Перед стеной времени бесплатное чтение

Ernst Jünger

An der Zeitmauer

(1959)

Исключительные права на публикацию книги на русском языке принадлежат издательству AST Publishers. Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

© Klett-Cotta – J.G. Cotta'sche Buchhandlung

Nachfolger GmbH, Stuttgart

Школа перевода В. Баканова, 2024

© Издание на русском языке AST Publishers, 2024

Нездешние птицы

Эта книга объединяет в себе два написанных не одновременно и к тому же тематически различных сочинения, одно из которых задает другому масштаб, в связи с чем уместно упомянуть об обстоятельствах их создания.

Работа над первой частью велась в самом начале января 1957 года – в дни особенно активного появления всевозможных астрологических предсказаний и толкований. Содержание этих прогнозов, противоречивших друг другу, в данном случае не сыграло важной роли. Однако их многочисленность сама по себе послужила поводом для размышлений.

Если в какой-то местности вдруг появляется большое количество редких или вовсе не известных животных, ни народ, ни научное сообщество не оставляют этого без внимания. Биологический вид описывают, ему находят место в общей классификации живых организмов. Возьмем, к примеру, свиристелей – пестрых северных птичек, которые иногда большими стаями залетают в наши края. Конечно же, за ними с интересом наблюдают не только профессиональные зоологи, но и просто любители природы и художники, ищущие мотивы для творчества.

Однако наблюдением дело не ограничивается. Непривычное нам животное также привлекает к себе внимание иного рода. Появление чего-то чуждого, тем более в большом количестве, не может быть чистой случайностью, и мы всякий раз задаемся вполне оправданным вопросом о причине этого события.

Прилет свиристелей в наши края обусловливается климатически: если на севере зима выдалась холоднее обычной, они дальше, чем обыкновенно, удаляются от своей родины. Специфика миграции связана со спецификой погодных условий. Это факт, позволяющий делать некоторые выводы и прогнозы. В частности, мы можем предположить, что если на севере установились суровые холода, то и мы в какой-то мере ощутим их воздействие. С этой точки зрения свиристели выступают как предвестники морозов. Они беженцы, преследуемые завоевателем. Рассуждая логически, мы можем проследить причинно-следственные связи их прилета со многими другими факторами: от солнечных пятен и космических бурь до цен на уголь и благоприятных или неблагоприятных условий для катания на лыжах.

Если же свиристель станет прилетать в нашу страну чаще, углубляться южнее и оставаться дольше, до самого лета, если он начнет вить у нас гнезда и выводить птенцов, то это будет свидетельствовать уже не просто о холодной зиме, а о масштабном понижении температур, о перемене климата, которая затронет все: от самых значительных явлений до мелочей.

То же можно сказать и о гороскопах, этих своеобразных часах, чья популярность не только непривычна для нашего мира, но как будто бы даже противоречит его законам. Составление астрологических прогнозов стало занятием настолько распространенным, что и ученые, и даже сами астрологи (наиболее добросовестные из них) относятся к нему критически. Однако такая критика не получит здесь ни подтверждения, ни опровержения. Подобно описанию внешнего вида и повадок птиц, она рассматривает явление само по себе. Нас же оно интересует лишь в качестве приметы времени и климата. Иными словами, эта книга, не касаясь содержания астрологических предсказаний, рассматривает факт их необычайной популярности как знак, дающий основания для определенных прогнозов.

Однако вернемся к птицам. Свиристель – гость с севера. Щурка золотистая, чье оперение отличается почти тропической яркостью, иногда прилетает к нам с юга. Обе птицы считаются предвестниками беды, поскольку незнакомое, даже если оно красиво, всегда вызывает у людей недоверие. Такой консерватизм небезоснователен. Новое редко приносит счастье, даже если воспринимается как удача, как большой выигрыш. В сказках множество тому примеров. Перемены требуют в первую очередь жертв, потому что не хотят идти только проторенной тропой: их приходится заслуживать, добиваться, завоевывать. Изменению климата сопутствует акклиматизация, сопровождающаяся недомоганием, болезнями и даже смертью. Не случайно свиристеля также называют чумной птицей.

Отношение к нему как к предвестнику несчастья является, по сути, таким же пророчеством, как и установление взаимосвязи между его прилетом и холодной зимой. Что касается погодных предсказаний, то к ним наука, бдительно охраняющая свои рубежи, проявляет снисходительность, подобно тому как современный человек, имея под рукой более надежные инструменты и средства, порой все же обращает внимание на крестьянские приметы и пользуется народными рецептами. Однако название «птица-горевестник» принадлежит к отмирающему пласту, поскольку относится к предсказательной практике былых времен, многочисленные отголоски которой сохранились в старинных хрониках. В соответствии с ней появление на свет уродливых существ тоже воспринималось как знамение.

При всех отличиях современного доказательного прогнозирования от старинных предсказаний пристальное рассмотрение позволяет выявить некоторую взаимосвязь между ними. Древние мыслили не абстрактно, а образно, что, однако, не мешало им опираться на опыт наблюдений. Свиристель слыл предвестником войн и эпидемий – эти беды действительно могли являться следствием чрезмерно долгой и холодной зимы: из-за того, что мороз уничтожил посевы, народ вторгался на территорию южного соседа. Начиналась война, которая, в свою очередь, провоцировала вспышки заболеваний. Таким образом, прилет свиристелей в самом деле оказывался предвестником беды. Между тем это одна из тех примет, что сегодня кажутся нам ничем не мотивированными.

Методика, продемонстрированная в приведенном примере, будет использоваться здесь. Исключение составят лишь те случаи, когда возникнет необходимость в выявлении морфологического сходства между двумя стилями мышления. Ученые и астрологи подчас мыслят очень близко, а гороскоп напоминает часы. Основанием для сравнения всегда служит нечто третье, господствующее. (Кит тоже похож на рыбу, но внешнее сходство «обманчиво». То, что их роднит, находится не в них самих, а в третьем элементе, как бы мы его ни назвали – просто морем или нептуническим духом и его влиянием.) В данном случае не следует упускать из виду того факта, что речь идет о двух моделях. Человеческий ум может прослеживать логические связи лишь до той точки, где логика вынуждена уступить силе очевидности и потому совершает перескок или отклоняется в сторону.

Этот переломный момент, о котором здесь пойдет речь, есть великая тайна времени. Переломы происходят там, где что-то обретается. Даже смерть – перелом, а не конец. В данной связи уместно употребить слово «источник». Предположим, ум долго боролся с неким противоречием и вдруг сумел его разрешить. В таком случае борьба находится во времени, разрешение – вне. Оно подобно искре между двумя противоположно заряженными электрическими полями.

Тридцать лет назад я попытался описать это явление в эссе «Сицилийское письмо лунному человеку», где показал, что Луна может рассматриваться не только с точки зрения астрономии, но и с точки зрения мифа, а ее поверхность обладает не только измеримыми физическими свойствами, но и физиогномическими характеристиками. Оба ее качества могут быть объединены человеческим умом, если у него хватит на это сил. Совершается прыжок, то есть скачкообразное возвращение к истоку, и из зрительного наложения противоположностей стереоскопически вырастает новое измерение, в котором они не только пространственно объединяются, но и поднимаются на более высокий качественный уровень.

Как уже сказано, поводом к написанию этой, первой, части моей книги стало появление большого количества гороскопов, сопровождаемое оживленной полемикой между сторонниками и противниками астрологии. Эти споры вокруг переломного момента представляют собой полезную пищу для размышлений – безотносительно к результату, сами по себе, как зрелище. Они напоминают борьбу двух жильцов, один из которых занимает весь дом, а второй – только верхний этаж. Наша наука запросто и без ущерба для своего статуса укладывается в астрологическую систему, обратного же не происходит. Это наблюдение уже достаточно ценно, поскольку мы нуждаемся в сдерживающих рамках для нашего технически абстрактного мира, который, становясь все более и более независимым, не может сам поставить себе границы.

Такова предпосылка, послужившая исходным пунктом для небольшого исследования, изначально предназначенного для моего собственного использования, – «Измеримое время и время судьбы. Астрологические размышления неастролога».

Через год, в первых числах января 1958 года, я перечитал написанное и добавил кое-какие замечания, навеянные разговорами и перепиской на астрологические темы. Мне было ясно, что к существующему зданию следует пристроить комнатку или эркер, откуда просматривались бы большие отрезки времени, для оценки которых наш исторический опыт слишком эфемерен, наши документы слишком новы. Возникает потребность в метаисторических мерилах – в таких, например, какие предлагают нам археология, зоология, геология и астрономия, воспринимаемые исторической наукой как некий вестибюль, предназначенный лишь для того, чтобы быстро через него пройти.

То, что и они являются частью истории, поскольку мы здесь и сейчас находимся во власти мифических, прачеловеческих, зоологических, геологических и астрономических процессов, пока не представляется очевидным, хотя и начинает отражаться на отдельных областях знания и просто на текущих событиях нашей жизни. На это указывает, в частности, возрастающая значимость метеорологии не только в отношении краткосрочного прогнозирования, но и в свете теорий больших циклов. Наконец она заявляет о себе как наука, чья связь с предначертанными судьбой событиями становится все более и более тесной. Это один из знаков, указывающий на то, что историческое здание дает трещины. Ниже мы поговорим об этом более подробно.

Попытки приобщить к человеческой истории новые, так сказать, космические элементы могут быть восприняты как угроза разрушения исторической науки, и не без оснований. Но если необходимость в таких попытках назрела, то не значит ли это, что разрушение уже идет, причем разрушается сам исторический мир в его привычном понимании?

Именно об этом и следовало задуматься во второй комнате, у «стены времени». Оказалось, что переломный момент – это скорее окно, нежели дверь. Окно, позволяющее увидеть новый ландшафт. Или упавшую стену.

Для того же, чтобы совершить первую короткую прогулку по открывшейся нам местности, необходимы были начальные соображения, способные послужить и мерой расстояния, и посохом.

Астрология обладает тремя существенными преимуществами для обозрения метаисторических промежутков времени. Во-первых, она охватывает максимально обширное пространство – вселенную. Во-вторых, она использует самые большие и притом наиболее точные часы, ход которых лежит в основе всех систем измерения времени, – космический цикл. И наконец, она имеет круговую шкалу, деления которой обозначают качества, а не равные промежутки чего-то количественно измеримого. Не время монотонно разметило этот циферблат. Напротив, часы ориентируются по нему, следуя друг за другом, но не уравниваясь между собой. Таким образом порождаются мощные глубокие образы. Сочетание всеохватности, точности и полноты создает оптимальные условия для наблюдения за временем. Любая земная хроника не только берет здесь начало, но и приобретает устойчивую меру.

Из сказанного вовсе не следует, что астрологию нужно ценить за то, чем она чаще всего привлекает людей, а именно за толкования и прогнозы. Речь идет не столько о выигрыше, сколько о знании правил игры. Предсказывание судьбы само по себе, вне зависимости от верности результата, дарит человеку большое утешение. О правильности астрологических мер можно спорить, тем не менее они способны составить конкуренцию десятичной системе. Впрочем, нас мало беспокоит тот факт, что метр не есть одна сорокамиллионная часть Парижского меридиана, как некогда утверждали ученые французской обсерватории. Это фикции мира чисел.

Уместно сделать еще одно замечание: в этой работе иногда встречаются цифры и слова из школьных учебников, такие как «меридиан», «каменный век», «ген», «мутация». Однако здесь они употребляются по принципу сходства понятий, а не в строгом терминологическом значении и в каждом случае могут приобретать новый смысл.

Эти слова неудобны тем, что они, как и непристойные выражения, несут на себе глубокий отпечаток воли говорящего. В них слишком силен элемент убеждения. Поэтому они быстро надоедают человеческому уму и меняются, как патентованные лекарства, – с каждым поколением. Лишь ретроспективный взгляд снова делает их приемлемыми.

Это, конечно же, справедливо только по отношению к такому языку, который не использует слово как простое средство коммуникации и не довольствуется численной точностью выражения. Мы не можем согласиться с Готфридом Бенном в том, что уместен даже в поэзии. Эта точка зрения соответствует крайне шаткой пограничной позиции, почти капитуляции.

Рвение, с каким человек использует подобные слова, во все времена считалось признаком высокого ума, что обусловливает привилегированное положение специалистов. Если кто-то взялся описывать лес, он не может запросто вступить в дискуссию со знатоками цецидий, кротовых нор и способов борьбы с майским жуком. Прежде всего желательно признать авторитет этих умов.

Впрочем, лес здесь ни при чем. Намерение описать его свидетельствует о некоем качестве, независимом от знаний в соответствующей предметной области. Даже неважно, насколько правильным будет описание. Сумма верных утверждений еще не истина, множество листков – это в лучшем случае книга, но не дерево.

Итак, если скептицизм в отношении естественных наук и можно иногда считать допустимым, то воспринимать его следует cum grano salis[1] Колоссальная умственная работа, проделываемая как отдельными учеными, так и целыми научными коллективами, свидетельствует в свою пользу, изменяя мир. Вероятно, так заявляет о себе новый монашеский орден, который Иоахим Флорский[2] провозгласил движущей силой эры духа.

Как бы то ни было, нет никаких оснований полагать, что острый ум не может принадлежать большому человеку. Напротив. В таких случаях человеческое только выигрывает. Сила духа способна проявлять себя не только количественно, в рамках определенной научной дисциплины, но и качественно. Крупному физику ничто не мешает быть также хорошим метафизиком, и тому есть примеры. Накопленные знания в той или иной предметной области сами по себе ничего не гарантируют.

Если воспринимать калькулирующий разум как атрибут совершенствования жизни на Земле, как некую зоологическую характеристику, это не будет умалять достоинств его носителя. Однако не приходится сомневаться в том, что растения и животные тоже не лишены такого интеллекта. Стоит приглядеться к их жилищам и повадкам, как это делалось в XIX веке, в эпоху расцвета зоологии, и мы увидим последовательный переход от их ума к нашему. О том, что происходит в животном мире, мы постепенно узнаем по мере развития науки. Исчерпывающим наше знание не будет никогда. В те времена, когда людей еще не существовало, летучие мыши уже использовали ультразвук.

Но вспомним это короткое стихотворение:

Эти строки – не следствие поступательного перехода от животного к человеку, а результат скачка, преображения, глубочайшего единения с миром. Такому нет объяснения.

Мы не можем согласиться с Освальдом Шпенглером, призвавшим молодое поколение «обратиться к технике вместо лирики, к кораблям вместо морских пейзажей и к политике вместо критики познания», хотя перед совершением скачка действительно нужно отказаться от избыточного. Выказывая большее или меньшее сопротивление, мы все должны были это сделать. Но поэзия относится к сущности человека, а не к багажу. Она – его удостоверение, его отличительный признак, его пароль.

Измеримое время и время судьбы

Масштабность вторжения астрологии в нашу повседневную жизнь позволяет предположить, что мода – не единственная причина этого явления. Мы встречаем астрологические сведения не только в календарях и постоянных рубриках популярных периодических изданий, но даже в объявлениях. Вне зависимости от того, верим ли мы в гороскопы, невозможно поспорить с тем фактом, что астрология получает все более и более широкое признание и, следовательно, влияет на нас. Сегодня почти каждый знает, к какому знаку зодиака он относится, то есть осведомлен о том аспекте своего бытия, который еще недавно ничего или почти ничего не значил для большинства людей.

Вторжение астрологии встречает сопротивление. Аргументы ее противников так же стары, как и она сама. Сначала ей противостояли теологи, затем философы, сегодня главные ее противники – ученые. Их журналы изобилуют статьями, осуждающими «бесчинство астрологии», которая, как они доказывают, не только не является наукой, но и просто противоречит всякой логике и посему не может восприниматься всерьез.

Здесь мы еще отчетливее, чем в учении о цвете[4], видим две несовместимые друг с другом позиции. Однако, если доказать, что шахматы не наука, какое это будет иметь значение? Перестанут ли шахматные комбинации свидетельствовать об остроте человеческого ума? Закроются ли шахматные клубы? Шахматы, как и астрология, не являются ни наукой, ни искусством. Это именно игра, любимая множеством людей. С астрологией ее объединяет еще и то, что ее фигуры делятся на типы, каждому из которых предписаны определенные движения.

Астрологии присущ также гадательный характер: она предсказывает и истолковывает судьбу, таким образом сближаясь с другими играми: рулеткой, колесом фортуны или угадыванием будущего по выпавшим знакам. В древности для этой цели служили, в частности, буквы, что отразилось в самих словах Buchstabe[5] и lesen[6]. Тацит пишет, что германцы гадали, сначала бросая, а затем собирая палочки, помеченные рунами. Подобная гадательная практика до сих пор применяется (или до недавнего времени применялась) в Китае. Аналогичную природу имеет ауспиция – наблюдение римских авгуров за поведением птиц с целью предсказания грядущего.

Отличие же астрологии от игр и гаданий в том, что она не только имеет в своем распоряжении систему полей и знаков, но и организует эти знаки периодически: они приходят, уходят, возвращаются и устанавливают время в соответствии с определенным исчислимым порядком. Здесь мы наблюдаем издревле привычное вращение большого колеса, дающее человеку чувство уравновешенности, уюта и защищенности. Небесный свод все еще высится над нами, и знаки перемещаются по нему математически вычисляемым образом. Изменчивая судьба привязана к неколебимо ровному ходу мировых часов – вот в чем заманчивость астрологии, вот благодаря чему она пережила другие древние гадательные практики.

Этой особенности сопутствует такое толкование положения небесных тел, которое требует выдающейся силы ума, причем не только рационального. В отличие от картины на шахматной доске, гороскоп не является результатом ряда последовательно совершаемых комбинаций. Он представляет собой изображение мирового колеса, зафиксированного в месте и в момент рождения человека. Таким образом человеческое бытие определяется тем, что не зависит ни от воли, ни от таких величин, как раса или наследственность. Важны лишь место и час нашего прихода в мир. Причем имеется в виду не этот мир с его благами, но собственный дом, предназначенный звездами. Новое колесико начинает предписанное ему движение внутри огромного круговорота. Гороскоп человека – отражение мировых часов. В соответствии с их положением устанавливается закон, подчиняясь которому жизнь будет «течь по руслу к прирожденной цели»[7].

Звездное небо – зрелище не просто познавательное и вдохновляющее. Оно обозначает для нас границы нашего разума и наших возможностей; подтверждая это, можно бесконечно цитировать великих. В созерцании звезд есть нечто мистическое в лучшем смысле слова. А то, что ночные светила кажутся нам зловещими, объясняется человеческим характером. Как и основанная на таком восприятии привлекательность астрологии для множества людей. Человек издревле ценил свое здесь-бытие (Da-Sein) больше, чем так-бытие (So-Sein). Линия судьбы, ее продолжительность, счастье или несчастье для него важнее той смыслоопределяющей материи, из которой судьба соткана. Сила – важнее знания, богатство – важнее личностных качеств, продолжительность жизни – важнее ее содержания, видимость – важнее неотъемлемой сути.

Вот почему те, кто помогают человеку в самопознании, пытаются растолковать ему его сущность, всегда получают лишь неблагодарность, в то время как прорицателям публика внимает, затаив дыхание.

Всем известно, что шахматные ходы можно просчитать заранее. Знаток с уверенностью скажет: в данной ситуации лучше пойти так, а не так. Нередко удается определить даже наилучший, самый правильный из возможных ходов. Если бы не эта предсказуемость, руководства по игре в шахматы не имели бы никакой ценности.

Разумеется, спрогнозировать можно лишь ограниченное число ходов, после которых партия выходит за границы вычислимого, даже если понимать это слово с точки зрения математики. Теоретически подкованного шахматиста можно сравнить с пловцом: он входит в море и делает несколько первых шагов, чувствуя почву под ногами, но потом вынужден довериться воде и собственным силам.

Шахматная партия также подобна лесной чаще, но даже в самый густой лес до каких-то пределов все-таки проникает свет. Конечно, игрок может упустить представившуюся ему возможность и не совершить гениального хода. Тем не менее можно принять как данность, что если несколько шахматных умов, объединив усилия, проанализируют данную ситуацию, то наилучшее решение будет найдено.

Безупречный с научной точки зрения игрок всегда совершает оптимальные ходы. Такая точность расчетов выходит за пределы человеческих возможностей, а также, вероятно, за пределы возможностей всех вычислительных машин, которые существуют сегодня или появятся в будущем. Но предположим, что такой идеальный шахматный автомат изобретен. К чему это приведет?

В первую очередь, вне зависимости от того, обе ли стороны будут снабжены таким приспособлением или же только одна, партия превратится в технический процесс, утратив характер игры, а вместе с ним и всякую увлекательность. Это уже не будет поединком двух умов, двух темпераментов, двух характеров в рамках установленных правил. Исчезнет то, благодаря чему встреча шахматистов превращается в турнир, – смелые атаки, стойкая защита, хитрая маскировка, неожиданные нападения. Без всего этого даже победа потеряет право называться победой.

Вместо игры мы получим нечто вдоль и поперек просчитанное, лишенное покрова интриги. Стиль дебюта будет определять стиль всей партии. Ни выигрышей, ни проигрышей мы больше не увидим: ничья – единственный возможный результат последовательности безошибочных ходов. Если каждый шаг будет идеальным, то и партия в целом не сможет быть иной. Она станет из раза в раз повторяться во всех подробностях, как на кинопленке.

Очевидно, что в таком случае никакая игра не имеет смысла. В ней, а также в искусстве, использование технических приспособлений, приветствуемое наукой, исключено. Применение научных методик и инструментов на игровом поле лишает игру свободы и радости, превращая ее в царство принуждения. Этим объясняется не только отличие древнегреческой олимпиады от современной, но и общее запустение тех широких областей, где то, что раньше было игрой, соревнованием или борьбой, с помощью техники приблизилось к совершенству и утратило свою сущность.

Астрологическое толкование положения небесных тел напоминает не столько шахматный поединок, где каждая фигура стоит на предназначенной ей исходной позиции, сколько карточную игру: карты уже перемешаны и розданы, партия достигла кульминации. Одни важные элементы скрыты от игрока, другие находятся в невыгодном для него положении. Здесь ни у кого нет никаких прав, никаких оснований для претензий. Все решает судьба.

Если мы захотим спрогнозировать исход подобной игры, то чего следует ожидать от такого предсказания? Насколько это важно для человека – знать, победит он или проиграет? Прежде всего нужно определить, что означают победа и поражение и имеют ли они различный вес как категории судьбы. В сущности, каждый из нас рано или поздно проиграет свою партию. Последний ход всегда остается за кем-то другим. Так мыслят те, кто утверждает, что лучше всего было бы вообще не родиться.

В этом смысле шахматная партия тоже оканчивается не выигрышем и не проигрышем, а тем, что черные и белые фигуры убираются с доски и прячутся в ящик. Однако после физического завершения игры сохраняется воспоминание о сотканной материи, о прозвучавшей мелодии. Его-то мы и воспринимаем как победу или поражение. После битвы остается не только Сципион[8], но и Ганнибал. Ни в своем историческом времени, ни в вечности они не могут существовать друг без друга. Победа – не последний ход, а сумма всех ходов.

С другой стороны, жизнь скорее похожа на пасьянс, раскладывая который одинокий игрок не в силах повлиять на то, как лягут карты. Он лишь знает, какие комбинации возможны в рамках данной игры, и старается упорядочить то, что ему выпало. Удачное начало порой бывает испорчено, а иной раз, напротив, неожиданный поворот делает неблагоприятное положение благоприятным. Король может окончить жизнь на эшафоте, а тот, кто родился слепоглухонемым, может отыскать крошечную щель, выбраться из своей норы наверх, в большой мир, и обрести там сокровище.

Конечно, это тоже можно воспринимать как нечто предрешенное. Спор о свободе и судьбе охватывает все сферы нашего существования и будет продолжаться вечно. Если и обезглавленный король, и слепоглухонемой ребенок исполнили свое предназначение, то победа, вероятно, не определяется полученным призом. На кону может быть корона, а может быть горсть орехов – исхода партии это не меняет. Диоген ценил возможность греться на солнце выше, чем власть над Азией[9], а «корону жизни»[10] можно обрести и через мученичество.

Астрологическое знание не способно повлиять ни на победу или поражение, ни на то, каков будет приз. Оно ставит диагноз и дает прогноз, но не предлагает рецепта, судит о стиле, но не воздействует на него, оценивает графологические особенности написанного, но не делает линий более четкими и плавными. Попытка что-то улучшить, опираясь на астрологические предсказания, привела бы скорее к противоположному результату. Чтобы обрести почерк, нужно забыть о прописях. Человек, намеренно живущий по гороскопу, был бы подобен вечному школьнику, который только переписывает заданные образцы и не способен подняться с этой ступени на следующую. Ошибки сопутствуют жизни, как тени свету. К тому же, зная, когда пробьет наш час, мы не освобождаемся из-под власти судьбы. Эта мысль, завораживавшая Шекспира и Шиллера, не оставляет равнодушными тех, кто воспринимает человеческую жизнь как драму. И Цезарь, и Валленштейн были предупреждены о грозившей им беде.

Учитывая все эти ограничения, нельзя не задуматься о том, зачем вообще нужны предсказания. Если с их помощью можно лишь узнать о неминуемом, но нельзя ничего исправить, то, вероятно, они бессмысленны и даже вредоносны? В чем же заключается их неизменная притягательность для людей?

Желание заглянуть в будущее, как и любая другая потребность, свидетельствует о неудовлетворенности. Человек предполагает, что пробелы должны быть восполнены, и тогда игра приобретет смысл. Предсказатель и пытается восполнить: ничего не меняя, он хотя бы дает какую-то уверенность.

Если шахматный король оказывается в опасности, то королева жертвует собой, а пешка выдвигается вперед. Эта закономерность действует и за пределами клетчатой доски, ведь отношения между фигурами в шахматах являются отражением мирового порядка. Однако деяния исторических королей тоже, в свою очередь, отражают игру иных сил.

То, что происходит в кассовых залах крупного банка, где передаются из рук в руки деньги, векселя, чеки и другие символы могущества, производит впечатление напряженной самодостаточной деятельности. Чем более развита экономическая активность, тем менее заметно, на каком тонком искусственно сколоченном настиле она разворачивается. Сами по себе бумаги ничего не стоят. Их неотъемлемое свойство заключается в том, что они приобретают ценность только в сопоставлении с чем-то другим: работой, землей, товарами или золотом, спрятанном в подвале. Эта связь слаба и почти невидима. Беря в руки банкноту, мы не требуем, чтобы нам показали золото, которое она обозначает. Словно совершенно неважно, существует ли оно вообще. Те, кто дает ссуды под залог имущества, чаще всего не посещают домов, служащих гарантией возврата долга.

И все же деньги всегда воспринимаются нами как нечто не вполне надежное. Эта неуверенность заметно возрастает в периоды кризисов. Тогда у нас возникает потребность видеть то, что бумаги обозначают: землю, пшеницу, дома, золотые слитки. Если же товары находятся где-то далеко, в труднодоступном месте, нам хочется, чтобы кто-нибудь сказал нам, что они действительно там. Иначе говоря, чтобы кто-то восполнил пробел.

Эта потребность заявляет о себе повсеместно. В человеке неистребимо желание слышать, что его поступки, труды и встречи с другими людьми значат больше, чем ему кажется, что во всем этом отражаются высшие силы, что происходящие с ним события имеют смысл – одним словом, что у него есть судьба. И это желание становится тем настойчивее, чем более технически-абстрактный мегаполисный характер приобретает наша жизнь. Наиболее острые формы оно принимает в моменты таких кризисов или даже катастроф, которые заставляют нас усомниться либо вовсе разувериться в благотворности технического прогресса. Тогда человек особенно нуждается в предсказаниях со ссылками на некие силы, находящиеся за пределами товарно-денежных отношений, вне круговорота повседневности. Он нуждается в восполнителе пустот.

Такова причина поразительной популярности астрологии в наше время. Ее сила не в соответствии принципам сегодняшней жизни, а в противопоставленности им. Поэтому астролог, защищающий свое искусство как науку, находится не на своей территории. Поле его силы – вне науки. Он может сколько угодно говорить, что пользуется научными инструментами; математико-астрономические вычисления не выведут нас из сферы синоптических наблюдений за положением небесных тел. Для выхода за эти пределы необходим дар предвидения.

Не следует пытаться однозначно установить, имеет ли астрология какое-нибудь отношение к действительности и если да, то какое. Этот спор оказывается более содержательным, когда мы в нем не участвуем. Он протекает на том поле, где два мировоззрения сталкиваются так непримиримо, как нигде. Это дает нам целостное представление о предмете дискуссии, а именно – о невидимом мире.

Для человека спорить о том, что говорят звезды, – праздное занятие. Так было и будет всегда. Однако потребность людей в предугадывании грядущего не становится от этого менее очевидной. Она неискоренима, и никакое знание не способно ее удовлетворить. Поэтому астролог, стремящийся доказать научность своих достижений, движется в неверном направлении. В случае успеха он выиграет не больше, чем любители шахмат от изобретения шахматного автомата.

Есть сокровища, ценность которых меняется в зависимости от того, каким ключом мы отпираем хранилище. Возьмем, к примеру, золото. В его видимом блеске отражается мифическая сила. Утратив этот отсвет, оно стало бы обыкновенным материалом, не лучше многих других.

То преимущество, которое золото получает перед остальными металлами, обосновать невозможно. Скорее нам удастся установить, что его высокая стоимость в глазах человечества базируется на предубеждении. В таком случае все сокровища, спрятанные в сейфах, значительно подешевеют. Цены на золото упадут до уровня, обусловленного его пользой для промышленности. Оно утратит то свойство, из-за которого люди ставили на карту жизнь и честь, отправлялись в далекие экспедиции, пускались в алхимические спекуляции.

Подобные атаки на миф о золоте действительно предпринимаются, и они могли бы увенчаться успехом при условии абсолютного господства технико-экономического мышления. В мире, где нет ни цветов, ни украшений, золото перестало бы быть золотом.

Точно так же измеримая, вычисляемая судьба перестала бы быть судьбой. Ее можно предугадывать, предчувствовать, бояться, но не знать. В противном случае все люди жили бы как заключенные, приговоренные к смерти и ждущие известного им часа казни.

Выступая с речами в поддержку гороскопов или против них, каждая из сторон должна приводить лишь те аргументы, которые она взрастила на своем поле. Это относится и к разговору о том, не переоцениваем ли мы роль рождения, ведь оно, в сравнении с зачатием, носит лишь переходный характер. В истории астрологии действительно бывало (уже у вавилонян, особенно в эллинистический период), что гороскопам, составленным по дате зачатия, отдавалось преимущество перед натальными гороскопами. Люди знали благоприятные для зачатия дни и часы. Грек говорил «посадить человека» точно так же, как мы говорим «посадить дерево».

Какое из двух событий принимать за точку отсчета – этот вопрос, разумеется, имеет второстепенное значение. Главное, что если судьбинное время (Schicksalszeit) вообще существует, то оно должно длиться не меньше астрономического или механического, однако не может члениться так же, как они. Оно тоже состоит из часов, только других. Здесь мы видим различие, подобное тому, которое существует между церковным и астрономическим годом. Религиозные праздники, чей цикл, кстати, связан со смертью и страданием, распределены неравномерно и выпадают на разные календарные дни. Церковный год скрывает в себе большой гороскоп «Человека», координируя его путь с солнечным годом. Это часы, которые церковь не создает, но предлагает людям в качестве восполнителя, ведь роль священников испокон века заключалась именно в том, чтобы заполнять пустоты. Это колесо, в котором церковь крутится, ведь праздники древнее, чем она сама. Если, исходя из технических и экономических соображений, перевести ее на новое всемирное время, она получит удар не только по своей обрядовой стороне как времяустанавливающая сила (zeitsetzende Macht), но и по своему ядру как сила времяпринимающая (zeitempfangende).

Если время судьбы бежит (пусть и не в том ритме, что астрономическое), знания нескольких узлов должно быть достаточно для того, чтобы оценить всю сеть и предугадать, каким будет улов. Обязательные условия – установленная связь между зачатием, рождением и смертью, а также возможность выявления благоприятных и неблагоприятных дней. Различие же между натальными гороскопами и гороскопами, составленными по дате зачатия, второстепенно. На практике астрологи могут использовать для анализа положения небесных тел другие важные жизненные события, особенно если час рождения неизвестен или же оказывается на пересечении каких-либо значимых линий.

Подлинная трудность заключается не в получении данных, а в их оценке. В частности, мы слишком мало знаем о роли событий. В наших сновидениях она ощущается отчетливее. То, что представляется нам важным, может оказаться ничтожным; то, что мы считали неудачей, может обернуться удачей, и наоборот. Иногда выигрыш в лотерею приносит человеку несчастье, а ранение спасает его от гибели в следующем жестоком бою. Тот, кто выступает как восполнитель пробелов, должен прежде всего указать рожденному, что для него важно. Заключение варьируется в зависимости от особенностей личной судьбы и от поставленной задачи. И рождение, и зачатие, и любая другая дата – это лишь ключ, намек, но не свидетельство. Конечно, в некоторых случаях удается прийти к выводу, затрагивающему нечто более важное, чем события жизни, то, от чего зависят и они сами, и их развитие. Глубина возможных суждений определяется проницательностью толкователя-восполнителя.

В этой связи нельзя не упомянуть о другой проблеме – проблеме оценки характеров.

Как известно, графолог не способен определить, написан ли представленный документ мужской рукой или женской. Если графология не в состоянии ответить на такой вопрос, то она, казалось бы, и вовсе не имеет права на существование. Однако можно рассудить и иначе: пол не так важен, как характер. С этим утверждением согласятся и философы, и психологи, и исследователи мифа. В данном случае знание пола важно для оценки личности писавшего, но не обязательно вытекает из этой оценки. Иными словами, на судьбу человека в большей степени влияет характер, который может быть как мужским, так и женским, независимо от физического пола, доставшегося человеку при рождении. На последний вопрос – каким характером обладает человек – графолог ответить сможет. Следовательно, знание и толкование имеют разные задачи. И здесь, и там есть видимое, а есть скрытое. Их отношения укладываются не в формулу «ни… ни…», а в формулу «как… так и…».

Борьба ученых с астрологами чем-то напоминает сражение Дон Кихота с ветряными мельницами. Человек науки оценивает астрологию как дом, возведенный по плану, с которым он хорошо знаком. Измерив это здание при помощи своих критериев и методов, он находит, что оно построено плохо. Он не принимает во внимание различий между понятием и представлением, между абстрактным и конкретным знанием и, наконец, между знанием и мудростью. Поэтому его нападки приносят мало пользы. Он лишь с досадой смотрит, как презираемое им растет и ширится.

Если же мы войдем в дом астрологии без предубеждений, то скоро почувствуем, что здесь действительно присутствует некое знание. Наше зрение, сделавшись острее, начнет различать астрологические типы или, по меньшей мере, типы, похожие на астрологические. Разумеется, нам не измерить эти фигуры как геометрические, однако таково их отличительное свойство: они не имеют числового значения.

Мы не станем судить о том, насколько правдива астрологическая типология. Человеку, несомненно, присуще так-бытие, которое лежит глубже всех его свойств, равно проявляя себя в чертах его тела, духа и характера. Учения, дающие знания о так-бытии, были бы для нас очень ценны. Они не только сделали ли бы наш пространственно-временной путь более легким и безопасным, но и помогли бы нам в восполнении (Erganzung) [пробелов].

Взгляд, охватывающий человека в его судьбинной глубине, должен доходить до основ, в том числе до основ враждебности и гармонии. Должен объять личность со всеми присущими ей добродетелями и ошибками, которые отыгрывают друг друга подобно свету и тени. Преимущества и недостатки не свидетельствуют ни о гармонии, ни о ее отсутствии. Они могут дополнять друг друга, как ключ и замочная скважина. А то, что достоинства суммируются, есть предубеждение. Ошибка одного порой нам помогает, а добродетель другого – вредит. Тот, кто наблюдает людей, так же как ученый наблюдает животных или созвездия, видит их за пределами общественной и моральной сферы, знает присущие им неотъемлемые свойства. Поэтому он может лучше судить о том месте, где они приобщаются к целостности, об их положении на звездной карте. А такое место существует для каждого.

Если бы астрология служила только для того, чтобы делать наш взгляд восприимчивее к своеобразию человека, ее польза уже была бы немалой – особенно в эпоху, которая стушевывает, удешевляет, стирает это своеобразие, как никакая другая. В данном случае речь идет не столько о новых достоверных знаниях, сколько о развитии познавательной способности. Астрологические фигуры – такие же формы, как и те, которые мы встречаем в учебниках логики, призванных тренировать мышление. Если мы уже научились рассуждать логически, значит, модусы «Барбара» и «Бароко»[11] отслужили свое и могут быть забыты за ненадобностью.

Так же обстоит дело и с астрологическими типами. Они не являются чем-то не имеющим аналогов. И на факты они только намекают. Однако движение, становящееся все быстрее, обретает с их помощью успокоительную глубину. Человеческий ум словно проникает в заброшенные шахты и находит там ценную руду.

Все более и более важную роль в нашем воспитании и образовании играют естественные науки. Их господство в учебных планах утверждается в ущерб классической филологии. Это ни для кого не секрет. Менее известен тот факт, что внутри естественнонаучной сферы соотношение сил тоже меняется – в пользу прикладного знания. Чтобы сдать экзамен после пятого семестра на медицинском факультете, нужно быть неплохим химиком, но не обязательно хорошо разбираться в ботанике и зоологии. Эти дисциплины – описательные, типологизирующие – уступают место динамическим и функциональным системам, к которым уже давно принадлежит и биология. Нечто подобное происходит и в гуманитарных науках, в частности, в истории. Прежние модели разрушаются какой-то муравьиной деятельностью, враждебной по отношению к мифу, закону и опыту отцов. Исследованиям в области метафизики и даже критики познания уделяется все меньше внимания. В результате разум наивнейшим образом ставит свои суждения и методы в зависимость от событий и явлений эмпирического мира.

Это вполне в духе нашего времени, которое непрерывно ускоряется. Когда повсеместно наблюдаемое ускорение демонстрирует свои негативные стороны, людям, что неудивительно, хочется его затормозить, однако их желание неисполнимо, поскольку нарастание темпов затрагивает не только внешнюю сторону жизни и не только ее технический аспект. Ускорение возникает и поддерживается вследствие принятия неких всеохватывающих процессов, которое стало для человека задачей не этического плана, а судьбинной глубины. Поскольку она, эта задача, сложна, мир переполнен людьми, которым следовало бы изменить свое отношение либо к науке, либо к морали. В качестве примера может послужить учитель, по воскресеньям проповедующий ученикам ненасилие, а с понедельника по субботу посвящающий их в тонкости селекции.

Указанная тенденция еще очевиднее проявляется там, где естественные науки находят практическое применение, то есть в мире техники. Причем вторгаться в зону великих разрушений нам не обязательно, достаточно взглянуть на нашу повседневную жизнь: автомобили, угрожающе сигналя, обгоняют друг друга. Став ареной брутального состязания в скорости, улицы наполнились демоническими шумами. Мы чувствуем силу, которая не принимает возражений. Она формирует и меняет нас. Очевидно, что это не может не привести к бесчисленным смертям. Катастрофу не предотвратить, поскольку ее причина заключается не в технической проблеме, а в натиске эпохи, навязывающей свой стиль человеческому мышлению и человеческой воле. Торг по поводу цены ведется лишь на поверхности – там, где несостоятельность индивида и его инструментов играет хоть какую-то роль. На глубинном же уровне упрочилось принятие происходящего, жертвы признаны необходимостью. Никому не придет в голову отказаться от использования воздушного транспорта из-за того, что каждую неделю человек сто или даже больше сгорают вместе с самолетом. Поднимаясь по трапу, мы добровольно соглашаемся подвергнуть себя опасности. Удивительная черта эпохи, воспринимающей героизм как нечто сомнительное. Впрочем, к этому мы еще вернемся.

В «Мертвых душах», своем знаменитом видении, Гоголь представил Россию как тройку, несущуюся во весь опор к неизвестной цели. Наше нынешнее движение я скорее сравнил бы с полетом пули, которая прорезает пространство. Кем она выпущена? Кому суждено ее остановить? Трудно, почти невозможно ориентироваться там, где нет ни берегов, ни середины.

Впрочем, один способ есть: нужно остановить взгляд на каком-нибудь неподвижном предмете. Так поступил Архимед, углубившийся в свои исследования во время осады Сиракуз римлянами. Для того чтобы дать глазу отдых от фигур динамической монокультуры, прекрасно подходит астрология, ведь она зародилась в те времена, когда центром картины мира все еще были человек и Земля. Занимая такую исходную позицию, астрология стремится прочь и вверх – за пределы круга человеческих намерений и планов. Она высится, как валун – осколок древней породы, доживший до наших времен. Она – свидетельство другой духовности, а не просто другого стиля мышления. Ее взгляд на мир существенно отличается от научного наблюдения; благодаря ей пробуждаются давно бездействующие силы.

Астрономия и астрология относятся друг к другу, как ньютоновская теория цвета к гётевской: в первом случае речь идет о количественном измерении, во втором – о неизмеримом качестве. Оба эти подхода применимы не только к цвету, но и ко времени. Всегда находятся люди, убежденные в том, что его качество важнее, чем измеримость. По сути, это знают все. Время не только устанавливает рамки нашего пребывания на Земле, но и облекает судьбу в те или иные одежды. Оно не только ограничивает жизнь, но и присуще ей. В момент рождения человека начинается его собственное время.

Поэтому, даже если бы все астрологические данные были неверны, астрология сохраняла бы значение как попытка измерить глубину мира, опустить лот туда, куда не проникнет никакая мысль, никакой телескоп. Причина популярности сегодняшних звездочетов заключается не только в желании людей взглянуть на свою судьбу тем способом, который еще недавно был им малодоступен, но и в стремлении выйти из абстрактного времени, связавшего их тысячами нитей своей все более и более угнетающей власти.

В этом смысле гороскоп – хронометр судьбы. Хотя часы сменяют друг друга, они не равны. Обыкновенный циферблат строго симметричен, расстояния между его делениями одинаковые. В нашем веке даже появились часы без цифр – сплошная симметрия, ничем не нарушенное единообразие. Гороскоп, будучи отражением, символом мировых часов, организован иначе. При первом же взгляде на него в глаза бросается неравномерность распределения знаков. Они группируются скорее как звезды на ночном небе или фигуры на шахматной доске, чем как отметки на циферблате механических часов. До тех пор, пока люди живут, не умрет и их желание прочесть, что же написано на этой причудливой карте.

Астрология выводит нас за пределы тех сфер, где царит доказуемость. В этом отношении она ближе к религии, нежели к науке. Именно поэтому церковь всегда с недоверием относилась к гаданию по звездам. Климент Александрийский[12] считал, что кто верит в гороскопы, тот оскорбляет Провидение. Однако почему Провидение не может обнаруживать себя в положении небесных тел? Разве не звезда позволила волхвам сделать пророчество о рождении Иисуса? Ориген[13], веривший в существование астральных духов, опасался, что учение, связывающее человеческую судьбу с движением звезд, лишит людей чувства свободы и заставит их сойти с пути молитвы. Сегодня этот аргумент в значительной степени утратил свою убедительность, поскольку астрология, как правило, привлекает именно тех людей, которые давно (может быть, даже не в первом поколении) отказались от молитвенной практики. С этой точки зрения популярность гороскопов, вероятно, представляет собой симптом «второй религиозности»[14]. Напрашивается вывод, что гностическое течение, которое до недавнего времени было подземным, пробивается наверх – этот процесс имеет и другие проявления.

Астрология никогда не испытывала недостатка в противниках. К их числу принадлежали такие великие умы, как Цицерон и Плиний Старший. Приводимые ими доводы до сих пор звучат вполне убедительно: в самом деле, две жизни, начавшиеся в один час в одном доме, могут сложиться совершенно по-разному. Сегодня этот аргумент звучит еще весомее, чем в древности. Если римские философы имели в виду одновременное рождение детей хозяйки и рабыни как исключительно редкий случай, то современные ученые приходят к аналогичным выводам на основании генетического исследования близнецов – точной науки, располагающей обширной статистической базой. То, что такая наука появилась, связано с переходом от изучения индивидуального к изучению типического. Интерес вызывают не изолированные фигуры вроде Робинзона или Каспара Хаузера[15], а безымянные незнакомцы, кристаллизующие в себе всеобщую судьбу, не герои, а просто люди, рожденные на Земле и равные своим братьям. В наши дни, если две сестры, близнецы, умрут в возрасте девяноста лет от одной и той же редкой болезни, это будет объяснено «наследственностью». Если бы они обе стали жертвами несчастного случая в один день, но на разных континентах, то найти этому объяснение было бы гораздо сложнее. Такая встреча научных и астрологических понятий, измеримого и судьбинного времени вызвала бы спор, не способный привести ни к какому результату. В подобных случаях, когда дискуссия не переходит границ индуктивного мышления, компромисс невозможен. Человек науки станет отрицать вмешательство судьбы, доказывая, что случившееся есть простая последовательность фактов, в то время как его оппонент все объявит предопределенным: и несчастный случай, и болезнь, и даже само рождение близнецов.

Астрология помнит славные времена, когда придворные звездочеты решали судьбы целых государств. Нострадамус был назначен лейб-медиком Карла IX, а Кеплер предсказывал судьбу Валленштейну. Даже такой крупный астроном, как Тихо Браге, верил, что звезды определяют наше будущее. По некоторым сведениям, во многих странах роль астрологических предсказаний снова возросла в годы Второй мировой войны.

Популярность астрологии стала падать пропорционально росту популярности идей Коперника. Своим трудом «Astrologia Gallica» Жан-Батист Морен, доживший до середины XVII века, дал арьергардный бой. Но и после этого повсюду, в том числе и в Европе, появлялись одиночки, такие как Иоганн Вильгельм Пфафф, опубликовавший свой «Камень трех мудрецов» в 1821 году. Судя по всему, мы имеем дело с противостоянием, которое, так же как и родственный ему спор о свободе воли, никогда не закончится.

Возрождение астрологических представлений и практик, начавшееся после Первой мировой войны с появлением огромного количества соответствующей литературы и продолжающееся до сих пор, удивительно тем, что сосуществует с одновременно нарастающей рационализацией жизненного уклада. Планирование, нормирование, автоматизация, комфорт, безопасность резко противоречат астрологическим принципам. Каждое из бесчисленных колес нашего технического мира крутится, как часовое колесико, внутри измеримого времени. Не допускаются никакие комбинации, выходящие за рамки человеческих замыслов.

Поэтому, когда пролистываешь газеты, возникает ощущение, что астрология возводит свое строение на чужой территории. Объясняется ли это духовной модой, так же как и тот восторженный интерес к физиогномике, который овладел умами без малого двести лет назад, после публикации Лафатером «Физиогномических фрагментов, способствующих познанию людей и любви к ним»? Или же мы наблюдаем симптомы процесса, выступающего по отношению к господствующей тенденции как встречное подводное течение, все более и более сильное? Если так, то что важнее: признаки этого противодействия или каждое из его полезных либо вредоносных последствий?

Ответы на эти вопросы едва ли можно найти, продолжая старый ожесточенный спор, на чьей бы стороне мы ни выступали. Плодотворнее будет признать, что две силы сосуществуют друг с другом, как соседствующие монархи, у каждого из которых свой стиль правления, свои институты, свои законы. Ведь может же «Рассуждение о методе» Декарта стоять на полке рядом с «Книгой тысячи и одной ночи», и при этом мы не боимся, что чей-либо авторитет пострадает. Открывая эти тома, мы попадаем в разные миры. Многие из нас даже испытывают потребность в том, чтобы совмещать или чередовать одно чтение с другим. В любом огороде кроме полезных овощей растут и цветы, а труд невозможен без отдыха, наполненного эстетическими впечатлениями. Библиотека или дом, где хранятся и трактат Декарта, и сборник восточных сказок, выступает по отношению к ним обоим как нечто третье, большее. Это остается неизменным и в те времена, когда по большинству людей видно, что они прочитали только одну из двух книг.

Тенденция все планировать должна, вероятно, иметь определенные ограничения. План воспринимается нами как вполне надежный только в том случае, если он согласуется с судьбинными установлениями. Именно поэтому человечество не может отказаться от проведения всевозможных церемоний. Такова одна из наших потребностей. Даже римляне (народ, достигший высочайшего развития) вплоть до распада своей империи придавали большое значение оракулам и определению благоприятных и неблагоприятных дней. Перед началом важного дела или в ожидании события, воспринимаемого как судьбоносное, римлянин непременно обращался к гаданию по поведению или внутренностям животных, что кажется странным, когда изучаешь фриз колонны Траяна[16] и видишь такие осмысленные лица. Однако справедливее было бы рассматривать это явление не как формальность, не как архаический обычай, превратившийся в суеверие, а как попытку округления и, может быть, уплотнения жизни с ее судьбиной стороны. Указанная тенденция имела очевидные проявления: обосновывая свои решения, римские власти ссылались не только на рациональные соображения, но и на предсказания жрецов. В военном лагере справа от палатки полководца располагался авгурский шатер – место проведения ауспиций.

Из общечеловеческого опыта нам известно, что планы иногда рушатся. В зависимости от их масштаба это или несчастный случай, или катастрофа. Процесс может достигнуть такой точки, в которой дальнейшая подача энергии приводит лишь к умножению бед, следовательно, бездействие оказывается лучше действия. Вот простейшие бытовые примеры: человек встал «не с той ноги» и в конце неудачно сложившегося дня признает, что поездку следовало отложить, хоть дело и было срочным. Если же вы заболели, то важно не пропустить момент и вовремя лечь в постель – в вашей ситуации это самое главное. На войне тоже случается так, что усилия лишь усугубляют и без того неблагоприятное положение. Клаузевиц[17], трезвый и проницательный судья в вопросах соотношения сил, категорически не рекомендует проходить через эти опасные точки.

При накоплении неудачного опыта люди начинают сомневаться в непогрешимости плана. Приходится признать, что он не способен заполнить рамки будущего без пробелов, что всегда будут оставаться какие-то непредвиденные элементы, иными словами, что «предполагать» – это одно, а «располагать» – другое. Нередко план приводит к полной противоположности задуманному. История знает много Вавилонских башен.

Образцовый случай крушения человеческого замысла – гибель «Титаника», явившаяся переломным моментом в истории прогресса. Корабль всегда воспринимался как предмет, имеющий большое символическое значение. Участь гигантского лайнера продемонстрировала, кроме прочего, опасность погони за рекордами. Это спортивное слово происходит от английского to record («записывать») и подразумевает достижение, определенным образом осмысленное и инструментально измеренное. До относительно недавнего времени люди такого не ведали, теперь же рекорд стал эталоном оценки не только машин, но и человеческого труда. В сегодняшней борьбе мерило не человек, а его часы.

Древний грек был далек от мысли, что секунды имеют какую-то ценность. Он хотел соотносить себя с другими людьми, может быть, даже с богами, но не с абстрактным временем. Нынешнее же техническое развитие не только порождает новые и новые рекорды, но и распространяет связанную с ними угрозу. Опасность, причем априорную, создают средства. Из каких соображений они используются: мощности, экономичности или удобства – принципиальной роли не играет. Сегодня люди чаще гибнут во время развлекательных поездок за город, чем во время гонок. Комфортность нередко только усиливает опасность, подобно тому как хроническое заболевание порой серьезнее острого.

Для человека, переживающего катастрофу, наступает момент, когда он «божьей силе уступает»[18], и тогда судьбинная сторона жизни представляется ему более значимой, чем та, которую спланировал он сам и чьей тени в благополучные времена не замечал.

Пессимизм, овладевающий человеком после катастрофы, можно приписать истощению силы воли, которая подверглась тяжелому испытанию. Как бы то ни было, у многих людей он носит более трезвый характер, чем оптимизм, основанный на успехе. Его, пессимизм, можно ограничить конкретным случаем, придя к выводу, что план был недостаточно тщательно продуман и точно просчитан. Так, гибель «Титаника» повлекла за собой ряд усовершенствований в области кораблестроения и навигации. Однако эти новшества не помешали другим, еще большим, судам отправиться на дно.

Даже если принимать в расчет катастрофы, не связанные с войной, то можно заметить, что с развитием техники их масштаб только возрастает. Отсюда проистекает все более глубокий пессимизм в отношении самой формы планирования, которая сложилась в нашем мире. Возникает вопрос: как сделать ткань человеческих взглядов и замыслов более прочной? Можно ли укрепить ее и чем-нибудь заслонить от судьбы?

Такова, несомненно, задача религии. Поэтому любой благоразумный человек, даже отрицающий свою связь с религией, поддержит ее в великом конфликте – там, где она сталкивается с атеистическим рационализмом плана и в полной мере ощущает его заносчивость.

И все же нельзя не заметить, что многие люди, принадлежащие к различным расам, народам, социальным слоям и уровням интеллектуального развития, сегодня глухи к религии. Поэтому, чтобы действовать вернее, нужно обращаться к чему-то более глубокому, чем культовая принадлежность, а именно к религиозному инстинкту. Без него не может существовать никто. Даже в самых светлых головах найдется занавес, за которым спрятана святыня. Кто разгадает это невысказанное нечто, жаждущее быть поименованным, тот получит универсальный ключ.

К вышесказанному можно добавить, что с удовлетворением религиозного инстинкта сама религия справляется плохо, даже хуже, чем силы времени. Это явление, затронувшее все культы, должно иметь серьезные причины, однако рассуждать о них пока преждевременно.

Если сравнивать понятие и воззрение или знание и толкование с двумя зданиями, то следует отметить, что между ними существуют комнаты-переходы Zwischengemӓcher). Если они появились, значит, мы достигли стыковой зоны. Это сделало возможным проведение научных дискуссий в таких отраслях, которые прежде не имели академического статуса. На переходный, стыковой характер той или иной области знания также указывает использование в ней не только понятий, но и знаков.

Расширение границ науки можно объяснять по-разному. Например, ее возросшей доступностью вследствие утраты логической строгости. Или же тем, что познание покоряет новые сферы, подвергая их представления научному обоснованию, то есть как бы заполняя светом удаленные шахты.

Следствием указанного явления могут быть методические усовершенствования – в том числе применимые на практике. Сегодня известно, то есть научно установлено, что существуют благоприятные и неблагоприятные дни для проведения хирургических операций. Этим знанием человечество обязано сочетанию статистических, метеорологических и медицинских данных. Если бы в каких-то случаях отказ от оперативного вмешательства мотивировался тем, что пациент видел предостерегающий сон, это тоже было бы допустимо, ведь научное интерпретирование сновидений успешно развивается. Однако никому не придет в голову обращаться к знатокам геомантии при выборе места для строительства целой больницы, или закладывать первый камень в астрологически благоприятный день или останавливать работу, потому что получено дурное предзнаменование.

При проектировании и сооружении подобных зданий в недалеком будущем могут (причем с достаточно высокой долей вероятности) учитываться данные других областей знания: гигиены, климатологии, астрономического и геологического изучения радиации. Однако не исключено, что таким образом будет выбираться то же место и то же время, которые в прежние времена указал бы жрец.

Нередки случаи, когда проницательная мысль, сделав смелую петлю, находит нечто ценное, но давно забытое. Например, так называемый «целебный жар», известный нам с 1917 года как средство лечения паралича, на протяжении веков применялся африканскими знахарями (которые, правда, связывали его действие с вмешательством болотных демонов). Эффективность этого средства объясняется тем, что жар наряду с постом, дыханием и сном обладает подлинной целительной силой, по отношению к которой любое лекарство – просто швейцар, открывающий дверь. Чем сложнее лечение, тем оно более сомнительно.

Если одеть знахаря в белый халат и усадить за микроскоп, то за несколько лет он, вероятно, научится различать спирохеты, причем не только чисто оптически. Со своей стороны, знахарь при всем желании не сможет объяснить европейским коллегам те закономерности, на которых основывались его умения. Придется признать: он эмпирически нащупал то, что наука видит.

В принципе, каждый строй имеет свое искусство врачевания, на которое влияют, кроме прочего, и теневые стороны времени, подобно тому как в нашей медицине нашли отражение техническое дифференцирование, статистический учет данных и стремление к рекордам. Это искусство не может замкнуть свои границы по очень веской причине: человеческий план предполагает только исцеление, но мировой также включает в себя болезнь и смерть. Отсюда конфликты, которые медицина не способна урегулировать на собственном поле, между тем они обостряются прямо пропорционально ее специализации.

Знахарь-бушмен, разумеется, не мог соревноваться с белым врачом в теоретической подготовке, однако отличался от него еще и тем, что не просто выполнял определенную функцию, но также осуществлял служение, к которому невозможно было приобщиться только через знание. С этой особенностью тесно связан тот факт, что африканский врачеватель воспринимал больного и его болезнь целостно (пусть и ненаучно). Как известно, это именно то качество, от которого и наша медицина, и обществознание вообще стремятся избавиться, чтобы достичь большей «пробивной способности».

Народ ощущает указанный недостаток, о чем свидетельствует, в частности, популярность периодически возникающих чудо-целителей. Человеческая вера в научно необъяснимое – это протест, выражающий подозрение, что образование неблагоприятно воздействует на целительную силу – дар, обладание которым в большей степени, чем знания, и в большей степени, чем техника, определяет, кто хороший врач, а кто – нет.

Паскаль сказал: «Обширное знание возвращает нас к Богу». С тех пор некоторые полагают, что наука способна постепенно достичь такого уровня развития, при котором она сможет объять план мироздания, как тонкая оболочка – каркас. В таком случае различие между нею и верой сократилось бы до неощутимости. Наука стала бы религией.

Этого не происходит. Происходит сближение знания с незнанием – сближение вплоть до полного перехода, сравнимое с постепенным проникновением света в темное пространство. Вера сближается с неверием – опять же, вплоть до полного перехода, но более резко. Временами это не луч, а мощный поток. Что же касается знания и веры, то между ними возможно только проведение аналогий. Их разделяет пропасть, преодолимая лишь отчаянным прыжком. Ни воля, ни рациональные аргументы не способны послужить мостом через это ущелье.

Тем не менее знание в целом может двигаться не так, как предусмотрено планом, и при нашем нынешнем толчкообразном развитии это особенно заметно. Сознание перестает определять общее направление, и детали проступают отчетливее. Следовательно, существует некая движущая сила, которая находится вне знания и в план не укладывается. Мы не в состоянии ее понять, не говоря уж о том, чтобы управлять ею. Наука еще не распалась на части, но ее всю уже подняли, как корабль. Мы по-прежнему видим знакомые мерила и предметы, однако перемена места придала им новый смысл.

Возымевшая экстраординарные последствия чистокровность естественных наук могла быть достигнута только одним способом: отсечением гуманитарных дисциплин в сочетании с привилегированным положением функциональных отраслей в рамках математики и самого естествознания.

Философия, увлеченно наблюдавшая за естественными науками еще в эпоху романтизма, теперь отступила в сторону и смотрит на них, пожалуй, даже с некоторым недоверием. Среди естествоиспытателей больше нет таких умов, как Гёте, Шеллинг или Александр фон Гумбольдт, которые окидывали ту или иную научную область спокойным взглядом, постигали всю ее полноту и глубину и давали ей больше, чем знание.

Факты пожинаются обильно, однако ученых, воспитанных в духе «Критики чистого разума», распространившей свое влияние на большую часть XIX века, сегодня тоже не хватает. Следствие этого – потеря логического различия между познаваемым и непознаваемым, иными словами, утрата кантианской скромности. Явность стала мерилом истинности. Гаснет взгляд, способный различать полноту natura naturata и единство natura naturans[19]. Расплываются, теряя ясность очертаний, вопросы морали и власти.

Одновременно усиливается не только неконтролируемость движения, но и связанная с ней непосредственная угроза того, что план отдалится от собственной модели мира и присущего ей порядка.

Эта опасность, проистекающая из недостаточно тщательной оценки обстановки, из нечеткого видения мира как предмета, безо всяких метафизических спекуляций понятна любому здравомыслящему человеку. Более того, она повсеместно ощущается – пусть даже большей частью в форме смутного неприятного чувства, инстинкта, который тревожно подсказывает: несмотря на все наши интеллектуальные усилия, порядок вещей нарушился.

К числу дисциплин, возникших в переходной зоне между естественным и гуманитарным знанием, относится характерология. Ее границы неопределенны, их можно трактовать узко или широко. Человеческий нрав и его проявления – это целый мир.

Изучение характеров подводит нас близко к астрологии. Толкование устойчивых личностных качеств человека, вернее попытка добраться до их основы, – главная задача гороскопа. В наши дни характерология считается наукой, однако ее плодотворность обусловлена теми элементами, которые лежат за пределами научного знания, сближая ее с искусствами. Для толкования характеров необходимо нечто наподобие музыкального слуха. Между тем, кто оценивает, и тем, кого оценивают, должно быть личностное взаимодействие и духовное согласие. Это условие ограничивает сферу действия прикладной психологии, которую можно рассматривать как раздел характерологии. В оценке отражается оценивающий. По тому, как начальник оценивает своих подчиненных, уместно судить о его собственном характере.

На практике можно увидеть примеры отбора людей по психологическим критериям, но осуществляется он не научным путем. В армии последнее слово остается за командиром, а не за психологом; противоположное было бы дурным знаком. Прогностическая ценность высказанного суждения выявляется не сразу. Только через некоторое количество лет, и чаще всего, на поле боя становится ясно, кто переоцененный обманщик, а кто недооцененный талант, которому лишь нужно было обрести уверенность в себе.

Возможность для такой проверки рано или поздно представляется почти всегда, поскольку продвижение человека определяется не только полученной им оценкой. Те, кого на канцелярском языке принято называть «неудобными подчиненными», то есть сильные характеры, часто опровергают ее, двигаясь в направлении, противоположном ожидаемому. Как правило, человек в итоге оказывается на подобающем ему месте, что, однако, не всегда хорошо, ведь кому-то суждено не оправдать возложенных на него надежд. Это наблюдение выводит нас из сферы характерологии и ее этических аспектов в сферу астрологии. Подобно болезни, ошибка или неудача может быть распознана как чей-то жребий. Для этого нужен взгляд, способный разгадывать великие планы, истолковывать положения небесных тел.

Когда петух пропел в третий раз, иными словами, когда раздался глас мировой совести, апостол Петр предал своего учителя. Он сделал это не только потому, что был недостаточно силен в вере, но и потому, что пророчеству надлежало сбыться. Не отрекшись от истины, он опроверг бы слова, сказанные Иисусом во время Тайной Вечери, то есть уличил бы учителя во лжи. Честь индивида не выдерживает груза неизвестного ему порядка, который властвует над ним. Это судьба, и ее отражение, точнее ее игровое повторение в искусстве, – задача трагика. Трагедия – культовая игра. В ней действуют силы судьбы, ткется судьбинное время. Время измеримое не знает трагического: беда, воспринимаемая не как предопределенность, а как нечто предотвратимое, – это просто несчастный случай.

Там, где необходимо принимать трудные решения и приносить жертвы, характер получает преимущество перед интеллектом. Командир чаще всего бывает «проще», «ограниченнее», чем начальник его штаба, относящийся к военному делу как к науке, однако должен сохранять стойкость в самых опасных ситуациях, излучать авторитетность и отеческое величие. Ге́бхард Ле́берехт фон Блюхер называл Гнейзенау своей головой, но, как сказал Вовенарг, «великие мысли рождаются в сердце».

В изучении характеров применяются как научные, так и ненаучные методы. В случаях, когда характеры приобретают силу, выходящую не только за рамки личностного своеобразия, но и за рамки исторической исключительности, мы начинаем использовать язык знаков, близкий к астрологическому. Нам кажется, что мы имеем дело с возвращением давно знакомого, с неким образом, обретшим зримость: мы привыкли воспринимать его опосредованно, через причинные связи, а он вдруг сбросил с себя драпировку и предстал перед нами в изначальном виде.

Когда мы встречаем изображения Моисея[20] и Александра[21] с рогами на голове, когда Иисуса называют агнцем, Генриха[22] – львом, а Клемансо[23] – тигром, перед нашим мысленным взором мелькают силуэты животных. Подобным же образом в памяти народов всплывают мифические фигуры. Их отличительный признак – сомнение в том, что они действительно существовали.

В рамках истории возможны повторения, но не возвращения. Александр есть возвратившийся Ахиллес, однако Наполеон III не есть возвратившийся Наполеон I. Исчислимое время знает лишь аналогии – не тождества. В нем много отцов, но ни один из них не равен Отцу. Здесь корни Арианского спора[24] о том, «подобосущен» ли Ему Его Сын или же «единосущен». По сути, это вопрос времени в самом глубоком смысле слова.

Возвращение вызывает в человеке отклик более сильный, чем простое воспоминание. Происходит совпадение, сравнимое с совпадением мужчины и женщины в акте зачатия, – безвременной творящей силы, через которую временная жизнь воссоздает себя. Без возвращения останутся только даты – праздников больше не будет.

Говорят, что характер формирует судьбу. Многие из нас убеждаются в этом на собственном опыте, видя, как нам вредят снова и снова повторяемые ошибки. Избежать их трудно, почти невозможно, поскольку то, что толкает нас на одни и те же неверные шаги, каждый раз рядится в новые причудливые одежды. Человека предостерегли, но он все равно ошибся – такова одна из главных тем «Тысячи и одной ночи».

Сильные характеры склонны совершать ошибки в не меньшей степени, чем слабые. Более того, ошибки сильных зачастую опаснее. Нам следует избегать отождествления характера с волей, хотя в нашем мире оно почти само собой разумеется. Предполагается, что где «сильный характер», там и выраженная воля. Ducunt volentem fata, nolentem trahunt[25], – привыкли мы считать, однако это крылатое выражение, как и многие другие, позволяет перевернуть себя с ног на голову. Характер может также проявляться через не-желание (Nicht Wollen), то есть через «пас», если использовать карточный язык. Большой выигрыш может скрываться именно в тех возможностях, которые мы упускаем. Они превращаются в капитал действия. В особенности это касается тех случаев, где решение требует выбора между добром и злом, то есть приобретает моральную значимость.

Впрочем, как бы мы ни понимали характер, он лишь один из компонентов судьбинного пути. Те события, о которых нам радостно слышать из уст человека, «пробившего себе дорогу», вполне могут вызвать у нас неприятное удивление и даже испуг, если мы посмотрим на них с противоположной точки зрения. Как часто дельные, порядочные, умные и добрые люди терпят необъяснимое, бессмысленное поражение! Как часто гибнут они от болезней и несчастных случаев, от злобы мира и своих ближних! И наоборот: как часто рог изобилия склоняется над головами тех, кто не заслуживает богатства! Крупные выигрыши, выгодные браки, унаследованные состояния, чудесные спасения с тонущих кораблей – все это непредсказуемым образом вплетается в материю жизни.

Примечательно, однако, что даже эту сторону судьбы (назовем ее счастьем), люди склонны причислять к своим неотъемлемым качествам, нередко гордясь ею больше, чем знаниями и умениями. Наполеон считал свою звезду главным источником той силы, которая помогла ему добиться могущества. Пока она светила, он был неуязвим; когда она зашла, пылинки оказалось достаточно, чтобы столкнуть его со славного пути. Сулла[26], будучи умнейшим человеком, называл себя felix, веря, что ему благоволит божественная сила.

Некоторым людям удача в самом деле сопутствует с таким постоянством, что воспринимается как присущее им свойство. Если нам доведется разговаривать с баловнем судьбы, мы скоро заметим, что он, даже производя впечатление более или менее скромного человека, считает свое счастье заслуженным. И как бы ни досадовали образованные умы, он не совсем неправ. Вид счастливого человека радует глаз, поскольку позволяет нам сделать вывод о щедрости мира. Выслушав рассказ богатого Синдбада-морехода о том, как тот завладел сокровищами, бедный Синдбад-носильщик хвалит Аллаха, ниспосылающего такие дары.

Запад развил множество наук и способен даже сущую мелочь поставить на научную основу. И все же науки счастья он не создал.

Скорее можно сказать, что отовсюду, куда он проникает со своими методами и инструментами, счастье уходит, несмотря на приток энергии. Люди становятся сильнее и богаче, но не счастливее. Чем больше средств, тем ниже удовлетворенность. Вероятно, рост одного и убывание другого прямо взаимосвязаны на основании некоего закона потребления удачи.

Человек, у которого нет времени (это наша отличительная черта), едва ли может быть счастливым. Ему недоступны такие источники радости и утешения, как досуг, вера, красота в искусстве и в природе. Он не испытывает на себе их благотворной силы. Поэтому его работа не венчается благословенной не-работой (Nicht-Arbeit), а знания не восполняются и не обретают смысла через не-знание (Nicht-Wissen). Это всегда приобретает наглядную форму при ослаблении того, что мы называем культурой.

Могут возникнуть опасения, что спад достигнет такого уровня, на котором перестанет восприниматься как таковой: комфорт заменит счастье, эстетические потребности будут удовлетворяться машинами, красота сделается измеримой. Однако для сравнения останутся если не другие пространства, то другие времена – например, эпоха, запечатлевшаяся в музыке Моцарта. О том, что люди чувствуют некий недостаток, свидетельствует то чрезвычайное удивление, которое они испытывают, когда на их горизонте появляется мудрец.

Впрочем, не только другие времена и пространства, не только исключительные личности указывают человеку нашей культуры на ее упадок. В собственной груди носит он ощущение нехватки чего-то и ищет выхода из строгого порядка, методически завоевывающего мир. Эти рамки давят на человека, словно голые стены тюремной камеры, которые он ощупывает в поисках какой-нибудь щели или хотя бы очертания замурованного окна.

В том, что касается наших рациональных притязаний, от нас можно очень дешево отделаться. Если человек заперт в темной башне и ходит по кругу, трогая каменную кладку, ему нетрудно внушить, будто он соприкасается с бесконечностью. А вот убедить его в том, что он счастлив, не получится. До самого конца, до последнего вздоха будет он хранить представление о чем-то другом, безгранично великом, о потоке света, который освободит и умиротворит его, даже если он никогда не видел солнца и не слышал своего имени.

Когда Гёте решил еще раз увидеть Марианну фон Виллемер, колесо его кареты, едва успевшей покинуть Веймар, раскололось надвое. Он велел поворачивать и навсегда отказался от своей затеи. Тем самым он внял тому, что римлянин назвал бы зловещим предзнаменованием. Из этого не нужно делать вывода о суеверии Гёте, но можно предположить, что происшествие сыграло для него решающую роль в споре «за» и «против».

Подобных указаний военачальники ждали от прорицателей перед боем. В некоторых случаях полководец, считая положение благоприятным, принимал решение, противоречащее полученному предостережению. Это означало, что он доверяет своему стратегическому мышлению больше, чем приметам. И наоборот: сегодняшний командир может не внять доводам начальника штаба, то есть поверить не науке, а своей звезде. В обеих ситуациях речь идет о двух способах восприятия времени. В идеале один и второй не должны противоречить друг другу.

Драматическая трилогия Шиллера «Валленштейн» – яркое отображение астрологического мышления в искусстве. «В твоей груди – судьбы твоей звезда»[27], – говорится в «Пикколомини». Там же мы находим слова «Кто счастлив, для того часы не бьют»[28], «…и по часам размеренная служба»[29].

Сегодня по часам бывает размерена не только служба. Измеримое время, которого всегда в обрез, почти полностью подчинило себе сутки. Только сон со своими видениями ему неподвластен. Многочисленные счетные механизмы сопровождают человека везде, в том числе в увеселительных поездках. Когда он сидит за рулем автомобиля, они указывают ему не только время, но и скорость движения, и количество потребленного топлива.

Сложилась практика страхования, основанная на картине мира, исключающей счастье. Это опасная тенденция. В некоторых странах не встретишь человека, который не был бы многократно застрахован; тем не менее, находясь там, ощущаешь не только досаду, неудовлетворенность, но и непрерывно нарастающее чувство незащищенности. Над воротами этого мира можно было бы написать: «Pas de chance»[30] «Каждый сам кузнец своего счастья», – хорошая пословица, однако мы куем себе не только счастье, но и несчастье, и цепи.

То, что экономическая революция не сделает людей счастливее, было ожидаемо, и ее масштабные эксперименты это продемонстрировали. Критика представляется уместной лишь на фоне тех мессианских обещаний, которые предшествовали переменам. В противном случае можно было бы возразить, что счастье здесь совсем ни при чем, что речь шла о силе и власти, а в этом отношении успех превзошел все ожидания. Возникли целые империи – между прочим, именно за счет потребления счастья. Конечно же, это не утешение для заключенного – видеть, как к тюрьме пристраиваются все новые и новые корпуса. Рано или поздно ему придет в голову, что в камерах этого гигантского узилища должно начаться какое-нибудь движение.

Эта мысль опасна для плана, поскольку угрожает бухгалтерии его хозяев. Отсюда их стремление ограничить революцию рациональным, прежде всего технико-экономическим, сектором и не дать ей распространиться на другие сферы. Те же, кто, как мы наверняка знаем, не пренебрегает экспроприациями, убийствами и присвоением общенародного достояния, выказывают странный консерватизм в отношении перемен, происходящих в мире искусства. Так они прикрывают свое слабое место. Существует язык свободы, он мощнее любых контраргументов и любого технического средства принуждения. Система ему не нужна. Он может звучать только в песне, в мелодии, в танце.

То возрождение астрологии, которое сейчас, на пороге нового, неизвестного года, проявляет себя в потоке гороскопов, свидетельствует не столько о нашей незащищенности, сколько о нашей неудовлетворенности. Так как это чувство проще ощутить, нежели понять, его можно сравнить с болезнью. Однако является ли повышение температуры заболеванием или же лишь болезненным признаком того, что тело пытается восстановить нарушенное равновесие?

Тот факт, что астрология, столь явно противоречащая основному течению эпохи, все же проникла в нашу жизнь, предвещает революцию. Основанная на представлении о врожденной неодинаковости людей, о своеобразии каждой судьбы, астрология не только имеет ненаучную структуру, но и демонстрирует антинивелирующую тенденцию, игнорируя оба основных принципа сегодняшнего мира. Можно предположить, что в будущем недовольство ее противников только усилится.

На революционность процесса указывает и то, что он развивается «снизу». Другие подобные движения либо ограничиваются узким кругом участников, образующих секты, либо, напротив, распространены широко, как физиогномика, однако восходят к тому или иному выдающемуся уму. Астрология отличается от них тем, что говорит о себе «на каждом углу», причем в игровой форме. В этом смысле ее можно назвать модой. Впрочем, мода – это всегда лишь обертка.

С тем, что космос влияет на человека, не спорят даже противники астрологии. Размышления об этом влиянии вводят нас в область изучения рас, народов и племен, а также климатологии и физиологии. От того, на каком градусе широты человек живет, зависит не только его внешность, но и его отношение к морали и праву – об этом говорил еще Паскаль, а вслед за ним и Стендаль. Даже внутри маленького народа люди делятся на северян и южан.

Точка зрения, согласно которой формирующее значение имеет не только место, но и время рождения человека, признается не столь широко. Тем не менее, если на человеческий организм влияют ритмы и циклы моря, то и воздействие Луны не следует недооценивать. Следовательно, это в самом деле немаловажно – во время какой лунной фазы человек был зачат и рожден.

Приведенные соображения относятся лишь к промежуточной области знания. Изнутри астрология так же трудноизмерима, как картина или стихотворение. В ней все недоказуемо и не поддается статистической проверке. Поэтому астрологические сведения не считаются «достоверными». Обретут ли они «достоверность» когда-нибудь в будущем – вопрос спорный. Для этого потребовалась бы перенастройка внутренней оптики науки, которая сегодня различает лишь то, что доступно объективному знанию.

Готовность к такой перемене, наряду с другими сигналами, предвещала бы скорое вступление в новое мировое время, в новый великий год.

Мы привыкли воспринимать судьбу линейно. Но, вероятно, ее сущность бывает передана вернее, если она изображается как кольцо или как круговая траектория, имеющая некий центр. Такая схема подчеркивает, во-первых, тот факт, что в развитии вселенной наблюдаются большие повторяющиеся циклы, а во-вторых – неизменность закона, «согласно коему ты в мир явился»[31], то есть неподвижность того самого центра, вокруг которого происходит вращение.

Какова бы ни была ценность астрологии с точки зрения изучения характеров, отмечаемая ею цикличность очень важна. Как известно с давних пор, на нас периодически воздействуют различные силы, к числу которых принадлежат небесные тела, особенно Земля, Солнце и Луна. Также нельзя отрицать, что на современном этапе развития нашей цивилизации, воспринимаемого как прямая восходящая линия, это знание недооценивается. Различия между днем и ночью, климатом и временами года постепенно стираются. Цель этого процесса – упрощение и уплощение природных и космических ритмов до некоей непрерывно ускоряющейся монотонности.

Сегодня человек способен менять распорядок своей жизни. Он отказывает Земле, Солнцу и Луне в их правах, повсеместно используя свои умения в качестве противодействия силам природы и космоса, которые, однако, не думают отступаться. Не платя им положенной дани, человечество может навлечь на себя беду – тому есть многочисленные подтверждения.

Если день сравняется с ночью, а различия в климате минимизируются, возникнут существенные благотворные перемены как в производительности труда, так и в отдыхе. Однако негативные последствия проявятся еще сильнее. Искусственное выравнивание природных ритмов не ослабит власти судьбы. Напротив. Нам придется строить все более высокие плотины. Выиграв в малом, мы заплатим по большому счету. Масштаб бедствий будет расти.

Если бы значение астрологии заключалось только в том, чтобы указывать нам на роль космических циклов в нашей жизни и внушать уважительное отношение к ним, это уже было бы неоценимо вне зависимости от того, насколько успешно прослеживается влияние небесных тел на отдельные судьбы.

Всякий из нас верит, что у него есть своя судьба и свое место во вселенной. Эта вера небеспочвенна. С каждым рождением мир создается заново. Появляясь на свет, человек получает собственную жизнь, собственный путь, собственное предназначение, собственный центр. Любая теория, согласно которой все мы априори обязаны служить государству или обществу, ошибочна. Человеческое существо рождается, чтобы прожить свою, только ему данную судьбу. Он должен действовать в соответствии с нею, поскольку «себя избегнуть – тщетное старанье»[32]. Все прочие обязанности прикрепляются к нему апостериори на основании его более узких ролей: мужа или жены, отца, представителя того или иного народа, члена того или иного объединения.

То, что ему дан собственный закон, устанавливающий пространственно-временные рамки, человек, склонный размышлять о себе и своей жизни, понимает довольно быстро. Но даже не отдавая себе в этом отчета, он будет ориентироваться в пространстве и во времени тем способом, который заложен в его так-бытии, его габитусе, его характере в самом широком смысле слова.

Возьмем простой пример. Если мы окажемся на залитой солнцем улице в час, когда заканчиваются занятия в школе или смена на фабрике, мы увидим, что большинство людей, вышедших из здания, предпочитают теневую сторону. Хотя, очевидно, есть и такие, кто неплохо чувствует себя на солнцепеке. Можно предположить, что им подходит жаркий климат и для отпуска они выберут южную страну, а также что они более склонны к одним и менее склонны к другим болезням, обладают качествами, совместимыми с одними профессиями и несовместимыми с другими – в общем, что они, говоря кратко, живут под знаком солнца. Это прослеживается во всем вплоть до мелочей, а например, в случае Ницше – вплоть до нюансов мировосприятия и творчества.

Если на вокзале мы остановимся на верхней ступеньке лестницы и будем наблюдать за поднимающимися людьми, мы заметим, что большинство идет, опустив голову и глядя себе под ноги, но некоторые смотрят вверх. Из этого тоже можно сделать выводы.

Кому-то из нас большие массы воды внушают тревогу. Такой человек никогда не сядет в лодку и предпочтет, если возможно, не переходить реку по мосту. А кто-то стремится покорять океаны. Тот факт, что ритм жизни мореплавателя отличается от ритма жизни пастуха, крестьянина или бродяги, объясняется тем, что они тяготеют к разным стихиям, – но чем объясняется само это тяготение? Оно имеет глубокие корни. Яркий пример власти стихии над человеком показан в новелле Э.Т.А. Гофмана «Фалунские рудники».

Любовь к океану, в свою очередь, тоже может проявляться по-разному, в зависимости от того, кем она владеет – моряком, торговцем, воином или исследователем. Иногда человек проявляет себя только в одной из этих ролей, а иногда сразу в нескольких. «Война, торговля и пиратство»[33] не всегда совместны друг с другом.

Астрология создала нечто наподобие стенографии – систему знаков, при помощи которых можно читать и считывать человеческие судьбы. Это буквы в их древнейшем назначении, идеограммы, старейшие письменные символы. В отличие от современного алфавита, они понимаются синоптически. Значение и толкование тесно связаны друг с другом. То, что написано такими знаками, нельзя прочитать ни как привычный нам текст, ни как математическую формулу или уравнение. Скорее, оно строится как произведение искусства, чья гармония очевидна, но недоступна для измерения и изучения экспериментальным путем.

Если же говорить о практическом применении астрологических символов, то оно зависит от наших потребностей и ожиданий. С этой точки зрения богатый материал дают нам газетные объявления из рубрики знакомств, демонстрирующие широкую гамму требований, предъявляемых мужчинами к женщинам и женщинами к мужчинам. Шопенгауэр превосходно классифицировал эти требования, показав их взаимосвязь с тем, кто таков человек, что он имеет и что представляет. Если мы причислим характер к тому, кто человек есть, иначе говоря, к его собственному бытию, значительно превосходящему по значимости два других критерия, мы столкнемся с трудностью не только детального анализа, но и пластического изображения восполняющей конструкции. Человек не может сам познать, а следовательно, не может и описать собственный характер. Ему нужен восполнитель.

В этом смысле учения о фигурах и типах оказывают нам ценнейшую помощь, особенно если рассматривают физический, умственный и моральный габитус человека сквозь призму необходимости, лежащей по ту сторону добра и зла. Скотобойни – это, конечно, зло, но, если вы хотите, чтобы вашим партнером был «лев», вам вряд ли нужен вегетарианец. В качестве идеальных фигур составители брачных объявлений иногда используют киноактеров. Этот прием точнее, чем перечисление неопределенных черт характера, но и он, так же как газетный гороскоп, является лишь примитивным вспомогательным средством внутри уплощенного мира судьбы.

Глобальные астрологические толкования кажутся убедительнее индивидуальных гороскопов, поскольку пути Солнца, Луны и других небесных тел более предсказуемы, чем путь отдельного человека.

Точно так же предсказать судьбу целого роя насекомых или косяка рыб проще, чем судьбу каждого майского жука или каждой сельди. Движения крошечных существ трудноразличимы на фоне чего-то более крупного, да мы и не привыкли думать о них, хотя сам факт, что данный биологический вид вступил в период роения, может быть для нас значимым.

Нынешний темп увеличения населения планеты опасен тем, что мы и к людям начнем относиться так же. Рост цифр сопровождается распространяющимся однообразием, а это, в свою очередь, располагает к абстрактному восприятию человечества как некоего механического или зоологического единства.

Наша включенность в коллективную судьбу и степень ее неизбежности обусловливает одну из сложнейших проблем сегодняшнего дня. Большую катастрофу, подобную сталинградской, предсказать легче, чем судьбы отдельных людей, которых она коснулась. Когда речь идет о событии крупного масштаба, важную роль играют цифры, а также механический аспект. Но человек, попавший в водоворот и, может быть, даже сумевший уцелеть, все же не воспринимает это как чистую случайность, и он прав.

В свете мощной нивелирующей тенденции астролог, оставаясь глухим к общим словам о свободе и равенстве, не теряет из виду врожденного человеческого достоинства. Для него так-бытие определяет все. Он убежден, что с рождением человека, причем каждого человека, появляется не просто новый образ homo sapiens, но целый мир. Поэтому индивид получает более высокий статус, чем в рамках абстрактного мышления и абстрактного распределения (abstrakte Zuteilung).

Один из больших вопросов, которыми мы задаемся, состоит в следующем: что приносит человеку счастье – так-бытие или равенство? Ответы даются постоянно, однако решения по-прежнему нет. Это одно из тех явлений духовной жизни, которые имеют волнообразный характер. На вопрос ответили, и, казалось бы, успешно, тем не менее он тут же встает снова.

Этим объясняются не только остановки движения прогресса по вычисляемой траектории, но и то, что как жизнь отдельного человека, так и история целого народа зачастую представляет собой чередование крайностей, словно провоцирующих друг друга. В силу этой особенности история порой преподносит нам сюрпризы, будто высмеивая наши прогнозы. Кто бы мог подумать, что Китай, страна даосизма и конфуцианского культа семьи, станет приносить жертвы миру труда с неслыханным даже по западным меркам ожесточением?

С другой стороны, растущая популярность астрологии говорит о том, что люди начинают уставать от единообразия, еще недавно их восхищавшего. В этой связи необходимо подчеркнуть отличие симптома от эффекта. Значимость первого не зависит от второго. В данном случае она состоит в пробуждении некоей силы, поначалу неясной, которая будет противодействовать Левиафану, проистекая не из либерального индивидуализма, но из совершенно другого источника.

Этот знак указывает на нечто большее, чем перемена стиля. Он предвещает перемену климата.

Перед стеной времени

Периодизации жизни человечества

Грядущие революции проявляют себя в движениях небесных тел. Там, в космосе, мы находим меры для членения мирового времени: от быстротечных мгновений до световых лет. Поэтому именно учение о звездах раньше всех наук узнает о самых глубоких изменениях человеческого порядка. Взор, обращенный на небо, указывает первый, невидимый путь, по которому следуют явления. Новое время начинается и заканчивается коперникианской революцией. Каждый новый взгляд на вселенную имеет метафизическую подоплеку. Вселенная и глаз меняются одновременно – ни изобретение телескопа, ни усложнение вычислительных операций этого не изменило.

Науки, охватывающие длительные промежутки времени, сегодня подразделяются на историю и естественную историю. Ни та, ни другая нас не удовлетворяет, хотя в их распоряжении не только достаточное количество материала, но и новые измерительные приборы – новые часы. Отрезки времени откладываются либо на простой горизонтальной оси, либо на круговой шкале, в зависимости от того, какая система используется – линейная или циклическая. В результате их объединения получается спираль, отображающая и движение вперед, и повторение одних и тех же элементов (правда, каждый раз в новой плоскости).

Циклические системы, судя по всему, более соразмерны человеческому духу. Неслучайно наши часы в большинстве своем имеют круглый циферблат, хотя с точки зрения логики это не единственный возможный вариант. Катастрофы тоже воспринимаются как некий круговорот наводнений и засух, пожаров и оледенений. Периодическое разрастание и сокращение полярных областей, этих белых шапочек Земли, напоминает пульсацию. Создается впечатление, что еще одного маленького изменения было бы достаточно, чтобы сложилась индийская философема.

Классический дарвинизм причисляют к линейным системам, хотя и в него проникают представления о цикличности некоторых процессов. Изображенные в учебниках голые генеалогические древа постепенно обрастают листвой, приобретая шарообразную форму. Так называемый «основной биогенетический закон»[34] считается подтверждением теории линейного восхождения. Он утверждает, что идея творения повторяет и заново реализует себя в индивиде и что это следует понимать как труд, который природа, вселенная вкладывает в собственное развитие. Так и крутится весь наш великий театр. В каждом человеке мир создается заново.

В развитии животного мира, представляющем собой непрерывное течение биоса, повторяются одни и те же универсальные элементы: в процесс вмешиваются единые формирующие принципы. Существа летающие, плавающие и передвигающиеся по земле, паразиты и подражатели, хищники и травоядные – удивительно, сколько сходства по форме и сущности они демонстрируют даже при минимальном генетическом родстве. Ящер живет как птица, а сова – как сурок.

Если воспринимать рыбу не как участника своеобразной анатомической эстафеты, но как форму жизни, наделенную собственной судьбой, то можно сказать, что и червь, и змея, и ящер, и птица, и зверь, и человек может быть рыбой. Чтобы это стало очевидным, нужно совсем небольшое усовершенствование в настройке оптики, которое будет осуществлено, когда спор номиналистов и реалистов о проблеме универсалий перейдет на новый уровень. Судя по некоторым признакам, процесс уже начался. За пределами, возле и выше нашей природной системы может быть множество других.

Упорядочение истории человечества не сквозь призму истории культур и народов, а с позиции, близкой к астрологической, сегодня крайне проблематично, невзирая на обилие материала. Благодаря развитию археологии наши познания о древних эпохах значительно расширились и продолжают расширяться. Мощный приток фактов проливает свет на уже знакомые нам культуры и являет нам культуры доселе неизвестные. В результате складывается поразительная картина доисторической эпохи, открывающая не просто новое поле для исследований, но и новое измерение.

Чем больше поступает фактов, тем решительнее разум должен отстаивать свои претензии на господство, на свое право устанавливать порядок и давать имена. Не исключено, что наплыв информации сам по себе есть признак ослабления, эллинистическая черта. Разум превращается в директора музея, в хранителя неконтролируемо растущего собрания.

Уже по этой причине теория Шпенглера, в рамках которой выделяется восемь культур, выигрывает в сравнении с теорией Тойнби, где их значительно больше – двадцать одна. Впрочем, и это число может вырасти при тщательном анализе имеющихся археологических данных. Так или иначе, принцип остается неизменным: разум направляет исследование – не наоборот. Факты порождают доводы, но не истины. Прежде чем исследование начнется, разум расставляет на поле запретительные и разрешительные знаки, тем самым исключая возможность случайных находок.

Шпенглер назвал свое морфологическое учение «коперникианским открытием» в исторической науке. С такой оценкой можно согласиться, если иметь в виду значимость данной теории, но не ее качественные характеристики. В этом отношении она, пожалуй, состоит в более близком родстве с другими системами – например, с учением Тихо Браге[35]. Ей недостает бесконечности коперникианского пространства, сквозь которое луч света проходит прямолинейно, не встречая преград.

Заслуга Шпенглера в том, что в своей картине человеческой истории он использовал великую идею прогресса, понимаемого в духе Гердера и Гёте, – примечательное решение для того времени, когда она, эта великая идея, вследствие искаженного и уплощенного толкования гегелевской философии превратилась, причем не только в историческом самосознании образованных людей, а даже в политической практике, в подобие оптимистического заменителя религии.

Шпенглеровская теория, особенно в том, что касается прогноза развития нашей культуры, напротив, пессимистична, и этот пессимизм оправдан. От представлений о линейном позитивно направленном движении она возвращает нас к циклическим моделям. В этом и заключается причина ее растущей влиятельности.

То, что и эта теория в конечном счете неудовлетворительна, связано с теневой стороной одного из ее преимуществ. Она предлагает нам органическую картину истории, где культуры представлены как могучие деревья. Их жизнь – переход от несознательного зародыша к сознательной зрелости, а от зрелости к смерти, которой предшествует длительное угасание. Это изначальные образы, недоступные для дальнейшего толкования. У них «нет окон», как Лейбниц сказал о монадах. Брошенный взгляд снимает вопрос о причине. Мы ведь не задаемся вопросом, почему дерево стоит здесь, а не там, почему оно стареет, и почему это именно клен или именно липа, хотя существует множество факторов взаимосвязи рода растения и места его произрастания.

Иногда возникает ощущение наподобие того, которое испытываешь, идя по лугу, где поодиночке или целыми группками вырастают грибы, чтобы потом внезапно исчезнуть. Глядя себе под ноги, думаешь: «Что это было? Откуда взялись споры?»

Таким образом, мировая история превращается в череду явлений, следующих друг за другом по необъяснимой прихоти, без внутренней взаимосвязи. Связующее начало заключено в периодичности процессов и в их морфологическом сходстве. Физиогномический взгляд способен его различить, и если это происходит, то нам открывается важное и удивительное – причем во всей полноте, свидетельствующей не столько об обнаружении нового факта, сколько о применении новой оптики, о новом взгляде.

В предисловии к своему главному труду Шпенглер говорит: «Средство для уразумения живых форм – аналогия»[36]. Эти слова затрагивают сущность физиогномической методики. Проводя аналогии, действительно можно многого достичь, в частности, осмыслить и сопоставить исторические фигуры под покровами чисто поверхностного сходства, а также заглянуть в будущее исходя из периодической повторяемости процессов, то есть дать прогноз. В данном отношении физиогномический инстинкт восполняющего приобретает пророческую силу.

Одна из особенностей современного ума заключается в том, что он, активно занимаясь сопоставлением подобного, не удовлетворяется результатами этого процесса до тех пор, пока не определено основание для сравнения, не выявлена общность композиции актов и сцен большого спектакля. Простое обнаружение сходства создает связи, но не мерила. Возникает вопрос о внутреннем единстве многообразных явлений, находящемся вне подобия, которое, таким образом, не только представляет собой неистощимое поле для толкований, но и указывает на неистощимое поле значений, то есть на само творение.

У Шпенглера мы не найдем ответа на этот вопрос. Его морфология мировой истории равноценна великолепно выполненному групповому портрету восьмерых братьев, столь же различных между собой, сколь и схожих друг с другом. Их внутренняя связь была бы нам доступна, если бы мы знали отца или хотя бы могли делать о нем какие-то умозаключения.

Вопрос о плане и смысле мироздания – божественном, нравственном или материальном – тоже не получает ответа у Шпенглера. Его теория подобна дворцу, у которого нет верхнего этажа. Не утрачивая своих морфологических достоинств, она не выводит нас из сферы сравнимого в сферу несравнимого. Между тем именно оттуда, как мы полагаем, поступают главные вопросы.

В этой связи автор «Заката Европы» цитирует Гёте: «Цель жизни в самой жизни». Это многозначное утверждение. Сравнение культур с тысячелетними деревьями, скорее всего, было бы всецело одобрено поэтом. В этом смысле Шпенглер ссылается на него вполне оправданно. Однако морфологический гений Гёте возвышается благодаря гению синоптическому. Он предпринял бы попытку изучить деревья не только в их многообразии, но и в их единстве, через прарастения. Главная опасность морфологии заключается в том, что за деревьями не видно леса.

Во введении Шпенглер рассматривает понятие «план мироздания» (Weltplan) и упрекает философов в том, что они объявили Бога автором этой схемы, тем самым «обременив» Творца. Как бы то ни было, «план мироздания» остается той великой идеей, которая обеспечивает смысловую целостность гердеровской исторической доктрины и на которой основано гегелевское понимание истории как саморазвития мирового духа.

Подобные концепции не только удовлетворяют наблюдающий разум, играя роль последней печати. Они имеют указующий, взыскательный характер, который обеспечивает им осмысленную связь с поведением людей, позволяет прокладывать дорогу и давать направление человеческим действиям.

Это преимущество прослеживается в гегельянстве вплоть до появления материалистических школ, являющихся его ответвлениями. Здесь кроется одна из причин того, что в политической борьбе за власть материалистический оптимизм одерживает верх над силами, чье теоретическое вооружение строится на биологических представлениях. Тому, кто решил перевернуть мир политики, нужна, как и Архимеду, точка опоры. Это условие заявляет о себе уже на уровне стилей мышления.

Астрологию можно рассматривать как образец методики, связывающей жизнь с процессами большего масштаба. Она выходит далеко за пределы биолого-исторического понимания как отдельного человека, так и культуры. Ее воплощение, ее символ – гороскоп. Поскольку он цикличен и основывается на величайшем и старейшем из известных нам круговоротов, астрология считывает судьбы, довольствуясь этими единственными неизменными часами. Космический цикл задает для астрологов и измеримое астрономическое время, и значимое судьбинное. Между логосом и номосом установлена взаимосвязь. Более того, в глазах толкующего они отражают друг друга и сливаются воедино.

Убежденность в неизбежности возвращений удостоверяет бытие и обосновывает уверенность в нем не так, как это делает концепция бесконечного пути (пусть даже идущего в гору). В первом случае признается существование, действенность и влиятельность мер и планов, отличных от тех, которые являются продуктом человеческого расчета и могут развиваться лишь в рамках некоей более крупной системы. Такая позиция приобретает особую значимость в эпоху, когда движение кажется безграничным и крайне опасным. В этом заключается одна из причин растущей притягательности астрологии.

Мы подошли к вопросу о том, чем определяется толкование, или в чем толкователь видит руководящее им начало. Вне зависимости от того, какие законы или формирующие силы он ищет, наблюдая за вращением колеса судьбы, взгляд его неизменно устремлен в некий могучий, скрытый покровом мир. Это особенно удивляет в такое время, когда теология все в большей степени обращается к чистой этике. Ещё удивительнее то обстоятельство, что речь идет не об остатках, тающих в лучах практического разума, будто снег на солнце, не о чем-то «тибетском», но о чем-то растущем.

Внимание ищущего в данном случае направлено не на явление (Erscheinung), но на появление (Erscheinen): оно, это растущее нечто, не играет такой важной роли, как его возникновение на некоем основании, которое, в свою очередь, тоже возникло само собой, подобно тверди, поднявшейся из морских глубин. Что произрастает на таком острове – значения не имеет. Ошибки понимания все равно неизбежны.

Собственное значение этого произрастания, движения, беспокойства заключается не в его «правдивости», а в том, что благодаря ему пробуждаются духовные силы, которые давно бездействовали, чахли, своим умиранием суля планете опустошение.

Именно угасание этих сил, а не физическая угроза (второстепенная и в ряде случаев даже целительная) несет в себе подлинную опасность.

Шпенглера освободил человечество от предубеждения, согласно которому каждое поколение исключительно, то есть имеет неповторимый облик и уникальное место в истории. «Нас здесь раньше не было», – так мы привыкли думать, но он опроверг это представление, укоренению которого в последнее время очень способствовали поразительные плоды технического прогресса.

Сопоставляющий взгляд Шпенглера представляет собой оценку положения, по своему качеству значительно превосходящую простую смену точек зрения в рамках исторического сознания. Это проявляется и когда он, к примеру, смотрит на футбольный стадион 1914 года, и когда констатирует, что мировая война была не обычным конфликтом народов, а типичным поворотом времени, который на протяжении многих веков ждал назначенного момента. Такой взгляд оказался особенно ценным после того, как философия, в частности критика познания, окончательно размежевалась с другими академическими дисциплинами, что привело к переоценке наукой эмпирических процессов и экспериментальных феноменов. Теологические соображения, само собой, давно перестали приниматься во внимание. Однако девятый и десятый стихи из первой главы Книги Екклесиаста[37] не утратили от этого своей неопровержимой истинности.

Шпенглеровская картина истории сложилась перед Первой мировой войной. С тех пор поток фактов продолжал набирать силу и скорость. В наши дни течение времени и событий подчас напоминает водопад, который подхватывает судно, грозя его разбить.

То, что мы сегодня видим, подвергает суровой проверке мудрые слова Бен-Акибы: «Все не раз уже бывало»[38] и возлагает возросшую ответственность на те умы, которые наблюдают, упорядочивают и оценивают происходящее. Более того, напрашивается вопрос: по-прежнему ли оно, происходящее, доступно историческому наблюдению и может оцениваться исходя из исторического опыта? Но даже отрицательный ответ не опроверг бы слов Бен-Акибы, просто они находили бы подтверждение вне истории: мы повторяли бы то, что не имеет исторического прецедента, однако повторение осталось бы повторением.

В любом случае нельзя поспорить с тем, что мы живем не в эпоху Пунических войн, как многие думали, а в век битвы при Акции[39], и, если бы был среди нас политический гений, способный со всепобеждающей проницательностью видеть последствия своих решений, мы не плутали бы обходными путями и избежали бы многих неприятностей.

С приходом третьего тысячелетия мы вступили бы в мирную эпоху гигантских городов, эллинистического искусства и поразительно усовершенствованной техники. Впервые земной шар оказался бы в одной руке. Исчезли бы «пределы» в старом смысле слова. Парфяне появлялись бы где-то далеко – мы могли бы только предполагать, где именно. Уже Ницше предвидел мировое государство и его упадок, который неизбежен, ведь, как известно, «нет в мире вещи, стоящей пощады»[40]