Четырехсторонняя оккупация Германии и Австрии. Побежденные страны под управлением военных администраций СССР, Великобритании, США и Франции. 1945–1946 бесплатное чтение

Предисловие

В числе первых воспоминаний автора о Германии – то, как он, будучи студентом, стоял перед редакцией местной газеты, когда прочитал о результатах выборов 14 сентября 1930 года и узнал, что нацисты стали самой сильной партией в Республике. Сложившаяся ситуация показалась ему настолько интересной, что до 1939 года он пять раз возвращался в Германию, просматривал все печатные материалы, которые попадались ему под руку, и поддерживал связь с немецкими друзьями. В последние три года войны он имел доступ к большей части поступавшей к союзникам информации об условиях жизни и моральном состоянии немецкого гражданского населения. Он вернулся в Германию в июне 1945 года, а в сентябре следующего года отправился в Берлин в качестве члена Британского элемента Контрольной комиссии, в которой с апреля 1946 года по сентябрь 1947 года являлся директором отдела, контролирующего информационные службы для немецкого населения. Затем он оставил этот пост, переехал в Лондон, но с тех пор еще дважды приезжал в Германию.

Эти биографические подробности объясняют, какое искушение автор испытал, когда выдалась возможность написать о первых месяцах оккупации.

Настоящее повествование в целом охватывает период с 7 мая 1945 года по 31 декабря 1946 года, но автор без колебаний выходит за эти рамки, когда это кажется необходимым для того, чтобы что-то пояснить или завершить то или иное описание. Несомненно, это несколько нарушает общий порядок, но тем не менее может оказаться удобным.

Многие темы были полностью опущены, среди них такие важные вопросы, как законодательная реформа, здравоохранение и развитие немецкой мысли. Другие, в частности политический рост Германии, пришлось рассмотреть достаточно бегло. Что касается информационных служб, то, напротив, можно считать, что им уделено больше места, чем положено; автор оправдывает это тем, что не знает другого адекватного изложения, и тем, что особенно хорошо знаком с данной темой. В целом его задачей было дать широкую, а не исчерпывающую картину. Но некоторые читатели, возможно, будут рады тому, что он не посвятил этой теме семь томов, которых она, безусловно, заслуживает. Как бы то ни было, рассказ получился почти в два раза длиннее, чем планировалось изначально.

Основной целью было объяснить, почему все произошло именно так, а не иначе, а не просто составить хронологию событий. В то же время сложилось мнение, что читатели вполне обоснованно ожидают найти в книге такого рода основные факты и статистические данные об оккупации. Чтобы они не отягощали повествование, была предпринята попытка сосредоточить их в сносках.

Вместе с тем существовала знакомая проблема, связанная с описанием событий, происходивших одновременно, когда автор вынужден порой сбиваться на хаотичный рассказ и перескакивать с одного события на другое. Основной принцип, принятый в данном случае, заключался в том, чтобы при расположении материала лучше всего выявить аспекты, наиболее значимые для поставленной цели. Так, в разделе «Отношение оккупационных держав» рассказ о событиях военного времени разделен по национальному признаку, хотя это повлекло за собой некоторые повторения. В данном случае цель заключалась не в том, чтобы рассказать эту историю заново, а в том, чтобы показать разницу в подходах тех или иных держав к Германии. И основная история периода оккупации изложена в контексте экономических событий, поскольку это казалось наиболее важным аспектом. Но повествование неизбежно приобрело характер некоего кочующего «медианитянского» войска. Поэтому критиков просят не оценивать ни один раздел в отдельности, а воспринимать книгу как единое целое.

Автор приложил определенные усилия, чтобы те или иные точки зрения, с которыми он лично не согласен, объяснять с такой объективностью, на какую он только способен. Но, считая, что полностью подавить личные предубеждения невозможно, он не сделал ни единой попытки скрыть тот факт, что подходит к той или иной проблеме именно с позиции британского либерального демократа.

Глава 1. Германия на момент капитуляции

19 марта 1945 года, после того как союзники перешли Рейн по мосту в Ремагене, Гитлер приказал уничтожить все коммуникации, подвижной состав, грузовики, мосты и плотины, заводы и склады на пути врага. Он сказал Шпееру, что если война будет проиграна, то погибнет и вся нация. Эта судьба представлялась неизбежной. Больше не было необходимости размышлять даже о самом примитивном существовании. «Напротив, лучше уничтожить все это самим». «Он сознательно пытался, – сказал Шпеер в другом месте, – дать народу погибнуть вместе с собой». Давным-давно он говорил Раушнингу: «Нас могут уничтожить, но если так случится, то с собой мы потащим и весь мир – мир в огне». Теперь пришло время для осуществления этих угроз. Третий рейх до конца сохранил свою folie de grandeur («мания величия», фр.) и сделал все возможное, чтобы обрушить на Германию крупнейшую катастрофу, когда-либо пережитую современным государством.

Правда, гитлеровская тактика «выжженной земли» проводилась не повсеместно. Но при продвижении союзников через всю страну сопротивление было отчаянным, и разрушения, вызванные бомбардировками, усугублялись последующими наземными боями. Германия в изобилии пожинала «урожай», посеянный в Гернике, Варшаве и Роттердаме. Груды обломков, которые представляли собой центры многих немецких городов, таких как Кёльн и Нюрнберг, сделали их почти неузнаваемыми для иностранцев, которые бывали в них раньше. В Кёльне 66 % домов были полностью разрушены, в Дюссельдорфе 93 % домов непригодны для жилья; во Франкфурте из 180 тысяч домов 80 тысяч лежали в руинах. В Берлине было подсчитано, что при подаче в день десяти эшелонов по пятьдесят вагонов в каждом разбор завалов займет шестнадцать лет. Из 5,5 млн домов в британской зоне 3,5 млн оказались либо целиком разрушены, либо серьезно повреждены.

Из 16 млн домов в «потсдамской» Германии 2,34 млн были разрушены, а еще 4 млн повреждены не менее чем на 25 %.

Для тех, кто был на стороне союзников и слышал о разрушениях, первым впечатлением при въезде в Германию могло стать удивление по поводу того, сколько все-таки уцелело! Тем не менее это была лишь видимость, и в крупных городах сохранилось совсем немного зданий, у которых не было бы повреждений; в Ганновере, например, эта цифра составляла менее 1 %. Пострадали не только крупные города, но и небольшие городки вроде Хильдесхайма или Хайльбронна, не стали исключением и чисто сельские районы. Когда в июне 1945 года мы летели из Франкфурта в Мюнхен, то с удивлением замечали, что некоторые деревни, казалось бы, совсем не пострадали. Но тут же натыкались на другие, которые по воле случая стали местом последнего фанатичного боя и в результате оказались полностью сожжены. В среднем там, где в 1939 году проживало лишь четыре человека, теперь жили десять немцев, хотя некоторые из используемых ими подвалов и убежищ вряд ли вообще можно было назвать жильем.

Разумеется, разрушению подверглись не только частные дома. Общественные здания, учреждения, театры, галереи – все было разрушено. В Нюрнберге были разрушены 30 из 40 протестантских церквей. В Берлине пострадали все 187 евангелических церквей, 69 из них были полностью разрушены. В Кёльне были разрушены или сильно повреждены 92 % школ. В Берлине было разрушено 149 школ, 36 сильно повреждены, 221 нуждалась в капитальном ремонте, 81 использовалась для других целей, и только 162 остались целыми и невредимыми. Получили серьезные повреждения 14 из 23 университетов страны.

Победа союзников была ускорена благодаря использованию превосходства в воздухе для нейтрализации транспорта. Опыт, однако, показал, что такой подход эффективен только в случае широкомасштабной и продолжительной атаки. Усилия по осуществлению таких атак в Германии оставили после себя многочисленные разрушения. Из 13 000 км железнодорожных путей в британской зоне эксплуатации подлежали только 1000 км, да и то лишь на отдельных участках. Из 12 000 вагонов 5000 оказались непригодны для эксплуатации, а большинство остальных имели серьезные повреждения. Менее половины парка двигателей было в состоянии работать; в целом в Германии было выведено из строя 2395 железнодорожных мостов, а также 740 крупных речных мостов из 958 в британской и американской зонах; в их число входили все мосты через Рейн.

Ни один водный путь не был открыт (чтобы оценить значение этого факта, необходимо вспомнить, что речной трафик на Рейне ниже Дуйсбурга превышает трафик через Суэцкий или Панамский канал); в британской зоне с каналов пришлось убрать 540 разрушенных мостов. В порту Гамбурга было потоплено пятьдесят торговых судов, девятнадцать плавучих доков и множество мелких судов. В британской зоне было уничтожено более 1500 междугородных телефонных коммутаторов, что составляло около половины всего оборудования, имевшегося там в 1939 году. Среднестатистический житель Запада теперь воспринимает удобный транспорт как нечто само собой разумеющееся, забывая, насколько его повседневное поведение зависит от того взаимодействия, которое при этом обеспечивается; нейтрализация транспорта в Германии, казалось, на какое-то время остановила цивилизованную жизнь.

Некоторые из самых тяжелых ран войны были нанесены в менее осязаемой области. В период с 1938 по 1944 год государственный долг вырос с 40 000 млн рейхсмарок до 357 000 млн рейхсмарок, а обращение банкнот – с 10 400 млн до 73 000 млн. Цены и зарплаты были жестко ограничены, чтобы сдержать инфляцию, к которой грозил привести упомянутый рост, но это лишь усилило угрозу, как только с властью нацистов было покончено. Возросшая денежная масса стала использоваться для покупки меньшего количества товаров по неизменным ценам, в результате чего обладание деньгами приобрело второстепенное значение. Доверие к ним было еще больше подорвано всеобщим ожиданием некой валютной реформы и сокращения долга. Это стало одним из основных элементов начавшегося морального вырождения.

Поражение, разочарование и осознание того, что все усилия были потрачены впустую, редко стимулируют добродетель; в Германии это случилось после двенадцати лет правления бандитов, сознательно стремившихся подорвать такие уважаемые традиции, которые пережили катастрофу 1918 года и инфляцию 1922–1923 годов. Даже те, кто не одобрял нацистов, были в какой-то степени заражены их примером. Германия в значительной степени утратила нравственные устои.

Кроме того, были и большие людские потери. Подсчитано, что 3,1 млн немцев погибли в рядах вермахта и 100 000 – как гражданское население в ходе боевых действий. Еще 500 000 гражданских лиц погибли в результате воздушных налетов, а рост смертности непосредственно в результате войны оценивается в 400 000. Еще 200 000 погибли в концентрационных лагерях. В одной только Западной Германии насчитывалось 2 млн калек, а из каждых 100 немцев, родившихся в 1924 году, 25 погибли или пропали без вести и еще 31 получил более или менее серьезные увечья. Если в 1939 году мужчины составляли 48,8 % населения Германии, то к 1946 году их доля сократилась до 44 %. Довоенный избыток в 1 463 000 женщин увеличился до 7 279 400. На 1000 мужчин в возрастной категории от 20 до 45 лет приходилось 1482 женщины. Заболеваемость туберкулезом выросла с 42 000 в 1939 году до 75 000 в 1943 году.

Смертность выросла в несколько раз, и перспективы обеспечить продуктами живых были весьма неопределенными. В сельском хозяйстве произошло значительное сокращение поголовья скота; если в 1937 году поголовье животных в британской зоне составляло 14,8 млн голов, а в 1944 году – 13,9 млн, то к 1945 году – в основном из-за нехватки кормов – оно сократилось до 9,1 млн. Будущее производство зерновых и картофеля оказалось под угрозой из-за нехватки удобрений и рабочей силы. Немецкие фермеры стали полагаться на основной (мартеновский) шлак для повышения урожайности своих легких почв, но его поставки представляли собой побочный продукт сталелитейного производства. Большое количество рабочей силы сделало возможной систему интенсивного земледелия, но во время войны эта рабочая сила обеспечивалась иностранными рабочими, которые быстро возвращались домой, в то время как немцы, чьи места они занимали, либо погибли, либо все еще находились в действующих войсках.

Нехватка транспорта усиливала общую неуверенность и давала повод придерживать продукцию, которая, будучи отправленной на рынок, могла принести лишь бесполезную валюту.

Однако ущерб нанесли не только военные действия противника. Нацистский гляйхшальтунг, доктрина монолитного государства, пронизанного единым политическим мировоззрением, вытеснила из общественной жизни, если не из самой жизни, многих самых способных и замечательных граждан. Оставшиеся в живых представители поколения до 1933 года были уже стареющими людьми, хотя некоторые из них с тех пор проявили себя весьма энергичными; их естественные преемники были мертвы, эмигрировали или не имели практического опыта управления. В течение двенадцати лет, половина из которых пришлась на военные годы, доступ немцев к основным течениям мысли и культурной деятельности был закрыт, а неустанно распространялась некая их фальшивая замена. Молодому поколению особенно повезло, если оно смогло избежать созерцания жизни через нацистские очки или имело доступ к свободной информированной дискуссии.

Таковы некоторые представления и факты, с которыми столкнулись союзники при вступлении в Германию. Разрушения, причиненные войной, были впечатляющими и, как следствие, во многом переоцененными. Под обломками уцелело или не слишком пострадало много разного оборудования. Правда, в мае 1945 года угольная промышленность Рура производила всего 25 000 тонн в день по сравнению с довоенным средним показателем в 400 000 тонн. Производство стали пострадало еще сильнее. В августе производство в американской зоне осуществлялось лишь на 15 % всех заводов и составляло всего 5 % от общего выпуска. Но подсчет, проведенный осенью следующего года, показал, что даже в Рурской области, главной цели Королевских ВВС, только 30 % заводов и оборудования получили неустранимые повреждения. В целом по Германии эта цифра составляла от 15 до 20 %[2]. Хотя коммуникации легко повредить, их так же легко можно и восстановить: если в мае 1945 года в британской зоне функционировала лишь одна тринадцатая часть железнодорожных путей, то в ноябре следующего года только одна тринадцатая все еще была закрыта. В сильно пострадавшем от бомбардировок Хамме в зале ожидания до сих пор сохранился искусственный мрамор времен Вильгельма. Некоторые германские порты почти не пострадали, и даже в Гамбурге сохранился ряд глубоководных причалов. Британский офицер по контролю, осмотрев фабрики в Германии, обнаружил, что они гораздо лучше обеспечены материалами, чем в Великобритании. Добыча угля упала, но 2 млн уже добытых тонн все еще лежали на поверхности.

Более того, до 1944 года Германия крепла и богатела на разграблении Европы; все остальные, кроме нее, были вынуждены терпеть и страдать. Ведь из оккупированных стран вывозились не только продукты питания и потребительские товары; невероятные запасы сокровищ, иногда весьма ценных, обнаруживались в самых неожиданных местах. Рассказывают, как один измученный сотрудник американского отдела по связям с гражданской администрацией и населением сказал своему начальнику: «Сейчас мне не помешали бы пять помощников по промышленным вопросам, но, прежде всего, пришлите мне сотрудника по мародерству». В Германию было вывезено 200 000 станков, парк которых вырос с 976 000 в 1938 году до более чем 1 300 000 в 1945 году. Одна только Франция заплатила 700 000 млн франков оккупационных расходов. В результате промышленный потенциал Германии во время войны значительно вырос. Она была единственной страной в Европе, чье промышленное производство в 1944 году было выше, чем в 1938 году. Пострадал, в первую очередь, социальный капитал Германии; долгосрочный ущерб, нанесенный ее промышленному оборудованию, был не так велик, хотя из-за растерянности от поражения и разрыва коммуникаций он казался более значительным. И даже в общественной сфере картина казалась не такой уж мрачной. Один русский офицер, хорошо знакомый с обеими странами, сказал британскому корреспонденту во время Потсдамской конференции, что, по его мнению, немцы выглядят более упитанными, менее изможденными и лучше одетыми, чем британцы; четыре месяца спустя, после поездки в Германию, упомянутый корреспондент был склонен с этим согласиться.

Лихорадочное завершение боевых действий принесло невероятное столпотворение. Прежде всего, 7 млн вооруженных немцев сдались в плен западным армиям. В зоне Соединенных Штатов на момент оккупации уже находилось 1,5 млн немцев, покинувших свои дома и бежавших на запад ввиду наступления русских, и то же самое можно сказать о британской зоне. Около 10 млн жителей разрушенных бомбардировками городов эвакуировались в сельские районы, хотя любопытно, что в самом конце это движение, похоже, пошло вспять; например, говорят, что последний поезд, прибывший в Берлин из Штеттина, был переполнен эвакуированными, которые рвались домой, чтобы по приходе новых завоевателей присмотреть за своим имуществом.

В апреле нацисты пытались эвакуировать из Берлина целые отделы, разделив каждый на две части и отправив одну часть на юг, другую – на север; некоторые из них оказались в затруднительном положении в середине своей карьеры, их архивы, припорошенные снегом, лежали вдоль железнодорожных путей. Бумаги, досье, экспонаты музеев, семейные сокровища обнаруживались во всевозможных тайниках в разных уголках страны. 6 млн иностранных рабочих и большое количество военнопленных союзников были выбиты из колеи крушением нацистской власти и высыпали на дороги в стремлении найти путь домой. А рядом с этой беспорядочной массой народа, зажатой на ограниченной территории, находилось более 8 млн солдат и офицеров союзных войск.

Эти потоки с востока и запада докатились до Эльбы и там, на уровне паводка, остановились. Разделение Германии на зоны, хотя в целом и соответствовало дипломатическим планам, сразу же создало трудности, как это и должно было произойти в любой стране с развитой экономикой. Например, горнодобывающая промышленность Центральной Германии зависела от поставок оборудования и запчастей из Рурской области. Прядильное оборудование текстильной промышленности было сосредоточено в Вестфалии, а ткацкое – в Саксонии. Для фотоаппаратов, производимых в основном в американской зоне, требовалось оптическое стекло из русской зоны, а объективы и затворы – из французской. В русской зоне, где проживало менее трети населения, находилось 70 % мощностей по производству бумаги; там же производилось 60 % калийных удобрений. Промышленность американской зоны и, в некоторой степени, русской получала уголь из Рура, который входил в британскую зону. 68 % мощностей Германии по производству автомобилей находилось в американской зоне, и эти заводы были единственным источником запасных частей для ремонта произведенных на них машин. Каолин, гипс и сангарская глина, необходимые для баварской гончарной промышленности, можно было раздобыть только в русской зоне. Возрождение промышленности зависело от обеспечения дальнейшего взаимообмена, а коллапс транспортной системы означал, что даже без политических осложнений эта задача окажется весьма непростой[3].

Но прежде чем работать, человек должен чем-то питаться, а с продуктами питания наблюдалась та же самая история. Русская зона испытывала дефицит говядины, баранины, молока, масла, сыра, фруктов, овощей, рыбы и яиц. Она располагала лишь 25 % национального поголовья молочного скота, компенсируя это 48 % овец. Из крупных поместий к востоку от Эльбы значительные объемы хлебных злаков, картофеля и сахара поставлялись в промышленные районы Рура и Рейнской области (хотя, при кажущейся нелогичности экономических систем, когда они остаются нерегулируемыми, часть зерна также перемещалась с запада на восток).

Приведем небольшой, но значимый пример: большая часть урожая сахарной свеклы в Германии зависела от семян с небольшой территории вокруг Магдебурга; будь сорваны поставки, пока эта территория находилась в руках британцев летом 1945 года, нормы продовольствия в британской и американской зонах в 1946–1947 годах оказались бы еще ниже. По данным генерала Клея, сельскохозяйственное производство западных зон в 1935–1938 годах обеспечило бы каждого потребителя рационом всего в 1100 калорий.

Такова была обстановка на момент прихода оккупационных армий союзников, и само ее описание наглядно показывает многие проблемы, с которыми им пришлось столкнуться. Но сами союзники были не в состоянии посвятить Германии все или даже большую часть своего внимания. Помимо проблемы сглаживания расхождений в основных целях, все они уже несколько лет пребывали в напряжении, и их нормальный образ жизни был нарушен. До августа 1945 года считалось, что все усилия придется перенести на боевые действия на Тихом океане. Как только такая перспектива сошла на нет, большинство солдат хотели как можно скорее снять с себя военную форму; родственники и друзья с нетерпением ждали их возвращения домой. Американская армия, по сути, распалась в течение нескольких месяцев. Уже одно это означало извечную текучку в оккупационных войсках, что отрицательно сказывалось на эффективности и преемственности целей. Перед Россией стояла еще более сложная задача восстановления, чем перед Германией. Британии грозил голод, если она не сможет быстро восстановить свою экспортную торговлю практически с нуля; ее лучшие мозги были нужны дома. Франции пришлось возобновлять свою политическую, социальную и экономическую жизнь. Бельгия, Голландия, Дания и Норвегия страдали от последствий немецкой оккупации. Везде процесс перехода от войны к миру был сопряжен с проблемами, напряженностью и неопределенностью, которые должны были сфокусировать внимание на внутренних делах. До завершения преобразований, да и в течение нескольких лет после них, приходилось считаться со всевозможными дефицитами. Придание германскому вопросу должного значения можно было легко перепутать с благосклонностью к жестокому врагу за счет несчастной жертвы.

Глава 2. Отношение оккупационных держав

Глава 3. Отношение немцев

Говорят, перед отъездом из Германии в мае 1946 года фельдмаршал Монтгомери заявил, что три четверти населения страны – это «закоренелые нацисты».

Это заявление было не столько неправдивым, сколько неполным; справедливость таких заявлений и мудрость действий на их основе зависят от того, какое значение придается термину «нацист». Это тот вопрос, где точность определения могла бы избавить союзников от многих неприятностей. К этому вопросу можно подойти по меньшей мере тремя способами. Нацист может быть определен как член (возможно, также бывший член) Национал-социалистической партии или одной из связанных с ней организаций. Для юристов и администраторов достоинством такой формулы является точность и (после установления фактов в каждом конкретном случае) неоспоримость. По этой причине она была принята для целей «денацификации» и оказалась совершенно неадекватной. Во-вторых, нацист может быть определен как тот, кто верит в определенное вероучение, основными постулатами которого являются:

а) превосходство псевдонаучной концепции «арийской» расы и ее миссии мирового господства;

б) право лидера в любом обществе доминировать над своими последователями и отдавать приказы сверху, а не получать мандат снизу;

в) свобода лидера и его последователей, действующих по его приказу, использовать любые методы, которые он может выбрать для выполнения своей миссии. Его цель оправдывает все средства, и он стоит над всеми законами.

Число немцев, безоговорочно придерживающихся всех этих убеждений, было бы относительно невелико. В частности, уважение к верховенству закона, укоренившееся в немецком чиновничестве, помешало бы принять постулат в) многим, кто не имел разногласий ни с постулатом а), ни с б). Тот же эффект для многих консервативных националистов оказала бы религиозная вера. Однако нашлось бы мало немцев, которые не испытывали бы симпатии к одному из трех догматов. Это сделало бы нацизм вопросом степени, но как можно проверить степень веры?

Третий подход может быть основан на исследованиях, проведенных в военное время среди военнопленных, которые показали, что только что описанные взгляды особенно привлекательны для определенного типа характера.

Ошибочность мнения о таком типе характера как о «типично немецком» будет очевидна для тех, кто знает Германию, так же как и для всех, кто задумывался о подводных камнях, связанных с обобщениями для той или иной нации. Тем не менее нельзя отрицать, что на определенных этапах германской истории люди с описанными ниже качествами играли нежелательно заметную роль в германском обществе. И конечно же, как только определенное количество таких людей достигало социально-политической известности, у других появлялся стимул им подражать. Важно, даже с риском разворошить прежние споры, подробно описать эти характеристики, потому что многое зависит в будущем от того, насколько нынешним правителям Германии удастся побудить свой народ оставить эти недостатки в прошлом.

К основным таким чертам относятся следующие:

1. Часто обсуждались высокомерие и агрессивность немцев, когда те находились в сильной позиции; это шло рука об руку с такой же покорностью при поражении. Человек, который лихо командовал своими подчиненными, лебезил перед собственными начальниками. Переход мог быть быстрым. Итальянцы заметили, как немецкие солдаты, превосходно сражаясь, демонстрировали не постепенное ослабление, а внезапное падение боевого духа… Казалось, под боевой «броней» скрывалась некая пассивность, которая внезапно выдала себя.

2. Общество, которым восхищались многие немецкие писатели, было в основном мужским, превознося мужественность и твердость до такой степени, что предполагало – как компенсацию – подсознательную склонность к противоположному. Проявления нежности и интересов, связанных с женскими ценностями, порицались. Немецкая литература содержит множество идеализаций женщин в их роли возлюбленных и матерей, но в семейном кругу они слишком часто рассматривались как низшие существа, предназначенные только для детей, кухни и церкви. Мужчины с таким мировоззрением не только презирали слабость, но и путали с ней милосердие и терпимость. В отличие от них, немцы слишком легко впадают в излишнюю сентиментальность. В свете современных психологических знаний невозможно не разглядеть связь между этой двойственностью и феноменом гомосексуализма.

3. В прошлом немцы часто показывали себя нечувствительными к насилию и слепыми к тому эффекту, который его применение может оказать на других людей. Подобный садизм явно связан с уже обсуждавшимся исключением нежности. Применение чрезмерной силы против человека, неспособного оказать эффективное сопротивление, может быть способом мести за нежность, которую пытаются подавить. Признание другого человека человеком затрудняет проявление жестокости по отношению к нему.

4. Немецкая страсть к знакам отличия и титулам часто становится предметом насмешек. Но такая черта показывает озабоченность статусом, которая в дальнейшем отразилась в акценте на точности и организованности. Такая озабоченность предполагает скрытую нехватку уверенности в себе, недовольство остальным миром за неспособность принять тех, кто демонстрирует это. Немцы часто показывают себя неловкими в неожиданном (и, следовательно, неорганизованном) окружении.

5. Притязания государства (персонифицированного в форме кайзера или фюрера или нет), армии, партии часто превозносились над личностью в Германии. Такое преувеличение опять же говорит о недостатке внутренней уверенности в себе со стороны индивида, который вынужден искать компенсацию своей неполноценности в поглощении себя большим целым. Это явление, знакомое во многих странах, в Германии, похоже, стало симптомом более широкого заболевания.

6. Еще одна черта, указывающая на отсутствие уверенности в себе, – самоанализ, к которому часто склонны немцы. Это, кстати, породило много ценной литературы и спекуляций, но Томас Манн однажды прокомментировал «раздвоение человеческой энергии на абстрактно-спекулятивный и общественно-политический элемент при полнейшем преобладании первого над вторым». Слабость немецкой мысли заключается в увлечении громкими теориями и словами, которые при внимательном изучении оказываются либо бессмысленными, либо обыденными.

7. Слишком часто вина за собственные грехи Германии перекладывалась на других «козлов отпущения». Приход нацистов к власти был отчасти обусловлен тем, что их доктрины объясняли неудачи Германии с 1914 года и далее; ответственность перекладывалась на Версальский диктат, зависть иностранных соперников, евреев, коммунистов и т. п. Этот процесс описывался как восстановление самоуважения Германии. Но неспособность выдержать критику или признать ошибки обычно свидетельствует не об уверенности в себе, а о внутренней нервозности.

Все упомянутые явления свидетельствуют о том, что в немецком обществе царили нестабильность и напряжение, вызванные попыткой подавить склонность к сентиментальности и пассивности с помощью общественного кодекса, который придавал значение противоположностям. Стремясь соответствовать, некоторые люди пытались преодолеть трудности, впадая в крайности. Их жестокость, бахвальство и грубость, если приглядеться, можно объяснить как реакцию личностей, вынужденных вести образ жизни, который идет вразрез с нормами. Недостаток уверенности в себе в основном объясняется сомнениями – возможно, подсознательными – в том, что этот кодекс можно выдержать. Конечно, не следует утверждать, что каждый ведущий нацист страдал от такого напряжения или что каждый, кто проявлял какие-либо из описанных характеристик, обязательно должен был стать членом партии, тем более что эта слабость была присуща всем немцам. Но то, что существовала взаимосвязь между этим душевным состоянием и поддержкой нацистской партии, предлагается в качестве гипотезы, которая может пролить полезный свет на реакцию немцев на поражение и оккупацию. И вновь, однако, мы имеем дело с тем, что допускает различные степени чего бы то ни было. Ни убеждения, ни психологическая структура не могли дать оккупационным властям надежного теста на нацизм. Но масса путаницы вокруг денацификации возникла из-за неспособности провести четкое различие между тремя типами тестов.

Допросы пленных в последние годы войны показали, что их можно разделить еще на пять категорий. Пропорции между ними оставались удивительно стабильными:

1. 10 % – фанатичные «твердолобые» нацисты, которые полностью отождествляли себя с идеологией, целями и взглядами нацистского руководства. Среди них были и чудаки-идеалисты с достаточно хорошим образованием, и партийные «шишки» с гангстерскими замашками. Они не признавали никаких сомнений в правильности нацистского кредо или в перспективах победы Германии.

2. 25 % – «верующие с оговорками», категория, включающая многих националистов, а не нацистов. Некоторые карьеристы принадлежали к этой группе, представители которой, как правило, имели более высокое образование, чем члены первой категории. Другим типом (обычно при переходе от 1-й к 4-й категории) был идеалист, который начал испытывать разочарование в нацистской практике.

3. 40 % – неполитические последователи. Эта группа легче, чем другие, разбивалась на классы и по социальному статусу располагалась в среднем ниже, чем 2-я и 4-я. Их отношение характеризуется фразой: «Сначала у нас был кайзер, потом господа Эберт и Гинденбург, теперь Гитлер, но мы все равно должны доить своих коров». В большинстве своем фермеры, ремесленники, мелкие чиновники, кадровые унтер-офицеры – все придерживались мнения, что политика – это нечто выше их понимания. «Все это для меня слишком сложно, я всего лишь маленький человек». Они могли по привычке повторять нацистские клише, но это не служило доказательством убежденности. По понятным причинам люди из данной группы редко переходили в другую.

4. 15 % пассивных антинацистов принадлежали к тем же типам, что и категория 2, с которой происходил значительный обмен, особенно когда поражение представлялось уже вполне вероятным. Здесь можно было найти идеалистов, которые были более разочарованы, и карьеристов, которые никогда не тешили себя иллюзиями. Средний возраст этой группы был выше, поскольку в нее входило много мужчин, достигших зрелости до 1933 года, но было и некоторое количество тех, кто знал нацизм только как установленный насильственным путем порядок и автоматически восстал против него, хотя и не имел других позитивных идеалов, которые могли бы его заменить. Но почти все представители этой категории признавали некоторую верность германским национальным традициям. Это были патриоты, которые не решались желать поражения своей страны и, следовательно, были склонны к внутреннему эмоциональному напряжению.

5. 10 % – активные убежденные антинацисты. Почти все в этой категории выступали против нацизма в силу твердых альтернативных убеждений. Некоторые были воспитаны в лучших традициях германского консерватизма, другие стояли на твердых религиозных позициях. Были остатки демократического движения рабочего класса. Были и коммунисты. Большое значение имело семейное происхождение. Люди из культурных и уравновешенных семей, как правило, были свободны от многих описанных запретов и репрессий, объективно смотрели на ситуацию в Германии и уважали права человека. Такими людьми были интеллигенты, художники, более крупные фермеры, бизнесмены с опытом работы в зарубежных странах и их сыновья[13].

Опросы общественного мнения после войны показали, что баланс между этими категориями не сильно изменился после поражения Германии, но вот фактическое отношение каждой группы изменилось значительно. Фанатики и, в некоторой степени, верующие медленно, с оговорками, признавали возможность поражения. До того момента, когда союзные армии достигли Рейна и перешли его, значительная часть населения, похоже, продолжала верить, что ход событий каким-то образом изменится, что Гитлер выполнит свои обещания и вытащит «сюрприз из мешка». Отчасти это была искренняя вера, отчасти – нежелание столкнуться с личными последствиями поражения, отчасти – верноподданническое воспроизведение тезиса самого Гитлера о том, что любой, кто допускает возможность поражения, уже наполовину побежден. Но признание вероятности поражения также означало и признание того, что в руководстве Германии что-то пошло не так, и, таким образом, наносило прямой удар по интеллектуальным и эмоциональным корням Третьего рейха (и немецкого национализма в целом). Столь внезапная перемена мировой картины, которую так долго принимали, могла иметь лишь один результат, особенно когда она сопровождалась таким сильным физическим потрясением и непрекращающимся напряжением от воздушных налетов. Наблюдатели, вошедшие в Германию вместе с британскими войсками, согласились, что местное население пребывает в состоянии психического оцепенения.

Многие из фанатиков попали в лагеря для интернированных или скрывались, и в любом случае их влияние на остальное население в последующие несколько лет было бы невелико. Некоторые, перестав быть агрессивными, присоединились к голосам тех, кто восхвалял союзников и восхищался объемами англо-американского производства. Акцент на материальные ресурсы союзников также стал первой эмоциональной дырой, поскольку избавил от необходимости признавать, что немецкие генералы и солдаты потерпели поражение. Но для других козлами отпущения стали генералы; обвиняя неуклюжего дилетанта, который вывел войну из-под их контроля, партийные энтузиасты повторяли обвинения Гитлера в том, что незадачливые генералы своей чрезмерной осторожностью и проволочками помешали реализовать его военный гений. Другие обвиняли менее значимых нацистских вождей, которые не смогли соответствовать идеалам фюрера и сеяли повсюду корысть и казнокрадство. Более важными были те, кто обвинял западных союзников в том, что они не поняли, что, как заявил Дёниц в эфире 2 мая 1945 года, «битва Гитлера против большевистского наплыва принесла пользу не только Европе, но и всему миру».

Геббельс оставил после себя идею, погребенную в психологических обломках Германии, которая могла оказаться опаснее любой физической бомбы. Это была идея о том, что Германия в последние годы войны вела борьбу за цивилизацию и что англичане и американцы вскоре пожалеют о том дне, когда, настаивая на безоговорочной капитуляции, позволили азиатскому варварству достичь Эльбы и Гарца. Многие нацистские фанатики и их последователи, должно быть, цеплялись за эту идею в первые месяцы после капитуляции, с надеждой ожидая того времени, когда остальные их соотечественники вспомнят, кто ее выдвинул, а также того времени, когда победители окажутся в проигрыше и Запад будет готов пересмотреть свой приговор нацизму[14]. А пока они молча ждали, стараясь не привлекать внимания; некоторым это удалось.

Союзники вошли в Германию, ожидая встретить пассивное сопротивление, вероломство и саботаж со всех сторон; и действительно, именно такой прием обещали им нацистские вожди. Однако, хотя несколько заговоров и было впоследствии раскрыто и наблюдались отдельные случаи саботажа, они были все-таки крайне редки; открытой враждебности было мало, и вскоре все уже посмеивались над заборами из колючей проволоки, которыми союзники окружили места своего расквартирования. Отчасти это было связано с разрывом между пропагандистской картинкой организации «Вервольф», распространяемой Геббельсом, и реальными приготовлениями, запланированными СС; отчасти – с эффективными мерами предосторожности со стороны союзников. Другой причиной были физическое и психологическое истощение: нация была измотана и устала от полуистеричных пропагандистских призывов и лозунгов. Когда Германия пребывала в состоянии такого хаоса, любой мог понять, что эффект от саботажа в первую очередь отразится на самих немцах. Но даже если бы и прочие факторы отсутствовали, сомнительно, чтобы широкомасштабная кампания сопротивления соответствовала немецкому менталитету. Уже высказывалось предположение, что покорность в поражении является сопутствующим фактором агрессивности в процветании.

Это не означает, что многие фанатики признали свою ошибку. Для них крах нацизма был крахом немецкого народа и всего мира. Не могло быть и речи о какой-то вине, потому что они по-прежнему считали нацистскую доктрину истинной. По их словам, рассказы союзников о концентрационных лагерях сильно преувеличены, но «нельзя строить нацию в детских перчатках».

Покаяние получилось каким-то не совсем германским. Для верующих с оговорками все было иначе. Они экономили на собственном самоуважении за счет Гитлера и его соратников, преспокойно забывая о той значительной поддержке, которую они ему оказывали, но зато вспоминая случаи, когда они сомневались, ворчали или что-то не одобряли. Усиливая собственные воспоминания о неслыханных оговорках, с которыми они принимали свое членство в партии, они заявляли, что никогда не были нацистами, и вполне могли убедить себя в этом. В качестве альтернативы они использовали оправдание, которое содержало значительную долю правды: членство в партии было формальностью, не имеющей внутреннего значения, и с ним мирились, чтобы не остаться без работы. Но немцы из этой категории отвергали не столько нацизм, сколько нацистов. Их лозунг звучал так: Wir waren belogen und betrogen («Нам лгали и нас предали»). Нацизм, с их точки зрения, – дело хорошее, но оно было дурно реализовано[15]. Нацистских вождей они винили не столько за то, что они сделали, сколько за то, чего они не сделали. Эта способность клеймить своих бонз давала им возможность найти общий язык с союзниками, которые не всегда понимали, сколько за этим скрывается разногласий[16].

И хотя они были готовы обвинить всех остальных, прежде чем признать, что их собственные идеи были радикально ошибочными, в глубине души они сохранили сильное, но подавленное ощущение совершенной ошибки, которое порождало чувство бешеного разочарования. Это ясно проявилось в их отношении к союзникам. Англичанами и американцами они были склонны восхищаться, особенно в разговоре с ними, хотя отказ наций с хорошими тевтонскими корнями увидеть немецкую точку зрения мог вызвать сильное раздражение. От французов не ждали ничего хорошего, но именно этот факт придавал отношениям реализм, который сдерживал враждебность. Как однажды сказал один немец: «Мы нравимся англичанам, но они не всегда замечают наше присутствие, мы нравимся американцам, но они относятся к нам как к плохо воспитанным детям, а французы ненавидят нас на равных». Ведь никто не мог отрицать, что французы, несмотря на их негритянские войска и истории об их вырождении, были культурной расой. Но враждебность, вызванная поведением русских, подпитывалась привычным тевтонским презрением к славянам. Британскому журналисту одна русская девушка, с которой тот познакомился в Германии, рассказала, что двумя годами ранее она была эвакуирована из Москвы в Сибирь и, проживая там, считала бы себя счастливой, если бы получала еду, доступную немцам в 1945 году. Немецкая домохозяйка, подслушав разговор, воскликнула: «Но у цивилизованного человека более высокие требования».

Немцы пребывали в состоянии бессильной ярости от того, что оказались во власти народа, который презирали; их ярость находила выход в жестокой ненависти и в постоянных попытках вызвать сочувствие. Любая история, направленная против русских, с возмущением доносилась до западных контактеров с расчетом на то, что она будет принята за чистую монету. Это не следует рассматривать как расчетливую попытку посеять раздор; хотя это, несомненно, сыграло свою роль, основной мотив был более инстинктивным. (Справедливости ради следует добавить, что истории, связанные с британцами и американцами, похоже, с таким же удовольствием передавались русским.)

Когда дело дошло до категории последователей, оправданий стало больше. Если основной темой являлось утверждение «Я был всего лишь мелкой сошкой», то различных вариаций было много. Они так мало знали. «Конечно, мы понимали, что концентрационные лагеря – это не санатории, но мы понятия не имели, что там творится». И далее, без единого намека на непоследовательность: «Что мог сделать отдельный человек? Повсюду шныряли информаторы, и за малейшую провинность можно было угодить в концлагерь». «Почему всю вину должна нести только Германия? Другие нации [в основном русские] вели себя так же плохо». Еще до того, как союзники форсировали Рейн, один немец подошел к офицеру союзников и попросил его задержать иностранного рабочего, укравшего велосипед. Офицер предположил, что за последние годы из оккупированных стран было вывезено изрядное количество велосипедов. «Но, лейтенант, – последовал возмущенный ответ, – тогда ведь шла война».

В одном отношении такие оговорки, вероятно, были оправданы: эти люди не по своей воле оказались втянутыми в нацистскую катастрофу. Они примкнули к нацистам потому, что это казалось им наиболее простым способом избежать неприятностей; но потом оказалось, что это принесло им еще больше неприятностей, чем когда-либо. В ответ они попытались отстраниться от происходящего, что было широко распространено в Германии среди солдат, государственных служащих, священнослужителей, интеллигенции, а также «мелких сошек». «Оставьте политику политикам. Такие вещи слишком глубоки для нас. Когда мы вмешиваемся в них, то лишь обжигаем себе пальцы». Короче говоря, «чума на оба ваших дома». Это инстинктивная реакция обычного человека, особенно когда дела идут плохо. И в первые месяцы оккупации было достаточно трудно заставить немцев интересоваться политикой и администрацией. Физическая усталость в сочетании с разочарованием и повседневными заботами заставляли их стремиться к тому, чтобы сколько возможно взваливать на плечи других. Благодарные тому, что, по крайней мере, закончилась война, они были даже рады сидеть сложа руки и позволить союзникам показать им, как управлять страной.

Но, конечно же, никто не может так просто избавиться от своего окружения, и, несмотря на все заявления о своей аполитичности, эти люди многое впитали от нацистов и от всей германской традиции. Они были в основном из тех, кто некритично принимает текущие идеи, не думая о том, чтобы как-то вникнуть в их суть. Точно так же они были готовы принять и повторять демократические клише. Но они сохраняли массу взглядов и предположений, разделявших их с союзниками и препятствовавших реальному пониманию либерального подхода. Они не понимали, как много в их собственном умственном багаже задействовано в осуждении нацизма, и у них не было ни выдержки, ни интеллекта для переоценки[17].

Четвертая категория, должно быть, встретила окончание войны с облегчением, так как это положило конец напряжению между их патриотизмом и антинацизмом. На самом деле это лишь видоизменило проблему, и теперь вопрос заключался в том, насколько сотрудничество с завоевателями граничит с предательством германского идеала. Не могло быть сомнений, что восстановление страны отвечает общественным интересам, но это не предполагало тесных личных отношений с оккупационными войсками. Не требовалось быть слишком прозорливым, чтобы предвидеть националистическую реакцию через несколько лет или увидеть, что произойдет тогда с теми, кто слишком явно поддерживает союзников. При новом раскладе настал черед этой категории стать «верующими с оговорками». Для них также остро встал вопрос вины. Фанатики своей вины не признавали. Вторая и третья категории избежали наказания, переложив вину на других одним из описанных способов. Они отказались брать на себя ответственность, хотя в некоторых из них таилось измененное чувство вины, но не за участие, а за родство. Пассивные антинацисты были слишком просвещены, чтобы не осознавать собственную ответственность, но это порождало в них конфликт между раскаянием и патриотизмом, который часто неконструктивно блокировал их чувства. Они не хотели признавать свои ошибки или просить прощения, потому что это могло быть истолковано как предательство германских идеалов. Они держали наготове аргументы, чтобы оправдать свою позицию, но аргументы не помогали, поскольку не хватало морального мужества, а не интеллектуальной убежденности. Действительно, союзники совершили ошибку в общении с такими людьми, настойчиво муссируя тему вины и пытаясь настоять на ее признании. Чем больше они давили на это, тем прочнее становились психологические барьеры. Выход из ситуации заключался в совместной работе по строительству новой Германии, а не в упреках по поводу прошлого. В этой связи важно отметить большое число немцев, с подлинным энтузиазмом воспринявших идею наднациональной Европы; эти люди сознательно или бессознательно хотели разрешить свои противоречия, переведя свой патриотизм на более высокий уровень.

В этих спорах важную роль играла идея «коллективной вины» всего немецкого народа за преступления нацистов. Сложилась традиция, что такова была официальная британская и американская доктрина. Это не так. Невозможно найти ни одной директивы подобного рода, и ни один высокопоставленный британский или американский министр никогда не заявлял об этом в своих речах. Подчеркивался тот факт, что весь немецкий народ должен разделить ответственность за действия нацистов и за их последствия. «Ответственность» – это термин, использованный в Потсдамской декларации. На BBC приложили немало усилий, чтобы провести различие между «виной», которая обязательно подразумевает элемент вины, и «ответственностью», которая таковой не является. Несомненно, многие подчиненные на местах были менее разборчивы; доктрина «коллективной вины», безусловно, распространялась отдельными офицерами союзников. Но немецкое нежелание побеспокоиться о различии между ответственностью и виной или выяснить, говорили ли отдельные лица от имени своих начальников, само по себе показательно. Коллективная вина – гораздо более грубое понятие, и его гораздо проще опровергнуть. Идея о том, что каждый должен разделить ответственность в смысле принятия на себя последствий, выбивает почву из-под ног всех, кто стремится переложить вину на кого-то другого в качестве предварительного условия для того, чтобы потребовать лучшего отношения к себе. Нет сомнений в том, что миф о коллективной вине был в значительной степени распространен немцами, хотя, вероятно, они действовали инстинктивно и без преднамеренного умысла. Им удалось ввести в заблуждение большинство комментаторов союзников.

Для убежденных антинацистов война означала конец кошмара. Если они пытались активно сопротивляться, то жили в постоянном страхе, когда банальный стук в дверь может означать визит гестапо. Если они оставались пассивными и держали свое мнение при себе, им приходилось сохранять постоянный самоконтроль, чтобы неосторожным словом или поступком не выдать свою позицию. Их численность сократилась в результате преследований и эмиграции; многие из тех, кто остался, угодили в тюрьму или концентрационный лагерь. Было бы чудом, если бы они вышли из этого состояния без склонности к неврозам и подавленности. Но и для них, и особенно для социал-демократов, окончание военных действий принесло разочарование. Во время войны большинство из них возмущались тем, как союзники держали их на расстоянии вытянутой руки, пресекая всякие миротворческие попытки требованием о безоговорочной капитуляции. Они не могли поверить, что такое отношение сохранится и после окончания военных действий. Они всерьез восприняли теорию о том, что война идет не между нациями, а между идеями. Они ожидали, что управление Германией будет передано в их руки, а представители союзников будут сотрудничать с ними как коллеги. Вместо этого они обнаружили, что правительство перешло в руки иностранных солдат и администраторов, которые мало знали о Германии и склонны подходить ко всем немцам с одинаковой меркой. Со временем на них было возложено много обязанностей. Однако к ним продолжали относиться как к побежденной нации. Их трудности и продовольственные пайки оставались такими же, как и у всех остальных[18].

В долгосрочной перспективе это было несомненным преимуществом, так как избавляло их от многих пятен коллаборационизма, но в то время вызывало горечь, тем более что большинство других немцев разделяли их ожидания и могли лишь заключить, что союзники считают их малозначимыми. Горечь подпитывала озабоченность проблемой вины; казалось, что то, как с ними обращались, вытекало из теории коллективной вины, которой, как они считали вместе со своими товарищами, придерживались союзники. Антинацисты, конечно, своей вины не отрицали; один из парадоксов ситуации заключался в том, что именно те люди, которые были наименее виноваты, больше всех были готовы ее признать. Но они решительно утверждали, что сами союзники виноваты не меньше, поскольку именно их политика, начиная с Версаля, привела Гитлера к власти и позволила ему укрепить свои позиции. Ни один разумный человек на стороне союзников не мог бы отрицать, что вина в этом смысле является общей, даже если он мог спорить о том, как распределять вину. Но было много других немцев, которые с готовностью ухватились бы за любое признание ответственности союзников как за оправдание от уклонения от собственной ответственности. Один немецкий пастор счел необходимым напомнить своим прихожанам, что блудный сын, вернувшись, не сказал: «Отец, я, конечно, согрешил, но если бы мой старший брат не был таким фарисеем, то никогда не ушел бы из дома. Он виноват не меньше меня». От открытого признания вины, которую они не оспаривали, многих антинацистов удерживал страх того, что это будет использовано против них в политическом свете. Лишь немногие из них оказались достаточно смелыми, чтобы сказать вместе с другим пастором: «Мы знаем, что признание вины, которое мы делаем перед Богом, может быть использовано в политических целях. Но мы не должны позволять политическим соображениям отвлекать нас от того, чтобы говорить правду». Более того, многие из самых искренних демократов и из самых просвещенных священнослужителей особенно остро чувствовали политику России и не могли понять, почему западные союзники продолжали сотрудничать с такой очевидной недоверчивостью. В итоге, за редким исключением, отношения между союзниками и теми немцами, которые должны были стать их главными помощниками, складывались непросто. В долгосрочной перспективе это, возможно, и не было плохо, но усложнило ближайшие проблемы и, в частности, могло навсегда исказить мировоззрение социал-демократов.

День 7 мая 1945 года ознаменовал окончание лишь самого легкого этапа завоевания Германии. Ее народ был побежден физически; вопрос теперь заключался в том, можно ли покорить их духовно. Даже если бы человеку было легко отказаться от трудного прошлого, первым условием для этого является наличие воли.

Немногие немцы обладали такой волей, но столь же немногие осознавали, что у них ее нет. В лучшем случае они старались не рассуждать. Как их можно было убедить, особенно когда многие, реагируя на Геббельса, относились с глубоким цинизмом ко всему, что им говорили власти? Это был основной вопрос оккупации в той мере, в какой она была не просто военным маневром. Если его не решить, плоды победы окажутся зыбкими.

В любом случае было очевидно, что многое зависит от успеха союзного военного правительства в управлении страной и особенно в преодолении очевидных физических трудностей. Ничто так не впечатляет немцев, как способность добиваться результатов. Однако в глазах немцев успех означал обеспечение для Германии сносного существования, оцениваемого не по уровню остальной Европы (о котором имелось лишь неполное представление), а по тому, к чему привыкли сами немцы. Исходя из этого с самого начала было ясно, что вопрос будет заключаться в степени неудачи, поскольку в существующих условиях необходимых условий для успеха не было. Оглядываясь назад, можно сказать, что предотвратить гражданскую войну и всплеск эпидемических заболеваний или голода в Германии – достижение немалое; это удалось во многом благодаря напряженным, хорошо продуманным и, в основном, бескорыстным усилиям отдельных офицеров союзников, а также щедрой помощи со стороны Америки и Великобритании. Но пока шел этот процесс, он не производил никакого впечатления на немцев, которые оценивали ситуацию по своим собственным меркам, забыв, что либеральная демократия – это нечто большее, чем отречение от Гитлера, который потерпел поражение. Они быстро разглядели недостатки в тех, кто во время войны так настойчиво заявлял о своем превосходстве. Жители Центральной Европы, у которых демократические привычки не являются врожденными, склонны принимать процесс формирования мнений за бессмысленную путаницу и добиваться быстрых результатов проверкой системы, которая не предназначена для подобной оценки. Было много веских причин для критики контролирующих органов, но критика со стороны контролируемых зачастую сводилась к тому, что проблемы решаются не так, как это делали бы сами немцы. А этот негерманский подход, в конце концов, и составлял суть операции.

Во-вторых, многое зависело от тех немцев, которые были не просто антинацистами, но в достаточной степени сроднились с Западом, чтобы подняться над сентиментализмом, жалостью к себе, эгоизмом и отсутствием объективности, которые обычно присущи нации, потерпевшей поражение. Можно ли найти достаточно людей с такими качествами? Смогут ли они избавиться от последствий преследований? Можно ли привлечь их к общественной жизни? Смогут ли они себя проявить? И смогут ли они в достаточной степени утвердить свой престиж среди соотечественников, чтобы пережить националистическую реакцию, которая через несколько лет неизбежно должна будет вспыхнуть против всех, кто «сотрудничал»? Трагедия Германии заключается в том, что, поскольку ход истории не позволил провести в стране успешную демократическую революцию, демократию пришлось вводить иностранными штыками после военного поражения, а в 1919–1923, 1929–1931 и потом вновь в 1945–1948 годах она шла рука об руку с иностранным господством и экономической разрухой. Поэтому шансы на успех были невелики, и осознание этого оттолкнуло многих, кто мог поддержать ее, если бы это было менее рискованно.

Но проблема заключается не только в этом. Ранее в данном разделе мы проанализировали некоторые характеристики, которые, как показал опыт, часто встречаются у наиболее фанатичных приверженцев нацизма. Очевидно, что до тех пор, пока этот тип характера широко распространен в Германии, будет существовать тенденция к тому, чтобы германские институты принимали благоприятные для него формы. Некоторые психологи утверждают, что конечная причина таких характеристик кроется в чрезмерном доминировании над ребенком и матерью сурового и жестокого отца, который выступает в качестве идеала, которому ребенок должен стремиться подражать. Пытаясь этого добиться, ребенок вынужден подавлять нежные чувства к матери, а сомнения в возможности успешного подражания отцу порождают внутреннюю неуверенность. Такое объяснение кажется слишком банальным и упрощенным, но наводит на мысль, что корни немецкого характера кроются в германских семейных традициях, в системе образования и во многих других институтах, которые формируют у подрастающего поколения немцев их взгляды на жизнь. Если это так, то ожидать радикальных изменений в немецком характере и мировоззрении до тех пор, пока эти традиции и институты останутся неизменными, не приходится. Представители союзников, взявшиеся за перестройку этих институтов, пытались лишь применить к данной ситуации выводы социальных наук, и они не всегда недооценивали предстоящие трудности. Но, как им хорошо известно, нельзя было рассчитывать на то, что внедряемые перемены пустят прочные корни, если они не смогут убедить достаточное количество немцев в желательности таких перемен, которые другие немцы наверняка воспримут как посягательство на их самые дорогие традиции. Недостаточно просто навязать какие-то приказы; пламя убеждения нужно попытаться раздуть в кучке немногих, чтобы оно потом перекинулось на остальные массы.

Но была велика не только сама проблема, но и стоящие на кону вопросы. Ведь мир во всем мире можно было сделать намного более крепким и надежным, если бы Германия смогла найти правительство, которое, не обязательно будучи демократическим в полном западном смысле этого слова, было бы лишено жажды завоеваний и решимости добиваться их силой. Возможно, истинно либеральное решение германской проблемы с самого начала было тщетной надеждой, но это не делает неизбежным переход власти в руки агрессивного национализма. Именно поэтому борьба за души в Германии – борьба, в которой немцы, как и иностранцы, могут сражаться на обеих сторонах, – является одним из самых жизненно важных начинаний нашего времени.

Глава 4. Первая помощь, май-август 1945 года

«Союзные войска, действующие под моим командованием, вступили в Германию. Мы пришли как завоеватели, но не как угнетатели. На территории Германии, занятой моими войсками, мы уничтожим нацизм и германский милитаризм. Мы свергнем нацистское правление, распустим нацистскую партию и отменим жестокие, угнетающие и дискриминационные законы и институты, которые создала эта партия. Мы искореним германский милитаризм, который так часто нарушал мир во всем мире. Военных и партийных вождей, руководителей гестапо и прочих, подозреваемых в преступлениях и зверствах, предадут суду, и если они будут признаны виновными, то понесут заслуженное наказание».

Так гласила первая прокламация, выпущенная Верховным главнокомандующим союзными экспедиционными силами. Последующие пункты наделяли его верховной властью как военного губернатора, приостанавливали деятельность всех немецких судов и учебных заведений (возобновление работы которых, однако, было разрешено, если позволяли условия) и предписывали чиновникам оставаться на своих постах до дальнейшего уведомления. Союзные войска находились в Германии с сентября 1944 года, когда впервые была опубликована эта прокламация. Поэтому ее следует рассматривать отчасти как оружие психологической войны и лишь отчасти – как попытку придать юридическую силу первым шагам союзного военного правительства. Наиболее яркой его характеристикой является негативный тон. К сожалению, аналогичного русского документа для сравнения не существует.

По ранее описанным причинам на первое место среди своих военных целей союзники поставили искоренение нацизма. Но когда победа, наконец, пришла, то в формальном смысле это оказалось вовсе не проблемой. Нацисты нигде не засиживались и не дожидались, пока союзники их «искоренят»; они не ждали, пока их изгонят из страны соотечественники; они просто исчезли. Первой задачей, стоявшей перед союзниками, было решить, кого поставить на их место. Однако акцент на том, чтобы оставить все на усмотрение германских властей, не сопровождался указаниями на то, как должны выбираться сами эти власти.

Первые офицеры военного правительства США явились в города и деревни, где стояла гробовая тишина, где пахло смертью и разрухой. Они пришли в деревни, где над каждой дверью висел белый флаг, где лица за забаррикадированными окнами можно было скорее почувствовать, чем увидеть.

Бургомистры и ландраты выбирались на основании заранее составленных списков. Как правило, офицер военного правительства вызывал к себе городского или сельского священника, учителя местной школы, нескольких местных жителей и просил предложить кандидатуру бургомистра или ландрата. После нескольких совещаний и как можно более тщательного изучения… выбирался временный административный начальник, а тот, в свою очередь, назначал других профессиональных руководителей, таких как начальники полиции и пожарной охраны, начальник продовольственной службы, местный клерк, инспектор автотранспорта и другие необходимые должностные лица.

Первоначально военные правительства набирались из офицеров и лиц, непригодных к боевой службе; по очевидным причинам самые способные и активные люди в войсках были недоступны, поскольку войну еще предстояло выиграть. Предпринимались некоторые попытки, особенно в Соединенных Штатах, набирать свежих людей с особой квалификацией, но их искали скорее в технических областях (например, в здравоохранении или муниципальном землеустройстве), нежели среди специалистов по общему управлению или среди тех, кто в той или иной степени знает Германию. Большинство отобранных проходили курс обучения (а иногда, чтобы скоротать время ожидания, целый ряд курсов), но при этом армейской организации и навыкам владения оружием уделялось столько же времени, сколько и структуре немецкого общества[19]. Значительный объем информации был изложен на бумаге, гораздо меньше передавалось офицерам, которым предстояло ее использовать, и еще меньше было усвоено. Лишь небольшая часть слушателей владела немецким языком, а в тех случаях, когда (как это часто бывает в армии США) способность хорошо говорить на нем обусловлена немецким происхождением, это, как правило, влияло на мировоззрение и становилось скорее помехой, чем помощью[20].

В эти первые дни военным правительствам неизбежно приходилось полагаться на советы местных жителей, и многое зависело от того, к кому именно обращались. Большинство советов на Западе имели консервативный уклон[21]. Например, умение говорить по-английски было важным, но не типичным среди работающих, даже если в это число входили не только миловидные секретарши, как иногда казалось со стороны. Многие офицеры, зная о сопротивлении церквей нацизму, считали себя вправе доверять местному духовенству, не зная, насколько консервативных социальных взглядов придерживались многие немецкие священники и пасторы; некоторые из полученных таким образом советов оказывались менее разумными, чем остальные. Другие обращались к людям, которых нацисты выгнали с занимаемых должностей; они, по крайней мере, обладали административным опытом.

Но в силу естественных причин многие уже постарели, а прежние традиции, в которых они были воспитаны, не всегда соответствовали новой ситуации. Эксперты-техники были склонны оценивать кандидатов на работу по их технической квалификации, а политические возражения отметать как несущественные. Действительно, было бы совершенно невозможно запустить немецкую экономику заново без какой-либо помощи со стороны нацистов, которые управляли ею, хотя, возможно, это и не оправдывало один из штабов армии США, издавший 7 июля 1945 года указ, который делал смещение нацистов с ключевых постов мерой дискреционной, а не повсеместно обязательной, тем самым нарушая основное положение директивы JCS № 1067.1. Еще больше усложняло ситуацию то, что составы военного правительства постоянно менялись по мере завоевания все большей территории Германии и укомплектования новых отделов. Так, в Гейдельберге за первые три месяца оккупации сменились три разных офицера, отвечавшие за вопросы образования и религии; во Франкфурте – четыре за два месяца. Немцы, назначенные на должность одним военным правительством, могли быть потом уволены его преемниками. А острый спрос на офицеров военного правительства вскоре исчерпал предложение: тех, кто имел хоть какую-то подготовку, попросту не осталось, и на эту работу направлялись военные прямо с поля боя; некоторые из них оказались первоклассными администраторами, но свои знания о Германии им пришлось приобретать довольно непростым путем.

Имеющиеся отчеты свидетельствуют о том, что в первые дни ситуация в русской зоне разительно не отличалась от вышеописанной. Там офицеры военных администраций знали о немцах и Германии еще меньше. Случаи назначения лиц с нацистскими или националистическими связями за их техническую квалификацию были отнюдь не редки. «Несколько способных офицеров, такие как офицер германского Генерального штаба и кавалер Рыцарского креста Луитпольд Штейдле, нынешний министр внутренних дел земли Бранденбург Бернхард Бехлер и нынешний начальник полиции Берлина Маркграф, совершили блестящий прыжок из фашистского Третьего рейха в ряды большевизма». Далеко не все ответственные посты доставались «проверенным» коммунистам или рабочим. Но, конечно, именно рабочие и коммунисты были теми, к кому в первую очередь обращались за советом; духовенство же откликалось не столь охотно. И если знание немецкого языка среди русских встречалось не чаще, чем среди англичан, то немцы, владевшие русским языком, вряд ли изучали его в средней школе.

Наиболее ярким отличием русской зоны было то, как поощрялось создание антифашистских комитетов; их формирование было в целом разрешено уже 10 июня 1945 года особым указом. Под этой эгидой проводился широкий спектр реформ, разного рода корректировок и актов возмездия. Слову «нацист» русские предпочитали слово «фашист»; более широкий термин облегчал им нападки на любого, кого они могли счесть для себя неудобным. Они без стеснения давали возможность немцам произвести «уборку» в собственном доме, полагая, что все необходимые меры можно будет принять и позже. Если «хорошие» коммунисты иногда были шокированы тем, в какой компании им приходилось находиться, то им следовало глубже изучить историю большевиков. У сторонников революции было мало причин опасаться всплеска революционной активности, особенно если он примирял с их режимом тех, кто извлекал из него выгоду. Несомненно, в этом процессе нашли удовлетворение некоторые частные амбиции, но в целом русские были мало озабочены восстановлением справедливости по отношению к немцам. Западные союзники, напротив, не желали поощрять революционную ситуацию, опасаясь, что это сыграет на руку левым элементам (как это произошло во многих освобожденных странах Западной Европы). Их директивы – или отсутствие таковых – побуждали как можно быстрее заморозить ситуацию, полагая, что в ближайшее время новый Контрольный совет определит, как должна быть реорганизована Германия. В любом случае на столь ранней стадии считалось невозможным решить, кому можно доверять; все считалось временным до тех пор, пока вопросы не решены в рамках надлежащей правовой процедуры. Так, в июне в Гамбурге была распущена Свободная социалистическая профсоюзная ассоциация, которую сочли чересчур политизированной. Влияние такого отношения на стойких антифашистов уже описано; в результате определенное количество доброй воли было утрачено со стороны тех, кто в любом случае поддержал бы режим. Понять, почему русские сочли естественным поощрять движения, к которым западные союзники инстинктивно отнеслись свысока, возможно, более поучительно, чем рассуждать о том, принесла бы какие-нибудь дивиденды более гибкая политика на Западе.

К июню 1945 года во всех четырех зонах были назначены местные органы исполнительной власти вплоть до субпровинциального уровня (Regierungsbezirk). В британской политике доминировала идея о том, что развитие демократических процессов в стране, незнакомой с таковыми, должно происходить медленно; оно должно быть растянуто, по крайней мере, на многие годы, поскольку на родине для этого потребовались целые столетия. Поэтому лишь в сентябре были созданы назначенные окружные (Kreis) советы. Американцы, однако, считали, что лучший способ научиться демократии – это применить ее на практике; уже в конце мая они занимались формированием правительства Баварии. Русские, если и меньше заботились об ответственном управлении, фактору времени также придавали большое значение. В официальном воззвании от 9 июля были учреждены правительства пяти земель (Бранденбург, Саксония-Анхальт, Саксония, Тюрингия, Мекленбург-Передняя Померания) и русская зона поделена между ними.

Коммунистическая партия была зарегистрирована в Берлине 25 июня, а 14 июля представители коммунистов, социал-демократов, христианских демократов и либерал-демократов разработали политическую декларацию, предусматривающую следующее:

1. Сотрудничество в очищении Германии от остатков гитлеризма и восстановлении страны на антифашистских и демократических началах.

2. Быстрое восстановление национальной экономики для обеспечения хлебом, одеждой, работой и жильем.

3. Установление полного признания прав личности.

4. Обеспечение свободы вероисповедания и мысли и уважение религиозных убеждений.

5. Завоевание доверия и установление… отношений с другими народами. Честная готовность выполнять приказы оккупационных властей и признание долга Германии во имя восполнения разрушительных последствий войны.

Широкая программа такого рода была необходима в качестве основы для формирования коалиционных правительств, которые создали народную демократию в Восточной Германии. И 1 августа была разрешена антифашистская молодежная организация, а все остальные были одновременно запрещены.

Британские власти 20 мая издали указ, в которой говорилось, что целью оккупационных сил является контроль, а не управление. Тот же принцип был подчеркнут и в директиве JCS № 1067. Но попытка остаться в тени вскоре оказалась невыполнимой. Новым германским властям не хватало опыта, престижа и, прежде всего, ресурсов. Если необходимо было построить порядок из хаоса, прежде всего, взять под контроль голод и болезни, то здесь должны были сыграть свою роль оккупационные силы с их властью, материальными ресурсами и способностью привлекать внешнюю помощь. Военные администрации считали своей задачей наладить жизнь и состязались друг с другом в том, кто добьется большего прогресса (один из управленцев сказал: «Мои ребята прекрасно со всем справятся, если только штаб прекратит присылать нам этих непонятных беженцев»); им приходилось постоянно напоминать о необходимости оставить все немцам. Этот начальный этап устраивал многих из тех, кого это касалось, и они вышли из положения, обретя авторитет как среди немцев, так и в мире в целом. Трудности, несмотря на их масштабы, были все-таки преодолимыми: позже они становились все менее осязаемыми, а решения – менее очевидными. Солдаты радовались возможности что-то строить после вызванных войной разрушений. При довольно скромном штате сотрудников добивались ощутимых успехов; например, для почтовых служб во всей британской зоне имелось в распоряжении всего двадцать восемь офицеров, а для водоснабжения – всего тридцать.

Расчищались улицы, разбирались завалы, восстанавливались водостоки и канализация, вновь вводились в строй коммунальные службы. Было сформировано ядро новой полиции, найдены судьи-антинацисты, вновь открыты суды. Были восстановлены мосты (в основном с помощью военных инженеров), дороги стали проходимыми, вновь заработали железные дороги (хотя из-за поврежденных мостов железнодорожникам приходилось работать в однопутном режиме, даже на главных ветках). В августе был открыт для судоходства Рейн, и первая груженая баржа прошла путь из Кёльна до Мангейма. Хотя открывать многие школы было еще рано, были выделены и отремонтированы пригодные здания и начался подбор учителей[22]. Но в то время педагоги были слишком озабочены вопросами, связанными с ремонтом помещений, чтобы сильно задумываться о теории преподавания. Были созданы жилищные управления и начат ремонт домов, получивших лишь незначительные повреждения; также были предприняты шаги по увеличению производства строительных материалов. Немецкие военнопленные были собраны в лагерях, как и все высокопоставленные чиновники, будь то государственные или партийные. Начался сбор и уничтожение германского военного имущества. 4 млн иностранных рабочих и пленных были отправлены на родину, а еще 2 млн (в основном прибалты, поляки и украинцы, которые не хотели возвращаться) собраны в лагерях. Фабрики, на которых имелись запасы материалов или топлива, потихоньку возобновили производство. Статистические данные не дают представления о тяжелой работе и переменах на местах. Но все это происходило в основном на местном уровне. Многое требовалось сделать слишком быстро, чтобы оставалось еще время ждать подробных инструкций из центра. Связь была слишком неопределенной, чтобы центр мог точно знать, чем заняты местные подразделения, не говоря уже о том, чтобы контролировать их[23]. А рамки в целом восстановленной общественной жизни не давали возможности для интенсивного обмена между различными населенными пунктами. В русской зоне поезда с товарами первой необходимости, такими как уголь, отправленные для удовлетворения жизненно важных потребностей, иногда не доходили до места назначения, потому что по пути их задерживали местные начальники. Единственным предметом постоянного, несанкционированного и бессистемного передвижения были люди.

Нарушение коммуникаций означало перебои в сообщении свежих новостей о происходящих событиях, и это давало богатую почву для разного рода слухов, порой совершенно невообразимых. Здесь союзники исходили из того, что на всем, что было официально озвучено или опубликовано в Третьем рейхе, лежит пятно нацизма. Соответственно, на первом этапе были закрыты все существующие газеты, радиостанции, кинотеатры и издательства. Следующим этапом стало создание временных служб под прямым контролем союзников.

К 14 июля в американской зоне появилось восемь «открытых» газет и примерно столько же – в британской. Из-за нехватки газетной бумаги они содержали всего четыре страницы и выходили два раза в неделю. В каждой редакции один или два офицера союзников, кое-кто из которых понимал по-немецки, руководили работой немецкого технического персонала. Созданные на скорую руку службы новостей (в основном радио) вещали из Лондона и Люксембурга (хотя со временем были созданы распределительные центры в Бад-Наухайме и Гамбурге). Занятые радиостанции продолжали работать так же, иногда почти без перерыва; радио Люксембурга оставалось под контролем союзников вплоть до ноября.

Кинотеатры, однако, оставались закрытыми, поскольку предполагалось, что нацистские фильмы нельзя пускать в прокат, пока они не будут тщательно проверены, и, хотя предпринимались значительные усилия по подготовке подходящих замен из американских и британских архивов – с субтитрами, практического результата они не имели (специальное производство для Германии было слишком дорогостоящим, чтобы рассматривать такой вариант). Театры и мюзик-холлы были в основном разрушены или повреждены. Внимание фельдмаршала Монтгомери привлекло замечание маршала Жукова во время их встречи на Эльбе о важности кино в формировании общественного мнения, и, видя складывающуюся ситуацию, он приказал незамедлительно открыть кинотеатры в британской зоне. Единственным способом сделать это было использование всех существующих немецких фильмов, не содержащих нацистской пропаганды; к счастью, большая часть продукции последних лет войны оказалась эскапистской. Просмотр кинопродукции из старых запасов был ускорен, и немцам позволили развлечь себя исчерпывающей программой повторных выпусков. Тем временем Дж. Артура Рэнка убедили сделать ряд британских фильмов доступными для субтитрования.

Третья фаза развития, как планировалось в SHAEF, должна была заключаться в приглашении немцев для получения лицензий на выпуск газет, издание книг или проведение театральных представлений; вместо цензуры перед публикацией лицензиаты должны были просто следовать определенным общим правилам, описанным в лицензии. Процесс рассмотрения заявок предполагался тщательно продуманным, и ожидалось, что «открытая» фаза шагнет в зиму. Но американцы проявили характерное стремление опередить события, и первая лицензионная газета в их зоне, Frankfurter Rundschau, начала выходить 31 июля тиражом 741 500 экземпляров. Советская политика в этих вопросах, по-видимому, являлась более эмпирической, и русские были склонны позволить немцам, прошедшим строгий отбор, уже на ранних этапах ощутить видимость независимости[24].

Именно в советской зоне в этот период были введены две наиболее радикальные меры. Первая заключалась в блокировании всех банковских счетов; мера носила принципиальный характер и смягчалась лишь для снятия денежных сумм, не превышающих 300 рейхсмарок. На Западе подобные меры носили временный характер; союзные власти вскоре могли поздравить себя с тем, что вызвали у немцев достаточно доверия, сделавшего вышеупомянутое ограничение ненужным. В результате более обеспеченные люди могли жить на свои средства, а работа доставалась тем, кто в ней нуждался. В русской зоне все были разом поставлены в равные условия и вынуждены были искать работу. Решение русских вызвало множество ненужных трудностей, но приблизило к тому типу общества, к которому, предположительно, стремились оккупационные власти. Западное решение отложило на более поздний срок проблему наказания тех, кто, не будучи отъявленным нацистом, неплохо нажился на войне. И чем дольше откладывалась эта расплата, тем менее радикальной она могла стать.

Другой мерой стала земельная реформа, которая была довольно подробно спланирована в Москве еще до капитуляции Германии; Эдвин Хернле, немецкий коммунист, был доставлен в Берлин из Москвы в июле с исчерпывающими инструкциями относительно проводимой политики и стал главой новой администрации по сельскому хозяйству. Необходимые приказы были опубликованы в начале августа. До войны в русской зоне Германии проживали крупные землевладельцы[25]. Влияние прусских юнкеров на политику Германии и их вклад в армию были общеизвестны. Если это влияние предстояло искоренить (а Рузвельт и Черчилль подчеркивали такую необходимость), требовалось нанести удар по его экономическим корням. Западная критика была направлена не столько против самой меры, сколько против отказа выплатить компенсацию собственникам, лишенным имущества.

Земельная реформа номинально проводилась спонтанно через немецкие организации. Отныне никто не должен был владеть более чем 100 га (250 акров); у тех, у кого оказывалось больше, излишки конфисковывались без выплаты компенсации. Земли, принадлежавшие «военным преступникам», и земли, являвшиеся национальной, провинциальной или партийной собственностью, также изымались.

Из всего этого наибольшая доля должна была достаться людям, не имеющим вообще никакой земли, включая беженцев из других частей Германии. Некоторые мелкие владения необходимо было расширить, а часть земли передать общинным организациям, включая больницы, школы и сельскохозяйственные учреждения. Получатели должны были выплатить государству сумму, эквивалентную годовому урожаю зерна, рассчитанную исходя из ожидаемого, а не фактически полученного объема; 10 % от этой суммы предстояло выплатить в конце первого года, а остальное – долями в течение десяти или даже двадцати лет.

Короче говоря, эта решительная мера должна была радикально изменить характер оккупационной зоны. Правда, ее результатом было создание режима мелких землевладельцев, а не коллективных хозяйств; 67,5 % всей перераспределенной земли доставалось частным лицам. Даже необходимость разделить орудия труда и скот была представлена новым владельцам как мера целесообразности в период дефицита, а не как шаг к коллективизации. Но именно этот факт уменьшал перспективы обратного движения; как только крестьяне получили землю, любая попытка отобрать ее вновь, разве что в процессе постепенного разрушения экономики, могла вызвать стойкое сопротивление. Нигде в Германии не предпринималось столь масштабных попыток, и, хотя верно, что нигде больше не было такого сосредоточения крупных поместий, такие перемены должны были создать устойчивое различие между русской зоной и другими частями Германии. Однако эта фундаментальная реформа проводилась в одностороннем порядке без каких-либо попыток обсуждения среди четырех держав; хотя в тот самый момент, когда разрабатывались эти планы, проходила Потсдамская конференция, нет никаких свидетельств того, чти вопросы когда-либо там упоминались. Несомненно, русские рассматривали это как необходимый шаг в превращении Германии в «демократическую» страну и шаг, который немцы имели право предпринять для себя. Между тем первоначальным результатом должны были стать беспорядки и спад производства.

В западных зонах главной сельскохозяйственной задачей было собрать урожай. Хотя 22 мая руководство SHAEF оценило, что имеющихся запасов продовольствия хватит на шестьдесят дней, и хотя SHAEF собрал (в условиях мирового дефицита) и ввез в Германию 600 000 тонн зерна вместе с семенами, к июлю рацион среднего потребителя снизился до 950-1150 калорий. Конечно, частично это было связано с неправильным распределением из-за нехватки транспорта, а частично – с временным дефицитом до поступления нового урожая. Чтобы собрать урожай, была быстро введена схема [ «Операция Барлейкорн» («Ячменное зерно»)] по освобождению и отправке на работы 300 000 заключенных, которые раньше были заняты в сельском хозяйств. Несмотря на это, урожай оказался на 10–15 % ниже расчетного, и уже стало ясно, что для того, чтобы население не голодало в зимние месяцы, потребуется значительный объем импорта.

В таких обстоятельствах любые меры, способные нарушить работу фермерского сообщества, выглядели бы безумием, и даже нацистская организация по сбору продовольствия осталась в значительной степени нетронутой.

Положение союзных войск на момент окончания военных действий было, конечно, результатом военных потребностей; оно не соответствовало зональным границам, разработанным Европейской консультативной комиссией и согласованным в Ялте. Направление наступательных действий союзников привело к тому, что американцы и французы оказались к северу от их «ялтинских» границ (хотя западные армии не продвинулись так далеко на восток, как призывал Черчилль, в то время как Эльба, на которой они остановились, находилась значительно севернее и восточнее линии, согласованной в качестве границы русской зоны. Черчилль описывает свои усилия поставить вопрос о корректировке в зависимость от взаимопонимания с русскими и, соответственно, отложить его до окончания Потсдамской конференции. Но значение этого вопроса, как и вопроса о взятии Берлина, не было по достоинству оценено в Вашингтоне во время «смертельного разрыва между теряющим силы президентом Рузвельтом и все крепнущей хваткой президента Трумэна в отношении обширных мировых проблем». Приказ о выводе западных войск был отдан 1 июля. Вопрос о вступлении союзников в Берлин оставался открытым.

Предложение сделать Берлин трехсторонним «островом» в центре русской зоны возникло как часть разработанного в 1943 году Комитетом Эттли плана, принятого Госдепартаментом, одобренного министрами иностранных дел в октябре 1943 года и переданного на доработку Европейской консультативной комиссии, когда этот орган начал работу в январе 1944 года. Как таковое, оно было в принципе принято на конференции в Ялте, но чтобы точно определить, как будет функционировать это беспрецедентное соглашение, не было сделано ничего. В мае 1944 года Уайнант поставил перед Вашингтоном вопрос о согласовании точных условий, гарантирующих доступ союзников в город, но Военное министерство придерживалось мнения, что, поскольку невозможно заранее знать, какие коммуникации окажутся пригодны для использования, этот вопрос должен быть оставлен на усмотрение военного командования на момент ввода войск[26].

Этого принципа придерживались и после окончания боевых действий, и для прояснения этого вопроса 29 июня в Берлине состоялась встреча маршала Жукова, генерала Уикеса и генерала Клея. Потсдамская конференция должна была начаться 15 июля, и было известно, что русские все дела в городе решают в соответствии со своими целями; это заставило англичан и американцев беспокоиться о том, чтобы их войска прибыли на место и заняли позиции. Они попросили предоставить им доступ по трем железным и двум автомобильным дорогам. Русские заявили, что в связи с демобилизацией Красной армии невозможно использовать более одной железнодорожной линии через Магдебург и Потсдам, а также автобан из Хельмштедта. Кроме того, предлагалось два воздушных коридора. Русские также настаивали на том, чтобы западные державы снабжали свои сектора продовольствием и углем, хотя город никогда не получал значительную часть продовольствия из Западной Германии.

Пять лет спустя генерал Клей находил «удивительным», что перед отъездом из Вашингтона на должность заместителя военного губернатора Соединенных Штатов ему самому не пришло в голову посетить Государственный департамент и что эта идея никогда не была предложена ему кем-либо другим. (Это упущение не так удивительно в свете того, что теперь известно об отношении Отдела гражданских дел Военного министерства ко всем вопросам, связанным с оккупацией Германии.) Соответственно, он не понял, что «требование единодушного согласия» в Союзном контрольном совете не позволит этому органу принять любое решение, против которого возражали русские. Он и генерал Уикес решили, что лучше всего принять русские предложения «как временную договоренность» о въезде в город, оставив за собой право позже вновь обсудить этот вопрос в Контрольном совете. Он даже не стал излагать соглашение в точных письменных терминах, опасаясь составления или согласования официального документа, устанавливающего «что-либо меньшее, чем право неограниченного доступа», хотя было решено, что все передвижения союзников «будут свободны от пограничного досмотра или контроля со стороны таможенных или военных властей». Были достигнуты договоренности о продвижении 25 000 американских и 25 000 британских солдат в период с 1 по 4 июля. На последующих встречах 7 и 10 июля были определены меры по снабжению и основы контроля над городом через Комитет четырех держав, или Комендатуру[27].

Неудача с достижением письменного соглашения о правах на коммуникации в западных зонах и Берлине могла оказаться несущественной, если бы четырехстороннее правительство функционировало так, как ожидали британцы и американцы. Однако, как оказалось, готовность политических властей верить в намерения России и неспособность дипломатов проинструктировать солдат привели к неприятностям три года спустя.

Ситуация, с которой столкнулись прибывшие войска, оказалась необычной. Русские провели хорошую уборку, даже если здания, которые занимали их собственные подразделения, и не требовали особого внимания. С улиц убрали трупы и обломки, но исчезло не только это.

Были угнаны все лошади, которых русские смогли найти, и вдобавок к ним 7000 коров. Они демонтировали холодильные установки на скотобойнях, отдирали печи и трубы из ресторанных кухонь, вывезли оборудование с мельниц и фабрик, а в момент нашего прибытия завершали демонтаж американского завода швейных машин «Зингер». В британском секторе они вывезли генераторное оборудование с единственной современной электростанции в городе. Большая часть похищенного оборудования была сомнительной пользы или разбита по незнанию.

Местные жители рассказывали душещипательные истории о жестокости. В процессе рассказа они, конечно, добавляли многое от себя и часть приукрашивали, и при этом, кроме того, необходимо делать поправку на отношение немцев к славянам. Более того, определенная доля насилия стала результатом непонимания: немцы, которые держали себя в руках и не проявляли страха, могли остаться незамеченными, в то время как те, кто говорил по-русски, вполне могли установить цивилизованные отношения. Беспорядков трудно избежать, когда города взяты в результате ожесточенных боев в конце длительной войны; такое происходило и в Западной Германии. Но невозможно спорить с тем, что лето 1945 года в Берлине стало довольно мрачным временем. Официальный продовольственный паек в 1240 калорий в день был обеспечен лишь на две трети; в мае ежедневно умирали 2000 человек, к августу – 4000 (аналогичный показатель в 1938 году составлял всего 150 человек); девятнадцать из каждых двадцати детей, родившихся в июле в американском секторе, не выживали (тогда как до войны шансы на выживание были прямо противоположными).

Нехватка топлива тормозила возрождение промышленности. Все лица выражали страдания и шок. Полиция и пожарная охрана были дезорганизованы… До сих пор не было устранено почти 3000 разрывов водопроводных сетей. В каналах и озерах все еще оставались трупы, их выкапывали из-под завалов. Большое количество неочищенных сточных вод приходилось сбрасывать в каналы. и работало только 23 из 84 канализационных насосных станций.

В русской зоне царила такая же неразбериха, и так продолжалось еще долгое время. Советские власти не стали дожидаться Потсдамской конференции, чтобы начать операцию по выплате репараций; для них не было и речи о том, чтобы достичь четырехстороннего соглашения по перечню пригодных для вывоза предприятий. Любые заводы бессистемно демонтировались и вывозились на доступном транспорте, после чего многое зачастую оказывалось брошенным в пути. Главный приоритет, по понятным причинам, отдавался оборудованию связи: несмотря на то что русская железнодорожная колея была шире немецкой, были демонтированы большие участки путей, а большинство маршрутов в зоне, включая единственный, который был предоставлен в распоряжение англо-американцев, были сведены в одну линию[28]. Также высокий приоритет имели сталелитейные заводы, фанерные предприятия и водородные установки.

Более того, было очевидно, что многое изымалось не для промышленного использования. И, строго говоря, не все было похищено. Большинство русских солдат и офицеров уже некоторое время не получали жалованья; теперь им выдавались банкноты с отметками военного правительства, напечатанные с оттисков, предоставленных американцами русским, которые отказались от своего обещания обеспечить возврат выданного количества. Военные, ожидавшие, что в любой момент их отправят домой, где их банкноты не будут иметь никакой ценности, поспешили превратить их в движимое имущество. Если немцы были вынуждены сдавать имущество за более или менее бесполезные бумажки, то они также передавали простым крестьянам большое количество навязанного хлама.

Действительно, жизнь в русской зоне отличалась бессистемностью, что дало повод предположить, что возмущение немцев вызвано не столько масштабами присвоения имущества русскими, сколько неэффективностью, с которой оно проводилось.

Если русский хочет выйти из поезда в том месте, где остановка поезда не запланирована, он просто дергает за стоп-кран. Если русским нужен паровоз, они просто реквизируют ближайший из имеющихся, и если это паровоз от состава, который должен вот-вот отправиться, то это очень плохо, и состав остается на станции, пока не найдется другой паровоз. В Штендале, например, такое происходило постоянно: паровозы немецких поездов отцеплялись и присоединялись к русским эшелонам, направляющимся в Чехословакию, или к русским товарным составам.

А еще дальше на восток, опять же без всякой попытки посоветоваться со своими союзниками, они передали под управление поляков всю территорию до Одера и западной Нейсе, вопреки договоренностям в Ялте, согласно которым вопрос о западной границе Польши предстояло решить на мирной конференции. Хуже того, поляки начали вытеснять немцев и привозить столько своих граждан, сколько могли собрать. Русские оправдывали свои действия тем, что они выполнили данное в Ялте обещание проконсультироваться с польским правительством, что этот вопрос еще может быть рассмотрен на мирной конференции, а пока кто-то должен обрабатывать землю, так как немецкие фермеры все сбежали. Но это было правдой лишь отчасти; здесь оставалось значительное количество немецкого населения, которое поляки либо изгоняли, либо обращались с ним так, чтобы оно само покинуло эти территории.

Если бы условия в Германии и без того не были достаточно плохими, они должны были еще больше осложниться из-за огромного потока беженцев, «принесших с собой свои рты» (ведь то же самое происходило в Судетской области Чехословакии, не говоря уже о Венгрии и Румынии). И если раньше эти районы в избытке производили продовольствие, что способствовало удовлетворению потребностей Германии, то изменения означали, что, в то время как бывшие жители этих районов увеличивали число голодных ртов в Германии, их продукция отправлялась на восток, на благо поляков и русских.

Но этим последствия данного шага не исчерпывались. Суть предотвращения немецкой агрессии в будущем заключалась не столько в физическом разоружении, сколько в обеспечении перемены взглядов. Однако если что и могло оставить в немецких сердцах затаенную обиду и раздуть пламя национализма, так это захват такой большой территории. Психологический ущерб оказался, возможно, даже хуже, чем материальный. Черчилль назвал действия России «ошибкой, по сравнению с которой Эльзас-Лотарингия и Данцигский коридор – мелочь». Однако самые ранние планы союзников предусматривали отторжение Восточной Пруссии от Германии, и принцип компенсации Польше на западе за территории, потерянные ею на востоке, уже давно был принят без сомнений. Сам Черчилль заявил в Ялте, что «не возражает против линии Одера, если этого захотят поляки». Что именно эта фраза могла означать с точки зрения географии, не ясно, но почти любое ее толкование должно было подразумевать лишение Германии некоторых частей Силезии и Померании (хотя, конечно, не обязательно лишение немецкого населения). Действуя таким образом, русские были виновны, по меньшей мере, в острой практике и серьезно усложняли всю проблему немецкого поселения из узкокорыстных соображений безопасности. Но сомнительно, что между территорией, которую они отдали полякам, и территорией, которую все три государственных деятеля были готовы видеть отданной в Ялте, была действительно существенная разница. Традиции рыцарей Тевтонского ордена придавали Восточной Пруссии такое национальное значение в Германии, что потеря только этой территории должна была вызвать горькое недовольство, а немцы, жившие к востоку от Одера, были достаточно многочисленны, чтобы их переселение в любом случае создало огромную проблему. Насколько изменился характер недовольства и проблемы в результате расширения от восточной части Нейсе к западной Нейсе и выселения, остается под вопросом. Если бы русские дождались международного согласия, то уступки могли быть урезаны или в обмен на них получены выгодные условия. Несомненно, именно поэтому Потсдамская конференция оказалась перед лицом свершившегося факта.

Глава 5. Потсдам

На конференции, проходившей во дворце Цецилиенхоф в Потсдаме с 17 июля по 2 августа 1945 года, рассматривался ряд вопросов помимо Германии, так что полный отчет о ее заседаниях, для которого в любом случае не хватает опубликованных материалов, в данной книге был бы неуместен. Но, дабы была понятна остальная часть истории, необходимо изложить решения, касающиеся Германии. Они делятся на три основные группы: a) принципы обращения с Германией в начальный период контроля, б) решения о репарациях Германии, в) урегулирование западной границы Польши, с которым были тесно связаны положения об «упорядоченном перемещении немецкого населения»[29].

а) Принципы обращения с Германией в начальный период контроля в основном основывались на проекте, подготовленном Госдепартаментом весной 1945 года. Он составлялся в духе директивы JCS № 1067. Параграф 13, конечно, содержал отголосок требования Моргентау о пасторализации, но мало кто мог спорить с указанием уделять «первостепенное внимание развитию сельского хозяйства и мирной отечественной промышленности» – за исключением, пожалуй, его расплывчатости. Подчеркивалась необходимость децентрализации, но всякая идея расчленения (практически решенная в Ялте) исчезла. Германию не только следовало рассматривать как единую экономическую единицу, но и нужно было создать определенные «важные германские административные департаменты», предположительно для того, чтобы сделать возможным проведение общей политики, согласованной в пункте 14. По словам Бирнса, эти положения были приняты без особых споров.

ПРИНЦИПЫ ОБРАЩЕНИЯ С ГЕРМАНИЕЙ В НАЧАЛЬНЫЙ ПЕРИОД КОНТРОЛЯ

A. Политические принципы

1. В соответствии с Соглашением о механизме контроля в Германии верховная власть в этой стране осуществляется по поручению соответствующих правительств главнокомандующими вооруженными силами Соединенных Штатов Америки, Великобритании, Союза Советских Социалистических Республик и Французской Республики, каждым – в своей зоне оккупации, а также совместно в вопросах, затрагивающих Германию в целом, в их качестве членов Контрольного совета.

2. Насколько это практически возможно, на всей территории Германии должно быть обеспечено единообразное обращение с немецким населением.

3. Целями оккупации Германии, которыми должен руководствоваться Контрольный совет, являются:

1) Полное разоружение и демилитаризация Германии и ликвидация или контроль над всей германской промышленностью, которая может быть использована для военного производства. Для достижения этих целей:

a) все сухопутные, морские и воздушные силы Германии, СС, СА, СД и гестапо со всеми их организациями, штабами и учреждениями, включая Генеральный штаб, офицерский корпус, резервные корпуса, военные школы, организации ветеранов войны и все прочие военные и полувоенные организации, а также все клубы и ассоциации, служащие сохранению военных традиций в Германии, должны быть полностью и окончательно ликвидированы таким образом, чтобы навсегда предотвратить возрождение или реорганизацию германского милитаризма и нацизма;

б) все оружие, боеприпасы и орудия войны и все специализированные предприятия для их производства должны быть предоставлены в распоряжение союзников или уничтожены. Должно быть предотвращено содержание и производство всех самолетов и всего оружия, боеприпасов и орудий войны.

2) Убедить немецкий народ, что он потерпел полное военное поражение и не может избежать ответственности за то, что сам на себя навлек, поскольку его собственная беспощадная война и фанатичное сопротивление нацистов разрушили экономику Германии и сделали неизбежными хаос и страдания.

3) Уничтожить национал-социалистическую партию и связанные с ней и контролируемые ею организации, распустить все нацистские институты, не допускать их возрождения ни в какой форме и пресекать любую нацистскую и милитаристскую деятельность или пропаганду.

4) Подготовиться к возможному восстановлению политической жизни Германии на демократической основе и к возможному мирному сотрудничеству Германии в международной жизни.

4. Все нацистские законы, обеспечившие основу гитлеровского режима или установившие дискриминацию по признаку расы, вероисповедания или политических убеждений, должны быть отменены. Недопустима никакая подобная дискриминация, будь то юридическая, административная или иная.

5. Военные преступники и лица, принимавшие участие в планировании или осуществлении нацистских предприятий, связанных или приведших к зверствам или военным преступлениям, должны быть арестованы и преданы суду. Нацистские лидеры, влиятельные сторонники нацизма и высокопоставленные должностные лица нацистских организаций и учреждений, а также любые другие лица, опасные для оккупации или ее целей, подлежат аресту и интернированию.

6. Все члены нацистской партии, принимавшие более чем номинальное участие в ее деятельности, и все прочие лица, враждебные целям союзников, должны быть удалены с государственных и полугосударственных должностей, а также с ответственных постов на важных частных предприятиях. Такие лица должны быть заменены теми, кто по своим политическим и моральным качествам считается способным содействовать развитию подлинных демократических институтов в Германии.

7. Образование в Германии должно контролироваться таким образом, чтобы полностью искоренить нацистские и милитаристские доктрины и сделать возможным успешное развитие демократических идей.

8. Судебная система будет реорганизована в соответствии с принципами демократии, правосудия по закону и равных прав для всех граждан, независимо от расы, национальности и религии.

9. Управление в Германии должно быть направлено на децентрализацию политической структуры и развитие ответственности на местах. С этой целью:

1) на всей территории Германии на демократических принципах и в рамках военной безопасности и в соответствии с целями военной оккупации должно быть восстановлено местное самоуправление, в частности, через выборные советы;

2) на всей территории Германии должны быть разрешены и поощряться все демократические политические партии, имеющие право на собрания и публичные дискуссии;

3) представительные и выборные принципы должны быть введены в региональную, провинциальную и государственную (земельную) администрацию так быстро, как это может быть оправдано успешным применением таких принципов в местном самоуправлении;

4) центральное правительство Германии пока создаваться не должно. Однако, несмотря на это, будут учреждены некоторые важные центральные административные ведомства Германии во главе с государственными секретарями, особенно в области финансов, транспорта, связи, внешней торговли и промышленности. Такие ведомства будут действовать под руководством Контрольного совета.

10. В условиях необходимости поддержания военной безопасности разрешается свобода слова, печати и религии, а религиозные учреждения пользуются уважением. При условии поддержания военной безопасности также разрешается создание свободных профсоюзов.

Б. Экономические принципы

11. В целях ликвидации военного потенциала Германии производство оружия, боеприпасов и орудий войны, а также всех типов самолетов и морских судов должно быть запрещено и предотвращено. Производство металлов, химикатов, машин и других предметов, непосредственно необходимых для военной экономики, должно жестко контролироваться и ограничиваться утвержденными потребностями Германии в послевоенное мирное время для достижения целей, указанных в пункте 15. Производственные мощности, которые не требуются для разрешенного производства, должны быть вывезены в соответствии с планом репараций, рекомендованным Союзной комиссией по репарациям и утвержденным соответствующими правительствами, или если не вывезены, то уничтожены.

12. В самые кратчайшие сроки экономика Германии должна быть децентрализована с целью устранения нынешней чрезмерной концентрации экономической власти, примером которой являются, в частности, картели, синдикаты, тресты и прочие монополистические структуры.

13. При организации германской экономики основное внимание должно уделяться развитию сельского хозяйства и мирной отечественной промышленности.

14. В период оккупации Германия будет рассматриваться как единая экономическая единица. С этой целью должна проводиться общая политика в отношении:

1) добычи полезных ископаемых и промышленного производства и их распределения;

2) сельского хозяйства, лесного хозяйства и рыболовства;

3) заработной платы, цен и продовольственных норм;

4) программы импорта и экспорта для Германии в целом;

5) валюты и банковского дела, центрального налогообложения и таможни;

6) репараций и ликвидации промышленного военного потенциала;

7) транспорта и связи.

При применении этих принципов должны учитываться, где это необходимо, различные местные условия.

15. Контроль союзников должен применяться к германской экономике, но лишь в той мере, в какой это необходимо:

1) для реализации программ промышленного разоружения и демилитаризации, репараций, одобренного экспорта и импорта;

2) для обеспечения производства и обслуживания товаров и услуг, необходимых для удовлетворения потребностей оккупационных сил и перемещенных лиц в Германии и необходимых для поддержания в Германии среднего уровня жизни, не превышающего среднего уровня жизни европейских стран (под европейскими странами понимаются все европейские страны, за исключением Великобритании и Союза Советских Социалистических Республик);

3) для обеспечения в порядке, определенном Контрольным советом, справедливого распределения основных товаров между несколькими зонами с тем, чтобы создать сбалансированную экономику на всей территории Германии и уменьшить потребность в импорте;

4) для контроля германской промышленности и всех экономических и финансовых международных операций, включая экспорт и импорт, с целью предотвращения развития военного потенциала Германии и достижения других целей, указанных в настоящем документе;

5) для контроля всех германских государственных или частных научных органов, исследовательских и экспериментальных учреждений, лабораторий и т. д., связанных с экономической деятельностью.

16. При введении и поддержании экономического контроля, установленного Контрольным советом, должен быть создан германский административный аппарат, и от германских властей в максимально возможной степени потребуется провозгласить и взять на себя управление таким контролем. Таким образом, до сведения немецкого народа должно быть доведено, что ответственность за администрирование такого контроля и за любой срыв этого контроля будет лежать на нем самом. Любой германский контроль, который может противоречить целям оккупации, будет запрещен.

17. Должны быть незамедлительно приняты меры:

1) для проведения необходимого ремонта транспорта;

2) для увеличения добычи угля;

3) для максимального расширения производства сельскохозяйственной продукции;

4) для проведения аварийного ремонта жилья и обеспечения основных коммунальных услуг.

18. Контрольным советом будут предприняты соответствующие шаги для осуществления контроля и права распоряжения принадлежащими Германии внешними активами, еще не находящимися под контролем Объединенных Наций, принявших участие в войне против Германии.

19. Выплата репараций должна оставлять достаточно ресурсов, чтобы дать возможность немецкому народу прожить без внешней помощи. При выработке экономического баланса Германии должны быть предусмотрены необходимые средства для оплаты импорта, одобренного Контрольным советом в Германии. Для оплаты такого импорта в первую очередь должны использоваться поступления от экспорта из текущего производства и запасов.

Вышеуказанное положение не будет применяться к оборудованию и продукции, упомянутым в пункте соглашения о репарациях (см. ниже).

Комментария заслуживают три момента. Во-первых, высказывались призывы к проведению согласованной политики (пункт 14), но она так и не была согласована. Разумеется, предполагалось, что все эти меры должны определяться Контрольным советом. Но это был четырехсторонний орган, который мог действовать лишь при согласии всех четырех членов, а на практике оказалось невозможным выработать общую политику по ряду вопросов (например, по валютной реформе), поскольку Совет не смог прийти к согласию. Западные державы не хотели действовать самостоятельно в вопросах, отнесенных Потсдамскими решениями к компетенции центральной власти, и поэтому на некоторое время ряд насущных проблем пришлось отложить. Но к моменту принятия Потсдамских решений русские без консультаций с союзниками уже взяли на себя обязательства по земельной реформе, репарациям и линии Одер-Нейсе. Если они собирались так действовать и дальше, то предположение о том, что Контрольный совет сможет согласовать общую политику, выглядело довольно смелым.

Во-вторых, пункт, призывающий к проведению единой политики, заканчивается тем, что, при всей видимости разумности, предусматривается, что при ее применении «при необходимости учитываются различные местные условия». Это одна из тех удобных фраз, которые один американский политик однажды назвал «уклончивыми» и которые, в руках умелых адвокатов, могут быть использованы для того, чтобы уйти от тех обязательств, которые в противном случае казались бы «железобетонными». Включение такого положения в любое соглашение, где добросовестность всех сторон не может считаться само собой разумеющейся, чревато неприятностями.

В-третьих, внимательное изучение покажет, что действие этих пунктов зависит от расплывчатой концепции уровня жизни, который должен быть разрешен для Германии, и в этом решающем пункте используемые формулировки выглядят наиболее неудовлетворительными.

После указания в директиве JCS № 1067 о том, что основные стандарты жизни не должны оказаться «на более высоком уровне, чем тот, который существует в любой из соседних Объединенных Наций», контрольным органам предписывается обеспечить производство товаров и услуг, «необходимых для поддержания в Германии среднего уровня жизни, не превышающего средний уровень жизни в европейских странах». Большая часть последующих обсуждений начиналась с предположения, что Германии обещаны стандарты, равные среднеевропейскому уровню, и трудно понять, какой другой эффект могли оказать слова «обеспечить» и «необходимых для поддержания». Однако можно утверждать, – и впоследствии так и было сделано русскими во время обсуждения «Уровня промышленности», – что слова «не превышающего» лишают эту фразу каких-либо обещаний и гарантий. Если поддержание немецких стандартов на среднеевропейском уровне делало невыполнимыми другие части Соглашения, то, согласно этой интерпретации, положение нужно было урегулировать путем снижения указанных стандартов. И в американском политическом заявлении, опубликованном Госдепартаментом 12 декабря 1945 года, признавалось, что «поскольку Берлинская декларация не содержит никаких положений относительно уровня жизни в Германии в период оккупации, оккупационные державы не обязаны обеспечивать импорт, достаточный для достижения в Германии уровня жизни, равного среднеевропейскому». Истина заключается в том, что мышление до капитуляции было настолько пропитано идеей сокращения мощи и преимуществ Германии, что не принимало во внимание возможность того, что первоначальной проблемой может оказаться предотвращение снижения немецких стандартов, или (как однажды выразился Черчилль) это будет скорее вопрос удержания Германии от краха, чем ее падения. Соответственно, было сочтено достаточным определить максимальный стандарт, когда на самом деле необходимо было установить минимальный. И на практике взаимосвязь между этим пунктом и всем разделом о репарациях имела большое значение для выполнения Соглашения.

б) Решения о репарациях. Как всегда, русские больше всего были озабочены репарациями, и Бирнс сказал, что эта тема оказалась одним из нерешенных вопросов Потсдамской конференции. Проект текста, который должен был послужить основой для обсуждения, как говорят, был привезен из Москвы Комиссией по репарациям, созданной в Ялте. Но он мог принести относительно мало пользы потому, что Комиссия не смогла достичь какого-либо соглашения по данному вопросу, и потому, что только по прибытии в Потсдам, да и вообще по ходу конференции, англичане и американцы осознали масштабы изъятий.

Они обвиняли русских не только в этом, но и в том, что передача Польше столь значительной территории повлияет на потенциал Германии. Как, спрашивал президент Трумэн, может быть решен вопрос о репарациях, «если часть немецкой территории исчезнет до того, как мы достигнем соглашения о том, какими должны быть эти репарации». Что касается второй жалобы, то русские отрицали, что оба вопроса связаны между собой. В первом случае Майский попытался сформулировать определение военных трофеев, которое оправдывало бы изъятие таких вещей, как ванная сантехника и столовое серебро, но проявил так мало необходимой изобретательности, что впал в немилость к Сталину и навсегда исчез из международной жизни. Затем Молотов откровенно признался в том, что происходит, и предложил в виде компенсации сократить объем претензий. Американцы утверждали, что односторонние действия России сделали невозможным общее решение проблемы репараций. Они утверждали, что справедливое разделение между союзниками стало невозможным теперь, когда один из них уже обошелся без участия остальных и не ведет учет своих приобретений. Единственным удовлетворительным решением в таких обстоятельствах было то, что каждая страна должна была изымать репарации из своей собственной зоны. Это облегчалось тем, что 40 % имеющихся заводов, как считалось, находилось в русской зоне. Если 10-я часть из 60 % предприятий, находящихся в западных зонах, будут дополнительно переданы русским, то их требование о половине от общего объема будет удовлетворено.

Но что собой представляла эта сумма? Сталин и Молотов настаивали на установлении точной суммы и утверждали, что в Ялте была согласована цифра в 20 млрд долларов. Возникла опасность достичь согласия путем ловкого составления чернового проекта. Ведь Комиссии по репарациям было всего лишь поручено взять эту цифру «за основу в своих исследованиях». Бирнс пытался объяснить, что «если вы берете что-то за основу для обсуждения, то не обязательно обязуетесь принять это». Особого успеха он не добился. Однако ему удалось убедить Сталина, что в Потсдаме, по крайней мере, американцы и британцы не собирались называть какую-либо определенную цифру.

«Затем генералиссимус… – говорит Бирнс, – начал торговаться. Сначала он предложил фантастическое увеличение репараций. Затем предложил увеличить с 12 % до 15 % количество капитального оборудования, которое должно быть вывезено из западной зоны в обмен на такие товары, как продовольствие, уголь, лес и так далее. Я сказал, что если он снимет другие свои требования и согласится с двумя другими спорными предложениями, то мы согласимся на 15 %. Он согласился, и вскоре после этого конференция закончилась».

Соглашение о репарациях содержит:

РЕПАРАЦИИ ГЕРМАНИИ

1. Репарационные требования СССР подлежат удовлетворению за счет вывоза из зоны Германии, оккупированной СССР, и за счет соответствующих внешних активов Германии.

2. Репарационные требования Польши СССР обязуется удовлетворить из собственной доли репараций.

3. Репарационные требования Соединенных Штатов, Великобритании и других стран, имеющих право на репарации, подлежат удовлетворению за счет западных зон и соответствующих внешних активов Германии.

4. В дополнение к репарациям, которые должны быть изъяты СССР из своей собственной зоны оккупации, дополнительно из западных зон СССР получает:

1) 15 % пригодного к эксплуатации и комплектного промышленного оборудования, в первую очередь металлургической, химической и машиностроительной промышленности, которое не требуется для германской экономики мирного времени и должно быть вывезено из западных зон Германии, в обмен на эквивалентную стоимость продовольствия, угля, поташа, цинка, древесины, глиняных изделий, нефтепродуктов и прочих товаров, которые могут быть согласованы сторонами.

2) 10 % такого промышленного капитального оборудования, которое не требуется для германской экономики мирного времени и должно быть вывезено из западных зон и передано советскому правительству в счет репараций без оплаты или обмена в любом виде.

Демонтаж оборудования, предусмотренный в подпунктах 1) и 2) выше, должен производиться одновременно.

5. Количество оборудования, подлежащего вывозу из западных зон в счет репараций, должно быть определено не позднее чем через шесть месяцев.

6. Вывоз промышленного капитального оборудования начнется как можно скорее и должен быть завершен в течение двух лет с момента определения, указанного в пункте 5. Поставка продукции, предусмотренной пунктом 4, 1, начнется как можно скорее и будет осуществлена СССР согласованными частями в течение пяти лет со дня заключения настоящего соглашения. Определение количества и характера промышленного капитального оборудования, ненужного для германской экономики мирного времени и потому подлежащего репарациям, производится Контрольным советом в соответствии с политикой Союзной комиссии по репарациям с участием Франции, при условии окончательного утверждения командующим зоной в той зоне, из которой должно быть вывезено данное оборудование.

7. До установления общего количества оборудования, подлежащего вывозу, должны производиться предварительные поставки такого оборудования, которое будет определено как имеющее право на поставку в соответствии с процедурой, изложенной в последнем предложении пункта 6.

8. Советское правительство отказывается от всех претензий в отношении репараций на акции германских предприятий, находящихся в западных оккупационных зонах Германии, а также на германские иностранные активы во всех странах, кроме указанных в пункте 9 ниже.

9. Правительства Великобритании и США отказываются от всех претензий в отношении репараций на акции германских предприятий, находящихся в восточной зоне оккупации Германии, а также на германские иностранные активы в Болгарии, Финляндии, Венгрии, Румынии и Восточной Австрии.

10. Советское правительство не претендует на золото, захваченное союзными войсками в Германии.

Суть Потсдамской схемы заключалась в том, чтобы поставить количество промышленного оборудования, доступного для репараций (в том, что касается западных зон), в зависимость от формулировки общего экономического плана. В Германии необходимо было обеспечить средний уровень жизни не выше среднеевропейского, а в производстве в первую очередь должна использоваться экспортная продукция, необходимая для оплаты импортных товаров, необходимых для того, чтобы немецкий народ мог прожить на этом уровне без внешней помощи. Лишнее промышленное оборудование должно было стать доступным для репараций, и оно должно было включать в себя все военные мощности, подлежавшие ликвидации, и значительную часть отраслей с военным потенциалом, подлежавших жесткому контролю. Оставалось выяснить, сможет ли Германия, разрушенная войной и задыхающаяся от наплыва беженцев, позволить себе потерять промышленность в предусмотренных масштабах и при этом достичь обещанного уровня жизни (если вообще был обещан какой-либо уровень жизни). Судя по имеющимся документам, не проводилось никакой реалистичной оценки осуществимости этих принципов до того, как они были приняты. На конференции согласовали формулу, а не решение – что, вполне возможно, и стало причиной того, что вообще удалось о чем-то договориться. Она была описана как «импровизация, предпринятая в последний момент в отчаянной попытке выйти из затянувшегося тупика». Спорный процесс выяснения того, что данная формула означает на практике, был оставлен Контрольному совету в качестве его первой задачи.

Следует отметить еще два момента. Во-первых, созданная в Ялте Комиссия по репарациям была уполномочена рассмотреть вопрос об использовании труда в качестве средства репараций, но так и не продвинулась в этом направлении, и, похоже, этот вопрос в Потсдаме ни разу не поднимался.

Во-вторых, что более важно, в соглашении не было четкой ссылки на вопрос о репарациях из текущего производства, хотя на дискуссиях в Комиссии по репарациям уже предполагали, что этот вопрос станет спорным. Ялтинский протокол прямо допускал репарации за счет текущего производства, а в преамбуле к германской главе Потсдамского протокола говорилось, что «целью настоящего соглашения является выполнение Крымской декларации по Германии». С другой стороны, пункт 1 Потсдамского соглашения о репарациях говорит лишь о «вывозе» из советской зоны, и не совсем однозначный смысл этого слова дает возможность включить сюда и товары текущего производства[30]. Однако на первый взгляд решающим является заявление в параграфе 19 Экономических принципов о том, что «выплата репараций должна оставить достаточно ресурсов, чтобы немецкий народ мог прожить без внешней помощи» и что «в первую очередь для оплаты такого импорта должны быть доступны доходы от экспорта товаров текущего производства и запасов». Естественным толкованием этого положения может показаться то, что текущее производство не должно использоваться для выплаты репараций до тех пор, пока не будет оплачен утвержденный импорт. Однако впоследствии русские утверждали, что второе положение не применяется до тех пор, пока не будут выплачены репарации. Когда на это возразили, что раз так, то немцы не могут надеяться достичь обещанного уровня жизни, они прибегли к загадочным словам «не превышая» и отрицали, что обещался какой-либо стандарт. Более того, когда Поули, член Комиссии по репарациям от США, вернулся домой после конференции, он сделал заявление, что о размере и сроках репараций из текущего производства не может быть принято никакого решения, «пока характер и объемы изъятия промышленного оборудования не будут определены союзным Контрольным советом и не будет более четко определена будущая экономика Германии». Он, во всяком случае, не придерживался тогда более позднего американского мнения, что возможность репараций из текущего производства исключалась Потсдамским соглашением.

Потсдамское соглашение представляло собой неудовлетворительный документ, поскольку в одном или двух наиболее важных пунктах оно было либо двусмысленным, либо, в лучшем случае, допускало неверное толкование[31]. Отсутствовала согласованность между вторым разделом, заранее составленным официальными лицами США, и разделом о репарациях, выработанным в ходе политических переговоров на конференции, а ведь важное значение имела именно глава о репарациях.

Действительно, есть подозрение, что русские так легко согласились с первым разделом потому, что получили достаточно из того, чего хотели во втором разделе, и потому, что не собирались уделять много внимания в своей зоне положениям первого раздела, а также потому, что могли блокировать нежелательную политику, голосуя против нее в Контрольном совете.

в) Урегулирование западной границы Польши. Черчилль и Бирнс рассказывают о решительных усилиях американской и британской делегаций заставить русских осознать опасность передачи полякам такой большой части Восточной Германии и затруднительное положение, в котором окажутся власти, ответственные за Западную Германию, из-за такого потока беженцев. В ответ им твердили, что все немцы бежали из мест, где, кроме поляков, некому будет производить продовольствие. Если Германия нуждается в продовольствии, она должна покупать его у Польши. Сталин сказал, что лучше создать трудности для немцев, нежели для поляков, и чем меньше будет промышленности в Германии, тем больше окажется рынков для той же Великобритании. Бевин, сменив Идена, решительно выступал против новых границ. Но ничто не могло заставить русских и поляков уступить. Западные державы могли только настаивать на том, что окончательная делимитация западной границы Польши должна происходить только после мирного урегулирования. Между тем, однако, они чувствовали, что им придется на время смириться с тем фактом, что эта часть советской зоны находится под польским управлением, и соглашение об этом было зафиксировано в протоколе. Однако, как услуга за услугу, они, похоже, получили согласие русских на раздел «Упорядоченное перемещение немецкого населения» в следующих формулировках:

«Правительства трех стран, рассмотрев этот вопрос во всех аспектах, признают, что необходимо осуществить переправку в Германию немецкого населения или его частей, оставшихся в Польше, Чехословакии и Венгрии. Они согласны с тем, что любая такая переправка должна осуществляться организованно и гуманно.

Поскольку приток большого числа немцев в Германию увеличит нагрузку оккупационных властей, они считают, что Контрольный совет в Германии должен в первую очередь изучить эту проблему, уделяя особое внимание вопросу справедливого распределения этих немцев между несколькими зонами оккупации. В связи с этим они поручают своим соответствующим представителям в Контрольном совете как можно скорее доложить своим правительствам о том, в какой степени обозначенные лица уже проникли в Германию из Польши, Чехословакии и Венгрии, и представить оценку времени и темпов, с которыми можно было бы осуществить дальнейшую переправку, принимая во внимание нынешнюю ситуацию в Германии.

Чехословацкое правительство, Временное правительство Польши и Контрольный совет в Венгрии одновременно информируются об этом и просят тем временем приостановить дальнейшую высылку до рассмотрения соответствующими правительствами доклада их представителей в Контрольном совете».

Результаты Потсдамской конференции, выявленные в последующие годы, оказались глубоко неудовлетворительными, и любой мало-мальски разумный человек может разглядеть семена проблем в самой формулировке Соглашения. Неизбежно возникает вопрос, почему не действовали более решительно. Несомненно, в чем-то это было связано с кадровыми изменениями, которые у британской стороны произошли в самый критический момент конференции. Трумэн и Эттли не могли обладать опытом Рузвельта и Черчилля, хотя следует полагать, что последний, который в случае Трумэна видел трудности, связанные с передачей власти, и который намеренно пригласил Эттли в Потсдам, чтобы обеспечить преемственность, ясно дал понять своему преемнику, что именно считает ключевыми вопросами, стоящими на кону.

«Проблемы, решение которых требует сосредоточенного внимания опытных чиновников и изучения дипломатических отчетов, в сочетании со спокойным размышлением государственных деятелей дома, в своих кабинетах, теперь „решаются“ между завтраком и обедом, или обедом и ужином, или даже после ужина, поспешно, под давлением ограниченного пребывания в каком-нибудь иностранном городе, на основе мимолетных впечатлений и поверхностных бесед, скверно переведенных напуганными и растерянными переводчиками… и все так же в атмосфере секретности и скрытности. Результаты оказались такими, каких и следовало ожидать».

Однако было бы глупо полагать, что более длительная конференция смогла бы хоть как-то сгладить разногласия между Востоком и Западом. И в самом деле возникает подозрение, что многое могло остаться неясным лишь потому, что попытка прояснить ситуацию выявила бы расхождения и поставила под угрозу шансы на достижение соглашения. Если бы Запад проявил твердость, Потсдам мог бы напоминать Розовый дворец, а попытка управлять Германией через Контрольный совет, возможно, вообще бы не состоялась. Возможно, так было бы лучше. Возможно, предпочтительнее, чтобы народы мира сразу же оказались бы лицом к лицу с истинными фактами. Черчилль заявил, что попытался бы этого добиться; действительно, добейся он этого, западные державы приехали бы в Потсдам (если предположить, что в данных обстоятельствах конференция вообще состоялась), все еще удерживая большую часть русской зоны в качестве предмета торга.

Пока еще слишком рано пытаться судить об относительной мудрости соответствующих планов; будет лучше, если мы попытаемся оценить чувства любого государственного деятеля, которому в час победы придется решать, отложить или ускорить решение вопроса.

Глава 6. Механизм контроля

Союзный Контрольный совет, высший орган союзного правительства Германии, получил свои полномочия в соответствии с третьей из деклараций, подписанных британским, американским, советским и французским командованиями в Берлине 5 июня 1945 года[32]. Совет впервые собрался 30 июля и объявил о своем образовании немецкой общественности в декларации № 1 от 30 августа, которая также продолжала действовать в соответствии с законами, декларациями, приказами, распоряжениями, уведомлениями, постановлениями и директивами, уже изданными в каждой из зон оккупации соответствующими главнокомандующими.

Совет, состоявший из четырех человек, совмещавших обязанности главнокомандующих и военных губернаторов[33], собирался 10, 20 и 30-го числа каждого месяца в здании Берлинского апелляционного суда в американском секторе Берлина, где в течение предыдущих двенадцати месяцев Фрейслер, нацистский судья, отправил на смерть многих участников покушения 20 июля 1944 года и сам потом погиб от бомбы союзников. Было решено, что каждая держава будет поочередно председательствовать в Совете в течение месяца, причем ведущую роль (по настоянию России) возьмут на себя американцы. Хотя каждая из стран предоставила своего секретаря, ответственность за составление официального протокола менялась от председателя к председателю. И решения, и текст протокола должны были приниматься единогласно. После каждого заседания в прессе публиковалось краткое коммюнике, которое также требовало единодушного согласия, а в случае затруднений его составление поручалось подкомитету. После спорных заседаний иногда не удавалось даже согласовать коммюнике, и каждой делегации приходилось неофициально информировать своих собственных корреспондентов. (Вопрос об информировании немецкой прессы не возникал, поскольку агентства печати, обслуживающие газеты в каждой зоне, находились в ведении союзников и были представлены в Берлине соответствующими офицерами.) После каждого заседания держава, выдвигающая кандидатуру председателя на месяц, предлагала остальным угощение, которое, хотя и считалось номинально «легким», имело постоянную тенденцию становиться «тяжелее», причем «вес» добавляли, как правило, русские.

Через определенные промежутки времени принимались «резолюции о расходах», но они никогда не имели более чем временного эффекта. Такая практика давала возможность для неформального обсуждения, хотя нельзя сказать, чтобы она стимулировала достижение согласия.

Контрольный совет, как правило, представлял собой орган довольно формальный. Вопросы не рассматривались до тех пор, пока не были согласованы или пока не обнаруживались настолько серьезные разногласия, что достижение единодушия становилось маловероятным. Если договориться не удавалось, то на следующем этапе вопрос передавался на рассмотрение правительствам отдельных стран. В некоторых случаях это позволяло достичь согласия, когда это не удавалось на более низких уровнях, но не провоцировало больших дебатов или переговоров. Вопреки первоначальному замыслу, основная часть работы выполнялась на следующем, более низком уровне – в Координационном комитете. В то время как военные губернаторы являлись также главнокомандующими, выбранными, прежде всего, за их боевые заслуги, Координационный комитет состоял из четырех заместителей военных губернаторов, которые все свое время отдавали работе по управлению Германией и держали все нити в своих руках[34]. Комитет, значение которого трудно переоценить, собирался дважды в неделю для подготовки повестки дня Совета. Он придерживался тех же общих правил процедуры, за исключением того, что информация о его заседаниях обычно не публиковалась.

Ниже Координационного комитета располагалась Контрольная комиссия, которая была разделена на двенадцать управлений: Военное; Военно-морское; Военно-воздушное; Политическое; Транспортное; Экономическое; Финансовое; Репараций, поставок и реституций; Внутренних дел и коммуникаций; Юридическое; Военнопленных и перемещенных лиц; Кадров. Такое деление и распределение обязанностей между управлениями было запланировано Европейской консультативной комиссией за шесть месяцев до окончания военных действий и, главным образом, основывалось на германских министерствах, которые должны были существовать на момент капитуляции[35]. Каждый национальный элемент[36] был разбит на отделы, соответствующие управлениям и обеспечивающие для них национальные делегации[37].

Процедура внутри управления в целом соответствовала процедуре в Координационном комитете, причем председательствующим в каждом из них был представитель той страны, которая обеспечивала председателя Контрольного совета в том месяце.

Разделение функций не было полностью удовлетворительным. Имелись определенные аномалии, связанные с германской практикой (например, жилищный отдел относился к управлению трудовых ресурсов). В силу обстоятельств того времени некоторые управления, такие как Управление экономики и Управление внутренних дел, оказались перегруженными. Экономическое управление, например, должно было не только заниматься обеспечением продовольствием и топливом, но и разрабатывать план развития промышленности. Управление внутренних дел занималось вопросами общественной безопасности (что делало его ответственным за денацификацию, поскольку это считалось функцией полиции), здравоохранения, образования и почтовой службы, не говоря уже о религиозных вопросах и изобразительном искусстве. Для выполнения своей работы каждое управление создавало комитеты и подкомитеты; на пике деятельности Комиссии зимой 1945/46 года их было более 175. Но некоторые из их функций пересекались, а координация между управлениями ниже уровня Координационного комитета была недостаточной. В Британском элементе позднее была предпринята попытка решить эту проблему путем объединения отделов в «правительственную» и «экономическую подкомиссию», но это так и не было применено к четырехсторонней организации[38].

Обсуждение на четырехсторонних встречах вряд ли проходило быстро. Средств для синхронного перевода не было, и, даже если бы они были, сомнительно, что набралось бы достаточное количество компетентных переводчиков, чтобы использовать их в широких масштабах. За исключением политического управления (где переводили только на русский и с русского), каждое выступление приходилось переводить дважды. Это давало всем время на обдумывание своих ответов (особенно если он знал два языка из трех) и делало почти невозможным быстрый обмен мнениями. Согласно обычной практике, представители стран излагали свою точку зрения в речи, которая могла длиться от трех до десяти минут, и при этом каждый получал возможность – пусть и не всегда в одном и том же порядке, – выступить несколько раз, пока не рождалось что-то похожее на соглашение. Чтобы быть конструктивным, важно придерживаться основных линий аргументации и избегать уточнений, которые либо остаются незамеченными, либо оказываются «отвлекающим маневром».

Все стороны могли порой тратить время на какие-нибудь мелочи, хотя, пожалуй, пальму первенства в этом отношении держали русские, кто-то из них однажды почти час настаивал на обсуждении вопроса о том, следует ли включать в продовольственные ресурсы Германии кроличье мясо, орехи и ягоды, пусть даже и признав, что никаких данных по ним нет.

К сожалению, споры возникали, и довольно часто, – в ответ на полемику с другой стороны, но обычно это ставило под вопрос любую степень согласия. В здании Совета располагался ресторан, и комитеты часто практиковали совместные обеды. Умелый председатель откладывал полуденный перерыв до тех пор, пока спорный вопрос не получал предварительного обсуждения, а затем делал паузу в надежде, что более непринужденная атмосфера обеденного стола вдохновит на решение, которое может быть официально предложено при возобновлении работы. Но это был не единственный способ стратегического использования времени для приема пищи. Ведь русские вставали позже англичан и американцев, плотно завтракали и не спешили начинать встречу раньше 11 часов. Следующий прием пищи у них был запланирован не раньше 16 часов, и поэтому они оказывались лучше подготовлены к тому, чтобы спорить до полудня, в то время как муки голода в сочетании с более рациональными соображениями порой заставляли других уступить.

По замыслу тех, кто планировал создание Комиссии, каждое управление должно было иметь соответствующую немецкую администрацию, которой оно поручало бы проведение намеченной политики. Несмотря на то что Потсдамская конференция приняла решение против учреждения какого-либо центрального правительства, она также предусматривала создание центральных ведомств в области финансов, транспорта, связи, внешней торговли и промышленности. Но по причинам, которые нам еще предстоит объяснить, они так и не были созданы, а на западе немецкие организации развивались медленно даже на зональной основе. Это возложило на союзные элементы гораздо более тяжелое бремя, чем предполагалось, поскольку они стали ответственны за передачу местным властям всех достигнутых соглашений, равно как и контроль за их выполнением. Отсутствие немецких отделов также означало для большинства держав, что у них не было хранилища экспертных немецких технических знаний, к которым они могли бы обратиться за информацией или советом; когда дело доходило до подготовки документов для заседаний управления и т. п., им приходилось готовить их из собственных ресурсов, а это означало содержание более крупного, чем необходимо, штата в Берлине. Правда, русские создали центральные административные органы для своей зоны уже в июле 1945 года, что значительно упростило их задачу, но тогда действовали и другие факторы, которые делали подозрительными любые факты или цифры, подготовленные русскими.

В итоге для британцев и американцев возникла значительная проблема как организационного, так и психологического характера, связанная с взаимоотношениями между исполнительными штабами в зонах и стратегическим штабом, расположенным в 100 милях от них в Берлине.

Британская организация была устроена следующим образом. Заместитель военного губернатора (DMG), ответственный только за военное правительство[39], имел при себе двух заместителей, оба в звании генерал-майоров. Один из них (заместитель начальника штаба (по стратегической политике) постоянно проживал в Берлине и координировал все вопросы, затрагивающие четырехсторонние переговоры; другой (заместитель начальника штаба по исполнительной политике) проживал на территории зоны и отвечал за нее[40]. Сам заместитель военного губернатора обычно проводил середину недели в Берлине, а выходные – в зоне, еженедельно проводя там совещания старших офицеров. Начальники отделов также имели двух (или более) заместителей и распределяли время и обязанности примерно таким же образом. С самого начала существовала большая неопределенность в отношении того, где должна быть сосредоточена основная нагрузка Комиссии. Из-за ущерба, нанесенного Берлину, поначалу считалось, что основная нагрузка должна быть в зоне; к осени 1945 года стало очевидно, что многим ключевым лицам следует находиться в Берлине, и нагрузка стала смещаться на восток. Восемнадцать месяцев спустя, когда четырехсторонний механизм начал разрушаться, процесс пошел вспять. Административные последствия этого маятника можно легко представить.

Зональные штаб-квартиры (переименованные после переезда в Берлин в зональные исполнительные канцелярии) были созданы в группе небольших прилегающих городов в Вестфалии, из которых выделялись Люббеке, Бюнде, Херфорд и Минден[41]. Отчасти это было случайностью. После окончания боевых действий штаб 21-й группы армий был создан в том городке, до которого они в итоге добрались, а именно в Бад-Ойнхаузене. Считалось желательным размещать штаб военного правительства рядом с главнокомандующим. Не было ни одного города, достаточного по размерам для того, чтобы разместить все штабы, поэтому их разделили между несколькими. Преимущество этого местечка заключалось в том, что оно находилось примерно в центре зоны и на главном пересечении железнодорожных путей и автобанов, соединяющих юго-запад с северо-востоком. Более того, любая попытка разместить зональный штаб в крупном городе привела бы к серьезнейшей проблеме размещения сотрудников, поскольку все крупные города подвергались сильным бомбардировкам; либо пришлось бы массово выселять отсюда немцев, не предоставляя им никакого другого жилья взамен, либо строить для этого специально здания. «Рыночные города» Вестфалии практически не пострадали, и место там можно было найти, потеснив местное население.

Однако пребывание в таких условиях за пределами разрушенных бомбардировками было неудовлетворительным; это было все равно что пытаться управлять Англией из Малверна, Ледбери, Тьюксбери, Вустера, Першора и Ившема. Люди, контролировавшие правительство, получили неоправданно радужное представление о германском образе жизни и встретили сравнительно мало немцев, имеющих хоть какое-то положение. Необходимость садиться в машину и мчаться за десять-двадцать миль, чтобы обсудить планы с другим подразделением, не способствовала координации действий. Наконец, вестфальский центр был крайне неудобен для тех отделов, которые по роду своей деятельности должны были размещать свои основные подразделения там, где имелось определенное оборудование. Возможно, было бы более удовлетворительно – хотя и менее комфортно, – если бы летом 1945 года в Гамбурге или его окрестностях на скорую руку – из палаток и шалашей – был бы сооружен зональный штаб[42]. В 1946 году была начата работа над проектом строительства в Гамбурге постоянного зонального штаба, помещения которого немцы могли бы впоследствии использовать под разного рода конторы или квартиры. План подвергся ожесточенной критике в Англии на том основании, что эти материалы следовало направить на улучшение жилищных условий немцев; он был отложен в связи с сокращением состава Комиссии. Фактические предложения по строительству, возможно, были грандиозными и весьма заметными. Но их завершение в начале 1948 года позволило бы вернуть немцам другое жилье, а критики проекта игнорировали трудности, которые он призван был решить.

Сначала на уровне ниже зональных штабов располагались штабы корпусов, которых было три: VIII корпус в Шлезвиг-Гольштейне и Гамбурге, XXX корпус в районе Ганновера и I корпус в Изерлоне. Каждый командир корпуса одновременно являлся военным губернатором своего района (границы которого определялись, прежде всего, военными соображениями) и имел в качестве заместителей двух бригадиров, один – по вопросам службы, другой – по вопросам военного управления. Опять же, низшие подразделения военного правительства первоначально прикреплялись к военным формированиям без какой-либо оглядки на немецкие границы. Но вскоре на уровне земель, или провинций, начали формироваться эмбриональные немецкие администрации[43], и работа штабов военного правительства на уровне корпусов, естественно, сосредоточилась вокруг этих органов.

Соответственно, союзные группы были размещены таким образом, чтобы контролировать германские администрации, подчиненные земельным правительствам. Короче говоря, произошел переход от системы военного правительства, основанной на организации британской армии, к системе Контрольной комиссии, основанной на организации немецких местных органов власти. Ключевое изменение в этом переходе произошло 1 мая 1946 года, когда командиры корпусов[44] были освобождены от всех обязанностей членов военного правительства и были заменены гражданскими земельными комиссарами, чья должность чем-то напоминала роль, которую играли региональные комиссары в Великобритании во время войны. Но они несли ответственность за отношения с немецкими земельными правительствами четырех территорий, на которые была разделена британская зона. К ним перешли штаты военного правительства на уровне корпуса, а также на более низких уровнях в пределах своей зоны. Они имели прямой доступ к заместителю военного губернатора, с которым (а также с председателями подкомиссий) раз в месяц проводили совещание; вскоре это совещание стало самым важным в зоне, хотя многие рутинные вопросы продолжали решаться через штаб зоны.