А потом с ней случилась жизнь бесплатное чтение

ГЛАВА 1.

Я хотела прожить эту жизнь идеально. По плану. Как учила меня мама. Сколько себя помню, больше всего на свете я боялась оступиться. Как будто жизнь – это канат, висящий над пропастью. Как будто есть идеальный ровный путь, которым можно пройти, если все делать как положено, не совершать плохих поступков и быть хорошей девочкой.

Но однажды в жизни что-то происходит, и ты просыпаешься в другой реальности. Твоего прежнего идеально выстроенного мира больше нет и никогда не будет. Канат оказывается сетью.

Маленькое прямоугольное окошко в крыше реанимобиля ритмично освещается синим светом. Жесткая жердь носилок больно давит на бедро. Я лежу на боку, придерживая круглый живот на каждом ухабе и повороте и думаю, что никогда не замечала, какие в Москве плохие дороги. Да, с этого все и началось.

Заботливая медсестра прижимает к моему лицу маску с длинным проводом:

– Дыши, девочка, дыши кислородом.

Через маску как будто ничего не поступает, но нет сил сообщить об этом медсестре. Светает. Я с тоской вспоминаю о тех нескольких вдохах предрассветной прохлады, которые успела сделать, пока Марк с водителем скорой тащили меня от подъезда до реанимобиля на нашем синем пледе. Трещали нитки. Щебетали предрассветные птицы.

Бедный Мишенька. Разбуженный среди ночи, он так и остался в своей кроватке, и с ужасом наблюдал, как его маму уносят. Испуганные сонные глаза. Что он делал, когда остался совсем один? Сидел в тишине, уставившись на черную лужу на простыне? Матрас, наверное, уже пропитался…

Я всегда хотела, чтобы вторая беременность была другой. Всем об этом твердила. Интересно было почувствовать, как это – когда ребенок приходит сам. Неожиданно, а не когда ты его долго вымаливаешь и в нетерпении высчитываешь дни, замираешь в предвкушении появления второй полоски. Но свои желания нужно формулировать четко, мироздание все слышит. Я и предположить не могла, что «другая» беременность может оказаться настолько другой.

Когда это случилось, я сразу поняла. Накануне вечером отливали с Мишей мыло из подаренного набора. По инструкции в каждый брусок нужно было добавлять несколько капель красителя и ароматизатора: морская свежесть, хвойный лес… Меня воротило от этих запахов. А потом ночью мне приснилась кареглазая девочка, она смотрела на меня и хитро улыбалась. Как будто она была старше меня, и все уже знала. Утром я откопала на дне аптечки потертую упаковку с тестом на беременность – остался со времен планирования Мишки. Глянула срок годности – истек месяц назад.

Две полоски.

В висках застучало. Помню, как стоя в ванной, подняла глаза и посмотрела на себя в зеркало. Смотрела и не узнавала. Пальцы ожили и стали растирать подбородок, виски, шею, губы. Внутри не было радости, совсем не было радости. Я испугалась. Почему? Ведь я всегда хотела второго ребенка, и сейчас для этого самое удобное время: Мишке уже пять, месяц назад мы купили загородный дом. Это была моя самая большая мечта – свой дом. Теперь нужно сделать в нем ремонт и навести уют. У меня на это целых девять месяцев. Подумать только, в новый дом сразу пришел новый человек. Но эти мысли не успокаивали меня. Тревога напружинилась внутри.

В тот день я одна во всем мире знала о том, что во мне новый человек. Марк был в командировке. Я поторопилась воссоздать в памяти все события последнего месяца – выстроить их на временной шкале, и сразу поняла, что это будет девочка, очень выносливая девочка. Мысль о девочке как будто привнесла радости в мое смятение.

И все же тест просроченный. Нужно перепроверить. Днем я купила в аптеке новенький тест. Две ярких полоски. Беременна.

– Ну вот и приехали, – вздыхает медсестра. Машина останавливается, я стягиваю с лица ненавистную маску.

В приемном отделении темно и суетно. У стены на носилках – человек весь в крови, от него разит перегаром. Мне дурно от круговорота разбитых носов и смеси запахов крови, табака и перегара. Над самым ухом раздается голос медсестры:

– В гинекологии мест нет, везем тебя в роддом.

Мы возвращаемся в машину. Едем недолго – роддом оказывается на территории больницы.

В тусклом зеленоватом свете приемного отделения врачи, как сонные мухи, медленно передвигаются и задают свои стандартные вопросы. Возраст – тридцать, срок –двадцать пять недель, беременность – вторая, первые роды – в срок живым ребенком… Господи, неужели кому-то приходится отвечать «мертвым»? На учете состою, лекарств не принимаю. Брак зарегистрирован, половая жизнь – с девятнадцати лет… Какое это имеет сейчас значение?

Кровотечение уже остановилось, и меня переводят в палату. Четыре спящих женщины. Пять коек. Моя – у самого окна. Из локтевого сгиба торчит игла, рядом возвышается беззвучная капельница. Будто сторожит меня, чтобы не сбежала. Страшно пошевелить рукой.

Одна. Одна во всем мире.

Марк подождал, пока скроются за поворотом огни удаляющейся скорой. Опустив глаза, он обнаружил в своих руках скомканный плед, сильно растянутый на концах. У Марка перед глазами снова возникла Слава, свернувшаяся калачиком и покачивающаяся на дне этого синего мешка. Такая неестественно маленькая и беззащитная, будто она сама еще ребенок. Марку захотелось курить. Странно. Он бросил десять лет назад – Слава не переносила запах табачного дыма. «Фантомный рефлекс», – подумал он и втянул в себя большую порцию утреннего отстоявшегося воздуха. Резко выдохнув, развернулся и пошел к подъезду – нужно было поскорее возвращаться к сыну.

Единственный лифт только что вызвали на самый верхний этаж, и Марк решил, что быстрее будет подняться пешком. Он не мог просто так стоять и ждать. Ему было необходимо действовать, чтобы сохранять спокойствие и самообладание, не дать волнению сожрать себя.

Когда он с бешено стучащим сердцем вошел в спальню, прерывисто дыша, Миша так и сидел на своей кроватке, поджав колени к подбородку. Одной ручкой он сжимал одеялко с динозаврами, а другой – своего любимого плюшевого кота.

– Вот ты где, – выдохнул Марк с облегчением, протирая запотевшие очки.

Миша молчал и не сводил взгляда с черного пятна на родительской постели. Марк решил его успокоить:

– С мамой все в порядке, ее повезли на специальной машине в больницу, где есть добрые врачи, которые ей обязательно помогут.

– А сестренке?

– Что сестренке?

– Ей тоже помогут? Ей сейчас больно? Это у нее пошла кровь? – посыпались из Миши вопросы, которые он обдумывал все это время. В синих глазах блеснули слезы. Марк сел рядом с сыном, кроватка скрипнула – будто зевнула.

– Нет, сестренке не больно, ей очень хорошо и спокойно внутри мамы. Но врачи и ей помогут, если это будет нужно. А сейчас давай уберем здесь все, чтобы маме было приятно вернуться в чистый дом.

Миша кивнул, и Марк стал аккуратно сворачивать постельной белье.

«Какая густая кровь, уже успела запечься. Попробовать отстирать или сразу выкинуть? Нет, нужно хотя бы попытаться. Как там отстирывают кровь… Был какой-то секрет. Нужно погуглить…» Найдя телефон в ванной и нависнув над стиральной машинкой, распахнувшей свою пасть, будто голодный птенец, Марк стал вбивать слова в поисковике. Сразу высветились варианты: «как отстирать краску», «как отстирать красное вино», «как отстирать кровь» – прямо завязка для детектива.

Забросив белье и установив низкую температуру воды, Марк захлопнул крышку и, выйдя из тесной ванной, в два шага оказался на кухне. Миша уже сидел за столом и ждал завтрак. Марк кинул взгляд на красные цифры часов на микроволновке. Шесть утра, пора собираться на работу. Но куда теперь деть Мишку?

Жанна Николаевна никогда не отключала на ночь телефон. Считала, что вред здоровью от ночного электромагнитного излучения не так велик, а ее доступность в любое время дня и ночи важна для родных и близких.

Под утро ей приснился тот самый сон, который преследовал ее в детстве. Темная комната, освещенная скупым желтым светом ночника. Свет не достает до черных пугающих углов, а подсвечивает только смятые простыни и огромное черное пятно, растекающееся на них. Непонятно, откуда взялось это пятно. Оно расширяется и пугает. Жанну Николаевну охватывает ужас, горло сковывает спазм. Кажется, что пятно скоро поглотит и ее.

Этот сон не снился десятки лет. Она лежала в кровати и силилась понять, почему он вернулся сейчас. Тревога наполняла грудь и подкатывала к горлу. Когда позвонил Марк, Жанна Николаевна сразу подняла трубку. Спокойно выслушала и сказала, чтобы он привозил Мишутку к ним.

Все будто сразу встало на свои места, объяснилось, и от этого стало немного легче.

Жанна Николаевна умела владеть собой и редко давала волю эмоциям. Закончив разговор с зятем, она сразу же встала и направилась в ванную. Славин отец как всегда глубоко спал, и ранний звонок не потревожил его. Жанна Николаевна вывернула кран с холодной водой и несколько раз умыла лицо. Посмотрев в зеркало, она твердо сказала сама себе: «Лежать на сохранении во время беременности – это нормально. У Славы все будет по-другому. Все будет хорошо».

Прикрыв за собой дверь кухни, Жанна Николаевна подняла римскую штору. Солнечные лучи отражались в окнах дома напротив и слепили глаза. Начинался новый день. Жанна Николаевна достала с верхней полки турку – сейчас хотелось сварить настоящий кофе, по старинке. Ее дочь проснулась в луже крови, а внук все это видел. То же самое случилось с ней в детстве. Когда ей было семь, она проснулась ночью и увидела огромное черное пятно на родительской простыне. Маму увезли в больницу. Много лет спустя, когда она уже выросла и сама стала мамой, ее мать рассказала, что это был выкидыш.

Жанна всю жизнь боялась, что с ней случится то же самое, и вот это произошло с ее дочерью. Стекло в старой двери задрожало, и в кухню просунул голову Виталий Иванович.

– Что, не спится с утра? – щурясь от света пробубнил он.

– Марк звонил. Славенка отвезли в больницу, сейчас он привезет к нам Мишу.

Виталий Иванович прищурился еще сильнее, молча поморгал, и улыбнулся.

– Значит, на завтрак у нас Мишуткины любимые сырники?

Жизнь в больнице начинается рано. В шесть утра по палатам разносят градусники, таблетки и баночки для анализов. Игла, торчащая из вены, так и не дала мне уснуть. Теперь ее сняли. Но уже утро.

Соседки зашевелились, завздыхали на своих койках.

Первой поднялась женщина, чья кровать стояла по диагонали от моей, в углу. С трудом приняв вертикальное положение, она села и какое-то время будто сверялась по невидимым приборам, убеждаясь в собственной устойчивости. Огромный живот навис на ее коленях. На нем от края до края растянулась морда очень удивленного утенка – футболка явно была не для беременных.

Заметив меня, она громко объявила:

– О, у нас новенькая.

Остальные зашевелились. На соседней кровати повернулась посмотреть на меня женщина лет тридцати пяти с тусклыми волосами и очень усталым взглядом. В ее лице не было ничего выразительного – буквально не за что зацепиться.

– Привет! – она зевнула, прикрыв рот бледной ладошкой с прозрачными ногтями. – Что у тебя?

– У меня? – я опешила, – капельница какая-то.

– Какая-то? – раздалось из угла. – Ты что, даже не спросила, что в тебя вливать собираются?

– Нет, – я растерялась, – это же врачи, они знают, что нужно вливать…

На том конце палаты, кажется, неодобрительно покачали головами.

– Да нет, – одернула меня соседка, – с чем привезли?

– А, с кровотечением, – до меня наконец дошла суть ее вопроса, – но на УЗИ посмотрели – вроде все в порядке, положили сюда. Сказали, будут наблюдать.

– Понятно, а срок какой?

– Двадцать пять недель.

– О, прям как у меня! – улыбнулась соседка. – Я Люда, у меня двойня.

– Очень приятно. Я Слава.

Обычно при знакомстве я всегда подаю руку – для меня это важнее, чем назвать имя. К тому же имена я никогда не запоминаю. Имя человека ничего мне о нем не говорит: в одно ухо влетело – тут же в другое вылетело. А вот рукопожатие и зрительный контакт – это важно. Обмен энергией. Это и есть знакомство.

Представив, как рука тянется через пролет между больничными койками, над судном и тапочками, чтобы встретиться с другой рукой, я усмехнулась. Здесь это явно лишнее.

В дальнем углу зазвонил телефон.

– Да… У кого – доброе, у кого – не очень, – пробубнила дама с утенком на животе. – Ты чего так рано звонишь?.. Нет, он ест только шарики на завтрак, сколько раз говорить! Не знаю, что теперь делать. Из нас двоих ты на свободе и можешь что-нибудь сделать… – Она говорила все громче и громче. – Какие еще ботинки? В шкафу должны быть. Нет, нельзя отправлять в сандалиях – на дворе май, а не июнь. И куртка – обязательно. Коричневая или синяя? Блин, посмотри на градусник – какую там сегодня вам погоду обещают? Ну что, «Даш-Даш!» Я сорок лет уже Даш… Сколько? Семнадцать градусов? Тогда коричневой достаточно… Ладно. Все. Пока.

В палате стало тихо. Мне почему-то было стыдно все это слушать, стыдно за людей, которые уронили до такого уровня общение в семье, неловко, что мы все – невольные свидетели семейных разборок, но спрятаться некуда. И повернувшись лицом к окну, я стала искать убежища у неба. Там безмятежно плыли белые и такие чистые облака.

Приближение завтрака мы услышали издалека – громко позвякивая и бренча посудой по коридору медленно, от палаты к палате, продвигалась большая железная тележка. Когда она появилась перед нашей дверью, женщины стали подниматься со своих мест. Тогда я впервые увидела Галю – приземистую, но статную девицу с широкими плечами и толстой шеей, на которой гордедиво сидела аккуратная головка, увенчанная, будто короной, тугим пучком из толстых волос. Качающаяся фарфоровая статуэтка из бабушкиного серванта. Почти что Кустодиевская купчиха. Я думала, таких уже не делают.

На завтрак в этот день давали овсяную кашу с кубиком масла и ломтиком батона с сыром. Недовольная раздатчица отругала меня за отсутствие собственной чашки и, ворча, выдала казенную – с потертыми тюльпанами и двумя сколами. Наверное, кто-то из пациенток забыл.

Смешно. Неужели я должна была думать о чашке, когда меня выносили на пледе из квартиры, стараясь не стесать мне копчик о дверные косяки? Наверное, по мнению роддомовской кормилицы, я должна была у лифта опомниться, задергать плед и завопить что есть мочи: «Чашка! Марк, мы забыли чашку! В роддом нельзя без чашки!» Отчего люди так черствеют? Ведь эта женщина наверняка сама мать.

За завтраком в палате стали обсуждать предстоящий обход.

– По мне сегодня должны собрать консилиум, – начала Люда, поставив тарелку с кашей прямо на живот. Хоть у нас был одинаковый срок, ее живот был заметно больше моего.

– Протыкать или не протыкать? – уточнила Галя.

– Ага, – кивнула Люда и, отпив из красной чашки в горошек, добавила специально для меня. – У меня там две девочки, но кровоток между ними распределяется неравномерно. Сейчас по размерам одна в два раза больше другой. Если ничего не сделать, маленькая погибнет. А после этого и большая тоже, если экстренно не извлечь. Но сейчас есть такой метод – можно проткнуть живот, войти в полость матки и сделать коагуляцию сосудов, чтобы сбалансировать питание для обоих детей, – Люда говорила ровно, будто отключив эмоции, но вдруг задумалась и добавила, – но это, конечно, большой риск. Такое вмешательство может спровоцировать преждевременные роды. Поэтому созывают консилиум.

– А мне сегодня назначат дату кесарева, – сказала Дарья с утенком на животе. Она уже доела и принялась подпиливать пилочкой ногти.

– А чего тебе кесарево-то? Ты ж вон какая дородная, – спросила субтильная Люда.

– Первые двое родов у меня были естественные, а третьи – кесарево. Три года назад. Поэтому и сейчас снова делают кесарево, – Даша пожала плечами и повернувшись к соседке спросила: – Гуль, ну как ты сегодня?

Гуля, тихая узбекская девочка, бессильно лежавшая в кровати, еле слышно ответила:

– Получше.

– Гуле вчера сделали операцию, – пояснила Даша, – внематочная беременность у нее. Такие боли были, что она ничего не помнит. Привезли ее, говорят – раздевайся, готовься к операции, а она просто стоит, скрученная в три погибели, и мычит.

Гуля еле слышно засмеялась и спрятала лицо в ладошки.

– Мы ей говорим, а она не слышит ничего, – вставила Люда.

– Да, – Гуля вынырнула из ладошек. – Когда ехала, боль еще не была такой сильной, а здесь я уже просто теряла сознание.

– Болевой шок, – закивала Люда.

Галя, отвернувшись к окну, спала.

Полдесятого утра в палату стремительно вошли несколько врачей – обход, которого все так ждали. Доктора стали быстро переходить от одной койки к другой. Мы не успевали и слова вставить. Безмолвные экспонаты в музее, на которые пришла посмотреть экскурсионная группа. «Никитина, тридцать лет, двадцать пять недель, поступила сегодня ночью с кровотечением, на УЗИ патологий не обнаружено, наблюдаем». И – переход к следующему экспонату.

Один из врачей – высокий мужчина в очках – судя по всему, был главным. У него за спиной прятались двое молодых практикантов, по бокам располагались два доктора средних лет, а водила им экскурсию невысокая кудрявая женщина в зеленом халате с бабочками. Она была единственной живой среди этих молчаливых истуканов с непроницаемыми лицами. В конце зачитывания моей карты она неожиданно мне улыбнулась:

– Как вы сейчас себя чувствуете?

– Все в порядке.

– Я позже подойду.

Обход закончился, и сразу же у Дарьи зазвонил телефон. Со всей палаты только она постоянно с кем-то разговаривала, и всегда разными голосами: то ласковым, заботливым – с детьми, то разочарованно-раздраженным – с мужчиной.

Через час вернулась врач.

– Ну что, девчонки, с кого начнем? – она задорно вошла в палату и оглядела нас. – С кем еще не знакома, сообщаю: меня зовут Зелина Елена Вахтанговна, я ваш лечащий врач.

– Так… Мирослава, – обратилась ко мне Елена Вахтанговна, пробежав глазами по карте. – Кровотечение прекратилось? – я кивнула. – Это хорошо, – задумчиво проговорила она. – На УЗИ никаких гематом, но плацента прикреплена очень низко – вплотную к зеву по передней стенке. То есть может быть такое: живот растет, передняя стенка матки растягивается, и по краю плацента немного кровит. Будем пока опираться на эту версию и наблюдать.

– А долго наблюдать? – поинтересовалась я, – у меня у старшего сына день рождения в пятницу.

– Понятно, будет видно, – обнадеживающе улыбнулась Елена Вахтанговна и стала перелистывать медицинские карты. – Людмила, – она перешла к моей соседке. – Сегодня чуть позже вызовем вас.

Люда обреченно кивнула, и доктор перешла на другую сторону палаты.

– Галина, – обратилась она к холмику на кровати, холмик тяжело заухал, переваливаясь на бок и поднялся разбуженной женщиной с тяжелым взглядом. – Сегодня во второй половине дня будем накладывать швы, – Галя молча показала пальцами «ок», и Елена Вахтанговна перешла к ее соседке, – Ну что, Гульнара, как самочувствие?

– Да все в порядке, – ответила Гуля, и по ее голосу было понятно, что ей все равно, как ее самочувствие. Жива – и жива. – Домой хочу, к дочке, – только и добавила она.

– Скоро пойдешь домой. Скажи мне лучше вот что. Второй раз у тебя внематочная беременность (и на этот раз трубу сохранить уже не удалось), четыре аборта было… А ты еще молодая совсем, вся жизнь впереди. Каким способом вы с мужем предохраняетесь?

Гуля равнодушно пожала плечами:

– Да никаким…

– Я так и думала, – кивнула врач.

– Муж не любит презервативы. Не та чувствительность, говорит…

Повисшую паузу взорвал возмущенный возглас Дарьи:

– Не та чувствительность! Вы только послушайте! Жена теряет здоровье, через такие муки проходит, чуть жизни вот вчера не лишилась, а он: «Не та чувствительность!»

Потупленные Гулины глаза будто говорили: такова моя жизнь, и ничего тут не изменить. Склоненная головка выражала, молчаливое согласие страдать ради удовольствия мужа. Она не делала из себя жертву, нет, просто ее мир был таким, и другого она не знала. Это поняла и Елена Вахтанговна. Сказала что-то про противозачаточные таблетки, Гуля ответила, что это дорого, доктор вздохнула и повернулась к Дарье.

– Ну что, Воронец, надумали, когда будем день рождения делать?

– У меня у среднего день рождения десятого мая, вот пусть и у этого – тоже. Два брата – один праздник, один торт – удобно! Все равно ведь вместе будем отмечать.

– Вы хорошо подумали? – уточнила Елена Вахтанговна серьезным голосом. – Я ставлю в расписание и потом двигать ничего уже не буду.

– Ну да, удобно же! – подтвердила Наталья, удивляясь, чего тут думать.

– Хорошо, записала вас на кесарево десятого мая. Не прощаюсь, девочки!

– Доктор, и трубы! – спохватилась Даша.

– Что трубы?

– Трубы во время операции перевяжите. Чтобы уж больше никогда.

– Вы уверены?

– Конечно, у меня ж четвертый, – и она похлопала себя по животу.

– Ну хорошо, отмечу это в вашем согласии на операцию.

Как только врач ушла, мы в один голос накинулись на Дашу.

– Ты что творишь, мать! Околоплодные воды в голову ударили? – заорала шепотом Галя.

– Вы о чем? – не поняла Даша.

– Это иллюзия, никогда не будет у вас одного торта – всегда будет два… – меланхолично добавила Люда.

– Да они же братья, – начала растерянно оправдываться Даша, – и разница у них небольшая – всего три года. Будет общий братский день рождения.

– Наоборот, дети будут всю жизнь страдать от отсутствия своего собственного отдельного праздника, – ответила я, – а когда станут взрослыми, никогда не будут попадать друг к другу на день рождения.

Дарья обхватила щеки руками и задумалась.

– Ты вспомни себя в детстве, – посоветовала Галя, – день рождения – это единственный праздник, который ты ни с кем не делишь.

– Если ты не из двойни, – рассмеялась Люда.

– Девчонки… Что же я наделала!

Она торопливо обулась, накинула халат и поковыляла в коридор – догонять Елену Вахтанговну.

Я легла на правый бок. В окно начинало заползать своими лучами яркое весеннее солнце – время близилось к обеду.

Иногда женщина может выбирать, когда ее ребенку родиться. Иногда это делают врачи. Астрология говорит, что дата и время рождения определяют жизнь и характер человека. Я не знаю, верить ли в это, но если так, то, получается, есть те, кто родился не по своей внутренней зрелости и готовности выйти в этот мир, а по чужой воле? Чью судьбу они принимают? Навязанную или все-таки свою, и просто судьба вершится через третьих лиц…

А ведь столько всего вершится в нашей жизни через третьих лиц. Стоит ли отделять волю других людей от, скажем, сил природы? На пути Титаника оказался айсберг, но не столько айсберг стал причиной его потопления, сколько роковая цепочка решений разных людей.

Мои размышления перебили слова раскрасневшейся Дарьи, которая только что вернулась, и уже снова говорила с кем-то по телефону:

– Да, девятого будут кесарить, я договорилась. Пусть у детей будут отдельные дни рождения, – и она нам всем весело подмигнула. – Так что вернусь домой пораньше. Вам продержаться еще недельку, милая… Ты уж проследи там за Игорьком. Олег мало что понимает, помоги ему, доченька… Ну целую тебя и всех вас.

– Круглова, в смотровую на консилиум, – крикнула медсестра, заглянув в палату.

Бесцветная Люда медленно поднялась, засунула ноги в потрепанные тапочки и зашелестела ими по полу.

– Удачи! – пожелали мы шепотом, будто опасаясь, что громкий звук может ей навредить.

Да и Галя опять спала.

Марк не мог дождаться окончания рабочего дня. Заказчики, телефонные звонки, переговоры. Обыкновенный офисный день, а где-то там в больнице его беременная жена совершенно одна.

– Что с тобой, Марк? Ты сам на себя не похож сегодня, – Иван Сергеевич беспокойно выглянул из-за монитора компьютера. – Все в порядке?

Марк никому не говорил о беременности жены, но скрывать от Ивана Сергеевича уже не было смысла:

– Супругу сегодня ночью на скорой увезли в больницу. Она беременна.

– Вот оно как. Понятно. Не задерживайся сегодня, езжай к жене.

Иван Сергеевич был хорошим начальником. Для него не существовало нерешаемых вопросов и проблем, которые могли бы отключить его чувство юмора. Марк это очень в нем ценил, многому у него учился. Они работали вместе уже шесть лет и стали почти что друзьями, не смотря на значительную разницу в возрасте.

Но навестить жену в роддоме для мужчины, работающего с девяти до шести, не представлялось возможным. Часы посещений: ежедневно с 13:00 до 16:00. А это другой конец города, в обеденный перерыв не смотаешься. Марк решил позвонить Славе после обеда. Но разве можно по-настоящему поговорить, когда у тебя за спиной сидят коллеги, а она в палате с другими женщинами. Кому нужны эти дежурные разговоры при свидетелях? Возможно поэтому они редко созванивались днем. К тому же они оба были заняты работой и боялись потревожить друг друга в самый неподходящий момент, поэтому в основном предпочитали переписываться.

Когда-то все началось с писем, больших бумажных писем, которые они отправляли друг другу по почте в конвертах с марками. Самое длинное письмо Марка – шестнадцать листов, исписанных с обеих сторон мелких почерком. Слава до сих пор его хранит. Марк любил писать только на бумаге в клеточку. И непременно заполнять каждую строчку.

Позже в их жизнь вошла электронная почта, и они стали отправлять друг другу имейлы. А потом появились мессенджеры. Сообщения становились все короче, приходили чаще. В них уже негде было развернуться глубокой мысли: «Когда домой?», «Зайди, пожалуйста, в магазин», «Я купила офигенные шорты!». Но будто храня верность тем многостраничным бумажным письмам, с которых начиналась их любовь, или в силу большой начитанности, ни он, ни она никогда не позволяли себе пренебречь знаками препинания. Запятые, тире, точки и двоеточия были расставлены по всем правилам русской литературы, которую оба высоко чтили.

Особенное тяготение Марк испытывал к многоточиям. Только вместо трех точек он всегда ставил две. Это придавало фразам незаконченность глубокого размышления и подразумевало подтекст или возможность продолжения слов, заложенных в фундамент мысли.

Несмотря на десять лет брака с ними до сих пор случались бумажные письма. Когда происходила ссора или возникала обида, они писали друг другу письма, как в старые добрые времена. В письме всегда проще рассказать о том, что тревожит. О том, что чувствуешь. Получается проще и бережней.

Когда в жизни происходило что-то очень важное, они тоже писали друг другу. В ту ночь, когда родился Миша, Марк не мог спать и написал письмо своей «богине Мирославе», давшей жизнь новому человеку.

Решено: сегодня вечером Марк напишет Славе письмо и передаст его с Жанной Николаевной в больницу.

– Как отправил гулять на площадку! – меня разбудил вопль Дарьи. – Трехлетку одного отправил гулять на площадку?

После тысячи гневных слов и организации успешной поисковой операции, Даша выключила телефон и устало откинулась на большую и твердую больничную подушку со штемпелем «77». Утенок на ее животе растянулся в грустной улыбке.

– Ой девочки. Что же, что же это я наделала.

Все посмотрели на Дашу, даже задремавшая Галя вдруг очнулась и повернулась к ней лицом.

– Жила я себе десять лет с мужем и горя не знала. А тут… встретила случайно первую любовь свою, и от одного раза… – Даша выразительно показала на свой круглый живот. – Смысла прерывать не было: когда поняла – уже поздно было. А муж… Муж, как узнал, так сразу и уехал от меня на родину. Он сам с Кишинева. С осени я его не видела. Дочки и сын так по нему скучают.

Всех оглушило тишиной. Помолчав немного, Даша продолжила:

– Если бы вы знали, какой у меня был муж. Интеллигентный и такой умный, девчонки! Кандидат исторических наук. А у меня, как говорится, мозг – главная эрогенная зона, – Даша засмеялась. – Как же мне с ним было интересно! А этот – Даша затрясла мобильником, – живет сейчас с нами, но муж и отец из него никакой.

Даша замотала головой и сокрушенно добавила:

– И поговорить с ним не о чем.

Все, о чем так просто рассказала эта большая и страстная женщина, было самым страшным моим кошмаром. Поддаться минутной слабости и расплачиваться за это всю оставшуюся жизнь. Разрушить то, что строилось годами.

– Ох, девчонки, – задумчиво продолжила Даша, достав из тумбочки расческу и проведя ею по длинным каштановым волосам. – А я ведь знаете, какая красивая! Тут вы на меня не смотрите, – махнула она рукой. – Что тут-то… А видели бы вы меня там, в жизни!

– А здесь что вам, не жизнь? – спросила, входя в палату, пожилая медсестра. – Все забудется, а эти-то дни будут помниться, вот увидите, девоньки. А я за Дорониной.

– Иду, – тяжело поднялась Галя.

Вернулись они одновременно – Люда на своих ногах, а Галя на каталке – она была еще под наркозом. На консилиуме решили назначить Люде операцию на пятницу. Галя уже отмучилась – ей наложили швы на шейку матки – «подшили», как здесь говорят. Это должно помочь ей выносить ребенка.

Когда Галя отошла от наркоза, она стала шутить и совсем перестала спать. В тот же вечер к ней приехала подруга. По виду – как будто из соседней палаты заскочила: одета кое-как, волосы паклей. Они сразу ушли курить. Интересно, как это сочетается – утром зашиваться под общим наркозом, чтобы выносить ребенка, и вечером курить, чтобы плод подышал никотином. Впрочем, может Галя и не курила сама, а пошла за компанию, чтобы поболтать с подругой без лишних ушей. В любом случае обратно Галю уже привезли. Я сперва подумала, что сон все-таки настиг ее в самом неподходящем месте. Подружка бегала вокруг и причитала: «Ну ты, мать, даешь!», «Ну ты, мать, даешь!» А оказалось, что Галя упала в обморок прямо на лестнице – от потери крови. Врачи, конечно, предупреждали, что с ее швами нужно больше лежать, но она и предположить не могла, что кровотечение может быть таким сильным. Хорошо еще не сломала себе ничего, подруга-то – дунешь, и улетит – не удержала Галю.

Так мы прожили несколько дней. Я чувствовала себя хорошо, мне даже уже перестали делать капельницы. Мое собственное положение казалось мне абсолютно благополучным. Я была уверена, что буду, как и в первую беременность, перехаживать. И по пути в роддом на сорок второй неделе, в сентябре, мы будем с ухмылкой вспоминать этот странный эпизод с моим попаданием в больницу. А был ли он вообще? Может, это был сон? Жуткий кошмар – с кем не бывает.

А вот у них у всех, действительно, проблемы – у Люды, у Светы, у Гули, у Даши, а я здесь оказалась случайно, я здесь временно. Меня скоро отпустят домой, и впереди целое лето.

Лето. Еще в первую беременность я сожалела о том, что она кончится весной, и у меня не будет прекрасного и неспешного беременного лета со всеми этими летящими платьями, индийскими шароварами на бедрах, обтягивающими живот футболками с прикольными надписями и, конечно, фотосессиями. Как это прекрасно, когда не нужно ходить в старой безразмерной отцовской куртке и выворачивать ноги, чтобы натянуть зимние сапоги, которые к тому же еле застегиваются на отекших икрах.

Беременное лето на даче было моей мечтой. Я предвкушала его полгода, и, как только в магазинах появились летние вещички для модных мамочек, я закупилась всем, о чем мечтала. Жемчужиной коллекции были коротенькие голубые шортики на широкой резинке. Главный символ моего лета. Сколько раз я представляла, как лежу в них на дачных садовых качелях и качаю свой огромный живот. А на животе – блюдце с черешней, черной и жирной.

Марк редко садился за руль, разве что по выходным. На работу он ездил исключительно на метро – так быстрее, да и в пути можно заняться чем-нибудь полезным, например, разобрать почту. Машиной в их семье пользовалась в основном Слава. Сам автомобиль тоже выбирала она. Ну как выбирала… Просто она привыкла, что машина должна быть «Субару», потому что в ее семье всегда были только «субару». Ее отец обожал эту марку, и Слава говорила, что «субару» – это наследственное. Она шутливо называла себя «пилотом субару» и любила быструю, но аккуратную езду.

Марк же никогда никуда не спешил и никогда никуда не опаздывал. Ему вообще претила любая суета. И автомобиль он вел спокойно и очень надежно.

Выдался дождливый пасмурный день, но была суббота, поэтому рано утром Марк забрал Мишу с Ленинского. В семье Марка было принято называть дома родственников по улицам, и вместо «мы поехали к бабушке» говорилось «мы едем на Ленинский». Это до сих пор вызывало недоумение у Славы, хотя они прожили вместе уже почти десять лет.

Усадив сына в автокресло, Марк заговорщицки сказал:

– Ну что, поедем повидаться с мамой?

– Ура! – обрадовался Мишка, захлопав в ладоши.

Через полчаса они уже подъехали к высокому зданию больницы и стали искать парковку. На территорию машину не пустили – въезд только по пропускам – и Марку пришлось сдавать назад. В этот момент в него чуть не врезался мотоциклист, который не успел сбросить скорость. Лихо объехав «субару», мотоциклист подрулил к шлагбауму, и шлагбаум сразу поднялся, пропустив его на больничную парковку.

– Интересно, это у них доктора на мотоциклах рассекают или пациентов на них забирают, – ухмыльнулся Марк и, вывернув на шоссе, быстро нашел место на придорожной парковке.

Роддом спрятался за основным зданием больницы. Марк тащил большой пакет с едой и одеждой, а Мишка в предвкушении встречи теребил рисунок с изображением улыбающейся Славы, он набросал его в пути, и трепетно вывел слова: «мама не болей».

Их остановили на входе. Оказалось, что с сегодняшнего дня роддом на карантине, и все посещения прекращены. Миша непонимающе посмотрел на папу, и, увидев, что папа сник, захлюпал носом.

– Ну что ты! – Марк обнял сына, а потом присел, чтобы лучше видеть его глаза. – Всякое бывает. А мы с тобой сейчас оставим для мамы передачку, обязательно положим туда твой рисунок, и пойдем искать мамино окно, хорошо?

– Что ты видишь в окне?

– Небо.

– А что еще?

– Тучи – кажется, скоро будет дождь.

– А если выглянешь, то что увидишь?

– Сейчас попробую. – Слава поднялась и, подойдя к окну, оперлась руками о гладкий белый подоконник. Стоит пару дней полежать, и становишься слабой. – Я вижу деревья, зеленеют себе потихоньку. Какой-то больничный корпус. Дорожка, по ней идет человек в шлеме, мотоциклист что ли. Вижу ряд скамеек прямо внизу под окнами. И надписи на асфальте, много надписей. «Жанна, спасибо за сына», «Анечка, я тебя люблю», «Ната, спасибо за дочь», «Костя плюс Настя равно Алеша»…

– Чего замолчала?

– Думаю вот, а что бы ты написал, – лукаво призналась Слава.

– Ничего не написал бы.

– Я знаю, – рассмеялась она.

– Что еще там тебе видно?

– Ну что еще… Люди какие-то стоят, а какие-то идут. Вы… Вы идете!

Всплеск ее радости был таким искренним, но тут же стих, и в трубку стали слышны всхлипы.

Марк поднял голову:

– Ну давай, Мишка. Мама нас видит, а мы ее нет. А ну-ка ищи! Кто первый найдет маму в окошке?

– Я! Я! – завопил Миша и стал суетливо бегать глазками по этажам.

Марк сразу ее увидел. Родной силуэт в окне третьего этажа. Длинные пышные волосы ореолом светятся вокруг головы. Как будто совсем недавно он вот так же искал ее в окнах роддома и увидел с новорожденным Мишуткой на руках.

Марк не мешал Мишке самому найти маму и молча смотрел на нее. А она на него. Он слышал в телефоне ее дыхание и редкие всхлипы. Слезы у нее всегда были близко – тонкая душевная организация. Такая хрупкая, такая светлая и прекрасная. И не нужно было сейчас ничего говорить. Никаких громких слов и пафосных надписей на асфальте. Ничего напоказ. Настоящее – в глубине и наедине. Так было у них всегда.

– Мама! – подпрыгнул Мишка. – Я нашел маму!

– Мы тебя видим, – сказал Марк в трубку.

– И я вас, – Слава помахала, а они помахали в ответ. – Вот и повидались.

– Тебе привет от всех. Мы оставили передачку, жди, там сюрпризы.

Миша запрыгал рядом с Марком и стал вырывать у отца трубку:

– Мама не болей! – громко крикнул он.

Слава закивала в окне.

Марк забрал телефон.

– Мы сейчас поедем смотреть, как в доме идет ремонт. Может что докупить надо. Так что ты там отдыхай, ни о чем не переживай, а мы пока будем готовить наше гнездышко, да, Мишка?

– Пап, ты что, мы же не птицы! – возмутился Миша, и в трубке раздался смех.

Ему не хотелось заходить в корпус, хотелось продлить это теплое майское утро и только что вновь испытанное ощущение свободы, ветра и скорости. Он обожал эти первые поездки на мотоцикле после долгих месяцев зимнего простоя. Начало сезона, и снова будто крылья за спиной. И нет больше преград, ты – король мира. Управление мотоциклом сродни медитации: погружающее в себя, впитывающее все твое внимание действие. Единение здесь и сейчас. Взаимодействие с силой гравитации и силой сопротивления.

Мотоцикл – не просто средство передвижения. Это целое искусство. Даже больше – это молитва.

Не хотелось снова сжиматься, уменьшаться, чтобы протиснуться в двери, оказаться в фойе, подняться по лестнице на второй этаж – в раздевалку, открыть свой шкафчик, положить сверху блестящий черный шлем, снять одни доспехи – тяжелую куртку и штаны со спецзащитой – и надеть другие – синюю льняную форму и кроксы.

– Добрый день, Юрий Юлианович, – поприветствовала его Ольга, уже два года работавшая здесь охранницей.

– Юрий Юлианович, доброе утро! – поздоровалась Татьяна Ивановна, управляющая регистратурой.

Юрий кивнул им обеим и прошел дальше. Как будто звук его собственного голоса мог рассеять облако мотокайфа, в котором он до сих пор пребывал. Поднявшись по лестнице на второй этаж, он зашел в раздевалку. Внутри никого не было. Юрий медленно и нехотя поднял блестящий черный шлем и аккуратно водрузил его на шкаф. В этот момент в комнату вошел коренастый мужчина с испанской бородкой.

– ЗдорОво! – он поприветствовал Юрия, широко улыбаясь и по-хозяйски усаживаясь на лавочку. – Чего довольный такой?

– Сезон открыл, – поделился Юрий.

– На мотике что ли прикатил? Не видел его что-то на парковке.

– А я у больницы встал – там тень.

– Вот и весна, – сказал коренастый и натянул на свой округлый живот форму цвета хаки. – Скоро и я сезон открою, – он подмигнул Юрию. Тот понимающе улыбнулся и засунул ступни, обтянутые яркими полосатыми носками, в темно-синие кроксы.

– Переводы к нам сегодня будут, Федор Иванович? – поинтересовался Юрий у коренастого. Тот почесал за ухом и ответил:

– Да, должны сегодня Смирнову перевести и Абаева.

– Абаев – это который с судорогами?

– Да.

– Принято, – за Юрием закрылась дверь.

«Миру – Марк:

Здравствуй, мой Мир!

Вот именно здравствуй. Все мои мысли сейчас о твоем здоровье.. Твоем и нашей будущей дочери. Это сейчас самое-самое главное.

Я пишу тебе письмо. Один в квартире. Она так опустела без тебя и Мишки.. Но я отмахиваюсь от грустных мыслей. Ведь тебе должно быть намного тяжелее там, в больнице..

Береги себя. Отдыхай, набирайся сил. Мы все тебя очень любим и ждем.

У меня нет никого дороже тебя, и нет ничего дороже нашей семьи. Вместе мы справимся.

Не перестаю радоваться, каждый день радоваться тому, что ты у меня есть.

И все силы вкладываю в наш дом. Надеюсь, что к рождению дочки мы успеем закончить ремонт и заселиться.

Верю, в этом доме мы будем счастливы. Вчетвером.

Люблю тебя, Мир.

Марк»

Как сразу теплеет внутри! И это тепло, разливаясь, будто набухает и становится силой. Даже выпрямиться хочется. И вздохнуть поглубже. Я храню все его письма, все-все. Он и не догадывается.

Галин хохот вывел меня из теплого тумана. Удивительно, но после того, как «ее зашили», Галю как подменили: она стала веселой, разговорчивой и даже кокетливой. А до этого все время спала – засыпала тревогу.

В первые месяцы беременности на меня обрушился сильный токсикоз – и чтобы не чувствовать его, я тоже все время спала. Это было моим средством выживания. Осознанно уходить из этой непереносимой реальности с резкими, как нашатырный спирт, запахами и круглосуточно подкатывающей тошнотой. Когда спишь – не чувствуешь. Ничего не чувствуешь, ни о чем не думаешь, и время идет быстрее. Я выбирала не жить, а спать. Это страшно, если вдуматься.

Помню, мы как-то подсчитали с Мишкой, сколько дней кто из нас уже прожил. Получилось, что я в свои тридцать лет прожила одиннадцать тысяч дней, а он в свои неполные пять – тысячу семьсот. Бабушка Жанна прожила двадцать тысяч дней, из них двенадцать тысяч – вместе с дедушкой Виталием.

– Мам, а сколько дней мне осталось? – спросил тогда Мишка. И почему-то именно в тот момент я поняла, что дни наши сочтены. Впервые задумалась, что значит эта фраза. Дни наши сочтены. Конечно, мы не знаем, сколько нам отпущено, но, когда видишь цифры на калькуляторе, сразу становится ясно, что количество дней ограничено. Вот они – уже подсчитаны. И сразу получается, что нет лишних дней – каждый ценен.

Помню, я тогда предложила сыну посчитать, сколько дней проживет человек, если доживет до ста лет, и получилось тридцать шесть с половиной тысяч. Только вдуматься, всего тридцать шесть с половиной тысяч дней. Мало кто может рассчитывать на такую длину отрезка под именем жизнь – большинству и тридцати тысяч не достанется.

А мы все куда-то торопимся – ждем выходных, ждем хорошей погоды, нового года, выписки из больницы. Ждем лета – чтобы тогда-то и пожить. А пока ждем, дни пролистываются пустыми страницами. Мы сами оставляем их пустыми.

Вот в детстве не бывает пустых страниц. Оттого-то в детстве и спать никогда не хочется. А хочется – жить и жить эту жизнь. Потому что интересно. И не больно. Это если, конечно, с детством повезло. Мне – повезло. Мне вообще везет.

А еще люди любят ставить жизнь на паузу. Нет, ну правда же, какая жизнь может быть, вот к примеру, в больнице? Ведь все останавливается: общение, работа, заботы, привычный ритм, фитнес, детские кружки… Даже готовить ничего не надо! Вот только жизнь никогда не встает на паузу. Никогда. Жизнь продолжается, что бы ни было. И все есть путь. Все есть часть пути. Нашего пути. И как мы пройдем его – зависит только от нас. Нужно просто взять ответственность за это – за заполнение страниц своей книги жизни.

Вот и Галя – сняла свою жизнь с паузы, вышла из сомнамбулического состояния и ожила на наших глазах. От накатившего нервного расслабления сделалась даже болтлива. Рассказала, что у нее есть старший сын, который уже с нее ростом, и что сейчас она второй раз замужем, а молодой муж (моложе нее на несколько лет) хочет ребенка.

– В общем, обычная история, – подытожила она. – Я долго не могла забеременеть, а потом получилось. Это была девочка, – по Галиному лицу пробежала легкая улыбка. – И вот на сроке двадцать недель (это случилось ровно два года назад, тоже в мае) мы поехали с Леней к родителям на машине. Ехать три часа, они в Ростове живут. Леня был за рулем, я сидела рядом. Сзади Игорек. Все было нормально, а примерно на середине пути я вдруг почувствовала, как внутри что-то оборвалось. Вот прямо так и почувствовала. И как потекло из меня. Мы сразу – больницу искать, да пока доехали… В общем, ребенка тогда я потеряла. Оказалось, шейка просто открылась, и все.

Потрясенная, я отворачиваюсь к окну, поджимаю колени к груди и вижу слезы на стекле. Начался дождь.

Наушник в моем левом ухе вдруг оживает, я слушаю песню и проваливаюсь взглядом в квадрат окна. Чувствую безмятежность и успокоение перед чем-то настолько большим, в сравнении с чем все наши земные проблемы – суета. И ремонт, и нервная начальница, и пропавший отпуск, и неидеальное тело. Имеет значение только что-то большое и главное – я передам жизнь новому человеку, согрею любовью своих детей, подарю тепло и внимание самым близким. От этого всего приходит ощущение радости и благодарности за каждый день, за каждый возраст, за людей, которые рядом, за каждый момент жизни.

Кажется, я впервые чувствую Бога.

Я глажу живот. Я женщина, беременная женщиной. Помню, как в первую беременность необычно было чувствовать внутри себя растущего мужчину. Теперь же я чувствую себя матрешкой – большой матрешкой, в которую заложены все будущие женщины нашего рода, на века вперед.

– Потом мы снова долго не могли забеременеть, – собравшись с силами после тяжелой паузы, продолжает Галя. – А когда наконец-то удалось, врачи мне сказали беречь себя, никуда не уезжать, ну и, само собой, строгий покой, – восседающая на своей койке Галя многозначительно обводит нас глазами. – Ох, девки, как мой-то страдал, – покачав головой она, зардевшись от удовольствия, выставляет грудь вперед и изображает брачный танец самца павлина. – Змеем вокруг меня вился! Вот она я – в самом соку, а нельзя.

Она довольно хохочет, и все в палате подхватывают ее смех.

– О да, – поддерживаю я. – Вообще не пойму, зачем природа так устроила, что когда мы беременеем, то становимся очень привлекательными?

– Особенно вначале, – подхватывает Даша, – живота еще нет, а грудь уже налилась на пару размеров вперед. Ну вот кому это вообще нужно? Если б хоть самой от этого успеть покайфовать, так нет же – лежишь с тазиком в обнимку, и лишь бы никто не трогал.

– А у меня в этот раз вообще не было токсикоза, – снова выныривает Галя, которая уже успела улечься. – Но покой мы строго соблюдали. Только вот в восемнадцать недель все равно на УЗИ увидели, что шейка укоротилась. Сказали, нужно зашивать.

У меня начинает вибрировать телефон – как всегда некстати. При взгляде на экран меня прошивает током. Я и забыла, что уже понедельник, а значит, началась рабочая неделя. Неужели они и здесь меня достанут?! Хочется сжаться и спрятаться под одеяло или вовсе исчезнуть, но мобильник продолжает настойчиво жужжать.

– Алло, – я стараюсь сделать голос как можно более слабым. Хотя, наверное, можно было и не стараться – он и так всегда становился таким, когда я общалась с начальницей. – Да, Леонор, здравствуйте… Да, я в больнице. Нет… у меня нет с собой ноутбука, потому что меня привезли сюда ночью на скорой. (Господи, почему я говорю это извиняющимся голосом?!) Да, сейчас все в порядке. Не знаю, когда выпишут. Надеюсь, что скоро. Контракт с Веденским? Кажется, я все убрала в папку, но если там нет… (Черт, черт, черт, куда он мог деться?) Посмотрите у меня на столе – слева от телефона. Нет, в администрацию я точно не относила. Да, конечно, я всегда на связи… Ага, спасибо.

Я выключаю телефон, и все тело обмякает. На работе знают, что я жду ребенка, но не делают никаких поблажек. А может, я сама себе их не позволяю? Не знаю, я привыкла пахать. Когда-то работа в международной организации казалась мне пределом мечтаний. Папа твердил, что ООН – лучшее место для девушки с моим образованием, и уже на старших курсах университета я смогла туда попасть. Пара стажировок, которые сменились работой по сокращенному графику, чтобы можно было совмещать с учебой, а уже после выпуска началась работа пять дней в неделю с восьми до шести, которая очень скоро переросла в семь дней в неделю с восьми до бесконечности. Помню, родители деликатно намекали, что если я буду продолжать работать в таком режиме, то останусь без мужа. Но вместо того, чтобы уйти от меня Марк тоже стал трудоголиком. И только рождение Мишки выдернуло нас из этого сумасшедшего круга. Но ненадолго.

Декрет в ООН тогда был всего три месяца. Не выйдешь – рискуешь потерять место. Вот я и выкручивалась как могла – работала дома, пока Мишка спал, днем и ночью. Слава богу, спал он крепко, но я все равно еле-еле все успевала и страшно уставала. Жила на износ. А как сыну исполнилось два с половиной года – отдала его в садик и вышла на полный рабочий день. Как он плакал – никогда себе не прощу. Это сейчас я понимаю, что никакая работа не оправдывает отрыва ребенка от матери, но тогда я, молодая и неопытная, была уверена в том, что так надо, и что все так делают.

А что же будет сейчас? Господи, больше всего на свете я хочу уйти как нормальная женщина в стандартный декретный отпуск. Полтора года не думать ни о каких контрактах, командировках, отчетах и millennium goals. И каждую свободную минуту – рисовать – то, что делает меня счастливой и что я постоянно откладываю.

– Алло, мам, привет! Привези мне бумагу и карандаш!

Жанна Николаевна резала зелень для ухи, когда позвонила Слава.

– А что, тебя еще не выписывают? – встревожилась она. – У Мишутки день рождения скоро.

Слава, почувствовав, как внутри зазвенело, сделала медленный вдох и выдох.

– Я знаю, что у Миши день рождения, мам. Это я его родила, – все-таки не удержалась от раздраженного тона. – Мне пока не говорят, когда меня выпустят. Я очень надеюсь, что успеют ко дню рождения, все-таки еще три дня. Доктору об этом сказала.

– Да, в пятницу уже, – вздохнула Жанна Николаевна и убавила огонь под кипящим супом. – Как праздновать собираетесь?

Вдох – выдох.

– Не думала еще. Я же в больнице. Может, в ресторан сходим или на кораблике покатаемся. Лишь бы выписали.

– Ну да, ну да, – Жанна Николаевна прижала телефон плечом и продолжила резать зелень. – Хорошо, привезу тебе завтра передачку.

Они скомкано попрощались, Жанна Николаевна смахнула ножом зелень в уху и засекла время. Почему Славу не выписывают? Может быть, она не говорит им правды, а на самом деле у нее там серьезные проблемы?

Я лежу на боку и смотрю в больничное окно. Небо солнечное, по нему плывут воздушные облака. Я слушаю песню в наушниках, тону взглядом в этом синем прямоугольнике и вижу космос, вселенную. Я чувствую себя частью всего этого, частью какого-то общего замысла, которому можно довериться. Я устала сопротивляться.

Пальцы сжимают толстый графитовый карандаш для набросков, на животе лежит новенький распахнутый блокнот. Я давно купила в художественном магазинчике и этот карандаш, и этот блокнот – синий, квадратный, со страницами цвета слоновой кости – но берегла для особого случая. Для поездки на море или в Париж. Почему Марк положил мне именно его?

Больница – ну что здесь рисовать? Ведь рисовать нужно только красивое, только важное. Цветущую сирень, например, или морской пейзаж с перламутровыми облаками.

Рисовать можно только идеальное.

Всю жизнь со мной случались порывы, и я бежала к столу, доставала из дальнего ящика коробку с красками, наливала воду, раскладывала бумагу, смачивала кисть, и…

Что достойно быть нарисованным на этом идеально чистом листе?

Посидев так, попримериваясь и покружив кистью над бумагой, я так и не находила ответа на этот вопрос. Убирала бумагу, вытирала кисть, складывала краски. Я всегда хотела рисовать, но из раза в раз упиралась в эту стену.

ЧТО рисовать?

КАК рисовать?

ЗАЧЕМ рисовать?

В игре «Что? Как? Зачем?» я всю жизнь была проигравшей. Ответов не знал ни мой внутренний знаток, ни мой внутренний судья, задающий эти вопросы. Что, как и зачем рисовать я поняла совсем недавно и в уже весьма зрелом возрасте – в двадцать восемь лет. Да, да, как Ван Гог. Он-то и научил меня рисовать. Вернее, научил меня видеть.

Большинство людей живет в иллюзии, что они видят этот мир. На самом деле они видят только то, что думают.

Вот стоит дерево, от него на траву падает тень, какого цвета будет эта тень? Человек подумает и скажет: если трава зеленая, значит, тень будет темно-зеленая. А она фиолетовая.

Вот полоска асфальта пробежала по сочному газону, какого она цвета? Мне скажут, серого. Ведь асфальт серый. А она до слез голубая, потому что в ней отражается летнее небо.

А вот стоит белая ваза с тюльпанами, какого цвета ваза? Что вы нам голову морочите, ответят мне, сами же сказали, что белая. А она… да я всего и не перечислю, что в нее впаяно: и теплый солнечный свет, и холодная собственная тень, и красные всполохи от свисающих бутонов, и зелень листьев, и даже цвет моего синего платья. Все вместе, и все едино. Цвета живые, они перетекают из одного в другой, отражаются и мерцают. И когда ты начинаешь это видеть, доверившись собственным глазам, а не представлениям, твоя жизнь меняется.

Ван Гога я открыла для себя, когда Мише было два года. Мне пришлось поехать в командировку – на конференцию в Нижний Новгород. Я выступила, а потом сбежала на ярмарку, где и купила две книжки писем Ван Гога – брату Тео и друзьям-художникам. Я очень люблю письма. Письма – это чистый контакт, письма не врут.

– Ты что, рисуешь? – удивляется Люда, повернув ко мне заспанное лицо. Она только что проснулась.

– Ну да, – смущенно отвечаю я.

– А что рисуешь?

– Вид из окна.

– А что там тебе лежа-то видно? – подает голос Даша.

– Небо, облака.

Всегда одинаково удивленные лица, всегда одни и те же вопросы. Почему если человек читает книгу, курит, просиживает жизнь в компьютерных играх, разгадывает кроссворды или утыкается в телевизор, это никого не удивляет, а вот если человек рисует… Как будто рисование относится к категории «детство» и во взрослом возрасте уголек в руке вызывает такое же недоумение, как соска во рту.

– А меня нарисуешь?

Это следующий типичный вопрос. Сразу хочется глубоко вдохнуть и закатить глаза. Но не сейчас.

Я смотрю на этих женщин и понимаю, что хочу их нарисовать. Взять и набросать их портреты, записать в своем дневнике их истории. Как будто это зачем-то нужно. Мне нужно. Как будто важно сохранить память о них и их истории, по каждой из которых можно написать роман. У меня ведь никогда ничего такого не было. Моя жизнь не подходит для романов. Я не допускаю риска, ошибок, конфликтов. Все всегда идет по плану.

Я не знаю, откуда взялся этот план у меня в голове, кажется, он был всегда. Поступить в университет, пока учишься – выйти замуж, устроиться на работу в международную организацию, родить первого ребенка до двадцати пяти лет, а второго – не позднее тридцати, переехать в собственный дом. И у меня в жизни все идеально соответствует этому плану. Мне тридцать, у меня счастливый брак, я беременна вторым ребенком и обустраиваю дом.

А у этих женщин – по-другому. Они, как моя двоюродная сестра Валя, – не живут свою жизнь, а позволяют жизни жить себя. Вале тридцать четыре, в разводе, дважды была замужем, и оба раза – из-за случайной беременности. От каждого мужа – по ребенку, и сейчас снова беременна – от женатого любовника, о котором я даже ничего не слышала. Она и так с трудом сводит концы с концами – папаши уклоняются от алиментов или платят копейки – как она могла допустить новую беременность? А как Даша могла переспать с первой любовью, рискуя самым ценным, что у нее есть на свете – семьей: любимым мужем, (а она любит его, это очевидно) и тремя детьми? Как женщины решаются на такие опрометчивые поступки? Как не боятся все разрушить? Что ими движет? Непостижимо. Мне никогда не понять и не оказаться на их месте. И слава богу.

Их судьбы одновременно пугают и восхищают. Как будто им доступно что-то, чего я просто не вижу.

Я нарисовала их. Нарисовала каждую.

Первая страница блокнота, как обычно, оставлена пустой. Я всегда так делаю. Первая страница – это слишком ответственно, страшно испортить. Ни в одном из моих блокнотов, скетчбуков и дневников, которые я веду с четвертого класса, не заполнена первая страница. Наверное, это прививают еще в школе: «тетрадь – лицо ученика», «отступаем три клеточки и ставим точку». Откуда берется этот страх испортить? Хуже всего, что он выливается в привычную стратегию «лучше не сделать вообще, чем сделать неидеально». Это про меня.

Но тут… Я уже принесла в жертву этот красивый скетчбук. О, это большой шаг. Признаюсь, я не сразу решилась использовать его – даже хотела отправить его обратно, чтобы мне привезли что-нибудь попроще. Ну правда же жалко тратить такую вещь на больничные зарисовки. Но они уже тут, на его страницах. В набросках останется это голое окно и полное надежд майское небо, смотрящие друг на друга наши с Людой тапочки: ее старые, верные, домашние в выцветший цветочек и мои – кипельно белые, одноразовые, из стандартного гостиничного набора. И навсегда застыли в блокноте лица этих женщин, с их историями, страхами, безнадежностью и верой.

Серебристая «субару» въезжает в покосившиеся ворота, подкатывает к свежевыкрашенному трехэтажному дому (благородный темно-серый с медовыми деревянными вставками) и останавливается на вытоптанном газоне. В небо уходят высокие деревья – сосны и березы. Справа прячется бывалая, когда-то синяя, бытовка. Марк выходит из машины и делает шумный вдох. Здесь дышится. Это всегда ощущаешь в первый же момент – замечаешь, как дышишь, впитываешь целый букет ароматов. Не то, что в Москве.

Марк поднимается по широкой деревянной лестнице, вслед за ним Мишка играючи прыгает по ступеням. Из дома доносятся голоса рабочих. Марк останавливается на согретой закатным солнцем веранде. Здесь будет стоять большой стол, окруженный плетеными креслами и стульями. За столом будет собираться вся семья. Веселье, гости, угощения. Вот он – их дом. Их будущее родовое гнездо.

С детства Марка завораживали книжные описания родовых поместий, замков и усадеб. Застывшие островки на вертящейся планете. Место, где можно укрыться, переждать, подкрепить силы, вернуться к своим истокам. Марк хотел выпестовать, передать детям чувство единения с родом. Укрепить связи с родителями. Дом символизировал все это вместе взятое. Марк не удержался и набрал Славин номер.

– Привет тебе из нашего дома, Мир!

– …

– Ты плачешь? Что случилось?

Больше всего мне хотелось вырваться из больницы и успеть на день рождения Мишки. Но никто не собирался меня выписывать раньше, чем положено. И как они не понимают – ведь где-то может быть беременная, которой действительно нужна помощь, но она сюда не попадет, потому что я занимаю ее место. А я абсолютно здорова, и мне нужно к имениннику. Но давить на врачей, спорить, требовать я не решалась. Не умела. В конце концов, им виднее.

Я смахивала предательскую слезу и надеялась каким-то чудом попасть на день рождения к сыну. Речной кораблик отплывал в четверг от причала гостиницы «Украина» в 16:00.

И вот уже четверг, двенадцать дня, а я все так же безвольно лежу на своей постели, жду обещанной выписки. Я, напряженно хмурюсь и смотрю в окно. На этот раз небо и не думает меня утешать – отвечает такой же хмуростью. Изредка приходят поздравительные сообщения, на звонки отвечать даже не хочется.

В 12:10 в палату входит немолодая сильно накрашенная женщина с треугольным начесом на голове. Осмотревшись, она небрежно бросает в воздух: «Кто тут на выписку?», – и походкой модели направляется к столу. За этим столом мы никогда не сидели, при нем даже не было стульев. Он был завален глянцевыми журналами про беременность и роды.

Мы с Гулей встали. Женщина отодвинула журналы и попросила мой стул. Я сняла с него вещи и подала ей. Она села и разложила на столе документы.

Вблизи она выглядела еще интереснее. Комки туши свешивались с густо накрашенных ресниц, обрамляющих выцветшие голубые глаза. Розовая помада лоснилась на ссохшихся морщинистых губах. Она медленно заполняла все документы сначала на меня, потом на Гулю. Затем встала и кокетливо придерживая папку с бумагами сказала голосом цыганки, которой только что дали милостыню:

– Счастливо вам, девочки! Здоровья. Доносить и родить благополучно ваших деток. Ну и любви, конечно!

С улыбкой продефилировала к выходу.

– А есть ли она, любовь? – раздался обреченный голос из дальнего угла палаты.

– Что?

– Есть ли любовь? – с вызовом повторила Даша.

На улыбающееся лицо женщины опала вуаль светлой грусти, она на несколько секунд задумалась.

– Если у вас есть дети, значит, и любовь в вашей жизни была, – ответила она. – Хотя бы одну ночь.

Я застываю на этом безнадежном «была», Даша несогласно фыркает, Галя прикрывает глаза и будто смеется над правдой, такой прозаичной и простой. Гуля безуспешно пытается поднять уголки губ, но они снова и снова падают вниз.

Сразившая нас своим афоризмом женщина с довольным видом выходит из палаты.

Час дня. Я лежу и смотрю в прямоугольник неба.

Дребезжание обеда.

До отплытия два часа, а мне все не несут подписанные бумаги. Постоянно звонит Марк и спрашивает: «Ну что? Ну когда?». Каждые пять минут я выбегаю в коридор. Дергаю медсестру. Мне отвечают, что больница большая, и выписки со всех отделений оформляются в одном кабинете, оттого и задержка. Разводят руками, пожимают плечами – дескать, ждите, извините. А я не могу ждать. Ровно пять лет назад в это самое время я впервые стала матерью, вы что не понимаете? Это все я говорю, конечно, не вслух. Время вязко растекается, и я чувствую, как вместе со временем уходит надежда, наконец обмякаю и бессильно оседаю на все еще мою койку, с которой я уже не хочу иметь ничего общего. Ноги свисают на пол, их место на кровати занято подготовленными к выписке сумками и пакетами. Я уже не в силах считать минуты – успею, не успею. Я сдаюсь.

– А мама не придет? – спрашивает именинник. Жанна Николаевна видит только золотистые завитки волос на Мишкиной поникшей голове. Их шевелит свежий речной ветер.

– Ну что ты, мой цветочек, конечно, придет! – подбадривает она, присаживается и завязывает на его шее коротенький галстук в клеточку. – И расстроится, что ты в такой день где-то потерял свою улыбку. Ну? Ка-пи-тан, ка-пи-тан, улыбнитесь, – Жанна заводит любимую песню внука.

Четверть четвертого, и я вырываюсь из больничных тисков. Даже не верится: свободна! Идем к машине: Марк весь обвешан сумками, я налегке. Ветер ликующе треплет мои волосы, как будто очень соскучился. Я жадно вдыхаю. Воздуха так много – до самого неба, не надышаться. Верчу головой, ненасытно смотрю по сторонам и с удивлением замечаю, что деревья ощетинились листвой. Пришла весна.

Мы едем по городу, я переодеваюсь на заднем сиденье машины, пытаясь втиснуться в любимое платье – черное в рыжий цветочек. Замечаю, что оно стало мне мало в груди и смешно топорщится на животе. Натягиваю рыжие колготки с вязаными гетрами – Марк ничего не забыл, привез все, что я просила. А сумка, которую он заодно прихватил, совершенно к платью не подходит. Забрасываю ее наверх и наконец откидываюсь на спинку. За окном мелькает Москва в обновленных весенних декорациях. Я замираю, вбираю энергию каждого дерева, заглядываю в лицо каждому прохожему, рассматриваю стильные наряды женщин и пропадаю в витринах кафе. Вот она жизнь. Снята с паузы. Play.

– Мамочка!

Юрий вздрагивает и опустив меню оборачивается на вопль ребенка. Нарядный мальчишка с золотистыми кудрями срывается со своего места и, сияя абсолютным счастьем, ловко обегая препятствия, несется через весь зал. Юрий провожает его взглядом до самого входа. Ребенок падает в объятия такой же счастливой и такой же златовласой матери. На ней озорные рыжие гетры и молодежное платье. Их с мальчишкой обнимает высокий мужчина в деловом костюме, и они втроем, улыбаясь, шествуют через весь зал к круглому праздничному столу. Юрий замечает, что скоро в этой семье будет пополнение. Красивая картинка. «Все счастливые семьи похожи друг на друга», – Юрий вздыхает и возвращается к меню.

– Вы будете один? – раздается над его ухом голос официанта.

Юрий рассеяно поднимает глаза. Ему всего тридцать пять, может быть, совсем скоро он снова кого-нибудь встретит. Но что-то глубоко внутри подсказывает, что один – это навсегда. Официант вопрошающе смотрит. Юрий, спохватившись, отвечает:

– Да-да, я один.

Официант просит у него разрешения забрать лишний стул, и стул стремительно улетает к большому семейному столу. Юрий откашливается и снова утыкается в меню. Щечки, грудка, крылышки – анатомическая расчлененка, думает Юрий. Весеннее солнце с неожиданной силой припекает через прозрачную крышу ресторана.

Один.

Да, настолько один, что даже не нашел, кому предложить второй из подаренных билетов. Людям хочется отблагодарить, и они дарят доктору два билета в театр, два билета на прыжок с парашютом, два билета на речной корабль. Да еще время какое выбрали – рабочий день 16:00. Если бы не был тут рядом по делам, никак не попал бы.

Люди всегда думают, что легко найти компанию, если подарят два билета. Но бывает, что ты один. Друзья, конечно, есть, но у них семьи, возлюбленные, работа, дети.

А ты один.

Нужна ли она, семья? Юрий посмотрел на большой круглый стол, к которому переехал его стул. Суета, галдеж, никакого покоя. Подстраивайся подо всех, оправдывайся, объясняйся, договаривайся, ищи общий язык… Нет уж, в детстве этого хватило. Одному лучше. Спокойнее.

Гордым взглядом одинокого волка Юрий посмотрел на Москву за окном, обвел плавящийся под солнцем зал. Мимо продефилировала официантка в короткой юбке, и Юрий улыбнулся еще одному преимуществу одинокой жизни. Стал слышен гул и почувствовалось еле заметное движение. «Как провожают пароходы – совсем не так, как поезда..», – потекло из динамиков.

– Поплыли! – крикнул Мишка и прильнул к стеклу. К окну подскочили его троюродные брат и сестра Ваня и Вика. Ване было двенадцать, но он выглядел старше из-за лишнего веса. А семилетняя Вика была копией своей мамы – Славиной двоюродной сестры Вали.

– Не трогайте стекло! Заляпаете, я сказала! – шикнула на детей Валя, дородная брюнетка с короткой стрижкой. На ее широкой спине неуклюже топорщилась блузка, Валя теребила оборку обветренными руками. Она была всего на четыре года старше, но Слава выглядела по сравнению с ней совсем девчонкой со своими подростковыми углами плеч и ногами-палками.

– Господи, как ты похудела! – всплеснула руками Валя, когда увидела меня на корабле.

Всю жизнь терплю эти слова, но каждый раз впадаю в ступор. Быть худой – это когда людям, которые тебя давно не видели, каждый раз кажется, что ты еще сильнее похудела. И вот я уже обескураженно мямлю: «Да нет, не похудела вроде». Ну почему не придумать достойного ответа! Мне действительно сложно набирать вес, чтобы хоть как-то прикрыть торчащие кости. А с трудом набранные сотни граммов вмиг слетают – стоит мне только испытать хоть какой-то маломальский стресс. И я снова вешу пятьдесят шесть при росте метр семьдесят шесть.

Главное – почему все эти люди позволяют себе такие комментарии. Как вообще можно в лицо человеку высказывать какие-то суждения о его теле, о его жизни, поступках. Как бы Валя отреагировала, если бы я ей хоть раз в жизни сказала: «Я наложу тебе поменьше, что-то ты опять потолстела» или «Опять беременна? Ты что не знаешь, как предохраняться?», «Нормальные люди сначала женятся, а потом беременеют» – то есть все те мысли, которые приходили мне в голову? Но я их там и оставляла. У человека своя жизнь и своя голова на плечах.

Там, на корабле, я, конечно, постаралась пропустить эти слова мимо ушей. Невоспитанные люди не испортят мне настроение в такой день. Главное – я успела на праздник.

Мишка, мой Мишка. С трудом его узнала – очень повзрослел, как будто с лица сошла детскость и беззаботность. Видимо, очень переживал из-за моего отсутствия.

– Давай положу побольше, тебе поправляться надо, – сказала мама, наполняя мою тарелку.

– Да, больничная еда – это всегда ни о чем, – вставила свои пять копеек мамина сестра Ирина Николаевна.

Ну вот как им объяснить? Я не объясняю, я молчу и жду, что будет дальше.

– Три беременных за столом, растет семья! Дорогу новым поколениям! – провозгласил Виталий Иванович, обводя глазами Славу, Валю и Яну. Раздался звон бокалов. Слава с Яной переглянулись и улыбнулись друг другу.

И не скажешь, что Яна – сестра Марка. Он – высокий брюнет, она – миниатюрная блондинка, но их объединяет общее выражение лица и внутренняя интеллигентность. Яна со Славой хорошо ладили, хоть близко и не общались. Яна была на пять лет младше. Она вслед за братом приехала из Костромы в Москву, поступила в университет. Четыре года назад вышла замуж за Игоря, однокурсника Марка. Игорь, как и Яна, был невысок ростом, но при этом крепок и мускулист. Они были красивой парой и сумели сохранить трепетность в отношениях. Для всех было большим счастьем узнать, что они ждут первенца.

– Я тоже хочу стукаться, – заныл Мишка, ему налили воды в стакан, и снова раздался звон бокалов.

Молодой официант с назойливо кучерявой шевелюрой принес блюда и с невозмутимым видом расставил тарелки на столе.

– Имя уже придумали? – поинтересовалась Валя у Славы и Яны, утолив первый аппетит.

– У нас есть несколько вариантов, – воодушевилась Яна.

– Но мы никому не скажем, – обняв ее продолжил Игорь, и они смущенно рассмеялись.

– Секреты! – обиженно надулась Валя. – У меня вот все просто, я уже решила – Любовь у меня родится.

– Если в вашей жизни есть дети, значит, была в ней и любовь, – пробормотала Слава.

– Что-что? Вы тоже уже придумали? – Валя вопросительно посмотрела на Славу.

– Догадайся.

– Эм-эм-эм? – без промедления выдала Валя.

– С первой попытки, – отозвался Марк.

– Жалко, фамилия у вас не на «эм» начинается, – поддела Валя Марка и Мирославу. – А что, может и фамилию измените и будете не Никитины, а… Микитины? Тогда и на новом доме герб нарисовали бы, – она стала водить руками в воздухе, – большую букву «М», а вокруг четыре маленьких: Марк, Мирослава, Михаил и… пусть будет Мария. И все в деревне звали бы ваш дом «Эм-эм-эм», – прыснула она. – Нет, скоро же будет четыре «эм»! Дом четырех «эм», – она уже хваталась за живот от хохота, но продолжала, наслаждаясь кислыми лицами Никитиных, – может просто «эмки»? «Мэмэмэшки»? А, – подскочила она, – я придумала, это будет – огонь! «Мимимишки»!!! Да, племяш?

Мишка загоготал на весь ресторан.

– Все, так и буду теперь вас называть: семья Мимимишкиных.

Дальше все стали обсуждать, какие есть женские имена на «м». Мария, Марина, Марфа, Милана, Майя…

– Ой, а мне в детстве так нравилось имя Марианна! – сказала Жанна Николаевна. – У нас девочка была в классе Марианна, и я все думала, ну почему ее так назвали, а не меня…

– Матильда, Мелания… – зачитывал Виталий Иванович с телефона.

– А мы недавно читали с Викой книжку «Мия» – тоже очень красивое имя, – добавила Валя. – Кстати, Слав, книжка тебе бы точно понравилась. Там про такую же, как ты, не от мира сего.

– А мне очень нравится имя Милена, еще с подросткового возраста, – поделилась Слава. – Тогда шел сериал, не помню уже названия – что-то про любовь. И была там девушка Милена с короткой стрижкой.

– Опять за свое! – оборвал ее Виталий Иванович. – Все не дает тебе покоя короткая стрижка. Да такие красивые волосы, как у тебя, – это дар божий! Богатство! Это же преступление их отрезать. И так вон по плечи уже обскубала.

Валя, поджав губы, с деланным равнодушием посмотрела на струящиеся кучерявые локоны Славы:

– Да пусть делает что хочет, ей уж тридцать лет. А волосы – не зубы, отрастут.

– Мне Милена как-то не нравится, – Марк вернулся к прежней теме. – Все Леной звать будут.

– А что, Лена – плохое имя что ли? – вступилась Жанна Николаевна.

– Почему Леной, можно и Милей, – пожала плечами Слава.

– Марта! – зачитал очередное имя Виталий Иванович, повернулся к Славе, положил руку на круглый животик и позвал голосом, которым кличут потерявшуюся собаку: «Марта».

– Я скоро вернусь, – Слава неожиданно поднялась, накинула пальто и вышла на палубу.

Ветер ударил в лицо. Слава стояла, вцепившись в перила и прикрыв глаза, ждала, когда он проветрит ее голову, остудит щеки, выдует это тошнотворное чувство. Какое все они имеют право обсуждать то, что находится внутри нее. Особенно поглаживать живот и так противно называть его чужими, нелепыми именами. Этот ребенок – ее часть. Никто ничего о нем не знает, никто его не чувствует, никто не имеет права давать ему имя. Особенно сейчас, когда дочка еще внутри. Когда день за днем происходит таинство, скрытое от глаз – формирование нового человека. Как можно дать имя тому, кто еще не готов появиться на свет? Не готов жить. Не готов быть названным.

Слава щурилась от вездесущих солнечных бликов – очки остались на столе. Подошел Марк, и тихо встал рядом. Как хорошо, так и надо – ни слова.

Прошли под мостом – как тогда, на свадьбе, десять лет назад. Тяжелые чугунные опоры проплыли над их головами. Сколько пар прокатилось под изнанкой этой черной дуги, а она все стоит – ей хоть бы что. А мы – живые, мы умеем рождаться и умирать. А еще мы умеем передавать жизнь другим. Как эстафетную палочку: на, теперь ты – живи! И ведь не знаешь, кому передаешь. Будет новый человек похож на тебя или нет, станете ли вы с ним друзьями или вырастет – и ищи ветра в поле, будет ли он понимать твои шутки, кого будет любить – собак или кошек…

В кармане Славиного пальто завибрировал телефон. Рабочий номер. Решительно сдвинув брови и, набрав побольше воздуха в грудь, она ответила.

– Славочка! – раздался в трубке фальшиво приветливый голос начальницы с немецким акцентом. – Тебя уже выписали?

Уловив трескучие звуки и въедливую интонацию, Марк понял, кто звонит, и решил оставить Мирославу, пройтись по палубе. На горизонте стала проступать красная полоса Кремля. На палубе почти никого не было. Только мужчина с длинными черными волосами, убранными в беспокойный хвост, безуспешно пытался закурить на ветру.

С палубы через прозрачную крышу ресторана был хорошо виден круг их большого семейного стола, укрытого белоснежной скатертью. Мишка с любопытством рассматривал подарки, Вика рисовала, Ваня уткнулся в телефон, а взрослые, откинувшись на спинки стульев, переваривали праздничный обед и готовили место для десерта. Подошел официант и начал убирать тарелки. Яна посмотрела наверх и, заметив брата, стала призывно махать и дуть на воздух. Марк понял, что нужно поспешить к столу – сейчас принесут мороженое со свечками.

Слава стояла на том же месте, погруженная в свои мысли, подавленная.

– Ну что тебе сказала фрау Мымра? – поинтересовался Марк.

Славе не хотелось говорить, и она помотала головой.

– Лучше обними меня.

Кремлевские башни проплывали мимо. На палубу гурьбой вывалили желающие запечатлеть себя на фоне великих стен. Они корчились в неестественных позах, растягивали на лицах счастливые улыбки, подпихивали в кадр недовольных детей. А двое стояли, обнявшись в этой суетливой толкотне. Стояли крепко, спокойно и немного сурово – как маяк, атакуемый бурей. Мы со всем справимся, пока мы есть друг у друга, утешала себя в мыслях Слава.

– Завтра я поеду к Ирине Павловне, это мамина подруга, специалист по невынашиванию, – сказала Слава, когда они спускались по лестнице обратно в ресторан. – Никогда к ней не обращалась, но сейчас, наверное, лучше проконсультироваться. А оттуда – уже на работу.

Как только они вернулись за стол, внесли фонтанирующий искрами торт-мороженое с пятью свечками. Мишка радостно их задул.

Корабль плавно двигался по реке. Солнце устало от этого дня, полного волнений и суеты, оно опускалось все ниже, освещая теплым розовым светом набережную, возвышающийся над Воробьевыми горами университет, метро-мост, кубики академии наук.

Когда добрались до дома, было уже темно. Слава поежилась, входя в подъезд, из которого неделю назад ее выносили на пледе. В лифте мигала лампа. А внутри билось стойкое «не хочу». Возвращаться в квартиру не хочу. Как так сталось, что прожитые в этой квартире счастливые пять лет Мишкиного детства полностью перекрылись в сознании вот этими последними месяцами тошноты, пряток от жизни во сне и финальным выносом ее тела в пледе. Привычный поворот ключей, а Слава вернулась сюда гостьей.

Она разулась, и недоверчиво озираясь, прошла на кухню. Так и есть: все здесь кажется чужим, забытым, невозвратным.

Слава сдвинула два стула, и уселась, закинув отекшие ноги.

– Уже поздно, – сказал Марк.

Мишка, зевая, потянул Славу за рукав.

– Я не могу, – беззвучно сказала Слава Марку и умоляюще на него посмотрела. Она еще не была готова войти в эту комнату и снова лечь на их диван. Марк кивнул и обнял Мишу за плечи:

– Мама устала. Сегодня я уложу тебя спать.

Марк увел сына и не вернулся. Уснул. В полночь он встал и увидел, что Слава все еще сидит на кухне:

– Ты чего тут, Мир?

Слава молча покачала головой:

– Я не хочу спать. В больнице выспалась, – она постаралась улыбнуться и добавила: – Иди один, тебе завтра на работу.

Наутро Марк нашел Славу в гостиной, спящей на диване.

Я так и не смогла заставить себя лечь на ту кровать. При одном взгляде на нее внутри все сковывало липким черным ужасом. Хотелось держаться от нее подальше, лучше вообще не заходить в спальню. Ближе к часу ночи я прилегла на диван в гостиной и уснула.

Утром не слышала, как Марк ушел на работу. Часов в десять за мной и Мишкой заехала мама, и мы отправились к Ирине Павловне в клинику репродуктивной медицины на другом конце Москвы. За рулем была мама, а я сидела рядом и удерживала живот на каждом «лежачем полицейском», чтобы не расплескался.

Ирина Павловна встретила нас и проводила в чистый и светлый кабинет. Я знала ее с детства. От ее доброй лучистой улыбки становилось тепло и спокойно.

Она осмотрела меня на разных креслах, кушетках и аппаратах, измерила все, что только можно измерить, проверила все, что только можно проверить, и вынесла свой вердикт: ребенку в животе хорошо, нет никаких признаков отслойки или каких-то дефектов плаценты, хоть она и низко расположена.

– Там просто нечему кровить, – подытожила Ирина Павловна. – Но все-таки, раз уж был такой эпизод, тебе бы надо сдать один анализ. Это расширенный гемостаз. В Москве его делают только в двух местах – в нашей клинике и на Севастопольском проспекте. У нас делают по понедельникам, средам и пятницам. Ты ела сегодня?

Я кивнула.

– Значит, придется в понедельник приехать. Ну или сдай на Севастопольском.

На том мы и расстались.

День был солнечный, и я верила, что мне больше ничто не угрожает. На обратном пути меня высадили на Смоленской. Я нырнула в весенние арбатские переулки, успевшие за неделю моего отсутствия нарастить себе тени. Ароматы еще не проснулись, но свежая листва уже приглушила сухой запах московской пыли.

Офис в старом особняке девятнадцатого века с белыми колоннами, на углу двух переулков – еще в студенческие годы я попала сюда на стажировку и поняла, что это работа мечты. Все получилось само собой: через год после окончания стажировки меня пригласили на должность ассистента в сектор культуры. И хоть я ничего не понимала в культуре, и вообще-то стажировалась в секторе естественных наук, я пошла и даже побежала навстречу своей мечте. Если бы я знала тогда, что придется вытерпеть ради этой мечты! Изменило бы это что-нибудь? Вряд ли, чего ради себя обманывать. Ведь и сейчас, спустя пять лет, я все еще здесь. Мечта оказалась важнее всего остального. Ради мечты можно и потерпеть.

Обходя особняк, я всматривалась в пробелы между прутьями забора, наклюнувшиеся листики кустов еще не полностью закрываливид во внутренний дворик. Там я заметила курящих на солнышке Оксану и Валентину Михайловну. Они стояли на парадной лестнице, под треугольником портика, двери конференц-зала открыты нараспашку, как будто уже лето. Я осталась незамеченной и подошла к боковой двери с табличкой «ЮНЕСКО – Москва», нажала на тугую металлическую кнопку звонка.

– Славочка, вернулись? – приветливо спрашивает на ресепшн «наша бабушка» с аристократичным именем Генриетта Матвеевна. Когда-то была попытка заменить Генриетту Матвевну на охранника из специализированной службы, но бюро сразу будто осиротело и перестало быть домом, а обернулось бездушным офисом. Сотрудники запротестовали, и Генриетту Матвевну вернули на место.

Генриетта Матвевна, улыбаясь, вышла из-за своей высокой стойки.

– Все у вас в порядке? – аккуратно поинтересовалась она, пока я вешала куртку в зеркальный шкаф и поправляла прическу. Я уверила ее, что все хорошо, а Генриетта Матвевна, понизив голос, сообщила:

– Она тут, пока вас не было, рвала и метала.

Я чувствую, как твердеет шея, наливаются щеки, и накрывается тяжелым шлемом голова. Делаю глубокий вдох и иду. В договорном отделе открыта дверь, и я здороваюсь с главным юристом Моникой, чья голова высовывается из-за компьютера. Там где-то сидит и моя Зара. Моника замечает меня и вытягивает шею, ее голова выезжает из-за монитора, как черепаха из панциря. Глаза ее радостно округляются, веки с длинными ресницами начинают шарнирно открываться и закрываться:

– О, Слава! Все в порядке? – произносит она, по-французски вытягивая губы. Мне ничего не остается, как войти в кабинет. Остановившись на пороге, я вижу сияющее лицо Зары и отвечаю, что все хорошо – меня наконец отпустили.

Поднимаюсь по выстланной ковролином узкой лестнице на второй этаж, прохожу по коридору до конца и поворачиваю налево. Потолок давит, пол предательски скрипит. Дверь нашего с Леонор кабинета прикрыта, и я слышу, как оттуда доносится возмущенный голос с немецким акцентом:

– Но у нас ниет переводчиков! Мы ние предоставлаем такиэ услуги, понимаэте?

Я не решаюсь войти в момент разговора и заворачиваю в туалет, который находится совсем рядом. Через минуту кто-то резко дергает ручку.

Марк шел по коридору офиса. Полдня он готовил презентацию и теперь торопился в столовую, чтобы успеть пообедать. В зеркале напротив лифта он увидел свое отражение: несвежий пиджак, помятые брюки, воспаленные глаза. Надо бы прикупить парочку новых костюмов, а то уже поизносился. И, наконец, научиться отпаривать брюки. Но сейчас главное – это дом и Слава. Доктор сказала, что все в порядке. Что же тогда это было? Марка передернуло от воспоминания о том, как он запихивал в мусорный пакет кровавую простыню. Погруженный в свои мысли он не сразу услышал, как его окликнули. Обернулся – в его сторону шел Борис Евгеньевич, заместитель директора.

– Марк Александрович, вас вызывает Владимир Сергеевич, – коротко объявил он, сканируя Марка взглядом, и добавил: – Сейчас.

«Ну что ж, сегодня без обеда», – спокойно подумал Марк.

В тихом, прохладном кабинете генерального директора приятно пахло хвоей. За отполированным до блеска столом сидел Владимир Сергеевич, осанистый невысокий мужчина в синем костюме с иголочки. Увидев Марка, он приподнялся и протянул ему руку.

Марк сел в кресло. Он редко бывал в этом кабинете. Если Марка вызвали лично, в обход его непосредственного начальника, – это было что-то выходящее из ряда вон.

Марк работал на совесть, придраться не к чему, в этом он был абсолютно уверен, но что, если его подсидели или оклеветали. Что если его сейчас уволят? Как тогда им закрыть ипотеку на покупку дома, и когда в таком случае они смогут завершить ремонт, успеют ли переехать к рождению дочери? Им и так уже не хватает денег на мебель. Мысли роились в голове, толкая одна другую, но Марк сидел прямо и спокойно, не шевелясь, как будто малейшее движение могло привести к потере его внутренней устойчивости.

За дверью слышны удаляющиеся шаги. Я вышла из туалета и увидела, что в кабинете никого нет. Встреча с Леонор отодвинулась, и я облегченно выдохнула. Зашла и остановилась у своего рабочего стола. В окне краснела кирпичная стена забора и блестела на солнце жестяная крыша соседнего особняка. На столе – монитор, потертая клавиатура, темно-малиновый телефон со старомодной трубкой и горизонтальный коллектор для файлов. На подоконнике – как маяк, напоминающий о главном, – деревянная фоторамка с фотографией нашей счастливой семьи на греческом острове Эвбея.

Я повесила сумку на стул и огляделась. Каким огромным после перерыва мне показался стол Леонор, стоящий углом и занимающий буквально половину кабинета. Одной гранью он упирается в окно, другой – в тумбочку с принтером, которая разделяет нас, а торцом чуть не достигает небольшого кожаного диванчика, который завален папками, книгами, архивными материалами и старыми отчетами. Стол начальницы тоже, несмотря на огромную рабочую поверхность – воплощение хаоса и суеты. Он сильно контрастирует с моим пустым столом, всегда поднимая во мне чувство вины. Сразу видно, у кого здесь много работы, а у кого – мало. Из завалов на столе Леонор торчит фотография в пошлой золотой рамке, с которой смотрит нескладный парень в зеленой мантии – ее сын в день вручения диплома.

Я посмотрела на часы и поняла, что пришло время обеда. Лучше встретиться среди толпы с тем, с кем тебе страшно встретиться наедине. Я спустилась по лестнице в подвал, где находится кухня. Приближались голоса, сплошь женские, перекрывающие монотонный гуд микроволновки и шипение сковородки.

– Нет, это действительно работает, и именно на эти цифры и нужно ориентироваться.

– Валэнтина, – строго ответил голос Леонор. – Еслы бы йа не выходыть за эти цифры, я так бы и отсталась большой.

– Ну вот какой у вас рост?

– Сто шестьдиесят восем.

– Так, смотрим, для вашего роста пятьдесят семь килограмм – нормально только если ваш возраст двадцать лет, – за этими словами повисла неловкая пауза. – Но нам ведь всем не по двадцать, да, Леонор? – добавила Валентина Михайловна. – А для нашего возраста идеальный вес у вас получается шестьдесят три с половиной килограмма.

– Мние это не подходит, – фыркнула Леонор.

Тут я решила войти в кухню. Подвальное помещение с узкими окошками, расположенными у самого потолка, было отделано белым кафелем, по периметру стояла кухня, а почти все пространство занимал большой овальный стол.

– О, посмотрите, кто пришел, – воскликнула Валентина Михайловна, стоя в пол оборота к плите. На сковороде шкворчали кусочки черного хлеба, сбрызнутые оливковым маслом и посыпанные прованскими травами.

– Слава! – Леонор выпрямилась, отпуская ручную соковыжималку. Ладони ее были в соке и мякоти грейпфрута, поэтому она так и застыла, держа их на уровне пояса и не зная, что с ними делать.

– Славочка, – Зара подошла сбоку и обняла меня.

– Да, вот он – человек с низкой массой тела среди нас, – сказала Валентина Михайловна. – Причем, даже в беременном состоянии. Слава, скажите, какой у вас рост?

– Сто семьдесят шесть, – ответила я.

Леонор, уже было вернувшаяся к своим грейпфрутам, опять удивленно приподнялась.

– Как? Ты высокая? Никогда ние замечала. У миеня была бабушка, очень высокая бабушка, и у нее был рост сто семьдесят шесть сантимэтров. Навиерное, ты, кривишь спину.

– Так, смотрим, – сказала Валентина Михайловна, тыкая пальцем в телефон. Через несколько мгновений она цокнула и сказала, что в подвале, как всегда, нет связи.

– Я посмотрю, – дожевывая суши, сказала Оксана. – Так, ваш идеальный вес, Мирослава, шестьдесят пять килограмм.

– А я столько и вешу, – рассмеялась я.

– В шесть месяцев беременности, ага, – вставила Валентина Михайловна.

После обеда я нехотя поплелась в наш кабинет в мансарде. Сутулюсь я, как же. Ее бабушка была выше… Ну зачем об этом говорить при всех! Да, я сутулюсь. Я со средней школы слишком длинная и слишком худая – нет во мне силы удерживать этот рост. Травинки гнутся на ветру. Но вот чего я никак не ожидала, так это того, что Леонор, получается, на целых восемь сантиметров меня ниже. Почему же я этого совершенно не чувствую? Всегда казалось, что она выше меня.

Помню, когда Леонор только пришла в бюро – это была толстая и веселая немка. Она сразу устроила пивную вечеринку с колбасками, квашеной капустой и десятью видами пива. Все были от нее в восторге. Когда через год после окончания моей стажировки мне предложили работать ее ассистентом, я согласилась, не раздумывая. Но придя в бюро, я ее не узнала. Со спины это была худая девушка, но на лицо она будто стала старше, чем была. Ушли куда-то румяные круглые щечки, черты лица заострились, нос вырос, а глаза из веселых превратились в злые и въедливые, и насмешливо сверкали из-под низкой медно-бурой челки. Теперь она ела не ртом, а глазами и не еду, а меня. Она вся будто вытянулась. Нависала, давила – даже если сидела.

Жила она одиноко в соседней с офисом многоэтажке. Оттого и не торопилась домой, а утром приходила раньше других. Мне было как-то неловко вставать и откланиваться в шесть вечера, особенно поначалу, и я постоянно задерживалась на работе. Но так ни разу и не ушла позже Леонор.

Когда спустя год я вышла замуж, то сразу почувствовала, как изменился мой статус. Я перестала быть просто девочкой-студенточкой, которую можно отчитывать направо и налево. Ведь где-то там у меня теперь имеется муж, который сможет защитить в случае чего. Наше общение с Леонор стало более любезным, но внутри я продолжала чувствовать, что раздражаю ее. И это чувство росло. Что это было – моя ли молодость, моя ли красота, худоба или семейное счастье – трудно сказать. А может все это вместе взятое не давало ей покоя.

– Слава, у нас проблема, – обрушилась на меня Леонор, как только я появилась на пороге кабинета. Тень дежурной улыбки еще не совсем сошла с ее лица, но мне уже стало не по себе.

Я вежливо поинтересовалась, что случилось, и Леонор вывалила на меня для начала все, что стряслось за неделю, пока меня не было, и закончила, по ее выражению, «клубникой на торте»:

– В понедельник приэзжает Дюваль, у нас встреча в министиерстве, а у них нет переводчика, – она смотрела на меня выжидающе, я молчала. – У нас, как ты знаешь, тоже нет диенег на переводчика, – она растянула рот в улыбке и перешла к главному, – смогла бы ты, Слава, быть переводчиком на этих наших переговорах?

– В понедельник? – растерялась я. – Вообще-то в понедельник утром я хотела поехать сдавать один анализ…

– О, – Леонор изобразила понимание, но по ее лицу было видно, что она не намерена отступать. – Но его можно сдать в другой день?

– Ну в общем-то да…

Я неуверенно пожимала плечами. Мне, действительно, ничто не мешало сдать его, скажем, в среду, ведь «там нечему кровить». И хотя где-то глубоко внутри я чувствовала, что хочу поехать на анализ именно в понедельник, но почему – не знаю, а раз нет аргументов, которые я могла бы озвучить Леонор, то… я услышала свой голос:

– В среду могу.

– Прэкрасно, Слава, – заслуживаю я одобрение начальницы.

Вечером они несли друг другу новости.

Теплая майская пятница приняла в свои объятия тысячи опьяненных весной москвичей. Марк и Слава договорились встретиться на выходе из метро. Она приехала ровно в восемь, и, отойдя подальше от извергающихся из-под земли людских потоков, подставила лицо солнцу. Марк, как всегда, не сразу увидел ее в толпе.

Она подошла к нему, и они нежно пожали друг другу руку. Они никогда не целовались на публике, даже при встрече или прощании. Всегда ограничивались пожатием руки. Через ладони у человека проходят мощные энергетические каналы от самого сердца. Впрочем, сами Марк и Слава об этом не догадывались, просто они не любили выставлять свои чувства напоказ. А при касании можно вернее почувствовать и настроиться друг на друга, чем при отвлеченном поцелуе в щеку. Ладонь – более надежный канал, они поняли это давно.

Слава сразу же выложила мужу все, что произошло с нею с самого утра, особенно на работе. Ей нужно было выговорить это неприятное мутное чувство, которое начало бродить внутри с тех самых пор, как она согласилась быть переводчиком на переговорах. Она избегала как-то называть это чувство, но это было очень похоже на предательство. Очередное предательство себя. Во имя того, чтобы быть «хорошей девочкой» для всех. Соглашаться делать то, что удобно другим, а свои потребности ставить на последнее место. Эти невыносимые мысли были больше похожи на туман в ее голове, и даже не делали попыток сформироваться в облака. Так привычнее и безопаснее. Сейчас главное – говорить. Как будто за потоком слов можно спрятаться от реальности.

Марк выслушал ее как всегда спокойно, не перебивая.

– Ты когда-нибудь делала последовательный перевод? Уверена, что не будешь нервничать на переговорах?

Они проходили мимо церкви, вечернее солнце освещало величественное спокойствие куполов.

– Не уверена… Но думаю, что я справлюсь, ведь я знаю все термины. Я внутри этой темы, – уговаривала себя Слава. – Просто нужно будет подыскать какое-нибудь успокоительное.

– Авантюристка, – усмехнулся он.

– Эээээ, – запротестовала Слава, но Марк тут же ее потрепал по золотистой опушке волос, и она снова заулыбалась.

– А теперь слушай мои новости, детка, – игриво сказал Марк, когда они остановились на перекрестке и стали ждать зеленый. Слава ухмыльнулась:

– У тебя такой вид, как будто ты выиграл миллион.

– А я и выиграл.

Загорелся зеленый, но они не двинулись с места.

– Как? – опешила Слава.

– Мне сегодня дали премию за успешное окончание проекта. Один. Миллион. Рублей.

– Ааа, – Слава подпрыгнула и чуть не сбила перешедших дорогу людей.

– Ну тише-тише, ты же беременная, тебе нельзя так прыгать, – улыбался Марк.

Ему как-то удавалось не проносить через порог большие заботы суетного дня. Ограждать ее мир от своих проблем. Снимать доспехи в прихожей. Вечер – зона выдоха. Выпить горячего чаю с имбирем и лимоном, откусить кусочек от торта ее нежности. Добрый разговор. Простая и честная жизнь.

В те выходные они были как-то по-особенному счастливы. В субботу поехали все дружно на дачу мести пыль и чинить повреждения после зимы. Мишка носился как угорелый, а Слава беззаботно отдыхала на плетеном кресле. Любовалась цветущей яблоней, как молодой невестой. Вот сейчас отцветет и к сентябрю тоже принесет плоды. Вместе рожать будем, думала Слава. Будет яблонька стоять тяжелая, сгорбленная: на каждой ветви – груз, а какие-то ветки, не выдержав, вообще сломаются. Все матери отдают часть себя, своего здоровья и своей красоты, чтобы жизнь продолжалась.

В воскресенье Слава начала волноваться насчет предстоящих переговоров. Выпила валерьянки. Помогло. Вечером они с Мишкой уселись читать перед сном и закончили сказкой про сестрицу Аленушку и братца Иванушку.

В ту ночь Слава счастливо засыпала в объятьях мужа. Теперь им на все хватит денег: и на кровати, и на шкафы, и на батареи. И они точно успеют к рождению малышки переехать в дом. Слава уткнулась Марку в плечо и впервые за много месяцев ее не выворачивало от его запаха. Она почувствовала, что была наконец рада своей второй беременности. Ей вдруг представилась малышка, крохотная и милая, и казалось, что теперь в их семье как будто нашлось для нее место. Принятие разлилось по телу теплом, и все проблемы, переговоры, злые начальницы, бракованные радиаторы, розетки и шкафы – все отошло на задний план. У нее есть семья, и это самое главное, за что нужно держаться в жизни. Все остальное – суета и пустяки. Со всем остальным уж как-нибудь справимся. Одной рукой Слава обнимала Марка, другой – свой живот. За стенкой посапывал Мишка. Слава благодарно улыбалась вновь обретенной гармонии и легкости. Все будет хорошо.

Наконец-то сели в поезд. Ночь, темное купе у туалета. На нижней полке слева кто-то спит, а верхняя завалена вещами. Приходится действовать наощупь. Кое-как расположились: Слава внизу, Марк – наверху.

Всю ночь бахала дверь туалета.

Вот и утро, поезд прибывает в Кострому. На перроне их встречает улыбчивая мама Марка, но Слава вдруг понимает, что что-то забыла в купе, и забирается обратно в поезд. Ищет в полумраке купе. Находит старые пожелтевшие рубашки Марка (вот в этой он был, когда они познакомились), какие-то кофты, свое свадебное платье… Слава понимает, что Марк все это специально здесь оставил.

Она нечаянно задевает ногу спящего соседа – та торчит из-под одеяла. На его ступне – черный потрескавшийся палец, он странно пузырится, будто обожженный. Сосед недовольно ворчит и шевелится. Слава уже не может вспомнить, за чем вернулась, хватает все, что нашла, и пытается выйти, но мужчина хочет ее удержать. Он пьян. Слава осознает, что поезд уже тронулся и набирает скорость. Как, почему Марк не остановил поезд?

Слава вырывается из купе, тамбур заполнен мечущимися бликами встающего солнца. Слава замечает, что они проезжают какой-то городок, и говорит непонятно откуда взявшейся проводнице нажать на стоп-кран, а сама идет в начало вагона – к выходу. Проводница бежит сзади, подпрыгивая, как ведьма, и с интересом наблюдает за Славой. Слава понимает, что должна это сделать сама. Она находит стоп-кран у первого купе, он очень легко поддается, и поезд тут же оседает и останавливается. В тамбуре Слава путается в своих огромных пакетах, роется в карманах и нащупывает старую батарейку. Выкладывает батарейку на истертый железный пол тамбура и спускается по ступенькам на небольшую платформу под навесом.

– Господи, где я?

– В Ацуе, – раздается совсем рядом. Слава оборачивается и видит окошко в стене с надписью «Касса», откуда на нее смотрит продавщица билетов. Лицо продавщицы по размеру и по форме совпадает с окошком. Слава подходит ближе и непонимающе спрашивает: – Что?

– В Ацуе. Город такой – Ацуй, – цокает продавщица.

Слава оглядывается и выходит из-под козырька станции. Солнце уже высокое, яркое. Прямо на станции стоят карусели, лошадки блестят в рассветных лучах. Билетерша высовывается из окошка и громко спрашивает:

– Кататься будете?

– Что?

– Кататься будете? – повторяет билетерша.

Слава ничего не понимает. Видимо, это платные карусели, думает она и отрицательно крутит головой. Билетерша скрывается в окошке, а Слава идет дальше и выходит в город. Опускает на асфальт свои баулы, достает телефон и звонит Марку.

– Марк, почему ты не остановил поезд? Я в Ацуе, – и хохочет на всю улицу. – В Ацуе, представляешь! Будет что вспомнить.

– Аленушка, сестрица моя! – вдруг раздается в трубке незнакомый детский голос, и у Славы пробегают мурашки по спине. – Выплынь, выплынь на бережок. Костры горят высокие, котлы кипят чугунные, ножи точат булатные…

Славино сердце ухает вниз. Она выныривает из сна и беспорядочно ловит воздух губами. Вокруг темнота.

ГЛАВА 2.

Юрий внимательно разглядывает свои новые владения. Отдельный кабинет: длинный, с персиковыми стенами и большим диваном. Вдоль стен – шкафы, в углу – рукомойник. Большое окно с вертикальными жалюзи выходит во двор, и из него виден вход в здание. Рабочий стол отвернут от окна: удобно с точки зрения пожарной безопасности – первый этаж, выход за спиной. «Правда, в случае пожара я вряд ли побегу в эту сторону», – ухмыльнулся Юрий, подумав о десятках крошечных беспомощных детей.

– Юрий Юлианович, нам нужно вас сфотографировать, – в кабинет юркнула молоденькая и бойкая сотрудница отдела кадров. – Это для сайта.

– Кому это нам? – иронично поинтересовался Юрий.

– Ну, – растерялась девушка, – мне и вам…

– Окей. Где будете фотографировать?

– Давайте за столом.

Юрий сел за стол, девушка сделала несколько кадров, и ее нос поморщился в сомнениях.

– Что? – спросил Юрий.

– Вот сережка… Может быть, снимете? Чтобы, если что, мне не пришлось снова приходить и перефотографировать.

– Ну окей, – он вынул из левой мочки кольцо.

Девушка осталась довольна, сделала фотографии и упорхнула. А Юрий вставил сережку обратно и продолжил осваивать новое пространство: расставил по шкафам книги, впихнул снизу большую коробку с японскими иероглифами, в ней задребезжали бутылки. Долго искал место для китайской поющей чаши и серебряного колокольчика. Но сложнее всего пришлось с лютней – где ее лучше хранить? В шкафу или на стене? Решил пока положить в шкаф. Достал мешок с вязаными осьминожками и положил за стекло. Затем вышел в коридор.

– О, наш новый заведующий, – расплылась в улыбке Марина. – Молодой, красивый. Что будет, девчонки, что будет…

Дюймовочка Марина всегда поддевала его, он привык. Поэтому невозмутимо спросил:

– Как ночь прошла?

– Арсланова балагурила, а так – нормально.

Утром я совсем не волновалась, но пока доехала до бюро, внутри все уже подрагивало и подергивалось, а желудок висел тяжелым камнем. Пора выпить успокоительной травы, подумала я и проглотила желтенькую таблетку. Через час выезд.

Мы ехали с Леонор на такси.

Еще когда тыкала в экран, заказывая машину, я поняла, что что-то не так. Мне сложно сосредоточиться. Даже простые действия вызывали торможение в моей голове. Можно было бы привычным способом разогнать поезд мыслей – начать волноваться, но теперь и это не выходило, как бы я ни силилась. Я таращилась в окно, и мне ни о чем не думалось. Мысли, как воздушные шарики на дне рождения малыша, были подвешены слишком высоко, до них не дотянуться. И я внутренне прыгала, прыгала, но только задевала их краешки кончиками пальцев, а ухватиться никак не получалось. Неужели это действие валерианки?

Все же я сохраняла рассудок и даже отдавала себе отчет в том, что дела мои плохи. Подобное состояние для переводчика совершенно точно не является рабочим. Но мысль о том, чтобы предупредить о происходящем Леонор, даже не приходила в голову. Раз я взяла на себя задачу, я должна выполнить ее. Во что бы то ни стало. Исполнительный работник победил во мне здравомыслящую мать.

Я безразлично смотрела, как мы подъезжаем к министерству. Отрешенно выходила из такси и следовала за Леонор. Потухшие угли моего здравомыслия пытались воспламениться, когда мы встретились с приехавшим из штаб-квартиры Дювалем, дамой от министерства культуры и директором Большого театра. Но, как я ни старалась, безмятежность не покидала меня.

Что может быть страшнее безучастности в ответственный момент? Как будто все английские слова разом провалились в пассивный словарь: слышу – понимаю, говорю – не могу вспомнить. Словно у меня остались в наличии только записанные на подкорку слова Юнескиша. Так мы иронично называем в бюро тот особый язык, на котором говорят в организации: в отчетах, проектах, новостях и переписке. Специфическое построение фраз и типичный набор слов, часто применяемых в ЮНЕСКО. Всемирное наследие, изменение климата, цели тысячелетия, устойчивое развитие, нематериальные ценности… Только они и были у меня на поверхности, за остальными словами приходилось нырять на глубину. Иногда так глубоко, что я замирала и долго не выныривала. Все так замедлилось, что я физически ощущала, как прокручиваются шестеренки в моей голове, как витиевато бежит импульс по серому веществу. Дошло до того, что участники переговоров сами стали мне подсказывать. Это был конец. Полное фиаско.

Мне казалось, то вот-вот Леонор не выдержит и скажет:

– Да что с тобой, Слава?! Ты что одеревенела? (Впрочем, последнее слово она точно не смогла бы произнести).

Так или иначе, но я справилась. Ко мне отнеслись снисходительно – ведь мои забуксовавшие услуги ничего не стоили их бюджетам. А дареному коню, тем более беременному, в зубы не смотрят.

Сидя в пропахшем елочкой такси рядом с молчаливо-напружиненной Леонор, я еще витала в облаках. Но уже на рабочем месте, когда действие таблетки стало рассеиваться, меня придавило стыдом. Стыд был таким липким, что я не могла поднять головы из-за рабочего стола, не говоря уже о том, чтобы посмотреть в глаза начальнице.

Леонор распирало от претензий, как банку сгущенки в кастрюле с выкипевшей водой: вот-вот рванет. От напряжения у меня заложило уши, и я вышла в туалет.

Там моя жизнь снова окрасилась в красный.

Леонор раздраженно поглядывала в коридор. Слава заперлась в туалете и долго там бубнила – с кем-то там разговаривала по телефону. Все внутри Леонор кипело. Ей хотелось возмущаться из-за Славиного провала в министерстве, но ведь Слава оказала ей услугу, не входящую в ее обязанности, совершенно бесплатно. А значит, ее нужно скорее благодарить. К тому же она беременна, с досадой подумала Леонор и глубоко вздохнула: беременный сотрудник – это проблемный сотрудник.

Слава с бледным лицом появилась в проеме и прошла к своему столу, странно поддерживая живот. Она медленно опустилась в кресло, и оно чуть подалось назад.

– Мне… – начала она нерешительно, – пришлось вызвать скорую. За мной сейчас приедут.

– Что случилось? – обескураженно спросила Леонор, и Слава ограничилась расплывчатым «надеюсь, что ничего страшного, но пусть врачи посмотрят».

Через десять минут Слава попрощалась с Леонор, взяла сумку и направилась к выходу. Ей казалось унизительным докладывать все подробности своей медкарты в рабочих стенах, которые, как известно, все слышат.

Столичный реанимобиль с трудом припарковался на переулке в разгар трудового понедельника, из него выскочила моложавая женщина в синей форме. Она тут же наткнулась на пациентку и удивилась самопредставлению Мирославы. То ли ей очень хотелось зайти внутрь старинного здания, то ли осмотр в реанимобиле действительно не соответствовал протоколам, но то, что беременная ожидала у дверей дома, ей явно не понравилось.

– Ну я же, наоборот, помочь вам хотела, вышла навстречу, – Слава пыталась убедить докторшу в высоте своих намерений.

– Осмотр проводится по адресу вызова, – отчеканила врач. – Пойдемте внутрь, – она протянула руку к кнопке звонка.

– Ну подождите! – в отчаянии закричала Слава шепотом. – Там негде уединиться, понимаете? Все будут слышать про мои кровотечения, женские дела… – ее передернуло.

Врач обернулась к Славе и недоверчиво прищурилась:

– Но вы ведь как-то позвонили диспетчеру, верно?

– Я звонила из туалета, – призналась Слава.

Врач нахмурилась, посмотрела Славе в глаза, потом пару секунд разглядывала трещину на плитке крыльца, через которую пробивался зеленый росток.

– Ну хорошо, – раздраженно сказала она. – Проходите в машину.

Не знаю, зачем я тогда вызвала скорую. Небольшое красное пятнышко – и сразу скорая… Можно было понадеяться, что все обойдется, ведь я совсем недавно была у Ирины Павловны, и она уверила, что все в порядке. Но тот жгучий страх большого черного пятна теперь сидел глубоко во мне, и я готова была сделать что угодно, только бы никогда ничего подобного со мной не случалось. Правила просты: если ты беременна и видишь кровь – вызываешь скорую.

Единственным, из-за чего свербело внутри, был тот самый анализ, который я могла сдать утром, но перенесла на среду из-за чертовых переговоров. Если я попадаю в больницу, значит, анализ и надежда на какое-то прояснение в том, что со мной происходит, отодвигаются минимум на неделю. Но когда врач скорой сообщила мне, что меня везут на Севастопольский, моя досада улетучилась, потому что там тоже можно сдать расширенный гемостаз.

На этот раз в приемном отделении я не дергалась, ничему не удивлялась и никуда не спешила. Мне указали на красную кушетку в коридоре, обтянутую грубой искусственной кожей, где можно было подождать своей очереди. Прямо напротив меня – открытый дверной проем, там кабинет, врачи, и ярко светит солнце. Я поставила рядом рюкзак – кроме него у меня не было вещей, и привалилась к холодной кафельной стене. В кабинете принимали плановую беременную – губастую блондинку в обтягивающем огромный живот и узкие бедра черном трикотажном платье. Она ждала двойню, срок был тридцать восемь недель, и с роддомом давно был заключен контракт. Я с интересом за ней наблюдала. По всему было видно, что она основательно подготовилась к предстоящему мероприятию: завитые золотистые локоны, крупные серьги, маникюр, педикюр, макияж и даже элегантный лаковый чемоданчик, стоящий в стороне. Я сразу вспомнила разномастные целлофановые мешки, с которыми меня забирали из семьдесят седьмого роддома пару дней назад, потом украдкой посмотрела на свои бледные руки – не успела сделать маникюр в перерыве между больницами.

Блондинку попросили прилечь на кушетку, чтобы измерить объем живота, но он был настолько велик, что девушка не смогла полноценно опуститься на спину и эротично выгибалась, опираясь на предплечья, пока смущенный молоденький медбрат несмело обхватывал ее, пропихивая под спиной сантиметр и стараясь не уткнуться в роскошное декольте. Все делали ей комплименты и всячески подбадривали.

– Да все нормально, мам, – услышала Жанна Николаевна в трубку. – Маленькое пятнышко. Я же знаю, что все хорошо, но пусть лучше понаблюдают. Сейчас сделают узи. Ты не волнуйся, я чувствую, что не задержусь здесь надолго. Сделаю тот анализ, ну ты помнишь, про него Ирина Павловна говорила, – и никуда ехать не нужно будет.

Жанна Николаевна уже давно выключила телефон после разговора с дочерью, но тарелка супа, которым она собиралась пообедать, так и осталась нетронутой.

– Ну что ты так переживаешь, – попытался приободрить жену Виталий Иванович и обнял сзади ее напряженные плечи. Она высвободилась, повернулась к окну. За стеклом старый клен махал мокрыми листьями.

– Как? Как научить дочь думать сначала о себе, а потом о работе?

– А разве ты так когда-нибудь делала? – мягко спросил муж.

– Но я не беременна, – твердо отрезала Жанна Николаевна.

– А когда ты была беременна, ты что делала? – Виталий Иванович смотрел на нее улыбаясь, и Жанна Николаевна поникла:

– Писала ночами диплом…

– Вот. Так что нечему тут удивляться. Наша дочь вся в нас – ответственный человек и ценный сотрудник, на нее можно положиться.

– Не нужно было ей соглашаться на эти переговоры, – горько посетовала Жанна Николаевна. – Знать бы наперед, что так будет…

– Это жизнь. Жизнь всегда вносит свои коррективы. Соломки не подстелешь.

С самых первых минут в этом роддоме меня не покидало ощущение – совершенно новое для меня – собственной бракованности и никчемности. Когда настала моя очередь в приемном покое, мне показалось, что день перестал быть солнечным. Со мной разговаривали вынужденно, сквозь зубы, не удостаивали прямого взгляда, не говоря уже о комплиментах и улыбке. Как будто я провинилась в чем-то, как будто я какая-то не такая. Словно я бомж, которого привезли с улицы, и врачи делают большое одолжение, принимая меня здесь, в святая святых московского родовспоможения.

Даже рубаха, которую мне выдали, похоже, была несколько раз отвергнута пациентками и в конце концов досталась мне. Спереди ниже бедер зияла огромная дыра с рваными краями. Как будто у одной из моих предшественниц настолько стремительно родился ребенок, причем ребенок гигантских размеров – точно не меньше шести килограмм, что бедная женщина даже не успела задрать свою рубашку. Когда я попросила заменить выданную одежду, мне ответили, что других нет и придавили пренебрежительным «не дома, потерпишь».

В приемном отделении сломался аппарат УЗИ, и, наверное, поэтому оттуда меня отправили не в отделение патологии, а в родовое.

Родовое отделение, особенно когда сюда попадаешь впервые, напоминает своей атмосферой прифронтовой госпиталь. Со всех сторон на тебя обрушиваются стоны раненых, ожидающих операции, и душераздирающие вопли тех, кому прямо сейчас ампутируют ногу или руку. Так звучат женщины, рождающие новых людей.

Меня положили в темном коридоре, в той его части, где он значительно расширяется. Окна-бойницы под потолком, стены выкрашены в темно-серый, несколько коек, на которых лежат женщины. Отстойник для рожениц, ожидающих раскрытия.

Когда ты одна из них, тоже рожаешь, ты в едином родильном поле со всеми, вы все здесь для одного, а потому обстановка хоть и шокирует, но не диссонирует. Но вот я, только утром была в министерстве, и как оказалась здесь, в этом пекле, со своим скромным двадцатишестинедельным животиком? Маленькая неопытная девочка рядом с исполинскими дикими и вопящими роженицами, дающими жизнь.

Женщины не смотрят на меня. И не смотрят друг на друга. Они вообще не здесь – они там, где им и положено сейчас быть – в пространстве между мирами. Я единственная в трезвом рассудке. Как страшно оказаться тут с незатуманенной родовой болью головой. Все мое существо сопротивляется. Я не готова быть сейчас среди них. Мне рано.

Глажу живот, пытаясь успокоить и себя, и дочку.

С дребезжащей тележкой ко мне подкатывается грузная и круглая, как шар для боулинга, медсестра, больше похожая на повариху или санитарку.

– Давай руку, – командует она.

– Здравствуйте, – отвечаю я на автомате и начинаю закатывать рукав, – а что будем делать?

– Катетер ставить, – рявкает повариха в ответ.

Я подставляю руку, спокойно и даже с некоторым интересом наблюдаю за приготовлениями медсестры. Вот она протирает место, очень странное место – с внешней стороны запястья. Потом вскрывает упаковку со шприцем, я отвожу взгляд. Напротив меня лежит молодая девушка. Все у нее прозрачное – и лицо, и пальцы рук, и кожа ног, и огромная казенная ночнушка. Девушка в забытьи. Сильные схватки. Ее лицо такое же целомудренное и скорбное, как у Девы Марии на иконах. Бледное и изможденное, ни намека на румянец. К ней подходит доктор, она переворачивается на спину, он бесцеремонно отбрасывает ткань с ее колен, и я вижу, что там, куда умелым движением резко ввинчивается, а потом выскальзывает его кисть в туго натянутой резиной перчатке, все тоже белое, бескровное, и оно медленно закрывается после чужого грубого вторжения, как цветок собирает свои мягкие лепестки на закате.

– Раскрытие шесть сантиметров, можно переводить в родблок, – слышу слова доктора, и тут меня пронзает дикая боль.

– Марк Александрович, – Камилла прислонилась полным бедром, обтянутым зеленой кожаной юбкой, к столу шефа. Марк, не отвлекаясь на девушку, дописал последние иероглифы письма китайским партнерам, нажал кнопку «отправить» и поднял голову.

– Да, Камилла, – он откинулся на спинку кресла, – Что-то не так с Йао?

– Нет-нет, все в порядке, все подписи получили и начинаем отгрузку. Я по личному вопросу, – Камилла улыбнулась самой обворожительной из своих улыбок. – По случаю дня рождения я устраиваю небольшую вечеринку в «Красном драконе», и я вас приглашаю.

Марк вздохнул.

– Камилла, спасибо за приглашение, уверен, вы там повеселитесь от души. Но я, к сожалению, не смогу к вам присоединиться – у меня жена попала в больницу.

Левая бровь Камиллы взлетела вверх, как будто говоря: «и что?».

Либо Камилла не знала, что Марк женат, либо не сочла причину отказа уважительной. Марк ждал ее ухода, нетерпеливо поглаживая телефон.

Лицо Камиллы выражало замешательство.

– Что ж, – сказал она рассеянно, – очень жаль, – и направилась к выходу из кабинета, уже в дверях спохватившись и бросив через плечо, – Здоровья жене.

Марк кивнул и глянул в телефон. Слава уже час не отвечала на его сообщения.

Будто кто-то тупым ножом грубо и резко вспарывает мне вену, сантиметров пять, чуть выше запястья. Боль, как удар молнии, прошивает мое тело и неестественно выгибает его. Чтобы не дать вырваться дикому утробному вою, я вгрызаюсь зубами в подушку.

– Таааак, куда поехала-то! – возмущается медсестра. – Под мужем так извиваться будешь.

Я пытаюсь ответить, что мне больно, но только, как рыба, открываю и закрываю рот. Наплывистый профиль и недовольно бормочущие губы старой грымзы оказываются прямо напротив моих глаз. Волны боли и унижения сходятся внахлест, я ошарашенно опускаю взгляд и наблюдаю за тем, как толстые пальцы медсестры торопливо обклеивают пластырем маленький пластмассовый вентиль на моей руке. Ребенок внутри меня отчаянно колотит по стенкам матки. Я силюсь понять, почему беременную с угрозой поместили не в какое-нибудь спокойное место, а в этот ад – с целью сохранить беременность или прервать? Почему со мной происходит все наоборот?

Я вижу, что повариха собирается мне что-то ввести через катетер и спрашиваю, что это.

– Дексаметазон, для раскрытия легких, – отвечает она, недовольная моим любопытством. – Чтобы, если ребенок родится, то задышал, – я чувствую, как холодная жидкость вливается в мою кровь и медленно теплеет, смешиваясь с ней. Потом медсестра подключает меня к большому шприцу, вставленному к зеленую коробку. – Магнезия. Все, теперь жди врача, – напоследок добавляет грымза, и уходит, перекатываясь с ноги на ногу.

Какое раскрытие легких? Чей ребенок родится? О ком она сейчас говорила? Не обо мне же, мне еще ходить и ходить. Я здесь вообще случайно. Мне еще рано рожать, срок-то всего двадцать шесть недель – какие роды на таком сроке! Такого не бывает.

Мой внутренний монолог с медсестрой продолжался бы еще долго, если бы вскоре меня не повели на УЗИ. Молодой красавчик с накаченным торсом, в обтягивающей белой футболке и веселой шапочке, усаживается за аппарат.

– А где врач? – робко интересуюсь я.

– Я врач, – спокойно отвечает он, не отрываясь от экрана. Вокруг него уже собрались «подружки» в белых халатиках, они все тоже уставились в монитор, сдвинув аккуратные бровки к переносицам. Я чувствую себя материалом для исследования. Никто из них не смотрит на меня и не обращается ко мне – они говорят только друг с другом. Как будто я – это только тело, а так меня нет. А что если я уже умерла и смотрю на все со стороны?

– В полости матки живой плод. Шейка тридцать пять. Отслойки нет, гематом нет. Небольшой тонус.

В полости матки живой плод. В полости матки живой плод. В полости матки живой плод. Эти слова повторяются в моей голове, одновременно радуя и пугая меня.

Я возвращаюсь на свою койку в отстойнике. Прозрачная еще на месте, я ложусь на бок и ловлю себя на том, что завидую ей. Ее ребеночек уже готов, у нее все по плану. Да, нужно сейчас потерпеть, но все, что с ней происходит, естественно, а значит это благая боль. Мне почему-то стыдно, что я здесь, рядом с ней, и я отворачиваюсь к стене.

От голых стен отражаются и множатся стоны и крики рожающих женщин, мой живот напрягается синхронно их схваткам. Я накрываюсь с головой. Через натянутое по уши одеяло – мой призрачный «домик» безопасности в этом мире – я слышу свою фамилию. Откидываю покров, поворачиваюсь и вижу чернявую Белоснежку в голубом халате.

– Так, я врач. Что у вас тут? – нетерпеливо спрашивает она. Подбородок задран вверх, белая кожа, красные губы и густые кудрявые волосы цвета вороного крыла. Да только меня уже не провести, и я сразу понимаю, что никакая это не белоснежка, это ведьма, которая ею обернулась.

Я сбивчиво рассказываю свою историю и упоминаю про расширенный гемостаз, который мне посоветовал сдать мой знакомый врач. Белоснежка делает такое лицо, будто я взяла этот анализ из форума овуляшек в интернете.

– Это будете обсуждать в патологии. Идемте на осмотр.

Я не понимаю, зачем меня смотреть, если УЗИ показало, что все в порядке, зачем лишнее вмешательство. Белоснежка не слушает меня, она хочет найти причину кровотечения. Я поднимаюсь и следую за ней в смотровую. И вот я уже на кресле, и во мне огромные металлические зеркала. Врач скрывается за моим животом и крутит, крутит… Я цепенею, выпучиваю глаза, дышу урывками и отчаянно пытаюсь удержать беременность в себе, а потом вижу взошедшее над животом ее разочарованное лицо в брезгливой гримасе. Я снова чувствую себя прокаженной.

Осмотр ничего не дал.

Я возвращаюсь в отстойник, ложусь и проваливаюсь в дрему. Прозрачная уже ушла рожать, оставив после себя застывшие смятые простыни – слепок мучений дающей жизнь женщины, впитавший в себя ее слезы, пот, кровь и околоплодные воды. Безжизненный кусок ткани. Вот лежала на них женщина, и они был теплы, двигались вместе с ней, тянулись и сминались, зажатые в потных подколенных ямках. А теперь ткань мертва и недвижима. Придет санитарка, скомкает ее и затолкает в мешок для грязного белья.

Ко мне больше никто не подходит, и я привыкаю к крикам.

Где я? Может быть, это все не по-настоящему, и скоро я проснусь? Неужели со мной может такое происходить? Не могу я вызывать у людей негативных эмоций! Я не такая! Я делаю все, что они говорят, я вежливая и улыбаюсь им. Я хорошая! За что они меня ненавидят, почему презирают?

После шести появляется новая процедурная медсестра, полная противоположность грымзе-поварихе. Высокая женщина лет сорока пяти с короткой светлой стрижкой и голубыми милосердными глазами. Ее видно отовсюду благодаря ярко-красной форме, красиво обтягивающей ее стройную фигуру. Светлана. С ней сразу становится спокойнее.

К ночи меня переводят из отстойника в пустую предродовую на три койки. Мне не спится, и я поворачивалась то к скользкой кафельной стенке, то к пустым койкам. Коленки постоянно попадают в дыру на рубахе, и она надрывно трещит.

От усталости все происходящее кажется нереальным, сюрреалистичным. Меня никто не беспокоит, я уже не боюсь задеть катетер, но не получается уютно устроиться. Кровать будто специально давит снизу на бедренные кости, дубовая подушка не дает расслабиться шее и плечам. Я с грустью вспоминаю плюшевого мишку, с которым сплю дома.

Марк лежит один в расстеленной наполовину постели – на Славиной стороне, той, что ближе к Мишкиной кроватке. Он смотрит на большой пакет, стоящий на стуле в углу спальни и пытается вспомнить, что еще он забыл туда положить. Взгляд цепляется за белого плюшевого мишку, зажатого между подушек. Посеревший и помятый, стиранный-перестиранный, он до сих пор живет с ними в одной постели и помогает Славе уснуть. Десять лет назад Марк привез его из какой-то командировки для их племянника – старшего сына Вали, ему тогда было два или три года. Но как только Марк вытащил мишку из чемодана, Слава вцепилась в него, умильно прижала к себе и сказала, что никому его не отдаст, сама будет с ним спать. Марк каждый раз улыбался, вспоминая: смешная Мир в растянутой майке-тельняшке капризно, как маленькая девочка, сжимает комок белой нежности.

«Привет, мой Мир! Не спишь?

Собираю тебе посылочку.

Что передать? Может мишу белого?»

«Не надо мишу белого.

И вообще ничего не надо – я не задержусь здесь надолго»

«Марк, если ты не съедаешь мое безумно вкусное жаркое, отвези его нашим на дачу. А то мне так обидно – каждый раз приготовлю вкусное и попадаю в больницу, и все пропадает»

«Постараюсь справиться с этим заданием»

Экран телефона гаснет, я сжимаю и снова открываю глаза, но тьма плотно придавливает меня своим черным ворсистым свитером. Полоска под дверью – единственное, за что может ухватиться мой взгляд, и я выбираю смотреть на нее, пока не привыкну к темноте.

Какое-то время я дремлю, а когда открываю глаза, вижу, что полоска превратилась в угол, дверь приоткрыта. В родильном отделении даже ночью не выключается свет, все в боевой готовности. Вот промелькнуло красное пятно – это Светлана побежала ставить кому-то капельницу. Вот проковыляла, скрючившись на пике схватки, роженица. Или родильница? Всегда путаюсь, как называть женщину рожающую, а как – родившую. А вот ее муж, неловкий и неуместный. И белоснежка услужливо провожающая мужчину в родблок прямо напротив моей двери.

Как мужчины вообще решаются на то, чтобы быть с женой в родах? Они ведь все равно расстанутся: жена уйдет в межмирье за новой душой, а беспомощный муж останется здесь с ее телом, в котором запущен необратимый родовой процесс. Испуганные глаза завернутого в синий одноразовый халат мужчины впечатываются в сознание и долго не дают места никаким другим мыслям и образам. Пока я не начинаю слышать его рожающую жену.

Ночью женщины рожают иначе, чем днем. До меня доносятся не крики, а стоны. К стонам одной женщины постепенно присоединяются другие, и я больше не слышу боли и не думаю о родах. В моем воображении эти женщины стонут под своими мужьями, погружаясь все глубже в транс любовной близости. Зачатие и роды – по сути две стороны одной медали, единый процесс, начало и конец божественного цикла рождения. И женщина, оказывается, может проявляться одинаково и там, и там. Посмотри, как рожает женщина, и увидишь, какая она в любви.

Всепроникающая боль убирает затворы, рушит защитные ограждения ума, снимает социальные запреты, и женщина дичает, приходит к самой своей древнейшей первозданной сути. Она становится богиней. Она творит новый мир.

Как неловко слушать.

И невозможно не слушать.

Я переворачиваюсь на другой бок, пытаюсь устроиться поудобнее и слышу утробный рев, после которого повисает тревожная тишина. Секунды отсчитываются мерным шумом кровотока в моих ушах. Никто не стонет, не кричит, не шепчет. И вдруг раздается слабый керкающий звук, а за ним – крик. Сначала неуверенный, потом – все более и более громкий. Крик новорожденного ребенка. В моей палате будто включают свет, мои глаза наливаются слезами и вот-вот брызнут. Родился. Человек родился.

Юрий посмотрел на часы – третий час ночи, перевел взгляд на диван и выругался. В его новом кабинете отовсюду был виден диван, как в таких условиях дежурить – непонятно. В кабинете, в котором он работал до этого, диван был за спиной и совершенно не мешал сосредоточиться. К тому же он редко оставался там один, а присутствие других людей, как известно, держит в тонусе.

Юрий остановил свой взгляд на экране компьютера, где светился текст песни с аккордами. Концерт уже в пятницу, а он все никак не мог запомнить аккорды куплета, все время сбивался – Крючок и Варан в этот раз явно намудрили. Но это только играть сложно, а слушать дивно.

Юрий редко играл на концертах, но часто делился с друзьями своими стихами для песен и любил иногда посидеть на репетициях. Но в эту пятницу нужно было подменить Серегу.

Юрий откинулся на спинку кресла и потянулся. Устал. До отпуска еще три недели. Концерт и солнцеворот – единственное, что помогало сейчас держаться на плаву. Мотоцикл в ремонте, девушка ушла.

Вика.

Вика ушла. Он вертел эту мысль, как леденец во рту, повторял ее про себя с разными интонациями и пытался уловить свои чувства. Чувства не пробуждались. Ему было все равно.

Устал.

Когда он впервые увидел Вику, его сразу привлек ее высокий рост, длинные русые волосы и хищный огонек в глазах. Чутье его не подвело – с ней было классно в постели. Она сразу переехала к нему, но, когда стали жить вместе, в его однокомнатной квартире, открылась ее странная особенность: чуть что было не по ней, она начинала драться и кусаться. Наверное, считала, что это добавляет огонька в отношения. Юрий списывал на дурное воспитание. Терпеть это было невозможно, но он привык.

И вот она ушла, и вместе с ней ушли хаос, суета и длинные волосы в ванной. Стало спокойно и понятно.

Опять один.

Всегда один.

Весь день я валяюсь там же, в трехместной предродовой, ногами к двери, и слышу приход в это мир еще семи младенцев. Привыкаю и к этому. Амплитуда эмоций выравнивается, я просто жду, безвольно жду сама не знаю чего.

После обеда ко мне привозят женщину с цервикальной недостаточностью – прямо из женской консультации.

– Они просто увидели на УЗИ, что шейка полтора сантиметра, и сразу скорую. Я пыталась возражать, я хорошо себя чувствую, но… – она махнула рукой. – Рубаху какую-то дали рваную, – она показывает порванный рукав.

Я слабо улыбаюсь и думаю про дыру в своей рубашке, но не решаюсь ее продемонстрировать. Стыдно. Эта дыра – символ моей презренной никчемности и беспомощности перед давящим всевластьем системы. По всему же виду моей соседки Сони понятно, что она впервые оказалась в роддоме. В ней еще много детской наивности и веры в честь, достоинство, человечность. И эта рваная безразмерная рубаха действительно кажется чужеродной на ее хрупком теле.

В дверном проеме продолжает сновать алое пятно. Туда-сюда. Я машинально подсчитываю время и понимаю, что Светлана уже больше суток на посту. Как она это выдерживает… К утру мой телефон садится, и она дает мне свою зарядку.

– Светлана, в чем секрет? Как вы выдерживаете две смены и остаетесь такой бодрой, веселой?

– Да потому что я уже не Светлана, а Анна, – смеется она. – Мы сестры, близняшки.

– Почему тебя до сих пор держат в родильном отделении? – недоумевает мама, которая всю ночь волновалась из-за того, что мой номер был не доступен.

– Говорят, что нет мест в патологии, – тихо отвечаю я, стараясь не разбудить наконец задремавшую соседку.

– А зачем тебе в патологию? У тебя же уже все хорошо.

– Отсюда не выписывают, – говорю я и ковыряю белые межплиточные швы на стене. – Отсюда только переводят. Кого – в послеродовое, кого – в реанимацию, а кого – в патологию. И… у меня пока еще не совсем все хорошо.

Я отключаю телефон.

Соня со скрипом переворачивается на другой бок и трет заспанные глаза.

– А вы здесь давно лежите? – спрашивает она тонким голоском, напоминающим комариный писк.

– Со вчерашнего дня.

– А что у вас?

Я рассказываю ей свою историю. В конце сетую на то, что никогда так надолго не расставалась со старшим сыном и боюсь, чтобы он не связал разлуку с беременностью, не винил в нашем расставании сестричку.

Мы молчим и разглядываем бурые акварельные пятна на протекшем потолке.

– Интересно, как это полюбить еще одного ребенка? – говорю я. – Как это взять и отобрать у моего Мишки часть любви, часть внимания и отдать кому-то еще, кого я даже еще не видела? Я пока даже представить себе этого не могу, я сама была единственным ребенком в семье.

– А у меня есть младшая сестра, – признается Соня. – Помню, в детстве я очень ревновала к ней маму. Особенно когда она только появилась на свет. И вот как-то раз, сестренке уже был годик, я не выдержала и спросила у мамы, кого она любит больше: меня или сестру. В ответ мама задала мне вопрос: «Сколько тебе лет?», я ответила: «Пять». Тогда она спросила: «А сколько лет твоей сестренке?», и я ответила: «Один». Она кивнула, взяла меня за плечи и сказала мне прямо в лицо: «Вот видишь, я люблю тебя больше».

Я ахнула, приподнялась над подушкой и удивленно посмотрела на Соню. Она кивнула и улыбнулась в ответ.

– Я люблю тебя больше, – повторила она. – Я тоже тогда удивилась, но с облегчением поверила этой ее математической логике. Мне этого было достаточно. Я полностью излечилась от ревности к сестре и даже стала стараться помогать с ней маме. И очень-очень ее полюбила. У нас и сейчас прекрасные отношения.