Я и Николай-Краков бесплатное чтение

Музыкальный ряд

Музыкальный ряд:

Hamilton Broadway Musical – Satisfied

Aurelio Voltaire – Accordion Player

FFS – Things I Won’t Get

FFS – Look At Me

Frederic – oddloop

Yorushika – Hitchcock

Черниковская Хата – Белая ночь (кавер)

Kovrizhka – Тяштя (поиск по SUNO AI)

Я и Николай-Краков.

Он был так похож на стереотипного учёного (что даже немного странно для современного учёного-математика): очки в тонкой оправе, клетчатый берет, потёртый пиджак, надетый на тёмно-зелёную безрукавку с острым вырезом у горла. Ему не жарко? Только задумавшись об этом, я уже не могла остановиться, мои мысли сбились с пути и потекли по параллельному руслу: я думала о том, что я не знаю даже, в какое время года было записано это видео, что в помещении, где он находился, было как-то неестественно тускло для интервью с настоящей – в узких кругах – звездой, что у него приятный тембр голоса – не низкий, не высокий, богатый обертонами, будто у лектора с большим стажем, что мне неизвестно, вёл ли он когда-нибудь открытые лекции… Поставив видео на паузу, я откинулась на спинку стула. Было немного обидно, что я не могу сосредоточиться на предмете столь же долго, как мои талантливые сокурсники – или, скорее, так, как я представляла себе их способность концентрироваться на предмете. Мы и раньше редко проводили время за совместной учёбой, а с тех пор, как мои друзья ушли с факультета, такие эпизоды стали ещё реже. Мозг давил на барабанные перепонки, грозясь нагло и гадко покинуть угловатую черепную коробку. Пора отдохнуть.

Я позволила тому дальнему потоку мыслей захватить и унести меня. На вид учёному было не больше тридцати. Гладковыбритое лицо, глубоко посаженные глаза, причёска, скрытая беретом… Если брать каждую черту в отдельности, его легко не узнать в толпе прохожих, среди других подобных лиц, но было ощущение, что на нём лежит незримая печать узнаваемости; или это из-за того, что я уже предвзята к нему?.. Вероятно. В этом заурядном наборе не было ничего магического. По крайней мере, для меня.

Или возьмём, допустим, интервью. Nikolayi-Krakow «The initial Concept of Death» – так гласило название видео. На западный манер, хотя его вела русская девочка, а субтитры никто так и не приложил. Первый вопрос, когда мы узнали об этой теореме, был, конечно же: «А Николай и Краков – два разных человека?» Мы смеялись, вспоминая старые анекдоты про великих с двойными фамилиями, хотя, разумеется, очень стыдно над таким смеяться в стенах уважаемого серьёзного учреждения, ведь это совершеннейшая глупость и неуважение к тем, кто выше по статусу. Поэтому я упорно молчала, ожидая, пока одногруппники отойдут – всё равно за общим весельем никто не обращает внимания на частности. Жутко странная фамилия так и писалась – Николай-Краков, а настоящее имя я не запомнила, весь запас памяти израсходовав на его известнейшую теорему.

Но ему, кажется, не хватило этой странности, и он обозвал главный свой труд, тот самый, который уже усердно зубрится студентами, не иначе как «The initial Concept of Death». Я бы ещё поняла, если бы это был парадокс, наподобие удивительных (и просто гениальных!) апорий Зенона, так нет, это были графы. Почему за узлами и дугами ему привиделась сама Смерть с большой буквы?.. И почему вообще подобное название прижилось? Бог видит, все учёные – сумасшедшие. «Оригинальный Концепт Смерти»… Не просто… Как же много он о себе мнил, когда придумывал такое название. А ведь по нему и не скажешь.

Да, он был притягательным. Ещё как. Его биография была для меня покрыта мраком (ведь я не удосужилась залезть в Интернет и разворошить грязное бельё этого, ну… мужчины). Его теория – прекрасна в своей стройности, узнаваема и не менее важна для современного градостроительства, чем мощная архитектура. Его глаза… В них…

Где «тот самый» Краков (Николай-Краков, с улыбкой поправила я себя), а где – самая заурядная студентка матфака, «та самая», первая с конца?

Перерыв окончен. Пора возвращаться к учёбе.

***

Целый вечер я не могла выбросить его образ из головы. Прозаично доедая сухой холодный плов, я думала о знаменитом русском математике современности. Кажется, ему не предлагали Нобелевку за открытие, но он стал кандидатом на какую-то другую, не столь популярную премию. Я знала, что мы никогда не встретимся: мой путь давно известен, я не стану математиком даже средней руки (нет ни таланта, ни усидчивости), а буду программистом в финтехе, получать свою зарплату и обеспечивать семью. Наука может кормить бестолковых, но для этого придётся идти по головам талантливых и усидчивых – не считаю это справедливым, да и вряд ли справлюсь с управленческими обязанностями, к которым обычно приводит подобное «хождение по мукам».

Однако это всё не значило, что нельзя немного помечтать. Я вспомнила маленькое неосторожное движение Николая-Кракова… Он придвинулся ближе и положил острый подбородок на сцепленные руки. Настолько был увлечён разговором, всё время смотрел не в камеру, а на девочку-интервьюера. Терзался ли этот самоуверенный учёный когда-нибудь выбором своего профессионального пути? Думал ли хоть раз о том, чтобы бросить математику? Или же всегда был уверен в своих способностях? Возможно, мне действительно повезло. Я могу учиться и стать кем угодно, меня не ограничивает гениальность в одной сфере. Мне можно всё бросить и начать с нуля, не переживая о «деле всей жизни» и неоконченном «главном труде»; я могу затеряться в толпе без хвоста преследователей и папарацци; могу выбрать спутника жизни, который меня понимает, потому что понять меня легче, чем «Оригинальный Концепт Смерти»…

А легко ли понять Кракова? Я так и не заставила себя посмотреть, одинок он или уже в отношениях. Ведь он… хм… приятен и умён, и просто не может быть один, но где-то внутри (как новоявленная фанатка?) я надеялась, что его сердце ещё не занято; с другой стороны, чем больше счастливых людей, тем мы ближе к мировому господству добра, и я не могла полностью отринуть надежду на то, что он счастлив не только в профессиональной самореализации. Однако я – обычная девушка и (скорее всего, в отличие от Кракова) – совершенно одинокая много-много лет; вот поэтому эти две точки зрения могли сосуществовать в моём сознании на равных правах.

Я ведь тоже хотела бы быть любимой кем-то больше, чем любить весь мир.

Возможно, я так много думала о Николае-Кракове, чтобы он мне приснился…

***

– Эй, ты меня слушаешь?

– Что, прости? – я подняла глаза на Кракова (Николая-Кракова…). – Нет. Последние пару минут уж точно.

– Смотри, у тебя здесь и здесь ошибки.

– Постой, значит, ты настоящий? – я потянулась к нему через стол, чтобы дотронуться до локтя.

Он убрал руку с листов прежде, чем я успела что-то сделать. Раздражённо хмыкнул:

– Не менее тебя. Ты бы лучше так удивлялась своим помаркам, это невероятно, насколько глупой нужно быть, чтобы не заметить.

– Ага, знаю, – обречённо согласилась я и замолчала.

Он что-то писал на свободном листе. Почерк, конечно, мама дорогая… Ему бы во врачи, ничегошеньки не понятно. Символы образовали заумную вязь из чисел и латинских обозначений.

– Так всегда было, – резко прервала его я, и на бумаге расплылось большое чернильное пятно.

Он вскинул голову и гневно взглянул мне в глаза. Из-под тени берета взгляд приобретал ещё большую глубину. Красноречиво постучал по кляксе пером так, что мне стало неловко – и за глупые ошибки, и за то, что прервала ход его мысли. Что я за человек такой?.. Вскоре он потерял ко мне интерес, отвернулся и помахал листом.

– А ты что же, никогда не ошибался? – с вызовом спросила я, защищаясь. – Ну конечно, ты же гений, куда мне.

Не отрываясь от письма, он неожиданно спокойно ответил:

– Нет, конечно, было дело. На свете нет людей, которые никогда не ошибались.

– Ну да, глупо так полагать, ты, как всегда, прав, – эхом отозвалась я.

– Да, я никогда не ошибался по-крупному, но ошибки из-за невнимательности, когда к концу решения теряешь концентрацию, раньше часто меня преследовали.

– Вот видишь! А сам меня стыдишь.

– Потому что ты даже не доказываешь теорему с нуля, а заучиваешь чужое… Моё доказательство.

В груди что-то сжалось, и стало по-настоящему стыдно. Мне хотелось произвести впечатление на него, а в итоге получился обратный эффект.

«Прости…» – подумала я, но вслух ничего не сказала. Он почти закончил писать.

– Не стоит быть такой высокомерной, особенно с незнакомцами, – бросил он. – Тебе пора.

– Нет, не пора! Мы же друг друга…

Мой ответ утонул во тьме, всё вокруг стало лёгким, и остался только образ Кракова, встающего из-за стола с листком в руках. Он не смотрел на меня.

Неужели ты меня не видишь?! Не уход…

Я протянула руку и открыла глаза. Казалось, прошла всего пара минут. Я попыталась вспомнить, что писал Николай-Краков, это наверняка было важно, но в памяти ничего не осталось, кроме кляксы от его чернильной ручки.

***

Перерыв между парами. Только что были те самые графы, которые я… очень-очень сильно не люблю. Не ненавижу. Уже. Но по какой-то неясной причине эта тема является больной для меня вот уже целый семестр. Я даже не удивлена, что Краков обнаружил в моём (своём) доказательстве ошибки.

Интересно, а как бы он вёл пары, посвящённые этому, наверняка его любимому, разделу? Я раньше пыталась поискать его открытые лекции, но так ничего и не нашла, по всей видимости, наставничество – не его сильная сторона. А может, он и правда хороший лектор, только аудитория не нравится. Хотя я больше склоняюсь к мысли, что он просто не любитель светиться перед камерами, ведь по запросу «Николай Краков учёный интервью» находится всего пара видео, одно из которых, разумеется, – Nikolayi-Krakow «The initial Concept of Death».

Как я тебя понимаю, Краков! Мне тоже хочется на секундочку умереть, когда я «решаю» сегодняшние задачи. Конечно, трояки (с трудом) хватаю по всем факультативным дисциплинам, но графы терзают меня больше всего. Вероятно, теперь я придаю им так много значения не только потому, что это самое слабое звено в цепи моего обучения…

А какой предмет был худшим для него? Забавно, если физкультура – он выглядит чересчур нескладным и худым даже в пиджаке и безрукавке, и руки слишком длинные, с узловатыми цепкими пальцами… Невероятным усилием воли заставляю себя выбросить образ Николая-Кракова из головы, сейчас не место для подобных размышлений. Почему мои мысли снова и снова возвращаются к нему?..

Надо чем-то занять мозг ещё пару минут, пока он окончательно не превратился в розовую кашицу и не вытек через уши прямо на парту, заполнив вырезанные на ней бранные слова. Один, один, два, три, пять, восемь, тринадцать, двадцать один, тридцать четыре, пятьдесят пять… Да, я чувствую то же самое, неизвестный вандал…

Лектор на месте. Мысли снова возвращаются к таким нелюбимым графам.

***

На улице мороз кусает лицо. Сегодня не хочу оставаться в интернате, поэтому вышла прогуляться к ближайшему парку-скверу-леску. В рюкзаке – булочка с корицей и питьевой йогурт: меня ждёт ужин на пленэре.

До экзаменов осталось не так много времени, нужно использовать каждую возможность отвлечься и наполнить серые клеточки кислородом – вечер субботы как нельзя лучше подходит для этого.

Солнце зашло, оставив за собой тёмно-синее свечение – скоро начнёт быстро темнеть. Снег скрипит под толстой противоскользящей подошвой. Наступаю, перекатываюсь пару раз с носка на пятку и, обернувшись, пристально смотрю на пока ещё чёткий след, выделяющийся среди десятка других на придорожной тропинке.

Хотелось бы и в чьей-то чужой жизни оставить подобный след, чтобы этот человек на типовой вопрос новых друзей «Что повлияло на тебя сильнее всего?» сразу вспоминал моё лицо и улыбку, а может, слёзы и гневные речи…

А на скольких повлияла встреча с Краковым? Он же настоящий гений; уже одно его присутствие не может остаться незамеченным, такую кристальную уверенность в своём таланте он излучает. Я-то его никогда не знала – и в этом мне повезло, а сколько тех, кто, встретив его, после кусал себе локти, что не удалось познакомиться поближе, сколько у него врагов, пожалевших о том, что не стали ему друзьями, не прикоснулись к плодам его труда; сколько девушек, мечтающих оказаться на месте его избранницы?… Сколько мужчин, мечтающих оказаться на его месте?

Я давно потеряла из виду оставленный след. Путь привёл меня к узкой деревянной лестнице, спускающейся в малюсенький овраг, на дне которого быстро течёт не скованный льдом ключик. Удивительно, но внизу красуются две запорошённых пустых скамейки. Идеальное место для студентки, чей ужин напоминает бессмертные комедии про такого же идеального красавчика-студента Шурика. Надев перчатку, я смахнула снег с деревянной поверхности и присела. Было холодно, зато никто не пялился на то, как я поглощаю скромную пищу, никто не осуждал мысли, что вращались вокруг незнакомого мужчины… Никто не разделил эти мгновения одиночества со мной.

Я открыла покрасневшими руками бутылку и упаковку от булки и с огромным удовольствием откусила кусочек, запив прохладным йогуртом прямо из горлышка. Как же вкусно! Нежный молочный с ягодами вкус смягчал сухость сдобы с редким изюмом. Наслаждаясь этой доступной каждому школьнику амброзией, я пришла к забавной мысли, что не одинока, а всего лишь голодна, потому что хотела «нагулять аппетит перед ужином» с помощью прогулки по морозу. Очень умно! Ведь все печальные мысли тут же покинули меня, стоило лишь немного подкрепиться.

Николай-Краков наверняка тоже чувствовал нечто подобное, когда был студентом. Мне ничего не известно о его семье, но я так много читала о гениях нашего времени, что уверена: большинство из них буквально не в состоянии о себе позаботиться, зато делают всё, чтобы быть более эффективными в своей сфере.

Если хочешь сохранить рабочий настрой, йогурт и булочка (после недолгой прогулки в парке, где воздух морозен, чист и свеж) – прекрасный сбалансированный перекус. Он не отнимет много времени на подготовку и употребление и при этом богат белками и углеводами, необходимыми для разгона мысли. Я ведь и сама руководствовалась именно такими соображениями, собираясь на ужин. Куда мне до гениев современности, но я же не лишена студенческой дедукции: зря нас мучают доказательством «Оригинального Концепта», что ли?

Ай, не хочу думать о плохом сейчас! Вечно полуголодная, чтобы приблизиться к пределу ученических способностей, и едва остающаяся на плаву, я прекрасно осознаю, что минуты наслаждения едой – великолепны. Ни один Николай, ни один Краков, и даже один-единственный Николай-Краков не отнимут у меня эти лучшие мгновения студенческого дня.

Мимо меня по снегу прошмыгнул серый комочек. Это мышь…? Зимой?! Последний кусочек булки я оставляю рядом со скамьёй – зверёк поест, попьёт из родника и, возможно, переживёт наши морозы.

Складываю упаковки в рюкзак; ужин окончен – спасибо за еду. Пора возвращаться в свою комнату.

***

– Эй, – окликнула я Николая-Кракова, сидящего прямо передо мной, согнувшись в три погибели. – Краков, что пишешь?

Не ответил, только наклонил голову ближе к тонкой зелёной тетради.

– Э-эй, – постучала ручкой по острой лопатке. – Приём! Что ты тут делаешь?

– Учусь – в отличие от некоторых, – с неприязнью отозвался он.

Шорох ручки по сероватой бумаге стал ещё слышнее.

– Это же мой класс! Тебя тут быть не должно. Это личное! – зашипела я в ответ.

– Надо уметь принимать реальность. И не шипи под руку, а то кляксу поставлю. Или пером в глаз ткну.

С невероятно оскорблённым видом я запыхтела прямо над его ухом – чтобы знал. Всё равно никто, кроме него, уже сто лет не пользуется чернильными ручками, особенно в старшей школе. Ему что, восемь? Настолько хочет выделиться из нашей серой массы, так, да?

– Ах, знаешь, я не виновата, что ты такой… Такой… Ретроград! Здесь только мои одноклассники и вообще ни одного из твоих наверняка гениальных друзей. Преимущество на моей стороне. – Я встала из-за парты, обогнула соседний стул и приземлилась рядом с Николаем-Краковым.

– Как будто у тебя здесь такая невероятная группа поддержки. Вот, смотри, – махнул тот ручкой.

– Голубки, уединитесь наконец и очистите помещение! – съехидничала проходящая мимо девчонка. Как умно! Но я хитрее, получай ответку.

– Курицы голубям не товарищи, – отбила я и показала ей язык.

– А ещё я знаю, что ты распускаешь руки с девочками.

– Бить воображаемых бывших одноклассниц по лицу – не значит «распускать руки с девочками». Это оставь половозрелым донжуанам, а я «проигрываю нереалистичные сценарии защиты и нападения, обучаясь реакции на внезапный стресс». Перестань меня оскорблять, ты мне никто – ноль! Ты сам насколько, думаешь, реален? Думаешь, ты что-то значишь за пределами этой школы? Ага, думай больше!

– Я, по крайней мере, думаю, прежде чем делать.

Тут он снова был прав.

Окончательно отвлёкшись от каракулей на листке, он посмотрел на меня своим пронизывающим взглядом. Я твёрдо выдержала его напор. Не хочу, чтобы он указывал, где моё место, сама прекрасно знаю, как мне жить.

– Что пишешь хоть? – угрюмо выдала я. Не люблю ссориться. До начала урока и так времени почти не осталось.

– Стих сочиняю, – неожиданно ответил он.

Пододвинул раскрытую тетрадь. Там красовалось название: «The initial Concept of Death».

Под ним я разобрала:

– Интересно… – протянула я. – Не знала, что ты поэт! Откуда слова такие взял? А это название…

Внезапно он шикнул на меня.

– Тебе пора, – он захлопнул тетрадь и начал вставать из-за парты.

За окнами школы потемнело, и чернота начала проливаться сквозь окна в помещение. Краков разглядывал зелёную обложку.

«Не уходи…» – подумала я огорчённо, прежде чем тишину разрезала громкая мелодия.

Разодрав глаза, я потянулась за телефоном, отключила назойливый будильник, открыла заметки и напечатала: «Nikolayi-Krakow. The initial Concept of Death»… и только после этого сообразила, что видела это раньше.

Стихотворение же я забыла.

***

Пока я заваривала себе кашу на завтрак, в голове постоянно крутились какие-то физические термины и написанное мной имя Николая-Кракова. Я больше не могу спокойно посидеть наедине со своими мыслями, не встретив в них его, верно?

Доказательство «Оригинального Концепта» ведь так же его преследовало? Попытка за попыткой, символ за символом… Каждый день проходил слишком быстро, а работа, казалось, двигалась всё медленнее: чем ближе подходишь к завершению, тем больше мечешься в исступлении, как Ахиллес в попытке догнать черепаху, пока не приходит бессонная ночь… Может, в одну из таких ночей, он, словно великий химик, увидел во сне проблеск истины? Может, он, как и я, силился запомнить каждую деталь этого сна, как всегда, уверенный в победе, но отягощённый страхом, что больше никогда не увидит стройность правильного и окончательного доказательства своей собственной теоремы? Или он боялся того, что в случае проигрыша придётся ждать ещё много лет… И в этой жизни больше не дождаться.

Он – настоящий гений. Часто бывает, что формулирует теорему один, а через пару десятков-сотен лет доказывают её уже другие учёные иного поколения. Молодой Николай-Краков сам сформулировал «Оригинальный Концепт Смерти», и сам же доказал его в возрасте двадцати восьми лет. Сейчас ему только тридцать два. Изучение доказательства «Оригинального Концепта» на факультативе по графам – единственный способ приблизиться к пониманию этого талантливого человека.

Закинув рюкзак на плечи, я вышла на улицу. С неба падали маленькие снежинки. Их строение также подчиняется математическим законам…

***

Недавно я посетила литературный фестиваль и, конечно, заглянула в уголок романтической литературы. Там были книги и про подростков, и про студентов, и классические произведения. Меня привлекла одна история о девушке, влюбившейся в своего профессора. Тема показалось мне близкой; я не могу себя понять, и надеялась, что у других найдутся ответы на мои вопросы – но в итоге ничего полезного для себя не вынесла. Эта книга была очень сладенькой, очень милой и оттого ни капли не похожей на реальность – наверное, таким и должно быть хорошее сочинение.

Читал ли подобное Николай-Краков, когда был подростком? Мечтал ли о взаимной любви так же, как я? Не зря в большинстве современной литературы этого жанра повествование ведётся от лица девушки – парням интересны война, фэнтези, фантастика… Или же математические труды.

В том интервью Краков рассказывал, что его увлечение математикой началось с подаренного другом семьи задачника Перельмана (тут мы похожи – у меня он тоже когда-то был среди прочей ученической литературы), продолжилось победным шествием по нескольким Всеросам (в этом наше с ним различие – я никогда не заходила дальше регионального этапа олимпиады), а вылилось в главное дело жизни, наиболее яркое на данный момент событие его только зарождающейся карьеры учёного. Когда-то некоторые онлайн-издания пытались заполучить себе в колонку «Горячее» комментарии юного Николая-Кракова об олимпиадном движении, но он был непреклонен в своём молчании, чем заслужил среди журналистов масштабный, как по мне, в своём звучании титул «Холодное золото России».