Последнее приключение странника бесплатное чтение

• Муза, скажи мне о том многоопытном муже, который
• Долго скитался с тех пор, как разрушил священную Трою,
• Многих людей города посетил и обычаи видел,
• Много духом страдал на морях, о спасеньи заботясь…

ГомерОдиссея[1]

Можно ли оплакивать человека, о смерти которого тебе не известно?

Клеопатра Анастассиу-ПопескоПсихоаналитическая одиссея

Agnés Martin-Lugand

L’Homme des Mille Détours

Published by arrangement with Lester Literary Agency & Associates

Перевод с французского Натальи Добробабенко

© Editions Michel Lafon, 2023

© Greg Lecoeur, cover i

© H. Добробабенко, перевод на русский язык, 2024

© А. Бондаренко, художественное оформление, макет, 2024

© ООО “Издательство ACT”, 2024

Издательство CORPUS ®

1

Гари

Море всегда хранило мне верность, не предало ни разу. Оно выкидывало фортели, пугало меня, но мы всегда мирились. Нашей взаимной любви уже сорок один год. Впервые я нырнул в него в день моего рождения, когда мне исполнилось четыре года. Говорят, не бывает осмысленных воспоминаний об этом возрасте. У меня все по-другому. Если только я постоянно не придумываю себе это воспоминание. Какая разница, скажете вы, главное, что в моей памяти сохранилось то, кем я сделался с ключевого момента, который сформировал меня. Отец бросил четырехлетнего в воду, заявив, что мне уже давно пора научиться плавать. Я не сопротивлялся и не испугался. Как будто ждал этого. Как если бы я был рожден, чтобы погрузиться в море. Ноги и руки инстинктивно пришли в движение, я поплыл – не то чтобы традиционным способом, но все равно продвигался вперед. Мне хотелось как можно дольше пробыть в воде. И после этого всякий раз, когда родители вытаскивали меня из моря, я выскальзывал из их рук, как угорь, и с головой погружался в воду, чтобы наблюдать за невероятным зрелищем поднимающихся пузырьков. Меня по-прежнему тянет оставаться как можно глубже, ближе к дну. В тот раз глубина была огромной только для меня, но мне показалось, будто я проник в морскую пучину. И я тогда испытал абсолютную полноту бытия.

Этот день определил мою судьбу.

И вот мое существование закачалось и повисло на грани исчезновения, притом там же, где оно началось. Море, любовь всей моей жизни, море, прощавшее мне все слабости, принимавшее все промахи, вознамерилось поглотить меня. Я ждал чего-то более грандиозного и всегда считал, что смогу уйти, задержав дыхание, а вовсе не на привязи у своих кислородных баллонов. А тут дурнота навалилась на меня, когда после блаженного погружения я поднимался на поверхность. Я прекрасно знал, что со мной происходит, и в другое время не обратил бы на эту мелочь внимания. Не нужно было погружаться сегодня. Я был к этому не готов. В ушах у меня звенело. Я был усталым, раздраженным. Большую часть последней ночи я пил, чтобы заглушить боль.

Голова кружилась, мысли путались. Секундой раньше я еще не сомневался, что направляюсь к свету, и понимал, где дно, а где поверхность. И вот я потерял все ориентиры и больше не знал, где нахожусь. Этим утром я почувствовал потребность погрузиться в воду, очутиться там, где я бываю самым счастливым, и я подарил себе право остаться в одиночестве, обойтись без компании. Я намеренно пренебрег правилами безопасности, соблюдения которых требовал от каждого, кого обучал дайвингу. Правилами, которые затвердил еще до того, как подводное плавание стало моей профессией. Но сегодня я предпочел избавиться от этого знания. Забыть. А раз я был готов забыть, скоро забудут меня. Если бы я не сделал глупость, погрузившись без пары, я бы послал знак партнеру, схватил его за руку и был бы уверен, что недомогание не убьет меня. Но я был полон горечи и потому остался один. Никому не подхватить меня, не поднять к свету. А ведь я уже почти выбрался на воздух. Я отлично знал, что должен делать, – со мной подобное случалось не раз. Но я выдохся, да и желания спастись, пожалуй, тоже не испытывал. Такой уход очень сладок. Скоро я потеряю сознание и перестану на что-либо реагировать. Я лишь досадовал, что не спустился в совсем уж кромешную тьму… Будь здесь поглубже, я бы сейчас разрешил себе не сопротивляться, не злился бы и не стыдился того, что умер именно так.

Что со мной творится?

Я с облегчением встретил первые признаки близящегося обморока: скоро исчезнут все мысли. В конце концов, я никого не оставлю. Не многие будут оплакивать меня. Именно поэтому ничто не напрягало меня, не побуждало ухватиться за что-нибудь, чтобы не качаться безвольно. Я лишь надеялся, что, если меня найдут, кому-то придет в голову развеять мой пепел над морем. Думаю, я мог положиться на ту, что несла ответственность за мою злость и усталость: она находилась поблизости, и, когда новость о моей смерти достигнет ее ушей, ей станет грустно, но ненадолго; она сделает все необходимое, но не более того. Ее ждала другая жизнь. Она-то нашла рецепт существования вне воды. А я вот нет. После нее на земле что-то останется. После меня – ничего. Никакого следа. Ни одного сироты.

Я уже почти отключился. Глаза заволакивало туманом. Губы на загубнике расслабились; скоро перестанет поступать кислород, что тоже хорошо. Так гораздо проще. Зачем бороться? Меня ничто не держало. Я был спокоен, я был на своем месте. Вода – моя стихия, она подарила мне жизнь, сегодня она ее отбирала, так что в таком финале имелась своя логика. Тело прекратило сопротивление, как и разум. Я принимал свою судьбу и никого не винил.

Вся эта синева, бесконечная, колдовская, гипнотическая, была великолепной, холодной и теплой одновременно, и при этом обитаемой. Она восхищала меня, меня окутывал туман, тело становилось все тяжелее, и я в последний раз любовался красотой моря, окружавшей меня. Ноги и руки больше не сопротивлялись и колыхались по воле моря. Оно влекло меня на глубину. Дно морское звало меня. Неумолимо притягивало.

Глухой шум и вспышка света, проникшего под веки, заставили их открыться. Передо мной образовалась тень впечатляющих размеров. Она прижала загубник к моему рту и сильно стиснула мне руку. Ее суровый и властный взгляд вернул меня к реальности. Тени не хватит сил надолго – она не принадлежала дайверу и не имела снаряжения. В конце концов я ее опознал. Иван. Он любезно доставил меня на своей лодке в море, ни о чем не спросив и не требуя объяснений. Он доверял мне. “Хочешь погружаться в одиночку, твое дело. Если ты сам не понимаешь, что делаешь, никто другой тебе это не растолкует”. Достаточно было его появления под водой, чтобы головокружение отступило. Равновесие восстановилось. Ноги пришли в движение. Жизнь возвращалась в мое тело. Иван еще раз проверил, чтобы убедиться, что я больше не буду делать глупости. Вместо ответа я энергичнее задвигал ластами и вытолкнул его к воздуху, которого, останься я неподвижным, ему скоро не хватит. Я тоже начал медленно всплывать; возвращались привычные рефлексы. Сквозь толщу воды я следил за лицом Ивана. Я цеплялся за него. Когда моя голова поднялась над водой, я сообразил, что маска наполнилась слезами. Я вцепился в борт, Иван подхватил меня и, приложив все силы, втащил к себе. Я рухнул на дно лодки и начал извиваться, стараясь освободиться от экипировки, а Иван, все так же молча, мне помогал. Если бы я сумел, то разодрал бы гидрокостюм – внутри второй шкуры я задыхался. Мне удалось высвободить туловище, и воздух и солнце, попавшие на кожу, принесли мне небольшое облегчение. Я подполз к борту лодки, наклонился над водой и стал неотрывно вглядываться в дно, которое притягивало и гипнотизировало меня. И тогда я испугался. Испугался впервые. Этот страх был несравним с паническими атаками, знакомыми всем ныряльщикам. Он был глубже и гораздо опаснее. И был мне незнаком. Вдруг живот свело ужасным спазмом. Рвота долго не останавливалась. Я выблевывал свою слабость и гнев.

– Тебе известно, Гари, что я люблю адреналин, – спокойно произнес Иван, после чего взорвался. – Но черт тебя подери! Что ты там под водой устроил? Блин! Ты же чуть не загнулся!

И ты вместе со мной…

– Отвези меня на берег, Иван, пожалуйста…

Я отступил от борта и свернулся клубком на полу надувной лодки, ощущая на себе тяжесть озабоченного взгляда моего спасителя. Мое молчание раздосадовало его, он вздохнул и прибавил скорость. Мы были далеко за коралловым рифом. Брызги падали мне на лицо, на тело, и вода как будто сдирала с меня кожу.

Когда Иван пришвартовался к понтону, я вскочил, недоумевая, откуда во мне такой прилив энергии. Он тоже поднялся и положил руку мне на плечо:

– Тебе, похоже, стоит показаться врачу, Гари.

– Ни к чему это…

Я обернулся к нему: он был искренне обеспокоен.

– Извини за это недоразумение…

Он протянул мне руку, и я пожал ее, не отводя от него глаз.

– Не волнуйся, я никому не скажу, – успокоил он меня.

Я только благодарно кивнул, потому что был не в состоянии вымолвить ни слова. Не в состоянии объяснить ему, что я, возможно, только что все потерял. Свою работу. Веру в себя. Свою жизнь. Я отпустил его руку и ушел.

2

Гари

Я мечтал об одном: закрыться в своем домике и попробовать разобраться в сегодняшнем инциденте. А как еще назвать то, что стряслось? Босиком, в костюме, расстегнутом до бедер, я пересек понтон. Выйдя на пляж, я вспомнил, что оставил в лодке Ивана снаряжение. Без него я был как будто голым. Голым и обессиленным, и потому не пошел за ним. Я брел по пляжу Эрмитаж, глядя вдаль, не обращая внимания на встречных, которые здоровались со мной, глухой к кипению своего разума. Я боялся свалиться прямо на людях, на виду у чужих, на виду у Ивана, который, вне всякого сомнения, продолжал наблюдать за мной. Мне нравился этот парень, и я хотел верить, что это взаимно. Подумаю о нем позже и, главное, поблагодарю как следует. В данный момент это было неосуществимо, слишком я был растерян. Как долго продлится это состояние? Поборю ли я слабость? Я считал себя более сильным, ведь прошло уже много времени.

– Гари?

Я немного замедлил движение, по голосу узнав Луизу.

– Я искала тебя, чтобы окончательно решить насчет послезавтра. У тебя найдется пара минут?

– Нет! – с трудом выдавил я.

Собственный грубый и хриплый голос удивил меня, он совсем не походил на мой обычный. Наверное, он поразил и Луизу, поскольку она схватила меня за руку, намереваясь удержать, пока я шел мимо нее, не поднимая головы. Выбора не было, поэтому я резко остановился и уставился на ее руку, лежащую на моей, борясь с дрожью отвращения, которое вызвал у меня контакт с ее кожей. Рот наполнился вкусом желчи.

– Гари, нам надо поговорить. Ты вчера практически сбежал.

– Зачем? – резко спросил я, напрягая все силы, чтобы заставить себя посмотреть на ее лицо, ее тело. – Почему ты обратилась ко мне?

– Я тебе уже отвечала. Потому что ты – лучший…

Она обеспокоенно нахмурилась:

– Что с тобой? Ты выглядишь жутко.

– Любишь ты сказать что-нибудь приятное…

Она вглядывалась в меня со все большим подозрением:

– Какие-то проблемы под водой? Ты должен со мной поделиться…

– У меня никогда не было проблем под водой, ты что, забыла? Я просто сейчас занят, вот и все. Встретимся послезавтра на лодке. Я все подготовлю, положись на меня.

Я высвободил руку, наверное, несколько грубовато, и ускорил шаг, стремясь уйти от ее вопросов, да и просто от нее. От нее и от того, что она олицетворяла.

Немного погодя я открыл дверь хижины, где жил в каждый свой приезд на Реюньон. Я пробыл здесь уже три месяца. Пожалуй, слишком долго. Я дважды повернул ключ, запираясь, чего никогда не делал: я жил с открытыми дверьми – в комнате практически ничего не было, только холодильник и матрас. Я задернул то, что служило занавесками, так как нуждался в темноте и хотел дать всем понять: я прошу оставить меня в покое. Одиночество было мне необходимо.

Я стянул с себя свою вторую кожу. Когда я избавился от гидрокостюма, у меня все заболело. Сколько лет я ношу защитную оболочку? Я содрал жизненно важный орган, лоскуты себя самого. И то же самое с пленкой соли, которая смывалась душем. Она сама собой исчезала, как если бы моя кожа ее отторгала, как если бы она была лишней, словно я дошел до точки невозврата. Эти белые крупинки, въевшиеся в меня за почти сорок лет, растворялись и исчезали навсегда. Как важный документ, который сжигаешь, чтобы он больше не дразнил тебя, чтобы убедить себя, будто его никогда не существовало. Получится ли забыть? Я на это не рассчитывал.

Я бродил по единственной комнате, служившей мне и спальней, и гостиной, и кухней. Залез в холодильник и достал пиво, случайно пережившее вчерашнюю пьянку. Отдернул все занавески, открыл окна и устроился под верандой, рухнув в не слишком удобное деревянное кресло. У меня не получалось долго оставаться взаперти. Что бы я ни утверждал и что бы ни происходило под водой и вообще в моей жизни, я всегда нуждался в воздухе и в близости моря. Сегодня я предпочел бы море взбаламученное, мрачное, разбушевавшееся, погружаться в которое запрещено. Сегодня мне было бы лучше где-нибудь в северном полушарии, в Бретани или в Ирландии, и хорошо бы в разгар зимы. Бирюзовые воды Индийского океана и реюньонской лагуны притягивали сотни тысяч туристов, что плохо соответствовало моему настороженному и напуганному состоянию.

Я вытянул ноги, глубоко вздохнул, пытаясь немного успокоиться, и сделал глоток. Было бы здорово, если бы алкоголь оглушил меня и помог забыть… Но я себя знаю, я плохо поддаюсь его воздействию. Почему так вышло, что Луиза встретила меня на пляже после всего этого! В другой день мне, вероятно, удалось бы среагировать по-иному, найти удачную реплику, какую-нибудь вежливую фразу, деликатное замечание. Или дать профессиональный ответ на ее вопросы.

Я готов быть счастливым ради нее, я всегда желал ей счастья, но сейчас это было выше моих сил, потому что она повела себя некрасиво. Как я умудрился так сильно полюбить ее когда-то? Эта женщина, похоже, все у меня забрала. Не явись она сюда и не посоветуй нанять меня, мне не пришло бы в голову нырять в одиночку и я бы не попал в такую переделку. Я не подверг бы опасности ни себя, ни Ивана, не пребывал бы в растерянности и не задавал себе вопрос, как побороть желание остаться там, на глубине, которое охватило меня впервые в жизни.

Ни разу за все годы, что я занимался погружением по-настоящему – я не имею в виду тот день, когда мне было четыре года, день, который всплыл в моей памяти в момент головокружения, – у меня не возникало желания остаться в толще воды. С первого погружения, которому я старательно учился, а научившись, сделал своей профессией и разъезжал с ней по всему земному шару. Хотел ли я умереть два часа назад? Свихнулся ли? Утратила ли моя психика устойчивость? Прорезалась ли склонность к суициду? У меня уже бывали и неприятности со снаряжением, и сложные декомпрессии, за время моей карьеры мне не раз казалось, что я не выберусь. Но никогда у меня не возникала эта зловещая тяга к вечному сну в воде. Придется поскорее с этим разобраться. Открыть глаза на реальность. Восстановить нашу с морем неразрывную связь, которую мы создавали вместе. Море всегда было моей большой любовью. Без него я был ничем и никем. Я обязан снова прийти к нему, чего бы это ни стоило, заново нырнуть в него и раствориться в нем, вернуть себе воду и все эмоции, необходимые для моего равновесия. Я должен во что бы то ни стало покончить со своей слабостью. И затянуть с этим не выйдет: ближайшее погружение назначено на послезавтра, хотя я бы предпочел совершить его в других условиях. Меня наняли на эту работу с подачи Луизы. Глупо, вообще-то, было думать, что я никогда не пересекусь с ней. И что заставило меня предполагать, будто ей не удастся заполучить самое желанное, то, чего я не смог ей дать?

Накануне я явился в лабораторию подводной биологии. Я был спокоен, благостен, без опасений по поводу контракта, из-за которого меня вызвали. Я был профессиональным ныряльщиком больше двадцати пяти лет, с чего бы мне растеряться из-за предложения сопровождать группу биологов? Ничего особенно привлекательного в этом не было: присматривать за ними, пока они берут свои пробы на глубине, не самое захватывающее занятие, зато у такой работы целых два преимущества – она спокойная и неплохо оплачивается. Поставленная задача не представляла никакой сложности. Меня вызвали за два дня до старта, чтобы я обеспечил меры безопасности, спланировал расписание погружений и изучил зоны, где будут проходить изыскания. Под водой моя единственная обязанность – наблюдать за учеными и направлять самых неопытных. Идя в зал заседаний, я ждал чего угодно, но, конечно же, не того, что руководит этим научным исследованием моя бывшая жена, которую я не видел уже три года. Что она делает на Реюньоне? Почему ее имя не мелькнуло в переписке? На какую-то долю секунды я ощутил себя в нокдауне и едва не сбежал. Но не успел. Заметив меня, Луиза отодвинула стоящих рядом коллег и повисла у меня на шее как ни в чем не бывало.

– Гари! Я просто счастлива, что мы опять будем работать вместе! Я потребовала, чтобы это был ты.

Неужели она забыла наш тяжелый развод, к которому мы подошли в состоянии постоянной злости и гнева? Меня парализовало, я не мог произнести ни слова, а она прижимала меня к себе. Это фальшивое объятие, лишенное смысла и ностальгической нежности, убедило меня в том, что у меня не осталось к ней ни малейших чувств. И это стало единственной каплей бальзама, пролитой на мою душу. Потому что, когда я обнимал ее, меня касался только ее живот, и все, через что мы прошли, всплыло на поверхность. Моя бывшая жена беременна, и у нее будет ребенок, которого я не сумел ей подарить. Ребенок, из-за которого мы терзали друг друга, изводили друг друга, кричали друг другу гадости, ребенок, которого я желал так же, как она, но он, не существуя, разрушил нас, растворил всю нашу любовь до последней крошки, уничтожил ее. Она оторвалась от меня и схватила за руку мужчину, выглядевшего так, будто он извиняется за сам факт своего присутствия.

– А это мой муж, мы вместе руководим проектом.

Он протянул мне вялую руку. Кто-то посмеется надо мной, но я стиснул ее изо всех сил. В конце концов, вся власть принадлежала ему, он теперь был женат на ней, был отцом ее ребенка и моим работодателем. Я ничем ему не угрожал. Подписывая контракт, я не догадывался, что меня ждет. Луиза сменила фамилию и не сочла нужным предупредить меня о своем приезде.

– Здравствуй, Гари, – сказал он. – Я много о тебе слышал.

Я обошелся кивком, не разобрав, какую мысль он пытается до меня донести.

– Он будет твоим партнером при погружении, – перебила его Луиза. – Как ты догадываешься, мне не до ныряния…

Она как будто ликовала от того, что я наблюдаю, как она гладит свой округлившийся живот. Собралась ли она опять ломать меня, как в последние годы нашего брака? Как только желание материнства поглотило ее разум, Луиза утратила малейшую склонность к эмпатии. Она теперь думала только о себе. Даже сегодня, когда она гордо предъявляла на всеобщее обозрение свой живот, ей не пришло в голову пощадить меня, ее не заботила боль, которую нанесла мне наша новая встреча. Она забыла, что я тоже мечтал основать семью и завести детей. Забыла, что бросила меня из-за того, что сочла ответственным за наше бесплодие. И была права, ведь другой подарил ей то, чего она желала больше всего на свете.

– Покажите мне ваши морские карты, – потребовал я, никак не реагируя на ее сообщение.

Ее муж тут же послушно протянул их. Просматривая то, что они подготовили, я был как в тумане, но мне хватило сил выглядеть профессионально. Я забрал все, что они мне предъявили, и, не вдаваясь ни в какие уточнения, договорился о том, что мы соберемся на лодке в указанную дату, после чего распрощался. Остаток дня и следующую ночь я пережевывал конец нашей истории любви, не выпуская из руки полный стакан. Так и не сомкнув глаз, рано утром я появился перед Иваном, чтобы воспользоваться его надувной лодкой.

А следующим вечером, после того как я пережил желание остаться на дне и столкнулся с ней во второй раз, я снова взялся мусолить прошлое. Посвятил нашей истории еще одну ночь, заново прошел ее шаг за шагом…

Мы с Луизой не сомневались в себе и были полны нетерпения, приступая к нашему приключению. Поженились практически сразу после знакомства, без малейших колебаний. Жизнь наша складывалась из путешествий, тем или иным образом связанных с морем: она была морским биологом, а я профессиональным ныряльщиком, берущимся за любую работу. Мы любили одно и то же и дополняли друг друга – она была человеком серьезным, а я авантюристом. Мы стремились к одному и тому же будущему, мечтали растить детей у воды и под водой и передать им нашу страсть к морю. Поэтому мы не тянули. Я приближался к тридцатипятилетию, и мои будущие дети не заслуживали старика отца. Луиза была на восемь лет моложе, но тоже не собиралась терять время. Прошло больше года, но все наши попытки ни к чему не привели. Однако мы верили, что все поправимо, были влюблены и обратились за помощью к медицине. Это стало началом конца, который растянулся на несколько лет. Исследования, первые процедуры, ЭКО, занятия любовью по расписанию. Луиза запрещала мне погружаться слишком глубоко и далеко от берега, так как мы должны “постоянно быть вместе, и кто знает, как это повлияет на тебя”. Не перечислить, сколько контрактов я потерял, от скольких отказался. И каждый месяц – ожидание и разочарование, которые превратились в почти неодолимую тоску, хоть мы и старались с ней справляться, – а какой у нас был выбор? “Нужно продолжать, добиваться, не отступать”, неустанно повторяла Луиза, когда подозревала, что я теряю веру и желание. Вся наша жизнь отныне вращалась вокруг вопроса, будет или нет у нас ребенок. Я не выдерживал, наблюдая, как Луиза каждый месяц по несколько дней подряд делает уколы в живот, и постоянно глотал лекарства, вроде бы обещающие сделать мои сперматозоиды более сильными. Это было нестерпимо: ее постоянно обследовали, проникали в тело инструментами, которые наверняка причиняли ей боль. Накануне визитов в клинику ради этих чертовых спер-мограмм меня терзала бессонница. Способен я произвести потомство или нет? Тем более что результаты были не самыми обнадеживающими. Я стал раз за разом подводить ее к мысли, что однажды нам придется прекратить попытки, чтобы не разрушить себя окончательно, не потерять себя, двигаясь по этому пути. Однажды я заподозрил, что еще немного, и я перестану ложиться в постель со своей женой потому, что хочу ее, и буду делать это по принуждению, из-за того, что меня заставляют, притом с ощущением, что за нами наблюдает врач, дабы убедиться, что мы не допускаем ошибок. Мне был отвратителен механический секс, лишенный любви. Мне все труднее было желать ее, что еще больше осложняло нашу задачу. Когда она догадывалась, что я не готов, я отчаянно силился прийти в норму, но ничего не получалось, а она старалась растормошить меня – иногда со злостью, – я ощетинивался, и дело неизбежно заканчивалось тем, что мы орали друг на друга. Я упрекал ее в том, в чем она упрекала меня. Я знал свою жену, и для меня не было секретом, что она тоже заставляет себя и что это так же невыносимо для нее, как для меня. “Мне не нужно просто заниматься с тобой любовью, мне нужен ребенок” – так она мне отвечала. Это был угнетающий ответ. Жестокий. Луиза оставалась безнадежно глуха к моей боли, слыша только собственную. Сперва я соглашался, принимал, терпел – в конце концов, ее психологические страдания были гораздо сильнее моих. Но постепенно я терял терпение и способность понимать ее, переставал выносить упреки, которыми она меня осыпала, и отдалялся от нее. Мне не нравилось, в кого мы превращаемся – в роботов, нацеленных на зачатие. Мы утрачивали свою человечность. В конце концов я предложил ей подумать, не стоит ли взять приемного ребенка, и получил категорический отказ. Я пробовал так и сяк подтолкнуть ее мысли в нужном направлении: разве на самом деле мы не стремимся стать родителями и отдать всю любовь, наполняющую нас, ребенку, которого мы бы растили? Вместо этого она еще больше укреплялась в своих предубеждениях, заявляя, что я мужчина и, значит, не в состоянии понять. В ответ на мои предложения она нашла другого специалиста. Стартовала новая серия обследований, и за ней последовал приговор: у меня нет ни малейшего шанса “оплодотворить яйцеклетку”, тем более что качество ее клеток нельзя назвать оптимальным. По словам врача, мы были несовместимы. С этого момента я перестал существовать как личность и лишь присутствовал в качестве зрителя в череде консультаций. Врач проинформировал Луизу, что в ее случае реальны два варианта: сменить партнера или использовать донорскую сперму. Она поставила меня перед фактом и бросилась в новое сражение, чтобы добыть необходимый донорский материал. Я был полностью исключен из процесса, задавал вопросы, но никогда не получал ответов. Жена отправила меня на погружения, как если бы я ей мешал. Поэтому я сбежал как можно дальше, надеясь приглушить свою боль. Я боялся взорваться и причинить нам еще больше страданий. Она же ничего не замечала, наглухо отгородилась от того, что я должен был чувствовать, и звала меня, только когда без моего присутствия нельзя было обойтись. А я за последние годы настолько устал, что прибегал, стоило ей свистнуть. Больше ничего я не мог ей предложить. Я объяснял медикам: меня не волнует факт, что она выносит ребенка другого мужчины, и это наше общее решение, которое мы давно обсуждали. Я отказывался размышлять об этом, подозревая, что моя любовь к ней вот-вот умрет.

А потом свершилось первое чудо. Луиза прошла предписанное протоколом лечение и получила донорскую сперму. Второе чудо – оплодотворение сработало, и Луиза забеременела. Я был рад за нее. Но все же мне было трудно разыгрывать комедию счастья. В глубине души я был уничтожен, раздавлен, и меня преследовали ужасные мысли, которые мне были не свойственны и, мелькая в голове, пугали меня. Первый попавшийся придурок с сильной спермой сумел сделать мою жену беременной, а вот мне это оказалось не под силу. Я помрачнел и напрочь утратил драйв. Хотя меня все еще грызли стыд и вина, мне не удавалось ощутить ни малейшего намека на любовь к зародышу в животе Луизы. Он был для меня незнакомым, чужим. Я старался изо всех сил, надеялся, что мы справимся, что снова сблизимся благодаря этому младенцу, но Луиза ни во что меня не вовлекала. Мне не позволялось приближаться к ней, запрещалось касаться ее, тогда как меня всего лишь тянуло положить ладонь на ее живот и погладить, надеясь услышать развивающуюся в ней жизнь. Она говорила о “своем ребенке”, а не о нашем. В глубине души она не считала его моим. Она была права с точки зрения биологии. С этим не поспоришь, но мне было необходимо, чтобы она позволила мне стать отцом ребенка, который рос в ней. Однако она этого не желала. Отказывалась. Я получил подтверждение, когда разыгралась драма. У Луизы случился выкидыш, и крайним она сделала меня. Во всем виноват я. Она потеряла годы “из-за моего бесплодия”, бросила она мне в лицо. А теперь я посылал ей негативные волны и не повлиял на ребенка, чтобы он остался в ней. “Он почуял, что ты его не хочешь, твое эго самца не вынесло того, что другой выполнил твои обязанности”.

И тут все завертелось. Я даже не успел предложить ей передохнуть и спокойно взглянуть на ситуацию, – пусть я давно не ждал счастливой развязки, – но она сразу объявила о желании развестись, раз ей от меня никакой пользы и я вообще ни на что не годен. Я не стремился удержать ее, снова завоевать, – моя любовь к ней постепенно выдохлась.

Чтобы смириться с тем, что после меня не останется никакого следа, я не воспитаю детей, никогда не стану отцом и, вполне вероятно, впредь ни одна женщина не позарится на меня, я снова собрал свою дорожную сумку и поехал заключать контракты в разных местах земного шара. Еще два дня назад я полагал, что достиг некого равновесия. Непредвиденное появление Луизы подсказало мне, что я тешился иллюзиями. Время уходило и уходило, а я никак не реагировал. Что я сделал после нашего расставания? Что выстроил? Попытался ли тем или иным образом взять себя в руки?

Утром перед погружением я отправился в пляжный ресторан Ивана, надеясь застать его владельца. Иван открывал ресторан когда попало, под настроение. Он появился на Реюньоне два года назад, и с тех пор, приезжая сюда, я всегда общался с ним, но никогда не интересовался, как его заведение выживает. Хозяин барин. На этот раз мне повезло, Иван стоял за стойкой.

– Рад тебе, Гари! Все в порядке? – Не требовалось особых усилий, чтобы догадаться, что он подразумевает.

– Я за снаряжением.

– Оно в сарае на заднем дворе.

Я кивком поблагодарил его.

Сумка, ласты, жилет, трубки с загубниками, баллоны, компьютер для погружений… все в рабочем состоянии. Я долго стоял и разглядывал эти вещи. Они были моими союзниками, моим кислородом, залогом моего выживания. Я полагался на их защиту. Я нашел даже свой телефон – забыл, пребывая в сумеречном состоянии. Никто не связывался со мной. И мне не пришло в голову позвонить кому бы то ни было.

Собрав все, я возвратился в ресторан. Иван уже сделал мне кофе. Он вышел из-за стойки, приблизился ко мне и с легкой улыбкой воззрился на лагуну. Сегодня солнце будет безжалостным.

– Идеальные условия, – прокомментировал он. – Ты собираешься далеко за барьер?

– Три мили.

– Научные исследования?

Он всегда был в курсе событий. Причем в любом месте острова. Когда я приезжал по контракту на Реюньон, ему это сразу становилось известно. Я кивнул.

– Опытные дайверы?

– В основном.

– Это как-то связано с беременной истеричкой, которая вчера доставала меня расспросами о тебе?

– Руководительница проекта.

– Ты ее знаешь?

– Можно и так выразиться… Она моя бывшая жена.

Какого черта я ему это сказал? Совсем сбрендил.

– Мне пора.

Я быстро допил кофе, помешав ему задать новые вопросы, и ушел со снаряжением за спиной. Мне показалось, что я тащу на себе весь груз мира. Меня как будто что-то не подпускало к морю.

– Гари! – окликнул меня Иван.

Я покосился на него через плечо.

– Не делай сегодня глупостей, окей? Меня там не будет.

Мне удалось улыбнуться ему:

– Если я вернусь, накормишь меня сегодня вечером?

– Уже приступаю к готовке.

Лодка плыла быстро. Очень быстро. Слишком быстро. Скоро мы дойдем до зоны работ. Я был на носу, смотрел, не отрываясь, на горизонт, и меня мучил трудно определимый дискомфорт. Ветер обдувал меня. Укутывал, защищая от всего остального, от окружения, пленником которого я себя ощущал. Пленником чего? Ни малейшего представления.

Я перекинулся минимумом слов с отдельными пассажирами, проверил у каждого снаряжение, убедился, что ничего в последнюю минуту не поменялось. Я был вежлив с Луизой, ее мужем и членами команды. Мне в определенном смысле стало легче, поскольку я убедился, что мое состояние никак не связано с неудачным браком. Но, если честно, было бы лучше, если бы мне захотелось наорать на экс-жену, выплеснуть ей в лицо свою горечь. Я бы предпочел прийти к выводу, что так и не переварил до конца наш развод, и даже признаться себе, что все еще люблю ее. Со всем этим я бы справился. Я бы принял что угодно, лишь бы не этот страх, сжимающий мне сердце, подкашивающий ноги, перехватывающий дыхание, вызывающий головокружение.

Я отвел глаза от моря и вперился в небо. Меня приводила в ужас мысль, что меня вновь потянет заснуть в пучине. Опасность, что я потеряю концентрацию и не буду готов выполнить доверенную мне задачу, существовала. Если я растеряюсь там, на глубине, а кому-то понадобится моя помощь, неизвестно, успею ли я среагировать. Это недопустимо. А ведь всего лишь час назад я был убежден, что у меня все получится. Я методично все проанализировал. Позавчера я затормозил, но для того были основания: физиологические – усталость, похмелье; и психологические – раздражение, нервозность. Я потерял способность фокусироваться на происходящем и в результате не справился с накладкой при погружении. Позавчерашнее головокружение было вполне объяснимо. Напротив, установить причины моей инертности, мешающей с ним совладать, невозможно. Но, главное, мне нечем было оправдать сегодняшнее отсутствие желания погружаться.

Почему вдруг? Такого со мной еще ни разу не случалось. Я скорее из тех, кто не против нырнуть в любой момент, даже при плохих условиях и даже зная, что не надо этого делать. Я готов был рисковать и рисковал часто, рассуждая, что еще успею постареть, стать по-настоящему старым, и уж тогда буду разумным и перестану геройствовать. Я всегда был не против того, чтобы уйти под воду, пусть хоть ненадолго, со снаряжением или без него – мне нравилось останавливать дыхание, – и я нырял ежедневно. Почувствовать воду, погрузиться в нее было для меня насущной жизненной необходимостью. Как если бы я был способен дышать только в воде, когда меня лишали воздуха, а тот воздух, которым я насыщал свое тело на суше, был ненастоящим. Вода звала меня. Засасывала. Была моим наркотиком. И я не желал, чтобы меня лишали его. Несчастные случаи, неприятные инциденты ежедневно происходят с дайверами по всему миру, но они же не прекращают из-за этого плавать под водой. Меня обезоружило собственное безразличие именно к этому погружению. Остановил меня не страх, а что-то более глубинное. Как если бы то головокружение было спусковым крючком осознания. Вот только чего?

– Ты готов, Гари? – позвала Луиза.

Мы прибыли на место. Запутавшись в противоречивых мыслях, я не только упустил этот факт, но даже не слышал их разговоров. Я обернулся к ним. Все уже надели снаряжение, застегнули гидрокостюмы, натянули ласты, закрепили на спине баллоны. Некоторые сидели на борту и ждали моего сигнала, чтобы откинуться назад и уйти под воду. Я закончил одеваться, и что-то как будто стиснуло тело. Меня облило жаром. Я инстинктивно наклонился и плеснул в лицо водой, молясь, чтобы это меня подстегнуло и привело мои мысли в порядок. У меня перехватило дыхание от боли – злобной, подлой душевной боли.

Какого черта я здесь? Что я тут делаю? Работаю бебиситтером при ученых! Не собираюсь я в ближайшие два часа ходить и прыгать перед какими-то биологами и любоваться тем, как они выпендриваются на глубине! Я достоин лучшего. Когда-то давно я позволял себе проявлять высокомерие корифеев. Теперь это как будто совсем далеко от меня, из другой, не моей жизни. Я брался за все, что мне предлагали, чтобы занять себя и прокормиться, но уже без адреналина, без драйва.

Как выпутаться из этой ситуации? Я отказывался принуждать себя, снова превращаться в ничтожество. Не может быть и речи о том, чтобы выглядеть трусом. У меня осталось еще немного гордости и самоуважения. Но речи о том, чтобы погружаться, и быть не может: тех, кто меня окружал, я боялся больше, чем акул, которые могли прогуливаться под нами. И вдруг я внутренне рассмеялся. Как они отреагируют, если я скажу им, что погружение отменяется, поскольку недавно в окрестностях были замечены акулы? Каким же я сделался жалким, если ищу себе оправдание. Требовалось быстро соображать. По-прежнему наклонившись над водой, я всматривался в свое отражение и видел замкнутое, несчастное лицо. Грустное лицо. Это был не я. Во всяком случае, тот, кто уставился на меня, не имел ничего общего с тем, кем я был когда-то, как и с тем, кем я должен быть сегодня. Для меня здесь нет места. Следовательно, отныне моя задача – найти его. Я шумно вдохнул, как будто готовился задержать дыхание. В воздухе, наполнившем мои легкие, я искал мужество, чтобы ответить на вызовы действительности. Чтобы принять на себя ответственность. Я пробовал убедить себя в том, что в признании своей слабости нет ничего позорного.

Снова обретя уверенность в себе, я выпрямился.

– Извините, я не буду погружаться.

– Чего? – возмутились некоторые. – Ты о чем?

Я был готов дать им отпор. Совершенно того не желая, я встретился взглядом с Луизой, она обеспокоенно нахмурилась, хотя я скорее ожидал, что она проявит неудовольствие. Я даже приготовился к ее наезду.

– Я не стану погружаться, – продолжил я. – Я не в форме. Я считал, что все будет в порядке, но, увы, ошибся. Мое отсутствие не должно помешать вам, большинство из вас опытные дайверы. Я еще раз проверю ваше снаряжение и погодные условия, чтобы убедиться, что они благоприятны. Я буду курировать вас с лодки. Предполагалось, что я буду только страховать вас. Вы позвали меня для координации.

Не дав им отреагировать, я спустил верхнюю часть гидрокостюма и взялся за работу. Ее было немного. Я заново распределил всех по парам с учетом уровня каждого участника, уточнил порядок погружений и подъемов. Судя по всему, я был достаточно убедительным, поскольку никто не пытался спорить. Я отвел в сторону мужа Луизы, лучшего ныряльщика из них. У меня возникло подозрение, что ей пришло в голову устроить между нами состязание. Плевать, пусть развлекается, как ей нравится.

– Пойдешь первым и будешь ими руководить внизу. Это твоя работа! Давай.

Он был настолько робким, что не решился возразить. Позвал своего нового партнера, и они начали погружение. Вслед за ними я отправил следующую пару, потом по очереди остальных, пока на борту не остались только Луиза, моряк и я. Не обращая на нее внимания, я оперся о шканцы и следил за происходящим на глубине. В моем поле зрения еще оставались почти все дайверы, и я контролировал хронометраж. Все шло нормально. Мне не придется себя заставлять, так как никто не позовет меня на помощь. Меня напрягала потенциальная возможность того, что мне все же надо будет выполнить какие-то свои обязанности. Я слышал, как у меня за спиной Луиза готовит посуду для образцов. Я боролся с непривычными для меня слезами. Плакал я редко, и не из стыдливости или неправильных представлений о мужском характере, а скорее из-за отсутствия потребности. А сейчас я плакал, это было сильнее меня, потому что я понял, насколько испакостил свою жизнь. До моего голого плеча дотронулась чужая рука. Я, как мог, вытер слезы.

– Что с тобой? – прошептала Луиза.

Я забыл, что она, как ни крути, была единственным человеком на этой земле, который читал меня, как открытую книгу. С ума сойти. Когда она произносила эту фразу, в ее голосе неожиданно прорезалась та мягкость, какой я не слышал уже десятилетия. Была ли она искренней? Мне хотелось надеяться на это, иначе пришлось бы усомниться в том, что когда-то я любил хорошего человека. Тем не менее я сбросил ее руку. Я не нуждался в ее опеке. Она больше ничем не могла мне помочь.

– Я устал, вот и все.

– Наверное, мне не надо было просить тебя сопровождать нас.

– Что об этом говорить… но вообще-то, по-моему, это никак не связано с тобой…

– Что ты будешь делать?

– Уеду куда-нибудь.

– Сбежишь… Ты всегда сбегал, Гари.

Я выпрямился и смотрел на нее сверху вниз с высоты моего роста. Она не отступила. Вся власть была в ее руках.

– А разве меня что-то удерживало?

Впрочем, меня по-прежнему ничего не удерживает.

Та же мысль у меня промелькнула, когда я в последний раз погружался. Она становилась все более навязчивой.

Луиза опустила глаза:

– Пожалуйста, Гари, будь осторожен.

– Это ты должна позаботиться о вас обоих. – Я выразительно кивнул на ее живот. – Извини, мне нужно следить за подъемом.

По дороге в порт мы не обменялись ни словом.

3

Эрин

Пронзительная мелодия терзала уши. Этот звук рождал смутные воспоминания. Какие? Не знаю. Таившийся в глубинах памяти рефлекс велел натянуть одеяло на голову. Что это за звук? Мне он был неприятен, но тем не менее я его не отвергала. И все равно нервничала, пытаясь определить источник помехи. Я вертелась под простынями, ожидая, пока все прекратится. Но нет. Звон звал меня, вырывал из сна…

Сон…

Я спала?

Я не шевелилась, будто меня постепенно парализовало. И заодно сбивало с толку. Любой на моем месте стукнул бы по будильнику и выключил его. Только не я. Он наконец-то выполнил свою задачу. Поэтому я вслушивалась в него снова и снова, желая убедиться в том, что он мне не снится. Я слушала его растроганно. Этот звук был самым красивым, самым невероятным из всех, что я когда-либо слышала. Больше семи лет я не давала ему выполнить свою задачу, всегда просыпалась раньше. И все равно каждый вечер исправно его включала. Мне было необходимо сохранять какие-то привычки, чтобы устоять, остаться на поверхности.

Я запрещала себе открывать глаза. Ночь должна была длиться и длиться. Я ужасно боялась, что все это мне снится. Такой сон не был мне в новинку. Мирный и безмятежный, который в реальности бежал от меня и был для меня под запретом. Неужели я и впрямь проспала всю ночь, обойдясь без кошмаров, не вздрагивая и не шаря руками по постели? Неужели мое дыхание не прерывалось от холода пустого места рядом? К моим векам вернулась жизнь, они затрепетали, и тут по щекам потекли слезы. Я зарылась лицом в подушку, сдерживая громкие рыдания, которые освобождали меня и восстанавливали силы. Эти слезы приносили радость, облегчение, восторг. А еще удивление. Я чувствовала себя такой легкой. Глухой страх, разросшийся в глубине моего тела, словно опухоль, наконец-то растворился. Как если бы последняя ночь обезболила меня и последний кусок опухоли был удален. Ни одна хирургическая операция не приносила столько счастья.

Мое подсознание и я сама наконец-то были готовы отпустить его. Мы никогда ничего не забудем, в этом нет никаких сомнений, но мы сможем с этим жить. Или, точнее, жить без. Без него. Без его тени, парящей над нами. Он пометил нас, набил татуировки на нашем сознании. Он потребовал, чтобы мы хранили о нем память, пережевывали воспоминания о нем, возвращались к нему мыслями. Потребовал, чтобы он стал нашим наваждением, управлял нашей жизнью и моим сном. И вот это кончилось. Злость больше не одолевала меня. Мне уже давно чудилось, будто она съеживается, пусть иногда снова поднимает голову. Долгое время боль безжалостно кусала меня в самый неожиданный момент. И вот укусы утратили свою власть. Моя кожа достаточно огрубела, и зубы боли больше не могли в нее вонзиться. Я сделалась более жесткой, менее доверчивой, но снова стала счастливой и больше не вспоминала о том, что утратила.

Умершего часто называют ушедшим.

Это неправильно.

Мертвый не уходит. Мертвый больше не присутствует в жизни. Отличие выглядит слишком тонким, но оно есть. Я уже семь лет раздумывала над этим каждую секунду, каждую минуту, каждый час, каждый день, каждую ночь… Если повезет – пожалуй, говорить о везении в такой ситуации неправильно, – с мертвым ты попрощаешься, побудешь с ним в последние мгновения его жизни. Мертвый оставляет после себя тело, холодное, конечно, и с замолчавшим сердцем, но все же тело. В твоих силах обнять его в последний раз, поделиться с ним мыслями, выкрикнуть ему свою ярость из-за того, что он тебя оставил, и убедить себя, что где-то там он тебя слышит. Мертвый не предает. Мертвого хоронят в земле или сжигают, известно, где он покоится, где его пепел. Ты можешь даже прийти к нему. Мертвый существует, он оставляет после себя отпечаток, след своего пребывания на земле.

Ушедший – нет.

Ушедшего как будто бы никогда не было. Как если бы его существование было плодом фантазии, а не реальностью. Ушедший превращается в химеру. В мифологическое существо.

Об ушедшем больше ничего не известно. Не известно, где он, что делает, с кем он. Ушедший заставляет тебя вздрагивать при малейшем щелчке двери. Самим своим отсутствием ушедший налагает на тебя обязанность быть всегда начеку. Никто и никогда не сообщит тебе, жив он еще или уже мертв. Сделать это некому. Остается только гадать, почему он так поступил. Однажды вечером ты ложишься в постель с человеком, которого, как ты полагаешь, знаешь. Занимаешься с ним любовью, засыпаешь в его объятиях. А назавтра просыпаешься в одиночестве, в холодной постели, и этого человека больше нет. Он испарился, не оставив ни следа. По собственной воле.

Нельзя быть вдовой ушедшего.

Только женой ушедшего.

С ушедшим не за что ухватиться. Воспоминания утрачивают всякую ценность, ими завладевает предательство. Ты остаешься в одиночестве, винишь себя, пребываешь в растерянности. За тобой наблюдают, тебя судят и иногда, гораздо реже, утешают, но это удается не многим.

С ушедшим надо учиться жить и в конце концов смириться с тем, что никогда о нем не услышишь. На это нужно время, много времени.

Я полагала, что на это, наверное, уйдет вся жизнь. Я ошиблась.

Мой муж, отец троих моих детей, ушел семь лет и несколько недель назад. И я наконец-то заинтересовалась вопросом: что красивого, нежного, веселого меня предположительно ожидает.

Эта ночь, завершившаяся звоном будильника, который ненавидят все, кроме меня, положила конец моей бессоннице последних лет. Помимо всего прочего, он украл у меня мои ночи и мои сны, навязав мне кошмары. Но я отвоевала свои ночи и смогу отныне насладиться покоем.

– Мама?

Я улыбнулась сквозь слезы, услышав за дверью спальни тонкий голосок Мило, моего младшего, который никогда не видел меня по утрам в постели. Ему исполнился год, когда я утратила сон.

– Мило! Замолчи! Мама спит, не нужно ее трогать. Это отличная новость…

Это Улисс, мой старший, мой защитник, мой взрослый шестнадцатилетний мальчик, мужчина в доме, хоть я изо всех сил старалась помешать ему взвалить на себя эту ответственность.

– Мама спит?

В голосе Лу, моей милой дочки, звучало беспокойство – она вообще всегда беспокоится: о своем мире, своих ориентирах, своих братьях и обо мне.

Вот они, мои трое детей, трое моих самых любимых, три мои причины продолжать жить и владеть собой.

– Все в порядке, дети, все в порядке…

– Правда? – спросили они хором.

– Клянусь, просто было трудновато проснуться. Завтракайте без меня, я скоро приду.

Я пришла к ним на кухню и расцеловала их крепче обычного. Мило порадовался горячему поцелую, не копаясь в причинах. Напротив, во взглядах Улисса и Лу загорелся вопрос; их поразило мое лицо, которое, как я себе представляла, выглядело более отдохнувшим. При этом я догадывалась, что потребуется больше одной ночи, чтобы окончательно стереть с него следы напряжения. Они плохо помнили меня нежащейся в постели по утрам, и я вместо ответа широко улыбнулась и подсела к ним. Собака Дус улеглась у моих ног. Я мелкими глоточками пила кофе и любовалась детьми. Глядя на них сейчас, трудно было вообразить, что им пришлось вынести и в каких обстоятельствах они росли. Меня можно упрекнуть в том, что я нахожу своих детей более зрелыми, чем их ровесники. Но мне наплевать на чужое мнение, важно только мое собственное, и я принимаю их раннюю зрелость. Если ты в курсе их истории, то вынужден смириться с реальностью. Они стали взрослыми, оставаясь детьми. Я предпочитала считать их уравновешенными, по крайней мере, так они, по моим наблюдениям, себя вели. Я, конечно, понимала, что они стараются оградить меня от лишних переживаний, но не могла же я все это сочинить, все вообразить. Это было на самом деле. Я смотрела на них сегодня, продолжая удивляться, что мне удалось проспать целую ночь, и не сомневалась, что этого бы не произошло, если бы моим детям было по-прежнему так же плохо. Эта уверенность гнездилась в самой глубине моего существа.

Улисс как будто примирился со сложившейся ситуацией. Теперь у него получалось, пусть и крайне редко, вспоминать своего отца без негодования, без раздражения, без желания крушить все что под руку попадется. В тринадцать лет Лу наконец перестала ждать возвращения своего героя, она больше не кидалась защищать отца, когда старший брат цинично напоминал, что он их бросил. Она израсходовала запасы оправданий, заступаясь за отсутствующего. Что до Мило, моего восьмилетнего младшего, он больше не задавал мне вопросов о нем, не стремился любой ценой познакомиться с отцом, тем отцом, который оставил его, когда ему едва исполнился год, и больше не требовал от меня объяснить необъяснимое.

Мои дети были в полном порядке. Они ссорились по пустякам, смеялись, скандалили. Мы были нормальной семьей, самой обыкновенной, со своими заморочками, как все семьи. И это бесценно.

Каждый день, пока они находились в школе, я шла в свой бар “Одиссея”. И сегодня, как всегда, впереди бежала Дус, знавшая дорогу не хуже меня. Бар выходит на бухту Солидор, и нас по пути сопровождали старые суда на приколе. Чуть дальше нас охраняла скала Бизе со статуей Девы Марии, а плотина Ля-Ранс связывала с Динаром. Здесь было наше гнездо, здесь мы были в безопасности. С места моей работы открывалась довольно впечатляющая картина. Сегодня море было серо-зеленым и все в барашках. Я подняла воротник пальто и уткнулась носом в шарф. Отвратительная погода. Меня это не волновало. Северо-западный ветер налетал порывами, сек лицо и доказывал мне, что я жива и способна чувствовать. Я блаженствовала, ощущая капли дождя на щеках – они окончательно смывали все мои печали и избавляли меня от прошлого. Предлагали мне начать все с начала. По крайней мере, я на это надеялась. Зимняя буря, накрывшая сегодня Сен-Мало, должна прогнать последние тучи.

На набережной Солидор я впервые за долгое время принялась рассматривать свое прибежище и его вывеску. Я проводила здесь каждый день, но обычно не обращала внимания на то, как все выглядит снаружи. Фасад из дерева, окрашенного в полинявший за годы под воздействием стихий бутылочно-зеленый цвет, маленькие квадратики окон, в которых, как стемнеет, загорается свет, приглашают – как я предполагала и надеялась – открыть дверь, войти и погрузиться в атмосферу тепла и гостеприимства. С каких пор я перестала уделять минутку, чтобы полюбоваться этим местом? Пока я не открою, внутри все останется в темноте. Мне была известна каждая деталь, каждая неровность краски, каждая дырочка в маркизе, каждый поворот извилистых переходов к террасе, где нужно соблюдать осторожность, если несешь полный поднос бокалов. Каждая метка старости вызывала воспоминания. Иногда восхитительные. Иногда ностальгические. Иногда ужасные. Возможно, пора приступать к ремонту. Но если я на это отважусь, первый шаг непременно будет в высшей степени символическим. Смена вывески. Большой деревянной доски, покрытой краской, на которой курсивом выведено “Одиссея”. Это слово, это название значило для меня очень много. И все же я подозревала, что, скорее всего, перестала соотносить его с собой. Последняя ночь растолковала мне, какой этап я должна преодолеть, полностью взяв на себя все решения.

Это название я выбрала вместе с мужем семнадцать лет назад. В ночь нашего первого свидания. Бар только-только стал моим. Мрачный мужчина с темными волосами, небрежно одетый, с рюкзаком за спиной появился в нем поздним вечером, перед самым закрытием. Мне он показался красивым, загадочным. Он предложил угостить меня выпивкой в моем собственном заведении. Рассказал о своей тяге к приключениям. Его терзала неутолимая жажда открытий и знакомств, и он отказывался подвергать себя риску их проспать. Он был ожесточенным. Разочаровавшимся. Несчастным. “Опасным”, уточнил он. Мы разговаривали, борясь с подхватившим нас обоих грубым, исступленным желанием, и мне было невыносимо дожидаться, когда я стану принадлежать ему. Немного погодя мы обнаружили, что оба одержимы страстью к “Илиаде” и “Одиссее”, и это открытие одолело наши слабые попытки сопротивления. Он вытащил из рюкзака зачитанный томик. И я угодила в ловушку любви с первого взгляда. Он тоже. Он счел нашу встречу знамением богов, этапом его паломничества к узнаванию, его сражения с тоской. “Эрин, а вдруг ты и есть мое приключение?” – прошептал он мне на ухо, перед тем как довести до оргазма. Я была наивной и нашла в этой фразе романтику.

Зачем мне это имя сегодня? В нем не осталось смысла. Такая простая мысль, совершенно невероятная еще совсем недавно, вдруг пришла мне в голову, перехватив дыхание. Не мешкая, я вошла в “Одиссею”, мне надо было удостовериться в своей готовности. Неужели я сумею отказаться от прошлого? Неужели начну по-настоящему двигаться вперед, без угрызений совести и сожалений? Без желания оглядываться назад. Без горечи. Глубокий сон, такой, как бывал давным-давно, изменил мое ведение будущего. Оно открылось передо мной, и все еще было впереди. Неужто я шагну в новую жизнь – в сорок три года, с тремя детьми, которых я воспитываю в одиночку? Мне оставалось лишь переступить последнюю черту.

Я расхаживала по “Одиссее”, зажигая каждый светильник. Загоревшись, они все вместе создавали приглушенное, теплое, обволакивающее освещение бара. Я прогуливалась внутри своего второго дома, и жизнь возвращалась ко мне. Я зашла за стойку и погладила ее потертое дерево, лишившееся за долгие годы своего лака, покрытое патиной от времени, касания локтей, ладоней, стаканов. Я обернулась к огромным книжным полкам, где старые книги соседствовали с бутылками рома и виски. Некоторые бутылки были настолько старыми, что их уже никогда не откроют, но при этом оставались красивыми и рассказывали разные истории. А еще там были вещи, забытые и не востребованные клиентами: зажигалки zippo, записные книжки, связки ключей, почтовые открытки, мастер-ключи от почтовых ящиков, солнечные очки. Я включила музыку – по утрам мне нравилось, чтобы меня сопровождал ирландский фолк, чьи нежные мелодии не вырывали грубо из сна. Я рассматривала висящие на стенах фотографии – свидетелей истории этого места, и моей истории тоже, и истории моих детей. Если я затею ремонт, сохраню ли я их все? Прямо все-все? Оставлю ли те, на которых есть он! Надо ли его вычеркнуть? Отречься от него! Некоторые снимки так и будут висеть на своих местах. Не пора ли мне примириться с ним! Я прошла в глубину зала и приблизилась к камину, единственной защите от влажности, оккупировавшей помещение зимой. Какие бы перемены я ни затеяла, камин останется сердцем этого места. Я разожгла большой огонь, и, как только он разгорелся, пришла Дус и улеглась перед ним, вытянув свои мощные лапы. Я погладила ее по голове.

– Ну что, красавица, какое у тебя мнение? Ввяжемся?

– Ты теперь разговариваешь со своей собакой?

Я рассмеялась. Брат разоблачил меня, и это меня откровенно позабавило. Когда-нибудь это должно было случиться. Даже удивительно, что не раньше. Когда Эрван был на удаленке, он каждое утро приходил в “Одиссею” выпить кофе и поработать. Он знал, что здесь довольно тихо, потому что старые морские волки, включая моего отца, составлявшие большинство утренних посетителей, – публика не шумная, они главным образом читают свои газеты. Эрван уже устроился у стойки. Я присоединилась к нему, приготовив три эспрессо для него и американо для себя. Первую чашку он выпил одним глотком. Потом поставил ее и пристально посмотрел на меня:

– У тебя все в порядке?

– Да, почему ты спрашиваешь?

Судя по выражению его лица, он был озадачен. Разве я имела право сердиться на Эрвана за то, что он сомневается в моем бесспорно хорошем настроении? Я слишком долго разыгрывала комедию, чтобы его успокоить, и он давно научился понимать меня с одного взгляда.

– Как скажешь…

Подхватив кофе, брат прошел к своему столику в глубине зала, рядом с камином и собакой, с которой он, между прочим, тоже разговаривал.

Это моя жизнь, и она прекрасна.

Я была убеждена, что мне никогда не удастся окончательно расслабиться. Поэтому я с головой погрузилась в блаженство свободы, освобождения. Он больше не преследовал меня. Я от него освободилась. Я была одна. Семнадцать лет он был рядом со мной, сопровождал меня неистово, страстно, ужасно. И вот поразившая меня молния любви с первого взгляда погасла. Он больше не будет управлять моей жизнью. И жизнью моих детей. Заодно, кстати, и своих. Нет, Улисс, Лу и Мило больше не его дети, они теперь только мои. Они стали моей жизнью, моим прошлым, настоящим и будущим. Они формировали себя, исходя из отсутствия отца и присутствия матери. Мне удавалось помогать им идти вперед, отодвинув его в сторону. Они были теми, кем были, без него. И я была самой собой без этого мужчины, который когда-то составлял весь мой мир.

Я вышла из-за стойки, подбежала к столику Эрвана и быстрым жестом захлопнула его ноутбук, наплевав на то, что он мог быть в Сети. Он выгнул бровь, демонстрируя недовольство и заодно любопытство.

– Эрин…

Я широко-широко улыбнулась:

– Эрван, с этим покончено. С “Одиссеей” покончено.

– Ты о чем?

– Я организую ремонт и изменю название. У этого места будет другое имя, не “Одиссея”.

Он откинулся на спинку стула, потер лоб, как будто пытаясь избавиться от головной боли. Ну, а я была в отличной форме. После стольких лет существования внутри отравленного сна я наконец-то проснулась.

– Эрин, что ты такое говоришь? Изменить название? Ты серьезно? Что бы ты там ни утверждала, еще до того, как ты придумала его с… ним, ты сама его выбрала, мне-то известна твоя страстная любовь к этой книге.

Вздох облегчения сорвался с моих губ:

– Со всем этим покончено, я поворачиваюсь спиной к тому, что было. “Одиссея” слишком полно воплощает нас двоих, наше сближение, нашу историю. Тех, кем мы были… Он не Улисс, и он никогда не вернется домой… Впрочем, я этого и не хочу.

– Точно?

– Клянусь тебе, Эрван. Пусть он остается там, где есть… Улисс – это мой сын. Вот почему это место не должно больше так называться. Бар получит имя, отражающее мою новую жизнь и новую жизнь моих детей. Моей семьи. Той, что состоит из Мило, Лу и Улисса…

Он дотронулся пальцем до губ, явно не до конца мне веря. После чего вскочил, причем так резко, что стул опрокинулся. Он не обратил на это внимания и ринулся за стойку. Начал рыться на книжных полках, и несколько бутылок закачалось. Цель его поисков была очевидна. Подойдя ко мне, брат посмотрел на меня твердо и непреклонно и швырнул на разделяющий нас столик книжку.

– Это означает, что чертова книга исчезнет отсюда? Не будет больше бередить тебе душу? Станет одной из многих?

Брат подстроил мне ловушку. Он был прав, проверяя мою решимость двигаться вперед. Слишком часто я убеждала себя, что готова к этому, а затем снова отступала. Хватит ли мне мужества на этот раз раскрыть старый томик, ответственный за мою любовь с первого взгляда и за имя моего старшего сына? Если я это сделаю, мой поступок докажет, что я и впрямь выздоровела, снова обрела себя и готова принять будущее. Не отрывая от брата таких же голубых, как у него, глаз, я сжала дрожащий кулак. Когда силы более-менее восстановились, я уверенно схватила свой экземпляр “Илиады” и “Одиссеи”. С дыханием я справилась без труда. Никакой взвинченности. Никакой боязни. Ни капли страха. Я пролистала пожелтевшие, с загнутыми уголками, затертые страницы книги, которую за семь с лишним лет не открывали ни разу. Она впервые вызвала мой восторг, когда мне было восемнадцать. Я восхищалась приключениями, о которых она повествует, невероятно человечными недостатками ее мифических персонажей, их гордыней, ревностью, хитростью, жестокостью. Описанными в ней эмоциями, проявлениями плотской любви и любви детей к родителям. Завораживающей меня мифологией. Всем, что она может поведать о нас, людях. Я улыбнулась, потрясенная новой встречей со словами, фразами, песнями, пришедшими к нам из Античности и тесно связанными с моим прошлым. Этой книге настала пора занять свое, принадлежащее ей по праву место в моем настоящем и будущем. С каждой секундой я поднималась на новый уровень безмятежности.

– Гомеру найдется место на полке в моей гостиной, – сообщила я брату, широко улыбаясь.

Установилась тишина, нарушаемая только звуками его дыхания, такого прерывистого, будто брат преодолел бегом несколько километров.

– Есть какие-то идеи насчет названия? – наконец спросил он севшим голосом.

– Думаю, найдутся. Вы все поучаствуете, никто не отвертится!

Дверь “Одиссеи” распахнулась, и появился мой первый “настоящий” клиент.

4

Эрин

Брат не мог сконцентрироваться на работе, и шумный звуковой фон “Одиссеи” был ни при чем. Обычно ему ничего не стоило сосредоточиться под звон чашек, стукающихся друг о друга, шипение кофеварки, выплевывающей напиток, тихую фоновую музыку, голоса завсегдатаев, через весь зал приветствующих друг друга. Они вызывали воспоминания о детстве и юности, когда мы в похожей обстановке готовили домашние задания. Но из-за моей новости воспоминания о прошлом лишились над ним власти. Уже больше часа он то и дело поднимал голову от экрана, сбрасывал звонки, искоса поглядывал на меня, а я отвечала ему немыми вопросами. Когда я обслуживала клиента и его столик попадался у меня на пути, он с трудом останавливал себя, чтобы не заговорить со мной. Ему было что сказать, о чем спросить. Он все еще нуждался в новом доказательстве моей решимости. Я догадывалась, что это за доказательство. Символа в форме смены названия ему было недостаточно, я знала это, я это чувствовала. И я была с ним согласна. Готова и на это тоже… Мне просто требовалось еще несколько минут, чтобы найти в себе силы подтвердить это вслух.

Неудивительно, что он пытался подвести меня к ключевому решению. Всякий раз, когда он подступался к этой проблеме, у нас едва не доходило до окончательного разрыва, хотя кровавых стычек мы, конечно, избегали. Несмотря на это, я всегда понимала, что его настойчивость продиктована заботой о моем благе.

Как только добровольное исчезновение моего мужа стало очевидным, Эрван по праву брата перепробовал все, чтобы вынудить меня забыть супруга, двигаться дальше, не ставить на паузу свою женскую жизнь. По его мнению, у меня не было никаких оснований ждать его, он этого не стоил, а я заслуживала лучшей жизни. Эрван был адвокатом, и через два года после исчезновения отца моих детей он объявил, что срок, установленный законом, прошел и я могу приступить к процедуре развода. Он, ясное дело, предложил мне юридическую помощь. У меня в ушах до сих пор звучат его доводы: у нас есть все свидетельства того, что он бросил семью, нужно подать судье ходатайство и тот направит отцу моих детей повестку. А поскольку его последний известный адрес был нашим домашним адресом, он эту повестку никогда не получит и, следовательно, не ответит на нее и не явится по вызову, после чего будет запущена процедура, которая возвратит мне свободу. Слушать эти холодные, прагматичные, лишенные эмоций юридические слова было нестерпимо. Тогда я была неспособна принять, что он никогда не вернется ко мне. Я была его женой, женой ушедшего, но я все еще принадлежала ему, а он принадлежал мне. И неважно, где он находится и что он с нами сделал. Я отказывалась разорвать последнюю материальную связь между ним и мной, и я ее защищала. Мне все еще было нужно оставаться той, кого он позвал замуж. Получалось, что Эрван ставит под вопрос единственную идентичность, за которую я цеплялась. Мой бедный брат не ожидал, что его предложение станет для меня причиной рецидива. В недели, которые за ним последовали, я снова погрузилась в бесконечную тоску, в череду рыданий и приступов негодования. Я пережевывала прошлое и лихорадочно листала наш свадебный альбом. Я рассматривала фотографии и гладила лицо мужчины, которого до сих пор любила, причем еще сильнее и вопреки всему.

Когда мы поженились, он казался таким счастливым, таким сияющим. Я была беременна Лу, желанным ребенком, которого он потребовал от меня, единственной из наших троих детей, зачатой сознательно. Несколькими месяцами раньше я, однако, собиралась с ним расстаться. Его вспышки раздражения, периоды мрачного и пугающего молчания, не прекращающиеся просьбы оставить Улисса с моими родителями и поездить по миру вдвоем и только вдвоем, все больше меня тяготили. Но сама мысль о моем уходе была для него невыносима. С ним опять произошла метаморфоза, и он снова сделался тем, кого я когда-то встретила, только как будто более зрелым. Он был готов взять на себя определенные обязательства, поселиться с нами. Он предложил мне: “Давай поженимся и сделаем Улиссу маленького братика или маленькую сестричку”. Он был таким веселым, казался таким решительным, эта перспектива настолько его радовала, что я ответила “да” сразу на все. Я подарила ему свое доверие, чтобы ободрить его. А поскольку я не представляла себе жизни без него, я приняла на веру его обещание остепениться, его стремление к “нормальной” жизни и утверждение, что я все еще остаюсь “его приключением”. Продлилось это недолго…

Спустя два года после его исчезновения я по-прежнему отказывалась требовать развод. Отказывалась покидать его. Не теряла надежду, что он образумится. Вопреки моей несговорчивости Эрван возобновлял атаки по несколько раз в год. Со временем я меньше срывалась, ограничиваясь тем, что одну или две ночи подряд рыдала в постели, после чего снова становилась собой. Но, если по правде, я больше не была самой собой, натянув в конце концов личину “жены ушедшего”, которая сделалась мной и понемногу поглощала кусочки моего существа. Началось с ее шумного появления, а вскоре она как-то тайком обустроила себе гнездо внутри меня. Как ни парадоксально, это было удобно – абсолютно безумная личность защищала меня, успокаивала. Она возвела вокруг меня крепостные стены. Сначала я была неуязвимой, а когда рассеялись подозрения соседей, стала безупречной. Я спряталась за образом женщины, без предупреждения покинутой супругом, оставленной в одиночестве с тремя малолетними детьми на руках. Этот странный статус обеспечил мне не очень здоровое положение, что, однако, позволяло мне ходить с высоко поднятой головой.

Сегодня я знала, что мне достанет сил быть Эрин, женщиной, матерью моих детей и больше никем. Это новое ощущение было головокружительным, захватывающим, освободительным.

Я разносила первые за день стаканы пива, когда в “Одиссею” вошел мой отец.

– Режис! Мы уже бросили тебя ждать! – обратился к нему один из приятелей.

– Так сегодня пятница! – попытался он оправдаться.

Базарный день. Отец всегда сопровождал мать на рынок по пятницам. Если честно, она не оставляла ему выбора. Я глянула на часы. 11:30. Что такого он ей предложил, чтобы она отпустила его так рано? Перед тем как подойти ко мне, отец поцеловал моего брата. Хоть мы и выросли, он считал своим долгом целовать нас в голову, как в нашем детстве. И неважно, где мы были и с кем, Режис не сомневался в своем праве. Не раз Эрван участвовал в видеоконференции с коллегами или партнерами, и тут появлялся папа, чтобы чмокнуть сына при всех. Протестовать было бесполезно, стало бы только хуже. Отец всегда отличался любовью к провокациям и никогда не скрывал ее. Человек с добрым сердцем, известный легендарным умением кого угодно подначить и сразить язвительной репликой. Эрван, совершенно выбитый из колеи нашим утренним разговором, и ухом не повел. Это обеспокоило отца, заподозрившего неладное. Что с моральным состоянием его сына? Он забросал меня вопросами, едва зайдя за стойку. И с этим я тоже ничего не могла поделать. В “Одиссее” он был у себя дома.

– Доброе утро, дочка. – Он зарылся губами в мои волосы. – У твоего брата какие-то проблемы?

– Нет, все в порядке. – Если я и соврала, то лишь частично.

– Твоя мать скоро явится сюда за своим бокалом белого, уж она-то все у него выведает!

Эрван, всегда остро реагирующий на расследовательские замашки матери, испуганно вскинул голову. Я с трудом сдержала смех. Отец приготовил себе чашку крепчайшего эспрессо, обогнул стойку, взобрался на барный табурет, взял вчерашний местный еженедельник Le Pays Malouin и открыл его. Заглянув за спину отцу, я увидела, что брат поспешно складывает свои папки и закрывает ноутбук. Пальто он натянул уже на ходу.

– Всем привет! – крикнул он присутствующим.

– Подожди, пожалуйста! – остановила я его.

Он испепелил меня взглядом. Как будто я снова стала мелкой поганкой, отравлявшей ему жизнь в детстве. Преувеличенно тяжело вздохнув, он подошел к стойке и наклонился ко мне.

– Из-за тебя я и так сегодня не в состоянии работать, надеюсь, есть серьезная причина не отпускать меня, подставляя под мамины атаки…

– У меня для тебя работа!

Он вздернул брови: я вызвала его интерес.

– Вам будет удобно пообедать в воскресенье?

В этот день в “Одиссее” выходной.

– Я спрошу Люсиль, скорее всего, да, но в чем дело? При чем тут работа?

– Сможешь дать мне подписать документы, перед тем как мы выпьем? Те, что у тебя всегда с собой… если ты понимаешь, о чем я…

Он разразился нервным смехом:

– Твою ж мать!

– Так, мои дети плетут заговор, – вмешался сидевший рядом отец.

Эрван забарабанил пальцами по стойке.

– Папа, ты… ты… нет, я лучше помолчу… Твоя дочь… Твоя дочь… Моя сестра…

Он перегнулся через стойку и обхватил ладонями мое лицо. На его губах заиграла победная улыбка. Он крепко поцеловал меня в лоб и быстро отпустил.

– Задело!

Он распахнул дверь и налетел на маму.

– Дорогой мой! Я только пришла, а ты уже уходишь!

– У меня навалом работы, мама. До воскресенья!

Он смачно расцеловал ее в обе щеки и испарился, насвистывая. Я хохотала. Как же я хохотала!

– Эрин! Твой брат напился? – поинтересовалась она. – Вообще-то еще рановато!

Я еще громче засмеялась.

– Режис! – возмутилась она. – Что с твоими детьми?

– Их фиг поймешь!

– Эрин! – еще громче крикнула мать. – Давай, быстро выкладывай!

Я взяла бутылку мюскаде, открыла. У родителей округлились глаза. Я налила им вина, не забыв и о себе, подняла свой бокал и протянула к ним. Они повторили мой жест, не требуя объяснений. Я бы с большим удовольствием подольше любовалась их ошеломлением – что удается сделать нечасто, замечу, – но мне не хватило терпения.

– Вы свободны в воскресенье в двенадцать? Эрван и Люсиль уже согласились.

Мать выпрямилась, к ней вернулась улыбка. Мне показалось, что она вот-вот начнет подпрыгивать на табурете.

– Конечно, моя дорогая, – воскликнула она. – Приходите, я все приготовлю… Придумаю, что…

– Мама! Давайте все вместе пообедаем не у вас, не у меня, не у Эрвана, а здесь. Проведем всей семьей день в “Одиссее”.

Папа одним глотком осушил бокал, мама шумно сглотнула и собралась с духом.

– Такого не было ни разу после… после…

Я ей благодарно улыбнулась. Она принимала уйму предосторожностей, чтобы не напоминать мне о том, что все мы хотели забыть.

– После первого дня рождения Мило… да… Когда мы в последний раз праздновали в семейном кругу… как раз всего за несколько дней до того, как…

В тот день мне так и не удалось скрыть или хотя бы смягчить впечатление от темной и депрессивной стороны моего мужа. Когда родители появились в “Одиссее” с тортом и кучей подарков, он отсутствовал. Его не было почти сутки. Я сражалась с печалью и придумывала разные предлоги, оправдывающие его опоздание. Я перестала чему-либо удивляться. После рождения Мило ситуация постоянно ухудшалась. В конце концов я решила, что пора садиться за стол, не дожидаясь его. Он объявился, когда мы уже обедали, и не сказал ни слова ни моим родителям, ни детям. С мрачным лицом он шагнул ко мне и поцеловал. От него разило алкоголем, баром, загулом. Он прижался ко мне, как ребенок, прячущийся за мамину юбку. Я сцепила зубы, стараясь не заплакать и не потребовать от него объяснений. Я стерпела, чтобы защитить детей и избавить от сцены родителей. Если Улисс или Лу подходили к нему, он отшатывался; когда они его звали, он не отвечал; не реагировал на милые реплики, которыми они безуспешно силились привлечь внимание отца. А потом Мило проснулся после дневного сна, и мне пришлось уйти. Он счел это неприемлемым и хлопнул дверью, рявкнув “Отцепись от меня” Улиссу, бежавшему за ним и умолявшему остаться и поучаствовать в задувании свечки для младшего брата. А через три дня мой муж исчез.

– Есть какой-то особый повод? – спросил отец, вновь обретая дар речи и своим вопросом возвращая меня к настоящему.

Улыбка, ненадолго покинувшая меня, снова засияла.

– Я развожусь.

Ну вот, я это произнесла. Следовательно, это правда.

Отец как будто утратил на миг дар речи, но тут же встряхнулся, справляясь с волнением, а мама уткнулась ему в плечо.

– Я горжусь тобой, – объявил он, наблюдая за мной.

Мама продолжала прятать лицо за папиным плечом, ее спина вздрагивала, и нетрудно было догадаться, что с ней творится. Папа обнял ее покрепче.

– Возьми себя в руки, Одиль, мы же знали, что она к этому придет. В конце концов, она твоя дочь!

– Дурак безмозглый! – ответила мать все еще дрожащим голосом.

Она крепко поцеловала мужа, после чего снова включилась ее обычная самоуверенность.

– Ладно, я опять иду на рынок! Обед на мне!

– Мама, я могу приготовить!

– И слышать не желаю! Пойди лучше к парикмахеру! Ты должна хорошо выглядеть, доченька!

– Ну, а я займусь напитками! – подхватил отец.

– Папа, здесь есть все, что нужно. – Я слабо сопротивлялась, пытаясь охладить его пыл.

– Ты, похоже, забыла, что это моя компетенция?

– Попробовала бы я забыть, – пробормотала я.

– Давай, Режис! Поторопимся!

Они уже взялись за ручку двери, и я не собиралась гасить их энтузиазм. За ними было так приятно наблюдать.

– Я вас люблю, – крикнула я.

Они застыли. Мы редко открыто выражали любовь.

– Мы тебя тоже, дорогая малышка, – ответила мать.

Они вышли, а я приблизилась к витрине, чтобы следить за ними, пока они не скроются. Они стояли посреди улицы и жарко обнимались, хоть тяжесть лет на их плечах и было не скрыть. Мои дети слишком быстро созрели, мои родители слишком быстро постарели. Из-за него. Я всей душой надеялась, что не украла у них последние прекрасные годы жизни, уговаривала себя, что такие же прекрасные у них еще впереди. Я мечтала, чтобы мои родители вернули себе полноту бытия, утраченную семь лет назад. Возродили ту неумеренность во всем, в атмосфере которой я выросла и которая помогала мне открывать новые грани моей личности, жить, смеяться. Вести себя так, как я хотела. Мои родители были потрясающими, сумасшедшими, забавными, и если…

Мои родители… Как их охарактеризовать? Типичный продукт восьмидесятых. До окончательного переезда в Сен-Мало мы жили на границе парижского пригорода, в городке, который я практически забыла, с несколькими десятками тысяч жителей, с собственной буржуазией, ритуалами и знаменитостями, в числе которых были мои родители.

Отец торговал винами и крепким алкоголем и колесил по дорогам, облачившись в деловой костюм и яркие галстуки, которые были тогда в моде. Он обладал особым талантом переключаться с одного собеседника на другого, одинаково легко общался с владельцем убогой забегаловки и с директором ресторана, отмеченного звездами. И дело было не только в отлично подвешенном языке, его талант был гораздо выше уровнем. Он был вне конкуренции, если надо было позубоскалить, у него никогда не случалось плохого настроения – по крайней мере, дома, – и он никогда не уставал. Ради удовлетворения запросов клиентов он запросто вставал на рассвете, чтобы появиться в привокзальном кафе к самому открытию. И неважно, что накануне он пришел с дискотеки после трех часов утра. В таких случаях он принимал холодный душ, сбрызгивал себя одеколоном “Фаберже”, выпивал чашку крепкого кофе, закуривал первую за день сигарету – в машине с наглухо закрытыми окнами – и отправлялся продавать ящики вина, кеги пива и поддоны с бутылками шампанского. Он был знаком со всеми: с хозяевами баров, ресторанов, ночных клубов. Его багажник был всегда забит бутылками спиртного, которые он, не раздумывая, дарил после подписания выгодного контракта. Мой отец был человеком щедрым…

Ну, а моя мать вскоре после моего рождения пошла работать в агентство недвижимости и очень быстро стала его королевой. Коллеги восхищались ею. Шеф осыпал милостями, соответствующими комиссионным, которые она приносила агентству. Она носилась по всему городу, всегда одетая безупречно, строго по моде тех лет: леопардовый принт, подплечики и кричащие расцветки. Она ходила только в лодочках на высоких каблуках, и, когда шла по улице, ее было слышно издалека. Ее сумка была набита связками ключей, а каблуки издавали металлический звон, достойный включения в программу концерта. Она разъезжала в “гольфе” первого выпуска с откидным верхом и немилосердно терзала его коробку передач, гудела водителям, не уступавшим ей дорогу, а обогнав их, посылала воздушный поцелуй кончиками пальцев с пятнышками губной помады. И все это с сигаретой в зубах, окурок которой она вышвыривала в окно, перед тем как забросить в рот жвачку. Ее никогда не волновало, что я или мой брат сидим на заднем сиденье – никто и ничто на свете, даже мы, были не в силах заставить ее изменить свои привычки. Мать всегда спешила, разрываясь между показом квартир, обсуждением договоров, нашей встречей после школы и дополнительными занятиями и развлечениями. С другой стороны, она всегда находила время на сплетни, и ей было известно о каждом все, вплоть до мельчайших деталей. Она всюду совала свой нос, потому что “это полезно для бизнеса, и для моего, и для папиного”, как она регулярно повторяла нам с Эрваном, хотя нам это было безразлично. Те годы были синонимом легких денег и лихорадочной погони за успехом с сигаретой в зубах, со стаканом в руке и выкладыванием своих достижений на всеобщее обозрение. Самое удивительное, что в круговороте амбиций родители не забывали о нас. Они нами занимались, интересовались, заботились о нас. Их нацеленность на успех не была эгоистичной, для них было важно вызвать наше восхищение и обеспечить нас самым лучшим.

По выходным, после футбольных тренировок брата и моих уроков танца, они устраивали ужин в огромном семейном особняке. Мама делала укладку, еще более пышную, чем в будние дни, доставала все свои ювелирные украшения и папин браслет. Они угощали гостей изысканными блюдами и роскошными винами. Эти вечеринки всегда заканчивались одинаково. Отец, понятное дело, щедро подливал всем алкоголь, поэтому гости были пьяными, мать отодвигала кофейный столик в угол, увеличивала громкость только что купленной ею стереосистемы последнего выпуска, и они танцевали под Джимми Самервилла, группу “Блонди” или “Альфавиль”. Мы с братом не могли уснуть и прятались на лестничной площадке, выглядывая через прутья перил, чтобы насладиться спектаклем. Да, мы восхищались родителями. Они были красивыми, вечно молодыми, безумно любили друг друга, и это видели все. Я не сомневалась, никогда не сомневалась в их верности друг другу. Впрочем, вклиниться между Режисом и Одиль норовили многие. Для некоторых это было своего рода вызовом. Отец был красавцем с представительной внешностью, с чувством юмора, всегда галантный, он излучал успех, ночная жизнь была значимой частью его существования, что добавляло перца к легенде, которая его окружала. Мать, роскошная женщина, громко хохотала, талантливо пускала в ход обаяние, играла красивыми, как у лани, глазами, демонстрировала шикарную фигуру – результат занятий аэробикой, – и все это нельзя было не заметить. Но оба владели искусством жестко обрубать неподобающие знаки внимания. Мать яростно защищала свою территорию, используя в качестве оружия тонкий юмор. А если какой-нибудь мужчина становился излишне настойчивым, отцу было достаточно приблизиться к нему, выпятив грудь чуть сильнее, чем обычно, и опрометчивый ухажер ретировался.

Наша жизнь была легкой, постоянным праздником, мы ни в чем не нуждались, у нас всего было с избытком. И она должна была оставаться такой всегда.

Моим родителям было суждено превратиться в старых сердцеедов, которых пора засунуть на чердак, в звезд, вышедших в тираж, над которыми посмеиваются за их спиной. Но одно событие спровоцировало совершенно непредставимый катаклизм.

Однажды вечером мать была на подписании сделки, а отец занимался нами и нашим ужином. Мы доедали йогурт, и тут открылась дверь. Не издав ни звука, не заговорив с нами, что нарушало все ее привычки, мать поднялась на второй этаж и закрылась в спальне. Отец, естественно, тут же нас бросил. Мы оставались в кухне, и до нас доносились мамины рыдания и папины крики. Я ждала долгие годы, чтобы услышать правду. Глава маминого агентства, немолодой сластолюбец, перешел все границы и после подписания контракта прижал ее к стенке. Она сопротивлялась, а он прицельно двинул ей коленом между ног. И твердо заявил, что, если она намерена остаться в агентстве, “придется ей ублажить его”. Когда отец это услышал, его кровь вскипела и он отправился к старому мерзавцу, чтобы высказать все, что о нем думает. Назавтра по всему городу разошлась новость, что Режис слетел с катушек из-за фривольной шутки и что Одиль – заядлая соблазнительница. Отцовский хозяин, зять маминого шефа, незамедлительно уволил папу, попытавшись сунуть ему чек на впечатляющую сумму, чтобы замять историю. Отец отказался. Он не собирался ограничиться скандалом. Но все, кто толпился на родительских ужинах, все, кто называл себя их друзьями, повернулись к ним спиной. Родители ни от кого не дождались сочувствия. Ситуация стала невыносимой, даже для нас с братом. В коллеже Эрван весь день выслушивал всякие гадости о наших родителях. Я же отныне проводила все перемены в одиночестве, забившись в угол. Мать пришла к выводу, что надо взять чек, продать особняк и переехать. Они договорились, что мы пропустим школу и проведем с родителями несколько дней где-нибудь на море, чтобы в спокойной обстановке обсудить варианты. Мы взяли курс на Бретань и Сен-Мало. Мама с папой подпали под очарование города, побережья океана и в особенности квартала Сен-Серван. Они держались за руки и смотрели друг на друга еще более влюбленно, чем раньше. Они водили нас есть блины в кафе напротив башни Солидор. Отец любил бары, и однажды вечером, после ужина, не устоял против искушения выпить с женой вина. Родители направились в первую попавшуюся забегаловку на берегу моря, она называлась “Бистро” и чудом выживала. Отец сразу влюбился в нее и окончательно загорелся, когда уселся за стойкой и побеседовал с хозяином. В конце разговора он предложил выкупить его заведение.

Они управляли этим баром больше двадцати лет. Мы с Эрваном проводили там вечера, делая уроки, а каждое лето работали за стойкой и обслуживали клиентов на террасе – отцу было в высшей степени наплевать, дозволено ли нам это по закону, учитывая наш возраст. Впрочем, они побуждали нас получать и другие знания и предложили оплатить нам учебу. Мы с Эрваном горячо одобрили эту идею. Оба мы во всеуслышанье заявляли, что ноги нашей больше здесь не будет. Настоящая жизнь ждала нас в другом месте. Когда ты подросток, где бы ты ни жил, ты рвешься уехать подальше от родителей. Бал открыл мой брат, я последовала за ним четыре года спустя. Эрван нашел себя в изучении права и работе юриста, которая по сей день прекрасно ему удается. Со мной все получилось сложнее. Сдав экзамены на бакалавра, я уехала и с энтузиазмом приступила к постижению тонкостей психологии. Занятия увлекли меня, я буквально впитывала слова преподавателей, а книжки по психоанализу читала утром, днем и вечером. Меня завораживала сама возможность препарировать механизмы бессознательного, копаться в собственных мыслях, выстраивать их, наводить мосты между отдельными элементами, оставлять место умолчаниям. Я находила себя умной. Доказывая это, я написала выпускную работу на тему влияния “Илиады” и “Одиссеи” на психоаналитику, уделив особое внимание персонажам отцов… Понадобилось несколько лет работы практическим психологом, чтобы я пришла к выводу, что это не моя стезя. Я заскучала. То, чем я занималась, мало интересовало меня. И к тому же меня грызла вина из-за нехватки профессионализма, в котором нуждались мои пациенты.

Однажды в Сен-Мало, куда я приехала на выходные, чтобы проветриться и поразмышлять над своим будущим, я услышала жалобы матери на отца, который категорически отказывается избавиться от бара и уйти на покой. Он отвечал, что лучше сдохнет, чем продаст свое дело чужаку. Мне понадобилось несколько секунд, чтобы объявить, что я беру бар на себя. Никогда я не бывала такой счастливой, как за стойкой. Я там смеялась, улыбалась, разговаривала с людьми, слушала, жила и дышала. Я определила для себя, к чему стремлюсь. Я возвращусь домой. Каждый день буду видеть море. Наливать кофе, пиво, прохладительные напитки, смешивать коктейли. Общаться с посетителями, выслушивать их, облокотившись о стойку, а в камине будет потрескивать огонь. Когда я вскользь упомянула свое желание подхватить семейное дело, я готовилась услышать возмущенные вопли матери вроде: “У тебя есть занятие получше, чем проторчать всю жизнь в баре”. Но она лишила меня дара речи, повиснув у меня на шее. Мое предложение она восприняла как единственный способ заставить мужа бросить “Бистро” – к тому моменту она начала опасаться, что ей придется провести остаток жизни в ожидании Режиса, пока тот будет трепаться с окрестными пьяницами. Он же долго-долго, не издав ни звука, переваривал свою отставку, после чего улыбнулся мне и торжественно провозгласил:

– Ты будешь не диванным, а барным психологом, дочь моя!

Два месяца спустя я взяла в свои руки бразды правления и встретила того, кто позже станет отцом моих детей.

Так “Бистро” превратилось в “Одиссею”.

В воскресенье утром я не пошла к парикмахеру, но доставить удовольствие маме все же надо было. Я оделась, накрасилась и причесалась – прическа была для нее важнее всего – гораздо тщательнее, чем обычно. Мне потребовалось некоторое время, чтобы вспомнить, что я должна уважать свое тело, поскольку только так я смогу уважать себя и своих детей. После исчезновения мужа я совсем себя запустила. С какой стати мне заниматься собой, своей кожей, своей внешностью? Я снова взяла себя в руки, чтобы мои сыновья и дочь гордились своей мамой, считали ее красивой. Пережитое мной, безусловно, оставило на лице нестираемые следы. Я слишком рано постарела, страх и слезы проложили морщины, которые уже никогда не разгладят ни уход, ни сон. Но я подозревала, что однажды они станут менее глубокими, ведь я понемногу расслаблялась. Несколько солнечных прядей должны будут украсить мои каштановые волосы – они скроют пробивающуюся седину. Я по-прежнему собирала волосы в пучок, хотя они были тонкими, а оттого непослушными и плохо ложились. В этот день я распустила их. Ради матери. Специально для нее я надела черное шерстяное платье. Я немного постояла перед зеркалом, разглядывая себя. Моя фигура вернула себе чувственность форм. Вопреки трем беременностям я стала ужасно худой. Сколько раз я ловила на себе обеспокоенный взгляд родителей! Муж пожирал меня изнутри, высасывал мою энергию и присваивал ее, а мое беспокойство за него сжигало ее жалкие остатки. Потребовалось время, чтобы исчезновение мужа сделало свое дело, и грудь, ягодицы, бедра снова обрели форму, потерянная женственность пробудилась во мне и я приняла и полюбила ее.

Никто и не мечтал о таком воскресенье. Я бы многое дала, чтобы избавить моих родителей, Эрвана и его жену от переживаний, однако катастрофа, свалившаяся на нас с детьми, не обошлась без тяжелых последствий для всех моих родных. Но сегодня, когда мы ужинали курицей с картошкой и зеленой фасолью, как многие другие семьи, похожие на нашу, мы решили, что все у нас позади, и просто радовались тому, что собрались вместе и наслаждаемся этим подаренным посреди зимы прекрасным солнечным днем. Гроза прогремела и утихла. Лучи солнца проникали в окна и освещали большой импровизированный стол в центре “Одиссеи”, во главе которого сидел отец. Режис снова дал волю эмоциям. Сдержанность, которую он старался сохранять все последние семь лет, улетучилась. Уверенный в том, что я не замечаю его проделку, он плескал в бокал Улисса шампанское, причем не так чтобы совсем понемногу. В мои намерения ни в коем случае не входило отравить минуты счастливого сговора между моим сыном и его дедом, поэтому я закрыла глаза на это безобразие и приготовилась запасти для моего старшенького аспирин. Мать засыпала Лу советами насчет нарядов и косметики, от которых ничего хорошего ждать не приходилось, но я все равно молчала. Мама соорудила замысловатую прическу и надела все драгоценности. Она звенела при малейшем движении. Кстати, почему она прекратила их носить? Я это сообразила только пару часов назад, когда она пришла, разряженная, словно рождественская елка.

В течение бесконечно долгого семилетнего периода родители старались меня не трогать, но всегда оставались рядом. Что бы я делала без них? Я проживала эти праздничные часы, как будто похороны: и его похороны – отныне он для меня мертв, – и похороны жены ушедшего. Это была веселая церемония. Я наблюдала за тем, как мои родители снова становятся собой, и у меня возникало ощущение, что они выходят из глубокого траура, покидают тьму и опять обретают свое яркое сияние. Они, как и я, позволили себе расслабиться и быть счастливыми. Они смаковали каждое мгновение, воспринимая его еще более остро. Мои родители носили траур по моему мужу на свой манер. Они безумно любили его, любили как сына. Мои родители ждали, что он, никогда не имевший семьи и упорно стремившийся завоевать привязанность, в конце концов научится жить семейной жизнью, и прилагали для этого все усилия. Надо, правда, признать, что мой отец повел себя не лучшим образом, когда я ему его представила. Но он так же реагировал бы на любого другого мужчину. Я же его дочка! Однако очень скоро оба моих родителя привыкли к нему, к его слабостям, ранам, желаниям, щедрости – а на нее он тоже был способен – и к его огромной любви к их дочери. Мы все долго в это верили. Доказательство тому – наши трое детей. Я в полной мере сознавала, что они все видели и их терзало беспокойство за меня из-за ситуации, в которую я попала. Периодически они действительно пытались подать мне знак, распахивали передо мной дверь, чтобы я с ними поделилась, но никогда не давили на меня, опасаясь, что я встану на дыбы. Своим решением развестись я позволила родителям окончательно разорвать с ним связь. Я подарила им свободу, которую сама так долго ждала, и это была сущая мелочь по сравнению с годами, потраченными ими на мою опеку.

Я перевела взгляд на Эрвана и Люсиль и задала себе вопрос. Ставя точку на прошлом, отпускала ли я на волю и своего брата с его женой? Они нянчились с Мило, смешили его, дарили ему тысячи приключений и подарков. Эрван горел желанием заставить меня развестись, однако меня не покидали сомнения в том, что моя готовность открыться будущему по-настоящему их устраивает. В определенном смысле я перестану в них нуждаться. После исчезновения моего мужа их жизнь радикально поменялась. Я ни о чем их не просила, они встали рядом со мной по собственному почину. До того как мой муж растворился в окружающем пейзаже, Эрван и Люсиль жили в центре Парижа и удостаивали нас своим присутствием несколько раз в год, и не более. Эрван всегда относился к моему мужу с подозрением, регулярно предостерегал меня, но я его не слушала, отказывалась слышать, моя любовь к мужу загоняла меня в разрушительную позицию безоговорочной защиты. Я исходила из того, что брат не может этого понять, ведь Эрван и Люсиль вели жизнь, полностью противоположную нашей. У них не было детей, они вроде бы особо их и не хотели, подчеркивали свое желание оставаться свободными и жить вдвоем, карьера была для них на первом месте, они активно посещали светские мероприятия, выставки и спектакли, путешествовали, отдыхали в шикарных клубах, куда не пускают детей. Приезжая к нам в гости, они идеально исполняли роль “парижан у моря”, Эрван даже не боялся переигрывать. Мы смеялись, тем более что и родители, и я отнюдь не обманывались: здесь, у нас, мой брат и его жена в своей стихии. Но в скрупулезно отмеряемых дозах. Когда же моя жизнь взорвалась, все изменилось. Люсиль оставила работу и поселилась в Сен-Мало, чтобы помогать мне с детьми, а Эрван потребовал от своей конторы перевести его на дистанционный режим работы задолго до того, как тот стал нормой. Они сломали свою парижскую жизнь, чтобы переехать и быть рядом с нами. Одарили моих детей совершенно невероятной любовью и самым естественным образом нашли свое место в нашей разбитой, но спаянной семье. Они были справедливыми, находили нужные слова, когда заменяли меня в материнской роли, пока я жила без единого желания, погрузившись с головой в море отчаяния и не умея заниматься детьми. Досадно будет, если мое возрождение снова отдалит их от нас. Я надеялась, что этого не произойдет, – мне было так комфортно, пока они оставались с нами. Прекрасно было бы удержать их рядом навсегда, после того как закончились годы печали и гнева. Я мечтала об их присутствии в новой жизни, которую собиралась выстроить. Для Мило, Лу и Улисса они были нечто большее, чем дядя и тетя. Однако я ни за что не стану им препятствовать, если они соберутся уйти, ведь они тоже имеют право на свободу. За столом недоставало только Паломы, моей напарницы в “Одиссее” и лучшей подруги, которая появилась в нашей жизни в разгар сумятицы. Я даже не представляла себе ее реакцию, когда она придет в бар после отпуска и оценит мое новое состояние. Она же только об этом и мечтала.

– Эрин? – окликнул меня брат. – Все в порядке?

– Что-то ты слишком молчаливая! – подхватил отец.

– Я смотрю на вас, и мне этого достаточно. Вы красивые, вы такие красивые.

– Я тоже? – спросил Мило.

– Ты самый красивый, радость моя.

– А я считал, что самый красивый я! – воскликнул со смехом Улисс.

– Самая красивая у нас мама, – перебила их Лу.

Я погладила по щеке дочку, которая неслышно подошла ко мне.

– Будем пить кофе на улице? – предложила я, не желая давать волю чувствам у всех на глазах.

Мы в нашей семье привыкли быть сдержанными, и все легко догадались, в чем дело. Накинув пальто, мы быстро оккупировали террасу. Улисс попросил разрешения пойти к друзьям и уже собрался улизнуть, но в последнюю минуту я его остановила.

– Помнишь, о чем я тебя просила?

– Ага, я уже придумываю новое название! Ты права, что собралась его изменить. – Он обнял меня своими большими ручищами и сел на велосипед.

– Мама, я пойду домой, мне еще надо доделать домашнее задание, – объявила Лу. – И я тоже ищу название для “Одиссеи”!

Я расхохоталась, глядя на дочкино серьезное личико: мне было известно, что она сначала глубоко изучит возможные варианты и только после этого поделится своими предложениями.

– Дедуля позволил мне прокатиться на самокате, – на бегу сообщил Мило и выскочил на улицу.

Я с улыбкой обернулась и обвела взглядом ожидавших меня родителей, Эрвана и Люсиль, залитых ярким солнцем.

– Готовы поломать голову?

5

Гари

Наконец-то завершался этот день в море. Перед тем как покинуть лодку, я тщательно укладывал снаряжение. Берег миф. Я был жалок. Жалок и одинок. Никто не обращался ко мне – для них я больше не существовал, был абсолютно бесполезен, они обсуждали свои находки и анализы, которыми займутся сразу после возвращения в лабораторию. Я повесил сумку с вещами на плечо и помахал им рукой, прощаясь. Они почти не отреагировали, но я в последний раз поймал взгляд Луизы. Она слабо улыбнулась мне. Я ответил тем же.

До нашей новой встречи я был убежден, что давным-давно распростился с ней. Я ошибался. Только сейчас я по-настоящему покинул ее и повернулся спиной к неудавшемуся браку. В последние годы наша история наполняла меня горечью.

Когда я широким шагом перепрыгнул с лодки на причал, время для меня остановилось. Я смотрел в морскую воду, воду темную и не самую чистую, слушал плеск мелких волн о дерево причала, и мне пришло в голову, что я оставил прошлое позади. Меня озадачила противоречивость моих мыслей. Всего несколько часов назад я был растерян, подавлен, задавался вопросом, что со мной не так. Теперь же я знал, что готов встряхнуться и действовать. Или хотя бы попробовать взять собственную жизнь в свои руки.

По дороге к хижине я позвонил по телефону, чтобы найти себе подмену. Три звонка – и проблема улажена. Я также отправил электронное письмо своему нанимателю, чтобы он предупредил команду Луизы. Все, дело сделано. У меня больше нет обязательств. Я свободен, как ветер. Некоторые убили бы мать и отца, лишь бы этого добиться. Но это не про меня. Я бы все отдал за то, чтобы быть к кому-то или к чему-то привязанным: к человеку, к работе, к жизни. Дома я сразу включил компьютер – древнее устройство, которым я редко пользовался. Он долго висел, но все же поймал интернет. Мне надо было срочно уехать отсюда, отдалиться от бирюзовых вод, от всего, что так или иначе не отпускало меня из теперешней жизни. Результат моего пребывания на Реюньоне блестящим не назовешь. Я почти сразу нашел рейс в Париж на завтрашнее утро. Плевать мне на цену билета, лишь бы улететь. Если мне нужна встряска, следует действовать радикально.

Не тратя лишнего времени, я быстро сложил две дорожные сумки: я всегда брал с собой минимум вещей, независимо от длительности поездки и особенностей контракта. Живя с Луизой, я верил, что мы и жизнь организовали по минимуму. У нас имелась квартира в метрополии – наше временное пристанище, если мы сидели на месте. В ней мы постоянно жили, когда намеревались сделать ребенка. Буду честным: там я никогда не чувствовал себя дома, никогда не хотел обосноваться там навсегда и даже не разбирал свои чемоданы. В процессе развода мы от нее избавились.

К семи вечера багаж был уложен. Снаряжение для дайвинга дожидалось отъезда. Я как придурок сидел в деревянном кресле под верандой и думал, как убить время до шести утра, когда мне нужно быть в аэропорту Сен-Дени. Еды, естественно, не было. Выпивки тоже. Опять Ивану меня спасать. Да и вообще, нельзя же удрать, как воришка.

Через пятнадцать минут я был в его ресторане на пляже Эрмитаж. Музыка и смех, доносившиеся из него, были слышны за километры. Энергия этого парня потрясала меня: единственный официант работал только по выходным, при том что в заведении всегда было полно народу. Иван сновал между баром, столиками и кухней, и для клиентов было отдельным удовольствием наблюдать за его работой. Тем, кто торопился, в ресторане делать было нечего. Никто не приходил сюда, чтобы побыстрее поесть; все рвались за праздничной атмосферой и качеством блюд. Он тут же заметил меня и замахал рукой, подзывая. Я подошел к нему.

– Я придержал тебе место в баре и оставил порцию карри из меч-рыбы. Как прошло сегодняшнее погружение?

Я сел на табурет у стойки.

– Я не заходил в воду…

Не задавая вопросов, он налил мне, и я поблагодарил кивком. Иван все понял и вернулся к работе.

Я долго сидел за ужином, раз за разом заказывая пиво. Я наблюдал за людьми, и не мог избавиться от чувства, что потерпел жизненный крах. Словно нуждался в каких-то дополнительных тому подтверждениях. За соседними столиками ужинали семьи и дружеские компании, люди смеялись, веселились, делились друг с другом блюдами. Были здесь и пары: одни предвкушали ночь страстной любви, другие ссорились. Но я завидовал даже им. Они все равно двигались вперед.

У меня была неоспоримо дерьмовая жизнь, и ее наилучшим и единственным творцом был я сам. Как я мог так низко пасть? Как мог до такой степени все испоганить?

Мне сорок пять. Я одинок. У меня ничего нет.

Родственники? Отца с матерью я не видел уже несколько лет. То же относится к брату и сестре и к их семьям. Мы не сожгли мосты окончательно, изредка звоним друг другу – на Рождество, в дни рождения, – но наше существование на расстоянии световых лет друг от друга образовало между нами пропасть. Мне не хватало храбрости, чтобы напрячься и засыпать ее. Сообщить им о своем приезде во Францию? Мне это даже не пришло в голову. Ждут ли они меня? Хотят ли встречи со мной? Есть ли такое желание у меня самого? Скучаю ли я по ним, в конце концов? Вот еще один вопрос, на который мне раньше или позже придется ответить.

Друзья? Настоящих у меня никогда не было. Бывая в разных местах на море, я, конечно, пересекался с разными людьми. Но их не отнесешь к друзьям: я их не знал, они меня не знали, я никогда не раскрывал перед ними душу, они не делились со мной своими тайнами. Мы хлопали друг друга по ладоням, здороваясь, мы входили в одно и то же дайверское сообщество, вместе пили пиво и, прощаясь, бросали друг другу: “До скорого!” – догадываясь, что это “скоро” никогда не наступит. К кому я обращусь, если у меня возникнут трудности? Не имею представления. Кто обратится ко мне, если понадобится помощь? Немногие. Я не был тем, на кого стоит делать ставку, и к тому же никто не догадывался, в каком месте земного шара я в данный момент нахожусь.

Любовь? Когда у меня была жена, я доверял ей. Я любил эту женщину, а она любила меня, я по ней скучал, она по мне скучала, по крайней мере, я себя в этом убедил. Любили ли мы друг друга по-настоящему? Сегодня я не решился бы это утверждать. Во всяком случае, все осталось в прошлом. Я еще мечтал о любви и наверняка буду мечтать о ней всю жизнь, но больше на нее не надеялся. Я выбрал профессию профессионального ныряльщика не потому, что она особо меня привлекала, и не потому, что это занятие отвечало моим мечтам о кочевой жизни, лишенной привязанностей. Нет, единственной причиной выбора было море. А так я был самым обычным человеком, всегда хотел иметь семью, до безумия любить женщину и быть любимым, растить детей, купить машину и влезть в банковский кредит, чтобы обзавестись жильем своей мечты. Но главным моим желанием было продолжать работать под водой, пока позволяют здоровье и физическая форма.

Моя карьера? До того как мы Луизой задумались о ребенке, мне предлагали потрясающе интересные контракты. Если тебе нравится нырять, ты выбираешь профессию, которая требует погружения под воду. Как по мне, ни одно конкретное предложение для ныряльщика не лучше другого, и я был одинаково готов принять любое из них, однако мой набор альтернатив был ограничен. Поэтому я начал с учебы на сварщика, а затем поступил в Национальную школу водолазов. Я планировал поработать на нефтяных платформах и поучаствовать в строительстве плотин. Как мальчишка, пожелавший стать супергероем, я мечтал носить водолазный скафандр – этот доспех, соединенный с поверхностью шлангом и сигнальным водолазным концом, которые привязывают ныряльщика к жизни. Когда мне наскучили государственные проекты, я заинтересовался подводной фото- и видеосъемкой. Если я позволял себе взять отпуск, то посещал знаменитые райские уголки дайвинга, и благодаря многочисленным путешествиям у меня появились контакты с увлеченными профессионалами, которые согласились меня обучить. Полученные дополнительные навыки позволили мне принимать участие в научных экспедициях и в исследованиях затонувших кораблей. Я также закончил курс и получил сертификат дайвинг-инструктора. В результате я сделался универсальным специалистом, завоевав отличную профессиональную репутацию. Благодаря ей я и познакомился с Луизой. Но вся моя репутация прошла прахом в тот день, когда мы решили подчинить всю свою жизнь зачатию ребенка. Мое место заняли более молодые и хваткие. Я исчез с профессиональных радаров. Мне не хватило ни сил, ни желания поднять свой статус из руин. Последние три года я кое-как перебивался, переходя с контракта на контракт, работая с туристами, организуя подводные прогулки, подменяя инструкторов, уехавших в отпуск с семьями. Что я сделал со своей страстью? Куда девалось мое умение вкладывать все силы в то, чем я занимаюсь? Теперь никто не мешал мне отлучаться на долгие месяцы. Не в этом ли главная причина? Меня никто не ждал. В конце концов, разве мне на самом деле нравилось пропадать месяцами на другом конце света?

Я не заметил, как пролетело время и вечер перешел в ночь. У Ивана в ресторане никого не осталось. Только я. Он отпустил официанта, рассчитал последних клиентов и сел за мой столик с бутылкой ромовой настойки собственного изготовления и двумя стопками. Налил, подтолкнул одну стопку ко мне и поднял вторую, приглашая выпить.

– Ну что, прокладываешь маршрут? – спросил он вроде как для порядка.

Или как если бы читал мои мысли.

– Похоже на то.

– Ты не очень разговорчив, но мне нравится, когда ты где-то рядом.

– Тебе осталась ночь, чтобы насладиться моей захватывающей компанией, – иронически усмехнулся я.

Он рассмеялся, выпил одним глотком ром, снова наполнил стопку и тут же опрокинул ее.

– Собираешься как-нибудь вернуться?

– Вряд ли.

– У тебя есть какие-то планы?

Я собрался ответить “нет”, но тут сообразил, что у меня имеется довольно четкое намерение, которое следовало попытаться осуществить.

– Я возвращаюсь в метрополию, постараюсь найти место, где смогу обустроиться раз и навсегда и выбрать настоящую работу. Найти нормальное дело, а не просто какое-то занятие, чтобы не бездельничать. Пора снова приложить руки к чему-то толковому… Хочу наладить свою жизнь… А может, и найти кого-то… – Я сам поразился убежденности, с какой все это объявил. – Перед отъездом, – продолжал я, – еще раз скажу спасибо тебе за тот день.

– Ты и без меня запросто бы выплыл, – подмигнул он. – Ты не из тех, кто готов подохнуть ни за что ни про что.

– До сих пор я тоже был в этом уверен… Да ладно, не важно, не будь там тебя, я, глядишь, так и остался бы гнить за коралловым рифом.

– Я наделал в жизни много гадостей, но не в моих правилах самоустраняться, когда кто-то собрался отправиться к праотцам. Меня это не касается, Гари, но в последние несколько дней ты на себя не похож. Твоя бывшая отправила тебя в нокаут?

– Есть малость… Впрочем, подозреваю, что это было необходимо.

И я изложил ему кое-какие подробности своей жизни. Я подлил себе рома, не дожидаясь, пока это сделает он, и выпил, как он, одним глотком. Не знаю почему, но я воспринимал этого парня, сидящего рядом, иначе, чем всех, с кем пересекался в своих нескончаемых путешествиях. Я относился к нему с искренней симпатией и уважением. У меня сложилось впечатление, возможно ошибочное, что у нас с ним много общего и мы понимаем друг друга без слов. Он, конечно, был более общительным и безбашенным, чем я, но при этом, вопреки внешней видимости, таким же одиноким. Вокруг него терлось много народу, в этом была заслуга его харизмы. Не уверен, что он сознательно стремился к подобной популярности. Похоже, его просто закружило в вихре постоянных тусовок. Рядом с ним не было ни семьи, ни настоящих друзей, ни женщины. Конечно, многие дамы крутились вокруг него, но вроде бы ни одной не удалось его заарканить. Впрочем, меня это не касалось. И точно так же меня не удивляло и не огорчало, что он не вмешивается в мои дела.

Отсутствие любопытства было характерно для нашего образа жизни. Не считая связанного с Луизой периода моей истории, мне всегда попадались на пути люди, лишенные привязанностей. Мужчины и женщины, в сообщество которых я входил, бродили по всему свету и где только ни побывали, причем это никак не было связано с их профессией. Они заводили интрижки в каждом порту, кочевали с места на место, не имели имущества и, уезжая, бросали все на месте. Я их не осуждал, мне бы такое в голову не пришло, я когда-то принадлежал к их клану, да и сейчас к нему принадлежу. Когда мы встречались – по работе, в баре, в зале ожидания аэропорта, в совместно снимаемом жилище, – мы как будто узнавали друг друга, словно члены некого тайного сообщества, и не задавали друг другу вопросов о нашей жизни и о прошлом. Никто не желал провоцировать неловкость, все мы существовали по принципу carpe diem, то есть нам сейчас хорошо, порадуемся этому, а что будет завтра, увидим завтра. Я никого ни о чем не спрашивал, и меня никто не спрашивал, а я никогда о себе не рассказывал. Так же было и у нас с Иваном, но сегодняшний вечер стал исключением, пусть Иван и заинтриговал меня с самого начала. Я всегда относился к нему как к человеку серьезному и более закрытому, что ли, чем другие. С годами я приобрел способность молча терпеливо наблюдать за людьми. Тому, кто обращал на Ивана хоть немного внимания, тут же становилось понятно, что он отличается от остальных. Он мог самоустраниться в самые, скажем так, неподходящие моменты. Например, на многих шумных вечеринках в его ресторане, когда веселье было в разгаре, все смеялись, пили и флиртовали, Иван вдруг как будто исчезал, телом оставаясь с нами, но мысленно словно телепортировался на тысячи километров. Он был здесь, но его здесь не было. Потом он возвращался и выглядел еще более неуемным, чем всегда. Наблюдая за ним, я задавался вопросом, что его спровоцировало: какой-то особый звук, голос, музыка, слово, фраза? Или всплывшее из глубин памяти воспоминание? И, признаюсь, мне всегда было интересно, как он тут оказался.

За долгие годы наш образ жизни не перестал быть для меня некоторой загадкой, но одну вещь я для себя сформулировал: сюда, на остров, расположенный на краю света, прибиваются одиночки, которым есть что скрывать. Не случайно мы не поверяли друг другу никаких секретов, вели себя по-приятельски, однако разделяли только настоящее мгновение. В нашем положении, если уж нужно спрятаться, лучше выбрать рай. Причем такой, где ты ничем не рискуешь.

Иван снова выпил, снова налил нам, потянулся за сигаретами, лежащими на барной стойке, и закурил. Он только что задал мне вопрос, и я в свою очередь спросил его:

– А ты, Иван, ты получил жизнь, которую хотел?

Он устремил на меня взгляд своих черных недоверчивых глаз и выдохнул огромное облако дыма.

– В какой-то мере.

Потом он надолго задумался, но вскоре очнулся:

– За твою новую жизнь в метрополии!

Обсуждение было закончено, что меня вполне устраивало. Он снова поднял стопку. Он знал, в чем я нуждаюсь. И тут меня осенило: он тоже старается что-то забыть.

Мы сидели на песке. Обменивались малозначащими фразами. Будь у нас больше времени, мы, глядишь, раскрылись бы друг перед другом и выложили бы все свои тайны. Но теперь мы молчали, погруженные каждый в свои затуманенные алкоголем мысли. Бутылка с ромом опустела. Я не сомневался, что во время полета усну. Скоро уже рассветет. Я поднял запястье с часами. Пять утра. Я рывком вскочил и удивился, что твердо стою на ногах.

– Мне надо кое-что уладить перед тем, как откланяться, – объявил я Ивану.

Не обращая на него внимания, я направился к воде, по пути снимая одежду. Сколько раз я проделывал такое, чтобы рассеять пары алкоголя? Последний едва не стал фатальным. Но в эту ночь, точнее, в это утро, все было по-другому. Если я уеду отсюда, не зайдя в воду ради чистого удовольствия, мои страхи продолжат давить на меня. Смыслом последнего погружения в воды Реюньона было очищение. Я смою весь негатив, все, что собираюсь оставить позади, все, что не дает мне нормально жить, смою провалы и раны, загнавшие меня в угол. Мне также надо было удостовериться в том, что море меня не покинуло и я не покинул его. Что мы с ним по-прежнему единое целое. Море было моим самым сильным желанием. Тело разрезало воду. Я уплыл далеко, долго плавал в лагуне, и мне было наплевать, что не удалось выйти на большую глубину. Мне хватало сокровищ, которые получалось разглядеть в полумраке, и это было великолепно. Я оцарапался о коралл, укус соли на ране вызвал гримасу боли, но мне это нравилось. Я чувствовал себя живым, когда задерживал дыхание. Найдя более глубокое место, я опустился на дно. Сел на песок и смотрел в небо, которое понемногу светлело. Я получил большое удовольствие от невесомости на глубине, однако ни малейшего желания уснуть и остаться здесь у меня не возникло. Головокружение не убило меня, напротив, оно разбудило, раскрыло мне глаза. Ничего пока не известно, но, даже если я не выстрою заново свою жизнь, я хотя бы избавлюсь от сожалений о том, что не пытался это сделать.

Я выбрался на пляж с ощущением, что уже давно не был таким безмятежным. Кое-как вытерся майкой и натянул брюки. Иван не шевельнулся, он наблюдал за мной, пока я подходил к нему.

– Мне пора, – сообщил я. – Было бы обидно опоздать на самолет.

Иван протянул мне телефон.

– Он упал в песок, когда ты надумал поплескаться.

– Спасибо, – поблагодарил я, хихикнув.

– Отвезу тебя в аэропорт: пока ты купался, я успел протрезветь.

Мы сели в его древний джип. Иван, не произнеся ни слова, тронулся с места, доехал до моей хибары и остановился, не глуша мотор. Я взял свои дорожные сумки, стоявшие за входной дверью, и оставил ключи внутри. Мы двинулись по горной дороге, и я в последний раз полюбовался восходом над Индийским океаном. Иван уселся поглубже на водительском сиденье, я присмотрелся к нему и догадался, что его беспечная поза обманчива. Лицо было замкнутым, руки вцепились в руль, он был взвинчен, напряжен. Я недоумевал.

Когда мы подъехали к месту, я ожидал, что он выбросит меня на тротуар, как доставленную посылку. Но все вышло по-другому: Иван заглушил двигатель и, все так же молча, последовал за мной в терминал. Знаком показал, что еще ненадолго останется. Хотел убедиться, что я действительно улечу? Атмосфера вокруг как будто сгустилась, и я не находил этому объяснения. Регистрация моего багажа всегда длилась дольше, чем у среднестатистических пассажиров – проверка инвентаря занимала много времени, – так что у меня была возможность понаблюдать исподтишка за Иваном. Он вел себя более чем странно. Вышагивал взад-вперед с сосредоточенным, отчужденным и сумрачным выражением лица. Он следил за мной и выглядел обеспокоенным. Всего несколько часов назад это был другой человек. В таком состоянии я его раньше не видел, оно совершенно не походило на его обычные отключки. Когда я наконец подошел к нему, он казался нерешительным, чего с ним никогда не бывало.

– Спасибо, что подвез. И за все остальное тоже.

Я протянул ему руку, он крепко сжал ее, и мне пришло в голову, что он собирается что-то сказать.

– До встречи, – ответил он, отпуская меня.

Я уже собрался поставить ногу на первую ступеньку эскалатора, чтобы подъехать к последнему контролю безопасности, когда он окликнул меня. Я не ошибся.

– Подожди, Гари!

Он выглядел затравленным. Я обернулся к нему и с удивлением заметил, что он сильно побледнел и вплотную приблизился ко мне.

– Мне надо попросить тебя об услуге.

– Слушаю тебя, – ответил я.

Иван тяжело вздохнул, крутанулся вокруг своей оси и с силой запустил руку в волосы. После чего поднял глаза и больше не отрывал от меня быстро мрачнеющего взгляда. Он начал меня беспокоить.

– Не задавай мне вопросов. – Его голос был умоляющим.

Иван напоминал мне о пакте кочевников…

– Договорились.

Новый вздох. Чего он хотел добиться, с усилием вдыхая и выдыхая воздух? Набраться храбрости? Сбросить давящий на него груз? Прогонял ли он свои страхи?

– Было бы классно, если бы ты съездил в Сен-Мало, в Бретань. Найди бар под названием “Одиссея”, узнай, принадлежит ли он женщине. И позвони мне, сообщи, что ты раскопал.

Он рассчитывал, что я буду для него шпионить?

– Почему бы тебе самому это не сделать? Не обязательно туда ехать, чтобы получить информацию.

– Блин, достал ты своими вопросами!

Он спрятал лицо в ладонях и разочарованно забормотал. Я положил руку ему на плечо, успокаивая – ему, похоже, становилось все хуже.

– Извини, но все же согласись: то, о чем ты меня просишь, звучит диковато. Для чего тебе выслеживать эту женщину?

– Это не просто женщина, Гари… Это моя жена.

Я отпустил его и от изумления сделал пару шагов назад. Я был готов вообразить что угодно, только не такое.

– Чего? Но… почему ты никогда о ней не упоминал?

– Кто бы говорил! Я сам только два дня назад услышал, что ты в разводе!

Я отмахнулся от его вполне справедливого возражения.

– Я не видел ее уже семь лет, – продолжал он, – семь лет не видел и не слышал ее.

Он явно слетал с катушек.

– И ты просишь, чтобы я пошел к ней? Я с ней даже не знаком! Почему ты сам к ней не отправишься, не позвонишь, не напишешь? Разбирайся с этим сам!

Он горько усмехнулся:

– Я слишком труслив… Бросил ее без единого слова. Она даже не представляет, где я живу.

Я потрясенно вытаращился. Его нахальство окончательно сбивало меня с толку.

– Тем более, Иван! Я не должен брать это на себя!

Он смотрел на меня умоляюще:

– Ты первый, Гари, к кому у меня нашлось достаточно доверия, чтобы заговорить о ней…

– И с чего это вдруг тебе стукнуло в голову узнавать, как она там? По-моему, уже поздновато беспокоиться о ней.

– Это ты виноват! – он ткнул в меня пальцем.

– Ты что, издеваешься?

– Нет… я сидел себе спокойненько, а ты нарушил мой душевный комфорт. Вывернул мне душу наизнанку своими заморочками насчет того, чтобы где-то обосноваться… и я понял, что должен понять, что к чему… узнать, думает ли она еще обо мне.

Он точно был не в своем уме.

– Погоди, Иван… Это какой-то бред!

– Ну пожалуйста, Гари…

– Ты полагаешь, что я соглашусь устроить бардак в жизни женщины, которую я в глаза не видел?

– Ты классный парень, Гари, ты сумеешь все правильно ей объяснить.

Объявили посадку на мой рейс.

– Мне пора.

Я и шевельнуться не успел, как он схватил меня за руку.

– Сделаешь?

Несколько секунд мы оценивающе вглядывались друг в друга. Должен ли я оказать ему эту крайне странную услугу? Зачем мне это делать? Для ответа мне недоставало самой важной информации.

– Ты ее любишь? То есть я хотел спросить… ты ее любил все эти годы? Ты вспоминаешь о ней с тех пор, как бросил?

– А как иначе? Зачем бы я тебя о таком просил, если бы было по-другому?

– Как ее зовут?

Он улыбнулся облегченно и растроганно:

– Эрин… Ее зовут Эрин.

6

Иван

Что он натворил?

– Мать твою! – заорал он.

Те, кто был рядом, вздрогнули, он растолкал их, собравшись догнать дайвера и потребовать, чтобы тот все забыл. Он уже был готов вскочить на эскалатор и броситься в погоню, но в последнюю секунду застыл. Чтобы он ни сказал, Гари никогда не забудет. Даже если он ему прикажет. Своей настойчивостью он только усугубит ситуацию. Слишком много он уже выложил. Посеял мерзкое зерно в сознании этого типа. Единственный способ заставить его все забыть – разбить ему морду, сделать так, чтобы тот исчез. У него зачесались кулаки. Он сделал шаг назад, отстраняясь от соблазна. Уже много лет на него не накатывала такая глухая жажда насилия. Нет, это невозможно. Так низко он не падет. Он не допустит возрождения своих заскоков. Нужно сохранять здравый смысл и помнить о цели.

Он мчался к выходу из аэропорта, сбегал, увеличивал расстояние, умирая от желания повернуть время вспять и не дать себе открыть свою поганую пасть.

Как он ухитрился быть таким идиотом? Таким слабаком. Последние несколько часов он чувствовал себя загнанным в угол, не успевал хорошенько все просчитать. Гари был ему нужен. Как после этого не спрашивать себя каждую минуту, там ли он уже, встретился ли с ней, задал ли ей вопросы, оставался ли рядом? Как не пытаться предугадать реакцию Эрин? Окажется ли эта реакция такой, как он ожидает? Ему было необходимо во всем разобраться. Выяснить, что там происходит.

7

Эрин

Готовность разума в одночасье адаптироваться к обретенной свободе вызывает изумление. Неудовольствие, досада куда-то подевались. И вот доказательство: я не теряла терпения, когда мои великие идеи ремонта не продвигались так, как я планировала. Проект был запущен больше трех недель назад, а я все еще находилась в мертвой точке. Мастера не присылали сметы, а те, что снисходили до этого, уточняли, что не готовы приступить к работе раньше, чем через несколько месяцев. Поблагодарим за это горожан и их загородные дома. Время шло, близилось начало сезона, поэтому закрытие бара даже не рассматривалось. Придется подождать до следующего года.

Что же до нового названия “Одиссеи”, единственная польза от его поисков состояла в том, что мы собирались по вечерам и хохотали до слез. Раз в неделю семья в полном составе обсуждала разные варианты. Ни одно предложение не было на высоте. Еще недавно я бы вопила, обвиняя небо и землю в своих неудачах. Сегодня все было не так. Я философски повторяла себе, что никакой спешки нет, важен только результат и он обязан меня устроить.

В тот день после обеда в “Одиссее” царило спокойствие, хотя погода была великолепной. Не будь я занята на работе, надела бы пальто и уселась пить кофе на солнышке. Я покосилась на Палому. Молчание было не в ее привычках. Палому я знала как облупленную. В баре она была моим дублером. Неделю назад у нее закончился отпуск. Как я и предполагала, ей не понадобилось много времени, чтобы учуять, что в воздухе сгустились перемены. Это было написано на моем лице. Я убеждалась в этом каждое утро, глядя в зеркало. Неважно, что сейчас была середина зимы, я все равно выглядела потрясающе, как если бы ухитрялась поймать каждый лучик солнца. Я описывала Паломе ситуацию, а она оставалась невозмутимой. Когда я закончила, она завопила, сжала меня в объятиях, едва не задушив, бросилась к холодильнику и достала шампанское. Не успела я рот открыть, как она объявила, что сама оплатит эту бутылку.

– Не в том дело, Палома, просто еще десять утра, – напомнила я.

Она засмеялась и выстрелила пробкой.

Судя по выражению ее лица, она точно что-то задумала.

– Почему не вернуться к “Бистро”? – якобы невинно предложила она.

Название эпохи моих родителей! После приезда из отпуска Палома активно участвовала в отборе вариантов и даже интересовалась мнением клиентов.

– Тебя отец подослал?

– Вовсе нет! – запротестовала она, натянуто улыбаясь.

– Я же собираюсь стряхнуть с “Одиссеи” пыль, а не превратить бар в музей! – возразила я.

– Тебе отлично известно, что я не в силах ему отказать, а он попросил подкинуть тебе эту идею.

Палома и мой отец… Легендарная история. Когда исчез мой муж, я лишилась энергии и отказывалась работать. Я покидала квартиру над баром, где мы жили, только чтобы отвести в школу Лу и Улисса и купить еды, и отец снова стал обслуживать клиентов, хотя я его об этом не просила, да и не сумела бы попросить. “Одиссея” простояла закрытой всего один день. Он снова отпер дверь своего бара – который уже ему не принадлежал, – и каждый день являлся туда, обязательно заходя по дороге ко мне и спрашивая, не намерена ли я к нему присоединиться. Он взял на себя руководство, но сообщал мне обо всем, пытаясь так или иначе меня вовлечь. Отсутствие моей реакции не мешало ему контролировать ситуацию. Режис ни за что бы не позволил развалиться тому, что его дочь выстроила в поте лица своего.

Первым его радикальным решением стало закрытие кухни. За нее отвечал мой муж. Едва войдя в мою жизнь, он предложил подавать в полдень обед. С его уходом приготовление горячих блюд в “Одиссее” утратило смысл. Кухня окончательно прекратила существование. В дальнейшем мне не приходило в голову нанять повара и заново ввязаться в эту авантюру. Страница перевернута и стала частью прошлого.

Вторым важным решением был наем дополнительного сотрудника, не члена семьи, мне в помощь, когда я буду готова снова обслуживать посетителей. Отец никогда не сомневался, что зов любимого дела в конце концов станет достаточно громким. Время подтвердило его правоту. Он не собирался работать в паре со мной. Мать бы не позволила, да он и сам считал, что ему тут больше не место. Он постарел и полностью отдавал себе отчет в том, что его внимание требуется внукам. Поскольку ему некогда было бегать по разным заведениям города, выясняя, не готов ли кто-то из хозяев уступить сотрудника, отец разместил в газете объявление. Нескольким кандидатам уже был дан от ворот поворот, когда явилась Палома и спросила, в силе ли еще предложение. Он вознамерился прогнать и ее, поскольку, по его представлениям, ему нужен был крепкий парень, способный утихомиривать трудных клиентов, но отнюдь не хрупкая девушка едва ли тридцати лет с худенькими руками, которая стояла перед ним. Режис не привык останавливать себя и говорил все, что ему взбредет в голову, тем более в тот период, поэтому отказал ей, посоветовав поискать место продавщицы в магазине одежды. До сих пор помню, как я подпрыгнула, услышав этажом ниже вопли Паломы. Она наорала на моего отца. Когда она успокоилась, отец рассмеялся и объявил, что она может приступать к работе. Несколько следующих недель они дуэтом разыгрывали сцены семейных скандалов. Паломе нужно было всему учиться, но она не терпела папиных выговоров, он же не прощал ей ни единой ошибки. Я это на собственной шкуре испытала, поскольку профессии меня научил он. Отчаянно ругаясь, они шаг за шагом приручали друг друга, и Палома стала для меня той опорой, о которой мечтал отец. С тех пор Палома преклонялась перед ним, а вскоре после нашей встречи превратилась в мою лучшую подругу. Единственную подругу на самом деле.

Потребовалось примерно полгода, чтобы я выбралась из состояния апатии и снова захотела работать в “Одиссее”. Я это сделала только ради детей. Лишь они имели для меня значение. Я в конце концов сообразила, что, если я не встряхнусь, они получат вместо двух родителей одну мокрую курицу. Однажды утром я отвезла Улисса и Лу в школу, после чего явилась к родителям и оставила им Мило на весь день. Я впервые разлучилась с ним с тех пор, как наша жизнь вдребезги разбилась. Жестом я попросила их воздержаться от комментариев. В десять утра я открыла “Одиссею” – впервые после его исчезновения. После того, как он меня бросил. Я старалась отводить взгляд от кухонной двери, навсегда закрытой. Руки у меня дрожали, в глазах стояли слезы, но рефлексы восстановились: проверить, чистая ли стойка, разжечь огонь в камине, включить музыку. Причем не как раньше, для общей атмосферы, а чтобы не чувствовать себя такой одинокой, чтобы не казалось, будто меня затягивает в бездну. Проделав все это, я стала ждать клиентов. Первые из них, ожидающие увидеть Режиса, сначала пятились, заметив меня, а некоторые даже порывались уйти, зато позже многие заявлялись из любопытства – новость о моем возвращении быстро разлетелась. Но все старались на меня не смотреть и никто не осмеливался сесть за стойку, опасаясь приближаться ко мне. Я слышала за спиной шушуканье. Я успела привыкнуть к роли объекта сплетен. Каждый день в школе, в магазинах, куда я отправлялась за покупками, все бросали на меня взгляды, но не спешили ко мне обращаться. Меня жалели. Люди обсуждали ситуацию, как если бы меня рядом не было и я не могла услышать их и что-то ответить. “Почему он вдруг взял и ушел?” “Кошмар какой-то”. “Нет дыма без огня, она сделала что-то ужасное, потому он и сбежал!” “Хорошо хоть детей не забрал”. “Она ему изменила, точно!” “Нет, это он сходил на сторону, он известный бабник, я слышал, что он таскался по всяким левым барам”. “Может, оно и к лучшему, что она от него избавилась! Этот тип был только обузой”. “Может, его уже достало, что она вечно сидит у него на шее”. Всякий раз, когда шепот сплетен долетал до меня, я с трудом брала себя в руки, чтобы не врезать кому-нибудь, не завопить, не попытаться защититься или не защитить его – вопреки всему. Даже в моем собственном баре они позволяли себе перемывать мне кости или отворачиваться от меня, пока я их обслуживала. Со мной отказывались общаться, разве чтобы заказать стакан пива, чашку кофе или бокал белого вина. Но при этом никто не произносил мое имя. Как будто опасались, что я их заражу. Для них я превратилась в незнакомку. В зачумленную. Я часто отступала подальше от них, пряталась за кассу, брала себя в руки, чтобы не сорваться, не заплакать, оставаться с высоко поднятой головой ради детей. Улисс, Лу, Мило. Я без устали повторяла про себя их имена, напоминая себе, зачем ввязалась в это сражение.

И вот в разгар дня дверь открылась и передо мной впервые появилась Палома. Я увидела маленькую девушку с твердым, как металл, взглядом и с чертовски лукавой улыбкой. Она энергичным шагом пересекла зал “Одиссеи”, приблизилась к стойке, заговорщически подмигнула мне и послала воздушный поцелуй.

– Привет, хозяйка! – громогласно заявила она. – Я принесла детям полдник.

Она бросила пакет с выпечкой, затем обошла весь бар и пристально всмотрелась в лицо каждого клиента, ощерив зубы, готовая кусаться. Вдруг она грохнула ладонью по одному из столов, да так, что бокалы задрожали.

– Ну вы, придурки! Я полчаса наблюдала за вами через окно. Эта женщина, – она вытянула в мою сторону указательный палец, – эта женщина героиня! До того как ее мудак муж свалил, вы любили ее, смеялись вместе с ней, некоторые из вас заводились, вспоминая ее, вы облизывались, глядя на ее попу, хоть ей столько лет, сколько вашей дочке, а ее мужик был вашим приятелем! Так вот, это та же самая женщина! Она не изменилась. Этот грязный тип предал ее, а заодно и своих детей. Предупреждаю: завтра я жду от вас море цветов, много чаевых и улыбок, реплик вроде “Классно выглядишь, Эрин”, и “Он скотина”, и “Мы ходим сюда ради тебя”.

В следующие три минуты бар опустел. После чего Палома взгромоздилась на табурет.

– Прости, мне надо было это выплеснуть.

Я улыбнулась:

– Я в восторге, Палома.

– Теперь, когда нас никто не отвлекает и пока не заявились новые клиенты, я жду твою версию истории, а не то, что рассказали твой отец и брат. Я же работаю на тебя, а не на них, хотя Режиса я безумно обожаю. Но вот с Одиль я ни за что связываться не буду, я ее жуть как боюсь!

Я ей все выложила, все объяснила, вплоть до мельчайших подробностей, не стесняясь, ничего не замалчивая, и мне сразу стало гораздо легче. Она тоже поделилась со мной, и я поняла, кто она такая. Правда, отец набросал мне ее портрет в общих чертах, но я была такой же, как она, мне нужно было все разузнать самой. Тем более что само ее присутствие и то, как она поставила на место клиентов, помогли мне забыть обо всем остальном. Вместе с ней в моей жизни как будто повеяло свежим ветром – пусть и с порывами, – и это вызвало у меня первую за многие месяцы улыбку.

В то время Паломе было двадцать девять лет и она была сорвиголова, гуляка, пройдоха, лгунья, драчунья, подруга, обладательница многочисленных любовников, работяга. После историй, подноготную которых она предпочла от меня скрыть (я догадывалась, что тут не обошлось без бродяг-попрошаек с собаками из Ренна[2]), она захотела остепениться и случайно наткнулась на отцово объявление. Раньше она где только не подрабатывала, но никогда не имела дела с баром. И не могла себя переделать – ее, как магнитом, тянуло к ночным гулянкам. Потому-то она, не задумываясь, откликнулась на предложение, будучи уверена, что легко приручит своего нового хозяина.

– Повидала я таких, с кем шутки плохи, но такие, как твой отец, ни разу мне не попадались, – уточнила она.

У меня были все основания испугаться этой своеобразной девушки или предположить, что надолго она здесь не задержится. Но получилось не так. Я ей поверила. Прошло семь лет, и она оставалась со мной. С годами она образумилась, однако ее глаза сияли гораздо ярче, когда она работала по вечерам. Она всегда была готова взять на себя эти смены, в особенности по выходным. Любовник и двухлетняя дочка не особо ее угомонили. Она все же согласилась на то, что будет полезно распределить наши обязанности разумно. Мои дети уже подросли, а ее малышка была еще совсем крохой.

Было шесть часов вечера. Я оставила Палому на хозяйстве и не скрывала, что довольна ее возвращением. Все две недели ее отпуска я одна обслуживала клиентов в баре и днем, и по вечерам и была уже по горло сыта “Одиссеей”.

– Слушай, Эрин, если серьезно, пора уже найти это новое название! – вернулась она к разговору, приняв заказ и подойдя ко мне.

– Согласна, но что попало меня не устроит. Когда мы найдем подходящее имя, нам надо будет с ним жить и было бы досадно упрекать себя за неудачный выбор. Это слишком важно… Я готова и несколько месяцев потерпеть, если надо.

Она охнула, демонстрируя нетерпение, а я закатила глаза; ее реакция меня позабавила.

– Давай, продолжай поиски, а я пойду домой! Сегодня вечером тут должно быть спокойно.

– Какая досада!

По мнению Паломы, после ее отпуска у нас сделалось как-то слишком тихо. Я поцеловала ее в щеку и убежала, радуясь возможности побыть дома, с детьми.

Я убедилась, что Мило крепко спит. Улисс и Лу были уже достаточно большими, чтобы со всем справиться самостоятельно, поэтому я только приоткрыла двери их спален и велела: “Не засиживайтесь допоздна, и до завтра”. Каждый из них ответил мне нежной и усталой улыбкой. Я спокойно спустилась на нижний этаж квартиры, по привычке поглаживая перила и бросая взгляды на фотографии в рамках, украшавшие стены вдоль лестницы. Нам было хорошо в этом доме, и я каждый день радовалась нашему везению.