Охота на Волколака бесплатное чтение

Пролог

Мишка Осипов, известный в воровском миру славного города Китежа как Лапоть, пнул носком рваного сапога жирную черную крысу.

А нечего в поздний час дорогу добрым людям перебегать.

Признаться, так себе повод. Добрым, Мишка может и был, однако столь глубоко в душе, что и не разглядеть за хитрыми очами. К тому же, это еще как посмотреть, кто у кого на пути встал.

Крыса взвизгнула, да убежала по своим крысиным делам. А Лапоть остался подпирать кирпичную стену доходного дома на Прошкина. Ладони под мышками грел, кутаясь в потертую шинельку, с чужого плеча.

Зябко. Метель того и гляди разгуляется.

Спрятаться бы где, переждать. Да только четыре «красненьких» [1] и одна «синенькая», [2] шибко грели Мишкин карман. Мысли заманчивые покоя не давали.

Куда податься честному вору, ныне сменившему стезю рыболова [3] на престижную – голубятника? [4]

В кабак на Стольской, в коем сегодня сам Игла с цыганами песни распевал? Приказать подать графинчик водки, блины с закусками. Угостить лихой люд. Авось заметит Игла, под крыло к себе возьмет. Всяко лучше, чем в ночлежке ютиться. Где либо клопы до смерти закусают, либо, не ровен час, пером в бок…

Али на Балагуниху свернуть? Нет. Там дружки из прошлой жизни, в кою Лапоть больше ни ногой.

Пальцы нащупали теплые бумажки. Сердце радостно помчалось вскачь. Столько рубликов дотоле в глаза не видывал. А нонче все свое.

Решено. На Стольскую, к Игле. Потратится изрядно, да и бог с ним. Глядишь, не убудет.

От Прошкина идти всего ничего. Кругом ни души. Оно и к лучшему. Занесенная снегом улица была узкой, как сточная канава. Фонари не горят. Их меняли, пытались чинить. Но Мишкина братия снова била почем зря. В темноте оно всяко проще чистить чужие карманы.

Откуда ни возьмись, дорогу заступила могучая фигура. Пришлось задрать голову, дабы увидеть, кто такой смелый.

– Гляди, куда прешь, малахольный!

– Лапоть? – голос не людской, а будто звериный.

Сверкнувшие зубы показались Мишке дюже острыми, длинными. Холодок нервный по позвоночнику прошел. Струхнул он не слабо. Сжал шило, что завсегда держал в кармане. Отошел на шаг.

– Ежели и так, тебе какая забота?

Незнакомец сверкнул жуткой улыбкой, более напоминавшей волчий оскал.

– Нашелся.

Тяжелые руки сжали Мишкины плечи. Тишину ночи нарушил глухой хруст.

Вскрикнув от боли, Лапоть сумел вырваться. Побежал, надеясь спрятаться в ближайшей подворотне. Но от судьбы, какой бы ты не был удачливый и верткий, разве ж удерешь?

***

[1] Десятирублевая купюра, прозванная так за красный цвет.

[2] Пятирублевая купюра, прозванная так за синий цвет.

[3] Рыболов – воровавший багаж с конных экипажей.

[4] Голубятник – вор, грабивший квартиры и пролезающий в них через дымоход.

Глава 1, Где искусство требует жертв

– Сонечка, миленькая, только взгляни на это совершенство! – всплеснула руками Инесса Ивановна, остановившись напротив картины, изображающей сидящего на рябине нахохлившегося снегиря.

Десятого за сегодня. Предыдущие девять тоже удостоились звания совершенства и пятиминутки восхищения. Хотя, по моим скромным впечатлениям, ничего-то выдающегося – ну, кроме непропорциональных клювов – в них не было.

– Особенная цветовая гамма, невероятные приемы…

Скукота.

Дернул же черт Глашу взять выходной, а нас с тетушкой, по дороге в новенькую кофейную, где ожидали чашечка утреннего кофе и шоколадный эклер, остановиться перед афишной тумбой с объявлениями?

Инесса Ивановна вдруг оказалась тонким ценителем искусства. В общем, дальше ее было не остановить.

Китежский музей живописи, в котором все выходные проводилась выставка картин деревенских художников-пейзажистов, радовал лишь своими небольшими размерами. В основном это мрачное, не отапливаемое, продуваемое со всех щелей одноэтажное здание, где этим ранним январским утром было не протолкнуться.

Людей – тьма. Мужчины, женщины, даже дети. Что явно указывало на скудность городских развлечений.

Пока тетушка охала и ахала над каждым медведем, елью и куропаткой, я старательно давила зевок и хмурила брови, строя из себя придирчивого критика.

Впрочем, одна картина все же привлекла мое внимание. «Столование купчихи Саблиной». С таким детальным изображением холодца, кулебяки, запеченного поросенка и заливного судака, что я едва слюной не подавилась.

Задержавшись у ней, я не заметила, как Инесса Ивановна умчалась вперед. Опомнилась, лишь услышав за спиной разговор на повышенных тонах, что часто служил предвестником бурной ссоры.

– Где картина, уважаемый? – рявкнул властный женский голос.

– Позвольте, их тут полон зал, – огрызнулся в ответ тонкий, мальчишеский.

– Ах, вы… Обманщик! Злодей! Мошенник! Обещались неизвестное полотно руки самого Василия Андреевича Тропинина выставить. Заради него такой путь проделала. Денег на вход не пожалела. Совести у вас нет!

Признаюсь, я тоже заинтересовалась. Припомнилось, что афиша зазывала взглянуть на неизвестную картину довольно известного даже в двадцать первом веке художника. Место которому в главном музее столицы. А уж никак не в закромах уездного Китежа.

Скандал, между тем, набирал обороты.

– Шли бы вы, госпожа хорошая, подобру. А то ж городового кликну.

– Да я… да вы… да вас!

Обернувшись, я ожидала увидеть почтенную матрону, с повелительным взглядом, необъятными формами, трясущимся вторым подбородком. И несмелого юношу, дающему ей отпор.

Юноша был. Нескладный, долговязый, в черном костюме. Со смешно прыгающими темными кудряшками и завитыми усиками. Румяный до блеска и благоухающий валящим с ног резким запахом одеколона.

Щеголь и модник – как они сами себя величали. Мой же покойный дед, Прохор Васильевич, называл таких желторотыми птенцами.

А вот матроны не оказалось. Вместо нее сжимала кулаки хрупкая гимназистка в белом платье. Сверлившая парня полным негодования и растерянности взглядом. Мол, делай что хочешь, с места не сойду.

– Извольте объясниться, любезный, – вмешалась я в чужой разговор, пытаясь, однако, загладить вину милой улыбкой. – Барышня задала вполне резонный вопрос. У вас даже рамка, подписанная именем художника, имеется. А вместо картины – пустое место.

Я ткнула пальцем в стену у правого плеча юноши, заставив его отскочить. Кадык задергался. Взгляд забегал. Пока не остановился на полу, у собственных ног. Парень печально вздохнул.

– Право, барышня, тут такое дело… Хозяин полотна Федор Иванович Задушевский, клятвенно обещался присутствовать на выставке вместе с ценным экспонатом. И, я полагаю, исполнил бы обещанное. Ежели б второго дня не отдал богу душу.

Неожиданно. Гимназистка ахнула, прижала ладони ко рту. Невпопад закивала и отошла. Оставив нас с молодым человеком наедине, любоваться на золоченую рамку от картины.

– Почему же вы не отменили выставку? Или не перепечатали афиши? Четыре дня – достаточный срок.

– До последнего уповали на милость безутешной вдовы. Полагали, госпожа Задушевская позволит нам использовать полотно. В сугубо благородных целях, разумеется. Однако, не до того ей, видимо. Впрочем, не удивительно, – юноша внезапно заозирался, шагнул ко мне и зашептал. – Слухи ходят, что продала она картину. А сама туману напускает, дабы газетчиков отвадить. Статеек гаденьких не допустить.

– Статеек?

– А как же? Мужа, мол, на тот свет свела, дабы богатствами всецело завладеть. А как же она свела, ежели он сам за жизнь не цеплялся? Мучился больным сердцем, а все одно – пил нещадно. Так-то вот, барышня, в жизни оно как.

– Откуда такие познания? – скопировала я подозрительный прищур одного своего знакомого пристава.

– Дык от сестрицы двоюродной. В доме господ Задушевских горничной служит.

Решив, похоже, что довольно трепать языком, юноша поспешил откланяться. И я бы даже ему позволила, чай разговор пустой вышел, но внезапно в поле зрения нарисовалась моя неугомонная родственница.

– Прошу простить, но у меня к вам будет небольшое дельце. Только ни о чем не спрашивайте, молю, – я схватила опешившего парня под локоток и понизила голос до заговорщицкого шепота. – Сейчас к нам подойдет моя тетушка. Скажите ей, что выставка закрывается и посетителям пора уходить. Поверьте, я в долгу не останусь. Щедро отблагодарю.

Что я поняла за полтора месяца жизни в Китеже – просто так здесь даже птицы по утрам не поют. А потому поспешно раскрыла свой плюшевый ридикюль, порылась в кармане, достала «убедительный довод» достоинством в целковый. И с усмешкой наблюдала, как он ловко исчезает в одном из карманов мужского костюма.

– Сами понимаете, любезный, дело тонкого обхождения.

Глаза молодого человека блеснули, как у сытой кошки.

– Барышня, ежели мне что поручили, да я завсегда…

Договорить он не успел, так как с нами поравнялась Инесса Ивановна, державшая под мышкой укутанную в белую тряпицу картину. Заметив наш с юношей тесный контакт, она удивленно приподняла выщипанные до ниточки брови. Пришлось срочно спасать положение.

– Тетушка, этот любезный господин только что сообщил мне, что выставка закрывается. Нам пора идти.

– Пора? – и взгляд такой пронзительный, словно ее обделили, как нищего едой на роскошном банкете. – Ни в коем разе! А как же неизвестное полотно Тропинина? Я прочла о нем в афише, полагала увидеть…

– Мне только что сообщили, что владелец картины, господин Задушевский, скончался и…

– Федор Иванович? – прохрипела старушка, хватаясь свободной рукой за сердце. – Да как же так?

– Вы были знакомы?

– С его супружницей Натальей Васильевной. Ходим по четвергам в книжный салон твоей крестной, Градиславы Богдановны Соловицкой. Господи, такой молодой…

– Говорят, сердце.

– Наташенька частенько жалилась, что оно у него шалит. Да кто же мог подумать? – покачала головой Инесса Ивановна. – Надобно ей отписать, принести соболезнования…

– Обязательно займемся, – закивала я, подталкивая тетушку к выходу. – Но для начала в кофейную. Мы еще даже не завтракали.

– Разумеется, Сонечка, – похлопала она меня по предплечью. – К тому же, я все уже посмотрела. Выставка оказалась на удивление скромной.

– Как жаль.

Жаль не было. Совершенно. Скорее даже наоборот. Еще час без чашечки утреннего кофе, к которому я крепко приобщилась в студенческую пору, и меня, от непрерывного стрекотания окружающих, ждет сильная головная боль.

– Довживников оказался неприлично хорош. Я купила одно из его изысканнейших полотен. Оно будто создано для нашей гостиной, Сонечка. Вот вернемся домой, покажу.

Я не стала выпытывать детали, решив устроить себе сюрприз. Сейчас у нас в гостиной висела картина с пасшейся на лугу коровой. Или быком. И тетушка также считала ее произведением искусства.

Уже на выходе, преодолев небольшую пробку, я вдруг почувствовала на себе чей-то взгляд. Обернулась. И едва не расстелилась на холодном деревянном полу, узнав в стоящих неподалеку – вдовую графиню Бабишеву и ее сына. Моего несостоявшегося жениха.

Назревала неминуемая катастрофа. Я ощущала ее морозное дыхание у самого затылка. Впрочем, это мог быть банальный сквозняк. Не отменяющий, однако, того факта, что тетушку – с некоторых пор напрочь не переваривающую фамилию Бабишевы – необходимо срочно выводить на свежий воздух.

Ни с Акулиной Никитишной, ни с Сергеем я не виделась со дня суда, случившегося месяц назад. Где муж первой и отчим второго выступал подозреваемым, а я – главным свидетелем обвинения.

С одной стороны, неудобно получилось. Все же соседи, давние приятели покойных родителей бедняжки Сони, едва не ставшие родней. С другой… сам виноват, нечего в честных девушек стрелять из трости.

Тетушку, что раньше души не чаяла в его сиятельстве, едва ли не молилась на нашу свадьбу, дни до нее считала, с тех пор словно подменили. Упоминание «гадкого» семейства стало под строжайшим запретом. И дело было не только в том, что приемный отец моего – на тот момент – жениха покушался на мою жизнь, и даже ранил в плечо, но и в целях, что преследовал Сергей, делая мне предложение.

Щедрое приданое.

Новость о том, что граф Бабишев разорен облетела все газеты со скоростью пули. От ее сиятельства вдовой графини тотчас отвернулись практически все знакомые. Его сиятельству, чтобы хоть как-то продержаться на плаву пришлось продать единственный земельный надел в пятьдесят десятин. И, как я очень надеялась, бросить все силы на поиски новой богатой невесты.

Несмотря на скверный характер его властной маменьки, зла я Сергею не желала. И Инессе Ивановне не раз говорила, что не стоит его ни в чем винить. А за что стоит – уже получил. Персона, в нашем небольшом городке, он более не знатная.

Признаться, какое-то время я даже подозревала его в убийстве настоящей Сони, девушки в теле которой я не так давно очнулась, закончив бренное существование в двадцать первом веке. Но баллистическая экспертиза, проведенная судебным медиком Мещанского полицейского участка Полем Маратовичем Лавуазье определила калибр пули, выпущенной из принадлежащей Сергею трости.

Она оказалась в разы больше дырочки в новеньком платье, которое было на Соне в день смерти. К тому же, остались бы следы. Брызги крови. Добавить сюда звук выстрела, не услышать который было невозможно. И отсутствие мотива. Ладно бы это случилось после нашей свадьбы…

В общем, Сергей был вычеркнут из короткого списка потенциальных убийц. Чего не скажешь о его маменьке.

Пока она, задрав оба подбородка, недовольно поджимала губы и смотрела куда угодно, только не на нас, сам граф кивнул сначала мне, затем Инессе Ивановне. А после потупил печальный взгляд.

Нет, я бы, конечно, ответила. И ладошку для поцелуя предоставила – что ей стало бы, этой ладошке? – но тетушка, взяв меня под руку, так лихо для ее возраста встроилась в людской поток, что нас, будто пробку из бутылки с шампанским, вытолкнуло на мороз.

Благо кофейная – она же по совместительству и кондитерская – «Монпансье», принадлежащая уважаемому в Китеже семейству Леви, владеющему также парочкой салонов мужских и женских причесок и довольно приличной бакалейной лавкой, находилась всего в квартале от музея живописи. На очень подходящей для этого заведения улице Адмирала Пряникова.

У входа толпились экипажи, привозившие и забиравшие желавших полакомиться сладостями представительниц женского пола. От молодых барышень, до возрастных аристократок и купчих, что, сидя за круглыми столиками, обсуждали веяния моды или последние городские сплетни.

Мужчины здесь были не ко двору. Вернее, никто не мешал им зайти внутрь, чтобы купить пирожных или конфет. Но провожали при этом таким пристальным взглядом, что второй раз этот подвиг совершали единицы.

Запах шоколада кружил голову до звезд перед глазами. А аромат свежемолотого кофе дурманил мозги. Настоящее царство порока. Куда только смотрит полиция?

Заняв единственный свободный столик в самом углу, у окна, мы с тетушкой дождались официанта и сделали заказ. Желудок, в ожидании пиршества, сжался до размеров изюминки.

– И как у них только смелости хватило показаться на людях? – возмущенно заворчала Инесса Ивановна, комкая в тонкой ручке платок. – А ведь месяца опосля суда не прошло. Поразительная наглость.

– Будет вам убиваться, тетушка. Ни Акулина Никитишна, ни Сергей Данилович за Ефима Ефимовича не в ответе. Откуда им было знать, что живут бок о бок с убийцей? Чай в крови при всех не купался, младенцев на завтрак не ел.

– Понимаю я все, душенька, – печально вздохнула она. – Однако ж и ты меня пойми. Я же верила им. Полагала Сергея Даниловича честнейшим человеком. Да он вырос на моих глазах… Отцы ваши дружили крепче родных братьев. Неужто не мог правду нам с тобой сказать? Ссудили бы в долг. Что ж мы не люди какие? Ведь не только себя, тебя едва не опозорил. Шепчутся, вон, всякие – дочку Леденцовскую заряди папеньких денег замуж позвали.

– Инесса Ивановна, такие пустяки, – махнула я рукой. – Не стоит переживать. Те более, что настой пустырника мы с собой не захватили.

– А ведь он приходил третьего дня. Вы с Глашей к модистке отлучались.

– Сергей Данилович? – удивленно захлопал я глазами.

– Он самый, – кивнула тетушка, пригубив чашку горячего кофе. – Прощение удумал просить. Я, разумеется, прогнала. А нонче сердце не на месте.

На Инессу Ивановну жалко было смотреть. До того исхудала, осунулась, переживая свалившиеся на нас напасти, что стала напоминать призрачную тень. Сначала мое ранение, узнав о котором тетушка целый день пролежала в постели. Без еды, принимая только Глашины микстуры. Затем новости о планах Бабишевых поправить свое состояние за наш счет…

Я уже отчаялась заставить ее сменить тему, боясь, как бы снова сердце не расшалилось. Кофе на себя что ли пролить? Благо провидение, прочитав мои отчаянные мысли, сжалилось и послало спасительницу.

– Софья Алексеевна, вот так встреча! Вы даже не представляете, какое счастье видеть вас!

Дарье Спиридоновне Колпаковой, репортеру «Сплетника», одной из самых известных в Китеже газет, был к лицу жгучий январский мороз. Молочные щеки девушки покрыл яркий румянец. Глаза светились радостью и озорством.

Вкупе с меховым полушубком, как у сказочной Снегурочки, и толстой светлой косой, спадающей на плечо, она притягивала к себе взгляды. И не только продавца за прилавком, единственного мужчины в помещении, но и сидящих за столиками дам.

– Действительно, неожиданная, но очень приятная встреча, – улыбнулась я ей и кивнула на стоящий справа от меня и слева от тетушки не занятой стул. – Тоже решили себя кофейком побаловать? Присаживайтесь к нам. Свободных мест сейчас днем с огнем не сыскать.

Дарья, не задумываясь, согласилась, и вскоре нас за столиком стало трое. Напряженная атмосфера развеялась. Вернулся присущий кофейным уют.

Как выяснилось, в «Монпансье» Колпакова оказалась по чистой случайности. Собиралась проведать кузину и решила прикупить конфет для племянниц. А тут новая приятельница. Ну как не подойти?

Знакомство с Инессой Ивановной, к моей радости, прошло на ура. Обладающая мощной жизнерадостной энергетикой девушка заставила мою тетушку позабыть о Бабишевых и раствориться в светской беседе.

– Так холодно нынче на улице, кровь в жилах стынет, – поежилась Дарья. – Но солнышко такое яркое. Кому охота по домам сидеть?

– Вот и мы о том же с Сонечкой подумали, – закивала Инесса Ивановна. – Встали засветло. На выставку наведались. А после уж сюда.

– Не та ли это выставка, где обещались неизвестную картину Василия Андреевича Тропинина публике явить, а по итогу – шиш?

– Она самая. Однако ж там такая печальная история… – тяжело вздохнув, тетушка пересказала Дарье все, что знала о скоропостижной кончине владельца холста, закончив причитаниями о незавидной судьбе бедной вдовы.

Колпакова поохала, покачала головой, но, видимо, ввиду профессии, не привыкшая долго горевать, поспешила сменить тему.

– Софья Алексеевна, не взыщите, но я должна признаться, – девушка молитвенно сложила руки в ответ на мой вопросительный взгляд. – Не удержалась, рассказала нашему издателю Дмитрию Андреевичу Бессодько все как на духу.

– О чем же?

– Так известно о чем. О том, как вы, храбрейшая из женщин, избавили город от Князя Тьмы.

А вот это неожиданно.

– Как вы узнали? Господин пристав обещал молчать.

– Газетчиков полиция ни в грош не ставит, – посетовала Дарья. – Но всем языки не оборвешь. Невидаль какая, хрупкая барышня выводит на чистую воду кровожадного душегуба. Китеж достоин знать своих героев. И я, как городской репортер, намеренна бросить все силы, дабы ваше имя, Софья Алексеевна, попало в анналы истории.

Я закашлялась. Инесса Ивановна, нахмурившись, постучала мне по спине.

– Извольте, Дарья Спиридоновна, – обратилась она к Колпаковой. – Как вы собираетесь этого добиться?

– Посильными мне средствами, Инесса Ивановна. Напишу о вашей племяннице статью. Господин Бессодько клятвенно обещался выбить под нее первую полосу. Но в ближайшее время все они заняты анонимными пасквилями художественного критика, называющего себя Спиритус. Давеча разметал в пух и прах повесть самого Чехова «Скучная история». Назвав ее неудачным подражанием Льву Николаевичу Толстому. Додуматься только! Ежели желаете знать мое мнение – полнейшая чепуха. Голая дилетанщина, рассчитанная на тех, кто ничего не мыслит в литературе. Однако ж статья возымела успех среди читателей. И нынче он наш первый и самый лучший репортер, – Дарья так сильно сжала в ладони салфетку, что костяшки пальцев побелели. Заиграли на лице желваки. – Ну да ладно. Держу пари, наша статья всякого Спиритуса потеснит. Даже название придумала – «Великая сыщица. Охота на Князя Тьмы». Как, по-вашему, звучит?

– Оригинально, – вымучила я улыбку. – Но мне кажется, это лишнее…

– Отнюдь. Женщин, чье имя у всех на устах, по пальцам одной руки пересчитать. Вот и живем… в сером и мрачном мужском мире. Ежели переживаете за огласку, так я детективный рассказик могу написать, с припиской – основано на реальных событиях. Уже вижу начало – «Ночь. Хруст снега под ногами. Кровожадный тать рыщет в поисках невинной…»

– Кхм, – поперхнулась я.

– Пожалуй, вы правы, – задумалась Дарья. – «… В поисках умудренной жизненным опытом барышни, задумавшей прогуляться по Перемейскому парку».

– Прелестно, – поаплодировала тетушка, которая, впрочем, слишком впечатленной не выглядела. Оно и понятно, свежа в памяти нанесенная мне этим самым татем рана, которую ей пришлось бинтовать.

– Благодарю, – смущенно улыбнулась Колпакова. – Я еще вот что подумала… А ежели это будет не рассказик, а роман с продолжениями? В каждой серии которого «великая сыщица» будет расследовать все новые и новые преступления…

– Не слишком ли много детективных дел для одного небольшого городка? – не сдержавшись, хмыкнула я.

– Ваша правда, – печально вздохнула она, но грустила не долго, внезапно яркий свет снова озарил ее глаза. – С месяц назад у нас в Китеже была найдена убитой выдающаяся личность. Столичный медиум – госпожа Амадея. Чем не новое дело для «великой сыщицы», Софья Алексеевна?

Взгляд у Дарьи был, скорее, заинтересованным. Тоненькая морщинка прорезала гладкий лоб. Поди пойми, действительно ли только что вспомнила об отшумевшем месяц назад убийстве или знает, что это я нашла тело?

Ни единой зацепки, свидетелей, улик. Лишь еле заметное темно-бордовое пятнышко на платье, вокруг такой же едва видимой дырочки в области сердца.

Знакомая картина. Но не могла же я признаться Ермакову, что уже видела подобное в зеркале, когда пришла в себя в теле невинно убиенной из такого же непонятного орудия Сонечки?

Вряд ли он вызвал бы санитаров, но у виска пальцем однозначно бы покрутил.

Две недели поисков, опросов соседей и знакомых не дали ничего. Дело зависло. А с ним вместе и мой шанс узнать, чего же хотела от молодой барышни медиум? Неизменно одно, обе эти смерти каким-то образом связаны с отцом Сонечки. Предполагаемым любовником госпожи Амадеи.

– Я наслышана об этом убийстве. Но, насколько мне известно, им занимается пристав Изюмского участка, ведь все случилось на его территории. А он, в отличие от Гордея Назаровича, категорически против привлечения посторонних сил.

– Вот же чванливый дурак, – заскрипела зубами Колпакова. – Простите покорно, Инесса Ивановна, мне довелось быть представленной этому типу. Мужлан и индюк. Иных званий ему не дано.

Сложно было с ней не согласиться. Петр Семенович Овсянников, пристав Изюмского участка, офицер старой закалки, считающий, что место женщины у плиты. Такой и святого вывел бы из себя. А так как до святой мне, как пешком до луны, обозвала его недалеким ослом и зареклась переступать порог его кабинета.

– Помнится, доводилось мне присутствовать на одном из сеансов госпожи Амадеи, – перебил мои невеселые мысли спокойный тетушкин голос. – Прелюбопытная, надо признать, особа. Таинственная. Будто неземная. Известие о ее кончине повергло в шок половину города. У кого только руки поднялись?

– По запросу редакции, я готовила некролог, – перешла на громкий шепот Дарья. – Беседовала со знакомцами госпожи медиума. Прознала, что она использовала гипноз, и клиентов принимала в меблирашке на Сиреневом. Промеж них были даже мужчины, жалующиеся на застой интимных жидкостей в организме. А госпожа Амадея устраивала им личное лечение в уединенной остановке. За высокую плату, разумеется. Я не поверила своим ушам. Подумать только, как пали нравы! А что, ежели один их оных господ, возмущенный результатом, ее и убил? Люди, иной раз, за-ради пустяков идут на страшные преступления. Вот давеча…

Дарья продолжила рассуждения на тему загадочной людской природы. Инесса Ивановна, опешившая от столь пикантных подробностей чужой личной жизни, позабыла о кофе и пирожных, открыла рот и слушала сбивчивый рассказ. А я, с трудом подавив зевок, положила локоть на стол и оперлась щекой на руку.

Ленивый взгляд мазнул по стеклянной витрине. Глаза вдруг расширились и – как там говорилось в басне? – в зобу дыхание сперло.

Прямо напротив меня, за окном, застыла мужская фигура. Молодой парень в зимней шинельке на худых плечах. С чуть косившим, явно сломанным в драке носом. Короткий ежик светлых волос. Взгляд растерянный. На вид, нет и двадцати лет. Лицо осунувшееся и… мерцает.

Знакомо так. Образ ходит рябью. Сердце пропустило удар.

Прошел всего месяц, как провидение избавило меня от одной назойливой призрачной особы. И нате вам. Еще один.

Может, если сделать вид, что я его не вижу, он… исчезнет?

Поздно.

Парень успел поймать мой полный удивления взгляд. Его брови сошлись в одну хмурую линию. Открыв рот, он без труда прошел сквозь стекло. Пролетел над головами присутствующих дам. Приблизился ко мне вплотную.

Пришлось приложить немало усилий, чтобы продолжить безмятежно пялиться в окно. Хотя глаз – правый – так и норовил скоситься.

Привидение, как оказалось, не проведешь. Он завыл. Заискрил. Прозрачное тело начало приобретать плотные – словно вата – очертания. Последним ударом стал умоляющий, как у побитого щенка взгляд. Противиться более я была не в силах.

Что ему от меня нужно? Так, надо вспомнить. В прошлый раз, госпожа Немировская не успокоилась, пока я не нашла ее тело. Затем убийцу. Черт, и не отвяжется же теперь.

Только нового преследователя мне не хватало. И ладно бы еще приличная женщина. Этот – мужчина. И, судя по внешнему виду, из самых низов.

Пырнули ножом в драке, или неудачно ограбил кого. В любом случае, ничего хорошего это, новое дело, мне не сулило.

Вой парня превратился в жалобный гул. Сердце сжалось от боли.

– Тетушка, Дарья Спиридоновна, – обратилась я к спутницам, поднимаясь со стула. – Вынуждена покинуть вас ненадолго. Но скоро вернусь. Кажется… кажется, в окне мелькнул один мой знакомый.

Завернувшись поплотнее в полушубок, я толкнула плечом дверь. Шквал острых снежинок ударил в лицо. Волосы растрепал порыв ветра.

Призрачный парнишка, постоянно оглядываясь, будто боясь, как бы я не исчезла, поплыл вперед. Нырнул за угол. Дождался меня. И снова поплыл по узкой улочке. Такой темной и неприветливой, что я задумалась – а не повернуть ли обратно?

Вскоре мы оказались во дворе обветшалого, увитого сухими виноградными лозами дома. Укутанный в старое пальто дворник мел мостовую. Молодая женщина развешивала белье. Седой старик сидел на табуретке, курил папиросу и чистил сапог. Он проводил меня внимательным взглядом.

Парнишка далеко улетать не стал. Завис напротив небольшой деревянной двери, ведущей в подвал. Прошел сквозь нее. Вернулся обратно.

Замка не было.

Схватившись за холодную железную ручку, я дернула ее на себя. Та поддалась. Легко. Наружу вывалились подпиравшие дверь ноги. В нос ударил заставивший поморщится прелый тошнотворный запах.

Завершил трагичную картину раздавшийся за спиной истошный женский крик.

Глава 2, Где место встречи неизменно

Народу во дворе скопилось, что селедок в бочке. И жильцов небогатого дома, которым даже лютый морозец нипочем – кто-то перед выходом успел лишь портки натянуть, – и праздных зевак.

Детвору не гоняли. Она, то и дело норовила прорваться сквозь толпу, взглянуть на «подвального покойника», как его успели окрестить присутствующие. А вот позвать полицию никто не додумался.

Пришлось действовать самой.

– Эй… милейший… – крикнула я тучному господину в меховом пальто, что единственный старался угомонить особо ретивых, постоянно приговаривая «тихо, тихо, господь с вами». Вроде выглядел как вполне себе адекватный мужик. – Да-да, к вам обращаюсь. Извольте кликнуть городового, пусть за приставом пошлет.

Он удивился, но спорить не стал. Быстро исчез в людской массе. А его место занял тот самый сидевший на табуретке седой старик.

– А ты, красавишна, кто такая будешь? Чего забыла тут?

– Дык, это она покойника нашла, – громко вторила ему еще недавно развешивающая белье девица. – Вчерась я хаживала, крыс потравить – никого-то там не было. А теперича глянь.

– Не подходите близко, – одернула я ее, когда та попыталась прорваться в подвал. – Это место преступления, тут могут находиться улики…

– Улики… улики, – передразнила она меня. – Каки-таки улики, ежели я самолично видала, как вы, барышня, вокруг подвала ошивались? Верно за ручку вас кто вел. Чай знали, где искать?

– Вы меня в чем-то обвиняете? – нахмурилась я и, на манер этой девицы, уперла кулаки в бока. – Прежде чем ответить, имей в виду, я – личная помощница полицейского пристава Мещанского участка Гордея Назаровича Ермакова. И клеветы в свой адрес не потерплю.

Кто бы не придумал фразу «Лучшая защита – нападение», он был чертовски прав. Храбрая девица живо стушевалась. Глаза забегали. Отступила на пару шагов и скрылась в толпе.

Люди, что стояли рядом, тоже отодвинулись, дав мне больше свободного пространства. Выражения их лиц стали задумчиво-почтительными. Кто-то вызвался гонять особо наглых ротозеев.

Воспользовавшись моментом, я повернулась к распростертому неподалеку телу парнишки, над которым, гулко завывая, кружил его призрак. Мысленно посетовала на отсутствие фонарика или, в крайний случае, масляной лампы. В подвале было темно, хоть глаз выколи. Прижала платок к носу. И склонилась, пытаясь разглядеть лицо покойного.

Да уж, потрепали его не слабо. Рукав шинели оторван. Длинная шея вывернута под неестественным углом. Кто ж тебя так, парень? Возможно, были и другие повреждения, но я решила повременить с детальным осмотром до приезда Гордея и Поля Маратовича Лавуазье.

– Ох и досталось бедняге, – тяжело вздохнул один из мужчин. – Малец совсем. Чутка старше сынки мово.

Вперед выступил едва державшийся на ногах дед, от которого даже на расстоянии несло водкой и квашенной капустой.

– Волколак энто. Вот вам крест! – осенил он себя нетвердой рукой.

– Проспись, малохольный, – махнула на него не молодая, но статная женщина. – Волколаки ему мерещатся.

– Сама погляди, Марфушка. Каку ж силищу иметь надобно, шею этакому жеребцу заломать? Волколак энто. Отец мой еще живой был, сказывал. Много годков минуло, в наши края человек пришлый пожаловал. Одет вроде прилично, да заношенна одежонка до дыр. Напросился к вдове работничком. Служил справно. Да нелюдим был. Жил на сеновале, там и ел. Вдовья дочка замечать стала дивное. Дескать, человек хлеба и каши сторонится. Токмо мясо брал, да молоко пил. А как полная луна на небе взойдет, на окраину и в лес уходит. Возвертался токмо на утро. Задумала девица за ним проследить. Прокралась незаметно. На опушку вышли. Глядит, он портки сымает, кувыркнулся через плечо и обратился в волка. Она в крик. Бросилася наутек, да заплутала в чаще. Не найди ее волк, сгинула б поди. А мож и сгинула? В дом ни она, ни человек не вернулись более. Однако, люди говаривали, опосля, в лесу, видали молодку с младенчиком, а на спине у него волчья шерсть.

– Будет тебе сказки сказывать, дед Митяй, – отмахнулась от старика Марфа. – Токмо детвору пугать…

Они продолжили пререкаться, на потеху толпе, но я уже не следила за разговором. Мое внимание привлек сжатый в кулаке покойного комок. То ли салфетки, то ли бумаги. Пришлось пожертвовать платком. Как оказалось, не зря. Парень-то не бедный. При деньгах. И не малых, судя по цвету купюр.

– Мать честная, Софья свет Алексеевна? Да свидимся ли мы с вами, голубушка моя ненаглядная, при иных обстоятельствах?

Хриплый, с простуженными нотками голос заставил вздрогнуть и задрать голову. Прямо надо мной возвышался пристав. Гордей Назарович Ермаков. В темно-зеленом пальто, с серебряными погонами. Ворот поднят. Сдвинута набок шапка из черной мерлушки, с бляхой в виде орла.

Рука в белой перчатке сжимала рукоять шашки. Устало-насмешливый взгляд, скользнув по моему лицу, вернулся к покойному, став жестко-колючим. Изумрудную зелень глаз затопила холодная чернота.

– Разойтись!

Услышав краткий приказ, все зеваки, казалось, похудели на глазах. И, не споря, отступили на приличное расстояние.

Даже призрак перестал выть. Вылетел из подвала, удивленно захлопал глазами и завис в воздухе.

За две недели, что прошли с нашей последней встречи, где мне было строго-настрого запрещено вмешиваться в расследование господина Овсянникова, Гордей почти не изменился. Если только слегка.

Белки глаз покраснели. Шмыгает носом. Все признаки сильной простуды. Где только подхватить умудрился? И почему вместо того, чтобы лежать дома, попивая разбавленный малиновым вареньем чай, выезжает на дела?

Оценив мощь внушительной фигуры и крепость в плечах, я перевела смущенный взгляд на стоявших за его спиной Поля Маратовича и рыжеволосого помощника – Якова. Приветственно махнула обоим.

– Ваша правда, Гордей Назарович. Обстоятельства наших встреч отличаются удручающим однообразием.

– Я уж задумываюсь, а не приносите ли вы несчастье?

А вот это уже обидно!

– Мне просто… не везет. А вы вместо того, чтобы возводить напраслину, пожелали бы лучше доброго дня.

Видимо, моя шпилька, по поводу чересчур уж фамильярного обращения, достойного, скорее, его сотрудников, а не приличной молодой барышни, попала в цель. Пристав громко чихнул, потупил взгляд, сел рядом на корточки.

– Был бы он еще добрым, – прошептал еле слышно. – Голова, как чугунная.

– Вам бы дома отлежаться.

– Вот еще. Я, Софья Алексеевна, человек служивый – всегда на посту.

Мне хотелось ответить, что ни одна работа не стоит угробленного здоровья, но тут к нам присоединился господин Лавуазье. И осветил масляной лампой черное нутро подвала.

– Софья Алексеевна, исключительно рад встрече, – от судебного медика пахнуло густым французским парфюмом, перебивающим царящий в воздухе отвратительный аромат. – Так-с, что тут у нас…

– Ничего тут не брали? – вопросительно приподнял правую бровь Ермаков.

– Ничего не трогала, ни к чему не прикасалась. Даже старалась лишний раз не дышать, – ответила я с видом невинного младенца. Но зажатый в ладони платок с новенькими купюрами, не остался без его настороженного внимания. – Ах это… Нашла у парня в кулаке. Похоже, здесь случилось не ограбление.

Гордей насупился, а Лавуазье, закрутив кончик уса и поправив пенсне, откинул шинель с груди трупа. Приподнял сорочку.

– С избытком синяков, ссадин. Смею предположить, произошла драка. По всем признакам трупного окоченения мальчишка преставился восемь – девять часов как.

Воспользовавшись светом лампы, я склонилась к лицу покойного.

– Полагаю, причина смерти – свернутая шея.

Поль Маратович проследил за моим взглядом.

– Потребуется полный осмотр тела. Однако, по предварительному заключению… вынужден с вами согласиться.

Гордей, молча слушая наш разговор, поджал губы до тонкой линии. Прошелся рукой по краям шинели, нырнул в карманы, вытащил шило, отложил его. Затем коснулся одного из темных пятен на ткани. Растер пальцы, поднес к носу. Чихнул.

– Сажа? – уточнила я.

– Она самая, – пробормотал он и уже громче добавил. – Яшка, рот прикрой – муха влетит. Тащи фотоаппарат. И запись веди, оформишь протокол.

– Будет исполнено, Гордей Назарович, – подбоченился рыжий парнишка, прежде чем броситься обратно к полицейскому экипажу. Достать с заднего сиденья ящик на треноге и, под удивленные взгляды ротозеев, затащить его в подвал.

– Закончишь, подкати сани, – отдал приказ пристав, прежде чем подняться. – Тело загрузим и в участок.

Протянув руку, Гордей, без особых усилий, поставил меня на ноги. Обдав присущим только ему запахом морозной свежести и ваксы.

– Сонечка! – раздался вдруг вдалеке полный беспокойства тетушкин голос.

– Софья Алексеевна! – вторил ему не менее взволнованный, Дарьин.

Как же не вовремя. И откуда только прознали?

Прежде, чем дорогие мне особы успели приблизиться к месту преступления, я рефлекторно схватила опешившего Ермакова за обвивающий ворот белый шнур, что крепился к поясной кобуре, и потянула на себя.

– Не смейте без меня уезжать, – громко зашептала ему в лицо. – Я тоже хочу присутствовать при осмотре.

– А это как вам будет угодно, Софья Алексеевна, – сверкнул он своим фирменным прищуром. – Заодно поведаете, с какой такой радости вы тут так удачно взялись.

Дорога до Мещанского участка прошла в тягостном молчании.

Полицейский экипаж потряхивало на особо скользких участках. Поль Маратович что-то писал в свой блокнот. Пристав, откинувшись на спинку сиденья, сопел и покашливал. А я грызла ноготь. Так усердно, что даже мучившее с утра чувство голода притупилось.

Или это от стресса?

Все же день выдался до крайности нервным.

Сначала этот призрак, будь он неладен. В окно его сейчас не видно, но как пить дать – летит за нами. Затем найденный мною труп…

Вот как я объясню Ермакову, каким образом очутилась в том подвале? А то, что объяснять придется – факт.

Еще тетушка устроила представление, едва не упав в обморок прямо посреди людного двора. Пришлось просить Яшку довезти ее до дома. Хотя у него с опросом жильцов и так дел невпроворот.

Затем Дарья с Гордеем сцепились:

– Пресса бывает полезна!

– Полезна, как клок шерсти с порося!

Не дал даже взглянуть на тело. Застращал ее всеми карами небесными, схватил меня под ручку и усадил в экипаж.

Если он надеялся, что таким образом избежит завтрашней статьи в «Сплетнике» о найденном покойнике, то очень зря. Судя по яркому блеску глаз Колпаковой, так просто она не сдастся. За наше недолгое знакомство, я успела ее изучить.

Поговорит с местными, поспрашивает ротозеев. Материал для статьи определенно будет. Но вот какой?

С репортерами лучше дружить. В двадцать первом веке это общеизвестное знание. Жаль, пристав пока не понимает.

Сидит напротив. Кутается в ворот офицерского пальто. Нарушает душную тишину своим хриплым дыханием.

– Поль Маратович, вы не могли по приезду приготовить солевой раствор? В стакане теплой воды размешать по одной чайной ложке соли и соды, и добавить пару капель йода?

– Без сомнений, милейшая Софья Алексеевна. Но для каких целей?

– Гордею Назаровичу необходим срочный курс полоскания горла и промывания носа. Первейшее средство от простуды.

Судя по сведенным в одну линию бровям, у пристава мой план не вызвал восторга. Но, видимо, сил на споры не осталось. Он предпочел прикрыть глаза и помолчать.

– Наслышан, наслышан, – заметно оживился Лавуазье. – Индийские йоги, пишут в журналах, используют для этого специальные чайнички.

– Мы и без чайничков обойдемся. Главное – результат.

Снаружи послышалось звонкое «тпру». Лошади остановились напротив заснеженной дорожки, ведущей к парадному крыльцу. Поль Маратович выскочил первым. Следом за ним Гордей. Но в отличие от медика, занявшегося лежащим на санях телом, далеко не ушел. Подал мне руку, помог соскочить со ступеньки.

Лютый январский ветер, живо пробравшись под полушубок, едва не остудил меня до состояния сосульки. Пришлось поспешить в приемное отделение полицейского участка. Где, как мне было доподлинно известно, и в морозец – уютно и тепло.

Час обеденный. Ни просителей, ни задержанных. Даже служивые присутствовали не все.

Пока я стаскивала с себя верхнюю одежду, Ермаков, метким броском, отправил пальто на вешалку. Стащил шапку, прошелся пятерней по всклокоченным волосам. Затем выглянул в коридор и хриплым, простуженным голосом потребовал к себе Стрыкина.

Высокий, лысый усач появился через секунду.

– Доброго дня, госпожа Леденцова, – почтенно кивнул он мне, прежде чем обратиться к приставу. – Гордей Назарович, звали?

– Чаю нам с Софьей Алексеевной намешай. Да стопку водки горячей. Горло дерет, мочи нет.

– Будет исполнено!

– Нет не будет, – возмущенно воскликнула я, бросившись защищать грудью выход из кабинета. – Что это за варварство? Какая еще водка? Чай оставьте, но добавьте малинового варенья к нему.

– Так у нас не имеется, – почесал он лысую макушку.

– Спросите в трактире Хмельницкого за углом. И суп какой есть, чтобы с пылу, с жару, пусть с собой дадут. Будем вашего пристава народными методами лечить.

Усач опешил от такого напора. Едва не козырнул.

– Будет исполнено!

С интересом следивший за нашим разговором Ермаков иронично выгнув правую бровь.

– У тебя новое начальство, Стрыкин?

– Ваше благородие…

– Иди уже! – стоило подчиненному закрыть за собой дверь, Гордей повернулся ко мне. – Редкая вы барышня, Софья Алексеевна. То татей лихих, как орешки щелкаете, то в медицине, как рыбка в воде. Каких еще интересных неожиданностей мне от вас ждать прикажете?

– Скажете тоже, Гордей Назарович. Всем известно, что зима – это время простуд. Люди болеют. Ходят в аптеки за микстурами и порошками. А кто не ходит – лечится… сомнительными средствами. Вам бы поберечь себя, дома отлежаться. Неровен час, жар начнется. Добавится еще больше проблем.

– Знакомец у меня имеется, провизор с Виганской аптеки. В баню посоветовал сходить. Медом натереться. Капли на луковом соке прописал. Да пустое все это. Батя мой, ежели простужался, стопку горячей водки выпивал – как рукой снимало.

– Силу самовнушения никто не отменял. Но мы с вами люди прогрессивные, дождемся солевого раствора. Он моего деда, Прохора Васильевича, за два дня от больного горла и заложенности носа избавлял.

Не знаю, как так получилось, что в пылу спора из меня вырвалось имя из прошлого. Я даже поежилась, боясь, как бы не последовали вопросы. Но благо Гордей, кажется, ничего не заметил. Отодвинул в сторону стопку газет. Наклонился вперед.

– Да я ж разве спорю? Дождемся. А вы, Софья Алексеевна, присаживайтесь, – кивнул он на стул. – В ногах правды нет. И поведайте уж, как на месте преступления оказались.

«Гордей Назарович, я вижу призраков».

Нет, не то.

«Господин пристав, после того, как я приложилась головой и потеряла память, мне стали мерещиться»…

Боже, почему так сложно придумать правдивый ответ, не выглядя при этом сумасшедшей? Скажи он мне подобное, что бы сделала я? Еще пару месяцев назад покрутила бы пальцем у виска и посоветовала обратиться к врачу.

Как говорится – угодил одной ногой в болото, лучше не мучайся, шагай и второй.

Главное не юлить. Смотреть прямо в глаза.

Сев напротив, я положила ладони на стол и вздохнула. Мысленно.

– Это чистая случайность.

За спиной внимательно слушавшего меня пристава, материализовался призрак убитого юноши. Встретился со мной взглядом, поморщил нос – видимо, тоже не впечатлился началом – и взлетел к потолку.

– Не многовато ли случайностей для одной молодой барышни, Софья Алексеевна?

А ведь он не злится. И вроде даже ни в чем не подозревает. Только смотрит с насмешкой, ожидая, чего я еще такого выкину.

Кажется, в наших странных отношениях наметился серьезный прогресс.

Если в первую встречу – у трупа госпожи Немировской – я чудом избежала заточения в арестантскую. А во-вторую, долго и нудно доказывала Гордею, что у нас с убитой госпожой Амадеей была назначена встреча, на которую она сама меня пригласила. То сейчас это больше походило на дружеский вопрос. Словно он свыкся с тем фактом, что у меня… негативная карма?

Главное, его в этом не разубеждать.

– Но это действительно случайность, Гордей Назарович. Мы с тетушкой и Дарьей Спиридоновной пили кофе в «Монпансье», чему есть куча свидетелей. Затем мне показалось, что я увидела в окне… знакомую. Выбежала на улицу, бросилась вдогонку. Совсем не помню, как оказалась во дворе того дома. Замерзла, растерялась. Кинулась к первой попавшейся двери. Думала, там сторожка и можно отогреться. А дальше… вы сами знаете.

– Случайность, значится…

– Ага, – кивнула я.

– А что знакомица ваша? Куды подевалась?

– Не знаю. Вполне возможно, мне просто показалось.

– Эвона как, – хмыкнул Гордей. – А в полночь, когда убийство произошло, вы, выходит, спать изволили?

Он что, издевается? Похоже…

Но меня так просто врасплох не застать.

– Вы сегодня крайне прозорливы, Гордей Назарович, – ехидно улыбнулась я. – И предвосхищая следующий вопрос: тому есть свидетели, мои домочадцы.

Я пыталась по непроницаемому выражению лица, уловить ход его мыслей.

Не успела. Раздался стук, хлопнула дверь и по кабинету разнесся аппетитный мясной запах.

– Гордей Назарыч, как и просили, – чеканя шаг, Стрыкин подошел к суконному столу и поставил перед приставом деревянный поднос с полной миской дымящегося супа и двумя стаканами в посеребренных подстаканниках. – Щи суточные. С пылу, с жару. Чай крепкий. Варенья малинового токмо не нашлось.

– Ничего страшного, – поспешила заверить я расстроенного усача. – Как домой попаду, с Тишкой баночку передам. Вкуснейшее. Наша Глаша готовила.

– Как вы нынче заботливы, – заметил Ермаков, жадно поглядывая на миску.

Кадык дернулся. Крылья его носа затрепетали, уловив дразнящий аромат.

– Ну так всякий знает, с полицией лучше не ссорится, – крепко вцепившись в ручку подстаканника, я сделала глоток. По нутру разлилось приятное тепло. – Чревато.

Чтобы дойти до холодной – места, где хранились трупы, попадавшие на стол Поля Маратовича Лавуазье, – надо было лишь обойти участок и зайти в отдельное подвальное помещение.

Вроде бы рукой подать. Летом. Возможно, еще осенью и весной. А вот зимой, это расстояние увеличивалось в разы за счет плохо протоптанной дорожки, с глубокими сугробами, и застилающих глаза колючих снежинок.

Я и воротник приподняла, чтобы ветер до косточек не пробрал. И ступала, высоко поднимая ноги. След в след за Ермаковым, который, после сытного то ли завтрака, то ли обеда, заметно повеселел, поднабрался сил. И пусть все еще шмыгал носом и кашлял иногда. Ну хоть без надрывных хрипов, что бывают при воспалении легких.

Святая простота. Надеялся, что после учиненного им допроса, я тотчас отправлюсь домой, заниматься сугубо женскими делами. Даже попробовал возмутиться, стоило мне заикнуться об осмотре тела. Но я уже закусила удила…

Бодро взбежав по крыльцу, Гордей толкнул одной рукой дверь, а второй схватил меня под локоток. Помог взобраться по скользким ступенькам без происшествий. И пропустил первой в рабочее помещение, где в воздухе витал насыщенный медицинский букет из хлорки, йода и дегтярного мыла.

Поль Маратович, в своем неизменном грязном фартуке, вооружившись лупой и линейкой, кружил вокруг металлического стола, поверх которого, на белой простыне, лежало обнаженное тело молодого парня.

Призрак, влетевший за мной в холодную, утробно завыл, словно оплакивая свою незавидную участь. Порябил, померцал. И растворился в воздухе.

– Поль Маратович, удалось что-то выяснить? – поинтересовалась я, стаскивая с себя полушубок.

– Ах, это вы, Софья Алексеевна? Полагал, что изволите заглянуть. Вынужден подтвердить – произошло убийство.

– С чего взяли? – подошел к нему Гордей и принялся разглядывать неестественно длинную из-за перелома шею покойного. – Зазевался, поскользнулся, упал. Зимой и не такое случается.

– Тут и без вскрытия, Гордей Назарович – картина ясная, – твердо возразил ему француз. – Причина смерти – асфиксия. То бишь удушение. Парнишке полностью перекрыли кислород. Об этом говорят разрывы сосудов в глазных яблоках, синюшный цвет лица, кровь под носом. А шею сломали уже после. При чем, голыми ручищами.

Пройдясь по телу скользящим взглядом, я начала вслух отмечать детали.

– Парень, хоть и худой, как щепка, но поджарый, высокий. Выше вас, господин пристав, на добрую голову. Мышцы ярко выраженные. Явно юркий, подвижный. Такого, обычный человек в оборот не возьмет. Из-за спины набросились. Широкой ладонью дыхание перекрыли. Видно, что отбивался. Отсюда синяки и царапины.

– По всему выходит, силен наш душегуб?

– Высок ростом, широк в плечах, – подтвердила я его догадку. – А еще, либо знает местность как свои пять пальцев, либо хорошенько изучил ее перед нападением. Про подвалы только дворники да жильцы ведают и заглядывают туда редко. Загнал жертву, как охотник добычу, и расправился. Вопрос – зачем?

– Ограбление? – с неким азартом во взгляде включился в нашу игру господин медик.

Гордей скрестил руки на груди и отрицательно качнул головой.

– Ворье – народ простой. Шилом, финкой в бок, топором по шее. Затем обчистят до портков и деру. А тут руками голыми. И что ж за невидаль такая – сорок пять рубликов, да на видном месте, а не взял?

– От дела… – удивленно выдохнул Поль Маратович. – Сколько служу, а такой щедрости не встречал.

– Вполне возможно, имела место личная неприязнь, – предположила я, пожав плечами. – Или убийца не из бедных. Или был пьян, не ведал, что творит? Для точных выводов, нужно выяснить личность парня. Что нам о нем известно?

– Шинелька старая, шило в кармане. Чего тут думать? – невесело скривился Гордей. – Уличная босота. Изволю полагать, из «голубятников».

– Простите, откуда? – теряя нить разговора, захлопали я глазами.

– Это, милая Софья Алексеевна, каста так зовется воровская, – принялся объяснять мне господин Лавуазье. – Дома и квартиры у небедствующих людей обирают подчистую, залезая с крыш. Тут сноровка немалая нужна. Зато почета больше, чем «стекольщикам».

– А «стекольщики», выходит, те, кто лезут в окна? – Гордей кивнул и у меня в голове словно щелкнул рубильник. Взгляд упал на стоящую в углу вешалку с одеждой парня. – Пятна сажи…

– Они, родимые, – отозвался пристав, отойдя от металлического стола. – Долго у ворья деньжата не держатся. Кто в кабаке на водку спускает. Кто на билетных иль на марух [1].

– И что сие значит? – затаил дыхание господин Лавуазье.

– Изволю думать, срезал он их накануне, обчистив знатный дом…

– Ну, конечно, – обрадовавшись, закивала я. – Отопление-то, в основном, печное. Тут никакая сноровка не спасет. А значит, наведался он туда, где имеется камин. А это, развлечение не из дешевых.

– Вы только поглядите, Поль Маратович, чему нынче обучают в институтах благородных девиц, – кривовато усмехнулся Ермаков. – А мы-то все думали, по старинке – смирению и покорности.

– Вот в знаниях о смирении и покорности, милейший Гордей Назарович, у меня, признаться, пробел.

На лице пристава мелькнула досада, быстро обратившаяся самодовольной улыбкой.

– Что ж вы Софья Алексеевна так на себя наговариваете? Прилежней барышни еще поискать. Повезет же… кому-то.

Ну… тип. Ничем-то его не пронять. Ты ему слово, он в ответ – десять. Хорошо хоть зеркал поблизости нет. Еще не хватало любоваться на свои красные, как роза, щеки и уши.

– Вор этот мальчишка или нет, его убийца должен быть найдет, – поспешила я сменить тему разговора. – Поль Маратович, если вас не затруднит, сделайте, пожалуйста, снимок. Я попрошу Дарью Спиридоновну опубликовать его в «Сплетнике». Авось кто откликнется. Устроим открытое опознание.

Гордей шумно выдохнул.

– Пустое это, Софья Алексеевна. Свои в воровском миру порядки. Ежели его и узнает кто, опознавать не станут. Себе дороже.

– И что прикажите делать?

– Вам – ничего, – сказал он, как отрезал. – Вернетесь к тетушке. Успокоите ее расшалившиеся нервы. Поль Маратович заполнит формуляр. Я вызнаю у Яшки, что там с допросом жильцов злополучного дома. А к ночи наведаюсь на Балагуниху…

Ермаков не успел договорить, а я уже онемела от возмущения. Хотелось верить, что не навсегда.

– То есть, отсылаете меня домой, чтобы под ногами не вертелась, а сами… я не поняла. Куда?

Судебному медику слова пристава тоже не пришлись по душе. Заворчал что-то под нос, засопел.

– Вы б хоть Стрыкина с собой взяли. Гиблое же место!

А вот теперь я испугалась не на шутку.

– Да что же это за место такое, Гордей… Назарович?

– Балагунихский рынок, – сказал, будто выплюнул, француз. – Гнойная рана на теле Китежа. Обиталище нищих, попрошаек, каторжников, беглых арестантов. Лихих людей всех мастей. Лабиринт расплодившихся ночлежек и глухих подвалов. Свой дорогу найдет, а чужим там нечего делать. Зашибут по пьяни, аль топором в глаз. И зароют тело. Был и весь вышел человек-то. Торгуют всем, чем придется. Ассортимент широкий. От истертых подметок, до золотых перстней. Краденых, разумеется. Собранных по домам и улицам города. Туда даже полиция не суется. А уж прочие – тем более. Там свои порядки и законы. А попрешь против – не жди жалости. Кончат без суда и там же захоронят…

– Поль Маратович, хорош пугать барышню, – прикрикнул на него Гордей. – Еще не хватало искать нюхательные соли.

– Да разве ж я хоть слово неправды сказал? – обиделся медик. – Все честь по чести, как оно есть. Салават Ефимович, прошлый наш пристав, с их главарем, Иглой, негласный договор заключил – его люди не творят произвол, а полиция обходит Балагуниху стороной. Неужто, Гордей Назарович, по-другому никак?

– Никак, Поль Маратович, – поджал губы Ермаков. – Убийство произошло на моей территории.

И так жестко это было сказано, что по моей спине поскакали мурашки размером с прусаков. Рыжих и мерзких.

Не хватало только, чтобы Ермаков закусился с местным главарем мафии. Добром это однозначно не кончится.

– Я иду с вами… – бойко заявила я, но даже аргументы привести не успела, как раздался громоподобный рык.

– И речи быть не может. Даже не просите.

– Я и не собиралась, – ответила приставу не менее хищным прищуром. – Но подумайте сами – с вами всяко лучше, чем без вас?

Сделав шаг, он навис надо мной подавляющей тенью.

– Может мне вас в арестантскую посадить?

– За что?

– Было бы за что, уже бы сидели!

Какой же он… упертый. Пора прекращать этот бессмысленный спор, иначе до серьезной ссоры доведет.

Подняв руку, я прижала ладонь к мерно вздымающейся и опускающейся груди Ермакова.

– Гордей Назарович, вы прекрасно знаете, как я сильна в маскараде. Переоденусь в мужское, буду всегда рядом. В вашем обществе мне ничего не грозит.

Поджав губы, он кивнул на распростертый на столе труп.

– Смею предположить, вам этот мальчишка стал весьма дорог?

Именно этот момент выбрал призрак, чтобы материализоваться над нашими головами. Мой взгляд непроизвольно скользнул вверх.

– Люблю его, как родного.

***

[1] Любовница, сожительница.

Глава 3, Где не пойман – не вор

Тишину гостиной изредка прерывали выразительные тетушкины вздохи. Горестные, полные печали. У кого угодно испортился бы аппетит.

Я не исключение. Даже подумывала сказаться больной и запереться в комнате. Но вернувшаяся от родственников Глаша к ужину приготовила запеченную утку. Такую восхитительную, что от одного лишь запаха во рту непроизвольно скапливалась слюна.

Полагала, закончу со своей порцией и откланяюсь, надеясь избежать тяжелого разговора. Он назревал с того самого момента, как я вернулась из участка домой. Но мои планы перевернулись с ног на голову, когда на столе появился сочный и румяный расстегай.

– Сонечка, девочка моя, умница-разумница, да разве ж это дело, по заботам полицейским, в ночь, бог весть куда идти? – все же не выдержала, оторвалась от еды и взмолилась Инесса Ивановна. – Одумайся, миленькая. Неужто Гордей Назарович сам не сдюжит? Не женское это занятие, покойников разглядывать, да преступления раскрывать. Тебе бы вышивать, с подружками на санях по паркам кататься.

Все же зря я ей поведала о нашей с Ермаковым ночной вылазке. Сбежала бы тихонечко. Глядишь, никто бы не хватился до самого утра. А теперь…

Благо не уточнила – куда мы собрались. Узнай тетушка о Балагунихском рынке, чую, меня ждали бы не уговоры, а самый настоящий скандал.

– Инесса Ивановна, дорогая, молю, поймите, криминалистика – это мое призвание. Моя страсть, моя жизнь. Я не мыслю себя без нее. Вышивание, праздность – не дают мне удовлетворения. Другое дело – торжество справедливости. Я свято верю – только оно спасет наш мир. Что касается Гордея Назаровича, тут не поспорить, он настоящий профессионал. Но, как и любой мужчина, смотрит на некоторые вещи однобоко. Ему порой тоже требуется женский взгляд. Никакой опасности в этом нет. Я, как консультант полицейского сыска, всего лишь предоставляю посильную помощь.

– Но что скажут люди? Девица незамужняя цельными днями подле неженатого мужчины кружит… – не сильно проникшись моей пламенной речью, покачала головой тетушка.

От неожиданности, я застыла с открытым ртом.

– Это совсем не то…

– Да разве ж я спорю? Боюсь, только другим свои знания в голову не втемяшить. А ваше новое дело? По слухам, с тем убиенным расправился сам волколак.

Вошедшая в гостиную Глаша громко охнула и едва не выронила из рук поднос с чаем. Пришлось сорваться с места. Помочь избавиться от ноши. Усадить резко побледневшую девушку на диван.

Затем достать из кармана платок и, не придумав ничего лучше, помахать им перед ее лицом.

– Глаша, что с вами?

– Софья Алексевна, барышня, выходит – жизнь тихая кончилася? Волколаки в город вошли?

– Будет вам в небылицы верить, – проворчала я. – Сказки это. Не существует их.

– Да какие ж энто сказки, ежели взаправду все? Маменька еще сказывала про люд лесной, что в волков оборачиваются. Она своими глазами видала. Зверюшек, коренья не трогают. Но стоит молодцу заплутать в лесу – учуют, да живо съедят.

– А если заплутает не молодец, а, допустим… старик со старухой? Съедят? – немного подумав, Глаша кивнула. – А если девица?

– Девиц в жинки берут.

– Вот так и берут, всех без разбору? – усмехнулась я. – А что на это говорят волколаки женского полу? Я бы на их месте крепко возмутилась, оставшись не у дел.

– Да разве ж женщинам в таких вопросах слово дают? – захлопала глазами горничная. – Не много ли чести мужчине испрашивать позволения?

– Простите, Глаша, но ваши слова не выдерживают никакой критики. Кто в здравом уме, непонятно кого, из лесу, в жены брать будет, когда есть свои – родные, только руку протяни?

– Чего не ведаю, того не ведаю, барышня. Однако, кажный в энтой жизни свой интерес блюдет…

Какой такой интерес у волколаков к заплутавшим в лесу девицам, я так и не узнала. Наш разговор прервал совсем не деликатный стук.

Почему-то я даже не подумала о том, что для встречи с криминальными элементами Китежа, Гордею придется переодеться. Сменить сидевший на нем как влитой форменный мундир на повседневное. Заправленные в сапоги соломенного цвета штаны, пиджак, картуз и теплое пальто.

Впрочем, даже в простой одежде, он умудрялся выглядеть полицейским. Ведь она не скрывала ни военную выправку, ни внимательный, отмечающий каждую деталь прищуренный взгляд.

– Прошу простить, за столь поздний визит, – обратился Ермаков к Инессе Ивановне.

Тетушка расплылась в вежливой улыбке.

– Наши двери завсегда открыты для вас, господин пристав. Рады видеть в любое время.

И настроение, судя по хмурым бровям, довольно скверное. Не сулящее мне ничего хорошего. То ли до сих пор не простил наглого шантажа, которым мне пришлось воспользоваться, дабы настоять на своей точке зрения. То ли запах запеченной утки напомнил о скудном обеде?

Голод – не тетка, ужином не угостит. Зато я могу задобрить приглашением.

– Гордей Назарович, дело подождет. Не стойте вы на пороге, присаживайтесь за стол. Глаша, подай гостю тарелку, приборы. И чаю с малиной намешай.

Ломаться пристав не стал. Как и набивать себе цену. Устроился напротив. Наложил себе с горкой ароматного мяса. Пожелал нам с тетушкой приятного аппетита и принялся его уничтожать. С шумом, обычно сопровождающим прием пищи стаей голодных псов.

Не могу сказать, что в моей жизни было много поводов чувствовать умиление. Но вид идущего на поправку мужчины, который, не стесняясь, демонстрировал завидный аппетит, шевельнул женские струны в душе.

Опасаясь этой странной реакции, я поспешила не дать ей развиться.

– Что там Яшка, добросил жильцов?

– Точно так.

Потребовалось несколько минут, прежде чем я поняла – это весь ответ, не стоит ждать продолжения.

– Вы нонче в цивильном? – прервала затянувшуюся паузу Инесса Ивановна. В ее голосе слышалось ничем не прикрытое волнение. – Я полагала, вас с Сонечкой ожидают служебные дела.

– Точно так.

Прикрыв ладонью рот, я едва сдержала рвущийся наружу неуместный смешок.

– Тетушка, Гордей Назарович хочет сказать, что вы все верно полагали. Простите, не могу вдаваться в подробности – тайна следствия. Но там, куда мы направляемся, полицейская форма… ни к чему.

– К слову о форме, – обрел голос, утоливший первый голод Ермаков. – Я там в прихожей мешок с вещами для вас оставил, Софья Алексеевна. Будьте любезны примерить.

А вот это уже неожиданно. И дело не в одежде. Я и сама планировала одолжить у Тишки мальчишеский наряд. Но раз об этом позаботился сам пристав…

– Мешок с вещами? Но зачем? – захлопала глазами тетушка. – У Сонечки полный гардероб с новенькими платьями. Третьего дня с Глашей от модистки возвернулись.

– В полночь, в Борсуковском театре костюмированный прием дают, – бросил мне руку помощи Гордей. – Мне билеты удалось достать. Софья Алексеевна обещалась составить компанию.

– Эка новость! – внезапно воодушевилась тетушка, притворно пригрозив мне пальцем. – И молчит, негодница. Служба у нее. Дела. Неужто я бы запретила, милая? Такой-то повод. Маскарады – моя девичья страсть.

Пока она продолжала вспоминать свою бурную молодость, а Гордей вгрызался зубами в утиную шейку, Глаша успела принести из прихожей заплечный мешок. Взяв его, я, откланявшись, вышла из-за стола и направилась в свою комнату.

Не хотела заставлять себя ждать. Приставу для негодования только дай повод. Но стоило выйти в коридор, как до меня долетел полный заботы тетушкин голос.

– …не все же трудиться, Гордей Назарович. Мужчина вы видный, благородный. А все бобылем. Жениться вам надобно. Хорошая хозяйка и обогреет, и оденет, и накормит…

На весь дом раздался сиплый мужской кашель. То ли пристав еще не выздоровел, то ли переволновался, то ли костью подавился. Кто его знает?

– Дык на жизнь не жалуюсь, Инесса Ивановна. Служба не в тягость. Обедаю в трактире. Прачка за бельем ходит. Иных забот нет.

Услышав его оправдания, я не стала сдерживать улыбку. Не ведает бедный, что сопротивлением только подзадоривает старушку. Теперь костьми ляжет, но постарается его женить. Найдет молодую барышню на выданье, среди знакомых девиц. Устроит смотрины…

Внезапно перед глазами предстала странная картина. Ермаков в жюри конкурса красоты, выставляет оценки вышагивающим по подиуму полуголым красавицам. Сердце стянула неясная тревога. Настроение резко испортилось. Чего я вообще тут подслушиваю стою?

Ускорила шаг. Закрылась в спальне. Бросила мешок на кровать. Встала перед зеркалом. Потянулась к пуговицам на домашнем платье и… Едва не закричала, увидев в отражении материализовавшегося за спиной призрака.

– Вот черт, нашел же время!

Грозный свист пристава разбудил извозчика, мирно дремавшего на козлах пролетки. Заняв место рядом со мной, Гордей накрыл нас накидкой из медвежьей шкуры, насквозь пропахшей терпким потом. Холеная лошадка потащилась по мерзлому январскому снегу. Колеса, жалобно скрипя осями, заскакали по ледяным ухабам. И сколько «лихач» [1] не орудовал кнутом, скорости это не прибавляло.

Гордей заметно нервничал. То шапку на мне поправит, то верхнюю пуговицу старенького тулупа застегнет. Видимо, переживал, как бы маскарад наш раньше времени не раскрылся. Хотя, непонятно с чего?

Да, мужские штаны в бедрах оказались тесноваты. Обрисовывали изгибы. Но их отлично скрывали длинная шерстяная рубаха и серый тулуп до колен. Сапоги сели, как влитые. Подумаешь, на два размера больше. Зато не тесно и довольно тепло. Под шапкой ни волосинки не видать. А тетушкин пуховый платок надежно укутывал шею и верхнюю часть лица.

Призрак убитого парня, которого я с трудом прогнала из спальни, увидев меня, так высоко приподнял брови, что они затерялись в его призрачных волосах. Об Инессе Ивановне и говорить нечего. Судорожно сглотнув, тетушка схватилась за сердце. Глаша побежала за пустырниковым настоем. Дабы не усугублять и без того безнадежную ситуацию, я вытащила Гордея из-за стола и бросилась бежать.

Предвкушение во мне боролось с нетерпением, заставляя крутиться на месте, разглядывая незнакомые темные улицы. А моего недовольного соседа, шумно вздыхать.

– Господин пристав, – громким шепотом, чтобы быть услышанной, но не извозчиком, обратилась я. – Позвольте полюбопытствовать, где вы взяли эту одежду? Вам она, определенно мала.

– Яшка подсобил. Да вы не переживайте, Софья Алексеевна, чистое все. Прачка постаралась.

– Я и не переживаю, – заверила его. – Все в целости верну обратно.

Ветер, подхватив моей звонкий голос, донес его до извозчика. Мужчина, обернулся. Нахмурился. Завертел головой. Но быстро успокоился, решив, что показалось.

– Как прибудем, извольте придерживаться правил, – сквозь зубы процедил Гордей. – От меня ни на шаг. И не подавать голос. Он у вас уж больно… женский. Мигом вскроют.

Повернувшись ко мне всем корпусом, он взял меня за подбородок, приподнял его вверх и повертел в стороны. Затем достал из внутреннего кармана пальто жестяную коробочку с ваксой. Открыл, зачерпнул немного мизинцем. И поставил пару отметин мне на щеку и под нос.

– Тпру, залетные! – гаркнул «лихач» и остановился посреди пустой улицы. Повернулся к нам, схватился за шапку, потупил взгляд. – Не серчай, барин, но дальше я ни ногой. Балагунихский рынок дело такое – свистнуть не успеешь, как без коней оставят.

– Ладно уж, тут не далече, дойдем, – не стал с ним спорить Гордей и кинул двугривенный.

Действительно, стоило нам свернуть за первый же угол, как жизнь забила ключом. Темнота ночи, окутывающая прилегающую к рынку мрачную улицу, сменилась ярким светом газовых фонарей и масляных ламп. Народу на Балагунихе – не протолкнуться. Приходилось бороться за каждый шаг. А шум стоял такой, что и себя не расслышать.

Со всех сторон – пьяный мужской рык, звонкий женский смех, кричалки торгашей. Рот не разинуть. Опасно. Того и гляди – снесут с ног и не заметят.

– Подходите, подходите, на товары поглядите!

– Яблочки моченые, сочные, золоченые!

– Ложки, колокольчики, вилки, молоточки!

– Не товары, сущий клад, разбирайте нарасхват!

Жуткое место. Чарующее. Заставляющее позабыть кто ты и для чего сюда явился. Ноги сами несут к прилавкам с яркими побрякушками, которые хочется трогать и разглядывать часами. И если бы не крепко придерживающий меня за ворот тулупа Ермаков, растворилась бы в толпе и, как пить дать, пропала.

От городской, предновогодней ярмарки, на которой мне довелось побывать, этот рынок отличался атмосферой тревожности и специфическим контингентом.

И торговали, и покупали в основном мужчины, отталкивающей наружности. Заросшие, бородатые, в грязных одеждах. Окружавшие их женщины вели себя развязно. Явно не обременены моралью. В приличном – как мы с Гордеем – тоже попадались, но были окружены кем-то вроде телохранителей. И интересовали их лавки с товаром побогаче.

Чем глубже мы заходили в толпу, тем громче становились вопли, крики и споры. Драки тоже случались. Пока в отдалении. Будь я чуть менее любопытна и настойчива – качества, которые мой покойный дед Прохор Васильевич именовал не иначе как «вожжа под хвост попала» – давно бы бросилась обратно.

Где-то под ногами раздался писклявый детский голос:

– Спешите видеть! В Китеж с представлением прибыл цирк уродцев. Бородатая женщина, человек-лобстер, силачи, сиамские близнецы, человек-слон, гадалка, трехгрудая девица! Всего за четвертак…

Перед нами выпрыгнул мальчишка лет шести, держащий в руках стопку напечатанных листовок. Всучил парочку стоящим рядом мужикам и поспешил исчезнуть. Но пристав оказался проворнее. Схватил его за ворот худенького пальтеца. Шикнул, да поволок искать более-менее свободное от людей местечко.

Такое нашлось на удивление быстро. Позади хилого сарая. Всю дорогу до которого мальчишка пытался вырваться, звал на помощь, кричал…

И хоть бы кто-нибудь голову повернул, поинтересовался чем дело. Прав был Поль Маратович описывая этот вертеп. Ой, прав.

– Пусти, дяденька, – скривил чумазую мордашку пацаненок. – Деньжат у меня нет.

– Не надобны мне твои деньжата, – отрезав все пути к отступлению, отпустил его Гордей. – Ответишь на вопрос и ступай.

– Какой такой вопрос, дяденька? Не знаю я ничего.

– Где Игла?

В отличие от меня, мальцу странное имя было знакомым. Ныть перестал. Глаза хитро сузил. Листовки за пояс заткнул.

– А тебе он по какой надобности?

– Не твое то дело, – без всякой злости, ответил ему пристав. – Говори, давай.

– А коли ты из фараонова племени? Скажу, опосля Игла мне шилом в бок? Один риск, без интересу. Какая мне с того корысть?

Мальчишка, без сомнений, смышленый. Понял, что бить не будут. А значит можно и права покачать. Но с приставом не забалуешь.

– Интересом, – начал медленно закипать Гордей и схватил мелкого за ухо. – Считай то, что непоротым уйдешь.

– Ай, дяденька, все скажу! Токмо пусти!

– Веди к Игле.

– Да куды ж вести? Нет его туточки, – снова заныл паренек. – Сын у него народился. Почитай неделю уж в «Малиновке» гуляет.

– Эт в кабаке на Стольской? – паренек кивнул. Гордей повернулся ко мне. – Отсель недалече.

– Дяденька, пусти. Я же все сказал…

Вытащив припрятанный «на всякий» целковый, я сунула его в маленькую ладошку. Резко сомкнувшись, она исчезла в кармане пальто. Малец, не став испытывать судьбу, юркнул приставу под руку и дал стрекача. Только снег из-под ног разлетался.

На промерзлой земле осталась лежать одинокая листовка. Подняв ее, я вчиталась в текст, прошлась взглядом по нарисованному шатру. Затем сложила лист и засунула за пазуху.

– Что это за кабак такой, Гордей Назарович? – шепотом поинтересовалась я, когда Ермаков протиснувшись сквозь толпу, вывел нас к дороге.

– Выгребная яма, – поморщившись, выплюнул он. – Обиталище воров, где спускают награбленное. Запомните главное, Софья Алексеевна, в «Малиновке» не принято глазеть по сторонам. Так что иль в пол, иль на меня.

Я кивнула.

– А кто такой этот Игла?

– Старшина Китежских воров. Ежели кто и знает, что за труп на Пряникова нашли – это он.

– Но мальчишка сказал, что он уже неделю в кабаке сидит. Пьян поди. Как с ним разговор вести?

Гордей расплылся в лукавой улыбке.

– Имеется у Иглы особенность… Шибко уникальная, дабы о ней не стало известно в полиции. Хоть ведро водки в пасть ему влей – не пьянеет он.

За нами следили.

Я чуяла это отчетливо, каждой клеточкой своего тела. Затылок странно покалывало. Под кожу словно забрался рой муравьев. Оглядывалась. Прислушивалась к посторонним шагам. Никого. Продуваемая всеми ветрами узкая улочка была пустынна. Лишь над головой пронзительно каркало вороньё.

Ермаков, ни о чем не спрашивал. Шел рядом, продолжая удерживать мое предплечье. Наконец послышались звуки скрипки и гитар. Цыганские напевы. Впереди показалось двухэтажное деревянное строение, с висевшей на двери табличкой, с надписью «Малиновка». Покатая крыша занесена снегом. Из окон лил слепящий свет.

Не дойдя до крыльца, я остановилась.

– Случилось чего, Софья Алексеевна? – приподняв правую бровь, поинтересовался пристав. – Иль испужалися?

– Гордей Назарович, – понизила я голос до едва слышного шепота. – Я точно знаю, за нами следят. От самого рынка. А может и раньше.

Думала он удивится. В крайнем случае, недоверчиво покачает головой. И он покачал. Только с ехидной усмешкой.

– Экая вы бдительная. И ничего ж от вас не скроешь. Вмиг обличите.

– Значит, я права?

Кивнул.

– Да вы не тревожьтесь. Стрыков это, с городовыми. Шпионы из них, как из говна пуля. Скрытничать не обучены. Топают, будто не вяжущий лыка тать. Но ежели нужда в них будет, подсобят. Филеров надобно было звать. Да все, зараза такая, при деле.

– Все же послушались Поля Маратовича…

– Полагаете, я осмелился бы рискнуть вашей жизнью за-ради ваших пустых угроз? Ха! Не найди провожатых, запер бы в арестантской, а утром свез бы к вашей любезнейшей тетушке.

И ведь не шутит. Вон как желваки на лице заиграли. Быстро поднялся по ступеням, схватился за ручку двери. Обернулся, ожидая меня.

Царящая внутри атмосфера заставила бы вздрогнуть даже работников сумасшедшего дома. И дело не только в пестрой, шумной толпе и спящем в углу на цепи медведе. Сбивающий с ног стойкий запах кислятины и перегара. Стон вынимающей душу скрипки. Смех и крики. Цветастые юбки пляшущих черноволосых, обвешенных бижутерией девиц. Все это кружило голову, заставляя позабыть зачем мы здесь.

Что там говорил Гордей – «не принято глазеть по сторонам»? Господи помилуй, но как тут не глазеть? Легче приказать себе не дышать.

Благо никому до нас не было никакого дела. Кроме местного персонала.

– Милости просим, господа хорошие, – раскланялся, подскочивший к нам половой [2], – Ожидает вас кто? Али отужинать желаете?

– К столу веди, – кивнул ему Ермаков и потянул меня за руку. Небольшой стол, в самом углу, отыскался враз.

– Чего изволите, ваше благородие?

Глядите-ка, а пристава-то узнали. Он, конечно, не распространялся. Но, видимо, не редкий гость.

– Выпить, да закусить. И поскорее.

– Наливка из морошки у нас высшего качества, – не переставал заискивающе улыбаться молодой, кучерявый паренек, с едва пробивающимися усиками. – Капустка квашенная. Пирог с перепелами, с пылу с жару.

– Неси, все неси, – кивнул Гордей. Но прежде, чем половой успел скрыться, схватил его за белую рубаху и притянул к себе. – Игле шепни, что разговор имеется.

Глазки маленькие испуганно забегали. Нижняя губа задрожала. Парнишка судорожно сглотнул и резко побледнел.

– Оне… с барышней в верхних нумерах. Шибко серчать будут, коли побеспокоить…

Пристав сурово нахмурился.

– Передай, дело есть к нему, срочной важности, – голос стал тверже, со стальными нотками. – Ежели не спустится, пущай пеняет на себя.

Шумно выдохнув, парень закивал. Дождался, когда выпустят из хватки и исчез. Не прошло и нескольких минут, как к нашему столу подскочил еще один. Положил в центре поднос с графином. Закуску и пирог, чей дразнящий аромат перебил витающую в воздухе удушающую вонь.

Гордей развалился на стуле, закинув ногу в сапоге на колено второй. Отломил себе приличный кусок. Положил его в рот.

Даже завидно.

Мне бы тоже расслабиться. Послушать песни. Капуста, опять же, на вид, вроде ничего. Но от волнения все внутренности сжимались так, что и маленький кусочек в горло не пролезет.

Скорая встреча со старшиной городских воров одновременно нервировала и вызывала нетерпеливое предвкушение. Я даже мысленно не могла представить человека, управляющего такой разношерстной толпой. Заставляющего себя бояться. Возможно, уважать… Что за зверь этот Игла?

– Какие люди в нашем убогом месте, – вдруг раздался за спиной вкрадчивый мужской голос. – Господин Ермаков. Чему обязан столь приятным визитом?