Ломаный сентаво. Побег через Атлантику бесплатное чтение

Серия «Историческая авантюра»

© Заспа П., 2022

© ИК «Крылов», 2022

Пролог

Сквозь шторы рейхсканцелярии в окна пробились робкие лучи раннего весеннего солнца, бросая длинные тени садовых деревьев на мраморный, в готических орнаментах пол. Стрелки настенных часов образовали тупой угол, сообщая присутствующим о семи утра и начале церемонии. В маленькую гостиную фюрер вошёл вовремя, словно считал за стеной оставшиеся секунды. Адъютант Отто Гюнше плавно закрыл за ним дверь и замер, слившись с тяжёлой портьерой. Тусклый взгляд Гитлера остановился на портрете Фридриха Великого, затем – на лице секретарши Юнге. Смотрел долго, будто вспоминая, кто перед ним стоит. Дальше глаза опустились на календарь – 20 апреля 1945 года. Ему исполнилось пятьдесят шесть. Глаза ненадолго поднялись, затем веки тяжело опустились, словно на них висели пудовые гири. И вновь остановившийся на цифрах календаря стеклянный взгляд, словно не замечающий остальных, хранивших неловкое молчание. По ряду генеральских кителей и штатских костюмов пробежала лёгкая нервозная волна. Лишь после этого фюрер обратил на них внимание. Первой стояла Ева. Казалось, она была единственной, кто улыбался. Затем Дёниц, Гёббельс, Гиммлер, Борман. Перешёптывающиеся Шпеер и Риббентроп тотчас смолкли, заметив на себе укоризненный взгляд стоявшего напротив личного телохранителя Гитлера Рохуса Миша. Фюрер коротко поприветствовал собравшихся и начал обход. Он протягивал каждому влажную дрожащую руку и равнодушно слушал поздравления. Церемония скорее походила на прощание.

– Где Геринг? – вдруг, спохватившись, спросил Гитлер.

– Рейхсмаршал задерживается, – сделал полшага вперёд командующий истребительной авиацией Германии генерал-лейтенант Адольф Галланд. – Он просил передать свои извинения и сказать, что непременно прибудет к полудню.

Фюрер кивнул и перешёл к противоположному ряду, где стояли некоторые допущенные в рейхсканцелярию гауляйтеры и генералы вермахта рангом пониже. Короткий обход давался Гитлеру с трудом. Каждый новый шаг затягивался, будто фюрер собирался с силами, чтобы поднять ногу. На лбу выступила испарина, дрожь с руки перешла на подбородок – давала знать тяжёлая контузия при покушении. Закончив приём поздравлений, Гитлер завершил круг и остановился там, где его начал. И вновь стоял долго, скорбно опустив голову.

– Я вас ненадолго оставлю, – прислушавшись к собственному самочувствию, вдруг заявил он, направившись к выходу.

Приглашённые гости понимающе закивали, провожая взглядами покидающую вслед за фюрером секретаршу. Ни для кого не было секретом, что личный врач Гитлера Теодор Морелль лечил его кокаином. Фюрер принимал наркотик с помощью подготовленного секретаршей ингалятора. После того, как дверь закрылась, по рядам пробежало расслабленное оживление. Гости тут же рассыпались на группы по интересам, заняв все стулья и диваны. Тем, кому не осталось мебели, стоя, оккупировали углы. Мучимый никотиновым голодом генерал авиации Адольф Галланд не примкнул ни к одной из групп и, едва дождавшись окончания поздравительной церемонии, выскользнул на продуваемую апрельским ветром террасу. Его побег не остался незамеченным для Евы Браун, и лишь только он, размяв ароматную сигару, собрался закурить, как Ева тут же возникла за генеральской спиной.

– Адольф, вы никак не расстанетесь с дурной привычкой?

– Простите, фройляйн Браун, – замер с протянутой рукой Галланд, – это выше моих сил. Открою вам секрет, хотя вы, возможно, уже наслышаны, что я являюсь обладателем единственного в нашей авиации истребителя, оборудованного электрической зажигалкой и коллекцией сигар. Мои подчинённые меня понимают.

– А ещё я наслышана, что наш фюрер делал вам по этому поводу замечание.

Не найдя, что ответить, Галланд лишь виновато пожал плечами.

– Германия гибнет, – то ли утверждая, то ли спрашивая, неожиданно произнесла Ева, украдкой раскрыв дамскую сумочку, и достала тонкую дамскую сигарету, но, увидев за стеклом адъютанта Гитлера, тут же её спрятала.

– В её истории это происходило не раз, и каждый раз она возрождалась заново, – ответил Галланд, поджигая сигару, справедливо расценив смену темы разговора как очередное разрешение на дурную привычку. – Поверьте, Германия переживёт всех нас, чтобы когда-нибудь опять возродиться из пепла.

– Адольф, вы имеете в виду Четвёртый рейх?

– Именно. Потому что с Третьим скоро будет покончено.

– Вы говорите крамольные слова. Услышь их наш фюрер, уверена, ваши погоны полетели бы в камин.

– Бросьте, фройляйн Браун, мы ведь с вами всё понимаем. Эти погоны и так долго не задержатся на моём кителе. Скоро их сорвут или русские, или англичане. Сейчас нужно думать о будущем Германии. Перевернуть эту страницу и начать писать новую.

– Почему опаздывает рейхсмаршал? – снова сменила тему Ева.

Не питавший симпатий к Герману Герингу Адольф Галланд скривил губы в брезгливой ухмылке.

– Видимо, рейхсмаршал считает, что у него есть более важные дела.

– Более важные, чем поздравление нашего любимого фюрера? Чем же он занят?

– Насколько мне известно, сегодня ночью он отправлял в Баварию двадцать четыре грузовика с личным имуществом. Рейхсмаршал очень озабочен тем, чтобы его антиквариат, мебель и картины не достались подступающим к Берлину русским.

Ева отвернулась, поднеся к подбородку сжатые кулачки, но уходить не торопилась. Галланд с удивлением заметил среди белых кудрей на её затылке тёмные корни волос. Когда-то о маленьком секрете любовницы фюрера ему рассказывали, но он отмахнулся, не считая нужным вникать в женские тайны. Теперь же это показалось ему забавным. Ева была шатенкой, но все шестнадцать лет жизни с Гитлером красилась в блондинку. И всё население Германии таковой её и считало. А ещё пропаганда доктора Гёббельса подавала фройляйн Браун как невероятную красавицу. Генерал окинул её оценивающим сторонним взглядом – нет, он не назвал бы её интересной женщиной.

– Без фюрера Германия не возродится! – внезапно обернулась Ева, и Галланд, дабы не выдохнуть дым ей в лицо, подавившись, сдавленно закашлялся, пряча сигару за спину. – Без нашего фюрера Германия непригодна для жизни!

– Многие так считают, – неопределённо ответил он, с трудом восстановив дыхание. – Мы потерпели поражение в прошлой войне, но прошло всего лишь двадцать лет, и Германия стала многократно сильнее. Можно проиграть бой, сражение, но не войну. Нельзя уничтожить бесследно такое государство, как наше. Часто случается так, что поражение – всего лишь передышка.

– О, Адольф, какие прекрасные слова! Как жаль, что я лишь простая девушка, и когда я умоляла нашего дорогого фюрера бежать, мне не приходили в голову ваши доводы.

– Это не бегство, фройляйн, а непредвиденное отступление. Зачастую оно простительно ради другой, более значимой цели.

– Да, да, ради победы! – взволнованно воскликнула Ева. – Мне так грустно, что он не желает этого слышать! Два дня назад мы все уговаривали фюрера отбыть на побережье, в ставку гросс-адмирала Дёница, а оттуда уплыть на лодке. Но его переубеждает Гёббельс. А у нашего беспокойного Йозефа на уме лишь красивая гибель всех и вся за Германию. Он прямо-таки одержим идеей устроить грандиозный трагический финал в стиле Вагнера посреди дымящихся руин города. Кстати, хорошо, что я о нём вспомнила. Министр пропаганды просил через меня спросить разрешения у фюрера переехать с семьёй в верхний ярус его бункера. Нужно передать, что фюрер сказал – пусть он делает, что захочет. Адольф, а многие думают не так, как Гёббельс?

– Большинство, фройляйн Браун. Во все времена, когда становилось тяжело, немцам был свойственен спасительный прагматизм, а не губительный фанатизм.

Такой ответ пришёлся Еве по душе. Она взяла Галланда под локоть и, доверительно потянувшись к его уху, шепнула:

– Раз уж мы начали делиться секретами, то я тоже открою вам свой секрет: скоро я стану фрау Гитлер.

– Поздравляю, – ничуть не удивившись, кивнул генерал.

– Всю прошлую неделю мы говорили с фюрером о нашей свадьбе, но плохие новости с фронтов не давали ему времени исполнить своё обещание. Но я уверена – в предстоящую неделю он его обязательно выполнит. Адольф, если бы вы только знали, как мне тяжело! Я самая несчастная женщина Германии! Столько лет ждать этого дня… но если всё рухнет…

– Я вас понимаю.

– Вы такой отзывчивый. Скоро состоится наша свадьба, и обещаю, вы будете первым, кого я на неё приглашу. Но и вы мне обещайте, что попытаетесь уговорить фюрера сохранить свою жизнь ради будущего нашей с вами Германии. Вы так хорошо об этом только что говорили.

– Фройляйн Браун, у вас получается не хуже, – вернул комплимент Галланд. – Но мой голос гораздо тише вашего. На фюрера вы имеете куда большее влияние, чем один из его генералов. Я могу лишь подсказать, кого ещё нужно пригласить на торжество, чтобы ваш голос не был одинок. Насколько мне известно, в определённых кругах существует подобный план спасения как Германии, так и фюрера. От вас лишь требуется шепнуть в нужный момент, что кроме Гёббельса не лишне послушать и других. К примеру, рейхсляйтера Бормана. Да и к тому же, вам ведь полагается свадебный подарок? Скажите мне, какой жених откажет в просьбе невесте, будь он даже фюрер? А вместе мы сумеем переломить ход истории.

Ева благодарно улыбнулась, почувствовав надежду, а затем и уверенность, что ещё не всё потеряно. В душе вдруг зародились слова, которые, как ей казалось, убедят любимого фюрера искать спасительное место. Где-нибудь подальше от постепенно превращающегося в преисподнюю Берлина. Она хотела поделиться рвущимися из сердца словами с Галландом, но ей помешал заглянувший на террасу адъютант.

– Фройляйн, фюрер убыл в бункер, – предупредил он и, ожидая её, продолжал удерживать дверь открытой.

– Спасибо, Отто, я иду. Генерал, а с вами мы ещё продолжим наш разговор. Не забывайте о нём.

Нельзя сказать, что спустя девять дней Галланд о разговоре забыл. Но вихрь проблем завертел его в стремительном круговороте, из которого не было видно ни малейшего просвета. На нём лежала ответственность за противовоздушную оборону Берлина, но с каждым днём эта задача превращалась во всё более неразрешимую. Кроме теряемых в боях самолётов, немецкие потери росли из-за катастрофической нехватки запчастей. Их снимали с ещё вполне пригодных, но требующих ремонта самолётов и ставили на те, которым тоже требовался ремонт, но не такой значительный. Часто из трёх самолётов удавалось таким образом слепить один, хотя бы как-то способный подняться в воздух. Однако запчастями проблемы не ограничивались. Даже сумев собрать пару полков уцелевших истребителей, он не мог наскрести бензин на одновременный вылет всего лишь одной эскадрильи. Горючее сливали из всех подвернувшихся под руку грузовиков, даже тех, которые были заняты подвозом бочек с бензином. Закрывали глаза на запрет инженеров на низкооктановое число, смешивали с остатками авиационного бензина и заливали в самолёты. Но и этого было мало. Пару дней назад, когда авиационные бомбы советских бомбардировщиков упали рядом с бункером и изрядно напугали фюрера, тот то ли от злости, то ли от страха принялся кричать во все телефонные трубки, что всё руководство авиации сию минуту нужно расстрелять. Благо, его приказы уже исполнялись не с такой, как прежде, прытью. Хотя положительным моментом этой бомбёжки оказалось то, что теперь Галланду разрешили отбирать бензин даже у тех машин, которые занимались эвакуацией семей германского руководства. А потому, когда его снова вызвали в бункер фюрера, он был уверен, что для очередного разноса. Он ехал по улицам Берлина под звуки близкой канонады, удары которой иногда, казалось, доносятся из-за соседних домов. Воздух витал клубами, насыщенный дымом, гарью и пылью, так что невозможно было понять, день сейчас или ночь. За весь путь он не увидел ни одного человека. За городом ему повстречалась длинная колонна беженцев. В городе – никого. Узкий луч света закрытых светомаскировочными шторками фар выхватывал то искорёженный трамвай или грузовик, то обвалившийся угол дома с чёрными глазницами окон. Часто улицу преграждали противотанковые баррикады. Галланд поражался, как его водитель умудрялся не врезаться в груду камней, и при этом ещё безошибочно находить дорогу к бункеру. Довольно быстро они добрались до своей цели. К удивлению генерала, здание рейхсканцелярии оказалось сравнительно целым. Хотя сад во внутреннем дворе, в котором прятался бункер, выглядел чёрным, безжизненным и обгорелым. Неожиданно, громко грохоча и лязгая гусеницами, их медленно катящийся по когда-то ухоженной алее «Опель» обогнал танк. Не разбирая дороги, он сломал пару деревьев, снёс выложенную из мешков с песком пулемётную точку и, дёрнувшись, замер у бетонных плит, скрывавших вход в бункер. Галланд в изумлении привстал с кресла. Но это оказалось ещё не всё. Неизменная сигара повисла у него на губе, когда он увидел, как из танка, при помощи танкистов изнутри, а снаружи – двух эсэсовцев, через открывшийся люк с трудом вытащили упитанного толстяка в строгом чёрном костюме. Подхватив под руки, эсэсовцы передали его другим, появившимся из тёмного, похожего на конуру входа, и снова заняли свои места под навесом из бетонных плит. Не задерживаясь, танк звонко лязгнул захлопнувшимся люком, выдал порцию чёрной гари и, тронувшись на этот раз уже не так ретиво, покинул двор. Проводив удивлённым взглядом окрашенную в камуфляжные цвета стальную тушу, Галланд выбрался из машины и, небрежно вскинув руку на приветствие охранявших вход эсэсовцев, спросил:

– Кто это?

– По приказу министра Гёббельса – служащий ЗАГСа Вальтер Вагнер.

– ЗАГСа? – удивился Галланд, постепенно припоминая разговор с фройляйн Браун и начиная догадываться о цели вызова.

– Я вас провожу, герр генерал, – произнёс, появившись из ниоткуда, офицер СС.

Галланд обратил внимание, что от него сильно пахнуло спиртным. «Так они глушат страх», – подумал он, криво ухмыльнувшись. Петляя по лабиринтам верхнего бункера, Галланд по привычке читал нанесённые люминесцентной краской, на случай отключения электричества, надписи. Они говорили, что здесь в основном обитали прислуга и охрана. Двадцать помещений под четырёхметровыми стенами вверху и столько же внизу. Галланд неоднократно бывал в бункере и мог бы обойтись без эсэсовца, но тот ни на шаг не отставал. Это начинало действовать на нервы. Вентиляторы шумно гнали воздух с поверхности, попутно прихватывая запах гари. На случай их отключения вдоль стен стояли баллоны с кислородной смесью. При переходе из верхнего в нижний бункер, на прямоугольной лестнице, их встретила в нацистском приветствии охрана уже из четырёх эсэсовцев. В ответ генерал лишь поморщился. Внизу было холодно и сыро – Гитлер предпочитал прохладу. Здесь Галланд предпринял попытку отделаться от своего сопровождающего.

– Благодарю. Больше вы мне не нужны.

Однако гауптштурмфюрер сделал вид, что не услышал, и, распахнув дверь, молча вошёл следом. Коридор нижнего бункера освещался не в пример верхнему. Галланд непроизвольно закрыл глаза от резко ударившего по ним света. Едва сделав пару шагов и освоившись, он увидел ту, кого меньше всего ожидал здесь встретить, но был ей несказанно рад.

– Ханна, и вы здесь!

Жестом, на сей раз не терпящим возражений, он отослал эсэсовца.

Ханна Рейч шла навстречу в сером лётном комбинезоне, с наскоро затёртыми бензином масляными пятнами. Когда она остановилась рядом, в нос Галланду ударила резкая смесь авиационного топлива, хозяйственного мыла и женских духов. Зная Рейч как женщину, которой из имевшихся в мире ароматов милее всех был запах авиационного бензина, он подумал, что духами с ней наверняка поделилась фройляйн Браун.

– Я здесь оказалась случайно. Фюрер назначил вместо Геринга генерала фон Грейма. Для получения маршальского жезла мы с трудом прорвались в Берлин на связном «Шторхе», но по пути над Тиргартеном нас обстреляли советские зенитки и тяжело ранили генерала в ногу. Я посадила самолёт на проспекте у Бранденбургских ворот.

– Уверен, вам это не составило труда.

Ханна не оценила комплимента. Ей, знаменитой пилотессе-испытательнице, обладательнице массы рекордов, Валькирии Рейха, лётчице, имя которой знал любой, даже далёкий от авиации немец, этот полёт показался обычной рутиной. А ещё Рейч была известна как ярая нацистка и почитательница Адольфа Гитлера.

– Для нас включили на столбах чудом оставшиеся вдоль проспекта фонари, – пожала она плечами. – Посадка не была сложной. Сейчас меня волнуют куда более важные вещи: предательство Геринга и здоровье нашего фюрера.

– Наш фюрер так плох?

– Измены бьют по его здоровью сильнее болезней. Вчера стало известно о предательстве Гиммлера.

Об этом Галланд ещё не слышал. Он удивлённо взглянул на Рейч сверху вниз, и она по-женски обрадовалась, что может первой преподнести ему эту новость.

– Да-да, наш «преданный Генрих»! За спиной у всех он вёл сепаратные переговоры со шведами. Я была свидетелем, когда эту новость доложили фюреру. Для него измена рейхсфюрера СС оказалась страшным потрясением. В припадке бешенства он бегал по коридорам, волоча ногу, и кричал об измене своего любимца каждому встречному. Теперь им овладела навязчивая идея – застрелиться.

– Странно. А я уж подумал, что меня вызвали на свадьбу.

– Так и есть. Сегодня фюрер сказал длинную речь о том, что Ева – законопослушная католичка и не может закончить жизнь сожительницей.

– Он решил застрелить и её?

– Поначалу фюрер хотел, чтобы я вывезла её из Берлина к гросс-адмиралу Дёницу во Фленсбург, но Ева отказалась, решив разделить его участь до конца. Давайте поторопимся, свадебная церемония скоро начнётся.

Когда они оказались в приёмной, примыкающей к кабинету фюрера, гости стояли за длинным столом, на котором ещё лежали карты со сводками с фронтов. Их сдвинули в сторону, чтобы разместить фужеры и десяток бутылок шампанского. Гитлер с Браун ещё не появились, но в приоткрытую дверь кабинета Галланд услышал торжественный бубнёж служащего ЗАГСа. Он подошёл к стоявшему на костылях фон Грейму и шепнул:

– Вас можно поздравить, генерал?

– Уже генерал-фельдмаршал.

– Простите, как я не догадался, что должность главы Люфтваффе подразумевает и новое звание.

– Перестаньте. Я – главнокомандующий Люфтваффе, но у меня больше нет Люфтваффе. О Гиммлере слышали?

– Крысы бегут с корабля.

– Как вы сказали? С корабля? Меня всегда забавляло это выражение. Адольф, а куда они бегут, ведь кругом море? Адмирал Редер рассказывал, что на тонущем корабле крысы мечутся и вцепляются друг другу в глотку за любой сухой клочок. Последними под воду уходят мачты, и они висят на них гроздьями.

Рассеяно кивнув, Галланд осмотрел присутствующих. Ближе всех стояла жена Гёббельса – Магда. За ней он увидел руководителя Гитлерюгенда Аксмана. Ещё дальше – генералов Бургдорфа и Кребса. Неожиданно дверь кабинета распахнулась, и Галланд невольно замер по стойке «смирно». Первыми вышли свидетели: Гёббельс и Борман. За ними – молодожёны. Жених показался Галланду сломленным стариком. Выдохшимся, слабым, сутулым и раздражённым стариком. Гитлер, как обычно, был в скромном партийном кителе с неизменным Железным крестом. Ева – в длинном, наглухо застёгнутом платье из чёрного шёлка. В волосах сверкала бриллиантовая заколка, на шее поблёскивала цепочка с подвеской из топаза, тонкое запястье украшали золотые часы с россыпью бриллиантов.

Подойдя к столу, Борман молча открыл шампанское, и неожиданно на хлопок пробки отозвался донёсшийся сквозь стены удар недалёкого взрыва. Гитлер вздрогнул и испуганно взглянул в потолок.

– Где они?

– Русские замечены в районе Потсдамской площади, – доложил адъютант.

– Всего каких-то триста метров, – побледнев, констатировал Гитлер. – Нужно торопиться. Я хочу объявить вам всем, что мы с женой, – зажатый в руке фужер предательски задрожал, – решили покончить жизнь самоубийством.

Галланд удивлённо поднял глаза на Еву. Она стояла, опустив голову, бледная и покорная.

– Всюду предательство! – вместо свадебного тоста фюрер, скривившись, словно от зубной боли, продолжал скорбный монолог. – Меня бросили те, кто вскормлен с моей руки. Все изменники! Все! Мне остались преданы лишь Ева и Блонди.

Вспомнив о любимой овчарке, он обернулся к Гёббельсу:

– Йозеф, отдайте распоряжение кинологу, фельдфебелю Тарнову, и проследите, чтобы он вывел её в последний раз на прогулку, затем, не мешкая, отравил. Щенят тоже. Доктор Штумпфеггер поможет ему с ядом.

Затем Гитлер взял под локоть Бормана:

– Прости, Мартин, что поступаю так с твоим подарком. Блонди мне жаль больше, чем многих из моего окружения.

Борман безучастно смотрел в пол, словно всё происходящее его совершенно не касалось. Встрепенулся он, когда вышел Гёббельс.

– Мой фюрер, вы нужны Германии.

– Как и Германия мне. Вы опять за своё? Мы ведь уже об этом говорили. Всё решено, я не могу отменить своего решения и сбежать.

– В данный момент бегством будет покончить с собой.

Гитлер бросил на Бормана удивлённый взгляд. Так дерзко рейхсляйтер с ним ещё никогда не разговаривал.

– Мой фюрер, каждый из нас будет рад разделить с вами подобную участь, но мы не имеем на это права. Прежде всего, мы обязаны думать о Германии.

– Ничего уже не спасти, – мрачно ответил Гитлер.

Но Борман знал, что делал. Он давно нащупал слабые точки фюрера и сейчас целенаправленно бил в десятку. Первая точка – это кумир Гитлера – Фридрих Великий.

– Вспомните, когда почти двести лет назад русские войска уже стояли под Берлином, король Фридрих Второй не терял надежды. Германия, как и сейчас, качалась на краю пропасти, но свершилось чудо!

Вера в чудо и провидение – ещё одна слабость Гитлера. В чудо он верил ещё больше, чем в гений Великого Фридриха.

– Именно, свершилось чудо! – продолжал Борман с поднятым вверх бокалом и, обращаясь скорее к окружающим, чем к Гитлеру, добавил: – Неожиданная кончина русской императрицы и приход к власти симпатизирующего немцам Петра Третьего спасли Германию от краха. А что было бы, не дождись король чуда и покончи с собой?

Галланд с интересом наблюдал за метаморфозами, происходящими на лице Гитлера. Его мимика менялась ежесекундно. Нервная дрожь, растягивающая рот в тонкую нить и превращающая крохотные усики в трепещущий заячий хвост между щёк, похожих на дряблые ягодицы, едва не вызвали у него приступ смеха. Подавив его, генерал ждал, что ответит фюрер.

– Это действительно было чудо, – словно эхо, задумчиво произнёс Гитлер, и всем стало ясно, что его мрачная обречённость дрогнула. – Тогда русские повернули восвояси.

В отличие от фюрера, Галланд в чудеса не верил, но был уверен, что для спасения Германии войну продолжать нужно. Хотя бы для того, чтобы, сдерживая советские войска, дать как можно дальше пройти англичанам и американцам. После того, что немцы натворили у русских, англосаксы были куда меньшим злом. А для того, чтобы войну продолжать, немцам нужен стержень, с ролью которого пока ещё справлялся фюрер.

– Кто ещё считает, что самоубийство – это трусость, а бегство – продолжение борьбы? – спросил Гитлер, изучая обращённые к нему лица.

Борман повёл бровью, неуловимым движением кивнув обергруппенфюреру СС Штейнеру. Тот, словно только этого и ждал, отставил бокал в сторону и, убрав под стол бутылки, потянулся к картам.

– Мой фюрер, разрешите доложить разработанный нами план!

Галланд не успел и глазом моргнуть, как небольшой банкет плавно превратился в совещание. Он с интересом заглянул через склонившиеся головы на карту северной части Германии. Но, кажется, Гитлер всё ещё сомневался. Он вдруг обратился к Еве:

– Моя умная девочка, которая значит для меня очень много, а что скажешь ты?

– Ах, Ади! – неожиданно для присутствующих, Ева впервые указала всем на своё изменившееся положение и обратилась к фюреру, как капризная жена обращается к мужу, выпрашивая какую-нибудь безделушку. – Давай послушаем твоих генералов.

Гитлер долго думал, затем спросил, ни к кому не обращаясь:

– Как это возможно?

– Ещё не поздно, но время торопит, – начал Борман. – Несмотря ни на что, у нас остались средства и много друзей. Франко поможет вам укрыться, пока мы подготовим более надёжное место. Я лично займусь этим.

– Франко? Но как мы доберёмся до Испании?

– Мы переправим вас и вашу супругу в резиденцию гросс-адмирала Дёница, – разгладил руками карту Штейнер. – Фрау Рейч вывезет вас так же, как привезла генерала фон Грейма. Дабы сбить со следа будущие поиски, во всех дежурных журналах останется запись, что её самолёт покинул бункер ещё вчера. Вы, генерал, – используемый как указка карандаш нацелился на Галланда, – поднимете в последний бой все истребители Рейха. Все до одного! Этим вы отвлечёте врага и прикроете самолёт фрау Рейч. По прилёту во Фленсбург гросс-адмирал даст лодку, которая доставит вас, мой фюрер, и вашу супругу в испанский Виго, затем в подготовленное нами безопасное место. А здесь, в Берлине, мы тщательно заметём все следы. Но я не думаю, что поиски будут иметь место, так как любопытным мы предоставим ваши тела. Один из ваших двойников уже здесь, сейчас стоматолог занимается его зубами, так как первое, на что обратят внимание ищейки, – это соответствие зубных коронок, пломб и протезов. На одной из улиц Берлина нами найдено женское тело, по всем параметрам соответствующее фрау Еве. Сейчас телом занимаются наши специалисты. Сходство большое, но будет ещё больше, хотя это и ни к чему, так как оба тела будут сожжены почти до неузнаваемости.

Но Гитлер всё ещё сомневался. Он прикинул линейкой расстояние полёта от Берлина до побережья, затем взглянул на окружающих:

– Моему исчезновению будет много свидетелей.

– Мой фюрер! – вздёрнул подбородок Борман. – Здесь находятся люди, без остатка преданные вам. Все сейчас же дадут клятву, что даже под присягой на Библии мы будем утверждать созданную здесь легенду. Вы немедленно напишете политическое завещание, назначите преемника – всё должно выглядеть так, как будто вы действительно покончили с собой. И ни на мгновение не сомневайтесь – всё, что вы делаете, это исключительно для спасения нашей Германии.

В приёмной повисла осязаемая тишина. Но прекрасно знавший своего патрона адъютант Отто Гюнше уже догадался, что решение принято. Он склонился к телефону и, прикрывая трубку рукой, позвонил в гараж, вызвав личного водителя Гитлера.

– Кемпке, мне срочно нужна бочка бензина.

Глава первая

В воздухе витал запах сирени, жасмина, морской соли и близкой победы. Природа отрицала войну, выпустив в утреннее небо сотню жаворонков, висевших высоко над лётным полем, словно рой гигантских пчёл. Отогревшаяся на солнце длинноносая землеройка шмыгнула под ботинком, и, дабы на неё не наступить, Клим замер с поднятой ногой. Ярко-зелёная майская трава стелилась мягким бархатным ковром, начинаясь под колёсами самолёта, и тянулась далеко, к искрящемуся солнцем побережью.

Он поднял потёртый, с металлическими уголками, коричневый чемодан и отошёл от всё ещё медленно вращающихся винтов транспортного Ли-2. Клим не надеялся, что его будет кто-то встречать, но, глядя, как разъезжаются прилетевшие вместе с ним пассажиры, невольно растерялся. Четверых солдат, добиравшихся в свою часть из госпиталя, забрала полуторка. За двумя медсёстрами, снисходительно поглядывающими весь полёт на его гражданский, не по размеру, костюм с короткими рукавами, прикатила санитарка с огромным красным крестом. Стоявший поодаль с включённым двигателем трофейный без верха «Хорьх», Клим был уверен, тоже не по его душу, а за капитаном, болтавшим с лётчиками. Он оглянулся вокруг, совершенно не представляя, что будет делать дальше. Сопровождавшие их транспортник два истребителя прочертили над лётным полем эллипс и тоже исчезли в неизвестном направлении. Заметив вдалеке длинный барак, а рядом солдат, разливавших из бочки на колёсах по вёдрам воду, Клим направился к ним.

– Эй, студент, тебе куда? – услышал он вдруг явно предназначавшейся ему вопрос.

– В Росток! – почувствовав надежду на помощь, заулыбался поравнявшемуся с ним капитану Клим.

– А здесь больше и некуда, – улыбнулся в ответ капитан. – К кому и каким ветром?

– Ах, да! – спохватился Клим и, опустив чемодан, полез в нагрудный карман пиджака. – Вот, – протянул он вчетверо сложенный лист и гордо добавил: – Назначение управления кадров шестьдесят первой армии, – но, запоздало вспомнив, что уже находится в прифронтовой полосе, засомневался, отдёрнув руку. – Простите, не знаю, имеете ли вы право…

– Давай, давай. Я как раз тот, кто имеет.

Капитан отобрал приказ, встряхнул, разворачивая, и, отстранив на вытянутой руке, начал читать вслух:

– Так, так… приказываю… понятно… Клим Данилович Судак в распоряжение коменданта города Росток майора Хлебникова. А вот это неточность. Пантелей Фомич уже подполковник… в качестве переводчика.

– Вы его знаете?! – обрадовался Клим.

– Дуй в машину, подброшу, – приказал капитан и двинулся вперёд. – Да и повод Фомича повидать. Я его ещё не поздравил со званием. Может, нальёт. Как думаешь, студент, проставится наш комендант?

– Не знаю, – смутился Клим. – Я с ним незнаком.

– А тут и знать нечего. Пантелей Фомич – дельный мужик. Вояка до последнего мозоля. А ты, значит, переводчик?

– Да. Ленинградский государственный университет, факультет языков.

Подойдя к двери «Хорьха», капитан взял чемодан Клима и забросил в нишу за заднее сиденье.

– Тяжёлый. Железяки везёшь?

– Нет! – засмеялся Клим. – Книги, словари, учебники.

– Я до войны тоже был студентом, да война доучиться не дала. А тебе, как я посмотрю, дала.

– Я просился на фронт, – почувствовал скрытый укор Клим. – Но нас из Ленинграда эвакуировали в Саратов, а там на всех пришла приказная бронь – учиться!

– Да ты не тушуйся, – капитан сел рядом с водителем, указав Климу на заднее сиденье. – Войне со дня на день конец. Теперь такие, как ты, нужны, а мы своё дело уже сделали.

Дорога – едва заметная колея на траве – вильнула в сторону моря, но когда подъехали ближе, то, увидев противоположный берег, Клим решил, что это, скорее всего, широкая река. Высокие стройные сосны вдоль песчаной отмели сменились пышными кустами средь зарослей камышей. Узкая деревянная пристань протянулась от берега, заканчиваясь просторной площадкой с навесом на резных опорах. Вдоль пристани на воде покачивались широкие листья с ещё не распустившимися белыми бутонами.

– Красиво! – не сдержал восхищения Клим.

– Да, – согласился капитан.

– А что это за река?

– Не река – лиман Унтерварнов. Наши третий день тралят. Уходя, немцы мин не жалели.

– А как вы догадались, что я студент? – обрадовался Клим завязавшемуся разговору.

– Служба у меня такая – всех насквозь видеть, – обернувшись, подмигнул капитан. – А с тобой так вообще всё просто. «Студент» – у тебя на лбу написано.

Подъехали к городу. Появились первые дома: одни без крыш, а другие – так и вовсе разваленные до фундамента. При виде руин приподнятое настроение Клима постепенно улетучилось: они напомнили о войне.

– Порт, – пояснил капитан. – В мирное время он даёт городу процветание, а в военное – притягивает беды. Англичане бомбили Росток четыре раза. На окраинах ещё ничего, ближе к пристаням сам всё увидишь.

«Хорьх» потряхивало на булыжной дороге, ведущей к центру города. По пути капитан, словно заправский экскурсовод, показывал местные достопримечательности:

– Церковь Святого Петра. Тринадцатый век, – указал он на кирпичную готическую церковь с узкой высокой башней. – Самое высокое здание в городе. Раньше, ориентируясь по её шпилю, входили в залив моряки, позже англичане использовали как ориентир для бомбёжки порта. Потому и целой осталась.

Выехав на площадь, машина остановилась у здания с колоннами и арочными сводами.

– Ратуша, – объяснил капитан. – Тоже тринадцатый век. Теперь здесь наша комендатура.

У входа стоял солдат с карабином за плечом. Увидев подъехавший «Хорьх», он вытянулся, подозрительно оглядев с головы до ног выпрыгнувшего первым Клима. Тут же сообразив, что от него требуется, и опустив чемодан, Клим снова полез в карман пиджака за приказом, но капитан жестом остановил его, на ходу протянув часовому красные корочки. «Главное управление контрразведки СМЕРШ» – успел прочесть Клим.

– Пошли, пошли! – выкрикнул с тёмной лестницы опешившему Климу капитан. – Потолки низкие, голову не расшиби!

На втором этаже, перед дверью с наскоро написанной на русском и немецком табличкой «Комендант», висело узкое, в человеческий рост, зеркало. Клим замешкался перед ним, одёрнув куцые полы пиджака и пригладив на голове непослушные вихры. «Студент – на лбу написано», – вспомнил он фразу капитана. На него глядел юноша с впалыми щеками и выступающими скулами, рослый, хотя и худощавый. Длиннорукий, отчего выменянный им на рынке в Саратове на губную гармошку, давно видавший лучшие дни серый в полоску костюм из твида выглядел как на корове седло. Клим обзавёлся костюмом ещё два года назад, и тогда он сидел на нём вполне пристойно. Но эвакуация в российскую глубинку сыграла с ним оригинальную шутку. Он вдруг пошёл вширь и в рост, отчего самый презентабельный предмет гардероба приходилось надевать всё реже и реже. Однако, получив своё первое серьёзное назначение в качестве переводчика, не вспомнить о костюме он не мог. Зато теперь приходилось контролировать каждое движение, дабы не разошлись и без того натянутые швы на спине и рукавах.

Капитан прислушался, проверяя, на месте ли хозяин кабинета, и, довольно кивнув, толкнул без стука дверь.

– Пантелей Фомич, принимай пополнение! – С этими словами он решительно вошёл в кабинет.

Комендант сидел на старинном дубовом столе, свесив ноги в хромовых сапогах, и диктовал распоряжение стучавшему на печатной машинке старшине.

– Смотри, какого гренадёра тебе привёз, – капитан подтолкнул вперёд застрявшего на пороге Клима, и, вдруг вспомнив нормы приличия, добавил: – Здравствуй, старина.

– Пал Палыч, ты откуда? – спрыгнув со стола, протянул руку Хлебников.

– В штаб армии по делам летал, а тут смотрю – такой богатырь шатается неприкаянный. Дай, думаю, заберу – может, тебе сгодится.

Несмотря на добавляющую росту фуражку, рядом с Климом капитан смотрелся на полголовы ниже и казался щуплым подростком. Пожав руку коменданту, он прошёл вглубь кабинета и рухнул на обтянутый красным велюром, такой же древний, как и стол, диван.

– Нужен тебе переводчик? Получай – Клим Данилыч Судак, собственной персоной. Кадровики, Фомич, о тебе не забыли.

– Ах, переводчик! – обрадовался Хлебников.

Тогда Клим уже в третий раз за последний час полез в карман за приказом.

– Вот. В ваше распоряжение.

Не разворачивая, комендант бросил приказ на стол.

– Знаю. Я же о переводчике сам и просил. Значит, дали всё-таки. Немецкий, надеюсь, хорошо знаешь?

– Товарищ подполковник, немецкий язык – моя главная специализация, – по-военному отрапортовал Клим.

– Ну… проверять не буду, – одёрнув портупею, приосанился Хлебников. – Дурака бы не прислали. Тут, Клим, вот в чём дело. Росток, уж пять дней прошло, как мы взяли, аккурат в подарок к Первому мая. Теперь фашист далеко. По ту сторону, – махнул он неопределённо рукой в окно на запад, – уже союзники расположились. Ныне задача перед нами другая встала: налаживать отношения с городским населением. Так сказать – строить мир. Горожане здесь покладистые оказались, самим война порядком надоела. Приходят и поодиночке, и делегации присылают. Помощь предлагают. А я, ну ты сам понимаешь, кроме «Хенде хох!» ничего им сказать и не могу. Гарнизон весь прошерстили – может, из наших кто в языке силён? Так все такие же специалисты, как и я, оказались. Пришлось звонить наверх и там просить. Спасибо, что не отмахнулись. Так что будешь постоянно при мне. Сейчас пока располагайся, старшина тебе поможет, – Хлебников обернулся к писарю и вытащил из машинки начатый лист. – Потом допечатаем. Пристрой его на постой, поближе к комендатуре, чтоб всегда был под рукой. Да и безопасней, а то, глядишь, где-нибудь в подвале, на окраине, недобитый фриц затаился, а ещё одного переводчика мне не дадут. На котловое довольствие обязательно поставь. В общем, Котёнкин, сам знаешь, что надо делать. Но не задерживайтесь – сегодня вечером он мне уже будет нужен.

Старшина встал, водрузил на голову пилотку и, степенно отряхнув галифе, недовольно заметил:

– Поставить на довольствие-то, конечно, можно, однако приказ бы ваш тыловикам не помешал, товарищ подполковник. А то ведь могут и заартачиться.

– Скажешь – позже пришлём.

Не хотелось Котёнкину покидать уютный кабинет и решать чьи-то там проблемы. Он это демонстрировал всем своим видом. Окинув угрюмым взглядом Клима, потом его чемодан, он тяжело вздохнул:

– Сказать-то можно, но, скорее всего, заартачатся. Им бумага с печатью нужна.

И вдруг ему пришла в голову спасительная мысль.

– А может, его пока в помощь к Титову отправить? Помните, он вчера спрашивал – как ему с союзниками контакт налаживать? А я бы тем временем приказ оформил вам на подпись, да и с жильём что-нибудь придумал.

Всем известно, что бывают роковые места. Случаются роковые знаки, даты, цифры. Бывают роковые жёны, сами того не желающие, с фатальной регулярностью отправляющие на тот свет бедных мужей. Ещё встречаются роковые попутчики, собеседники и даже участливые доброжелатели. А бывают просто роковые люди. Клим даже не догадывался, какую роковую роль только что сыграл в его жизни, казалось бы, простой фразой, этот улыбающийся, с милейшей фамилией старшина.

– А как у тебя с английским? – взглянул на него с интересом Хлебников.

– Английским я владею так же, как и немецким, – ответил Клим, и, дабы пресечь напрашивающиеся вопросы, добавил: – Ещё изучал испанский, хотя и не на таком уровне. К выпуску готовлюсь защищаться по шведской литературе. Если нужно, могу делать переводы. Со словарями справлюсь с итальянским и португальским.

– Ты погляди, какого я тебе умника привёз! – подал с дивана голос капитан. – Фомич, знал бы – оставил себе.

– Перебьёшься, – отмахнулся Хлебников. – Говоришь, дать его Титову? Ну что же, можно и Титову помочь. Не удивляйся, Клим, работы у тебя будет много. Чемодан пока здесь оставь, потом заберёшь. Старшина тебя отведёт на причал – ненадолго прокатишься в море. Только, Котёнкин, передай Титову, чтобы не задерживал. Если я решил ему помочь, так это не значит, что надо наглеть и садиться на голову. Клим мне самому вот-вот понадобится, так что Титову только из уважения к его заслугам дам в помощь. Обязательно слово в слово скажи.

– Скажу, – кивнул старшина. – Так и передам: одна нога там, другая здесь. А может, за переводчика с Титова рыбой взять? Они, когда срезанную мину расстреливают, так её много оглушённой всплывает. Мне рассказывали, что полбочки за раз набирают.

– Да иди уже! – скривился подполковник, бросив мимолётный взгляд на капитана. – Перед людьми за тебя стыдно.

Недовольный Котёнкин вышел в тёмный коридор, дождался Клима и, спускаясь по лестнице, принялся вполголоса жаловаться, не забывая давать наставления:

– Их послушать, так жратва сама с неба падает. Ты вот что, переводчик, если рыба будет – возьми. Сами будут потом есть и делать вид, что не знают, откуда она взялась. А рыба точно будет. Титов в прошлом рыбак, так что мимо рыбы не пройдёт. Рыба, рыба… – остановился и задумчиво потёр нос Котёнкин. – Не стесняйся – спроси про рыбу. А я тебя за это к одной немке подселю. Вроде как одинокая. Если не дурак, быстро общий язык найдёшь. Раз уж вместе при комендатуре службу нести будем, то ты меня слушай. А за мной не пропадёшь.

Выйдя на площадь, старшина лениво перекинулся парой слов с часовым, подставил солнцу лицо, словно вылезший из норы сурок, постоял, блаженно втягивая свежий воздух, затем спохватился:

– Пора.

Дорога от комендатуры до порта была короткой и состояла из одного перекрёстка и пары поворотов. Она вывела к пологому склону, а затем пошла круто вниз, к открывшимся как на ладони пристаням. Здесь Котёнкин остановился.

– Дальше сам. Иди, не сворачивай, – приложил он к глазам ладонь. – Вон твой тральщик, крайний стоит, – старшина указал на ряд кораблей. – Ищи тот, где на борту «ТЩ-21» написано. Там Титова и найдёшь. А я пойду пока твоими делами займусь. Да про рыбу не забудь.

Порт растянулся вдоль побережья короткими деревянными причалами, у которых стояли небольшие рыбацкие шхуны без опознавательных знаков и с десяток кораблей с красными флагами. Самым большим из них был эсминец с задранными в небо стволами и коптящей чёрным дымом трубой. Ещё один эсминец выглядывал из воды серой рубкой в полусотне метров от берега. Этот уже был немецким. Наполовину затопленный, он лежал на боку, с развороченной авиабомбой кормой. Изорванный флаг Кригсмарине с него не сняли, используя как вешку, сигнализирующую о препятствии. Как и говорил капитан, следы бомбёжек здесь были повсюду. Клим петлял между воронок, уже начинающих зарастать травой, разбросанных вплоть до самой кромки воды. Местами их наскоро присыпали, вымостив из досок и битого кирпича что-то наподобие подъездной дороги к причалам. Нужный ему тральщик стоял пришвартованный к деревянной пристани, застонавшей под ногами Клима тоскливым скрипом. С причала на чёрный борт тральщика вёл перекинутый трап с доской, на которой было написано «ТЩ-21». По ней и узнал. По ту сторону трапа у борта сидели, тихо разговаривая, два матроса в бушлатах и чёрных пилотках. Не заметить приближающегося Клима они не могли, но не обратили на него ни малейшего внимания. Клим остановился напротив, и теперь их разделял лишь деревянный помост и мутная вода с масляными пятнами между бортом тральщика и смоляными сваями. И снова его не удостоили даже беглым взглядом. Такой приём слегка озадачил. Затем он невольно прислушался. Молоденький, не старше Клима матрос делился с таким же юным, как и сам, недавними похождениями:

– …сколько, говорит, у пана коров? Представляешь, спрашивает, сколько у меня коров?! А я ей говорю – да у нас колхозы, у нас Днепрогэс, это наш Папанин дрейфовал на Северном полюсе! Дура ты, дура! Это у нас Чкалов, а не у вас!

– Полячки, – поддакнул его напарник. – Буржуазная несознательность.

– Но красивые. Сколько в их Гдыне простояли, так ни одной страшненькой не увидел. Косы золотые, лица белые, но то, что несознательные – это ты правильно заметил. Я письмо от сестры получил – мужиков в колхозе нет, единственный трактор на фронт забрали, бабы сами в плуг впрягаются, а в поле случается, что и снаряд неразорвавшийся залежался. Так только успевают оставшихся сирот по семьям делить. А ей – сколько коров! Неужто им мало от фрицев досталось?

Дальше слушать Клим посчитал неудобным и деликатно кашлянул в кулак. «Во всём виноват мой гражданский вид, – рассудил он здраво, не торопясь обвинять не замечающих его матросов. – Приняли или за немецкого попрошайку, или за шатающегося в поисках приключений бездельника. Услышат родную речь, сразу всё изменится, ещё извиняться станут».

– Чего тебе?! – вдруг рыкнул на него тот, что восхищался красотой полячек.

– Я к Титову, – ответил Клим.

К его удивлению, русская речь на матросов не возымела никакого эффекта.

– Не к Титову, – окинул его презрительным взглядом уже второй. – А к командиру боевого тральщика лейтенанту Титову. Сразу видно, салага сухопутная, что военная дисциплина тебя стороной обошла.

– В общем, так! – Климу это уже начало надоедать, и он решил поставить их на место. – Меня сюда направил комендант подполковник Хлебников в помощь вашему командиру. Если помощь уже не нужна, то я так и передам – мол, на тральщик не пустили, и переводчик им больше не нужен. У меня работы и без вас хватает, одних местных делегаций на весь вечер запланировано с десяток.

– Кто там? – неожиданно донеслось из открытой двери рубки, и оба матроса мгновенно присмирели.

– Товарищ лейтенант, тут к вам какой-то переводчик!

– Так если он ко мне, чего вы с ним языки чешете? – проворчал недовольный бас.

Затем из рубки показалось лицо с широкой седой бородой. В лейтенантах командир тральщика явно засиделся. Клим ожидал увидеть такого же молодого офицера, как и его матросы, но вышел видный, словно явившийся из сказки Пушкина, дядька Черномор в чёрном морском кителе с горящими на солнце жёлтыми пуговицами, а из-под кителя совсем уж не по-уставному выглядывал высокий ворот шерстяного свитера. В руках Титов держал нож и кусок доски. Глядя на Клима, он продолжал срезать лезвием стружку, роняя её на палубу у стоптанных рыбацких сапог. Ростом командир тральщика был невелик, но уж чем брал, так статью и массивным телом на широкой кости. Коротко стриженная голова, увенчанная фуражкой, снизу была окаймлена бородой от ушей и пышными усами, в которых тонули и рот, и часть носа. Бордовые обветренные щёки выглядывали из буйной растительности двумя перезрелыми помидорами.

– Давай на борт! – поманил он Клима ножом.

Следом за командиром из рубки выглянул сельский учитель. То есть в первое мгновение Клим именно так и подумал – что перед ним учитель, приезжавший в его интернат из подшефного села, чтобы рассказать о том, как важно вовремя собрать картошку, и когда их привезут на поля в помощь, так не дурака валять, а хорошо работать. Уж очень был похож: вытянутое лицо, бледные впалые щёки, круглые очки в стальной оправе, оттопыренные уши с пучками седых волос, тонкая шея с выпирающим кадыком, – если бы только не морская пилотка. Но затем из-за спины появилась дымящаяся самокрутка, и образ учителя был развеян окончательно.

– Кто это? – спросил он командира.

– Хлебников переводчика дал, – ответил Титов.

– М-м-м… – промычал сквозь дым «учитель». – А я говорил – дадут. Дело-то международное.

– Правильно говорил. Трофимыч, собирай наших, минут двадцать на сборы – и отчалим.

– Я на берег никого не отпускал, так что все на месте. Можем хоть сейчас.

Титов кивнул и, дождавшись, когда Клим переберётся на тральщик, протянул руку:

– Как зовут?

– Клим Судак.

– Клим-налим, – тихонько передразнил его за спиной один из матросов, и те двое прыснули давящимся смехом.

– Меня назвали в честь полководца Ворошилова, – с достоинством, обернувшись, парировал Клим. – Это вы над ним сейчас хихикали?

– Ну, во-первых, маршала нашего зовут Климент, – вступился за матросов Трофимыч. – А фамилия в честь кого? Что-то я о таких полководцах не слыхал.

– Хватит трепаться! – оборвал всех Титов, затем спросил Клима: – Чем будем заниматься, знаешь?

– Нет. Подполковник Хлебников только сказал, что потребуется отработать с союзниками с английского на русский и обратно.

– Правильно сказал, но как-то уж ты мудрёно завернул. Идём, я тебе попроще объясню.

Указав на овальную дверь рубки, Титов вошёл следом за Климом и кивнул на единственный диван у распахнутого настежь иллюминатора.

– Располагайся. Ты на них зла не держи, – махнул он в сторону матросов. – Молодёжь. Повоевать-то толком не успели, а всё ревнуют, чтобы на их победу никто не посягал. Это помощник мой, – Титов похлопал по плечу вошедшего после них «учителя». – Николай Трофимыч. Грамотный, будто профессор, да и мины за милю чует. Но это уже не твоё дело. У тебя другая работа будет. Вот тебе рация, – в тесной рубке громоздкий стальной ящик с узкими щелями охлаждения занимал добрый угол. Титов гулко стукнул по нему ладонью и протянул микрофон с потёртой клавишей. – Говорить сюда. Она хоть и трофейная, однако дальность небольшая. Но в открытом море нам хватит. С союзниками вместе будем тралить. Англичане обещали дать три тральщика, ну а мы одним будем отдуваться. То бишь нашим. Вот тебе и работа твоя обрисовалась. Немцы хоть и капитулируют, но их мины об этом ещё не знают. Сейчас пойдём в пролив Большой Бельт, встретимся с англичанами и будем эти самые мины искать. Вчетвером, думаю, к вечеру справимся. Из Англии корабли с союзными делегациями к нам идут, Трофимыч правильно сказал: дело серьёзное, международное.

– Может, сам Черчилль плывёт, – поддакнул помощник.

– Может, и Черчилль, – согласился Титов. – А нам приказ – им пролив очистить. Чтоб не то что мина, а чтоб даже ни одной коряги у них на пути не осталось. Вот так-то, Клим.

Командир ещё немного подумал, вспоминая, всё ли он рассказал, и, решив, что добавить ему больше нечего, склонился над раструбом переговорного устройства:

– Механики, просыпаемся!

Затем выглянул из рубки:

– Сурков, всех наверх! По местам стоять, концы отдать!

Тральщик плыл по лиману, приближаясь то к одному, то к другому берегу. Титов выглядывал в треснувшее квадратное окно рубки и резко поворачивал штурвал, реагируя на видимые только ему препятствия. Клим недолго повертелся в тесной рубке, позаглядывал в рацию, почитал полустёртые немецкие надписи, затем вышел на палубу. На его появление тут же отреагировал восхищавшийся полячками Сурков. Бросив стальной трос, он исчез в трюме и появился с красным спасательным жилетом.

– На, салага, надень и до конца похода не снимай.

– Я хорошо плаваю, – отмахнулся Клим.

– Так положено, – за его спиной появился Николай Трофимович с увесистой стопкой газет и, словно паровоз, пыхнул в небо самокруткой. – Надевай.

– А им не положено? – Клим ткнул на снующих вдоль борта матросов.

– Не спорь. Они экипаж, а ты гость. Прокатился и ушёл, а нам за тебя отвечай. Вдруг сдуру за борт свалишься.

Нехотя сняв пиджак и натянув поверх рубашки жилет, Клим почувствовал себя так, словно его спеленали по рукам, будто всюду сующего нос ребёнка. Не покидало ощущение, что над ним продолжают насмехаться, и вот-вот работающие на палубе матросы грохнут от смеха. Но никто не смеялся, а помощник, довольно кивнув, поставил рядом с рубкой второй стул, положил на сиденье газетную стопку, развернул верхнюю и, искоса поглядывая за работой экипажа, уткнулся носом в статью. Отмахиваясь от дыма, он то удивлённо прицокивал языком, то восхищённо тыкал пальцем в газету и лукаво поглядывал поверх очков, словно подначивая к расспросам. Уже знавшие, что от них требуется, матросы улыбались, переглядывались, затем один из них бросил работу и участливо спросил:

– Николай Трофимыч, чего пишут?

– Да разное…

– Так, может, махорочкой угостите, а мы послушаем? Вы здесь снизу вроде как уже прочитали, я оторву?

– Ты что! – выкрикнул, отдёрнув газету помощник. – Думай, чего делаешь, это же «Правда»! Я сейчас вам фашистскую дам, ею и дымите.

Вытащив из стопки пожелтевшую газету, Николай Трофимович разорвал её надвое и протянул пухлый кисет:

– Табак поровну подели. Это из дому, наш, кубанский.

Пятеро матросов обступили помощника и, пустив кисет по рукам, разглядывали на обрывках газеты тёмные фотографии:

– А в нашей-то чего пишут? Гитлера уже повесили?

– Про него что-то не найду. Я тут колонку с переводами из немецких газет читаю, так их пропаганда пишет, что все немецкие мужчины будут стерилизованы и проданы в рабство. Запугивают, чтоб кто ещё не сдался, так воевали до конца.

– Ну так они же по себе судят, – хмыкнул Сурков. – Отвоевались немцы, чего о них читать. Вы нам давайте про наших.

– Можно и про наших. Прочитал только что забавный случай. Вот! «Сержант Орешкин в одиночку взял в плен взвод немецких солдат. Попав в окружение под городом Шверин, деморализованные немцы бежали в лес. Там, заблудившись, они скитались две недели глубоко в нашем тылу, лишились командира, растеряли оружие и остатки провизии. По словам немецких солдат, они были измотаны голодом и холодом. Нашли в болоте павшую лошадь и ели её. А когда доели, то делали холодец из лошадиных копыт и пили хвойный отвар. Чудом нашли лесную дорогу, по которой в то время проезжал на мотоцикле сержант Орешкин. Немцы вышли навстречу опешившему сержанту, сложили оставшееся оружие и попросили принять капитуляцию».

Живое воображение Клима тут же нарисовало картину с тяжело бредущими немцами. Изнурёнными, голодными, оборванными. У некоторых вместо оружия в руках – обглоданные мослы несчастной лошади. Они спотыкаются, падают, и вдруг, увидев мотоцикл сержанта, выползают ему навстречу. Бросают оружие и, протягивая в мольбах руки, просят лишь об одном – принять капитуляцию!

– И так бывает, – мудро поднял палец Трофимыч.

– Лихо! – рассмеялись матросы. – Небось, сержант орден получил. Может, и нам кто сдастся? Заблудившийся катер или какой баркас недобитый?

– Бери выше! – начали повышаться ставки. – Фрегат или даже лодка! Николай Трофимыч, что, если нам сдастся подводная лодка? Вот смеху-то будет!

– Ничего смешного в этом нет, – серьёзно заметил помощник. – Командир говорил, а ему командование говорило, что якобы их новый фюрер Дёниц этим утром приказ разослал, чтобы все лодки поднимали белые флаги и сдавались победителям. То бишь нам. Так что глядите во все глаза, чтоб белый флаг не пропустить. Не то другие опередят. Но лучше бы вы об этом не думали. Там, куда мы идём, немцев давно нет. Перетопили уж всех. А сейчас хватить балагурить, в море выходим, лебёдку как следует готовьте. Сам проверю.

Тральщик вышел из лимана, и в борт ударила тяжёлая волна. Цвет воды изменился с зелёного на свинцовый, с редкими серыми пятнами морской пены. Ветер свежо бросил в лицо холодные брызги, подхватил с палубы оставшуюся от вырезаний по дереву Титовым стружку, затрепетал красным флагом. Николай Трофимович прижал рукой газеты и лениво взглянул в открывшуюся синюю даль. Заметив, что Клим собирается уйти, он спросил, не отрывая глаз от растянувшегося горизонта:

– Ты куда?

– К рации.

– Рано ещё. Командир скажет, когда надо будет. Сам-то откуда будешь?

– Из Ленинграда.

– О-о… – с уважением протянул помощник. – Город революции! Как он там?

– Тяжело. Люди только начали от голода отходить. Больных много. Блокаду давно прорвали, а горожане всё продолжают от истощения умирать. Страшное время город пережил.

– Брешешь! – вдруг выкрикнул прислушивающийся к ним матрос. – Николай Трофимыч, скажите ему, чтоб прекратил фашистскую пропаганду! Не было такого. Не может при товарище Сталине город Ленина голодать. Брехня всё это.

Помощник нахмурился, недовольно поморщился и, кашлянув в кулак, заметил:

– В газетах другое писали. Вам страна эшелоны с хлебом и колбасами отправляла. Что-то не то ты нам рассказываешь.

– Нашу учебную группу вернули из эвакуации уже летом, через пять месяцев после прорыва, – тихо продолжал Клим. – Люди город старались прибрать, но следов блокады много осталось. Помню парадные домов заколоченные, в окнах фанера и доски, водопровод разбит, на улицах пустынно, в магазинах витрины выбиты. О пережитом никто без слёз рассказывать не может. Слушал, и волосы дыбом вставали. Хлеб и колбасы, говорите? А крыс и клей столярный не хотите?

– Ну, хватит! – встал Николай Трофимович. – А вы чего рты раззявили? Как у вас резаки лежат?! Поплавки кто готовил? А ну быстро всё переложили как положено! А ты, – обратился он к Климу, – не смущай народ. Победа вот-вот наступит, ныне радость людям нужна, а ты тягомотину какую-то завёл. Верить тебе или нет – не знаю. Где правда – потом разберёмся. Не о том ты сейчас. Ещё немного, и всё вернётся на круги своя. И мир вот-вот наступит, и раны залечим. И тральщик наш снова рыбаком станет. Ты думаешь, мы всю жизнь мины тралили? Как бы не так. Сколько помню, так мы с Титовым только ловом рыбы и занимались. И судно наше не «ТЩ-21» называлось, а «РТ-12», то бишь рыболовный траулер. А пришло время, так погоны надели и сменили сети на минные тралы. Но, как сам видишь, скоро фашиста добьём и опять на сети поменяем. Вместо мин снова рыбу начнём ловить. Не ведаю, правду ли ты говоришь, но сейчас ей не время. Да и за болтовню такую по загривку получить можно. Кто ты у нас – переводчик? Так вот и занимайся своим делом – сближай народы. А команду мою не смущай.

Николай Трофимович задумчиво посмотрел в море, затем улыбнулся и протянул дымящуюся самокрутку:

– Поболтали и забыли. На вот, покури лучше.

– Не надо, – отвернулся Клим, – не курю я. Все наши детдомовские окурки подбирали, да докуривали. А мне от одного запаха тошно было.

– Детдомовский, значит?

– Да, детдомовский.

– А что ж родители?

– Не помню, не знаю. Директор Данил Иваныч один для всех был и отцом, и матерью. В революцию при штабе Будённого служил. Дня не было, чтобы об этом не вспоминал. Имена каждому раздавал в честь революционеров и полководцев. Оттого девчонки наши поголовно Клары и Розы. Отчество нам своё в документах писал. А фамилии рыбные придумывал, так как рыбаком заядлым был.

– Ну, вот видишь! – обрадовался Николай Трофимович. – Значит, не зря ты на рыбацком траулере оказался. Породнил тебя директор с нашей профессией. Ты если потом не будешь знать, чем заняться, так давай к нам. Работа наша всегда была в почёте, и людей грамотных требует. Мы, знаешь, сколько до войны стран навестили? Ого, пальцев не хватит! Не думал ещё, чем после победы займёшься?

– Нет. Но за приглашение спасибо, теперь обязательно подумаю, – улыбнулся Клим и, вдруг вспомнив просьбу старшины, стушевался. – Николай Трофимыч, тут вот какое дело. Просьба одна есть… точнее, меня попросили… в общем, если рыба будет, нельзя ли мне с собой взять немного?

– Котёнкин попросил?

– Да, – удивился Клим.

– Этот своего не упустит. Будет ему рыба.

Берег исчез из виду, и теперь тральщик плыл в открытом море. Волны перехлёстывали через палубу, раскачивая корабль с борта на борт.

– Не укачивает? – участливо спросил Николай Трофимович.

– Нет.

– Хорошо. А вот у меня, когда такая бортовая качка идёт, жуть как аппетит просыпается. Другой раз сети с рыбой тянем, а я готов её живую зубами грызть. Есть у нас ящик от союзников с колбасными консервами. Не хочешь «Улыбку Рузвельта» попробовать?

– Нет.

– Ну, как знаешь. А я пойду, душу отведу, пока в район не прибыли. В такую бодрую погоду, конечно, лучше бы рыбу ловить, а не мины, ну да нас не спрашивают.

Николай Трофимович исчез в рубке, а Клим сел на его место и развернул немецкую газету. Газета оказалась почти свежая – от пятнадцатого апреля. Добрую половину передовицы занимал приказ Гитлера: «Солдаты немецкого Восточного фронта! Смертоносная еврейско-большевицкая орда собирается нанести последний удар. Враг пытается уничтожить Германию и наш народ. Солдаты Восточного фронта, вы знаете, какая участь грозит вам, немецким женщинам, девушкам и детям. Стариков и детей убьют, женщин и девушек сделают армейскими шлюхами. Остальных отправят в Сибирь». Клим брезгливо отложил газету в сторону – что-то уж совсем не вяжется с тем, как Хлебников поступал с немцами. Он расслабленно развалился на стуле, точь-в-точь как помощник, и с таким же видом морского волка долгим взглядом обвёл горизонт. Из морской дымки то слева, то справа возникали размытые очертания далёких берегов, затем они исчезали, и вокруг снова катились волны, и в воздух взлетала серая пена. Плыли долго. По бодрым обещаниям Котёнкина выглядело так, словно требовалось выскочить из лимана на короткую прогулку, наглушить рыбы и к обеду прибыть обратно. Но солнце уже поднялось в зенит, затем пошло вниз, однако ничто не говорило о том, что их плавание подходит к концу. Проверив в десятый раз лебёдку с намотанным стальным тросом и перерезающими минрепы ножами, матросы тоже поутихли и расположились на палубе с подветренной стороны. Сурков забрался на постамент рядом с рубкой и теперь возился с пулемётом. На Клима по-прежнему никто не обращал внимания, и потому он искренне удивился, когда услышал своё имя. Выглянув в иллюминатор, его звал Титов.

– Подходим, – сказал он, когда Клим вошёл в рубку. – Вон он, Большой Берт на горизонте. Дальше за ним Каттегат – кошачья дверь по-местному. Что-то вроде дыры между Северным и Балтийским морями. Паршивые места – мелко. Течение на север сильное, волна легко поднимается, а вот мины как раз ставить удобно. Чувствую, натралим мы их здесь полные карманы. И нам, и англичанам хватит. Давай, Клим, начинай их вызывать. Уже должны достать. Вот я тебе частоты записал. Вызывай по очереди на обеих.

Клим дождался, когда включённая рация разгорится лампами в полную мощность, и нажал на тангенту. С первого раза микрофон зафонил, затем он приноровился, и говорить в эфир получалось вполне сносно. Его чёткий английский вызвал на лицах командира и помощника уважение.

– Советский тральщик «ТЩ-21» вызывает на связь тральщики Великобритании! Нахожусь в точке встречи, прошу подтвердить прибытие.

Один раз, второй, третий.

– Не отзываются, – сказал Клим Титову.

– Вызывай. Опаздывают.

Но и после десятого, двадцатого раза эфир молчал. Да и на горизонте, куда ни глянь, не виднелось ни пятнышка от корабля или хотя бы далёкого дымка.

– Нет англичан, – неожиданно подвёл итог Николай Трофимович. – Да и не было. Время встречи в полдень назначено, а мы уж почти час по проливу болтаемся. Нет союзников, может, делегацию отменили?

– Мне об этом ничего неизвестно, – запустил в задумчивости пальцы в бороду Титов.

– Что же делать?

– А что делать – тралить.

– Тралить?!

– Другого приказа у меня нет.

– Одни?

– А ты ещё кого-то здесь видишь? Трофимыч, нам приказание дали очистить пролив от мин. Верно и то, что союзники помощь обещали, но приказ нам никто не отменял, если этой помощи не будет. А представь, если англичане визит не отменили, и, язви меня в печёнку, вдруг подорвутся? Мы же с тобой первые под трибунал пойдём.

Николай Трофимович посмотрел с тоской в открытое окно и ловким щелчком отправил за борт уже погасшую самокрутку.

– Тралить так тралить, вот только бы потом повстречать этих помощников. Союзнички, твою мать, на нашу голову. Мы же и за трое суток не управимся! Ладно уж, с якорными минами быстро сладим, привычное дело, а что если здесь и донные наставлены? Надежда-то на англичан была, что у них электромагнитные тралы имеются! А что мы с нашим подсекающим одни здесь сделаем?

– Ладно, Трофимыч, не блажи. Не впервой. Поднимай ребят, начнём работать. А встречу с англичанами я постараюсь тебе устроить. Там им всё и выскажешь. Но сейчас о них забудь. Вся надежда на твоё чутьё и опыт. А дальше, глядишь, и справимся.

«ТЩ-21» взял курс поперёк пролива, выпустив два буя, натянувших тросы на почтительном расстоянии и нырявших чёрными боками по обе стороны от оставляемого кораблём следа. Под ними, притопленные грузом, волочились тралы, увешанные подсекающими резаками. Первый галс прошёл спокойно. Пройдя на запад, когда датский берег уже можно было разглядеть без бинокля, а глубина стала не судоходной, повернули обратно.

– Обычно с первого разу ловится, – спокойно заметил Титов. И непонятно было, рад он или огорчён. – Зимой здесь, кажется, финны тралили, после того, как на нашу сторону перешли. Может, и не осталось ничего. А может, и затаилась сейчас мина под брюхом. А, Клим, как думаешь?

– Вам виднее, – не менее спокойно ответил Клим.

Он уже обратил внимание, что командир к нему присматривается после каждого сказанного слова. Ведь в его жизни это первое боевое траление, и как он себя поведёт, передадут Хлебникову, а потом молва пойдёт и дальше, передаваясь тем, с кем ему ещё предстоит встретиться. Сейчас складывалась его репутация, и Клим старался. Едва не зевнув, он занял позицию у входа в рубку, поглядывая то на Титова, то на отслеживающих за тросами матросов. Волнение было, но, глядя на их спокойствие, он давил его в зародыше.

И вдруг:

– Мина! – закричал над головой Сурков. – Мина по правому борту!

Клим выбежал на палубу. Стоя на постаменте с пулемётной треногой, Сурков размахивал биноклем в направлении трепетавшего на корме флага. Но и без бинокля чёрный шар, утыканный свинцовыми рогами, был виден всего в каких-то тридцати метрах. Срезанная с цепи мина кувыркалась, ныряла, затем, словно поплавок, выпрыгивала из воды и, подхваченная волной, плыла параллельно их курсу. Казалось, она постепенно приближается. К такому же выводу пришёл и Николай Трофимович. Оттолкнув с прохода Клима, он заглянул в рубку:

– Командир, задний ход! Пропустим её вперёд, а там Сурков очередью достанет.

Корпус задрожал взвывшими двигателями, тральщик остановился, затем, борясь с накатывающими волнами, медленно начал пятиться. За присевшей кормой вспенились буруны, затягивая под корабль клубы пузырей цвета бутылочного стекла. Клим держался за леера и, склонившись через борт, смотрел, как они лопались, порождая новые тучи бирюзового хаоса.

Над рубкой грохнула короткая очередь, и дымящиеся гильзы зазвенели, разбегаясь по деревянной палубе. Взрыва мины не последовало, и Сурков коротко ругнулся, протерев правый глаз.

– Сейчас, сейчас, – пообещал он, извиняясь на удивлённый взгляд Трофимыча.

Волна перекатила через корму и, подбежав к ногам Клима, оставила полуистлевший клочок тряпки. Он присмотрелся, догадавшись, что когда-то это было чьим-то флагом. Но потом увидел, что следующая волна несёт уже что-то более существенное. Кажется, это была черепаха. Огромная черепаха с обросшим ракушками и водорослями панцирем. И вдруг его словно ударило молнией. Перевернувшись овальным панцирем, черепаха неожиданно превратилась в мину! И надсадно молотящие воду винты тащили её под корабль.

– Мина! – заорал, шарахнувшись от борта, Клим, но его крик заглушила пулемётная очередь.

Вдруг неожиданно онемев, словно на этот крик ушли все силы, он будто увидел себя со стороны, бегущего, размахивающего руками, и тянущегося к закрывающей дверь в рубку спине помощника. А дальше время и вовсе остановилось. Николай Трофимович медленно оборачивается, гильзы, как осенние листья, плавно опускаются на палубу, сгорбившийся над пулемётом Сурков стоит, точно искрящаяся в алых сполохах статуя. И всё это поглощается бурым, рвущимся из моря пламенем. Ещё он успевает заметить, что языки пламени такого же цвета, как и неудобный спасательный жилет на его плечах. Но затем всё поглощает чернота, у которой нет ни конца, ни края.

Глава вторая

Знаменитый приказ гросс-адмирала Карла Дёница от пятого мая тысяча девятьсот сорок пятого года застал командира подводной лодки U-396 капитан-лейтенанта Хильмара Зимона недалеко от побережья Швеции, где, зависнув под шноркелем на перископной глубине, он поджидал в засаде курсирующие между Англией и Скандинавией вражеские суда. Хильмар глядел на присланный открытым текстом приказ и не верил собственным глазам.

– Что за… – ругательства застряли в горле, оставив место лишь раздражению.

Он недоверчиво поморщился, затем перечитал ещё раз:

«Мои подводники!

У нас за спиной остались шесть лет боевых действий. Вы сражались как львы. Но теперь подавляющие силы противника почти не оставили нам пространства для действий. Продолжать сопротивление невозможно. Подводники, чья военная доблесть не ослабела, теперь складывают оружие – после героической борьбы, не имеющей себе равных в истории. Мы чтим память тех наших товарищей, которые подтвердили преданность фюреру и Родине своей жизнью.

Товарищи! Пусть боевой дух подводников, долгие военные годы помогавший вам сражаться в море, не поколеблется и в будущем.

Да здравствует Германия!»

Дальше шло указание поднять чёрный или синий флаг, идти навстречу кораблям противника и передать лодки в целостности и сохранности в их распоряжение. Экипажам построиться на палубе без оружия и, не оказывая сопротивления, сдаваться в плен.

«Но как же так! – возмутился в мыслях Хильмар. – Ведь всего три дня назад гросс-адмирал требовал продолжать борьбу с большевиками, англичанами и американцами до тех пор, пока не будут спасены от неминуемой гибели сотни тысяч немецких семей. Гросс-адмирал принял на себя обязанности главы правительства, командующего военными силами Германии и теперь требовал от всех дисциплины и послушания. “Трус и предатель тот, кто уклоняется от выполнения своего долга, – говорил новый фюрер. – Сражайтесь до конца! Германия никогда, никогда не сложит оружия!”. И вдруг – сдаваться!»

– Что вы думаете об этом? – Зимон без колебаний протянул приказ сидевшему через стол Тадао Мацуда. – Сегодняшнее утро начинается с сюрприза.

– Вы уверены? – удивлённо спросил японец, протягивая руку. – Возможно, это адресовано только вам?

– Берите, берите, приказ не шифрован. Убеждён, его уже прочли радиостанции всей Европы.

Мацуда внимательно перечитал текст также два раза, затем вернул лист обратно.

– Возможно, я ещё недостаточно силён в немецком, но, если всё так, как я понял, – ваш адмирал или предатель, или действует по принуждению. Что, впрочем, не снимает с него обвинения в предательстве.

– Вы всё поняли правильно. Отто, а что скажете вы? – Хильмар передал приказ дремлющему на крохотном диванчике главному инженеру.

Отто Ланге вытер о скатерть руки и взял лист. Читал он тоже внимательно, но, в отличие от японца, его реакция оказалась куда спокойней.

– Всё логично. Не секрет, что наш радист подслушивает английское радио, так англичане давно заявляли, что Берлин уже пал. Папа Карл лишь констатирует очевидное – войне конец. Мы проиграли.

– Хильмар-сан, я хотел бы знать ваше решение, – неожиданно подчёркнуто официально произнёс Тадао.

От Зимона не ускользнуло, как натянулась кожа на скулах японца. Он уже догадался, куда тот клонит. За те три месяца, что Мацуда был в его экипаже, Хильмар достаточно хорошо изучил своего японского коллегу. Капитан-лейтенант, или, как звучало его звание на японский лад, тайгун-тайи, Тадао Мацуда был далеко не последним человеком в Императорском флоте. Настолько не последним, что попал в двадцатку избранных морских офицеров, отправленных в Германию для освоения немецких лодок. Для борьбы с американским флотом на Тихом океане Япония планировала закупить двадцать подводных лодок седьмой серии и направила на стажировку будущих командиров, чтобы те на боевом опыте изучили доверенное впоследствии им оружие. По договору должность японских офицеров называлась «офицер-наблюдатель» и предусматривала лишь стороннее наблюдение за работой экипажа. Зимон не слышал, как было на других лодках, но у него на борту это правило Мацуда полностью игнорировал. Он наравне со всеми нёс вахты, грузил торпеды, вместе с механиками излазил все самые потайные щели трюма, где даже в доке никогда не исчезала разъедающая руки гремучая смесь из солярки и протухшей воды, и, что ещё удивительней, не избегал помогать матросам. Грузил продукты, наравне со всеми чистил коку картошку, не смущался грязной работы, чем вызывал недоумевающие взгляды даже унтер-офицеров лодки. Эти чаще привыкли помогать указаниями.

– В японском флоте офицеры чистят картофель? – как-то удивился Зимон.

– Нет, – ответил Мацуда. – Но я здесь для того, чтобы узнать все стадии вашей службы. От трюмного матроса до командира лодки. Я здесь, чтобы учиться, а лишних знаний не бывает, Хильмар-сан.

Поначалу восприняв японца как навязанный сверху лишний рот, Зимон постепенно проникся к нему уважением. Одно лишь не нравилось ему в японце. Мацуда постоянно стремился подчёркивать свою независимость. И умудрялся это делать, даже чистя картофель. Он всегда подчёркивал, что его война там, на Тихом океане, а здесь он только временный гость.

– Это же не ваша война? – удивился Зимон. – Моё решение для вас так важно?

– Более чем, – склонил голову Мацуда.

– Понимаю, – кивнул Хильмар. – Но вот это, – он потряс злополучным листком, – для меня приказ. Дальнейшее уже от нас с вами не зависит. Война окончена, что бы мы ни думали по этому поводу.

– Но не для меня. Япония по-прежнему борется, пусть даже теперь оставшись в одиночестве. И мой долг – продолжать войну.

– Тадао, – протяжно вздохнул Зимон, – мне вас жаль, но вы сейчас не в Японии. Увы, Германия уже не сможет исполнить свои обязательства, и лодку вы не получите. Никто не бросит вам обвинение в трусости, если вы выполните приказ гросс-адмирала Дёница. Сейчас вы в моём экипаже, а значит, его приказ распространяется и на вас.

– Я никогда не служил во флоте Германии! – повысил голос Мацуда. – На меня не распространяются приказы вашего гросс-адмирала! Я служу лишь моему императору. Только ему я давал клятву верности. Хильмар-сан, может быть, вы удивитесь, но сейчас я вам скажу очевидные любому японцу вещи: плен – это позор! И я не хочу быть опозорен. Потому я жду вашего решения.

– Вы вспорете себе живот?

– Я сделаю то, что должен сделать.

– Поверьте, мой друг, я тоже не разделяю пораженческих настроений нашего гросс-адмирала. У меня осталось ещё шесть торпед, и я хотел бы каждую вогнать в брюхо первому подвернувшемуся американцу или англичанину. К ним у меня тоже есть счёты за мой Дрезден. Они сровняли его с землёй.

– Так что же вы сделаете?

– Для начала зачитаю приказ экипажу.

– Затем всплывёте, чтобы сдаться?

– Послушайте, Тадао, а что мне остаётся делать? Я уже сказал вам, что не разделяю решение своего главнокомандующего. Слишком много произошло за эти годы. И врагам нашим мне есть что сказать. Столько всего накипело! За родных, знакомых, друзей! Боюсь, что не хватит на всех торпед. Но сейчас я вынужден подчиниться обстоятельствам – война окончена.

– Наши мудрецы говорят: невозможно управлять ветром, – Мацуда встал, – но мы можем управлять парусом. Каждый сам распоряжается собственной жизнью. Я вас понял, командир Зимон. Отныне наши пути расходятся.

– Да подождите вы! – раздражённо выкрикнул Хильмар. – Сядьте! Странное у вас желание продолжать войну, вогнав себе в живот ваш офицерский меч. У вас такое отношение к жизни, словно в карманах их припрятано ещё с десяток.

– Зато вы, немцы, цепляетесь за неё, будто собираетесь жить вечно! – парировал Мацуда.

Он замер точно изваяние в крохотном отсеке кают-компании, нервно поиграл желтоватыми скулами, затем неохотно сел на край дивана, деликатно подвинув вытянутую ногу инженера. Зимон покосился на него и хмыкнул:

– Увы, но, к вашему неудовольствию, в моей команде исключительно немцы, а не японцы, и не уверен, что кто-то ещё разделит ваше желание за компанию свести счёты с жизнью. Вот вы, Отто, хотите покончить с собой во имя Германии?

– Простите, командир, – поперхнулся Ланге, – какие счёты? Я и так отдал Германии всё, что мог. И между нами говоря, я рад, что эта бойня в конце концов завершилась, независимо от её результата. Затеявший её фюрер уже предстал перед Господом, а значит, и я имею полное право вернуться к своей семье. Моя больная Агна растит наших троих сыновей уже который год без меня. Так не должно быть. И единственное, чего я сейчас хочу, так это вернуться домой. Тадао, а у вас есть дети? – окончательно проснувшись, спросил главный инженер.

– Нет. Был младший брат.

– Был? – вздёрнул брови Зимон.

– Был, – едва уловимо кивнул Мацуда. – У нас не принято рассказывать о семье, но для вас я сделаю исключение. Сабуро подвесил под свой «Зеро» пятисоткилограммовую бомбу и протаранил американский эсминец.

– Сочувствую, – тихо вздохнул Ланге.

– Сочувствуете? – окатил его брезгливым взглядом японец. – Вы должны мне завидовать! Его самолёт разорвал корабль врага надвое. Когда подошёл другой эсминец, спасать уже было некого. Сабуро забрал весь американский экипаж с собой. Хильмар-сан, я слышал, что за вами, как за командиром, числится четыре потопленных корабля?

– Верно, – ответил Зимон. – Поверьте, Тадао, для последнего года войны это неплохой результат.

– Среди них есть эсминцы?

– Нет. Три грузовых, да исландская плавбаза.

– Это всё, что смогли сделать вы и сорок семь человек вашего экипажа? Мой брат в одиночку сделал больше.

Зимон переглянулся с инженером, сложил на груди руки, затем, подняв ладони к потолку, мрачно констатировал:

– Нам действительно трудно понять друг друга.

– Так и есть. Всё потому, что у нас с вами разные взгляды на долг и ведение войны. Вся история моей родины – это тысячелетняя война, и потому многое здесь увиденное для меня немыслимо! Ваш прославленный герой, командир U-99 Кречмер, попадает в плен, ваш гросс-адмирал присваивает ему высшую награду Германии – Рыцарский крест, передаёт англичанам, и комендант лагеря вручает ему её перед строем таких же, как и он, военнопленных! Если я расскажу об этом, вернувшись домой, меня или воспримут как последнего лжеца, или скажут, что все немцы – трусы!

– Полегче, Мацуда. Отто Кречмер заслужил свою награду, утопив сорок четыре корабля противника, – недовольно поморщился Зимон.

– Сдавшись в плен, он покрыл собственное имя позором! И никакие заслуги не смогут его смыть.

– А гросс-адмирал Дёниц потерял двух своих сыновей, офицеров-подводников, – повысив голос, нахмурился Зимон. – И никогда не жалел ни себя, ни других!

– Вот и поговорили, – примирительно усмехнулся Ланге. – Простите, если я недооценил вашего брата, но для меня его поступок, как бы это поделикатнее сказать… довольно странный.

– Я ещё не всё вам о нём рассказал, Отто-сан, – Мацуда задумчиво закрыл глаза, словно пробуждая воспоминания. – Когда вице-адмирал Такидзиро Ониси сформировал первый отряд камикадзе «Божественный ветер», Сабуро тут же подал рапорт в его ряды. Но тогда ему отказали. Великий Такидзиро брал только неженатых лётчиков. У брата же была жена Харуко и маленькая дочь Има. То, что Сабуро не мог исполнить из-за семьи свой долг, его сильно тяготило. Он бросался в самую гущу воздушных боёв, дрался, пока, опустев, не смолкали пулемёты, возвращался на израненном самолёте, но жизнь цеплялась за него и, каждый раз спасая, летела рядом. Харуко разделяла страдания Сабуро. Однажды она вручила ему шарф, на котором вышила прядью собственных волос: «Молюсь за прямое попадание», затем отравила их дочь и себя. Перед последним вылетом, выпив ритуальную чашку сакэ, Сабуро сказал: «Я счастлив, что стою здесь. Вы можете забыть меня, когда меня не будет, но, пожалуйста, живите лучше, чем жили прежде». Это слова воина, отказавшегося от семьи, чтобы стать сыном Японии. Не нужно мне сочувствовать, Отто-сан. Я горжусь, что имя моего младшего брата высечено в храме Ясукуни. И хватит об этом.

Потрясённый инженер раздул щёки, затем шумно выпустил воздух.

– О-хо-хо… ну и ну… – только и смог он вымолвить. – Это правда?

Мацуда молчал, и до Ланге постепенно начало доходить, что, конечно, всё так и было. Подобными вещами не шутят.

– Что скажете, командир?

Рассказ японца произвёл впечатление на Зимона не меньше, чем на Ланге. Он расстегнул ворот клетчатой фланелевой рубашки, потёр вспотевшую шею, нервно надел превратившуюся из белой в серую фуражку, затем также нервно снял.

– Послушайте, Тадао, как бы вы это ни называли, но ваш брат просто фанатик, и такой же сделал свою жену.

– Вы ничего не поняли, Хильмар-сан, – улыбнулся Мацуда. – Мой брат не фанатик-одиночка. Я мечтаю оказаться на месте своего брата. Любой японец мечтает повторить его подвиг, будь он матрос или адмирал. Каждая японская женщина сделает так же, как сделала Харуко. И все мы вместе называемся Родина солнца, или, как вы говорите – Япония. Вы что-нибудь слыхали о штурме американцами нашего острова Сайпан, или Банзай-скале?

– Нет, новости с вашей части планеты к нам практически не долетают. Так что там произошло?

– Жаль, что не слышали. Немцы могли бы вынести для себя хороший урок. Это случилось всего год назад. Там было то же, что сделал мой брат – самопожертвование во имя долга. Каждый воин поступил так, как должен был. Тридцатитысячный гарнизон держал остров месяц. Две недели американцы перепахивали его снарядами линкоров, бомбили авиацией, потом пошли на штурм, но получили отпор, какого не ожидали. Тогда всё повторилось сначала. Дзоты и окопы выжигали огнемётами, утюжили танками, засыпали бронебульдозерами. В конце концов не осталось ни одного солдата. Всё это время их жёны помогали им, подносили к пушкам снаряды, перевязывали раненых, но, когда всё было кончено, собрали детей на краю сорокаметрового обрыва и, прижимая к себе, бросались на торчавшие из воды обломки скал. Чтобы дети не могли выплыть и спастись, матери накладывали им в карманы камни. С тех пор американцы называют этот утёс Банзай-скалой.

Мацуда умолк, но никто не решился нарушить тишину. Прислушивающийся к их разговору из радиорубки радист Мюллер, не таясь, высунул голову с растрёпанной гривой в распахнутую дверь и, открыв рот, смотрел на японца во все глаза.

– Они убивали собственных детей? – переспросил потрясённый инженер. – Ваши матери способны убить собственного ребёнка?!

– Именно. Потому что это наши дети, и мы их врагу не отдаём.

– Много погибло?

– Неизвестно, но через несколько дней командир проходящего мимо скалы американского катера радировал, что не может двигаться из-за устилающих море тел.

– Ну хватит! – встал Ланге. – Это уже выше моих сил! Командир, я – в машинное отделение.

Мацуда никак не отреагировал на его бегство и подчёркнуто безразлично спросил Зимона:

– Надеюсь, Хильмар-сан, теперь вам хватит такта больше не предлагать мне сдаться в плен?

– Да ну вас! – отмахнулся Зимон. – Делайте, что хотите. Бауэр! – крикнул он нёсшему вахту в центральном посту первому помощнику. – Что там у нас творится на поверхности? Почему я уже полчаса не слышал ни одного доклада?! Вы чем там занимаетесь, раздери вам ноздри! А ты! – Зимон наконец заметил пялившегося на него радиста. – Дай мне громкую связь! Я наконец зачитаю экипажу этот дерьмовый приказ или нет?!

Втиснувшись рядом с Мюллером в тесную радиорубку, Зимон начал медленно читать приказ Дёница, прислушиваясь, как его слова эхом разносятся по отсекам. А дочитав, швырнул микрофон об стол. В отместку тот взвизгнул на всю лодку свистом и режущим уши скрипом.

– А, чтоб вас всех! – Зимон в сердцах хлопнул дверью радиорубки и рухнул на диван командирской каюты.

Настроение было препаскуднейшее. И он понимал, что было тому причиной, – приказ, но ещё больше Мацуда! Японец, не обвиняя напрямую, сумел выставить его, экипаж его лодки, гросс-адмирала Дёница, да и всех немцев не героями, ведущими войну с целым миром, а бесхребетными плоскими червями, лишь изображавшими борьбу за питательную среду европейского кишечника, а случись что – охотно заполнявшими лагеря для военнопленных. Когда-то он с высокомерием смотрел, как воюют их союзники – итальянцы. Вот уж кто не блистал воинской твёрдостью! Там, где фронт обороняли солдаты Дуче, немецкие генералы всегда держали в уме, что надо бы подтянуть поближе резервы, чтобы вовремя закрывать брошенные бреши. Или же прийти на жалкие крики о помощи. Так было в Африке, так же случилось и под Сталинградом. Сейчас же Зимон понимал, что именно так в глазах Мацудо выглядят немцы.

– Разрешите, я уберу, герр командир?

Кок Мартин кивнул на стол, и Зимон заметил, что кофе в полупустых брошенных чашках уже остыл, так и не допитый.

– Где ты взял это дерьмо? – прорычал он сквозь зубы, затем искоса взглянул на японца.

Лицо Мацуды хранило безразличное выражение, но Зимон видел, что он всё понимает. И, скорее всего, презирает его и как командира, и как немца.

Кок собрал чашки, но чуть не выронил, потому что, оттолкнув его, из узкого прохода, через стальной комингс, ввалился первый помощник.

– Герр командир, – начал он сходу. – Это английская провокация! Жалкая провокация, рассчитанная на паникёров и трусов.

– На! – ткнул ему под нос приказ Зимон. – Ещё один неверующий нашёлся. Смотри, кем подписан. А это код подтверждения.

Вытянув шею, обер-лейтенант Гоц Бауэр уставился на жёлтый лист, так и не решившись взять его в руки.

– Ничего не понимаю, – произнёс он наконец неуверенно.

– И понимать нечего. Наши штабисты, во главе с обожаемым папой Карлом, дружно помочились и на нас, и на тех, кто уже давно кормит рыб на дне в наших стальных гробах! Я это чувствую собственной физиономией – так и хочется пойти утереться. Тебе, Бауэр, я советую сделать то же.

– Но… – прошептал первый помощник, – как же так?

– А вот так! Всплывать, строиться и размахивать синим флагом! Где, сапог им в зубы, я возьму этот чёртов синий флаг?!

Несмело отодвинув первого помощника, из-за его плеча выглянул вернувшийся из машинного отделения обер-лейтенант Отто Ланге. Главный инженер через переборку слышал ругательства командира и сейчас отдал бы многое, лишь бы держаться подальше и не попадать под горячую руку. Но обстоятельства требовали.

– Командир, – начал он несмело, – в электромеханическом отсеке небольшое происшествие, но я уже всё уладил.

– Что ещё? – испепелил его взглядом Зимон.

– Драка. Парни неплохо помяли друг другу бока, но сейчас уже порядок.

– Кто зачинщик?

– Адэхи.

– Индеец? Причина драки?

– Приказ. Адэхи первым ударил торпедиста Шлоссера за то, что тот сильно радовался предстоящему плену и тому, что, как он сказал, у него получится ещё немного пожить. Ещё Шлоссер спросил, выдают ли в лагере зубные щётки, или лучше взять свою? Это оказалось последней каплей. Ну а потом как обычно – разделились на две группы, так сказать, по идейным соображениям. На тех, кто радовался окончанию войны, и тех, кто ещё не навоевался.

– Твоё мнение, Отто, я знаю. А как поделились в отсеках?

– Да практически поровну. Боцман рвётся в бой, как верблюд на водопой, а Блюмке заявил, что готов вплавь добираться к берегу хоть сейчас, только дайте разрешение.

– Понятно, – задумчиво склонил голову Зимон. – Прости, Тадао, мне очень жаль, – взглянул он виновато на японца. – Бауэр, всех по местам – будем всплывать. И поищи какую-нибудь синюю тряпку. Флаг Кригсмарине снять не дам, но что-нибудь повесь на трос антенны, чтобы видели издалека.

– Что повесить? – не понял первый помощник.

– Да хоть свои подштанники. Мне всё равно.

– А как быть с дракой? – напомнил инженер.

– Забудь. Сейчас я бы сам с удовольствием дал волю кулакам. Да только те рожи далеко.

Захрипев продуваемыми цистернами, U-396 медленно всплывала, обнажая серые бока в свете туманного утра. Редкая для Северного моря тихая гладь воды – словно всплыли в деревенском пруду – забурлила потревоженными водорослями, масляными пятнами и разбегающимися в стороны пузырями.

«Паршивый день для последнего плавания, – подумал Зимон, первым выбравшись из рубки на мостик. – Нас видно за десятки миль! Как по заказу – для сдачи в плен».

Для подводников нет ничего хуже, чем подобная безупречная гладь. След от перископа и шноркеля остаётся долго и заметен с любого проходящего парохода. А уж о самолётах и говорить нечего. В такие дни самолёты могут заметить тёмную тушу лодки в солнечных лучах, проникающих сквозь прозрачную воду на глубину до двадцати метров.

«Паршивый день, паршивая погода!» – сплюнул он, обведя биноклем горизонт.

Горизонт был чист, небо играло бездонной синевой, рассвет вступал в свои права, обещая тёплый солнечный день.

– Всех свободных наверх! – выкрикнул в люк Зимон.

Спустившись на палубу, он вышагивал вдоль закреплённого по-походному орудия и искоса поглядывал на строившийся в две шеренги экипаж. Бауэр уже натянул на трос полотнище, сделанное на скорую руку из мешка, в котором прежде у кока хранились крупы. Сигнальный флаг получился скорее грязно-фиолетовый, чем синий, но Зимона такая неточность волновала меньше всего. Он вдруг поймал себя на мысли, что не может смотреть своим матросам в глаза. Они осторожно обходят его, перешёптываются, не веря в происходящее, переглядываются, а он, их командир, делает вид, что ничего не случилось. С трудом заставив себя взглянуть на обращённые к нему лица, Зимон прокашлялся и начал:

– Я уже зачитал вам приказ Главнокомандующего гросс-адмирала Дёница! Думайте о приказе, что хотите, но моя обязанность – его выполнить. А пока ещё я ваш командир, то и вы обязаны выполнять мои приказы. Я не знаю, что нас ждёт. И никто не знает, потому что никто из нас в плену не был. Скорее всего, те из вас, кто рассчитывают скоро попасть домой, жестоко ошибаются. Возможно, мучиться в лагерях придётся годы. А может так случиться, что кто-то и не дождётся. Всю войну больше всего англичане боялись нас, подводников, а потому будьте готовы, что их страх, как часто бывает, перерастёт в ненависть. Однако наш новый фюрер Дёниц решил всё за нас. Сейчас, согласно его приказу, радист Мюллер выйдет в эфир и открытым текстом даст наше местоположение. Ближайшие корабли противника выйдут к нам навстречу. В свою очередь, мы обязаны двигаться в надводном положении с включёнными огнями и построенным на палубе экипажем. Затем выполнять все команды этих долбаных англичан! – неожиданно не сдержался Зимон и, застонав, стукнул кулаком по лафету орудия. – Сейчас даю всем пять минут спуститься в лодку, забрать документы, дорогие сердцу вещи, и снова на палубу.

– Самолёт! – неожиданно закричал с мостика сигнальщик.

Повинуясь инстинкту, все сразу смешались и бросились к рубке беспорядочной толпой.

– Стоять! – выкрикнул Зимон. – Всем оставаться на палубе! Он должен видеть, что мы уже вне игры. Наверняка он тоже знает о приказе Дёница.

– Чей? – щурясь против солнца, спросил Бауэр.

– Над Северным морем давно господствуют англичане.

Зимон взглянул, куда пялились биноклями все четверо сигнальщиков, и сразу увидел над горизонтом жирную кляксу. Лётчик их тоже заметил и летел низко над морем, не меняя курса. Он будто подкрадывался, прижимаясь к воде, в расчёте, что его до сих пор не обнаружили. Уже через несколько секунд был различим размытый диск винта.

– Одномоторный, – прокомментировал Бауэр. – Скорее всего – истребитель.

«Чёрт! – в груди Зимона невольно шевельнулось нехорошее предчувствие. – А ведь он ведёт себя так, словно собирается атаковать!»

Не у него одного возникла такая мысль. Несколько человек начали размахивать руками, показывая на повисший на антенне импровизированный флаг. Кто-то принялся раскачивать трос, чтобы полотно колебалось и было лучше видно. Не долетая до лодки три сотни метров, самолёт вдруг взмыл вверх, показав на крыльях синие круги. У Зимона отлегло от сердца. Он решил, что опознанный им «Харрикейн» морской патрульной авиации Королевского флота всё понял и сейчас помашет крыльями, затем начнёт накручивать над ними галсы, вереща в эфир об обнаруженной им сдающейся немецкой лодке. Но самолёт неожиданно клюнул носом, а затем от его брюха отделились две чёрные точки. Дальше на крыльях дымными бутонами вспыхнули два алых цветка. В ту же секунду на рубку обрушился град свинца, с визгом отлетая от стальных листов раздирающим уши рикошетом. Первой досталось эмблеме лодки. Молочно-белый щит с когда-то любовно выведенным в его центре штопором брызнул искрами отлетевшей краски. Прикреплённый рядом спасательный круг разлетелся пёстрым конфетти, а потом началось страшное. Очередь прошлась вдоль палубы, перемалывая деревянный настил в разлетающиеся фонтаном щепки. Кто-то истерично вскрикнул, но затем все бросились врассыпную, ища спасения за орудием и рубкой. Зимон упал, едва не скатившись в воду, и в последний момент схватился за чью-то ногу. В суматохе он неожиданно заметил, что его рука покрыта брызгами крови. Гулкие удары пуль пробарабанили рядом с телом, сместились к корме, затем исчезли так же внезапно, как и начались. Самолёт с рёвом пронёсся над головами, и Зимон потерял его из виду. Перед ним, протягивая руки, лежал торпедист Кляйн. Юный Кляйн, с лицом, так и не покрывшимся за время похода, как у остальных, щетиной, и только недавно прибывший из учебного центра. Кажется, это был его первый поход. Полный ужаса взгляд на Зимона, затем на собственную ногу, на Зимона, затем опять на ногу. Из его ноги, чуть выше колена, прижав прорезиненную брючину к телу, торчал, размером с предплечье, острый обломок доски. Пульсируя и пробиваясь сквозь разорванную ткань, вокруг раны быстро расползалось кровавое пятно. Наконец Кляйн дотянулся до командирской руки и, вцепившись в неё, заревел диким захлёбывающимся воплем.

– В лодку! – выкрикнул, вскочив, Зимон и, схватив Кляйна за шиворот, поволок к рубке. – Всем вниз!

Затем ухнул первый взрыв, и его снова сбило с ног. Бомба не долетела метров тридцать. Лодку мощно тряхнуло, качнуло, потом на голову обрушился водопад. Горячий смерч пронёсся над головой, обжигая лицо, воздух мгновенно наполнился характерным запахом тротила – жжёной серой. Сильным потоком воды поволокло в море, и Зимон вжался в палубу, закрыв голову руками. Второй взрыв не заставил себя долго ждать. Но его удар, по сравнению с первым, показался не таким громким, выдохшимся и ушедшим вглубь. Бомба улетела с большим перелётом.

– Вниз!

Он передал Кляйна на руки штурману, унтер-офицеру Хартманну, а сам, отбежав в нос лодки, попытался найти взглядом исчезнувший истребитель. Лёгкая утренняя дымка поднялась над водой, спрятав и самолёт, и хорошо видимых ещё полчаса назад чаек. Затем Зимон оглянулся на рубку. Снаружи оставалось всего трое. Не прошло и пятнадцати секунд, как весь экипаж, не тратя времени на перебирание ногами по трапу, ссыпался внутрь, буквально на плечах друг у друга.

– Герр командир! – отчаянно размахивал руками из рубки боцман. – Быстрее!

– Рикен, где он?! – шарил глазами по горизонту Зимон.

– Улетел! – по неуверенному взмаху в сторону солнца Зимон понял, что боцман тоже не видит самолёт. – Командир, быстрее, он сейчас вернётся!

Боцман прав, экипаж уже в лодке, пора и ему. Взбираясь с палубы на мостик, Зимон дотянулся до изображавшего флаг безвольно повисшего мешка и, сорвав, со злостью швырнул его вниз.

Уходя из-под ног, U-396 проваливалась в глубину, хрюкала, заполняя балластные цистерны и завывая электродвигателями, изо всех сил молотила воду винтами. Какое-то время на спокойной поверхности моря ещё вращались водовороты, но вскоре они исчезли, и уже ничего не напоминало о её существовании. Глядя на глубиномер, Зимон дал стрелке проскочить семьдесят метров и лишь после этого приказал занять горизонт. Теперь можно было выдохнуть.

– Доложить о раненых, – обратился он ко всем сразу в центральном посту.

– В торпедном матрос Кляйн… – начал первый помощник.

– О Кляйне знаю. Ещё?

– В машинном серьёзно ранен старшина Крюгер, – протяжно вздохнул инженер.

– Что с ним?

– Пуля попала в плечо. Сейчас ему пытаются помочь.

– Навылет?

– Можно сказать, что так. Как там поймёшь, если вместо плеча у него кровавое месиво. А скорее, что и плеча-то не осталось.

– Ещё раненые?

– У остальных царапины от осколков и свинцовых брызг, – подвёл итог Бауэр. – Можно сказать – повезло.

– Может, и повезло, – согласился Зимон.

– Будь у него стандартные глубинные бомбы, нам бы не осталось и одного шанса, – продолжал рассуждать первый помощник. – А так – мелкий калибр, килограмм пятьдесят, не больше. Такими нужно попадать точно в яблочко. Герр командир, почему он это сделал?

– Потому что – английская толстожопая свинья! – дал волю чувствам Зимон.

Злость кипела, требуя выхода наружу. Злость на давшего слабину папу Карла, ненависть к английскому лётчику, решившему под конец войны заработать орден, но больше всего – на себя.

– Утопил бы нас, а потом заявил, что мы первыми его обстреляли, и крест Виктории себе на жирное брюхо!

Почему жирное, Зимон не смог бы объяснить, но именно так он представлял англичанина. Обрюзгшего, еле вмещающегося в кабину самолёта, самодовольного и упивающегося победой засранца. И вдруг до него дошло, что ведь он уже принял решение, но оно до поры до времени пряталось глубоко внутри, а вот сейчас неудержимо рвётся наружу. Он никогда не сможет жить с ними бок о бок, объявляй ты хоть сотню раз конец войне. В его сердце она будет жить вечно. В глазах Зимона неожиданно вспыхнул лихорадочный блеск, он обвёл хищным взглядом центральный пост и, ни к кому не обращаясь, уверенно заявил:

– Всё так и есть! Прав Мацуда – ветер сменил направление, но парус всё ещё у нас!

Под недоумевающие взгляды команды он нырнул в люк соседнего отсека, где находилась за шторкой его койка, а также места акустика и радиста, взял у Мюллера микрофон и постучал пальцем, прислушиваясь к пробежавшим по лодке щелчкам.

– Говорит командир! – начал Зимон, потом на мгновение задумался, как продолжать. – Многие из вас знают меня с тех пор, когда я начинал на нашей лодке ещё вторым помощником. Я рос вместе с вами и видел, как мужаете вы. Мы ошибались, учились, зализывали на берегу раны, и снова, и снова выходили в Атлантику. За те два года, что наша рыбка спрыгнула со стапелей в Киле, мы превратились в отличный экипаж. Я не отдам вас в плен! Хвастливым Томми, во главе с их боровом Черчиллем, не видать мой экипаж как собственную жирную задницу! Не отдам и нашу лодку, которую они с радостью превратят в мишень. Не достали нас в бою, так отведут душу на полигоне. Моё решение таково: пусть те, кто, как и я, хочет продолжать борьбу, перейдут в носовой отсек. Те, кто хочет попытаться вернуться домой, – в корму. И никто не смеет бросить друг другу обвинение. Все те, кто уйдут, имеют на это веские причины и рисковать будут не меньше оставшихся. К берегам Германии незамеченными подойти не удастся, но можно попробовать к Дании. Сейчас мы соберём для тех, кто перейдёт в корму, всю имеющуюся гражданскую одежду, и этой ночью высадим на берег. Там вы смешаетесь с беженцами, растворитесь в творящемся сейчас на берегу бедламе и поодиночке будете пытаться добираться домой. Раненых оставить не могу, какой бы выбор они не сделали. Крюгеру и Кляйну нужна серьёзная помощь. Отдадите их в первую попавшуюся больницу. А сейчас запомните одно главное условие – для всего мира наша U-396 погибла. Она утонула сегодня, получив пробоину от бомб английского «Харрикейна»! Вы единственные, кому удалось спастись. Если кого из вас поймают на берегу, то даже под пыткой вы обязаны стоять на своём. Тем же, кто останутся, тем, кому есть за кого мстить и у кого не осталось на суше, как у меня, семьи и дома, я не обещаю спокойную жизнь. И не обещаю, что мы проживём дольше наших товарищей. Когда-нибудь мы уйдём на дно, но уйдём с чувством выполненного долга. У нас есть шесть торпед и нетронутый запас снарядов. Хороший аргумент в споре за нашу правоту. Своё решение я принял, теперь принимайте вы. Я всё сказал!

Зимон вернулся в центральный пост, расположился, облокотившись на штурманский стол, и приготовился наблюдать, кто куда будет переходить. Рядом, выражая вселенскую безмятежность, навалившись спиной на перископ, по правую руку стоял Мацуда.

– Доволен? – спросил Зимон.

– Хильмар-сан, – пожал плечами японец, – у нас принято, что каждый сам принимает для себя решение, и другим до него дела нет.

– Вижу, что доволен, – ухмыльнулся Зимон.

Тогда Мацуда сдался – на его лице появилась улыбка, и он приложил руку к сердцу.

– Хильмар-сан, это была прекрасная речь – речь самурая. Подводная лодка не тонет, когда она в воде, она тонет, когда вода в ней. Важно, что у тебя внутри: протухшее болото или свежий ветер. Я хочу попросить прощенья, что позволил себе усомниться в вас.

– Принято, – кивнул Зимон и обратился к не покидавшему пост инженеру. – Отто, я даже не представляю, как буду без тебя, но поменяй ты сейчас своё решение, я всё равно тебя не оставлю. О замене подумал?

– Адэхи, – не раздумывая, ответил Ланге.

– Я тоже о нём вспомнил. Надеюсь, останется.

– Это уж точно. В Германии у него никого нет, а родина далеко.

Через переполненный центральный пост, стараясь проскользнуть в корму, не привлекая внимания, протиснулся второй помощник, лейтенант Фукс. Зимон его заметил и положил ему руку на плечо:

– Йенс, ты хорошо подумал? А как же сожжённый дотла дом в Бремене?

– Простите, командир, – отстранился лейтенант, отведя глаза.

– А ты? – теперь Зимон обратился к третьему вахтенному, штурману, унтер-офицеру Рольфу Хартманну.

– Я с вами, – не вдаваясь в подробности, ответил штурман.

– Так иди в торпедный.

– Там скоро будет тесно, я лучше подожду здесь.

Но вот кто удивил Зимона своим выбором, так это самый юный член экипажа, почти подросток, выделяющийся из всех огненно-рыжей шевелюрой и безумной россыпью веснушек, из-за которых невозможно было рассмотреть черты лица, – матрос Шпрингер. Этот, в отличие от Йенса, пытался скромно проскочить из кормы в нос.

– Ты? – задержал его Зимон. – Кто бы мог подумать. Помню, как ты рыдал над барахтающимися в воде исландцами.

– Герр командир, – потупился Шпрингер. – Разрешите остаться с вами. Я не мечтаю утопить кого-то ещё, но очень боюсь возвращаться в Германию. Я не знаю, что нас там ждёт. И потом, лодка для меня уже стала как дом.

– Для меня тоже, – подтолкнул его в спину Зимон. – Давай, смелее, сынок!

Два ряда матросских спин медленно перетекали из носа в корму, из кормовых отсеков в носовые, и когда они наконец иссякли, Зимон встал. Сначала он пошёл в корму. Приподнявшись на комингсе электромеханического отсека, он посчитал собравшихся по головам.

– Двадцать два, – произнёс он вслух.

На этот раз его речь была более чем короткой.

– Больше я вам не командир! Теперь, до высадки на берег, вами командует главный инженер обер-лейтенант Ланге, а дальше каждый сам по себе. С наступлением ночи высадитесь на побережье недалеко от датского Фредериксхавена – в крупном городе легче затеряться, и Господь вам в помощь. А сейчас готовьтесь.

Не оглядываясь, Зимон вышел, но не сдержался, чтобы не грохнуть напоследок стальной дверью.

Несмотря на то, что прошла всего пара дней с тех пор, как в Дании капитулировали немецкие войска, побережье светилось заревом огней и лучами прожекторов, словно война закончилась пару лет назад. Вдоль моря по невидимой отсюда дороге, двигались колонны машин с включёнными фарами, без каких-либо признаков светомаскировки. Будто на параде, переливаясь разноцветными гирляндами, невдалеке прошли два корабля. Звёздное небо отражалось в воде россыпью алмазов, отвергая войну и утверждая праздник жизни. Даже воздух, казалось, веет от далёкого города мирным запахом пекарен и сдобных булок.

Зимон глубоко вдохнул и обвёл биноклем линию побережья.

– Поторопитесь, – шепнул он Ланге, спускавшему с командой на воду надувные плоты, куда первыми переместили Кляйна и бесчувственного Крюгера.

Не получилось, как прежде рассчитывали, подойти к берегу в полночь из-за поднявшегося вдруг ветра и встречного волнения. Скоро рассвет, и до его наступления группа инженера уже должна быть на суше. Три плота подпрыгивали на волнах рядом с лодкой, моряки проворно в них запрыгивали, рассаживались, привязывая жилеты к резиновым бортам, но каждый старательно отводил от других глаза, с подчёркнутым старанием проверяя страховочные узлы и петли. Потом все дружно взялись за вёсла.

Прощание было коротким. Вернее, его не было вовсе. Зимон молча наблюдал, как тьма медленно поглощает бледные лица, затем исчезли согнувшиеся силуэты, а дальше и сами плоты.

– Удачи! – вдруг выкрикнул кто-то из темноты.

Но голос прозвучал хрипло и жалко, и ему не ответили. Оставшаяся на палубе команда глядела во мрак и молчала. То ли опасались, что голоса разнесутся далеко, то ли все разом почувствовали образовавшуюся между ними трещину. И чем дальше отплывали плоты, тем эта трещина становилась шире.

– Уходим! – скомандовал Зимон.

Из-за мелководья пришлось идти в надводном положении, и теперь приближающийся рассвет, уже несмело рисующий вдоль горизонта светлую черту, угрожал самой лодке.

– Полный ход! – выкрикнул он в люк, чувствуя, что до того, как они достигнут приемлемых для погружения глубин, рассвет их всё-таки догонит. – Не хватало ещё напороться на какую-нибудь посудину в виде полуночных рыбаков.

– По курсу чисто, – доложил разглядывающий в бинокль сереющую ночь Бауэр.

И вдруг Зимон, чувствующий спиной на тесном мостике спину сигнальщика, ощутил, как тот вздрогнул всем телом.

– Там, кажется, человек, – произнёс он удивлённо.

Зимон взглянул за корму, куда показывала рука сигнальщика, и увидел сначала проснувшихся в поисках добычи чаек, а затем то возникающий, то исчезающий в волнах предмет. Зная по опыту, что чайки будут кружить лишь над тем, чем можно поживиться, он здраво рассудил, что, скорее всего, море несёт утопленника. Но Бауэр подумал иначе:

– Это кто-то из наших! Я вижу спасательный жилет! С ними что-то случилось!

– Не может быть, – покачал головой Зимон. – Перевернись плот, ему уж никак нас не догнать даже на сильном течении. Мы идём на семи узлах.

Но как ни спорь со здравым смыслом, а в душу закралось сомнение, и он отчаянно махнул рукой.

– Стоп машина!

Замедляя ход, лодка совершила на циркуляции плавную дугу и теперь нацелилась носом на приближающийся объект. То, что это человек, Зимон уже видел и невооружённым глазом. Оставалось лишь неизвестным – жив ли он?

– Не наш, – неожиданно поменял мнение Бауэр, продолжая разглядывать человека в бинокль, несмотря на то, что тот уже покачивался рядом с носом лодки. – Наши жилеты оранжевые, а этот красный. Нет, точно не наш.

Свесившись через ограждение мостика, Зимон внимательно смотрел не на жилет, а на кружащуюся над человеком чайку. Приспосабливаясь к размеренно раскачивающимся волнам, она постепенно снижалась, паря на воздушных потоках, затем, выставив лапы, села на голову человека и крепко вцепилась когтями ему в волосы. Секунду на прицеливание, потом сильный удар клювом в темечко. А дальше Зимон увидел то, что хотел. Даже в глубоком беспамятстве нервная система отреагирует на боль. Голова дёрнулась, и чайка испуганно взмыла, смешавшись с продолжавшей кружить стаей.

Изумлённо хмыкнув, Зимон склонился над люком и сложил ладони рупором:

– Адэхи с багром наверх, и ещё троих в помощь!

Как ни парадоксально, но от длительного нахождения в морской воде у человека наступает обезвоживание. И даже в относительно тёплой воде обязательно придёт переохлаждение. Обменные процессы в организме замедляются, затормаживаются, пока вовсе не останавливаются. Исчезает координация, чувство равновесия – кажется, что паришь в невесомости. Энергия уходит, затем отказывают органы: почки, печень, и наконец наступает очередь сердца. Всеми этими наблюдениями Клим бы поделился, если бы мог произнести хоть слово. Сейчас же он чувствовал себя бревном, выброшенным волной на твёрдый берег. То, что его выбросило, подсказывало исчезнувшее чувство невесомости и навалившаяся свойственная бревну тяжесть. Затем начал возвращаться слух. Нет, он не пришёл полностью в себя, но сквозь густую чёрную вату вдруг начал слышать голоса. Разные голоса, вовсе его не касающиеся.

– Дышит, – прозвучало сразу со всех сторон.

– Потри ему щёки.

– Может, ещё пощекотать подмышки?

Кажется, это была шутка, потому что потом прозвучал больно ударивший набатом в голову смех. Молодость брала своё, и, разом почувствовав тягу к жизни, погнала по венам кровь, встряхнула сердце, и Клим неимоверным усилием открыл веки. На него глядело множество лиц. Они склонились над ним, закрывая собой сумрачное небо. Затем протянулась рука и похлопала по бесчувственной, словно деревянной щеке.

– Ты кто?

– Он тебя не понимает.

– Значит, не немец.

– Никак не разберу, что у него на жилете!

Затем лица отстранились – теперь они смотрели ему за голову.

– Чёрт, звезда! Да он русский! Командир, это советский Иван!

Сторонним взглядом, уверенный, что всё это его по-прежнему не касается, Клим смотрит, как одно из лиц отдаляется, превращаясь в смутное пятно, и человек хлопает себя по бедру, где обычно носят кобуру. Но, кажется, ничего не находит и исчезает, цедя сквозь зубы:

– Сбросьте его обратно!

– Отставить, Бауэр!

Появляется ещё одно лицо, увенчанное фуражкой, и закрывает остальные.

– Любопытно, как он здесь оказался?

Обладатель фуражки также бьёт его по лицу, и на этот раз Клим чувствует удары. Он всматривается в мерцающую на белой фуражке кокарду, внезапно постигая, что нет для него ничего сейчас важнее, чем эта кокарда. А дальше его как будто ударяет электрическим током. Он неожиданно всё вспоминает, понимает, приходит в себя, и помогает ему в этом раскинувший на фуражке крылья орёл. Орёл, сжимающий в лапах свастику. Волосы сами собой поднимаются дыбом. Рядом фашисты! Руки шарят вдоль тела в поисках несуществующей гранаты.

Всё ещё с трудом веря в происходящее, но припоминая, что где-то он уже слышал о подобном, Клим тяжело поднял голову и онемевшими губами прошептал, чётко произнося немецкие слова:

– Война окончена. Вы проиграли. Я готов принять вашу капитуляцию.

Ответом ему был грохнувший хором хохот.

– Что скажете? Каково вам? – произнёс сквозь смех обладатель орла. – Сдадимся на милость русскому?

– А он мне нравится, – ответил второй, со свисающими из-под пилотки длинными прямыми волосами. – Герр командир, почти все мои механики сбежали, разрешите, я возьму его к себе?

Глава третья

– Помню, когда ещё ходил в сорок втором с Ваттенбергом на U-162 к Америке, то мы насадили на торпеду какого-то торгаша. А он перевозил в трюмах мелкую живность. Ну там свиней, курей. Всплыли, а они вокруг нас барахтаются. Вот радости-то было! Мы уже два месяца как в море, на одних консервах, а тут такое счастье. Так сами в воду бросались, чтобы свиней спасти. Да… было время.

– Сто шестьдесят вторую, кажется, потом утопили?

– Угу. Меня отправили учиться на механикер-обер-ефрейтора, а они через три месяца снова пошли на Карибы. Там, на дне, где-то сейчас и лежит моя девятка. Хорошая серия, просторная, не то что наша семёрка.

– Ничего, теперь у нас тоже стало попросторнее. А вот мне ни разу свиней не попадалось.

– Да, свининки бы не помешало, – протяжно вздохнули сразу несколько человек. – Со жратвой у нас дерьмово.

– Мартин просил ему картошку почистить, перебрали, так одна гниль.

– Везучий ты, Олаф, вовремя от Ваттенберга свалил. Его экипажу такого не скажешь.

– Угу. Я счастливчик. Смотри, сейчас покажу, – в возникшей паузе хлопнуло деревом по дереву, и что-то тяжело упало на пол. – Да где же она? Темень, как у медведя в жопе. Ага! Сейчас к плафону поднесу. Видал?

– Что это?

– Медаль, смотри, не порежься. Это я на «дойной корове» U-461 впервые экватор пересекал. Боцман нарядился Нептуном, экипаж – чертями. Меня торжественно сбросили в воду и с полмили проволокли за лодкой на канате. Потом заставили выпить какую-то гадость – жуткую смесь из морской воды и масляного дерьма из трюма. Кроме меня ещё трое новичков было, так их сразу наизнанку вывернуло, а я держался. Командир мне на шею вот эту самую медаль, вырезанную из консервной банки, вешает, а мне его обблевать жуть как хочется. Но выдержал. Всё думал тогда, – как же мне повезло. И командир у меня известный, уважаемый лично адмиралом Дёницем, капитан третьего ранга Вольф Штиблер, и экипаж как семья, а по-настоящему, оказывается, мне повезло, когда позже малярию подхватил и улёгся в госпиталь. В следующий поход лодка ушла без меня. А не прошло и недели, как недалеко от Испании её накрыли австралийские «Сандерленды». Вот так-то. Наша рыбка у меня уже третья, и если я с вами остался, то значит, и везение тоже с нами осталось. Судьба меня хранит.

– Хотелось бы верить, – произнёс осипший голос. – Адэхи, я включу лампу? Мне книгу чуть-чуть осталось дочитать.

– Нет. Я не знаю, сколько ещё на аккумуляторах предстоит идти. Нужно экономить.

– Да что от одной лампы-то, убудет?

– Я сказал: нет!

– Ты бы не заигрывался, вождь. Слишком тебе понравилось мнить себя главным инженером.

– А я и есть теперь главный инженер. А если не согласен, то надо было проваливать с Ланге.

– Да согласен, согласен, – осипший голос примирительно хохотнул, затем вдруг перешёл в кашель. – Чёртова сырость!

Сырости действительно здесь хватало. Закрыв глаза и делая вид, что спит, Клим прислушивался к разговорам, чувствуя, как за шею капают липкие капли. Сквозь дренажные отверстия палубы, на которой он лежал, уткнувшись лицом в рукав, тихо плескалась вода. Влажность ощущалась в наэлектризованном и пропитанном гарью воздухе, в витавшем на уровне глаз сыром тумане. Чуть приоткрыв веки, Клим осмотрелся. Лежал он на циновке, расстеленной на металлическом настиле, вокруг образовалась лужа, натёкшая из мокрой одежды. Кто-то сидел рядом, на этой же циновке, и его голос Клим слышал лучше остальных. Тусклый, едва позволяющий разглядеть тёмные силуэты, красный свет освещал тесное помещение со шкафами в два ряда, оставив по центру лишь узкий проход. Вдоль прохода сидели на полу человек шесть, а над их головами зелёным фосфором светились стрелки приборов.

– Кто знает, куда мы идём? – спросил сосед Клима, бесцеремонно навалившись локтем на его ноги.

– Говорят, кэп намеревается пустить на дно какой-нибудь боевой корабль англичан. Эсминец, а ещё лучше что-нибудь покрупнее. Они с японцем задумали подстеречь его поблизости от Скапа-Флоу.

– Нашему кэпу не дают покоя лавры Гюнтера Прина, да только сейчас не тридцать девятый год. Ещё одного «Быка Скапа-Флоу» из него не получится. Там сейчас прослушивается каждый метр дна.

– Как раз сейчас-то может и получиться, – возразил голос из дальнего угла. – Англичане празднуют победу, а тут мы со своим подарком. Кэп знает, что делает, он не дурак, и утопить нас по глупости не даст.

– Ну-ну… хотелось бы верить, – засомневался уже знакомый сиплый голос. – Но лучше бы, как обычно, какого-нибудь торгаша или танкер. Из танкеров хорошие факелы получаются – далеко видать, залюбуешься.

– Как-то раз наша стая терзала американский конвой, а мы опаздывали и неслись на всех парах, чтобы успеть тоже кусок пирога отхватить, но штурман говорит: до места бойни ещё часов десять гнать надводным ходом – не успеваем. Я на вахте, гляжу в бинокль, а прямо по курсу совсем недалеко зарево в небо поднимается – потом оказалось, танкер горел. Да вот же, говорю, – конвой! Рядом! Немного осталось! А прав оказался штурман – прибыли, как он и говорил, через десять часов. Свет ночью обманывает, всё кажется ближе.

– Да сколько ж можно? Противно уже! Ну вот что ты, Олаф, за трепло? Что ни скажи, то ты всё знаешь, всё видел, всех топил, а если по делу, так наслушался в пивнушке всяких баек и травишь нам, как последним идиотам.

– Заткнись, недоносок! У меня уже третья лодка, а ты ещё в штаны ссался, когда я под глубинками нырял, да от эсминцев по дну ползал!

– Что?! Так это у тебя штаны с тех пор обоссанные, от тех глубинок?

– Ах ты, ублюдок! Да я…

Сосед Клима вскочил на ноги и бросился в темноту. В ту же секунду оттуда донёсся щелчок лязгнувшей челюсти, и он поспешно вернулся обратно. Однако так быстро сдаваться не хотел и, занеся над головой кулак, снова ринулся вдоль прохода.

– А ну хватит! – рявкнул уже знакомый голос, и возня в отсеке тут же стихла.

– Вождь, ну ты же сам знаешь, я если и приукрашу, так самую малость, остальное всё правда.

– Это правды у тебя самая малость, – сосед вернулся на место и заглянул Климу в лицо. – О! Кажется, наш Ванюша очухался.

Отсек пришёл в движение, и экипаж, толкаясь вокруг Клима, образовал плотное кольцо. В глаза неприятно ударил луч фонаря, за плечо тряхнули, заставляя принять сидячее положение, попутно двинули кулаком в бок.

– Как водичка? Откуда ж ты к нам приплыл, Иван?

– Наверное, из Москвы! – хохотнул кто-то, рядом с фонарём протянулась рука и, вздёрнув Клима за подбородок, развернула его лицом к свету.

– А что? Мы у Африки один раз итальянца выловили. Он себя к роялю привязал, да так с ним и плыл от самой…

– Олаф, заткнись! Дай русскому хоть слово вставить, он, кажется, чего-то сказать хочет. Ты нас понимаешь?

– Понимает.

– С чего бы это он тебя понимал?

– Так он нас чуть всех в плен не взял. Забыл?

– Да это он так… заучил пару фраз.

Клим попытался отвести фонарь в сторону, но тот снова упёрся лучом в глаза, а в плечо прилетел ощутимый тычок. Тогда он закрылся ладонью и на безупречном немецком произнёс, словно читал с листа:

– Очевидно, вы ещё не слышали, но война уже окончена. Послушайте радио, об этом говорят все радиостанции мира. Ваш Гитлер покончил с собой, армии сдаются, в Берлине уже наши войска. Мир! Вы меня слышите? Пожалуйста, если не верите, послушайте, что передаёт радио! Вы сами во всём убедитесь. Хватит убивать и погибать. Я вам помогу. Сейчас вам следует сдаться или нашим советским войскам, или союзникам, а я обязательно доложу, что вы меня спасли, и это всем зачтётся. А если хотите, мы можем плыть сразу в Росток, там у меня знакомый комендант подполковник Хлебников. Он очень хороший человек. Я обещаю, что с вами будут обращаться по законам международной конвенции. Никто не будет продавать вас в рабство и стерилизовать. Это всё враньё! Ваши газеты врут. Но даже они пишут, что войне конец.

Не видя обращённых к нему лиц, Клим прислушался. Кажется, его слова возымели эффект. Больше никто не пытался шутить или ударить его. Какое-то время было слышно только жужжание ящиков с приборами, да рокот электродвигателей.

– Ты погляди, как Иван по-нашему лопочет! – удивился сиплый.

– Меня зовут Клим. Сдавшись, вы можете на допросе доложить, что спасли переводчика коменданта города Росток по имени Клим Судак, а я всегда подтвержу. Уверяю, вам это обязательно зачтётся.

– Значит, переводчик. Вождь, не получится из него механик, ты на его руки посмотри.

– Да, прав был обер, не стоило его брать. Адэхи, он гаечный ключ от молотка не отличит – пустая затея. Только лишний рот на шею, лучше уж тогда кого-то из торпедистов обучим. Их побольше, чем нас осталось.