сложнее: другие не поставишь.

Он с тревогой посмотрел на ее напряженную спину: натянута, как парус на ветру.

– Хотя, нет, один несомненный плюс все-таки есть. – Она медленно развернулась и взяла в руки сахарницу. – Хорошо учишься в школе, получаешь красный диплом в институте и быстро делаешь карьеру. Если, конечно, не помешает большинство неумных. Но для личной жизни синоним умной – несчастная.

Он резко выпрямился, готовый держать удар. Но она его будто не замечала. Металась по маленькой кухне от двери к окну, ни разу не коснувшись его стула – два стремительных шага туда, два – обратно. Встряхивала полотенце, аккуратно складывала, потом бросала на стол, поправляла скатерть, включала – выключала чайник.

– Все мужчины делятся на сильных и слабых. – Зажгла она газовую конфорку и протянула руки над пламенем.

Он слегка приподнялся и тревожным взглядом измерил расстояние между огнем и ее ладонями.

– И не возражай! – устало махнула она рукой в его сторону. – Это миф, будто все человечество делится на сильную и слабую половину. Если в основе лежит физическая сила, то да, согласна, но только не сила характера. Чем больше слабых мужчин, тем больше сильных женщин. В человеческой природе должен соблюдаться определенный баланс, иначе не произойдет распределение по парам. Кому нужна умная, как правило, сильная женщина, сама способная решать свои проблемы? Ответ напрашивается сам собой. Конечно, умному, сильному мужчине. Ведь он по природе завоеватель, и чем труднее достается победа, тем он больше ее ценит. Хорошо: пришел, увидел, победил, отпраздновал ратный подвиг, спрятал шашку в ножны.

И через некоторое время выясняется, что его трофей на стенку не повесишь. Умная женщина делает карьеру, копит успехи, решает сложные задачки, и наш воин, который только что был на передовой, оказывается в тылу. Его главная роль сменяется на роль второго плана, тогда он достает запыленные доспехи и уходит завоевывать сердце другой. Но с учетом пережитого опыта, выбирает что-нибудь попроще – в халате и тапочках – и спит спокойно, зная, что тут границу охранять не надо. Правда, иногда, устав от глупой болтовни, с тоской вспоминает, как было интересно с той, что всегда держала его в форме. У умной женщины и умного мужчины остается одно общее дело – воспоминание друг о друге пополам с болью.

– Ты не права! – Он решительно встал и выключил газ.

– Подожди, это еще не все. – Она обняла его за плечи и осторожно усадила на стул. – Теперь возьмем слабого мужчину. Он будет годами вздыхать и томиться, но никогда сам не подойдет к умной и сильной женщине. Израненная после романа с сильным мужчиной, она подойдет к слабому сама. Он сразу приосанится, гордо вскинет голову, во всех подробностях расскажет всем друзьям и знакомым, с кем он сейчас встречается, даже совершит несколько несвойственных для него поступков. Например, расщедрится не на одну, как обычно, розу, а на три. Починит пылесос, вкрутит лампочку, сходит в ЖЭК, вымоет пол, купит продуктов, починит кран на кухне. Он изо всех сил пытается ей соответствовать и быть в отличной интеллектуальной и физической форме. Но очень скоро понимает, что заданные параметры не для него, и он заметно бледнеет на ее ярком фоне. Начнет с удовольствием вскрывать ее недостатки, приписывать несуществующие. К примеру, после выпитого бокала вина назовет ее алкоголичкой, обнаружив опечатку в наскоро написанном письме, ткнет пальцем в учебник по русскому языку, потерянную набойку от туфли свяжет с хромой походкой, особое расположение шефа объяснит его дурным вкусом, любой успех припишет случайности. Потом преподнесет ей список своих проблем, которые она должна решить в указанное время. Придравшись к одному из невыполненных пунктов, закатит скандал, вспомнит, как он заплатил свои 100 рублей, когда с ее 5-тысячной у продавца не было сдачи. И тогда она сама соберет его нехитрые пожитки, сделав вид, что не заметила в его потертой сумке свою дорогую брошь и молча заберет ключи от квартиры. Он уйдет к другой, к той, что попроще, в халате и тапочках, а умная женщина – опять в тишину.

– Меня не интересуют халаты и тапочки! – Резко сказал он и сильно прижал ее к себе.

– Получается, чем совершеннее женщина, тем не востребованнее. Предложение есть, спроса нет. – Уже безо всякого пыла шептала она, уткнувшись ему в плечо. Потом резко отстранилась и с вызовом посмотрела в его лицо:

– Нет, ты мне объясни еще один тезис. Вы, мужики считаете, что умная женщина это та, что скрывает свой ум, вы ее еще называете мудрой. Объясни, как можно скрыть свой ум? Молчать с открытым ртом?

Он прикрыл ее губы поцелуем.

– Про тебя это не скажешь.

Удерживая ее за плечи, он немного, на расстояние вытянутых рук, отстранил ее от себя.

– У тебя все?

– Нет! – Она увеличила расстояние между ними. – Почему вы считаете, что это женщина делает выбор между карьерой и семьей? Это же вы за нас определяете. Без вас – только работа, с вами – только семья. Да я бы с удовольствием променяла все то, что у меня есть – свой холдинг, деньги, статус великосветской дамы на халат и тапочки.

– А кто тебе в этом мешает? – с надеждой произнес он.

– Ты, – неуверенно протянула она. – Ты же предпочитаешь жить в гражданском браке. А это не брак, а временное сожительство.

– Но ты же сама этого хотела, говорила, что не хочешь связывать себя семейными узами.

– Я передумала.

Он вышел в ванную, снял с крючка халат, нашарил за корзиной с бельем банные тапочки и осторожно, как жертвенное приношение разложил у ее ног.

Она испуганно отшатнулась.

– Я предлагаю тебя руку и сердце. Но я тебя люблю и поэтому хочу, чтобы ты занималась своим любимым делом. Эту жертву я от тебя не приму. Выходи за меня замуж!

Ответом стала ее счастливая улыбка. Прижавшись к нему, она глубоко, в складках его рубашки спрятала свою мысль: «как хорошо быть умной».

Оранжевая комната

Два дня убила, чтобы зарядиться оптимизмом: красила стены в оранжевый цвет. Сменить унылый фон моей жизни на яркий посоветовал психолог. Не живой, знакомый, а так – из книжки. Под названием «Радуга твоей жизни». Прочитала от корки до корки. Усвоила: радостные события ложатся на радостный цвет. Выбирала его долго: вертела перед носом уставшего продавца цветовые тесты, определяла на качество краску, терпеливо ждала, пока хитрая машина, в которой, как в миксере водоворотом крутились исходники, выдаст нужный вариант. На первый взгляд, получилось как раз то, что хотела. Сочный, апельсиновый цвет отливал едва заметными, как на солнце, бликами. Задумалась, чтобы дать ему название. Теплый, огненный, горячий. Вот именно – горячий. Как вершина пламени или полуденное солнце. Сунула в банку палец, чтобы попробовать на ощупь, ожога не получила. Тряхнула головой и вернулась к действительности.

– Берегись! – бросила я воинственный клич в пустоту холодного дома. Вооружилась кистью и сделала первый мазок. Теплый, казалось даже на ощупь, оранжевый цвет плотно закрыл бледно-голубые флизелиновые обои. Они затрещали, надулись, как брошенная в костер пластиковая бутылка, заметно отстали от стены.

– Не довольны? – Входила я в азарт. – Вот вам! Вот!

Широко размахнулась, увеличила сферу приложения переустройства мира и расцветила стену нарисованными кругами. От этого бледно-голубой цвет, попав в плен к оранжевому, оказался внутри неровно выведенных линий. Я ликовала. Здесь, внутри круга заперты все события неопределенного цвета из моей жизни.

Сначала угол, куда меня загнал Он. Десять лет жизни. От встречи до встречи, от взгляда до взгляда, от шепота до шепота.

– Покойся с миром! – с остервенением мазнула я стык между стенами.

– Не вздумай высовываться! – еще раз провела валиком.

– Не нравится? – плеснула краской прямо из банки.

– А мне, думаешь, нравилось? До отупения смотреть на телефон, выскакивать на лестничную площадку при звуках лифта, выжимать из себя последние капли терпения, чтобы понять, принять, поверить. Поверить в то, что ты защитишь кандидатскую, и мы будем вместе. Нет, не сразу, немного погодя, когда подрастет твой сын и поймет, почему ты ушел к другой женщине. То есть ко мне. Мучительно стараться понять, почему ты не можешь сделать выбор. И принимать тебя таким, какой есть. Растерянным, испуганным, малодушным. Находить аргументы «за» на твои «против» и, наоборот – «против» на «за». Постоянно напрягаться, думать, как тебя не обидеть, утешить, согреть, приласкать. Кем для тебя была я? Любовницей, подругой, не женой? Тебе так нравилось? Еще имел совесть размышлять на тему остроты впечатлений и свежести чувств. Мол, если бы были женаты, не было бы такой страсти. Да у тебя ее и так не было! Наше нелегальное сосуществование придавало тебе уверенности в себе. А мне – постоянный страх. За себя. За тебя. За нас. «Нас» не получилось. Распалось на составные части – тебя и меня. Жаль потерянного времени, лопнувших от напряжения нервов. Слова. Слова. Слова. Все ушло в слова.

Теперь у меня есть силы. Не знаю почему, но они появились именно в тот момент, когда ты мне сообщил, что не можешь оставить свою жену. И попросил прощения за то, что на это решение у тебя ушло 10 лет. Когда мои ладони выскользнули из твоих рук, я выпрямила плечи, подняла вверх голову и увидела небо. Манящее в неизвестное, не важно, к каким событиям, будущее. Но это было движение вперед. К жизни без тебя.

Толстый слой яркой краски не оставил просвета для бледной, немощной, отливающей совсем недавно холодным цветом. Обида была загнана в угол.

Большой круг в центре стены – для моего шефа. Прикинула на глаз – не поместится. Радиус в два метра надо увеличить еще настолько же. Прикусила от удовольствия губу и легким взмахом кисти художника увеличила пространство. Теперь в самый раз: под самым потолком – место для пустой головы. Ниже – хранилище для его тела – бесформенный кусок из жира и мяса, перекатывающегося, как желе на блюдце. Ноги рисую двумя огурцами. Две капли краски для глаз и несколько мазков для всегда раскрытого рта. Осталось передать его главную черту – алчность. Щедро смазываю холст на уровне кисти рук так, чтобы они походили на строительные лопаты. Вышло вполне правдоподобно. Даже оглянулась в поисках натуры, чтобы сравнить копию с оригиналом. Никого не было. Портрет заиграл яркими красками, мокрые еще точки глаз молили о пощаде.

– Что, не нравится? – издевалась я над своим творением.

Я быстро обмакнула кисть в банку и с отвращением, немного отвернувшись в сторону, закрыла ему глаза густым слоем краски. Так же спрятала растопыренные пальцы рук, дутые, по форме батона вареной колбасы ноги. Оставалось замазать выпирающий из оранжевого фона бледно-голубой живот. Острое чувство гнева подсказало сменить технику рисования на более агрессивную. Сняла с полки коробку остро заточенных цветных карандашей, выбрала самые темные тона и начала лихорадочно заштриховывать контуры нарисованного шефа. Карандаши, не выдерживая моего нажима, соскальзывали с полотна, крошились, ломались, падали на пол, раскатывались в разные стороны. Не разбирая их цвета, хватала другие, уже не по одному, а горстью, прикладывала к кругу живота, давила руками, подбирала упавшие и с закипающей злостью кидала по одному в свою кустарную репродукцию. Буйство красок хорошо запечатлело взрывную смесь моих чувств – холодное отвращение, переходящее в слепую ярость.

– Ну, что, облез, старый плут? – кричала я в полыхающий огонь оранжевого цвета. – Ты рассчитывал на бессмертие? На славу и признание? Мелкая, подлая душонка! Жирная, грязная свинья! Так нагло спереть мой проект и поставить под ним свою подпись! Я видела, все видела, как, высунув свой мокрый язык, ластиком стирал мою фамилию и трясся над буквами своей. Больше тебе этого не удастся. Ты вор, жалкий вор! Ты захлебнешься в собственной жадности, запутаешься в паутине своей лжи! Я все равно докажу, что эта была моя идея, а не твоя! Да куда тебе с твоими куриными мозгами до такого додуматься! Тебе бы только пожрать! У! Сытая, красная морда!

Я рванулась к стене, чтобы сковырнуть с моей стены останки этого убожества. Но тепло, исходящее от оранжевого цвета остудило мой гнев. Я отпрянула, спокойно обмакнула кисть в банку и медленно нанесла на место погребения моего шефа ровный слой краски. Под ней растворилась и моя ненависть.

Теперь фронт работы – правее, у самой двери, где стоят два мягких кресла. Там мы любили судачить с моей бывшей подругой – Анной. Этот угол – место хранения слез радости и шепота печали.

– Так говоришь, надо тебя простить? – обратилась я к креслу. – Пожалеть? За то, что ты не смогла, нет, не захотела отдать мне долг? Огромную сумму денег, которую я копила на машину и отдала, не задумываясь, когда тебе не хватало на коммуналку?

Я начала медленно наносить на бледную стену цветные полосы.

– То есть подарить, да? – добавила я поперечные. – Возможно, если бы…

Я опустила руки. Резко, будто услышала звонок, развернулась к двери.

– Только зачем было писать заявление в милицию? Нести весь этот бред на тему, будто я занимаюсь торговлей наркотиками? Неужели эта цена нашей дружбы? Я тебе – взаймы, а ты, чтобы не отдавать деньги, меня – в тюрьму?

Кисть убегала от моих слов вверх по стене. Вернулась, вырисовывая большой круг, потом меньше, внутри другого, еще меньше, пока не осталось не закрашенным маленькое пятно.

– Объясни, – искала я там Анькин потупившийся взгляд, – почему? Как тебе удалось в мою жизнь запустить корни предательства? Откуда такое вероломство?

Я с размаху брызнула краской в холодную стену и плавными движениями сровняла отчуждение с равнодушием.

Сделала несколько шагов назад. Спиной уткнулась в противоположную стену. И не поверила своим глазам. Только что вкусный оранжевый цвет превратился в тошнотворный коричневый, с едва уловимыми оттенками красного. Точь-в-точь – кирпичный. Как аккуратно выложенная кладка, скрывающая заживо погребенных. Выгребла из холодильника апельсины, приложила для сравнения к стене. Ничего общего. Кожура тропического фрукта контрастировала на этом фоне, как желтое на черном. Золотая вязь на траурной ленте. Цвет стены апельсиновым назвать можно, но уточнив – цвет гнилого апельсина.

Привела в движение всю светотехнику. Включила люстру, настольную лампу, ночник, бра, зажгла свечи. Пламя свечей, преломленное в лучах света, выплясывало, отражаясь на потемневшей стене сложное «па». Заглянула в пустую банку, стенки которой по-прежнему блестели желто-красным рассветом.

– Ничего страшного, – философски изрекла я и отвернулась.

За моей спиной таяли тени из прошлого. Я смело сделала шаг вперед.

Любовный бред

Недоброжелательной ее не назовешь. Прежде, чем сказать мне какую-то гадость, она просила прощения:

– Ты только не обижайся, но…

И дальше следовал перечень моих недостатков, которые, судя по ее менторскому тону, вполне сгодились на пороки. Если не вникать в подробности, а просто взвесить всю сумму обличительной информации, то оставалось только удивляться, как, такой ущербный во всем человек, как я, имеет право на жизнь.

Итак, пункт первый. Я совсем не умею одеваться. То есть мой стиль – это вызов общепринятым нормам.

– Кем, – спрашиваю, – принятых?

– Как! – возмущалась она. – Ты презираешь общественное мнение?

Общественное мнение я не призирала. Я его не учитывала. Поэтому могла эпатировать приличную, по ее словам публику, вылинявшими джинсами с дырой на колене, красным колпаком на голове и резиновыми сапогами. В театр я, конечно, так не экипировалась, но на дружескую вечеринку – запросто. Тогда она отводила меня в сторону, делала круглыми глаза и шептала:

– Немедленно переоденься! Ты привлекаешь внимание!

Я кокетливо пожимала плечами: именно внимания я и добивалась.

Второй пункт из списка моих пороков – невоспитанность. По ее мнению это выражалось в моем недовольном голосе на ее телефонный звонок. То, что эта невоспитанность проявлялась только по отношению к ней, она не знала. И не понимала, что нельзя назвать приятным человека, который старается занять в твоей жизни роль прокурора. Возражения она не принимала. Как и объяснения по поводу загруженности на работе. И далее следовала лекция про то, что ссылка на «очень занята» выглядит неучтиво. Занят по – своему каждый, продолжала она нудеть, и звонивший не может знать, на сколько, и что он, как минимум рассчитывает на беседу, а его резко прерывают и позднее даже не перезванивают. О том, что для меня уже подвиг – просто ответить на ее звонок, борясь с искушением нажать на сброс, не говорю. Иначе от ее голоса будет не отвязаться.

Но самым весомым моим недостатком в ее глазах была моя неаккуратность. Я не стирала коврик под дверью. Мыла посуду только горами. Не чистила на зиму сапоги. Не пылесосила книги. Не крахмалила носовые платки. И не умела все расставлять по своим местам.

– У тебя все валится из рук, – отчитывала она. – Так нельзя. Во всем должен быть порядок.

Я частично соглашалась. До тех пор, пока не побывала у нее дома. Жилище выглядело так, будто только что отъехавший грузовик опрокинул на пол полный кузов предметов интерьера, вперемешку с домашней утварью и личными вещами. Затем по ним проехался вездеход и после – асфальтоукладчик.

– Я привезла после похорон вещи своих родителей, а разобрать все руки не доходят, – погасила она мой вопросительный взгляд подробными объяснениями. – Выбросить не могу, каждая вещь – история.

Она сама была, как история. Тщательно отмытое и хорошо причесанное прошлое. Длинный, равнобедренным треугольником нос, нависал над тонкой линией губ. Подбородок и шея – с присобранными, как на одежде, складками. Щеки – два сдувшихся воздушных шарика. А глаза – как небрежные, с наклоном к ушам, порезы скальпелем. Яркими были только волосы. Иссиня-черные, с отливающим блеском, они закрывали ее плечи и развевались при ходьбе. За сохранившуюся стройность издалека ее можно было принять за женщину в самом соку. Однажды так и случилось.

– Женщина, можно с вами познакомиться? – Услышали мы вкрадчивый голос со спины.

Она грациозно откинула назад волосы и распрямила плечи.

– Если ответишь, я на тебя сильно обижусь, – предупредила меня. – На улице приличные люди не знакомятся.

Но было уже поздно. Молодой человек, лет 30-ти, обогнав нас, предстал прямо передо мной. Стильно одетый, с пылающей на губах улыбкой, он явно намеревался продолжить общение.

– Извините, начала я, – помня о том, что на улице приличные люди не знакомятся.

– Если вы стесняетесь своей мамы, то я сам попрошу у нее разрешения, – перебил он меня.

Моя спутница в мгновение превратилась в хищницу: съежилась, уменьшив размер своего тела ровно в два раза, низко опустила голову и, метнув в него горящий от злобы взгляд, зашипела:

– Как вы смеете! Прочь отсюда!

Молодой человек попятился назад, а я, готовая со стыда провалиться сквозь землю, нырнула во двор.

– Что он себе позволяет! – Не унималась она. Если я не на много тебя старше, это не значит, что я старуха.

Не на много, это на 20 лет.

В ее квартире, чтобы пробраться к дивану, спинка которого удерживала на весу сорванную с петель оконную раму, предстояло разобрать завал из книг, сдвинуть с места корзины с грязным бельем и перешагнуть через телевизор. Но и после этого путь нельзя было назвать свободным. На диване располагалась ее коллекция плюшевых зайцев. Как она пояснила, каждый назван в честь ее любовника. Судя по количеству зайцев, ее интимная жизнь состояла из пяти эпизодов. Самый длинный – брачный – скрывал розовый заяц с оторванным ухом Санька. Следующий за ним – ушастый бледно-голубого цвета – Женюлька. Остальные три – Вова, Вадя и Миша сидели в обнимку с зайчихами. Игрушечное свидетельство романов с женатыми мужчинами.

– Ты знаешь, я вообще избалована вниманием мужчин, – делилась она. – Когда я пела в опере, меня приветствовали стоя. Так было забавно наблюдать, как супруги дергают своих мужей за рукав и бросают в мою сторону ревнивые взгляды.

И дальше ее понесло. Про то, как она хорошо сложена, восхитительно красива, необыкновенно умна, добра, отзывчива, хорошая хозяйка, отличная подруга, искусная любовница. Через некоторое время я пожалела о том, что на теле человека нет регулятора громкости. Или еще лучше – кнопки «вкл. – выкл». Пришлось выслушать про настойчивые ухаживания за ней мэра города. Про любовные записки губернатора области. Про незабываемый week-end с депутатом городского собрания. И под завязку – про романтическое предложение руки и сердца нефтяного магната.

Через полчаса вся полученная информация, смешанная из имен, дат, событий, мутным облаком накрыла меня с головой. Я прикрыла лицо руками, потерла глаза, зажала кулаками уши. Но ее слова просачивались сквозь этот барьер, как вода сквозь сито. Она увлеклась, взгромоздилась на табуретку, стала размахивать руками и, театрально прикрыв глаза, шептала, будто в беспамятстве.

– Красавица!

И дальше подробно про то, что сосед сверху ждет ее каждое утро у лифта, чтобы признаться в любви. И как сантехник дядя Вася, починив кран, так возбудился, что чуть ее не изнасиловал. Дышал в лицо перегаром и горел от желания. А еще ей пришлось недавно убегать от маньяка. Он сидел на скамейке в метро напротив нее, рассматривал, не стесняясь с упор, а когда поезд остановился, подсел рядом и начал сжимать ее колени своими. Хорошо, что было полно народу, а то неизвестно чем бы все дело закончилось.

– Так и не начавшись, – прокомментировала я.

Она сделала вид, что не услышала.

Далее – подробный рассказ, как она пошла выносить мусор, и в темноте натолкнулась на своих бывших поклонников. Они ей 30 лет назад всегда дарили после концерта цветы.

– А почему у мусорки-то? – Искренне удивилась я.

– Запомни, – назидательно произнесла она. – Принца можно встретить и у мусорки.

– Не дай Бог! – прошептала я, ожидая продолжения фантастического сериала.

За окном размытым пятном опускались сумерки, и ее лицо оказалось в тени. Я тщательно всматривалась в его черты, стараясь уловить признаки былой красоты. Тщетно. Передо мной сидела безумная старуха, бредящая о любви.

– Извини, ты обещала мне помочь разобраться с моим навязчивым поклонником, – попробовала я вернуть ее на землю.

– Ну, ладно, давай! – Великодушно согласилась она.

– Понимаешь, он так настойчиво за мной ухаживает. Я бы сказала, агрессивно. А мне он не нужен. У меня есть любимый муж. А тот грозит все рассказать мужу. А рассказывать-то и нечего. Я только сказала, как меня зовут.

– У меня тоже была такая ситуация. Я тебе расскажу сейчас.

Моя спина прильнула к спинке дивана – безвольно, как пустая грелка. И я выслушала очередную историю любви. Начало было, как у меня: долго стояли рядом, укрывшись под деревом, пока лил дождь. Потом он предложил свой зонт, и они пошли в ближайшее кафе согреться чашкой чая. Там он рассказал, что работает на чартерном рейсе Красноярск – Эмираты, любит Чайковского, Феллини, Сальвадора Дали, собирает модели парусников и мечтает о такой женщине, как она.

– Ты же про Игоря моего рассказываешь, – попробовала я прервать ее плагиат.

– Про какого Игоря? – деланно возмутилась она. – Его не Игорем зовут, а Станиславом. Красивое имя, правда?

И дальше, спохватившись:

– Почему ты меня все время прерываешь? Все твоя невоспитанность. Ты совершенно не умеешь слушать. А если не умеешь, сама на внимание не рассчитывай.

Я даже не стала уточнять, кто кого не слушал. Бесполезно. Она еще долго пересказывала мою историю любви применительно к себе, меняя лишь некоторые детали.

В комнате стало совсем темно. Я встала, чтобы зажечь свет. Чтобы прервать поток воспаленного воображения, весело, будто что-то нашла, вскрикнула:

– Ты молодец! Ну а отмечать твой День рождения будем?

Она нехотя вырвалась из бездны фантазий, осторожно спустилась с табуретки и подошла к столу. Там, прикрытое прошлогодней газетой – блюдо с тортом. В центре залитого глазурью круга вензелями из взбитых сливок выдавлено: 65 лет.

Я посмотрела в окно. Черное небо полностью скрыло зовущее прошлое.

Оптимистка

К оптимизму у меня особое отношение. Сомневаюсь, что в мечту достаточно поверить, и она обязательно сбудется. В моей жизни работает другая формула: если долго мучиться, что-нибудь получится. Оптимисты для меня – люди не далекие. С небогатым интеллектом и куцым, подобное обрубленному хвосту собаки, умом. Они не могут проследить логику событий. Просчитать время для успеха и допустить степень риска. Не будут они и работать до седьмого пота. Поэтому и допускают только один вариант событий: все будет хорошо.

Железный аргумент в пользу моего убеждения – соседка Марина. С ее восторженным отношением к жизни.

Рыжие, как окунувшиеся в солнце, волосы. Смуглая, с эффектом южного загара, кожа. И голубые, цвета медного купороса, глаза. Настоящее произведение искусства. Изысканная натура для талантливого художника. Яркая муза для печального поэта. И просто красивая женщина.

– Все будет хорошо! – Твердила она всякий раз, когда я жаловалась на глупого шефа или строгого мужа. С этими словами Марина поворачивала голову к свету. Будто подзаряжала свой оптимизм энергией дня. Чтобы на нем не сели батарейки. От этого ее лицо становилось ярче и светлее. Движения – плавными, а руки с тонкими запястьями – еще изящней.

– Ты главное, повторяй: «я – красивая, успешная женщина».

Мне это было не к чему. Убеждать себя в очевидном мне не хотелось. Зато она проделывала это упражнение уже 15 лет. С тех пор, как ее муж сбежал с официанткой из дешевого бара. И оставил на память Марине годовалую дочь.

С малым ребенком на руках было не до образования. И Марина освоила разные сферы деятельности. Работала продавцом, секретарем, курьером, уборщицей, почтальоном, санитаркой. Но когда знакомилась с молодым человеком, неизменно твердила:

– Я работаю генеральным директором фирмы.

Молодых людей это пугало, и они уходили, не спрашивая ее номер телефона. С годами Марина поверила в то, что она работает генеральным директором. И стала вести себя соответственно. Ездила на такси, покупала одежду в бутиках и посещала рестораны. Делала она это с барским размахом. Будто только что получила большое наследство. В ход шла мамина пенсия, алименты на ребенка и мизерная зарплата. Она спускала все за один день.

– Гулять, так гулять! – Высыпала она последнюю мелочь из кармана. В глазах – ни тени сомнения. Яркий огонь с искрами отчаяния. Как у азартного игрока, который делает последнюю ставку.

На следующий день – ко мне. С потухшим взглядом и непричесанными волосами. Вяло мешала сахар в чашке и грустно улыбалась. Рассказывала про ночь с брутальным мужчиной и строила планы на будущее с ним.

Но будущее с ним не наступало. С другим – тоже. И Марина нашла причину своих неудач.

– Все дело в шубе! – Срывала она голос в трубке.

– В какой шубе? – Не понимала я.

– У меня нет норковой шубы. А мужчины любят успешных женщин. Шуба – это признак успеха и благополучия. Вот куплю шубу, и тогда мне поверят, что я работаю генеральным директором.

Шубу она действительно купила. Для этого продала мамину дачу, папин мотоцикл и дочкин компьютер. Хватило на первый взнос, все остальное – в кредит.

С той поры она стала чаще забегать ко мне. Особенно по утрам. Жадно глотала завтрак и украдкой прятала в карман пакетики с чаем. Ловила мой взгляд и торопливо объясняла, что не успела купить чай. А дочка вернется из школы и попросит. Я нарезала толстыми ломтями колбасу и надолго уходила в другую комнату. Когда возвращалась, тарелка была пустой. Провожала ее до входной двери и опять возвращалась на кухню. Делала вид, что забыла угостить ее новым блюдом. То, что приготовила только вчера и закатала в банки. Салат из баклажанов с помидорами. Или грибы с кабачками. Она не от чего не отказывалась. Просто плотно прижимала к телу обвисшие карманы.

Вечером она, как солдат на посту, караулила меня у лифта.

– Ну, пойдем, ты ведь еще не видела. – Настаивала она.

И я – прямиком – к ней. Маринка сразу преобразилась. Подпрыгнула, как первоклассница, на одной ноге. Подбежала к шкафу и прижалась к нему, широко разведя руки в стороны. Будто обнимала. Потом медленно, закусив губы, открыла дверцы. Перебрала пальцами все плечики и вынула на свет свою зачехленную мечту.

– Смотри, смотри! – Не оборачиваясь, вытянула она в мою сторону руку. И осторожно, как новую куклу, уложила на кровати свою шубу. Я покорно подошла ближе. Она медленно расстегнула на чехле молнию. И освободила «норку» из временного заточения. Потом поднесла ее к люстре и держала на расстоянии вытянутых рук. От яркого света мех переливался и менял цвет. С темно-коричневого на бежевый.

– Какая красота! Видишь!

Я видела другое. Как Маринка на мгновение застыла. Мускулы лица стали неподвижными, как на фотографии. Тело – как мраморное изваяние. На мгновение – ни шепота, ни шороха.

Она нежно, как мать – кудри ребенка – погладила блестящий мех. Спрятала в нем свое лицо и шумно вдохнула резкий запах средства против моли.

– На что ты собираешься жить? – Попыталась я вернуть ее на землю.

– Будет день, будет пища. – Философски изрекла она и спрятала шубу в шкаф. Постояла, прижавшись к нему, будто боялась оставить пост стратегического назначения. Долго не закрывала дверцы.

– Мама, мне завтра надо на учебники сто рублей сдать! – Вбежала в комнату дочка Марины – Ася.

Марина нехотя отошла от шкафа. Провела ладонями по лицу. И дернула головой, чтобы смахнуть оцепенение.

– Я же вчера тебе денег давала, – ответила мать.

– Вчера я отдала долг за бассейн. А что на обед, опять макароны? – Ася стояла в дверном проеме, как строгий судья. И укоризненно смотрела на мать.

Мне стало неловко участвовать в этой семейной сцене.

– Ася, пойдем ко мне. У нас с завтрака котлеты остались, накормлю тебя.

– Котлеты?! – Обрадовался ребенок.

– Ты не против? – Спросила я для приличия. Хотя точно знала, Марина против не будет. Будет – «за».

– Скорей бы зима. – Вместо ответа томно вздохнула она. – Быстрее бы обновить шубу.

Ася ела жадно и много. Было видно, что мясных продуктов она не пробовала давно.

– А можно я за компьютером посижу? – Спросила она, довольно поглаживая живот.

Я вернулась к Марине. Она так и не сошла с места: сторожила свою исполненную мечту.

– У тебя есть деньги на учебники?

– Нет, – виновато опустила она глаза. Я хотела у тебя занять. Я знаю, много тебе должна. Но вот когда я стану генеральным директором…

– Марина! – резко оборвала я ее.

– Не веришь? – Рванулась она ко мне.

И она стала генеральным директором. После того, как продала старый гараж. Заплатила за оформление документов и сняла квартиру. В выходные пригласила меня на презентацию своей фирмы. Под названием «Монолит».

Квартира находилась на втором этаже жилого дома. Просторная, с квадратной кухней и большим санзулом с окном в полстены. На окнах – цветные занавески, на полу – истертый до проплешин коврик. В каждой комнате – по широкой кровати. На офис это помещение не походило. Больше на тайный дом свиданий.

– А чем твоя фирма занимается? – Спрашиваю, устраиваясь на кровати.

– Углем, – голосом преуспевающего бизнесмена ответила она. Уверенно и агрессивно.

– Каким углем?

– Обыкновенным, который в шахте добывается. У меня посредническая фирма. Я буду продавать сырье за рубеж.

– Но ты же в этом деле ничего не понимаешь! И потом твой офис на серьезный разговор не располагает.

– А мне и не надо. Я буду представляться мужчинам главой фирмы, приводить сюда, а дальше сама знаешь. Они перед моими чарами не устоят. И могут предложить вступить со мной в долю. А если не получится в деле… Ну и что? Раньше я спала просто так, а теперь за дело.

– У тебя очень оригинальный бизнес-план, – резюмировала я. И надолго потеряла желание с ней общаться.

Ее «Монолит» рассыпался через три месяца. Наверное, не нашлось желающих продавать уголь через постель. И еще вносить за это ежемесячную арендную плату.

Но Марина не отчаивалась. Убеждала меня, что у нее все будет хорошо. И она обязательно развернется. Разбогатеет и расплатится за шубу. А ее дочка будет учиться в Оксфорде. И она обязательно купит новый дом на Майяме. Или на худой конец в Испании. Спрашивала, как я смотрю на то, чтобы провести отпуск вместе. Я смотрела на это с большой долей скептицизма. И напомнила, что ей через 3 месяца стукнет 40 лет.

– Ну и что? – Пожала она плечами. – В 40 лет жизнь только начинается.

Я обернулась. На залитой вином скатерти подсыхал тонко нарезанный хлеб. Покрывался коркой, как отчаянием – надежда.

Балаболка

День не задался с самого утра. Я была на месте в точно назначенное время. В 9-15. На скамейке перед отелем. Только закинула одну ногу на другую, как подъехал микроавтобус. Мягкий щелчок двери – и передо мной – сбитая фигура водителя.

– Добо дан! – Поздоровался он на хорватском. И опустил глаза на мой билет на экскурсию. – Нема! Нема! – Крутил он головой. Скай-тур – нема! Истра-тур!

– Как же? – Недоумевала я на родном русском. – Вот время. 9:15. Да и здесь кроме меня никого нет. Вы, должно быть, за мной.

Водитель махнул на меня рукой. Таким образом выразил свое возмущение. По поводу того, что я не понимаю очевидного. Ему нужен другой турист, а мне – другой автобус. Он повернулся ко мне спиной и подошел к шлагбауму – преграде для въезда. Сложил козырьком руки и посмотрел вдаль. На дорожку, что ведет к выходу из отеля. Смотреть было не на кого. Я сделала вторую попытку: развернула перед хорватом свой билет.

– Нема! Нема! – Отмахнулся он от меня уже с раздражением. Вынул из кармана мобильник. Быстро набрал номер. И что-то долго и зло говорил собеседнику.

Микроавтобус сорвался с места, как спортивная машина. Стремительно и сердито. Я осталась сидеть в тени бука. Постучала от нетерпения костяшками пальцев по дереву. Никакого движения в течение получаса. Набрала номер телефона своего гида, который отвечал за экскурсионное обслуживание в отеле.

– А где вы раньше были? – Взревел он, как старый мотор. – Вас водитель 15 минут ждал.

– А что меня ждать, если я перед его носом на скамейке ногами болтала? – В тон ответила я.

– Да? – Отступил гид. – Тогда ждите. За вами через полчаса приедут.

Приехали через час. Водитель был грузным, но с добродушной улыбкой. Он долго разводил руками. Сокрушенно цокал языком. И вежливо склонял голову. Извинялся. Из непрерывного потока слов поняла одно слово: персонально. Значит, на место экскурсии меня доставят в индивидуальном порядке. Так и вышло.

Машина неслась вперед, как на спринтерской дистанции. В глазах мелькали указатели и рекламные щиты. Только по горной дороге автобус пошел плавно, как легкая лодка по воде. Взобрался на вершину и остановился. Там меня ждал экскурсовод Василина. Милая женщина с широкой улыбкой. Она рассказала о маршруте и показала, в каком направлении двигаться.

Группа туристов уже растеклась по узким улочкам средневекового города. И я побрела одна, как наказанная. Через несколько минут все пережитые неприятности отступили.

У подножия горы город казался игрушечным. А вблизи – лабиринтом из узких – чуть шире ширины плеч – улиц и старых, заросшими травой, стен. На каждом повороте – высокие башни с наглухо закрытыми окнами. Под ногами – отшлифованная до зеркального блеска каменная мостовая. Скользкая, как лед и горячая, как расплавленный асфальт. Солнце обдавало жаром, как из доменной печи. Заставляло прикрывать руками голову и прятаться в тень.

Через час вернулась к месту сбора группы. Разные лица с одинаковым выражением. Уставшие взгляды, погасившие блеск любознательности. Вялые движения, неторопливая походка. И украдкой от гида – глаза вниз, на часы. Осторожные вопросы по поводу обеда.

И вздох облегчения на шум кондиционера в автобусе.

Из восьми мест в автобусе два было свободных. 10 минут в томительном ожидании тянулись долго. Первой не выдержала Василина.

– Думаю, с этими девочками у нас будет постоянная проблема. – И вышла на поиски задержавшихся туристок.

– Да, цаца еще та! – Очертил портрет незнакомки упитанный мужчина с волосатой грудью.

Он тяжело дышал и большими глотками отхлебывал воду из бутылки.

– Свинину она, понимаете – ли, не ест! – Поддержала разговор жена волосатого мужчины. Женщина в теле с обесцвеченными волосами. – Пусть себе индивидуальный тур заказывает.

Часть из сказанного я поняла. Гид огласила меню, и пропавшая девушка заявила о своем несогласии. На первый взгляд, ничего страшного. Может, она мусульманка.

– Вот они, идут, красавицы! – Крикнула девушка в помятом шелковом платье.

– Еще и не торопятся! – Возмутился седой, почтенный гражданин.

Я прилипла влажным лбом к окну. Сквозь него видно, как по тропинке медленно бредут две девушки. Одна, лет 19 – ти, шла на цыпочках. Осторожно ступала босыми ногами по горячему асфальту. В руках – сандалии с оторванными ремешками. Подруга постарше придерживала ее за плечи. Но при этом ровно держала спину и снисходительно улыбалась.

– Ой, простите, – нырнула в проем двери молодая девица. – У меня обувь порвалась, поэтому так долго. Так больно было идти. – Тараторила она, как хорошо заученную роль.

Будто боялась, что опустят занавес, и она не успеет все сказать. – У меня всегда так. В прошлом году босоножки сломались. А ведь я все ремонтировала до поездки. Не знаю, что мне теперь с ними делать.

– Выбросить! – С раздражением посоветовала я.

– Да вы что! Не буду я в чужой стране обувью разбрасываться.

Она шумно уселась на место. Еще долго вздыхала, крутила в руках оторванные ремешки и прикладывала их на исходное место. При каждом движении ее длинные волосы хлестали по лицу соседа. Брутального вида мужчину с пронзительным взглядом.

– Как же я теперь ходить буду? А где можно новые купить? Кто мне подскажет? А в чем я на следующую экскурсию поеду? – Развешивала девица вопросы по всему автобусу.

– У меня есть резервная обувь, – успокоила ее гид. – Какой у вас размер?

Девица вспорхнула с места. Надела предложенные шлепанцы. И прошлась по центру салона, как по подиуму.

– Ой, видите, как раз. Ой, как вы меня выручили. Огромное вам спасибо. Я сейчас куплю и отдам вам. И чтобы я без вас делала?

Она мне порядком надоела. Судя по нахмуренным лицам попутчикам, им – тоже. Она походила на большую куклу из дорогого супермаркета. Белая, как фарфор, кожа и круглые – пуговицами – глаза. На голове – большая, с широкими полями – волнами – шляпа. Шорты – штанишками, собранные на манжете. На груди – полоска красной ткани в белый горошек.

Автобус быстро рванул с места. Все затихли и отвернулись к окну.

– Скажите, пожалуйста, – опять встряла девица. – Вы договорились, чтобы мне подали другое блюдо? Я ведь не ем свинину.

– Да, да. В ресторане для вас приготовили курицу, – спокойно ответила Василина.

– Ой, не надо курицу. Лучше рыбу.

– Да ты прими 100 грамм, и все пойдет, – пробасил волосатый мужчина.

– Ну, кому – как. Я ведь еще не пью. Не люблю пить алкоголь. Это вредно для здоровья.

Гид отодвинула микрофон в сторону.

– А что ты еще не любишь? – Съязвила я. – Вдруг не все учли?

– Ой, я предпочитаю рыбу. Она очень полезна для здоровья. А еще…

– Минуту внимания, – прервала оживленную беседу Василина. Мы приближаемся к ресторану. На обед у нас час времени. Потом последуем в другой город. Просьбы всем держаться вместе и не расходиться в разные стороны.

Вся группа уместилась за одним столом. Перед каждым – круглые, как блины, большие тарелки. С поджаренной на гриле свининой.

– Нет, что, вы! Я это не ем! – Сдвинула девица тарелку. – Мне принесут мое блюдо или нет?

– Да, да, подождите минуточку, – успокоила ее Василина.

Девица подперла рукой щеку и устремила глаза в потолок. Там не было ничего интересного. И она опять заговорила. Про то, как она отдыхала в Ирландии, Шотландии, Португалии, Франции. Ну а Турцию она вообще не считает за место отдыха. Хотя когда она там была еще совсем маленькой, с мамой, они жили в очень красивом городе. Поэтому впечатление осталось вполне хорошее. А вот в Израиле она была во время терактов. Было немного страшно, но не очень. Из-за этой мелочи она от отдыха не отказывается. В Италии ей очень понравилось. В Риме и Венеции – тоже. Прага оказалась лучше Парижа.

– Ну а Америке ты была? – Подначила ее девушка в шелковом платье.

– Нет, там не была. Но я училась в университете Дружбы народов, и у меня много друзей по всему миру. Я знаю много культур.

– А ты сама-то где была? – Спросила девица с оторванным ремешками на сандалиях.

– Не много где.

– Ну, ничего, еще успеешь. Молодая еще. Сейчас и пожилые люди путешествуют.

– Значит, судьба у тебя такая – путешествовать?

– Ой, что, ты! Я в судьбу не верю. Человек сам себе хозяин. Вот возьми меня. Мне мама с папой предлагали поехать на Мальдивы, а я вот приехала сюда. Разве это судьба? Сама выбрала. Вот, посмотри, у меня здесь все есть. – И девица протянула к лицу собеседницы свой фотоаппарат. – Ты как хочешь посмотреть? Со мной или просто одни виды?

Девушка ответить не успела.

– На, вот посмотри, это я на фоне Кафедрального Собора. А здесь в Ницце, на пляже. А вот на дискотеке в Сан-Моремо.

Она быстро щелкала кнопками фотокамеры. Ее голос звучал, как запавшая клавиша рояля. Монотонно и скучно.

Официант поставил перед девицей блюдо овальной формы. Не такое, как у всех остальных.

– Спасибо, наконец-то! Какие вы все здесь тормозные!

Положила в рот маленький кусок рыбы и продолжила. О том, что лучше всего отдыхать одной. И познакомиться на месте. А то ехать со своим молодым человеком как-то скучно. Его уже знаешь, ничего нового. Без него интереснее. Кто-то на яхте приглашает покататься. А кто-то просто пройтись. Она, конечно, отказывается. Но все равно приятно, когда на тебя обращают внимание. А вот когда приедет домой, обязательно пойдет со своим молодым человеком в ресторан. В самый крутой в Москве. Он уже и столик заказал. Там только чашка кофе стоит 500 рублей. Вот только придется его ждать, пока он за ней заедет. Потому что ее машина в автосервисе. Задний привод сломался.

Я подумала, если она сейчас начнет рассказывать про автосалон, я подавлюсь.

– Достойная смена известной светской львицы. – Бросила я поверх голов. – Снобизм, возведенный в профессию.

Подруга девицы с глубоким, умным взглядом неопределенно махнула рукой. Что означало – не обращайте на нее внимания.

После обеда – прогулка по набережной. Гид увлеченно рассказывала про историю города. С гордостью показывала дома и постройки XV века. Объясняла особенности готического стиля. Девица рассекла ее речь вопросом:

– А скажите, где здесь можно искупаться? то я целый день вожу с собой купальник. Такая жара, окунуться хочется.

– Вот по этой улице пройдете минут пять. Там будет городской пляж, – неохотно прервала рассказ Василина. И посмотрела на девицу с укором.

– Ой, а скажите, там морские ежи водятся?

– Так они тебе нужны или не нужны? – Вмешался седой мужчина. – Если надо – плыви глубже, не надо – мельче.

– Посмотрите, пожалуйста, направо. Перед вами – остатки древнего храма…

– Ой, а мне это уже рассказывали.

– Минуту внимания! – Вздохнула гид. – Перед вами католический храм, построенный византийцами в XVI веке.

– Ой, а я там уже была!

– Ну, была, так дай нам послушать! – Злобно шипел мужчина с волосатой грудью.

– А ты вообще собиралась обувь покупать, так иди, покупай! – Оттерла я ее в сторону.

Подруга девицы стояла в стороне со скучным лицом. Мускулы лица подрагивали. Руки мяли квадратик входного билета.

– А купаться? – Закричала девица.

– Я не хочу смотреть, как ты плаваешь, – отрезала подруга. – Я иду с группой.

И дернула девицу за сумку.

– А шлепанцы купить? – Ныла девица. – Ой, смотри. Что ты сделала! Смотри, ремешок от сумки оторвался. Нет, вы посмотрите! У меня еще и сумка порвалась!

Но ее уже никто не слышал. Повернулись к ней спиной и разошлись по залам древнего храма.

К месту сбора – на пятачке у берега – вернулись через полчаса. Гид показала в сторону смотровой площадки. И попросила зажигалку.

– Ой, а вы курите? – Объявилась опять девица. – Это вы напрасно. Я из семьи врачей. У нас никто не курит. Это же очень вредно для здоровья. Правда, у меня дядя – стоматолог. Но он курит. Там мы его все за это осуждаем.

Члены группы стремительно, как во время пожара, покинули место привала. И торопливо направились к автобусу. Девицы там не было.

– А кто она вообще такая? – Живо поинтересовался парень в очках на пол-лица.

– Моя двоюродная сестра. Учится на третьем курсе пединститута. В Волгограде. Это ее первая заграничная поездка. Все фотографии – коллаж при помощи фотошопа. Фантазерка она у нас, вы ее простите. Она вообще-то безобидная.

– Да… – протянули все разом.

Салон автобуса наполнился желанной тишиной. Экскурсанты нетерпеливо ерзали на сиденьях. Как перед долгожданным финалом плохого спектакля. Так бывает, когда комедийная актриса не справляется с драматической ролью. И пьеса превращается в фарс.

Солнце погасло, как свет рамп – быстро и неожиданно.

Громоздкий шкаф

Моя подруга Светка – как тренажер для комплекса неполноценностей. Поговоришь – и самооценка – ниже некуда. После ее умозаключений, в голове – ворох сомнений. И никаких шансов на успех. Усвоив ее особенность характера, я знала наверняка: если Светка мною не довольна, значит, я – на правильном пути. Но она продолжала убеждать меня в обратном. По ее мнению я сильно преувеличиваю свои успехи. Особенно у мужчин.

Рассказываю про ненавязчивого поклонника. Говорит комплименты, красноречиво выражает восхищение и делает дорогие подарки. И так – в течение года. Одни слова и никаких действий.

– Как тебе удается в легком флирте обнаружить признаки романтической влюбленности? – строго спрашивает Светка.

От моего мажорного настроения – ни следа. Будто растаяли тихие звуки нежной симфонии. И зазвучали агрессивные аккорды бравурного марша.

– Флирт? – Досадовала я. – Тогда зачем подарки? Мне кажется это из другого жанра.

– Ну и что? Может, ему просто деньги девать некуда. – Нашлась она. – Если бы у него к тебе что-то было, давно бы сделал первый шаг.

Светка первый шаг делала всегда сама. Для нее важен был факт, а не состояние: переспала, значит, представляет ценность. И для себя, и для окружающих. В выборе сексуального партнера она была неприхотлива. На эту роль вполне годился сантехник, который пришел чинить кран, молодой таксист, по возрасту моложе ее сына, сосед по лестничной площадке, выбивающий из ковра пыль, водитель маршрутки на конечной станции, заснувший в электричке пассажир и продавец мороженого за углом ее дома. На этом список влюбленных, как она считала, в нее мужчин, не исчерпывался.

Бесперебойное снабжение героев-любовников обеспечивал ей сайт знакомств в Интернете. Рассказывая о своих победах на любовном фронте, она смаковала подробности и задыхалась от чувства восхищения собой. Я хмурилась от подступившей к горлу тошноты и брезгливо отворачивалась. Но никогда не осуждала. Признавала ее право на ошибки и не комментировала события. На этот раз событий было два. Светка начала с последнего, вчерашнего.

Рассказала, что добивался он ее долго – три дня. Сначала написал на ее страничку в Интернете, потом позвонил. Настаивал на встрече у него дома. Она не соглашалась, твердила, что лучше встретится в кафе и узнать друг друга поближе. Он будто бы не слышал. Продолжал звонить и требовал немедленной встречи на его территории. Светка подумала: если так настойчив, значит, влюблен. И поехала к нему в гости.

Он встретил ее у станции метро на машине.

– Уже хорошо, – восторгалась она. – Скоро сдам экзамены по вождению, будем ездить вместе.

– Ты ему об этом сказала? – Уточняла я.

– Да, но он как-то странно прореагировал.

– Как?

– Сказал: ну, вот, еще одна баба – водитель.

– И ты все равно поехала к нему?

– И что тут такого? Меня расстроило только одно. Он предупредил, что в его доме не пьют и не курят. Пришлось курить на лестничной площадке. Но он меня подождал.

– А как он выглядел?

– Да какая разница! Все равно ничего не получилось.

– У него? Слаб оказался?

– Нет, просто когда я докурила, он вспомнил, что у него срочное дело и ему надо ехать на другой конец Москвы. Я немного расстроилась, но он поступил порядочно: довез меня до метро.

Мне стало ее жаль. Она теребила волосы и щелкала пальцами. Смущенно улыбалась и ритмично покачивалась на стуле. Говорить что-то было бессмысленно. Уже пробовала. Тщетно убеждала, что такие отношения свойственны женщине, которая оценивает себя на три копейки. Поэтому мужчины с ней не торгуются. Или сразу в постель, или «иди к черту». А это, я считала, – не вариант. Светка на меня очень разозлилась. И заявила:

– Это для тебя не вариант. Потому что тебе секс нужен не настолько, сколько мне.

– Это интересно, почему? – Возмутилась я.

– Потому что ты родилась в Сибири, и все твои чувства заморожены. У тебя другие ценности. Все читаешь, с книжкой не расстаешься. Вот прочитала всю мировую литературу, и что толку?

Тогда я не стала отражать ее нападки на мои моральные ценности и оставила ее заявление без комментариев. Позволила себе только одну фразу:

– Света, я к себе хорошо отношусь.

С тех пор я молча выслушивала летопись ее грехопадения. На этот раз я с деланным любопытством спросила:

– А второе событие? Кто он?

Он был поклонником ее подруги. Обаятельной женщины, в возрасте «слегка за сорок». Познакомились в больнице, где подруга навещала свою дочь – старшеклассницу. Мужчина был травмирован легко – растянул связки и от скуки стал ухаживать за Светкиной подругой. Но той было не до любовных приключений, потому что дочери назначили сложную операцию. Да и поклонник был слишком не притязательным: охранник частного предприятия: с лысой головой и пустым взглядом. И подруга сделала доброе дело: отдала Светке телефон и адрес своего поклонника. Я не сомневалась, каким будет финал рассказа. Наверняка, Светка ездила к нему в будку, во время ночного дежурства, и он ей не понравился. Так и вышло.

– У него все тело в наколках. – Разочарованно протянула Светка. – И в постели – не герой.

Мне захотелось вымыть руки и сполоснуть лицо. Нарочно уронила на колени бутерброд и выскочила в ванную. Нещадно изводила мыло и чистыми руками закрывала глаза перед зеркалом. Чтобы свести с лица выражение презрения.

Когда вернулась, Светкина тарелка была пуста. Аппетит у нее был отменный. Его следы прятались в складках на животе, круглых, будто накаченных воздухом, ладонях, надутом в шар лице. От этого пухлые щеки смещались ближе к шее, а глаза становились уже. Ее можно было назвать милой, если бы не глубокие носогубные складки, соединяющие в равнобедренный треугольник двойной подбородок и переносицу. Но Светку это нисколько не смущало. Он считала себя привлекательной, никогда не пользовалась косметикой, не напрягалась и по поводу гардероба. Всегда обходилась минимум вещами. Материальные возможности тут не при чем: статус сотрудника банка давал ей приличный доход.

Тем не менее зимнюю дубленку, за неимением других вещей, она сменяла весной на плащ, сапоги – на туфли, а палантин, уберегающий голову от морозов, в теплые дни служил ей шарфом. Летом она предпочитала носить кофточки в сеточку, чтобы подчеркнуть большую, расползающуюся по животу, грудь. В чувстве вкуса упрекнуть ее было нельзя. Любимая одежда – обтягивающий живот свитер и широкие брюки. Я не раз пыталась внести свой вклад в совершенствование ее имиджа. Однажды пошла с ней по магазинам, чтобы подсказать, какие лучше приобрести обновки. Напрасно убеждала, что ей подойдет длинное, черное пальто, скрывающее широкие бедра и яркий платок на шею, освежающий цвет лица. Она стояла на своем. И купила короткую курточку, до пояса, от чего стала выглядеть круглой, как колобок.

В домашней обстановке – тоже никакой системы. Из двух комнат на каждую – по письменному столу, дивану и шкафу. Но, несмотря на малое количество мебели, квартира казалась загроможденной. Все из-за того, что обставлена она была совершенно не рационально. Длинный, под потолок, но узкий, как пенал, шкаф стоял сразу за порогом комнаты, препятствуя свободному входу. Стол и тумба с телевизором лепились к стене, наполовину перегораживая окно. Сверху на них спадали унылого, грязно-коричневого цвета, шторы. А в центре громоздился неуклюжий, угловой диван. Из-за этого все пространство казалось поделенным на четыре части, и каждый предмет существовал отдельно от другого. Чтобы пройти к дивану, нужно было обойти шкаф, а чтобы выглянуть в окно, приходилось отодвигать стол. По комнате всегда растекался полумрак. От этого квартира казалась не жилой и больше походила на временное, съемное жилье, чем на свое собственное. Украшением своего жилища Юлька считала огромный, метра в два диаметром, деревянный веер, прибитый на стене, над диваном. Он смотрелся также нелепо, как жар-птица на помойке: диссонировал со скромностью обстановки и выглядел вульгарно.

– Свет, давай переставим мебель! – Неожиданно для себя предложила я. И выдвинула свои веские аргументы. Про поделенное пространство и тесноту.

Светка с сомнением покачала головой. Пока она думала, я оторвала от стены вер, вытащила из шкафа книги и призвала к действиям:

– Давай, сдвинем шкаф на место дивана!

Набитый вещами шкаф заскрипел, откликнувшись на наши усилия, легко прокатился по полу и спрятался у стены. Стены будто раздвинулись: пространства стало больше. Осталось освободить окно: развернуть на 90 градусов стол и сместить тумбу так, чтобы она оказалась напротив дивана. Но Светка стояла на своем: сказала, что больше она ничего менять не будет.

– А кто теперь мне повесит веер? – Теребила она деревянные рейки своего главного предмета интерьера. Вид у нее был обескураженный, взгляд удрученный.

Я продолжала настаивать:

– Давай, сдвинем стол и тумбу. Посмотришь, как будет здоров, а потом, если не понравится, все вернешь на место.

– Нет! – решительно протестовала Светка. – Нет!

Мне было жаль, что на этом переустройство ее жизненного пространства закончилось. И перевела разговор в другое русло.

Поделилась своими планами. Про то, что хочу сменить профессию: с журналиста на дизайнера. И про то, что смена ценностей произошла после ремонта своей квартиры. Когда нашла применение своих творческих способностей в дизайне интерьера. Если я могу это делать для себя, значит, могу и для других. Тем более, за деньги. Результат моего творческого подхода Света оценила высоко еще в прошлом году. Когда обходила мои квадратные метры и старательно скрывала восхищение, часто хлопая ресницами.

– Как в горнице, – скупо прокомментировала она новую обстановку спальни в крестьянском стиле. Больше всего ей понравилось стеганное одеяло и накидушки на подушках. Еще – пол, имитированный под необстроганный настил. Обстановка – как в деревенской избе: кованая кровать, этого же стиля – этажерка с книгами, домотканые половики. Все выглядело гармонично, а теплые тона стен добавляли уюта. Тогда она и попросила:

– Может, ты мне посоветуешь, как лучше сделать.

Но, видимо, забыла.

– А с чего ты решила, что можешь быть дизайнером? – Строго спросила Светка.

Это прозвучало с таким же напором, как «ты здесь не стояла». Холодный блеск ее глаз заставил проглотить готовые сорваться с губ слова:

– А почему ты решила, что нет?

Ответить я не успела.

– Я понимаю, деньги совсем другие, – продолжала выказывать свое неудовольствие Светка. – Моя подруга в дизайнерской фирме работает, от трех до пяти тысяч долларов получает. Но у нее образование, а у тебя нет. И потом надо клиентов искать. Что, если сделала квартиру для себя, значит, можешь это сделать для других? И сделать своей профессией? Мне, например, не нравится, как ты мне мебель переставила. Куда я теперь веер дену?

Светка выглядела обиженной. Вскидывала голову и нервно поправляла волосы. Потом решительно встала, подошла к шкафу и оперлась спиной о его торцовую стенку. Он не поддавался, потому что стоял на новом месте прочно. Светка не сдавалась. Напряглась всем телом, набрала, потом выдохнула воздух, как спортсмен перед рывком штанги и поволокла эту деревянную громаду на прежнее место.

У меня было ощущение, что на прежнее место она сдвигает не шкаф, а меня. Чтобы я не смела высовываться.

Женское отделение

Прежде, чем подняться наверх, надо было сначала спуститься вниз, в полуподвал. Там – лифт. На пути к нему – восемь ступенек, с отколотыми, будто откусанными краями. На фоне открытой входной двери, откуда льется солнечный свет, лестница похожая на большой щербатый рот. Отворачиваюсь, вхожу в дребезжащую кабину лифта, нажимаю кнопку с цифрой 6. Через несколько секунд шторки лифта раздвигаются – как раз напротив кабинета под вывеской: «медицинский пост».

– Ты что крадешься? – Густой, сильный голос за спиной.

Оборачиваюсь: полная женщина, похожая на продавщицу. Отличие только в халате: безупречно чистый, сияющий белизной. Бейджик на нагрудном кармане раскрывает информацию: медицинская сестра Евгения Семеновна. Молча протягиваю ей документы и присаживаюсь, в ожидании распоряжений, на короткий диван у двери. Смотрю вперед и прямо.

Такого количества женщин в одном месте мне еще встречать не приходилось. А здесь – будто весь генофонд слабого пола: образцы разной комплекции (от худышек до тучных) и всех возрастов (от юных девиц до дряхлых старушек). Да и по цвету волос – все разновидности: крашеные – с чернеющим пробором – блондинки, светлоокие барышни с русыми косами, жгучие брюнетки с блестящими глазами, шатенки с легкомысленным взглядом – с поволокой и совсем седые, со склоненной головой и осторожной походкой. Представленное многообразие женского вида можно было бы принять за ярмарку невест, если бы не одно обстоятельство, отягчающее неуместную иронию: все они были пациентами кардиологической клиники.

Отделение № 5 представляло собой длинный коридор, по одну сторону которого – ряд дверей с нарисованными номерами палат, по другую – стеклянная, без проемов, стена. Все здесь говорило о необходимости ремонта: истертый линолеум, облупившаяся на стенах краска и кресты из лейкопластыря на окнах – на месте трещин. Усилия оживить интерьер были очевидны: на стенах – бумажные репродукции в узких рамках, в конце коридора – торшер с кисточками по краю абажура, а при входе – огромное панно с китайским сюжетом: две певчие птички на изогнутых ветках дерева. Под ним – большая напольная ваза из холодного металла. Украшала эту композицию клетка с двумя живыми попугаями.

– У них, что, тоже проблемы с сердцем? – Спросила я у Евгении Семеновны.

Она не ответила, видно мой вопрос был не оригинальным и порядком надоевшим. Зато разукрашенные пернатые на пару подали голос. Мне показалось, они крикнули:

– Вон! Вон!

И я отвернулась с презрением.

– Тебе в четвертую палату, – показывает медсестра на дверь. – Иди, знакомься с соседками.

Тамара – как аварийная машина спецслужб: громоздкая и шумная. Молчать она не умела – говорила громко и непрерывно, как включенное на всю катушку радио. А голос – как у охрипшего оперного певца: с переливами и подъемами. Поводов для разговора она не искала. Встала с кровати – сообщила, почистила зубы – поделилась, сходила на уколы – рассказала. На каждое действие – поток слов, и вместо «доброго утра» – шумное словоизвержение.

– Так, уже 6.15, пора вставать. Сейчас возьму зубную щетку, так… а где же моя щетка, а, забыла, я же ее обратно в футляр положила. Вот она, теперь – полотенце, мыло, тапочки надо надеть, халат, лучше другой принесу из дома, этот уже маловат, но, ничего, Вовке скажу, принесет сам, зачем я из-за халата домой поеду. Сегодня у меня много процедур. Ладно, пойду мыться. Потом проверю по списку, чтобы ничего не пропустить, а то прошлый раз ЭКГ не сделала, назначают все в одно время, поневоле забудешь. Ой, какое солнце сегодня яркое, наверное, тепло будет, надо окно открыть, а то с сердцем плохо будет. А вы все спите, спать сюда пришли, что – ли? Вставать надо, а я пошла, когда вернусь, постель заправлю.

Дверь за Тамарой закрывалась громко – хлопком.

После этой процедуры оповещения заснуть было невозможно. И мы все, как по команде спускали ноги с кровати в поисках тапочек. Пятиминутная тишина без Тамары – настоящее блаженство – как пауза в семейном скандале. Только одной было комфортно рядом с Тамарой – Елизавете.

Они были одного возраста – за 60, но выглядели по-разному, как Дон Кихот и Санчо Пансо – только наоборот: массивное тело Тамары против сухопарой Елизаветы. Это «против» чувствовалось во всем.

– Лизка, ты опять… – Иначе Тамара ее не называла: небрежно и снисходительно, как нерасторопного слугу.

– Совсем, старая, рехнулась, ну-ка, давай мне хлеб!

– Лизка, принеси мне воды и не толкай мою кровать!

– Ты чо, дура? Молчи, лучше!

Елизавета на «Лизку» откликалась безо всякого чувства обиды: скоро и послушно. Тамаре ни в чем не перечила, слушалась, как подданная царствующую особу и с готовностью выполняла все поручения. Только иногда робко шептала:

– Ну, что тебе все не так?

Готовность подчиняться она выражала всеми средствами: тихим голосом, опущенными вниз глазами и закрытой – подбородок на грудь, руки – на коленях – позой. Когда Тамара была не в духе, Елизавета садилась на кровать, опиралась руками о ее края и болтала ногами – как провинившаяся школьница в ожидании наказания.

Внешне она действительно напоминала школьницу. Ростом маленькая, на голове – хвост из обесцвеченных волос, собранный заколкой со стразами. Такая прическа, в сочетании с высохшей, как печеный картофель, кожей, не скрывала ее возраст, а подчеркивала. Но Елизавета об этом, похоже, не думала: без смущения и скидки на обстоятельства без меры пользовалась косметикой – красила черным брови, густо пудрилась и покрывала толстым слоем красной помады губы. В украшениях она себе тоже не отказывала: золотые кольца – через палец, две цепочки на шее, цепляющиеся за неровности гусиной кожи, и три браслета на запястьях. От этого изобилия благородного метала она выглядела нелепо – как стареющая королева, примеряющая драгоценности своих фрейлин.

Молчание и покорность Елизаветы – как занавес, скрывающий в глубине сцены главное действие. В ней так остро чувствовалась злость – по всегда суженным зрачкам и сомкнутым губам, что рядом с ней всегда появлялось предчувствие беды. Ощущение – вот-вот грянет гром. И не случайно: Елизавета была полна агрессией. Она просыпалась в ней внезапно, была нелепой и беспричинной, возникала по пустякам, но выплескивалась быстро, как остатки горячего чая.

Как и на этот раз. За обедом, во время разговора о близких, женщина с грустными глазами говорит:

– Мне все равно, родная она мне внучка или нет. Я ее воспитала с двух лет и очень люблю. Елизавета вдруг резко отпрянула, соскочила со стула и взмахнула руками, как испуганная курица – крыльями.

– Что ты несешь? У меня тоже такая есть, у невестки от первого брака: ни мне, ни сыну не родная. Да какая она мне внучка! Хренучка! Не успеешь обернуться, как квартиру оттяпает. Того и гляди, на улице останусь.

Елизавета дернула стул с железными ножками за спинку и заелозила его по полу. На звук скрежета лицо женщины сморщилось, а в глазах появилась тревога.

– А ты чо, из своей квартиры кладбище хочешь сделать? – Осекала ее Тамара.

– Кладбище – не кладбище, а все мое. И никому не отдам!

Елизавета вернулась на место, съежилась, навалилась грудью на стол, будто обороняясь, и опустила голову. Подрагивающие пальцы и суженные глаза выдавали: гнев не угас и рвался наружу. Не хватало только какого-нибудь повода. Подала его, как главное блюдо к столу, я: нахмурилась, разглядывая мутную жидкость в стакане – кисель, как следовало из меню.

– Что, компот не нравится? Пей, давай, не выделывайся! – Расправила плечи Елизавета.

– Компот? – Переспросила я.

– А дома что для себя лучше делаешь? – Она сузила глаза и нахмурила лоб, от чего стала походить на разозленную комнатную собачку. – Не нравится, не ешь. Что тебе тут деликатесы должны подавать? Ишь, нос воротит.

Я замерла со стаканом в руках. Мне показалось: реакция не соответствовала обстоятельствам.

– Ты чего, Лизка? Она что, дома себе эту муть будет варить? Ты чего разошлась-то? – Взяла на себя роль судьи Тамара.

Елизавета заерзала на стуле, потом посмотрела по сторонам и сникла:

– Да я ничего, так. Чо она… И сказать ничего нельзя.

Потом медленно встала, разжала ладони с горстью таблеток и выбросила их в бак с пищевыми отходами.

Говорили они с Тамарой без умолку и на разные темы. Где лучше покупать бананы, на каком виде транспорта доехать до клиники, как лучше стирать белые носки, что приготовить для непрошенных гостей, какие таблетки пить, а какие – выбрасывать. Их интересовало многое: с кем спит соседка по коммунальной квартире, почему повышают цены на продукты, как изменится климат, чем закончился сериал, какие будут проценты по вкладам, где начались распродажи, куда поехать отдыхать с мужем и без него… Словесный поток накрывал, как оползень, укрыться от него не было никакой возможности, а просьба сделать паузу воспринималась как сигнал к наступлению.

– А что вы мне рот закрываете? – Возмущалась в этом случае Тамара. – Это, не курорт, поняли? Это общественное заведение, лечебное, и нужно со всеми считаться.

Она имела в виду – с ней.

Свобода слова для Тамары было законом непреложным, как высеченным на камне, и на других это право не распространялось. Стоило одной из нас занять внимание окружающих, как Тамара выдвигалась в центр палаты, подбоченивалась с видом рассерженной купчихи и по очереди дергала за руку каждую:

– Ты, что, не хочешь меня слушать?

Если не получала ответа, принимала позу командира на военном смотре: голова откинута, подбородок вверх, грудь – вперед. Казалось, сейчас заведет танк и перейдет в наступление. Поэтому никто не решался сказать «нет»: «Себе дороже», – говорила Людмила, обрывала на полуслове собеседницу и поворачивались в сторону Тамары.

Первое впечатление от Валентины – неприятное: круглое, колобком, тело – как букет воздушных шариков, выступающий живот и короткая шея. Казалось, у такой женщины должен быть зычный голос и злобный характер. Но внешность оказалась обманчивой: Валентина была добродушна и приветлива. Но дружить мне с ней не хотелось, наверное потому, что положительные герои не так интересны, как отрицательные, и человек с недостатками привлекает больше, чем с достоинствами. К тому же Валентина говорила мало, в дискуссиях местного масштаба не участвовала. Подолгу сидела на кровати, скрестив ноги и вышивала крестиком образ Христа. Ее лицо при этом было светлым – с выражением благодати – как у абсолютно счастливого человека.

После обеда Валентина в палату не приходила, возвращалась только вечером, после встречи с близкими, несла тяжелые пакеты с гостинцами и всегда – цветы.

– Ой, чего опять подарил? – Бурчала Тамара, бросая недоверчивый взгляд на букет роз.

– Да я уже говорила Саше, не надо – вся тумбочка в цветах утопает, – оправдывалась Валентина. – Но он считает, что так надо.

Пока Валентина выходила наполнить вазу водой, Тамара совершала множество резких движений, заметно нервничала и тормошила Елизавету. Та послушно откликалась, принимала угодливую позу: спина колесом, голова – вниз.

– Вот те крест! – Божилась Тамара. – Не родной ей муж. Явно любовник.

– Конечно, – соглашалась Елизавета. – Не будет муж каждый день цветы дарить. Полюбовник, точно.

– Да видела я его, – делилась Тамара. – Худой. Черный, как сморчок. Ничего хорошего.

– Да какой из такого мужик? – Пожимала плечами Елизавета.

– Да никакой! Вот увидишь, еще пару раз придет и исчезнет. Кому нужна больная любовница? – Делала прогнозы Тамара.

– Чо – 30 лет прожили и каждый день цветы? Ни за что не поверю. – Елизавета заглядывала в лицо Тамары, будто проверяя: правильно ли она сказала.

Тамара согласно кивала головой и продолжала:

– Да это же не нормально! Вот бы мой Вовка каждый день приносил мне цветы… Я б ему сказала: ты, чо, дурак, что ли, зачем деньги такие тратить? Не поверю, ни за что не поверю, что цветы от мужа.

Кусты сирени уже раскрасились в белый и бледно-фиолетовый, терпкий запах горького миндаля плыл по больничному саду. Трава была яркой, цвета салата, а ветки маленьких елочек – с узкой полоской свежей зелени. Все признаки для начала лета, но воздух был еще сырой и прохладный, особенно ночью. По распоряжению Тамары окно на ночь надо было оставлять открытым, но я от такого проветривания замерзала, и когда она засыпала, украдкой прикрывала створки. Так было и на этот раз. Но в ту ночь проснулась не только я: Елизавета решила навести порядок в своем гардеробе.

Это было ее любимым занятием. Вещей у нее было много, они едва умещались в две полукруглые сумки, пластиковый чемодан и гору пакетов. Все это покоилось на нижней полке в шкафу, и несколько раз в день перекочевывало на стул рядом с кроватью. Это означало, что Елизавета хочет сменить гардероб. Переодевалась она по 3–4 раза в день. Все ее наряды были однообразно безвкусны, от чего она еще больше походила на угловатого подростка. Но Елизавета от процесса преображения получала особое удовольствие. Примеряла шелковый халат с этикеткой, выходила в коридор, где стояло старое трюмо, возвращалась, натягивала короткие штаны с футболкой, потом меняла на блузку с рюшами, опять разглядывала свое отражение, наконец, выбирала из нескольких пар одни джинсы, рубашку, меняла в волосах заколку – желтую на розовую, садилась на кровать и болтала ногами, будто осваивалась в новом обличьи. Потом резко вскакивала, опрокидывала все содержимое пакетов и сумок на кровать и проводила инвентаризацию. Вынимала каждую вещь из полиэтиленового пакета, встряхивала, опять складывала, заворачивала в другой пакет и укладывала в сумку или чемодан. Выглядела при этом как прилежная первоклассница: прикусывала губу и вытирала руки влажным полотенцем.

О том, что Елизавета занялась своим гардеробом, можно было узнать еще в коридоре, не доходя до палаты. Упаковочные пакеты, а тонких, прозрачных среди них не было, – в основном – плотные, с нанесенным рисунком, издавали звук разрывающегося скотча. В тишине этот треск усиливался, сливался в какофонию шороха и хлопков – создавалось ощущение, будто над самым над ухом режут листовое железо. Так получилось и на этот раз.

– Лизка, ты всех уже замотала своими тряпками, – подняла голову Тамара и при лунном свете глянула на часы.

– А где мне их еще носить, как не в больнице? – Слабо сопротивлялась Елизавета.

– Ты совсем свихнулась? Время 4 утра, ну-ка, вставайте все! Надо раз и навсегда решить эту проблему. Девки, вы посмотрите, чего она делает!

Тамара была уже в центре палаты, сдергивала с каждой кровати одеяла и тормошила спящих. Потом дернулась рывком к Елизавете, выхватила из ее рук пакет, второй, третий, вытрясла из чемодана все содержимое на пол, выпнула всю эту гору тряпок в коридор.

Над изголовьями кроватей появились заспанные лица.

– Елизавета, вы не подумали: люди спят ночью. – Спокойно начала Валентина. – Здесь же есть и другие, кроме вас и Тамары!

– А мне-то что: люди или не люди, я – тоже человек. Мене завтра на выходные отпускают, надо вещи подготовить. Чего я буду до утра ждать, если мне не спится? – Голос у нее был отрывистым, злобным, больше похожим на лай.

– Ах, ты – человек! – Пошла на нее Тамара. – Я покажу тебе, какой ты человек! А ну, давай отсюда!

Тамара напирала на Елизавету, подбоченившись, наклонив голову вперед, как рассвирепевшийся бык. Было слышно, как хрипело в ее горле, голос стал сухим и сиплым.

Елизавета попятилась, протиснулась в открытую дверь, закрыла ее с той стороны спиной. Тамара рвалась наружу, но выйти не могла – дверь даже от толчков приоткрылась только на узкую щель.

– А, ну, отойди от двери! – Кричала она. – Я тебе счас все твои тряпки сожгу!

Дверь распахнулась, но в проеме появилась другая фигура – плотная, с веером взлохмаченных волос на голове.

– Девчонки, вы что шумите? – Приглаживала растрепавшуюся прическу дежурная медсестра. – Зачем вы ее в коридор вытолкнули?

– Как она меня замотала! – Устало сказала Тамара и опустилась на кровать.

Медсестра обернулась, взяла за руку Елизавету и ввела ее в палату. Получилось, как в пионерском лагере, когда воспитательница пытается примирить поссорившихся подружек. Елизавета вошла, прижимая к себе второпях набитые тряпками пакеты, и, стараясь, не шуметь, аккуратно сложила их рядом с кроватью.

– Черти что! – Бурчала Тамара. – На бал собралась, что ли? Золушка, язви ее.

Утром Тамара говорила мало, на завтрак пошла без Елизаветы, села за другой стол и не проронила ни слова. Елизавета к ней не приближалась, а после обеда вообще исчезла из палаты.

– Перевели в другое отделение, – ответила на мой вопросительный взгляд Тамара. – Без нее спокойнее будет.

И она тщательно разгладила складки на заправленной кровати Елизаветы.

Место Елизаветы долго не пустовало – его заняла новая пациентка – Надежда. Она пришла на следующий день: вошла в палату, как в спортзал: решительно и энергично. По ее уверенным движениям считывалась: она здесь не новичок. Традиционные вопросы новеньких, типа, где здесь туалет и пр., она не задавала, выглядела бодрой и подтянутой.

На вид ей было лет 45, но по уставшим глазкам чувствовалось – больше. Разницу скрывали заметные признаки ухоженности: сбитая, плотная фигура (явно благодаря фитнесу), гладкая на лице кожа (наверное, за счет хорошего косметического салона) и дорогое стильное платье (может, из гардероба дочери). Все в ней – от уверенного взгляда до сумочки от Guchi – говорило о достатке, поэтому в наш убогий интерьер она не вписывалась и смотрелась также нелепо, как жемчужное ожерелье в холщовой сумке.

– Ну, начинай, девонька, свою историю жизни, – распорядилась Тамара. – Не нарушай наших традиций.

На самом деле никаких традиций в нашей палате не было, рассказывать о себе или нет – каждая из нас решала сама, но любопытству Тамары противостоять было трудно.

Надежда мельком глянула на себя в зеркало и пригладила рассыпанные по лбу мелкие кудряшки. Потом лениво обернулась и вяло сказала:

– У меня есть дочь, 31 год, сын – 25 лет, муж и любовник.

– Как по ГОСТу, – вмешалась я.

– А не стыдно в таком возрасте от мужа бегать? – Возмутилась Тамара.

– Да я с мужем не живу, – голос Надежды дрогнул смятением. – Мы с ним, как близкие родственники. Он живет на даче, а я – в московской квартире. Ничего плохого про него сказать не могу.

– А почему же тогда живете порознь?

Надежда нахмурилась, было видно, что разговоры о муже ее не радовали, но в женском коллективе без этого не обойтись, и она откликнулась на призыв соседки. Говорила тихо и равнодушно, задумывалась над каждой фразой, будто писала домашнее сочинение на скучную тему.

– Да разве это муж? Даже лампочку ввернуть не может. Да что там лампочка? Я сама сверлить научилась. Хотите, вас научу. Сначала дырку делаешь, потом дюбель вставляешь, а в него шуруп вкручиваешь. Но дело не в этом, секс ему не нужен, говорит, да хватит уже, все известно, что будет. Поест, поцелует в лобик и спать. Вот и пришлось искать любовника.

Здесь Надежда оживилась, голос стал тоньше и громче, глаза заблестели, а руки нырнули в волосы и взбили прическу.

– Ишь, еще в такие годы любовника нашла, – проворчала Тамара и шумно отвернулась к стенке.

Надежда будто не обратила внимания, продолжала говорить, но уже веселее и с удовольствием.

– Перебрала все варианты, у всех семьи, разводиться никто не собирается. Решила: тоже не буду разводиться. Как подумаю, сколько имущества нажили за 30 лет, становится страшно: как это все можно поделить? Вот и нашла такого, кому мой развод не нужен – женатого, и старше на 15 лет.

– А муж знает, что у вас любовник есть? – Спрашиваю.

– Конечно. Но ничего не говорит. Я, конечно, открыто не встречаюсь, но и конспирацию особо не соблюдаю. Как то увидел меня с ним, так даже не спросил, кто это. Сказал, предупреждай, если дома ночевать не будешь.

– Значит, любит! – Прокомментировала Тамара.

– Да, – задумчиво сказала Надежда.

Потом вдруг засуетилась, зашарила руками по сумке, встряхнула подушку.

– Дай мне позвонить, – дернула она меня. – Телефон забыла, я не надолго, минуты на две.

Вернулась она не скоро, вернула трубку и с вызовом сказала:

– У тебя там деньги закончились. Но ничего ведь, да?

На счете – действительно – ничего. Мне казалось, что в этом случае хотя бы извиняются.

Потом вышла из палаты, осторожно прикрыв за собой дверь. Будто боялась, что я потребую от нее оплаты за разговор. Я подошла к окну: оттуда было видно, как Надежда усаживается в припаркованный у ворот клиники Лексус, и резко трогает с места.

– К любовнику, видать, – проворчала Тамара. – Ишь, как вспорхнула голубка, а еще на сердце жалуется.

Режим в клинике был свободный: после обеда разрешалось выходить за территорию. Главное, чтобы к восьми вечера все были на месте – в это время приходила дежурная медсестра и всех считала по головам. Нас это ограничение свободы не пугало, потому что пользовались ею в малых дозах – выходили погулять по городу или пройтись по магазинам, да и то – не каждый день, и возвращались самое позднее – к ужину, к 19.00. Надежда уходила после обеда и возвращалась в начале девятого. Запыхавшись, вбегала в палату и, озираясь, вскрикивала:

– Ой, а кефир уже давали? – Это она про напиток, который мы получали в восемь вечера, перед сном.

Если ответ был положительный: да, давали, и она понимала, что свою порцию пропустила, Надежда расстраивалась: глаза ее становились печальными, а движения медленными. Иногда она тихо, под нос себе бурчала:

– Что ж такое? Неужели жалко кефира? На пять минут опоздала и все.

Когда она это повторила на третий безкефирный для нее вечер, я не выдержала:

– А вы не пробовали в магазине его покупать? Рублей 40 стоит, не больше, и целый литр.

Надежда сделала круглые глаза, отшатнулась от меня, как от привидения и после длинной паузы сказала:

– Так это же в магазине.

Вид у нее был, как у туриста за границей: слышу, но не понимаю – напряженное лицо и рассеянный взгляд.

По вечерам Надежда занимала внимание обитателей палаты рассказами о своих заграничных турах, подробно рассказывала, как отдохнула на Канарах и собирается на выходные в Париж. Вспоминала время, когда ей некуда было девать деньги, поэтому пришлось покупать две квартиры, загородный дом и три машины. Перечисляла цены в клиниках пластической хирургии и прикрывала рукой заметные шрамы около висков. Когда спросили, чем она занимается, раздала всем визитки, на которых значилось: генеральный директор. Правда чего именно, было не понятно, но никого это особенно и не интересовало. Все обитатели палаты, кроме меня, давно – пенсионеры, поэтому озвученные Надеждой суммы ее доходов казались бессмысленными и непонятными. Через несколько дней Тамара стала относиться к Надежде как к классовому врагу – с враждебностью и подозрением. Стоило ей только выйти из палаты, как начиналось:

– Ишь, выпендрилась. 53 года, а все еще молодится, подтяжку она сделала. Откуда такие деньги? Воровала, поди, всю жизнь, а счас катается, как сыр в масле.

– Деньги есть, а как безвкусно одевается. Что это: красная майка и желтые брюки? Светофор, да и только. Да и задница у нее огромная, не обхватишь. Что там за мужик, который глаз на нее положил?

В оценке гардероба новой пациентки Тамара была права: вкусом и чувством меры Надежды похвалиться не могла. Она пыталась соединить вместе кофточку с рюшами и спортивные штаны, трикотажное платье, обтягивающее сбитую фигуру и кроссовки или узкий топик с пляжным рисунком и классическую деловую юбку. Но к собственному телу Надежда относилась с вниманием и почтением – процедуры по уходу были регулярными и продолжительными.

Первый раз я это обнаружила случайно. Ее кровать стояла у окна, моя – у двери, и чем она занимается перед сном – было не видно, но слышно. Шумная возня и звуки, похожие на шлепки. Я приподнялась и посмотрела в ее сторону: лицо напряжено и сосредоточено, голова склоненная, а руки – в ритмичном движении.

– Что вы там делаете? – Полюбопытствовала я.

– Массаж, вот, смотри.

Я подошла ближе. Рогатый массажер, обвитый пальцами Надежды, по частоте движений больше походил на рубанок в руках столяра. Прижала к бедру, выгнувшись, надавила, толкнула, развернулась и показывает: красные полосы.

– И ради чего так мучиться? – Спрашиваю.

– Да мой любовник грозится меня бросить, говорит, растолстеешь, найду себе молодую. Он в постели ого-го какой сильный.

– А какой после постели? – Любопытствую.

– Жадный, зараза. Такой жадный. Всегда приходит с пустыми руками. Как то Новый год вместе отмечали, так он даже шампанское не купил. А однажды попросила сходить в магазин, так он принес две помидорки и вручил с таким видом, будто бриллиантовое колье подарил.

– И он вам нужен? – Спросила я с недоумением.

– Конечно, другого-то нет. – Надежда отложила в сторону массажер и мечтательно посмотрела в окно.

Прошла уже неделя, как Елизавета переместилась в другое отделение. За это время ни я, ни Валентина ее в коридорах клиники не встречали и постепенно стали забывать. По Тамаре было видно: ей Елизаветы не хватает, как охотнику жертвы. Она часто крутила головой из стороны в сторону, будто что-то потеряла, прислушивалась к посторонним звукам, застывала взглядом, когда открывалась дверь. Правда, говорить она стала меньше и тише, часто с отрешенным видом перебирала вещи, переставляла туда – обратно предметы на тумбочке, а иногда и вовсе сидела молча, отвернувшись к окну.

Как-то вечером Тамара, пошарив руками по дну пакета, вытащила на свет зубную щетку. Долго ее разглядывала, напряженно молча, и вдруг вскрикнула:

– Лизка! Язви ее! – И выскочила из палаты.

– Что это с ней? Бредит, что ли? – Спросила я у Валентины.

Она не успела ответить – Тамара вернулась быстро, бодрой походкой и с сияющим лицом.

– Вот старая дура, зубную щетку оставила, в моем пакете, и неделю не показывается. Чем она зубы чистит? – Протараторила скороговоркой Тамара.

– Да уже за это время она, наверное, новую купила, – предположила Валентина. – Магазин-то рядом.

– Да вы ее не знаете, она совсем беспомощная, как ребенок. Она и не сообразит в магазин сходить, а сюда боится идти. – Тамара говорила горячо и радостно.

Выскочила в коридор, что-то громко спросила у медсестры, вернулась, что-то записала на клочке бумаги и опять исчезла.

Мы с Валентиной заговорщески улыбнулись друг другу.

Лето оттеснило весну – будто кто перевернул страницу. Солнце растеклось по небу, как желток по сковородке: не светило, а жарило. В палате стало душно, и все пациенты разошлись по аллеям клиники. Самые смелые использовали скамейки в качестве шезлонгов. Расстилали простыни, сдернутые с кровати, и укладывались загорать. Мне солнечные ванны не разрешались, поэтому я скрывалась от летней жары в тени старых тополей. Высаженные в один ряд, они стояли ровно, как по стойке «смирно», и в их верхушках запутывался теплый ветер.

– Ты сама подумай! – Услышала я за спиной знакомый голос. – И обернулась на звук.

У выхода из другого корпуса, на свежепокрашенной скамейке – две подруги: Елизавета – с опущенной вниз головой и зажатыми меж колен ладонями, и Тамара, раскинув руки вдоль спинки. Она что-то шептала, будто про себя, не поворачивая головы к собеседнице, лицо ее было красным и потным. Елизавета сгибалась, будто ее сворачивали в свиток и исподлобья смотрела на Тамару. Потом медленно встала.

– Сидеть! – Раздалась команда в больничном дворе.

Эта разборка привлекла внимание прогуливающихся пациентов. Заметив направленные на нее взгляды, Елизавета отвернулась и получилось – спиной к Тамаре. Та схватила Елизавету за руку и быстро пошла прочь, таща ее за собой как нашкодившего пса на поводке.

С того дня Тамара и Елизавета опять составили неразлучную пару – появлялись вместе в столовой, у процедурных кабинетов, бок о бок прогуливались по территории клиники. Смотреть на них без улыбки было невозможно: массивная, со вскинутой вверх головой Тамара и Елизавета с узким телом издалека выглядели как суровая мать и легкомысленная дочка. Тамара шла всегда на шаг впереди, Елизавета послушно плелась за ней. Но в нашу палату Елизавета больше не заглядывала, а увидеть их вместе в столовой никому не удавалось: они приходили туда рано, первыми и уходили до нашего появления. Поэтому мы с Людмилой делали вид, что ничего не знаем, и никаких вопросов про Елизавету не задавали. Только предположили, что Тамара хочет скрыть от нас факт примирения, чтобы не показаться беспринципной и непоследовательной.

Тополиный пух был везде: будто кто распорол перину и вывалил все содержимое сверху. Он свободно кружил в воздухе, приглушая яркость солнечных лучей, будто запутавшись в них, опускался на землю, закрывал свежую траву и проникал сквозь открытое окно в палату. Если бы не раскаленный желтый круг солнца, это бесконечное движение белых хлопьев можно было принять за снегопад. Особенно достоверно это выглядело на асфальте, где полоски пуха собирались узкими полосками, липли к бордюрам и казались слежавшимся снегом. Одна зажженная спичка – и белые хлопья превращались в огненный ручеек, он бежал быстро, оставляя после себя струйку дыма и запах жженной травы – привкус горечи.

В тот день Тамара лежала под капельницей, поэтому на завтрак пришла позднее, когда у раздаточного стола уже змеилась длинная очередь. Она быстро скинула с плеча сумку, придвинула занятый стул к столу и обернулась. Ее подруга стояла, притулившись к дверному косяку, и смотрела в окно. Тамара решительно подошла к Елизавете, схватила ее за руку и усадила на стул. Сама, заметно нервничая, встала в хвост очереди.

Шум в столовой был равномерно гулким, поэтому пациентки не сразу расслышали, как кто-то кричит.

– Помогите! Люди!

Голоса утихли, все замерли на месте, повернув головы на хрипевший от надрыва голос.

Тамара стояла, беспомощно озираясь, напротив нее сползало со стула безжизненное, вялое тело Елизаветы – как небрежно брошенный плед. Лицо больной было мертвенно бледным, как гипсовая маска, рот широко открыт. В наступившей тишине было слышно сухое, толчками, дыхание и жесткие хрипы.

Валентина подбежала первой, я дернулась к внутреннему телефону, вызвала врача. Когда повесила трубку, заметила, как Надежда с выражением брезгливости на лице, будто проглотила что-то горькое, быстро спускается по лестнице.

– Вы куда? – Успела я крикнуть ей вслед.

Она закрыла руками уши и побежала быстрее.

Елизавета лежала уже на полу. Под головой – свернутая валиком куртка Тамары, ноги чуть приподняты вверх. Рядом, опустившись на корточки, сидела медсестра. Она старалась прикрепить на плече Елизаветы полоску тонометра, чтобы измерить давление, но ей это не удавалось: рукав аппарата не фиксировался. Медсестра была спокойной и хладнокровной.

– Вы, что не можете новый тонометр купить? – Кричала Тамара. – Он же сломанный, им руку не обмотаешь.

Тамара оттолкнула сестру и начала бить Елизавету по щекам.

– Лизка! Лизка! Ты чего это? А ну, вставай!

– Отойдите все! – Громко сказал мужчина в белом халате. Протиснулся сквозь толпу и обхватил толстыми пальцами запястье Елизаветы. Потом резко выпрямился и согнулся – будто собрался пополам, прикрыв тело Елизаветы своим, как ширмой. Немного приподнял голову, посмотрел снизу вверх и тихо прошептал – как помолился:

– Выйдите все, пожалуйста.

В тот вечер в нашей палате стояла мертвая тишина. Никто не сказал ни слова.

Утро было тяжелым и хмурым. Тучи сливались в темные пятна и закрывали солнце. Тамара поднялась с постели около девяти, села на кровати, внимательно разглядывая стену напротив.

– Говорила ей – пей таблетки, а она их выбрасывала, дура, – сдавленным голосом произнесла Тамара. – Лучше бы она шуршала этими пакетами. Вы ведь ничего про нее не знаете. Мы с Лизкой подружились давно, она тоже сына потеряла шесть лет назад.

– Как? Твой же сын… – начала неуверенно Валентина. – Ты же рассказывала, как в прошлом месяце ему 40 лет отметили, в ресторан ходили. Как потеряла, за это время?

– Я потому и рассказываю, что не могу поверить, что его уже нет с нами 6 лет.

Ее яркие глаза стали влажными, а дыхание – хриплым и жестким. Губы задрожали, лоб стал белым. Я испугалась:

– Может, врача?

Она небрежно махнула рукой и брызнула в рот ингалятором. Через несколько секунд задышала ровно и свободно. И заговорила.

– Я никогда не говорю о нем в прошедшем времени. И рассказываю, будто он жив. Я так давно его не видела. Очень соскучилась.

Я не знала, что в таких случаях говорят. Выражать соболезнование было поздно, расспрашивать – глупо. Один выход – слушать.

– Лизка озлобилась, а я считаю – так нельзя. Люди вокруг не виноваты. Вот старалась ее поддержать, осекала ее, когда она на людей кидалась. Кажется, жизнь такая длинная, и все успеешь. А мой сын не успел. И уже не успеет. И Лизка не успела.

Она дернула головой, будто смахнула воспоминания и резко встала. Быстро собрала вещи, открыла окно, бросила на карниз хлебные крошки и на мгновение замерла, задумавшись. Потом накинула на плечо сумку, застегнула куртку, повязала платок – все – как в одном порыве.

Скорбь с ее лица сошла. Высохла, как капли дождя на солнце. И не оставила никаких следов. И я поняла, почему Тамара не могла молчать. Она заговаривала свою боль.

Рыжая осень

Я беру в руки свой мобильник, листаю телефонный справочник, нахожу самое короткое слово «дом», нажимаю на кнопку. За моей спиной, на тумбочке около телевизора взвизгивает домашний телефон. Наконец, я реанимировала его давно бездыханное тело. Комната наполняется звуками. Они растворяются в воздухе, повисают на люстре, свисают с обоев и настойчиво лезут в уши. Разгоняют по углам плотную, как вата, тишину. Если бы еще забыть, что этот звонок организовала я сама. Не получается. Мигающий экран мобильника выдает хитрую комбинацию. Я решаюсь выдержать эту мизансцену до конца. К одному уху приставляю трубку домашнего телефона, к другому – мобильник. Взволнованным голосом, будто меня застали при передаче секретных данных, шепчу:

– Привет!

– Привет! – вторит мобильник.

– Как у тебя дела? – продолжаю я диалог сама с собой.

– Как у тебя дела? – воспроизводит мобильник.

– Куда ты пропала, я по тебе так соскучился! – выкрикиваю и с отвращением кидаю обе трубки. Та, что с домашнего, плотно укладывается в отведенное ей место. Мобильник извещает об окончании разговора лаконично: «вызов завершен».

Нет, себя обмануть невозможно. Молчание телефона – яркий признак одиночества.

Одиночество. Это один очень. Очень один. Тишина выползает из-за углов и берет в кольцо. Нет сил держать эту круговую оборону. Отступаю. Из одной комнаты в другую, потом – в коридор, пячусь к входной двери. Глаза выхватывают из темноты повешенный на стене лик святого великомученика. Воздеваю глаза к иконе, осеняю себя крестным знамением, шепчу:

– Господи, пошли мне навстречу мужчину моей мечты. Пусть пойдет той же дорогой.

В ответ – ни звука. Внимательно всматриваюсь в аккуратно выведенные черты лица. Провожу пальцем под нарисованными глазами. Никаких признаков сострадания. Еще шире распахиваю глаза, впитываю его скорбный взгляд. Получилось! Божья благодать расплывается внутри приятным теплом. Воодушевленная Божьей помощью, решаю, первый, кто встретится, – моя судьба. Не отрывая взгляда от иконы, завожу руки за спину, нащупываю замок, открываю дверь и протискиваюсь в узкую щель.

Первый встречный ждал меня у подъезда, но на роль моей судьбы он не тянул. Согнувшись, он сплевывал на носок своего ботинка и рукавом пиджака растирал грязь. Проводил мою грациозную походку длинным вздохом и смачно выругался. Второй тоже не походил ни на один персонаж из моей фантазии. Он рылся в помойном баке, когда услышал стук каблуков. Еще через несколько минут Бог наградил меня целой порцией мужчин. Их было трое: один клянчил на автобусной остановке мелочь, второй бережно прижимал к себе початую бутылку, а третий старался разломить на три равные части перезревший огурец. Я бросила в их сторону презрительный взгляд и пошла навстречу своей мечте.

Вызывающе красивая осень с презрением бросала мне под ноги засохшие листья. Подняла голову, заглянула в манящую синь спокойного неба. Если бы можно было падать вверх, то выбрала именно эту траекторию полета. Но ноги вязли в сырой траве, густо сдобренной сгнившими яблоками. Вдоль дороги валялись пластиковые мешки, забитые опавшими листьями. Их, с прилежанием первоклассников из высокой травы тщательно выковыривают дворники. Собирают большие кучи, упаковывают, как будто борются с воспоминаниями, которые мешают жить в настоящем. Если бы так можно уничтожить прошлое – сгрести в кучи, затолкать в мешок и выбросить на помойку. Не получается.

Под шелест листопада быстро дошла до незнакомого парка. Раньше я там не была, и это обстоятельство меня обрадовало. Значит, сюда, по моей просьбе, меня привел сам Бог, и по тропинкам этого парка ходит моя судьба. Огляделась. Все скамейки заняты семейными парами. Плотно приставленные к ним коляски с грудными детьми не оставляли никакого шанса на счастливый случай. Разочарованная, прошла дальше. Прямо перед глазами – вывеска «Парк культуры и отдыха». Это уже что-то. Огляделась, будто выполнила команду «кругом!». Та же картина: мама-папа-ребенок. Визг, писк, плач, менторский голос родителей. Поднимаю плечи, опускаю голову, иду вглубь парка. Уже веселее. На берегу пруда – свадьба. Невеста в белом до пят и жених в черном кормят белых лебедей, позируют перед камерой, заливисто смеются и бесконечно целуются. Подумала, это хороший знак. Это событие скоро случится и в моей жизни. Осталось только найти того, кто будет рад в нем участвовать. Еще немного, совсем скоро. Сейчас, за этим поворотом, нет, здесь болото, дальше, правее – там дом, надо обогнуть, теперь в лес, там кто-то сидит, нет – парочка влюбленных, не подходит, еще вперед, перейти ручей, а там-то – точно, сошла с аллеи, правее, сюда… Никого. Парк закончился. Собрала пригоршню желудей, кинула вверх, ни один не задержался в воздухе. Упали наземь обманутой надеждой.

Распинав засохшие листья, побрела к выходу и вдруг – сдавленный шепот:

– Женщина, помогите встать!

Нехотя оглянулась. Под кустом, в красно-желтых пятнах рябины – женщина. Стоит на четвереньках, пытается подняться и валится на землю. В голове запульсировала мысль: это провокация. Сейчас подойду, а она вырвет сумку и убежит. Вытягиваю шею, чтобы разглядеть пострадавшую. Понимаю, – не притворяется. Действительно не может подняться. На юбке вперемешку с мохом – грязь. Напрягаясь, тяну ее за руку. Не поддается. Говорит, очень больно ногу.

– Может быть, скорую вызовете? У вас есть с собой телефон? Я заплачу.

– Что, вы, это не тот случай, чтобы платить.

Одной рукой набираю 03, сообщаю координаты, другой – придерживаю женщину.

– Спасибо вам. Вас ко мне сам Бог послал.

– Вообще то я Бога просила о другом.

Не слышит. Начинает оживленно рассказывать, как ездила сегодня с другом в Ботанический Сад, потом – на ВДНХ, наверное, перегрузила ноги или вывихнула, поэтому не может встать, но она терпеливая, выдержит, только бы мне подождать, чтобы приехала скорая, а то они ее здесь, в кустах не найдут.

– Вы здесь одна? – спрашиваю с надеждой.

– Нет, с другом. Сейчас он должен подойти. Он пошел смотреть белых лебедей. Вы видели, как они изящно…

Я не дослушала. Есть! Сейчас, еще несколько минут и из-за кустов выйдет ее друг, а моя судьба. Кроме него сегодня на эту роль назначить некого. На хруст ветки резко обернулась. Моя судьба имела весьма потрепанный вид. Обтянутый застиранным свитером живот, свисающие, почти до самой шеи, щеки, короткие, открывающие грязные носки, штаны. В руках он держал старый портфель с большим, истертым до черноты замком. По мере приближения его глаза заблестели. Пахнуло немытым телом и нестиранным бельем. Я отвернулась и многозначительно указала на подкосившиеся ноги его подруги. Он испугался, подставил свое плечо вместо моего.

– Помогите ему, он больной, – успела она прошептать мне на ухо.

Подумала, если он упадет рядом, я двоих не вынесу. Передала тяжелую ношу мужчине и пошла на дорогу встречать скорую.

Медиков не было полчаса. За это время несколько раз возвращалась в кусты и проверяла состояние своих подопечных. Они держались хорошо. Женщина иногда всхлипывала от боли, мужчина обнимал ее за плечи. Назвать их друзьями было сложно. Скорей всего они составляли пару родственников – тетя и племянник или мать и сын. Ей было под 50, ему не больше 30-ти. Но меня больше всего заботило не это. Мое представление о мужчине моей мечты никак не вязалось с этим типом, кого послал мне господь Бог.

Когда приехала скорая, я помогла погрузить больную и с нетерпением посмотрела вдаль. Моего автобуса не было. Обернувшись, увидела, что племянник стоит рядом и внимательно меня разглядывает.

– Ее увезли в больницу. Спасибо вам.

– Что, вы, я рада, что смогла помочь. Всего доброго, – и отошла в сторону.

– А вы замужем? – сделал он резкий шаг вперед.

– А что? – отпрянула я.

– Так, хочу познакомиться. Я тут рядом живу. Может быть, выпьем чаю?

Я посмотрела ему в глаза. В них играл огонь желаний, который бывает у перезревших мальчиков, затянувших с первым свиданием. Одновременно с этим – едва скрываемый, как у ребенка в темноте, страх.

– Благодарю вас, я замужем, – соврала я и прыгнула в подъехавший вовремя автобус. Успела увидеть, как он нервно затоптался на месте и решился зайти в трамвайный вагон, когда уже закрылись двери.

– А, может быть, это и была твоя судьба? – прокомментировала эту романтическую историю подруга. – Надо было его просто отмыть. Его, может быть, тебе сам Бог послал.

С этим я не спорила. Только просила я о другом. И повторила попытку.

На этот раз глянула на икону с недоверием. Отвернулась к окну, сложила, как для молитвы руки и прошептала:

– Боже, помоги мне взять эту высоту.

Ассоциация со спортивной лексикой заставила меня соответственно одеться. Я натянула джинсы, просунула голову в свитер, повертелась перед зеркалом и, удовлетворенная своим внешним видом, отправилась на прогулку в Петровский парк.

Время, похоже, я выбрала не удачно. Часы на башне отбили 12 часов, и на тропинках никого не было. Я присела на скамейку, чтобы спокойно оценить свои шансы. Напротив меня – вчерашний сюжет. Трое подвыпивших молодых людей с усилием делали арифметические подсчеты, выскребая из кармана мелочь. Посажанные с двух сторон аллеи высокие тополя соединили свои кроны. Поэтому казалось, что я продвигаюсь по глубокому тоннелю. На противоположной стороне – никого. Осень была рыжей.

– Вы что грустите? – Прервал мое созерцание скрипучий голос.

Передо мной стоял, засунув руки в карманы мужчина лет 70-ти. Возраст, гарантирующий безопасность. И я ответила:

– Осень на меня навевает тоску. А на вас?

Он подтянул плечи, замкнул руки за спиной и галантно поклонился:

– Что вы, это же так красиво. Повторить невозможно. Давайте пройдемся вместе.

Я с видом заботливой внучки взяла его под руку, и мы медленно пошли по аллее под шорох опавших листьев.

Через пять минут я об этом уже пожалела. Он оказался ветераном войны, и гораздо старше, чем я предполагала (81 год). Поэтому мне пришлось познакомиться с подробностями Курской битвы, боев под Берлином и периодом восстановления народного хозяйства после войны. Чувство уважение к его боевым заслугам мешало прервать его монолог. Думать о чем-то другом у меня не получалось. Я решила сменить тему и спросила, сколько у него детей. Оказалось, ни одного. Жена после ранения не смогла родить, и они прожили всю жизнь без детей. Теперь он остался один: жена умерла полгода назад. Он очень одинок, и ходит в этот парк для того, чтобы встретить женщину своей мечты. Я очень надеялась, что это была не я. Но напрасно. Он меня не отпускал. Нагрузил информацией о росте цен, сообщил подробности своих болезней, пожаловался на соседку. По моему представления кульминацией момента должна стать коронная фраза, типа молодежь пошла. Но этого не произошло. Он начал выспрашивать о моей жизни: сколько мне лет, где и с кем я живу, где и кем я работаю, что делаю в выходные, и какие у меня планы на будущее.

Делиться с ним мне не хотелось. Да и спустившийся туман больше располагал к горячему чаю, чем к откровенному разговору. Он заметил, как я поежилась и предложил:

– Я живу на соседней улице. Зайдем, выпьем чаю, поговорим. Приглашаю, – добавил он с видом победителя.

Я, как можно вежливее, отказалась, сославшись на занятость, и резко повернула к выходу. Он, не желая сдаваться, семенил рядом. Дыхание его участилось, руки начали подрагивать, голос захрипел. Страх заморозил мне руки и сдавил голос. Я старалась отвлечь его разговором о прекрасном. Рассказала про спектакль, поделилась впечатлениями с выставки, пересказала последний фильм. Он не слушал. Крепко сжимал мою руку и наваливался на мои плечи.

Наконец, вышли на дорогу. Подошедший троллейбус вызвал у меня такую же реакцию, как свет в ночи у заблудившегося путника. Я оторвала от себя руки деда и, не дожидаясь, пока троллейбус остановится, побежала вдоль его дверей.

Дед настиг меня на первой ступеньке. Резко развернул к себе, притянул за ворот свитера и впился в меня губами. Пассажиры остолбенели. Мне до удушья хотелось сплюнуть. Водитель терпеливо ждал окончания ритуала прощания. Но дед не уходил.

– Не уезжай! Останься со мной! Ты такая красивая, я сделаю тебя счастливой. – С видом брошенного любовника вопил дед.

– Вы сделаете меня счастливой, если отпустите троллейбус. – Оторвала я его руки.

– Да возраст же не помеха, – сделал он вторую попытку.

Наконец, какой-то молодой человек помог ему спуститься со ступенек, и дверь закрылась. Дед проводил троллейбус потухшим взглядом.

Сегодня день моей третьей попытки. Займусь тем, кто рядом, за соседним столом рабочего кабинета, системным администратором.

Представители этого рода занятий вызывали у меня легкий трепет, как строгий учитель по физике, который обесценил пятерки в моем дневнике двойкой за контрольную работу. Потому я этих знатоков современной техники недолюбливала и относила к неопознанным объектам. Или к потустороннему миру. Они ассоциировались у меня с подгоревшими сухарями, и если приходилось с такими общаться, это было сущим наказанием.

Но сегодня все изменилось. Технарик должен сыграть роль мужчины своей мечты.

Его имя звучало в офисе чаще всех остальных.

– Андрей, подскажи как…

– Андрей, ты сможешь сделать…

– Андрей, почини телефон…

– Андрей, съезди в банк…

– Андрей, дай машину, а то…

Андрей, помоги…

Он нехотя отрывался от монитора и, не торопясь, шел на зов. И после каждого возвращения менялся в лице. Выглядел ребенком, которого погладили по голове. С сияющим взглядом и осторожной улыбкой. С такой же улыбкой он откликался и на мои просьбы. Восстанавливал потерянные файлы, копировал фотографии, запускал новую программу, форматировал текст, считал знаки, листал страницы…Я не успевала даже сформулировать, в чем нужно помочь. Просто надувала губы и тоном капризного ребенка тянула слова: «ну, вот, опять…». И он был у моего стола.

Мне это понравилось, и я наградила его комплиментами. Сказала, что он единственный в моей жизни компьютерщик, который не отказывает в просьбе и не грузит меня излишними знаниями на техническую тему. Он поправил галстук и склонил на бок голову. Будто прикоснулся к теплой подушке. На лице появлялась блаженная улыбка. Как во сне.

Теплое чувство свернулось комочком и улеглось на том самом месте, которое у меня называется душа. Это в ложбинке, под грудью. Задумалась. Может быть, это не любовь, а благодарность. Пока я думала о природе этих чувств, вихрем ворвалось другое. Сексуальное. Мне хотелось к нему прикоснуться. Когда водил мышкой по столу, натолкнулся на мою руку. Отдернул, будто обжегся. В глазах – приглушенная страхом радость. Отвел в сторону глаза и сел на свое место. Потом куда-то в монитор прошептал:

– Моя жена тоже плохо разбирается в компьютере.

Из этих слов сплелась тишина.

Продираться через нее не хотелось. Схватила сигарету и убежала на улицу. Солнце будто выключили. Небо морщилось от отвращения. Длинные сосульки угрожающим перстом висели над самой землей.

– Интересно, для кого он это сказал? – едва успевая за мыслями, завела я диалог со своим Я. – Для меня? Я и без него знаю. Для себя? Он, по-моему, помнит об этом лучше меня. Тогда что это? Барьер? Точка? Намек? Чувство вины? Но я же не собираюсь его разводить! А он об этом знает? И что, сказать? Я же ни словом, ни намеком… А чувства? Это не спрячешь. Особенно его. Все на лице. А мои? Тоже на лице. Я чувствую, что он чувствует. Страх. Растерянность. И нежность. Да, нежность. Именно так он ко мне прикоснулся. И не случайно. Специально. И что мне теперь делать? Делать вид, что ничего не произошло? А что произошло? Ничего. Ничего и не может произойти. Он как большой плюшевый медведь. Теплый, добрый, домашний. Но сидит он не на моем диване. Ну и пусть сидит.

Вернулась на место и сделала строгим лицо. Он опустил вниз голову и вышел из кабинета. Через пять минут вернулся. Сказал, что его переводят в другой офис.

Больше я его не видела. И научилась хорошо пользоваться компьютером.

Итак, с трех попыток взять высоту не удалось. Провела инвентаризацию. Больной, старик, женатый. К первым двум – отвращение, к третьему – нежность. Но проявлять ее нельзя. Надо с ней бороться. Вытряхивать из себя, как лекарство из пустого флакона. Вынести под дождь, подставить солнцу, развеять по ветру. Иначе будет хуже. Это я уже проходила. Будто ходишь по склону: ни вверх, ни вниз, затекает тело, тяжелеют мысли, под искаженным углом зрения мир кажется перевернутым.

Этого больше не будет. Для того, чтобы стать счастливой, трех попыток мало.

И я сошла с дистанции.

Месть

Каждый герой моего романа представлял растиражированный образец примерно 1960 года выпуска. Плечистый, с параметрами плательного шкафа, приземистый, как подстриженный дуб, с крепкими, как колотушка, руками. Густая шевелюра, взгляд охотника и пружинистая походка выдавали породистого самца. Из них впору можно было составлять отряд мужественных бойцов, готовых на штурм неприступной крепости. Если разместить под рубрикой «их разыскивает милиция», то в качестве особой приметы указала бы: брюнет, борода с проседью. Никто из них не отличался высоким ростом. Поэтому в разгар любовного приключения каблуки я не носила. Давала возможность каждому почувствовать выше меня ростом. Других преимуществ я не чувствовала.

Этот был как на заказ, штучным товаром. Высокий, с чисто выбритой головой – как скошенная поляна, без бороды и усов. С первого взгляда определила: тип не мой. И о вероятности личных отношений не думала.

Расстояние между нами измерялось деньгами. Он был хозяином дизайнерской студии с банальным называнием «Стиль, а я – рядовым художником. На фоне его богатства я чувствовала себя медной копейкой. И в отместку назвала Длинным Рублем.

Появлялся он в «Стиле» не чаще, чем один раз в месяц. Творческий процесс шел вполне сносно и без его участия. Тем не менее, для его редких посещений в глубине офиса держали специальный кабинет. Входить туда запрещалось под страхом штрафа. А если случалось, то ни под каким предлогом не разрешалось менять расположение вещей. Будто таким образом коллектив хотел сохранить вечную память о безвременно ушедшем коллеге. Но он был жив и здоров.

Доступ к его телу открывала секретарша Алена – бледное, плоское существо с острыми, будто вытянутыми щипцами, чертами лица. Мучаясь от безделья, она тенью слонялась по студии и приставала ко всем с вопросами на отвлеченную тему.

– А это у вас чего? – морщила она нос у карандашного наброска.

Терпения объяснить доступными словами сложные для нее вещи хватало не у всех.

– Это у нас проект загородного дома, – снисходила я до нее.

– А что дом плоский? – недоумевала она.

Борясь с искушением припечатать: «сама ты плоская», я отмахивалась:

– В разрезе.

– Ой, а он что, разрезан будет?

– Дом сначала соберут, потом разрежут, чтобы удобно везти было, а потом опять соберут, в тон продолжила я.

– Ой, как интересно. У вас лучше, чем в садике.

– В каком садике? – Распахивала я глаза.

И она поведала свою биографию. Оказалось, десять лет назад окончила школу и устроилась работать в детский садик нянечкой, потому что любит детей. А сюда попала, потому что красивая. Она всерьез думала, что красота – это профессиональное качество. И она владеет им в совершенстве.

Скупое солнце расплылось пятнами на грязных стеклах окон. Для студии это означало начало горячего сезона: когда спрос на дизайн-проекты превышал наши физические возможности. По этому поводу – общее собрание. Длинный Рубль рассказал о заказах и распределил между нами ответственность. Дальше – острый, прямой, как рентгеновский луч взгляд на меня. Чувство – будто меня прижали к стенке. И предательское волнение, когда пальцы становятся холодными и слегка подрагивают. Он опустил вниз глаза и резко отвернулся в сторону. Я поняла: что-то случилось. Что именно – не поняла. Но почему – то уходить не хотелось. Как из теплой воды выбираться на сушу.

– Вика, останьтесь, – сказал куда-то в стол. – Алена, два кофе, – крикнул в трубку.

Алена с натренированной, лакейской улыбкой поставила передо мной чашку, блюдо с пирожными, еще ниже склонилась и спросила:

– Что-нибудь еще?

Дождалась хлопка двери и села напротив Рубля.

Ничего личного. Просто он поручил мня очень ответственное задание. Выполнить проект по заказу высокопоставленного лица. Если я удовлетворю изысканный вкус клиента, получу премию.

Неделю в ущерб сну трудилась, не покладая рук. Наградил он меня щедро – двойной зарплатой. Затем назначил меня арт-директором, увеличил в два раза оклад. В качестве бонуса выдал путевку на курорт. Совершенно бесплатно. За день до отъезда – звонок:

– Если будут какие-то проблемы, звоните. – Голосом хозяина сказал он. – И напоследок – «целую, обнимаю». Я с нежностью погладила телефонную трубку. Подняла глаза к потолку и завращала глазами.

– Ты чего? – спросил муж. – Где витаешь?

Витала я рядом с Длинным Рублем. Смущало одно: как это назвать – благодарность или влюбленность? Или благодарность, перешедшая во влюбленность. Некоторые симптомы – раздражение на мужа и планы на будущее не с ним – позволили поставить верный диагноз. Я влюбилась.

Три недели санаторно-курортного лечения пошли мне на пользу. Ходила медленно, говорила тихо, спала крепко. Все притязания со стороны мужского населения отметала без права на обжалование. Весь ход мыслей – в одном направлении: вернусь, разведусь, поженимся. Только секретаршу я возьму другую. Потому что ничто меня так не раздражает, как глупость. К тому же это качество имеет одно преимущество: дается раз и на всю жизнь.

Только кинула сумки – за телефон. Судя по голосу, обрадовался. Потому что сразу предложил встретиться и обсудить новый проект.

Вошла в приемную и поняла – что-то изменилось. В глазах Алены – ни следа от секретарской услужливости. Наоборот, высокомерный, надменный взгляд хозяйки. Вытянувшись во весь рост, так, что ее голова находилась выше моей, она сухо, будто делает большое одолжение, проговорила:

– Присядьте, я узнаю у Валерия Сергеевича, сможет ли он вас принять.

– Что значит, сможет, я звонила! – Возмутилась я.

Но она меня уже не слышала. Без стука вошла в кабинет и плотно прикрыла за собой двери. Ее не было минут десять. Я прижала ухо к двери – ни звука. Наконец, Алена вышла из кабинета.

– Пройдите, – смахивая с лица улыбку, разрешила она мне.

Валерий Сергеевич развалился в кресле и, увидев меня, нехотя принял рабочую позу: руки на стол, голова – вверх, спина – к спинке стула. На повестке дня стоял вопрос о повышении квалификации молодых кадров. Главную роль в этом должна сыграть я. Взять шефство над Аленой и научить ее рисовать. Потому что она по природе талантливая девушка, но ей не хватает образования. Я никогда не слышала, чтобы нянечка из детского сада стала художником. Но Валерий Сергеевич был непреклонен. И никаких возражений не принимал.

Звоню подруге Таньке, делюсь впечатлениями. Она меня просвещает:

– Их видели вместе уже ни раз, в театре и на выставке.

Отказываюсь верить. Спорю с Танькой, объясняю, что между ними ничего не может быть общего. Потому что он слишком сложно устроен, а она – примитивна, как табуретка. На что Танька резонно замечает: мужики любят глазами. И то, что ближе к телу. А я от него далеко. После этого аргумента мое сопротивление ослабло.

Самые худшие подозрения подтвердились вечером, на корпоративной тусовке по случаю сдачи очередного проекта. Четырехугольник праздничного стола ломился от яств. Гул разнородных голосов тонул в полумраке ресторана. Все посадочные места были заняты. Только в середине – три свободных. Села на одно из них, огляделась. Валерия Сергеевича не было. Появился после второго тоста за процветание студии. Рядом с ним – Алена. Сели рядом со мной, оказалось, Алена – по правую от него руку, я – по левую. Меня такой расклад не устраивал. Наклонилась над столом и почти шепотом: