Настенька и ее цветочек аленькой бесплатное чтение

1

– Что тебе привезти из тридевятого царства, что тебе привести из тридесятого государства, Настенька? – спрашивает нас батюшка наш любезный, когда сидим мы с моими сестрицами в нашей светёлке просторной.

Я пряду и вышиваю, как обычно. Занимаюсь тонким шитьём и рукоделием.

Марфушенька, старшая моя сестрица, сидит и селфи делает в разных ракурсах, чтобы собрать больше лайков да подписчиков. Грушенька, средняя наша сестра, каталоги разные заморские глядит да рассматривает, выбирает себе наряды да обновки по сердцу.

– А почему ты только Настеньку спрашиваешь? – дует свои губки капризно сестрица Марфа. – Али мы тебе не дочери родные?

– Всех я вас люблю ровно, всех люблю одинаково, мои любушки, – отвечает ей наш батюшка. – Собираюсь я в тридевятое царство, в тридесятое государство по своим делам купеческим, привезу нам в отечество товару нового, санкционного. И вас, мои голубушки не обижу, не забуду. Желайте, что хотите, – отвечает наш батюшка ласково. – Сроку вам три дня даю на раздумья, чтобы мне сказать, что вам больше по сердцу. Привезу всё, что не попросите.

И уходит наш батюшка по своим делам купеческим, а мы остаёмся с сестрицами втроём.

– Не хочу я замуж, – молвит моя старшая сестрица мечтательно. – Хочу быть блогеркой с десятью миллионами подписчиков. – Не желаю быть ни портнихой, ни поварихой при мужике неотёсанном!

– Видела я в каталоге заморском, – молвит средняя моя сестрица, – что есть на белом свете волшебный самотык девичий, что любого молодца заменит. – Слышала я, что девки французские да итальянские только его и пользуют, и живут в своё удовольствие… Вот бы мне такой своим подписчикам показать, провести рекламную интеграцию… Много денег тогда бы я смогла выручить…

– А как же муж и детки? – тихо спрашиваю я Груню, ибо знаю, что это самое что ни на есть в жизни главное.

Знаю это наверняка. Всей силой сердца своего девичьего.

– Вот ещё! Муж и детки, – фыркает в ответ Грушенька смотрит на меня свысока, насмехается. – Да кому они нужны в наши времена?! Муж да детки сопливые? Сопливые да крикливые. С Куликовской битвы уже как сто лет прошло, а тебя все в иго рабское тянет? – молвит моя сестрица.

– А я вот слышала, что есть в землях англосакских раб мужской, гимп его кличут или сабмиссив по-аглицки, – говорит тут Марфушка, в смартфон свой зыркает. – Всё он делает для удовольствия и для услады своей госпожи. Держат его на цепи, как собачку или бибизянку диковинную, а он и рад услужить-ублажить. Вот бы мне такого гимпа, тогда никакой самотык не нужен… – молвит старшая сестрица.

– Как же так, Марфушенька! – вскрикиваю я в сердцах, алой краской заливаясь. – Где это видано на белом свете, чтобы жена главней мужа была?! Не по Домострою это, не по скрепному, не по Божьему разумению, – хочу я сестрицу образумить, на путь истинный наставить.

Только смотрят на меня Грушенька с Марфушей свысока, зубы скалят да хохочут. Не указ я им и не учитель. А сестра младшая, всем послушная.

– А мне ничего не надобно из землей заморских, – отвечаю я им в ответ на их насмехательства. – Лишь бы батюшка живой да здоровый вернулся. Слышала я, на заставах лихие люди шалят, обозы с товарами в Русь пускать не хотят, грозят разными наказаниями да санкциями.

Ещё больше мои сестрицы хохочут, пальцами у висков вертят.

Вот проходит два дня, надобно батюшке свой ответ сказывать, только ничего моему сердечку не желается.

Вот ложусь я спать-почивать, и снится мне цветок красоты невиданной, красоты неписанной. Пылает он алым жарким пламенем жарче всех рубинов и гранатов, и чувствую я желание и хоть во череве своём великие, просыпаюсь вся в испарине и томлении сладком.

Думаю всё об этом цветочке аленьком, о цветочке диковинном…

Открываю я свой браузер на своём планшете расписном, и ищу цветочек аленькой в поисковой выдаче, только ничего там не находится, молчит интернет на мои запросы девичьи…

А внутри меня всё пылает и разгорается, пожирает меня жадным пламенем, пламенем мне неведомым…

Не могу ни есть, ни пить я, всё думаю и думаю о том цветочке аленьком, что расцвёл во сне моём нежном и похотливом…

Вот приходит к нам в светлицу батюшка и ещё раз нас спрашивает, что же привезти нам из стран заморских.

И молвит тогда моя средняя сестрица:

– Дорогой батюшка, не надобно мне ни соболей от Шанель, ни бриллиантов, ни яств заморских. Только ведаю я, что есть в тридесятом царстве, в тридевятом государстве зеркальце волшебное – айфон шестнадцатый. Ни у кого его нет на Руси, даже у самого царя. Желаю я это зеркальце волшебное, и самотык к нему французский в придачу.

– Хорошо, Грушенька, будет тебе и зеркальце-айфон шестнадцатый, и самотык французский, – отвечает ей наш батюшка. – А тебе же что, Марфушка? – молвит он моей старшей сестрице.

– А мне батюшка, не нужны ни парча, ни шёлк, ни Диор с жемчугами, а хочу я себе только раба мужского ручного, ласкового, из земель англосакских, гимпом кличут по-аглицки, – просит Марфа, глазки в пол потупив.

– Хорошо, моя доченька, будет тебе раб мужской, – отвечает ей батюшка и подходит ко мне. – А тебе же что привезти моя Настенька, моя дочь младшая, дочь любимая?

И чует моё сердечко, что любит меня он пуще всех из нас троих-сестриц.

– Ни нужны мне батюшка, ни зеркало-айфон шестнадцатый, ни самотык волшебный, ни раб мужской аглицкий… А ведомо мне, что есть в тридевятом царстве, в тридесятом государстве цветочек аленькой…

2

Долго ли коротко ли, а только уехал наш батюшка любезный в земли дальние заморские. Неделю нет его, две…

Неспокойно моему сердечку девичьему.

Сестрицы мою веселятся да развлекаются. По разным клубам ночами ездят, ведут на Ютьюб-каналах стримы и трансляции. Постят фото свои и селфи во Вконтакте.

Много у них подписчиков да лайков, только всё им мало этого. Хочется всё больше и больше славы и популярности.

Всё пишу я набираю сообщения своему батюшке, да нет ответа от него.

По телевизору новости страшные тревожные показывают: как фермеры бельгийские навозом друг друга из брандспойтов поливают, как гей-парады по улицам заморским ходят, как простых мужиков ни в чём не повинных завербовать хотят. Завербовать да склонить к непотребству скотскому. Страшно мне и боязно от таких новостей становится.

Подхожу я к сестрица своим и спрашиваю:

– Сестрички мои любимые, сестрички мои любезные, давно ли вы от батюшки нашего весточку получали? Две недели прошло, а его всё нет и нет, и телеграм его не отвечает.

– Что ты всё без повода беспокоишься, Настенька, – отвечает мне сестрица старшая, Марфушка. – Разве ты не слышала, что глушат в разных европах связь нашу исконную, связь нашу русскую? Вот и не может он от нас сигнал получить.

– Ты поменьше новостей смотри, сестрица, – отвечает мне с насмешкой Грунюшка, – разве ты не ведаешь, что там всё фейки да пропаганда? Ты лучше на нас с Марфушкой подпишись да лайкай. Новый мы канал с ней открыли, где все новости гламурные собираем. Самые последние да модные. Самые достоверные. Хотим организовать вечеринку отвязную. Назовём её голой. Пусть все знаменитости да селебрити приходят к нам в чём мать родила. Сделаем мы на неё билеты по золотому алтыну за штуку, заработаем на ней богатства несметные.

– Сестрички мои родные, срам-то какой! – умоляю я Марфушку с Грунюшкой не делать этого. – Пока наш батюшка не вернулся-не возвратился, побойтесь Бога такие оргии устраивать. Не позорьте Христа ради наш род купеческий славный ради славы дешёвой и мимолётной.

– Не тебе нас жизни учить, Настенька, – отвечает мне Марфа. – Что ты знаешь вообще? Сидишь целыми днями в тереме своём за шитьём да вязанием. В наше время дева должна быть современной и независимой. Только так она встретит прынца богатого да заморского. А с твоими-то умениями и талантами ты себе найдёшь только Ванюшку-дурака. Ванюшку, слесаря с завода ликёро-водочного.

Насмехаются так сестрицы надо мной, только всё тревожнее и тревожнее мне становится.

Не понять мне сестриц родных, словно матери у нас были разные…

Чем же им Ванюшка-слесарь не угодил? По мне так с любимым и рай в шалаше, лишь бы был он мне мил да пригож. Чтобы сердечко моё трепыхалось от одного его имени и облика молодецкого.

Да только дожила я до восемнадцати годков, а всё не встретила того единственного суженого, который смог бы сердечко моё растопить да разморозить.

Но является ко мне каждую ночь во сне образ диковинный да жаркий. То ли человек, то ли зверь лесной… Подминает моё тело белое под себя, клыки свои острые вонзает в плоть мою дрожащую, и сладко мне и больно от ласк его диких. Вонзает елдак свой огромный да зазубренный в мою целку, рвёт её в кровь, воли меня лишая… Всё сильнее огонь во мне разгорается, сладость и похоть во мне разливаются.

Ноги мои дрожат, лоно пылает, не могу дышать я под диким телом звериным, да только и жить без него не могу более… И каждое утро просыпаюсь только с одной мыслью: поскорее бы вечер, и снова я усну, и снова явится ко мне во сне чудо диковинное, чудо лесное ненаглядное, распалит мою плоть девичью.

День за днём так проходят. Жду я не дождусь своего батюшку, страшно мне и дико становится, что не увижу я его более…

Только вот я слышу сигнал его джипа во дворе, не чуя ног от радости выбегаю на свет Божий, бросаюсь на грудь своему батюшке! Приехал мой родной! Вернулся мой отец любимый!

Привёз нам батюшка короба подарков заморских: тут и сыры вонючие санкционные, и колбасы сыровяленые, и туфельки да платья люксовые, запрещённые. Глазки горят у моих сестричек алчно, разбирают они подарки, друг у друга из рук рвут, только робко я стою в углу, глазки в пол потупив.

– Вот тебе зеркальце волшебное айфон шестнадцатый, – достаёт батюшка коробочку заветную, протягивает её Грунюшке. – Вот тебе самотык французский, на Елисейских полях купленный, – отдаёт он подарки сестрице средней, и бежит она скорее в свою светлицу со своими новинками забавляться, играться да подписчикам их показывать.

– Вот тебе гимп заморский аглицкий, – ввозят тут в терем наш огромную клетку, а в ней сидит молодец статный да ладный. Волосы длинные да кудрявые. Взгляд синий обжигающий, как море-океан бескрайний. Только на цепи, да с кляпом во рту. – Нашёл я его для тебя в землях аглицких. Будет он все твои желания да прихоти исполнять, – дарит батюшка с этими словами Марфушке раба её личного. Раба персонального.

Только я одна стою в уголке без подарка.

Да и не нужно мне ничего, лишь бы батюшка мой домой живой вернулся!

– Ну а тебе моя доченька, ну а тебе моя Настенька, привёз я подарок заветный. Привёз цветочек аленькой, – молвит он так и достаёт из-за пазухи, из-под пиджака своего Хуго Босс, тряпицу шёлковую.

Разворачивает её, и оказывается в ней цветочек аленькой. Аленькой, красоты невиданной. Озаряет он всё вокруг светом своим неземным и красотой, и чую я, как сердечко моё начинает трепыхаться в груди моей от томления сладкого, сладкого да неведомого…

3

Беру я цветочек аленькой в свои руки белые, обжигает он меня до костей, ярким светом сияет. Сладкие грёзы во мне пробуждает. Смотрю я на него, не могу очей отвести.

Хочется мне его поцеловать своими алыми губками. Приласкать каждый лепесток нежно-шёлковый.

– Спасибо тебе, батюшка, – бросаюсь я на шею к своему папеньке. – Исполнил ты мечту мою заветную, девичью, привёз мне цветочек неведомый.

– Ничего мне для тебя, моя любушка, не жалко, – молвит мне тут мой отец с печалью в голосе, только вижу я, что грусть-тоска его съедают.

– Скажи мне, батюшка, отчего ты такой невесёлый? – допытываюсь я у него.

Только качает головой в ответ мой папенька, молвит голосом тихим и ласковым:

– Иди, моя любимая доченька, ни о чём не заботься и ни о чём не думай.

Послушалась я батюшку, пошла в свою светёлку. Смотрю на свой цветочек аленькой, налюбоваться им всё никак не могу.

Приходит тут ко мне моя сестра Марфушка, приводит своего гимпа верного.

– Смотри, Настенька, какой у меня раб есть, – показывает она его мне, хвастает. – Не чета холопам нашим чумазым да неумелым. Любые мои желания и прихоти исполняет.

– Какие такие желания? Принести чего, али подать? Это и наш любой дворовой сделает.

– Ну и дура ты, Настенька, – скалит зубы тут на меня моя сестрица, хохочет. – Восемнадцать лет уже, а совсем как дитя малое, неразумное. Говорю я тебе про желания девичьи, самые потайные да заветные.

– Зачем тебе такой мужик нужен? – спрашиваю я свою сестрицу старшую. – Ведь написано в Домострое, что муж – это голова, а ты на цепи его держись, как пса паршивого.

– Вот ещё, про Домострой вспомнила! Окстись, Настенька! Сейчас женщины сами себе хозяйки давным-давно, и у каждой должен быть свой собственный раб в услужении. Вот тебе мой Домострой от Марфушечки! – топает она своей красивой ножкой полной в туфельке Маноло Бланик бесценной, за несметные богатства в тридесятом царстве купленные.

А её гимп об её ножки трётся, как кот ласковый, язычком своим облизывает.

– Зачем мне муж нужен, чтобы мной понукать? – усаживается Марфушка в кресло глубокое бархатное. – Мужик только для того и надобен, чтобы приносить мне наслаждение и радость, и не для чего более.

Расставляет она свои ноги широко-широко, задирает юбку свою атласную от Диор, и командует громко рабу своему аглицкому:

– А ну иди ко мне! Отлижи у меня хорошенько, да пожарче и понежнее!

Подбегает к ней гимп на четвереньках, как собачонка, утыкается ей своим ртом и носом в срамное место, начинает ей лизать и нализывать дырку её, а я стою, не в силах взгляд отвести, вся пунцовым цветом наливаюсь.

Вот про какие желания потайные девичьи Марфушечка речь вела!

– Видано ли такое дело, сестрица, чтобы мужик по первому твоему зову все твои похотливые да срамные желания исполнял! – отворачиваюсь я в великом смущении, а моя сестрица понукает своего раба, ножку белую ему на плечо ставит, и командует только голосом томным и сладким:

– Да, да глубже давай! Да пожарче! Да побыстрее, – бёдрами своими мясистыми подмахивает, а гимп и рад нализывать, язычок только быстро-быстро в мокрой щёлке мелькает.

Вот сестрица моя вся мокрым течёт, стонет громко, на весь терем, убегаю я прочь в полном страхе и смятении. Как мне жить в таком доме, полном разврата и похоти?!

Не укрыться нигде!

Забегаю в светёлку к Грушеньке, а она лежит на перине своей пуховой в чём мать родила, широко ляжки расставила и со своим самотыком французским играется, забавляется.

Большой он да фиолетовый, как баклажан, а она его в себя пихает да громко кричит от похоти да от сладости.

– Как ты можешь, сестрица! Побойся Бога! – в сердцах укоряю я её. – Непотребно девице так саму себя ублажать при свете дня! Это дело интимное да секретное, для чужих нескромных взглядов не предназначенное! Написано ведь в Домострое, что руки от такого баловства усыхают и ум теряется! Пропадёшь ты от игрищ таких неразумных и недевичьих.

– Глупая ты Настенька, да сама неразумная. Во всём мире девы уже давно сами себя ублажают, ласкают. Феминизмом это называется. Чтобы не зависеть от мужиков грубых да неотёсанных!

Молвит она так, и продолжает свой самотык в себя вставлять, трясётся он в её ручках белых мелким бесом, щекочет её щёлку алую, между белых ляжек пылающую.

Дышит тяжело да томно, не могу я смотреть на это непотребство дольше.

Кричу ей, да всё без толку:

– Если бы так все бабы на белом свете забавлялись, вымер бы род наш весь человеческий! Вся бы Русь святая пропала!

Видано ли дело: одна себя самотыком французским ублажает, а другая – срамным местом в рожу гимпу тычет.

Где же таинство брака и любви человеческой? Как же детки от такого появятся?

И тут понимаю я, что не зря на землю русскую враги англосакские заразу такую насылают: хотят они наш весь род истребить, чтобы все девки пустоцветом стали.

Чтобы не тыкали мужики русские в них удами своими удалыми, а только всякими самотыками да игрушками феминистскими все баловались. И не станет тогда деток и семей крепких.

Как же скрепы тогда нам от дедов наших доставшиеся?!

Пропадут ни за грош. Сгинет весь наш род тогда человечий…

Грустно мне и тоскливо становится, только верит моё сердечко беспокойное, что есть на белом свете где-то любовь истинная и настоящая.

И мой цветочек тому подтверждение. Пылает он как моё томление девичье, как моя любовь смутная, верю я, что встречу своего суженого, только где же он?

В краях далёких, ведомо…

4

Засыпаю я ночью тёмною, только снится мне, будто снова я блуждаю в лесу дремучем, густом, месяц сквозь ветви на меня любуется, а мне и боязно, и сладко одновременно.