Кафар бесплатное чтение

Quis hic lоcus, quae

regio, quae mundi plaga?1

Луций Анней Сенека «Геркулес в безумии»

Глава 1

«Здравствуйте, разлюбезная моя Катерина Матвеевна, (Слушай, а у тебя отчество есть вообще?).

Итак, вот свежие новости из пустыни.

На сегодняшний день в израильском обществе произошел раскол: по одну сторону я, по другую – они. Пока до открытого вооруженного противостояния не дошло, но конфронтация налицо. Для начала ОНИ настаивали, чтобы я поменял имя, видите ли, Ростислав слишком неудобоваримо для еврейского уха. Так что может быть, я скоро буду зваться Мордехай или Ихавод (сокращенно Мордик и Иха). Ситуация обострилась, когда я попытался подделать чек на тысячу шекелей от имени своего работодателя и обналичить его в банке. Ладно бы у меня получилось, так нет же, ОНИ сразу схватили меня за руку, и теперь на мне висит Уголовное Дело. В суд я так и не пошел. Но я так просто не отступал, я злостно не ходил на работу и не платил за комнату, чтобы поставить их в тупик и заставить задуматься о том, с кем они связались. Частично мне это удалось, но ОНИ и тут выкрутились: заставили меня сдать какие-то тесты, запихнули в Иерусалимский университет и теперь мучают со своим ивритом. А еще мне светит армия. Представляешь мне – старому толстовцу! Тут сейчас всех моих друзей должны забрать в армию, так они радуются, как котята, и не потому что родину собираются защищать или там арабов убивать, а потому что им нравится ходить в камуфляже. Здесь это считается очень престижно. А мне нравятся джинсы, что тут поделаешь…

И вот о чем я думаю, ворочаясь ночью на своей студенческой кровати: когда мальчик-араб, сгибаясь под тяжестью Калашникова, пустит пулю, которая окажется для меня последней, я закрою глаза и увижу....

..... узкий переулок с серыми, нависающими зданиями и зеленый дом, маленький двор, коричневую дверь, лифт как всегда сломан, но ничего, идти-то на пятый этаж, налево и обшарпанная дверь, приобретшая неопределенный цвет от многочисленных ударов ногами нетерпеливых гостей…»

Ну в общем все верно, только дверь в подъезд стала черной и железной с кнопочками домофона. И лифт починили, поставив блестящую серебряную кабину, в которой непонятно едет она или уже застряла, как будто она не перевозит, а телепортирует тебя с этажа на этаж. А все потому, что у Кати почти не осталось соседей – на их место пришли офисы, они заняли все три первые этажа (выше это уже не престижно) и теперь мальчики в костюмчиках и девочки в юбочках целый день курят на лестнице, там где раньше играла в карты местная шпана и ломались наркоманы.

Катя дочитала письмо Ростика и осторожно положила его обратно в конверт. С Ростиком всегда было так: она не очень хорошо понимала даже, о чем он говорит, а то, что он пишет, вообще походило на криптограмму. Она вспомнила, как год назад, нет полтора, пыталась позвонить по телефону, который он ей прислал, потом оказалось, что был неправильно указан код города, а когда она все-таки дозвонилась, ей ответили, что Ростик уже съехал, притом женщина, с которой Катя разговаривала, упорно называла его Костиком. А через неделю пришло безумное письмо еще со старым обратным адресом, где Ростик четырехстопным хореем рассказывал о прелестях работы на обувной фабрике в отделе стелек.

«Я хожу гулять по лесу. Это очень помогает. Стельки шить еще ровнее».

Катя иногда думала о том, чтобы поехать в Израиль и его там разыскать. Напоить, накормить и привезти домой. Один раз эта безумная идея чуть было не осуществилась, когда она познакомилась с бизнесменом, утверждавшим, что у него есть связи в израильской мафии. Она тогда быстро сочинила историю про пропавшего без вести кузена, волнующуюся тетю, последние дни убитой горем бабушки, но в силу какой-то слабости характера так и не сумела довести ее до конца.

А сейчас… о, Господи, что же ему ответить?

Глава 2

– Катя, ты понимаешь, сейчас в России возможно выпускать только два вида журналов: для супер бедных и супер богатых. Для середнячков не канает – их просто нет. А богатые и бедные, это, в принципе, одно и то же. Это люди, которым все пофигу. Потому что у одних бабло из всех карманов вываливается и они знают, что могут себе все позволить, потому что не убавится, а другие тоже не особенно парятся, потому что знают, что хуже уже не будет.

– И что? – Катя грустно смотрела на свои бумажки.

– И что? И то, что мы будем делать экстремальный журнал для богачей и нищих. С этого и начнем: «Денег масса. Они лезут из всех щелей. Или вы не видели денег вообще уже несколько месяцев. И то и другое – две стороны одной монеты. И с тем и с другим пора смириться». А журнал так и назовем: «Богач-бедняк». Как, кстати, это будет по-французски?

– Понятия не имею. Что-то вроде «риш-повр». А зачем тогда нам нужна французская тематика в журнале? Причем она здесь?

– При том, что надо запузырить еще какую-нибудь фишку. Франция – идеально! Сделаем французское название, рубрикатор на французском, даже можем подрисуночные подписи делать на французском. Английский уже всем приелся, немецкий – немного некутюрно смотрится, а вот французский – очень даже цепляет.

– Ага. При том, что половина народа не сможет это все правильно произнести.

– Да, плевать, пусть хоть они вообще читать не умеют! Ты же не книжки пишешь, черт возьми, а сраное СМИ. Под журнал для богатых и нищих нам кто угодно даст денег. А французское оформление – так это ж просто красная тряпочка для спонсора. Ну что ты тут написала? «Интерес к Франции как к политическому и экономическому партнеру сильно возрос после встречи Путина и Жака Ширака. В культурной сфере происходит замещение французской культуры от «кино не для всех» до «для широкого круга всех возрастов». Франция перестает ассоциироваться со страной, ставшей последним приютом для русской интеллигенции. В глазах молодого поколения она становится неизведанным интересным самостоятельным государством. Проспекты туристических агентств не дают полного представления об этой стране». Какая, к черту, дружба Путина с французским народом и приезд Ширака в Москву? Все уже во Франции этой сраной побывали. Все на Эйфелеву башню попялились. Париж увидели – никто не умер. От этого надо отталкиваться. Типа «заведи Францию у себя дома».

– Ну есть еще новые русские, которые французский учат. На курсах, где я преподавала, они просто пачками ломились. Особенно жены. Делать им особенно нечего, так они учат френч. А, главное, знаешь, зачем? Не чтобы по Каннам мотаться, там они все равно только пальцами тыкают, а чтобы, придут к ним вечером гости, а они им в дверях «bonjour».

– Епть… я так от этого языка во Франции затрахался, слышать его больше не могу… Если бы какая-нибудь фря мне в гостях такое слово сказала, зарубил бы ее на месте… Так, короче, надо закругляться. Я тогда сам все напишу, фишку придумаю, концепт, деньги посчитаю. От тебя только – название и рубрикатор на французском. И манки про то, откуда мы будем брать информацию – типа насчет будущего штата там пошуруй. Кто у тебя про что писать может, ясно?

Катя погрузилась в размышления о том, почему она никогда не могла сказать Лене о том, что он – долбанутый идиот, а она сама – серьезная девушка и не хочет с ним связываться.

С Леней она познакомилась три года назад, когда ковыляла домой. Впереди шел молодой человек в черных джинсах, который вдруг резко обернулся и спросил: «Вы не в этом подъезде, случайно, живете?». «В этом», – ответила Катя, на что строгий юноша широким жестом открыл дверь и предложил: «Тогда зайдем?». Потом они сидели на лестнице, пили пиво и курили, хотя Катя была в каком-то элегантном костюме, блузке и даже, кажется, на каблуках. За первые пять минут разговора Катя узнала, что молодого человека зовут Леня, что он имеет французского дедушку, сбежавшего еще в 70-е от семьи из совка, который спит и видит, чтобы пригласить внука на вечное поселение и полный пансион, что Леня учился во ВГИКе и вообще человек умный, умеет отличать истину от фальши и пошлое от прекрасного. Поэтому Катя – несомненно прекрасное создание, вполне достойное того, чтобы стать верной боевой подругой будущему французскому гражданину.

– Ну и как тебе Леня? – спросил вечером брат, глядя на Катину расслабленную нижнюю челюсть.

– Откуда ты…?

– Это мой приятель. Лепший кореш, можно сказать. Мы с ним вместе церкви грабили, то есть занимались антиквариатом. Ему очень хочется жениться, притом выгодно, вот я подкинул ему идейку насчет тебя.

– А что во мне такого выгодного?

– Ну, смотри. Квартира у нас с тобой большая, недалеко от центра. Родителей нет, так что с тещей проблем не будет. Бабушка того и гляди откинется, так что еще одна хата перепадет. Ты девка умная, без комплексов – жить с тобой вполне можно.

– А я что с этого буду иметь?

– Любящего французского дедушку. Леня говорит, он сидит на миллионах. Ты его очаруешь, и обеспечишь нам светлое будущее.

– Нам?

– Конечно. Кроме того, у Лени всегда есть, что покурить. Идеальный муж.

Катя обещала подумать. Но она, как обычно, думала так долго и так обстоятельно, что расстроенный Леня, в конце концов, один укатил в Монпелье, на прощанье сообщив ей, что она все-таки «баба с гнильцой».

Незадолго до этого Катя как раз вписала в квартиру Ростика, приехавшего в Москву с одной зубной щеткой. Ростик кидал куриные кости из окна, а посуду мыл, складывая тарелки в унитаз и нажимая на спуск. Первую неделю он провел в размышлениях, кем же ему все-таки стать: писателем или рок-звездой.

Глава 3

Что за моря, что за берега, что за серые скалы и что за острова

Что за вода, плещущая за борт…2

«Катя говорит: даже когда человек несчастлив, даже когда он думает, что несчастлив и улучшения не предвидится, он все равно счастлив. Сломленные жизнью развалины, алкоголики и неврастеники вызывают у нее больше уважения, чем сильные личности, способные справляться со своими проблемами. В принципе, она не против того, чтобы умереть, харкая под забором. Надо бы уточнить у нее, под каким.

Рассказывают, что Катины родители умерли, когда ей было лет десять. Я не знаю, насколько серьезно можно углубиться в эту тему. Однажды у нас с ней был разговор о родителях, правда, мы были очень пьяные и по большей части смеялись. Мне было, конечно, интересно узнать, что с ними произошло, и как она на все это отреагировала.

Я слышал две версии, одну от самой Кати, а вторую от каких-то ее знакомых. Катина версия гласит, что маму – женщину красивую, но с головой поссорившуюся еще до ее рождения, зарезал любовник, потому что она отказалась бросить семью. После этого любовник, тщательно спрятав тело, пришел к папе каяться. Они выпили водки, поговорили по душам, после чего папа пошел и тихо вскрыл себе вены в уборной. Совершенно обалдевший любовник сдался в милицию и вроде бы до сих пор коротает дни в дурке.

Друзья Кати, с которыми я общался, утверждают, что маму сбила машина, пока папа умирал в больнице от тривиального рака. Есть даже некоторый трогательный момент: как будто бы Катя видела смерть мамы, стоя на другой стороне улицы.

Интересно, насколько смерть родителей повлияла на ее характер. И тот факт, что взросление ее прошло под флегматичным присмотром бабушки и полоумного братца. Вот я совершенно не знаю, расстроюсь я или нет, если мои родители умрут. Одно время я даже представлял себе, как они умирают. Как я приезжаю в свое Кукуево, под стук могильной лопаты стряхиваю пепел с пальцев и ухожу, ни разу не оглянувшись. Не потому что я их так ненавижу, совсем нет, сейчас по прошествии стольких лет разлуки и практически полного молчания мне даже иногда хочется, чтобы они… хоть бы возмутились моим поведением и тем, что со мной происходит.

Катя однажды познакомилась с моим папой. Он приезжал в Город на два дня (и одну ночь, слава Богу) и я не мог вписать его в свою комнату. Поэтому любезная Катя предложила папе переночевать у нее. Папа привез здоровенную бутыль самогонки, от которой пронзительно пахло свежими опятами, мы вначале чуть не блеванули с Девушкой моей мечты, но после третьего стакана вроде даже втянулись, тем более, что на предмет прохождения по небу она была довольно мягкая. Что же рассказывал тогда папа? О моем детстве – о том, как мы вместе удили рыбу, ходили на охоту, как он мне разрешал вместе с ним ездить в товарняках и ходить по железнодорожным путям. Папа мой – в прошлом путевой обходчик. Еще он рассказывал о том, как я как-то красил проржавевшие знаки и мне проходящим поездом чуть не снесло голову. Катя тогда заметила, что он говорил об этом не то с гордостью не то с сожалением.

Для меня, простого мальчика из деревни, тот факт, что я и мой неотесанный папа пьем его самопал с Катей и ее братом на их кухне, сам по себе был примечательным.

Если не принимать серьезно Катину версию (не думаю, что она ее придумала, у нее вообще отсутствует фантазия, она просто составляет коллажи из того, что где-то услышала), то я бы вообще предположил, что родителей у Кати с самого начала не было. Может, Антоновы родители и закончили жизнь на больничной койке, Катя же просто в какой-то момент возникла. Она – порождение своего Города.

Вот, скажем, анализируя Городской уклад жизни, я находил в нем так много бессмысленных пустот и одновременно – прекрасных завершенных форм. Странно, что москвичи считают Город ограниченным и закольцованным, мне он представляется пучком, неким узлом дорог, расходящихся в бесконечность. В отличие от Ростова, Киева, Питера или Иерусалима, расположившихся на карте подобно отдыхающей пиявке, Москва ни в какие масштабные рамки не влезает. Это я понял, скорее почувствовал в первый же день.

Мне очень нравится история из Старого Завета о нечестивом царе Вассе и коварном Боге. Последний давно хотел наказать Вассу за его нечестивость. И вот он дождался пока Васса во время какого-то семейного праздника вышел из дома отлить на заднюю стену и в это время небесным огнем уничтожил все: дом, семью, друзей, даже хлев пожег. Васса стряхнул, одернул платье, обогнул стену, а там – только пепелище. Подражая Шопенгауэру, я представляю себе сцену изгнания из рая: Адам, напялив фиговый лист, на минутку отлучился по малой нужде, застыдившись Евы, выскочил за ворота, а когда собрался назад – стена по-прежнему есть, а рая – уже нет. Так и Москва для меня с самого начала стала городом незыблемых стен, за которыми то и дело мелькает ускользающая пустота».

Глава 4

Леня позвонил в начале марта. Позвонил сухо, деловито, даже трубка телефонная была какая-то жесткая, и сказал, что вернулся в Москву, а к Кате у него есть очень заманчивое деловое предложение.

Катя очень удивилась: в их последнюю встречу Леня как раз долго разорялся, что с ней совершенно невозможно «делать дела». Собственно, Кате и самой совершенно не хотелось их делать. Закончив институт, она не стала долго придумывать, чем заняться, и пошла в рекламу. Точнее не пошла, а ее туда буквально принесло – текст для буклетика о телевизорах, потом статейка о химическом пиллинге, дайвинге, стиральном порошке, салоне интерьеров…

– Не понимаю, как ты можешь этим заниматься. – возмущался брат. – Это же даже не продажная журналистика – ты если и продаешь, то не свое барахло. Ты за какие-то гроши пишешь статьи, которые даже не можешь никому показать. Или они вообще без подписи. Пройдет еще пару лет, и что ты скажешь о себе? Кто ты такая? Что ты сделала? Кому ты будешь нужна?

– Сколько напрасных вопросов, – отмахивалась Катя, разворачивая свой личный, честным трудом заработанный гамбургер.

Брат ее был не то, чтобы человеком богатым – иногда ему не платили несколько месяцев, так что даже приходилось отключать мобильник, но он всегда был каким-то непостижимым образом накормлен и пьян. То есть укурен: водку Антон переносил плохо и срубался после четвертой рюмки. Не то что Катя – вот она была выпить не дура, сама не понимая как в ее хилом организме берется столько сил на то, чтобы напиться до свинки, проспаться, опять напиться, проблеваться, напиться, проспаться… вот в какой-то из таких моментов она и обнаружила себя лежащей на двух стульях в офисе рекламного агентства своей подруги.

Рекламное агентство было хиленким и убыточным – это следовало из того, что подруга не получала зарплату уже второй месяц. Вообще Катя заметила, что бумажных денег они в последнее время видели крайне мало и обычно в течение непродолжительного времени. А жили за счет каких-то необналичиваемых бонусов: например, бесплатные обеды в японской забегаловке в течение месяца, ваучер на приобретение шмоток в Галерее «Актер», или там, скажем, по паре часов или флакончику пробников, всученных щедрыми клиентами, ну и плюс, конечно, многочисленные приглашения на презентации, конференции, выставки, где щедро или скупо наливали, накладывали на тарелочки, даже иногда давали с собой. Вот на такой «прессухе» Катя с Лялей и нажрались вчера до такой степени, что свалились под стол, откуда звали официанта и просили не наливать им коньяк каплями, как цезий, а принести сразу целую бутылку.

Ляле за такие фокусы грозило увольнение, а вместе с ней и Кате, потому что писала она откровенно плохо, без вдохновения, да еще и хамила клиентам с похмелья.

– Так жить нельзя, – сказала Ляля, выглядывая из-под куртки, трясущимися руками прижимая к губам чашку с растворимым бульоном, налитым сердобольной рукой вялого верстальщика.

– Нельзя, – согласилась Катя, хотя, собственно, почему же…

– Мы зря тратим здесь время. Не делаем ни хрена, только надираемся каждый вечер. Так работать нельзя.

– Это у тебя похмельный стыд, старушка. А работать здесь вообще нельзя. Да и зачем? Денег все равно не платят. А уйти тоже невозможно. Куда? Тут хоть кормят…

– Не в этом дело. Ты посмотри, как мы живем. У меня так бедро болит, после того, как я вчера об стол ударилась. Кстати, я этот стол сломала или нет?

– Кажется, сломала… – равнодушно сказала Катя.

– А ты этого оператора с ТВ-6 вообще чуть не изнасиловала. Ты хоть помнишь, как вы с ним целовались в их машине и ты мне все в окно кричала: «Какой профиль! Какой профиль!»?

– Ну вот зачем.... зачем… че вспоминать? Хорошо, что ты меня вовремя увела. А то они бы меня всей съемочной группой… ой, ё…

– Вот в этом все и дело. Деньги все тратим на бухло в сигареты. То есть портим печень, легкие и цвет лица. Так главное, как мы не нажремся, нас все время трахают. Хорошо еще, что не бьют. Хотя и сами мы себя обо все углы стукаем, так что посторонней помощи не нужно…

– Вот к чему ты все это?

– Кать, ну тебе самой не противно?! Вот, если бы бросить пить… Курить я , кажется, уже и так не могу. А те жалкие гроши, что мы зарабатываем, тогда можно было бы откладывать…

– Чтобы через два года аскетизма купить машину? Купить и в первый же вечер нажраться до белочки и разбить ее о ближайший столб? А это мысль…

– Нет, перестань… я не об этом. Ну ты понимаешь, о чем я?

– Ну да. Что уж непонятного. Не скажу, что меня это тоже не волнует. Дожить до 25-и лет и ничего, ну вообще ничего не сделать! Даже не хотеть. Просто жить с моментами просветления, когда тебе становится стыдно. Хотя, может, только это и свидетельствует о том, что ты живешь… Если хочешь, для разнообразия можно попробовать: не пить. Не курить. Только сок и колу. Есть тоже очень мало. Таким образом сокращаем расходы. Зато сексом заниматься надо только за деньги! Поднимаем таким образом планку доходов, – задумчиво пояснила Катя. – представляешь, приходим мы с тобой на какую-нибудь тусу, нам там наливают, а мы отказываемся, нам накладывают, а мы нос воротим, зато симпатичным мальчикам сразу говорим: пятьдесят баксов два часа. И тратиться на ублажение нас и спаивание не надо. Это же идеальные отношения! Никаких ложных иллюзий, недомолвок, игру в «нравлюсь -не нравлюсь» и как там насчет симбиоза душ.

– Ну да. Проституция называется.

– Да не… во-первых, мы будем спать только с теми, кто нам самим нравятся. Пожалуй, начнем со старых друзей. Сработает – расширим клиентуру…

От мысли о возможном начале новой светлой жизни подруги так приободрились, что нашли в себе силы доползти до «Русского бистро».

Одна идея у них уже была несколько недель – открыть свое альтернативное «рекламное агентство». На базе того, в котором они работают сейчас: ведь есть вся информация, есть контакты с прессой и телеканалами, факс и интернет, начальство подтягивается крайне редко. Оставалось только придумать название, напечатать прайсы с логотипом и осторожненько разослать по клиентам. Первой эта идея появилась у Ляли, когда она через голову руководства разместила ролик своих старых клиентов с Кавказа на РЕН-ТВ. Интересно было не то, что она это провернула, в конце концов, продинамить родную фирму – святое дело, а то, что денег она, в итоге, так и не получила. Просто в тот день, когда надо было ехать подписывать договор, Ляле стало страшно лень вообще выходить из дома.

Она пролежала до вечера на диване, рассказывая по телефону несчастным производителям высокогорной минеральной воды, что у нее жуткая температура, и не могли бы они для простоты сами подъехать в рекламный отдел телеканала и все там подписать. Что они конечно и сделали, недоумевая, зачем им в таком случае вообще нужна была эта сумасшедшая девушка. Теперь Ляле почему-то казалось, что, если бы у них с Катей было подпольное «агентство», дела бы пошли более энергично. Только вот названия достойного никак не подбиралось…

Так что на встречу с Леней Катя шла с твердым намерением ниже пятидесяти не опускаться. Ну тридцать – по старой дружбе. В его деловые предложения она верила не больше чем в чек по почте.

Как ни странно Леня ее встретил не один – с ним была хмурая женщина в темных очках, как оказалось – юрист. Вот с этим юристом они и пошли обедать в «Hola Mexica!» – Катя почему-то была уверена, что платить за всех будет худосочная юридическая блондинка, и не ошиблась, хоть что-то в этом мире остается незыблемым.

– Катя, я собираюсь открывать журнал. Здесь в Москве – это золотое дно. Сейчас мы с Ларисой делаем юрлицо, чтобы зарегистрировать журнал на нас. Спонсоры у меня практически уже есть – осталось только подписать бумаги.

– Ну а я тебе зачем?

– Мне Антон сказал, что ты хорошо пишешь. Так что это для тебя реальный шанс. Журнал будет пафосный, о французской культуре в Москве, то есть для таких вип-приезжих. Ты там будешь всякие статейки тискать, тексты обрабатывать, переводить – в общем, мне нужен человек с образованием. Пока от тебя нужно вступление для бизнес-плана: каким ты видишь журнал, и какую хочешь в нем иметь должность. Только имей в виду – главным редактором буду я. А ты себе что-нибудь придумай.

С этим-то у Кати и были самые большие сложности. Она совершенно не понимала, как можно постоянно что-нибудь придумывать. Взять то же название для агентства, или скажем, название для журнала, а теперь вот еще должность себе какую-то. Ну, например, хорошо писать «джинсу», там все ясно и просто, именно такой человек клиентам и нужен: обыкновенный лжец, а не вдохновенный выдумщик. Ляля вот была богата воображением, или, как она сама говорила, креативом: устроить акцию, придумать красивый слоган, запоминающийся рисунок… Катя же была из тех, кто только может написать: «эта стиральная машина очень хорошая» или «учить английский язык в австралийском колледже в Сингапуре – это просто и престижно». Самое забавное, что подобная прямота всегда оказывалась страшнее любой фантазии и ничто по силе убеждения в сознании Кати не могло сравниться с древнейшей рекламной втираловкой: «возлюби ближнего своего как самого себя».

Каким образом Леня, чьим величайшим достижением на жизненном пути пока считалось полное освобождение от оргтехники и наличных денег американской конторы, которая в начале 90-х имела несчастье взять юношу к себе курьером, собирается делать собственный журнал, она совершенно не представляла. И, тем не менее, это произошло: в течение месяца был зарегистрирован издательский дом, найден спонсор, который и выделил помещение под редакцию.

Со спонсором по имени Василич Катя познакомилась только месяца через три, да и то просто случайно столкнулась на лестнице. Милый человек с трогательный пивным животиком пришел проверить, как идут дела у «рабочей группы» под чутким Лениным руководством, и тут же и был представлен Кате, пока Леня одной рукой выталкивал ее на улицу.

– Не светись перед ним особо, – сказал потом Леня, догнав ее у метро. – Будет вопросы задавать: скажи, что не в курсе, и посылай ко мне.

– Не поняла. Он же меня про статьи на первый номер хотел спросить. Я бы ему и ответила.

– Вот этого нам и не надо. Он ни фига в этом деле не понимает, и просвещать его не зачем. Я ему втер, что я наполовину француз, Сорбонну закончил с красным дипломом, поэтому знаю, как это все делается в цивилизованных странах. Василичу это просто бальзам на душу – он мне верит, а у тебя вид не того… не слишком… Я ему сказал, что девочка ты профессиональная, пишешь хорошо, но вот проблема – сильно заикаешься. Так что увидишь его еще раз, скажешь: «ззззззздддддддравствуйте», ясно?

– Подожди, не поняла, как это заикаюсь? А меня ты спросил?

– Я вообще мог бы сказать, что ты глухонемая, так что спасибо скажи. Я знаю, что делаю, так что не вмешивайся. Твое дело писать – вот и пиши, а деньги я буду из людей выбивать.

– А чем он занимается, Василич этот твой? Он совсем идиот?

– Да нет, конечно. Поэтому надо осторожнее… У него рестораны. И магазины еще какие-то. Ему хочется вложить деньги во что-то пафосное. Например, журнальчик наш будут клиентам вместе со счетом подавать – моя, кстати, идея, если счет больше чем на 200 баксов.

– А насчет Сорбонны ты не того? Это же проверить можно?

– А что проверить? Был я в этой Сорбонне, прошелся разок. В крайнем случае, у меня фотка есть, где я там пиво пью.

– А если он диплом потребует? Красный, ты вроде сказал? Там же вообще таких не выдают. Мог бы хоть поскромничать, сказать, что не доучился или еще что…

– Поскромничаешь – людей насмешишь. Попросит – нарисую. Натурально красного цвета. Ладно, ты давай двигай, а то мне еще в пару мест надо свалить сегодня. Вообще, пиздец это, конечно, надо уже завязывать с рабочей группой этой долбанной и первые деньги снимать со счета. А то, прикинь, у меня встреча с клиентами, а я к ним пешком хожу, даже в кафешку не могу нормальную пригласить. Главное, джинсы уже изнашиваются, вот, видишь, тут сбоку слегка морщат, да и цвет полинял… невозможно же в таком виде главному редактору ходить. Ботиночки еще бы прикупить новые… лето скоро, а в этих ноги потеют. Хорошо хоть у меня часы и очки пафосные достаточно, это я еще из дедули вытряс. Тут хоть люди как-то фишку секут, видят: «Айсберг», «Омега», значит, можно с парнем дело иметь…

Когда Леня позвонил Кате и пригласил ее «посетить редакцию» изумлению ее не было предела. Даже то, что позвонил он часа в два ночи и по голосу был совершенно укуренный, не меняло того, что она на этот бизнес-план плюнула, никаких пишущих людей не нашла, две недели вообще не звонила, а он, тем временем, все-таки своего добился.

Редакция находилась на Тверской в похожем на Катин доме и занимала довольно большое помещение, посередине которого стоял девственно чистый стол с телефоном, а на полу был ксерокс. За этим столом и сидел Леня, положив руки на столешницу и пристально смотря в противоположную стену. В свой первый рабочий день Катя распечатала у соседей список телефонов знакомых журналистов, на всякий случай отксерила его в пяти экземплярах и ушла домой. Леня так и не пошевелился. Телефон молчал.

Глава 5

«Я не понимаю, почему Катя стала журналисткой. Пусть бы и рекламной. Она совершенно не умеет и не любит задавать вопросы. Более того, я подозреваю, что ей неинтересно вообще слушать, что люди ей говорят. Иногда, когда я рассказывал ей какие-то истории из своей буйной ростовской молодости, я ловил мелькающую дымку, периодически захлестывающую ее зрачки будто затвор фотоаппарата. При этом она никогда не зевает, не устремляет взгляд в даль, смеется, когда смешно и участливо поддакивает, когда этого требует пауза. Но в какой-то момент я понял, что истории любые, смешные и грустные ей просто не интересны. И не спрашивает она никогда и ни о чем не потому, что как-то потрясающе деликатна или мозгов не хватает – просто она совершенно не хочет услышать ответ.

Казалось бы такую закрытость от информации могут позволить себе только старики или обладатели некой великой мудрости. Как писал Марсель Пруст, «наступает день, когда ты понимаешь, что весь мир может приносить тебе радость и начинаешь делать удивительные открытия не только в сочинениях классиков, но и в простой этикетке от мыла».

Фактически своих ответов у Кати тоже нет и если она и делает какие-то удивительные открытия, то они так и не покидают свою утробу. Спорить с ней невозможно – просто ты понимаешь, что ее не очень интересует твое мнение, свое и подавно, и таким образом обесценивается сам предмет разговора. Поэтому Катя может нести любую ахинею, даже не обращая внимания, слушает ее кто-нибудь или нет.

Тут опять я бы хотел коснуться ее воспитания. Про родителей брат ее как-то обмолвился, что они были не без музыкальных способностей. В доме стоит пианино, есть гитара и куча виниловых пластинок. Хотя саму Катю музыка опять же не особенно волнует.

Если бы я мог описать ее жизнь на основании известных мне фактов, то получилось бы следующее.

Катя родилась на два года позже своего брата Антона. До пяти лет ходила в детский сад, где воспитатели хвалили ее за умелую декламацию стихов. С шести лет она посещала музыкальную школу, с девяти – театральный кружок. Кроме того, известно, что она была до восьмого класса отличницей по математике.

Доподлинно известен факт, что в возрасте одиннадцати лет Катя принесла домой голубя с перебитым крылом, напоила его молоком, а, чтобы его согреть, завернула в шарф и положила на горячую батарею, где голубь и сдох от удушья.

Сама Катя о своем детстве и о смерти родителей молчит. Скорее всего, она просто ничего не помнит. Как оказывается, мало я о ней знаю. Если подумать, я знаю много смехотворных подробностей о жизни людей, которые мне совершенно неинтересны, но ничего не знаю о тех, кто является частью меня самого.

О Сереже, например, я бы хоть сейчас написал донос: в детстве он коллекционировал монеты, собирал гербарий, никогда не нравился ни девочкам, ни мальчикам, увлекался химией и научной фантастикой, попытался поступить в Литинститут, начал подвязывать волосы в хвостик, а очки сменил на контактные линзы. Пишет садо-мазохистские рассказы. Его супруга носит сапоги.

Катя глаз не могла оторвать от этих сапог. По мне: ну старые, ну стоптанные, ну серые. Сама на себя бы посмотрела – иногда ей даже лень лохмы причесать. Как можно жить с такой зыбкой системой ценностей, не представляю. Например, Кате лень читать книги. Если я ей перескажу сюжет и скажу, что я о нем думаю, она мне верит. Но если о той же книге расскажет еще кто-нибудь – она и это присовокупит. Необходимости в собственном знакомстве с источником у нее не возникает. Истина для нее где-то там – за сапогами. Может быть, в этой ее способности жить не среди конкретных предметов и действий, а среди того, как их воспринимают окружающие, и есть то, что так влечет меня? Например, Катя читает килограммы прессы: новости, рецензии, аналитику. Вначале я подумал, что она – еще один представитель управляемого быдла. Оказалось, нет. В кино она все равно почти не ходит, книг, повторяю, не читает, а в современной ситуации в стране и мире не ориентируется вообще. Ей просто интересно разглядывать в журналах выносы и подписи к фотографиям.

Интересно, видите ли. Как ни забавно, но в этой массе нелепых выжимок она ориентируется гораздо лучше, чем я в своем мире, как мне кажется, истинных и простых субстанций. В этом и суть ее неземной природы.

Мы имели разные старты. Ей не от чего отталкиваться, ничто ее не держит. Поэтому она никуда и не двигается. Я же хочу знать свои корни, потому что хочу знать и свой конец. Не в этом ли роковое заблуждение человека?»

Глава 6

В два часа дня Леня устало передвигал ноги по крутым улочкам Заяузья. Ноги эти по-прежнему были облачены в старые джинсы и зимние ботинки. Настроения это никак не поднимало. Кроме того, отвратительно тяжелая сумка с какими-то бессмысленными бумажками и журналами оттягивала плечо. С утра у него были две встречи с потенциальными рекламодателями (лохами, готовыми отстегнуть бабла), которые закончились вроде как ничем: лохи надежно припрятали свое бабло. Хотя уж кому-кому, а только Лене и надо было его давать: выглядел он сильно, волосы причесывал гелем, говорил медленно, как для идиотов, да и смотрел на собеседников сквозь тоненькие стекла очков с нескрываемым презрением.

«Уроды, – думал Леня, – волоча взглядом по фасадам домов, – просто уроды…»

Два дня назад он все-таки решился и зашел к Юле. Собственно, он и вернулся в Москву, как он сам считал, в основном из-за Юли. Дедушкина французская идиллия на проверку обернулась ничем не лучше прежней жизни с мамой: дедуля, хоть и сидел на миллионах, или по крайней мере, сотнях тысяч, оказался жутким жмотом.

Скажем, после нескольких сеансов тонких намеков и грубой лести, он сообразил, что надо купить Лене мотоцикл «Кавасаки», чтобы тому было удобнее передвигаться по городу и вообще. Но он не понял, видимо, что мотоцикл, как и любой автомобиль, работает на топливе. То есть каждые четыре дня Лене приходилось выпрашивать у дедушки деньги на бензин. Если дедушка не давал (что случалось довольно часто), приходилось бензин пиздить. Это определенно нельзя было назвать человеческой жизнью. Юльку-то уж точно никак нельзя было туда перевезти – скупой дедуля не понял бы. Он хотел, чтобы Леня учился, готов был даже это спонсировать, и уже нашел какой-то колледж в Англии для таких вот лохов как внучок, так как французский Леня вообще за язык не считал.

Нет, о девушке из Рязани даже речи идти не могло. Хотя Юлька могла бы сто очков вперед дать такой зазнавшейся москвичке, как, например, Катя. Он Катю, конечно, искренне уважал, а брата ее вообще считал почти человеком, но совершенно не понимал, как люди могут сидеть в засранной трехкомнатной квартире, где от каждого шага отваливается кусок штукатурки, и есть при этом серебряными вилками. Вообще, занимаясь антиквариатом, скупая его по деревням, а особенно по обветшалым дачам и потом втюхивая втридорога денежным лохам, совсем не сложно преисполнится презрением к людям. Нет, не к лохам – эти могут заплатить несколько штук за чугунную ванну девятнадцатого века, а потом повесить в прихожей мазню Никаса Сафронова – сколько угодно их можно обвинять в отсутствии вкуса и сочинять анекдоты – им самим наплевать.

А вот жалкие отпрыски красных комиссаров, награбивших эти чертовы ванны и самовары, или потомки недобитых дворян, живущие на оскорбительную пенсию, ковыряющиеся в своих шести сотках и гордящиеся тем, что в их говеной жизни еще осталось что-то ценное… надо видеть, как жадно загораются их глазенки, когда ты достаешь доллары! Некоторые возмущались, даже хватались за дедушкины ружьишки и ятаганы – мол, живем в дерьме, зато печь у нас изразцовая! Дети и внуки наши в обмотках будут ходить, но все равно греться у памятника зодчеству! Леня их ненавидел. Если ты бедный – так нефига выпендриваться, цепляться за ложки-плошки. Ценные вещи должны принадлежать тем, кто им соответствует.

Вот, Юлька, например. Она не пропадет – приехала в Москву из Рязани, якобы учиться на художника. Или на дизайнера. В Рязани у нее остался сын. Она его лет в пятнадцать родила, кажется, потому что сейчас ему лет семь или восемь. В итоге устроилась официанткой, потом стриптизершей, потом была моделью на выставках, сейчас – администратор какого-то европейского офиса. Это ее бойфренд пристроил. Собственно, из-за этого бойфренда Леня и приехал.

Сразу после Лениного отбытия на родину Верлена и Рембо, Юлька сошлась с каким-то ирландцем – инженером или что-то в этом роде. Он организовал миленькую квартирку на Никитской, нашел ей непыльную работу через своих знакомых, регулярно приносил домой пачки денег и вроде даже собирался выписать из Рязани ребенка. Ловить тут, похоже, было уже нечего.

Когда Юлька это все счастье ему в письмах описывала (при всей своей оборотистости, она так и не выучила ни одного языка и до смерти боялась интернета), в какой-то момент Леня был готов послать к черту и дедушку и ирландца, вытащить ее к себе, жениться, найти работу и кушать каждый вечер спагетти. Но ей, как выяснилось, такая романтика была не по зубам.

«Понимаешь, – говорил Леня Антону. – Я знаю, что такое настоящая любовь. Я ради нее готов, например, полгода ходить в одних и тех же джинсах. Но Юлька – девушка практичная. Она не готова».

И вдруг она позвонила. Сквозь сумбур ее отрывочных всхлипов Леня разобрал: что-то не так. Что-то случилось с ее Джимми, возможно, он ее бросил или она его бросила, главное она САМА позвонила и что-то ей от Лени надо.

Леня покидал поношенные вещички в сумку, на деньги, вырученные от спизженой у дедушки фамильной печатки, купил билет и рванулся на родину.

– Ну чего тебе? – спросила Юлька, вставив лицо между дверью и косяком.

– Да вот… к тебе прилетел.

– Ты же говорил, что денег нет.

– Дедушкину голду продал. И прилетел. Зайти-то можно?

– Ну давай. Только недолго. Джимми скоро вернется. Хочешь там чаю или кофе? Выпить не предлагаю, а то Джимми заметит…

– Давай чаю. А можно я у тебя покурю?

– Нее… Джимми заметит.

– Проветришь. Да что ты все заладила: Джимми, Джимми. Что у тебя стряслось-то?

– Ничего.

– А чего звонила тогда? Я думал, ты решила ко мне вернуться.

– Да нет, Лень, – по крайней мере, он мог себя утешать тем, что за два года она сильно испортилась.

Лицо стало каким-то угловатым и непропорциональным, косметикой она почти не пользовалась и волосы вернули свой натуральный мышиный оттенок.

– Мы просто поссорились. Это несерьезно. Я психанула, вот и наговорила тебе кучу ерунды. Все равно я рада тебя видеть. Что поделываешь?

Курить бросила. Почти не пьет. Это не к добру. Леня пустился в туманные рассказы об английском колледже и перспективах дальнейшей жизни в Монпелье.

– Ты надолго тут?

– Не знаю. Как фишка ляжет.

Она даже не предложила ему зайти еще, да и сам Леня в тот момент не видел в этом смысла. Сама мысль, что он сидит на стуле Джимми, была ему отвратительна.

Не более привлекательной казалась и идея возвращения во Францию. С дедушкой они друг друга порядком достали, да и насчет печатки объясняться не очень хотелось. Зато каждый день происходили какие-то встречи со старыми знакомыми, радовавшие тем, что у них практически ничего не изменилось: кто-то выродил еще одного ребенка, кто-то поменял машину, работу, жену, но на самом деле, Леня чувствовал, что вроде бы он никуда и не уезжал. Сразу же поднимались старые связи, вспоминались телефоны, которые не менялись уже десятки лет, Леня испытывал некое мрачное удовлетворение, приходя в очередные гости и узнавая, что хозяева обрюзгли, постарели и еще крепче вросли своими задницами в насиженное место. Что могло бы его поразить? Вот разве только друг Миша, который от простого рекламного агента продвинулся до главного редактора какого-то фуфельного глянцевого журнала и теперь ездил на «бэхе» и мотался на Майорку, как на дачу.

Он и натолкнул Леню на идею своего издания. Главная составляющая успеха, в этом Леня был твердо уверен – не производить ничего полезного. Ничего такого, что можно пощупать руками и использовать по назначению. Тут как с антиквариатом: символ заменяет сам предмет. Он встречал людей, которые готовы были читать при свете церковной лампадки и украшали туалет театральными программками тридцатых годов. За добротно сделанный стол ты получишь ровно столько, сколько стоят доски плюс удовольствие за ним сидеть. А простые радости люди, как правило, не замечают, а значит, и ценят невысоко. Поэтому, чем бессмысленнее идея, чем туманнее цель и абстрактнее результат – тем больше и толще становится твой бумажник.

«В России никогда не будет среднего класса. Все или ничего, середины – нет, нормы – нет. Бомжи и миллионеры – основной великосветский круг Москвы, и культ потребления никогда не будет у них определяющим. И никогда не будет господствующим средний класс, нацеленный на потребление и накопление материальных благ.

Западное общество построено на идее достижения земного благополучия. Мы же никогда не сможем сделать пресыщенность национальной гордостью. Русский человек, добившись всего, спивается или стреляется. Наш культовый персонаж – не тот, кто всего сам добился, а скорее тот, кому повезло. Наше большинство – не трудоголики, а счастливчики, те, кто легко богатеет и легко теряет. Русская рулетка – опасная игра, которой мы научили мир».

Все это Леня писал в своем пресс-релизе, не моргнув глазом. Пелевина он не читал. Леня вообще с тех пор как закончил институт, старался читать как можно меньше, чтобы не замусоривать мозги чужим мнением.

Он объяснит этим людям, что жизнь бессмысленна, а все, что они имеют – не стоит затраченных усилий. В его журнале не будет этого пафосного lifestyle: фуфельных показов мод, автосалонов, гольфа, тенниса и нового мейк-апа. Настоящая цель богатства: стать настоящим сидхой, брахма-риши, когда тебе все до лампочки. Прикуривать от пачки банкнот, не чтобы выпендриться, а потому что тебе ПЛЕВАТЬ НА ЭТУ ПАЧКУ БАНКНОТ.

Василичу Леня, конечно, объяснил попроще: наш журнал, сказал, будет призывать людей тратить деньги. Просто потому что надо с ними что-то делать.

Странно, что Иван Василевич Поляков, это делец от сохи, мечтающий о гольф-клубе, а на самом деле оттягивающийся до сих пор под футбол и пивко с друзьями, ему поверил. Наверное, его тоже задолбало производить что-то полезное: а предложенный Леней проект казался вполне подходящим, выгодным и абсолютно бессмысленным вложением честно заработанных денег.

Два месяца Леня занимался журналом: регистрировал издательский дом, открывал счет, вел переговоры и тянул деньги из спонсора. За это время он похудел, слегка потерял свой европейский лоск и уверенность в собственной крутизне. Теперь надо было делать первый номер.

Все текстовое наполнение он свалил на Катю, хотя не был уверен, что она понимает его идею насчет бессмысленности бытия. Сам же он искал на первый номер рекламодателей: подразумевалось, что первый раз – это, как водится, бесплатно, но он все-таки потихоньку тянул из них деньги. И чтобы перед Василичем похвастаться и купить, наконец, себе новые джинсы.

Все это время Леня продолжал думать о Юле (все-таки, это из-за нее он покинул теплую кормушку) и пришел к выводу, что позиция его в корне неверна. Девушку нельзя оставлять одну. Раз уж он приехал и делает здесь дела, надо постоянно мозолить ей глаза. Она начала ссориться со своим айришем – можно их поссорить еще больше. Например, Леня был уверен, что разговаривать им вдвоем совершенно не о чем: во-первых, Юлька владела английским на уровне твоя-моя, во-вторых, с самодовольным ирландским инженером разговаривать не о чем по определению. А Юля тянется к высокому интеллекту, что, в общем-то, естественно.

Так что он опять пошел к Юле.

– Расскажи мне о Джимми.

– А что рассказывать? Он хороший парень. Заботится обо мне. Маме и Мишке деньги переводит.

– Ну а что вы дальше делать будете? У него контракт когда заканчивается?

– Через год.

– И что думаешь делать? Жениться он тебе предлагает?

– Не знаю. То есть, я не все понимаю, что он говорит. То ли он уедет, оставит мне квартиру и будет прилетать. То ли мы вместе поедем. Я не уверена, насчет его отношения ко мне, понимаешь? Тем более, что у него куча европеоидных и католических заморочек. Когда он меня возил в Литву, мы там обошли все костелы. Конечно, мне бы хотелось какой-то уверенности. Я пробовала забеременеть, но тут он вдруг уперся рогом и сказал, что ребенка мы себе пока позволить не можем. А потом вдруг начинает рассуждать о том, что жена должна быть одна и на всю жизнь, а в семье – куча детей. Еще он ревнивый страшно. Я ему про тебя даже боюсь рассказывать.

Солнце припекало, ноги в ботинках хлюпали от пота, плечо онемело, а Леня начинал страшно злиться. Подумать только, эта идиотка еще хотела, чтобы ОН посоветовал ей, как вести себя с Джимми. Как раз сейчас он размышлял, что неплохо было бы нанять настырному ирландцу киллера.

«Блевотина, – мысли приняли теперь такой оборот. – Все здесь блевотина. Катя, Юля – все они живут в блевотине и еще меня втягивают. С Катей в этом отношении все-таки попроще. У нее нет этих блевотных провинциальных представлений о любви, верности и обязательствах. И дела с ней делать интересно. Может, опять к ней подкатить насчет Франции, ее-то вполне можно туда привезти, замутить какой-нибудь бизнес, магазинчики грабить, например. Будем жить цивильно, обедать на белой скатерти, хорошо одеваться, план качественный курить. Нормальные люди там, спокойные, там есть ради чего жопу рвать, потому что здесь все равно, даже если много денег иметь, жить-то приходится в блевотине…»

– Bernard, Fernand, vene ici, le dejeuner est pret, – из подъезда вышла женщина в цветастом переднике и позвала двух мальчишек, катающихся на скейте по тротуару. – Just maitenant!3

«Ах, вы маленькие французские ублюдки!» – пробормотал изумленный Леня. Он не мог двинуться с места: ему казалось, что эти кривые улочки и песчаного цвета дома неожиданно превратились в кривые улочки и песчаные дома какого-нибудь пригорода Нима или Марселя, солнце светит средиземноморское, и даже бродячая собака выглядит вполне по-французски.

«Господи, да где же я?» – на улице не было ни души. – «Вот сейчас заверну за угол, а там стоит орава негров и слушает IAM», – с содроганием подумал Леня.

Но за углом стоял Леонид Парфенов с черным бриф-кейсом и разговаривал по мобильнику. Мимо семенили вполне отечественного вида девочки, которые встали посреди улицы и уставились на Парфенова с отвисшими варежками.

«Поубивал бы всех», – сплюнул Леня и поплелся в редакцию.

Глава 7

Катя легла на диван и накарябала на обороте конверта только пришедшее ей в голову стихотворение:

Время уносит тени

И когда вокруг

не остается ничего

Я достаю из шкафа

Свои четырнадцать желаний

Почему четырнадцать? Потому что это – хорошее число. За этой цифрой мерещилось какое-то неясное, смутное ощущение, что все еще может измениться. Катя начала формулировать дальше уже в прозе:

«Сделать ремонт в квартире; Поехать в Африку; Купить машину; Накупить кучу красивых шмоток; Похудеть; Перекраситься в блондинку; Найти постоянного парня; А еще лучше – мужа; Родить ребенка; (Неплохо бы еще, чтобы) с братом случился несчастный случай; Купить хороший компьютер; Найти хорошую работу; Прославиться, предположим, совершив подвиг; Сходить в мексиканский, японский, индийский, армянский и арабский ресторан, попробовать «Пино-Коладу», абсент, коллинз или просто упиться хорошим вискарем; Научиться танцевать танго и пасадобль»

Катя скрючилась на диване окруженная вырвавшимися на свободу желаниями и мучилась ужасно. Периодически одно из них подбиралось совсем вплотную, распихав локтями остальных и тогда приходилось вступать с ним ожесточенные пререкания.

Вот она видит себя скользящей по дощатому полу танцзала в ниспадающем платье с мужественным кавалером под чувственную мелодию (ни одна не вспоминается)… Вот она же, гуляя с собакой (ах, вот еще и собака затесалась, хотя казалось, что хоть этот фантом ее уже оставил), видит как маленький мальчик падает под колеса грузовика (почему же, интересно, не девочка?). Катя прыгает… куда? Тоже под колеса? А собака в это время что делает?

«Ну тебе самой от себя не тошно?!!» – стучит она кулаком по диванному валику. Конечно, тошно, хотя и не настолько, чтобы не хотелось прямо сейчас вкусно и обильно поесть.

С тех пор, как она окончательно расплевалась с Лялиным агентством, приходилось довольствоваться «Дошираком» и прочими макаронными радостями – Леня зарплату обещал только после первого номера. Антон куда-то пропал. Зато начался, как называла его Ляля, «сезон отлова утопленников» – что ни день, то настойчиво попадались на глаза, звонили, заходили люди, которых она и не ожидала уже увидеть. Бывшие «любови» (даже мальчика встретила, которого отшила еще в 7-м классе, потому что у него ноги были кривые), однокурсники, старые знакомые по клубам – самое обидное, что у всех дела шли лучше, чем у нее. Даже у гада Лени, который, собственно, и открыл этот мучительный сезон. Он, конечно, тоже сидел без денег, да и личная жизнь у него, как знала Катя, не складывалась, но он, по крайней мере, вернулся из светлого края европейской роскоши, в то время как она все эти два года…

В дверь позвонили. Катя повернула замок с самыми худшими предчувствиями и увидела Ростика.

Глава 8

Бушприт треснул во льдах, а краска – в жару

Я сделал это, я забыл

Я вспоминаю

«Я так долго стремился в Москву, что в итоге оказался там самым случайным образом.

Почти год я жил в Курске. Хотя правильнее надо было бы сказать «подъезжая к Курску». Когда меня выперли из ростовского педа, отец по знакомству пристроил в бригаду обходчиков, и я в оранжевой робе мотался по железнодорожным путям.

Это было очень странное время – похоже, я впервые в жизни утратил веру в волшебную силу движения. В детстве я обожал ходить по шпалам, особенно ночью. Идти и идти под звездной навигационной картой, перескакивая через шпалины. Не было у меня ни малейшего сомнения, что как только я буду готов (а я это сразу пойму), я вскочу в любой попутный поезд, в вагон СВ или товарняк, и уеду, а все двери мира будут открыты для меня. Вначале я бы, конечно, поехал в Москву. Потом: в Стамбул, Париж, Хельсинки, Токио, я словно дух воздуха смог бы очутиться везде, где мне взбредет в голову.

И вот я почти год ходил по шпалам, встречал и отправлял поезда, идущие в Москву, Киев, Питер, Феодосию (стоянка в Курске 4 минуты), а конечным моим пунктом так и оставался служебный вагончик, который я делил с двумя бывшими проводниками, уволенными из-за кражи.

Проводников звали Ахмед и Эдуард, первый был турком, а второй армянином, хотя я думаю, что даже плакат с изображением Арарата на стене не испортил бы их дружбу.

Мужики считали, что лучше профессии, чем проводник не существует, и мечтали заслужить прощение, ради чего готовы были мерзнуть в маленьком сыром вагончике в компании со мной.

Проводники – вот профессиональные путешественники, не то что я, дилетант. Им по фигу, куда ехать, зачем. Главное, наслаждаться процессом, а именно – мимолетностью и зыбкостью самого дорожного бытия. Я бы расстрелял тех, кто презирает поездной быт: прогулки до туалета, попытки размесить закуску на маленьком столике, кипяток из титана, тамбуры и вагоны-рестораны. Кто говорит, что в поезде люди теряют время? Наоборот, именно там ты и живешь по-настоящему, трясущейся концентрированной жизнью ограниченного, постоянно перемещающегося пространства.

Проводник, – божок железной дороги. Ему наливают пассажиры. Ему суют деньги те, кто не смог купить билет. Ладно бы деньги – почти всегда соглашаются отдать натурой такие девчонки, что на твердой земле даже и не взглянули бы. Кроме того, у пассажиров всегда что-то плохо лежит. Вот тут наши ребята и подкачали: спиздили магнитофон у занюханной герлы из плацкарты, а у нее папа оказался чуть ли не из МПС.

Теперь вот, бедолаги, сидели со мной в вонючем вагончике и красили столбы и знаки.

– А я бы хотел на море… – вздыхал я

– Море? Полгода в Сочи ездили. На мандаринах наварили. А на обратном пути иногда и кадры ничего попадались.

Под Новый Год я заболел. Ни аспирин, ни водка с перцем, ни водка с чесноком не помогали – меня трясло, лихорадило и иногда рвало.

Даже мои проводники испугались, что я ласты склею прямо в сугробе во время обхода. И вот, когда я, кряхтя и сопя, притащился в привокзальный буфет, чтобы мне там погрели бульона, я и встретил Славика.

Славик – мой школьный приятель, на два года старше. Очень странно встретить в курском буфете человека, которого помнишь еще по ростовским столовым.

– Ростик! Как это ты здесь?

– Да я тут… работаю, – я постарался лаконично изложить суть моего теперешнего положения.

– Да ты что! А я к друзьям приезжал. А теперь домой – в Москву! Я в Москве теперь, уже три года как. Слушай, а поехали со мной? Ты блин, больной совсем, на ногах не держишься. Я тебя к себе отвезу, отогреешься, отоспишься у меня, а потом на работу вернешься…

– А вещи мои?

– Да ну их! Зубную щетку по дороге купим. Залезай в машину.

Я упал на переднее сиденье, укутался ремнем безопасности и заснул.

– Подъезжаем, – сказал Славик. – Счас ко мне на работу ненадолго заскочим. Потом купим бухла и домой. Я уже Таньке, это жена моя, брякнул, сказал, что скоро будем, она там что-то сварганит.

Эх, куда ж ты сгинул Славик со своей хозяйственной Танькой, быстрой тачкой и добрым порывом? Ведь я так и не добрался в тот вечер до твоего гостеприимного дома, ты ушел на склад, а меня оставил во дворе в компании мерзнущих работяг. Я ждал тебя час, может, два, потом пошел к твоей тачке и обнаружил, что ты уже уехал.

Тогда я побрел к ближайшему метро».

Глава 9

Ростик сидел на кухне и медленно размешивал чай в сахаре. Господи, во что она превратила квартиру? Неужели они с братом все эти два года целеустремленно ее засирали, метр за метром? В коридоре обои висели клочками, качаясь, как лианы. Кусочек Катиной комнаты, который он с содроганием разглядел через приоткрытую дверь, встретил его смесью грязного белья, табачного дыма и пыли. Только на кухне можно было хоть как-то существовать, наверное, потому что посуда была вымыта, и если не обращать внимание на грязный пол, крошки на скатерти и груды пакетов с мусором, то можно было даже наслаждаться чаем. Но не Катиным обществом.

Сейчас Ростик даже не очень хотел на нее смотреть: волосы спутались и выцвели, лицо заплыло, не сильно, но достаточно, чтобы его черты стали какими-то смазанными и даже вульгарными. Один глаз слегка покраснел и косил.

– Признайся, ты же все-таки любишь мою жену? – спрашивал через два месяца Гиви.

– Да, честно говоря – не очень. То есть, между нами ничего не было. Не в моем вкусе.

– Да ладно заливать. Я знаю, что было. Я видел. Вы думали, что меня нет, а я пришел. Правда, очень тихо. Но это не важно, ты не волнуйся. Я же знаю, что ты был ее хахалем и она до сих пор к тебе неровно дышит. Честно говоря, Ростислав, из всех любовников моей жены, ты – самый приятный.

– Э,э, Гиви… спасибо, конечно. Только ты не думай – у меня с Катей все.

– Нет, это ты слушай! Ты ее любишь, нет? Это же видно. Ты торчишь у нас целыми днями, а то от приглашений отказываешься. И вообще – зачем ты вернулся? Катя говорит, что ты в Израиле неплохо поднялся. Не охранником же работать? Ты ради нее вернулся.

– Ну не совсем.

– То есть как не совсем?! Жену мою обижаешь?

– Да нет. Гиви, только пойми меня правильно, я считаю, что твоя жена, то есть, Катя… ммм… бог.

Гиви минуту дергал себя за нос.

– Катя – богиня?

– Ну, если хочешь, пусть богиня, хотя это звучит несколько обидно, ты не считаешь? Как секретарша или врачиха. Я бы предпочел более нейтральное определение: женщина-бог. Или бог-самка.

Гиви сглотнул.

– Бог-самка? Катя? Во имя бога-самца, с чего ты взял этот бред?

– Понимаешь, когда я оказался впервые в Москве, я думал, что не доживу до утра. И тут появилась она: из снега, из звездной пыли, я уж не знаю, из чего. Она меня спасла, буквально выхватила из лап смерти.

– Эй, ладно. Кончай свою поэзию за две копейки. Она его домой отвела и чаем напоила, а он уже готов приносить ей человеческие жертвы…

– Да не в этом дело! Понимаешь, Катя – для меня стала каким-то ориентиром, символом, когда я с ней познакомился, я полностью изменил свой мир. Я уверен, что только поняв ее, я смогу понять самого себя. Не в этом ли функция божества? Не к этому ли должен стремиться каждый?

– И как по-твоему, человек пытается познать бога?

– Делая кривое прямым, грязное чистым, а больное – здоровым. – флегматично ответил Ростик. – Я знаю, что Катя заставляет других делать это. Она не добрая и не умная, но рядом с ней ты становишься мудрее, а многие вещи видишь более ясно. Я только начал понимать, как у нее это получается… вот… а потом я уехал.

– А чего ты уехал-то?

– Да надоело мне в Москве. Зима опять приближалась и мерзнуть не хотелось.

– Значит, улетел за птицами?

– Вроде того. Ну в общем, сам знаешь – в Израиле мне жутко не понравилось. А приятель один сказал, что есть шанс поехать в Лондон и там зацепиться. Я очень хотел в Лондон, хотя и понятия не имел, что буду там делать. В общем… я понял, что все, что я знал, любил, умел, – я все оставил в Москве. Как будто я на самом деле никуда и не уезжал, а остался в городе и брожу как заведенный по одним и тем же маршрутам, бесконечно повторяю одни и те же слова… в мыслях в Тель-Авиве, Кирят-Тивоне, Иерусалиме я все время возвращался к Москве. А каждая мысль о Москве заканчивались Катей. Я вел с ней диалоги, спорил, хотя я знаю, что спорить с ней бесполезно, я пытался закончить, довести до конца те идеи, что не закончил раньше…

– Проще говоря – скучал?

– И опять не так… Понимаешь, я знаю, что мне не нужно было уезжать. Я чувствую, что никак не могу вернуться. Проскакиваю.

– Что???

– Угу. Думаю, что уже на вокзале, а на самом деле все катаюсь по Окружной.

– И…?

– И, наверное, то же чувство испытывают все люди, смутно подозревая, что они когда-то жили в раю, и им больше туда не попасть.

– Как не попасть? Я думаю, что я попаду. Потому что я – человек хороший.

«А, может, я и не прав был насчет Адама. Ну вышел он отлить, ну вернулся – а рая уже и не узнает. И жену свою не узнает и даже Бог кажется каким-то незнакомым. Может, поэтому я так мучительно и стремлюсь обрести добровольно утерянную любовь к Кате, чтобы понять, где же я все-таки нахожусь».

Мой друг Сережа сформулировал вопрос филологически корректно:

– Так я не понял: ты любишь Катю, а трахаешь Люсю?

– Да не люблю я вашу Катю! Может, и любил когда-то… А теперь, когда увидел ее снова, просто вздрогнул: жирная уродина с трясущимися руками.

– Да ладно. Она вполне ничего.

– Угу. Для ведьмы. Еще и замуж вышла за какого-то пидараса.

– Тогда зачем ты с ней постоянно встречаешься? Люска ревнует, наверное.

– Болезненное чувство вины. Я ее любил все два года, мечтал о ней, стихи писал… а тут приезжаю, а передо мной сиди опухшая корова, обнять ее тошно, целовать – противно, еще хач ее с дурацкими вопросами пристает, да и сама она своими разговорами о деньгах, о журнале ее трахнутом только раздражает… меня передергивает от одного взгляда на нее.

– И поэтому ты в гости к ней каждый день ходишь и уговариваешь от мужа уйти?

– Мне стыдно. Она… хорошая баба. Это же не ее вина, что я ее разлюбил. Тем более, что она меня по-прежнему вдохновляет.

Глава 10

– Ух ты! Ух ты! Ух ты – прыгала Катя, вцепившись для опоры в шею Ростика. – Как это ты вернулся?! А я письмо твое недавно получила, думала – убили уже тебя…

– Да нет… чаю-то нальешь?

– Конечно! Как твои дела? Рассказывай…

– Дела как дела. Чего рассказывать? Вот, чуть было не уехал в Лондон. Друг организовал группу, я им написал пару песен, одна пробилась в местные чарты. Я еще сочинил – заняться-то все равно нечем было. Из Универа меня все-таки выперли. От армии откосил… Ну вот, значит, продюсер организовал гастроли в лондонских клубах. Арик позвал меня басистом – песни же мои. Я почти согласился. Думал, конечно, ну ее эту группу, слиняю в Лондоне, буду посуду мыть, фуры разгружать, скамейки красить, только вон с этой Земли Обетованной…

– Так почему ты не в Лондоне?

– Не сложилось. Там что-то перенеслось, а мне уже ждать не хотелось… Честно говоря, я ехал сюда умирать.

– А?

– Бе. Ну почти. В общем, жизнь свою я считаю завершенной.

– Ясно. А что делать будешь?

– Пока, наверное, ничего, а чуть погодя пойду работу искать.

Дальше я рассказал ей самое забавное. Москва меня встретила человеческим жертвоприношением:

– Я приехал и сразу отправился к друзьям, которые согласились меня на недельку вписать, пока квартиру не найду. Серегу помнишь? Вот к ним. А там все как надо: водка, коньяк, черемша и болгарский перец, бутерброды с колбасой, в общем тоска по родине была утолена моментально. Значит, сидим мы на кухне, и я половину не понимаю из того, что происходит. Разговоры ловлю с усилием, отвечаю невпопад, короче, чувствую, что скоро напьюсь. А сам думаю: зачем я здесь? Я же с ними поссорился, когда уезжал. Серега по-прежнему волосы сальной тесемкой завязывает и смеется как блюющая кошка. И тут один из гостей (так и не запомнил его имени, в первый раз видел) встал (извини, что сбивчиво рассказываю, там за полчаса до этого разговор крутился вокруг каких-то его неприятностей) и сказал (а, пока не забыл – я как раз в этот момент рассказывал прикол про израильскую музыку. Что-то из 80-х, по радио слышал: песня муторная, длинная, ни хрена не понять, называется – «Мужчина исчезает с балкона») – «Пойду выйду». Все ему кивнули. А я так даже рукой махнул, хотя и не знал даже. А потом снизу крик раздался. Мы выглянули в окно – ничего не видно. А когда в комнату зашли, только тут до нас дошло, что он совсем вышел

– Как?

– Через окно. Ушел в комнату и там выпрыгнул в окно.

– Не понимаю…

Да где уж… Я мог бы просто сказать, что вот парень с крупными неприятностями сиганул с 12-го этажа, а мы даже и не заметили. И записки не оставил. Но дело-то не в этом! А в том, что я приехал – и человек умер. То есть, как бы люди в Москве подвинулись и местечко мне освободили. Так что я передумал завершать свой жизненный круг – глядишь, еще что-то и выйдет…

Глава 11

Ведро с грязной пенистой водицей, осторожно переступая, приближалось к краю стола. Стол качнулся еще раз, ведро угрожающе накренилось, окончательно решив перейти на новый маршрут, но Люся резко изогнулась, едва не потеряв равновесие, схватила его за тонкую ручку и переставила на подоконник. Строители из дома напротив засвистели и зааплодировали. Люся поправила купальник и стала дальше протирать окна.

– Девушка, помощь нужна?

– Девушка, огоньку не подбросите?

– Ребят, махнемся: я вам спички, вы мне – сигареты.

Прохожие удивленно поднимали головы. Хозяева на кухне захлопнули форточку.

– Девушка, а мы вам сейчас трос перекинем! – Люся засмеялась, покачала головой и пошла менять воду в ведре.

Потом она сидела на кровати, завернувшись в одеяло, и смотрела сквозь чистые стекла на серое небо, стуча зубами в такт грохоту проезжавших под окном автомобилей.

На улице градусов семнадцать от силы, а ее понесло мыть стекла непременно в купальнике. Актриса.

«Вот в этом вся я, – злорадно подумала Люся. – Жизнь катится в полное дерьмо, а я надеюсь ее спасти эффектными жестами. Окна помыла вот. А что изменилось?

За этот месяц я за жилье еще заплачу. А дальше что? Хотя лето скоро, можно и на улице спать будет, – Люся поплотнее завернулась в одеяло. – Работать. Надо найти работу. Пошло все на хер, предки-долбоебы, учеба эта… только работать. Никому я не нужна, ничего у меня не выйдет. Вот повешусь сейчас, никто и не почешется. Разве что хозяева. Суки».

Одеяло не согревало и хотелось есть. Хотя Люся уже привыкла к постоянному ненавязчивому чувству голода. По-хорошему, надо было сходить принять горячий душ и сделать себе чаю. Но Люся не хотела лишний раз высовываться из комнаты, чтобы не встречаться с хозяевами.

Люся приехала в Москву из Новосибирска поступать во ВГИК. Отучившись два курса на Новосибирском филфаке, она себя чувствовала уже достаточно взрослой для подобного поступка.

«Пока тебе нет двадцати, можешь заниматься любой ерундой. Вот пойдет третий десяток – тогда и почувствуешь, как годы скачут галопом», – говорили ее знакомые. Люся решила в свои девятнадцать начать осуществлять самые дикие мечты, чтобы после рокового рубежа годы поскакали в нужном направлении.

Люся хотела стать актрисой. В общем-то, она не сомневалась, что об этом мечтает каждый, просто у большинства людей кишка тонка. Почему-то считается, что собственные мелкие переживания, временами высосанные из пальца, важнее страстей и сюжетов, предлагаемых сценаристами. Жизнь это спектакль? В таком случае – жалкая любительская постановка. Если ты действительно хочешь жить полной жизнью, лучше прибегнуть к услугам профессионалов.

Все шло по люсиному пока что любительскому сценарию: она снимала комнату в однокомнатной квартире, где хозяева, пожилая пара, жили на кушетке на кухне. Хозяева относились к ней хорошо и подкармливали супчиками, родители присылали денег, а сама Люся готовилась к поступлению и терлась среди киношников.

Пока она не встретила Дениса. Собственно, эта часть не очень интересна: обычный парень, под тридцать, ничем особенным не примечателен. Люся сама не понимала, почему она влюбилась именно в него: мелькнувшая морщинка на лбу, запах крема после бритья, случайно запомнившаяся фраза – и вот она уже готова ходить за ним по пятам.

Вначале они просто встречались, потом Денис незаметно перебрался к ней. Семейная идиллия длилась до мая. Люся к этому времени уже и не думала никуда поступать, она теперь все время пилила Дениса, чтобы он нашел хорошую работу и снял им отдельную квартиру, потому что ее, в частности, очень раздражали участившиеся стычки с хозяевами из-за «этого хахаля». Родители, подозревая, что Люся тратит их средства не на учебники и репетиторов, потребовали ее возвращения, она в ответ… вскоре они вообще прекратили общаться.

Но Люсе до этого уже было мало дела, потому что у нее обнаружилась гонорея, ей стало плохо прямо на улице, «Скорая» довезла ее до больницы, но там ее лечить отказались – ни прописки, ни полиса. Одна полукиношная знакомая принесла упаковку антибиотиков. Люся исцарапала весь зад, втыкая шприц под разным углом в самое мясо, но это же ерунда – себе самой плохо не сделаешь. Винить-то некого.

Денис успел исчезнуть в перерыве между уколами. А Люся, не обнаружив с утра его флакон «Легендарного Харли Дэвидсона» на тумбочке, решила, что жизнь не имеет смысла в любой постановке.

На следующее утро она проснулась и нашла работу. Старички ушли по своим пенсионным делам, а на кухне валялся какой-то хозяйский журнал. Люся поставила воду для макарон, легла на тахту и стала его листать. Там и наткнулась на объявление: «Казино «Парадиз» начинает набор персонала на конкурсной основе. Приглашаются юноши и девушки на работу крупье, барменами, официантами…». Телефон и адрес.

«Там, наверное, кормят,» – подумала Люся, причесалась и поехала.

– Добрый день, встретил ее улыбчивый невысокий мальчик у входа. – Вы желаете пройти в ресторан?

Недоверчиво так спросил, гад. Это я от холода дрожу, козел, а не от голода. Я уже ела сегодня – не вкусно, зато питательно, подумала Люся.

– Я по объявлению… насчет работы.

– А, это в отдел кадров. Обогнете здание слева, деревянная дверь, второй этаж. Спросите Якова Аароныча.

Люся пошла, куда было сказано.

– Здравствуйте…

– Здравствуйте… девушка. Вы не заблудились? У вас вид такой потерянный.

– Не знаю. Я по поводу работы. Мне сказали, сюда. Тут где-то отдел кадров… и… вы не знаете, как найти Арона… Аарона..?

– Якова Аароныча, дорогая. Это я.

Черт, опять облажалась. Такой интеллигентный еврей. В очках. Такой шутить не будет. Тут Люся подумала, что вот снова день, не успев начаться, уже прошел в пустую, а неподалеку от «Парадиза» она заметила неплохой скверик, где можно посидеть и поплакать.

– Девушка, милая, да не расстраивайтесь вы так. Не ударю я вас и не съем. Пойдемте ко мне в кабинет, там сядем спокойно и поговорим.

– Значит, вы хотите у нас работать?

– Да.

– А кем?

– Кем угодно! – О, дура! Поскольку мужчина изумленно приоткрыл глаз, Люся быстро пояснила: – Ну вот вам официантки, наверное, требуются, уборщицы…

Уборщицы! Швабру в руки и вперед! Подсознание не дремлет, именно в такие минуты оно и вякает громче всех. Так вот о чем ты мечтала? Вот кем ты видела себя, забирая документы из деканата? Уборщица посреди этого золоченого великолепия. Пусть другие прожигают жизнь! Пусть для них пишут лучшие сценарии. Твое дело – драить. Недаром вчера окна помыла…

– Значит, кем угодно? И опыта, естессссно, у вас никакого нет?

– Нет, – что уж теперь.

– Хорошо. Заполните вот эту анкету и приходите вечером к восьми часам без опоздания (с нажимом) в бар «Валгалла». Вот тут адрес. Форма одежды: белый верх, черный низ.

– Как?

– Ну, блузка любая, белая есть у вас? И юбка черная. Форменную жилетку там дадут. Придете, спросите меня или Сашу. Вас, кстати, как зовут?