Инферно.ру бесплатное чтение

«Что наша жизнь? Игра!»

«…он убил свою мать!»

С. Калугин.

Вступление

Глубокая ночь накрыла Москву душным, тяжёлым небом. В гневе взирал оскоплённый Уран на землю, в бездействии смертных, не смея слиться с желанной супругой1 в безумном экстазе. Всё что осталось ему – лишь грозить с высоты утратившим совесть потомкам, пустым и холодным как глина их породившая. Прусская2 немота опустилась на землю предвестницей бури. Мир затаился.

Двое молодых мужчин приятной наружности, одетых не по-летнему тепло, сидели на лавочке возле небольшой, сокрытой от глаз «безбожной стеной»,3 уютной церкви Архангела Михаила в Овчинниках.

Плавный контур фигур, имевший начало из правой вмятины тёмно-серого фетра (такой же окружной как буква «о» в названии «хомбург») плавно стекал к загнутым вверх полям угодливой шляпы и падал вниз, на плечи нового «честерфилда»;4 обнимая лишённые смысла тела, контур струился к обутым в мягкую кожу изящных ботинок ступням и терялся в ваксе асфальта как Ламбтонский червь5 в мёртвой реке. Два силуэта, связанных целью, едва различались на фоне грязных от пыли и мыслей камней старинной церквушки; лишь шёпот, усиленный временем места, да пара звёздных мазков на серых пальто выдавали чужанинов.

Время и место встречи, сам вид незнакомцев: вызывающе чужой, посторонний духу Москвы (сребролюбивому, пошлому, противному Богу) и некая аура тайны, странным образом поражавшая глухотой случайных прохожих, – всё наводило на мысль об иностранных шпионах, устроивших встречу в центре столицы. Неестественная скованность (словно одежда и само тело доставляло им мучительное неудобство) и странный говор (будто с мелкими камушками во рту) кричали о принадлежности их к чему-то «ненашему» и безальтернативно враждебному.

Часы на башне Кремля пробили три раза. Умноженный громом звук взлетел над Москвой стаей разбуженных воронов, чёрных, как лик гневливого сына Хаоса.

Молодой человек, чей красивый подбородок был украшен рыжей кудрявой бородкой, окинув глазами небо, тревожно зашевелился: раскатистый голос стихии, усиленный северным ветром, недвусмысленно намекал соумышленникам, что пора расходиться.

– Скоро рассвет. Пора принимать решение, – сказал он с тем нетерпением, какое часто бывает у молодых, порывистых юношей, вдохновлённых безумной идеей, часто опасной и вредной.

– Ещё один…, – с задумчивым вздохом произнёс его собеседник, голубоглазый мужчина лет тридцати. Он был безбород, чуть выше своего товарища и шире его в плечах. Его каштановые волосы, красивой волной омывали длинную шею, на которой покоилась благородная голова с правильным, античным лицом человека чтивого и отзывчивого Богу.

Человек с бородкой был хрупок и кутался в пальто, словно прятался в нём от ржавого ужаса, ноющего в подвалах окрестных зданий. С тонкими чертами лица, умным взглядом зелёных глаз, подвижный, он выглядел моложе своего визави и говорил с ним с долей почтения, как если бы тот был ему старшим братом или наставником.

Нерешительность друга его смущала. План, ещё вчера казавшийся ему идеальным, на фоне раздумий товарища, превращался в смертельную выходку непослушного сына, однажды поверившего, что крылья, скреплённые воском, могут летать. От мысли о возможной своей ошибке, породистые ноздри юноши дрогнули, изящные брови нахмурились.

– И будет ещё один, и так до скончания века, – проговорил он поспешно. – Поговорим об этом потом, брат Азриэль. Сейчас мне нужен ответ. Ты одобряешь мой план?

Человек, названный Азриэлем, снова вздохнул. Приближалась гроза. Сомнение, вечный спутник бессмертных, хмурилось и вздыхало, как хмурилось и вздыхало всегда, когда речь заходила о людях: наивных, слабых, страдающих….

– Я думаю, брат Йона. Я думаю и страдаю. Сомненья мои велики. Часть меня согласна с тобой, другая – стремится остаться в законе. Новое пугает меня…. Ты точно уверен, что это поможет?

– Уверен, брат Азриэль, – мгновенно ответил Йона, приняв ответственность с наивной, мальчишеской ревностью. – Много дней и ночей я просматривал возможные варианты. Выбора нет.

– Значит, решение, предложенное тобой….

– Как клин клином выбьет другое, ложное, им уже принятое.

Азриэль подставил лицо холодному ветру. «Что сказал бы Он? Не вторгаемся ли мы в святая святых, свободную волю?»

– Может, всё же лучше не вмешиваться?

– И позволить ему оступиться?

– Да. Вернуться и снова начать сначала, как все, не нарушив порядка.

– Но, с грузом…, ведь смерть смерти рознь. У мальчика потенциал…, – глаза Йоны подёрнулись влагой. Он отвернулся от друга и вытер с лица горячие слёзы.

– Ты плачешь?

– Это ветер брат Азриэль.

Собеседник кивнул, на мгновенье задумался и тихо спросил:

– А как же другой? Его тебе не жалко?

Йона нахмурился.

– Мне больно думать о нём, но он уже на пространном6 пути и участь его решена. Ты же знаешь.

– Да, знаю и печалюсь вместе с тобой. Прости, что спросил.

– Это твой путь: сомневаться и спрашивать.

– Путь…, – эхом ответил товарищ.

Йона тряхнул головой, прогоняя грустные мысли.

– Вот именно! Скажи мне, как узнаем мы, верен ли путь, не пройдя его до конца? Если это поможет, скольких удастся спасти! Риск контролируемый – даже и не риск, а эмоция, может чуть более яркая, чем привычные им.

– Ты в это веришь, брат Йона. Поверю и я, – согласился Азриэль, и, всё же, подумав, добавил: – Сам я, ты знаешь, приверженец старой, проверенной школы. Сплетение судеб, причина и следствие – всё в рамках закона.

– Но всё это будет и там.

– В мёртвой, холодной цифре?

– Не такой уж и мёртвой. Созданное мной намного масштабней и интереснее обычной игры. Миры сойдутся, тайное станет явным, тьма проявит себя и будет наказана….

– Ты так веришь в способности этого мальчика?

– Я верю в талант, брат Азриэль; талант – это нечто настолько таинственное, что, когда всё будут знать про землю, про её прошлое и будущее, когда всё будут знать про Солнце и звёзды, про огонь и цветы, когда всё будут знать про человека, – в последнюю очередь всё-таки узнают, что такое талант…7

– Ты уже выбрал имя?

Вопрос обрадовал Йону. Он понял, брат одобрил Игру.

– Мистер Фог.

Азриэль улыбнулся.

– Что ж, спасай своё стадо,8 брат Йона, – произнёс он устало, как человек проделавший долгий и трудный путь. – Хотя, на мой, старомодный взгляд, «Mister For» звучит слегка театрально. Я бы выбрал что-то попроще. Скажем…, господин Иванов.

Щёки Йоны зарделись.

– Люди любят театр, – смущённо ответил юноша. Он вдруг приосанился и на ближних раскатах грома, пропел, подражая великому тенору:9 – Что наша жизнь? Игра! – исполнив отрывок из арии Германа, смутился и быстро добавил. – Я слушал эту оперу, давно. Мастер тогда был в ударе.

– Всегда завидовал возможности людей творить. Если бы люди помнили, чем наделил их Творец, мы бы, брат Йона, остались с тобой без работы, – Азриэль широко улыбнулся, обнажив белоснежные зубы. – Пора, – мужчина поднялся и протянул товарищу красивую руку. – Дождь накроет столицу через пару минут.

Первые крупные капли дождя с шумом упали на землю; сразу запахло умытой листвой и чем-то живым, и свободным. Невиданный ливень обрушился на Москву слезами Урана, теплыми, как прощающий взгляд уходящего в полночь супруга.

Двое молодых мужчин, не по-летнему тепло одетых, поклонившись кресту на главке старинной церкви Архангела Михаила, неслышно покинули место.

Действие 1. Ученик

«Земную жизнь пройдя до половины,

Я очутился в сумрачном лесу…»

Данте

Московская осень, взявшая с места в карьер сентябрьской хлябью, внезапно замедлила бег и в это воскресное утро: чистое, свежее, тёплое – всеми оттенками жёлтого, благословляла прохожих.

Константин Ершов по прозвищу «Гугл» тридцати семи лет отроду, стоя на крыше новой высотки, мрачно взирал на город. Армагеддон, в отдельно взятой душе, достиг своего апогея: силы добра и зла боролись за мысли несчастного. «Это конец,» – толкал его в пропасть дьявольский хохоток. «Не верь! Всё ещё впереди!» – хрустальные крылья ангела, сильным порывом ветра, гнали его от бездны.

Костя был зол. Высокий, худой, с узким лицом и тёмным взглядом забившего на всех наркомана, он чувствовал себя до боли чужим в прозрачном пространстве бабьего лета, счастливом до тошноты и сведения острых скул. Холодные губы мужчины кривились в безумной усмешке: «трусливый ублюдок» никак не хотел умирать.

То, что жизнь его кончена, Костя знал точно, как познавший мир Google, с безразличием мёртвой машины, указавший ему на самый короткий и безболезненный путь в немоту: прыжок с небоскрёба – ни боли, ни шанса вернуться обратно.

Решение покончить с собой не было для него спонтанным, каким, возможно, оно бывает в юности, полной порывистой дури и мгновенных обид. Ни безумной любви, ни смертельной болезни, ни творческих мук – ничего, что могло бы назваться «нормальной» причиной для смерти. Взращённый в цепких объятиях материнской заботы, он был стерилен от боли. Пустота. Пустота дышала в затылок как старая бабка в трамвае: гнусно, вонюче, мёрзло.

На четвёртом десятке, случайная мысль: «А собственно зачем я живу?» – и честный ответ: «Ни за чем,» – стали первым шажком на пути к невозврату. Работа, шалые встречи, пиво по вечерам, – он даже собаки себе не завёл. Ни жены, ни детей, и друзей-то – Пашка да Толик. Жизнь его была похожа на старый троллейбус с табличкой на грязном окне «Родительский дом» – «Обрыдлый Билайн», в холодном чреве которого, два надзирателя: мать и хамистый босс по прозвищу «Борька», спорили за право владения мёртвой машиной. Костя, обретший прозвище «Гугл» за вечное: «Гугл Ок», – был лицом из толпы, никем, одним из восьми миллиардов таких же как он «ноунеймов».10

Решение зрело как прыщ на лице влетевшего в пубертат салаги; воспалявшись, оно терзало бедного Гугла: стреляло, чесалось, болело. Он выдавливал его из себя, мазал заумственной дрянью, мол, все так живут; «прыщ» успокаивался. Через время всё повторялось. Мир был адом, а смерть – единственным средством от нескончаемой муки.

Чёрные волосы до плеч волосы, роем взбесившихся мух, метались вокруг головы. Привычным движением руки, Костя откинул со лба непослушную чёлку и поднял к небу глаза. Синяя высь обожгла его своей бесконечностью. В этот самый момент, стоя на грани миров, он с отчаянием понял, когда он уйдёт, НИЧЕГО не изменится; солнце всё так же будет светить, небо выситься, люди продолжат свой бег, но, уже без него. НИКТО, кроме матери и отца, даже не вспомнит о нём. Косте стало обидно. Он пытался представить, как будет красиво лететь в потоке тёплого ветра: бросивший вызов смерти герой…. Вместо этого, Костя-Гугл увидел себя лежащим в крови, с вытекшим глазом и сломанным позвоночником. «Чёрт…» От страха он плюнул в чёрную бездну асфальта.

– Плеваться не хорошо, – неожиданный голос чуть не отправил Костю вслед за плевком. – Тем паче москвичу. Вы ведь не инородец какой.

Отпрянув от края бетонной плиты, Константин обернулся.

– Какого чёрта вы здесь творите! – набросился он на незнакомца. – Я из-за вас чуть не свалился с крыши!

Человек вежливо извинился:

– Прошу простить мне мою оплошность. Я не подумал о последствиях внезапного своего появления перед человеком, уверенным, что кроме него, в воскресное утро на крыше никого не будет.

Человек был странен, даже для Москвы, привыкшей к разному, часто бездарному и, как следствие, пошлому и дурному. Человек-невидимка – первое, что приходило на ум при взгляде на незнакомца, господин-никто, безликая маска о которой не можешь вспомнить на утро: чёрточка-нос, чёрточка-губы, жидкие серые волосы, серый костюм, такого же цвета ботинки и портфель в правой руке, одетой в перчатку из кожи. «Мистер Фог,» – окрестил незнакомца Костя.

– Кто вы? – спросил он мужчину.

– Зовите меня мистер Фог.

Костя опешил.

– Вы что, читаете мысли?

– Или вы мои, – парировал мистер Фог.

Константин искренне удивился, быть может, впервые за долгое время.

– Ок, мистер Фог. Что вы хотите? Или, может, вы просто гуляете здесь, как и я?

Лицо мистера Фога не дрогнуло. Шутки он не отметил.

– Я не гуляю как вы, – бесстрастно ответил мужчина. – Я пришёл предложить вам Игру.

– Это что, шутка такая?

– Разве я похож на того, кто любит шутить?

Зло к себе, как это часто случается со слабыми душами, вдруг, обернулось против «мистера незнакомца».

– Вы похожи на призрак клоуна, продавшего душу дьяволу за вечный аншлаг, – сорвался Гугл на серого человека. – А может вы терминатор? Сы-грай… со-мной… или… я… те-бя… съем…, – он хохотнул слишком визгливо для человека вменяемого. – Я тут между прочим делом занят. Вас что, в конторе не научили, что предлагать свои дурацкие услуги самоубийце – верх бестактности? Почему бы вам не поискать кого-то внизу? Почему именно я и именно в тот самый момент, когда…? Знаете, что, мистер, – тон его стал угрожающим, – катитесь-ка вы туда, откуда пришли и не мешайте мне закончить начатое!

Ни один мускул не дрогнул на бесцветном лице мистера Фога. Казалось, что он даже не слышал обидных слов своего собеседника.

– Я не терминатор, не призрак и тем паче не клоун, – спокойно ответил мужчина. – Я – Мастер и я предлагаю вам шанс изменить вашу судьбу….

Костя было собрался возразить мистеру Мастеру, мол чихать ему, кто он такой и судьбы своей он менять не желает, но мистер Фог не дал ему слова.

– Войдя в игру, – ловким движением руки он вынул из портфеля визитку, – вы измените многое и, в первую очередь, весьма печальный финал собственной жизни. Уверен, игра эта вам не только понравится, она убьёт пустоту: вашего демона, который в это прекрасное утро погнал вас сюда.

Костя визитки не взял. Он вперился взглядом в мистера Фога. О том, что творится в его душе он никому никогда не рассказывал, и в особенности родителям. Боже упаси! Лишь недавно, выиграв многолетнюю битву с матерью, сильной и властной женщиной в броне гештальт-терапевта, Костя возвёл границы между «Я» и «вы все». Втайне поведать отцу? А смысл? Полковник в отставке давно смирился с ролью карманного мужа.

– Откуда вы обо мне знаете?

– Моя работа всё знать, – убирая визитку в портфель, бесстрастно ответил Фог. – Вы – Ершов Константин Петрович, тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года рождения, Дракон и Стрелец, специалист офиса продаж в компании «Билайн», образование высшее техническое, были женаты, десять лет как в разводе, детей нет, живёте с родителями в Коломенском. Мать….

– Хватит! – грубо перебил его Костя. – Я понял. Вы из ФСБ, и вы обкатываете какую-то программу на таких как я неудачниках. Так?

– Не так. Я являюсь частным лицом. Можете считать меня добрым самаритянином. Я помогаю отчаявшимся, тем, кто по тем или иным причинам выбрал не то направление.

– Зачем?

– Мне нравится делать добро.

Константин усмехнулся.

– А по виду не скажешь….

– Не суди ближнего своего по виду его, – многозначительно заметил Мастер. – Вот вы, молодой, симпатичный мужчина, в белой, чистой рубашке и мастерски отутюженных брюках вполне сошли бы за жениха на дорогой свадьбе. Но это не так. Ваши длинные пальцы дрожат, сердце вот-вот выпрыгнет из груди, вы раздражены моим присутствием и возможным моим уходом. Вы решили покончить с жизнью, но вас не меньше заботит внешняя сторона процесса, например, как ваше мёртвое тело будет смотреться на грязном асфальте, – на этих словах Костя вздрогнул, – из чего я делаю вывод – вы не хотите умирать.

– Я же не бомж, – пробормотал Костя смущённо.

– Полностью с вами согласен. Внешняя чистота – маленький шаг на пути к чистоте внутренней.

– Только давайте без нотаций. Что за игра?

Мастер довольно кивнул.

– Игра проста. В ней три уровня: ученик, подмастерье и мастер. Каждый уровень имеет три ступени. Цель Игры: пройти все уровни, как – не важно, важно не бросить Игру, быть смелым и честным с собой.

– И что я буду иметь? Деньги, вечную жизнь?

– Ответ вы получите только в конце.

Константин недоверчиво хмыкнул. «Внутренний трус» понуждал ухватиться за предложенный компромисс: «Попробуй. Зараза смерть подождёт». Невидимый же бес, со злым недовольством смотрящий на Фога, настойчиво шептал ему в ухо: «Пошли его на три буквы и прыгай с крыши, чувак». Гугл поддался «трусу».

– И как это будет? – спросил он мистера Фога.

– Зарегистрируетесь на сайте, наденете эти очки, – Мастер вынул из портфеля очки наподобие лыжных, – и вперёд. Очки – ворота в ваш новый мир, который для вас будет таким же реальным как этот. Играть лучше лёжа: так удобней и безопасней.

– А если мне не понравится?

– Вернётесь на крышу.

С этими словами, Мастер сделал движение рукой и прямо из воздуха материализовал всё туже визитку. «Фокусник, мать его раз так,» – поперхнулся увиденным Костя, но карточку взял. На чёрного цвета плотной бумаге золотыми буквами было начертано www.inferno.ru. Ни телефона, ни другой объясняющей весь этот бред информации не было.

– Мы ещё встретимся? – вопрос, заданный Костей, был из разряда ненужных, и мужчина смутился.

– Возможно, – спокойно ответил Мастер. – Всё будет зависеть от ваших решений, – и загадочно улыбнувшись, добавил: – Успеха вам, Константин.

С достоинством поклонившись теперь уже своему подопечному, мистер Фог сделал два шага назад и, на глазах потрясённого Кости, вдруг, растворился в воздухе.

Косте понадобилось некоторое время, чтобы уверить себя, что он не спятил и что увиденное им – реальность. Очки, визитка и запах любимой полыни в том месте, где минуту назад стоял мистер Фог, как бы говорили ему: «Ты абсолютно нормальный, но мир, который ты знаешь – лишь крохотный атом в большом океане миров тебе недоступных».

– К чёрту всё, – сжимая в потной руке доказательства своей вменяемости, Костя бросился к открытому люку (крышка у люка отсутствовала) и быстро спустился вниз. Стоя на твёрдом асфальте, он разразился таким срамословием, что все окрестные голуби разом слетели с чужих подоконников.

Вернувшись домой и, по обычаю, бросив: «Я дома, – он заперся в комнате, не желая встречаться с ответным: – Где был и что делал?» Костю штормило. Он лёг на кровать и вперился в натяжной потолок, как когда-то в мистера Фога с единственной мыслью: «Что это было?» Потолок ему не ответил, и Костя закрыл глаза. «А мистер-то был прав, – вспоминая себя-дурака стоящим на крыше и плюющим от страха на жёсткое «ложе» внизу, думал мужчина. – Я не готов умирать. Хорошо, хоть хватило ума не оставить прощальной записки. Болван…»

Надежда на собственное жильё рухнула вместе с уходом жены Светланы: милой стервозы из Пензы, в качестве компенсации, за шесть мучительных лет с экзистенциальным занудством свекрови, «хапнувшей» студию в Свиблово: совместно нажитый «спасательный плот», «остров свободы», «обетованную землю», куда не ступала нога Костиной мамы.

Четырнадцать скромных квадратов в родительской трёшке, после развода с женой, стали его цитаделью, крепостью, бункером, с табличкой на чёрной двери: «Родителям вход воспрещён».

Мать Кости, Маргарита Раисовна, коренная москвичка, мечтающая о внуках от здоровой, умной, красивой ровни, проходя мимо «склепа» любимого Кокочки, морщилась, но терпела «предательство сына», соблюдая данное (по условиям «мирного договора») слово не вторгаться в пространство взрослого отпрыска. Среднего роста, подтянутая, она представляла тип женщин (свободных и сильных к другим), о которых кто-то удачно сказал: «Женщину невозможно победить. Если вы не любите неприятности, то не будете и пытаться».11 Крупные черты лица Маргариты Раисовны смягчались глазами: большими и чёрными как восточная ночь, а короткая стрижка придавала ей свежести. Несколько лет на пенсии разбудили в бывшей учительнице литературы и русского языка безудержную страсть к психологии, дремавшую в ней с дня рождения сына. Месячный курс по гештальт терапии вдохнули в женщину новую жизнь. В свои «пятьдесят с небольшим» (свой истинный возраст мать Кости скрывала) она всё ещё была женщиной статной и симпатичной для мужа.

Муж Маргариты Раисовны, полковник на пенсии Пётр Петрович, большую часть жизни мечтавший о «праве мужчины на спокойную жизнь», молча завидовал сыну.

После ухода Светки, ныне, по слухам, блиставшей в театре Ермоловой, Костя-Гугл поклялся себе, что ни одна законная женская ножка не коснётся нового ламината в его холостятской юдоли, и слово своё он сдержал. За десять свободных лет, женщины, если и появлялись в брутальном пространстве комнаты, то лишь до похмельного утра с неизменным маминым: «Кокочка, мамзель твоя что предпочитает на завтрак: чай или кофе?»

Как и положено склепу, пространство «юдоли» было не радостным: стального цвета обои, чёрный компьютерный стол, серое на колёсиках кресло, койка-полуторка с не дешёвым постельным бельём под пледом с фирменным логотипом любимой Костиной группы «Оргии Праведников», небольшой, но вместительный шкаф тёмно-синего цвета да серые римские шторы на унылом окне отражающим серую стену соседнего дома. Единственным светлым пятном в мрачном «бункере», был подарок жены к их последнему Новому году: часы над кроватью в виде жёлтого смайлика.

– Кокочка, ты вернулся? Куда ты так рано ходил? Я вся извелась, – сладкий до тошноты голос Маргариты Раисовны, через узкую щель под запертой дверью, гадом пробрался в комнату. – Иди обедать. Мы с твоим папой уже поели и теперь собираемся пойти прогуляться.

Двухчасовая воскресная прогулка в парке «Коломенское» в любую погоду была непреклонном маминым условием относительно спокойного существования Петра Петровича. Непрекращающиеся попытки приобщить и его к «полезной дряни», к вящему неудовольствию Маргариты Раисовны, недавней фанатки здорового образа жизни, неизменно терпели фиаско.

Костя смолчал. После развода с женой, игра в молчанку (в череде заимствованных у Светки потех, как то: игра в дурака, в глухого, слепого, больного, какого угодно придурка) стала его любимой. Он знал: мать это бесит и с пущим удовольствием предавался «невинному развлечению». Мать не сдавалась:

– Кока, суп стынет. Выйди, поешь, иначе язва тебе гарантирована.

Костя лишь усмехнулся в ответ. Долгожданное материно: «Мы ушли!» – как пушечный выстрел на Петропавловской крепости известило его о свободе, пускай и временной.

Наступившая вслед тишина успокоила пережившего аут мужчину, а запах любимых котлет почти вернул его к жизни. Готовила Маргарита Раисовна превосходно – талант, унаследованный ею от отца, крымского татарина Раиса Тутыхина, повара по призванию, знавшего и любившего татарскую кухню.

Сытый желудок внушил мужчине уверенность и история с Мастером стала казаться обыденным пустячком: «Ну подумаешь, мужик растворился. И чё?»

Вернувшись к себе, первым дело, Костя взглянул на часы; стрелки показывали половину второго. Он решил, что полтора часа, до прихода родителей, более чем достаточно, чтобы разобраться со всей этой хренью и, без спешки, включил ноутбук.

– ОК Гугл. Инферно точка ру.

Услужливый Google на каждое слово сразу же выдал уйму различного хлама: от ссылки на книгу какой-то Ольги Романовой («Уж не той ли самой? Нужно будет погуглить»), с аналогичным названием до статьи в Википедии об Инферно и адреса сомнительной забегаловки «Точка». Нужного адреса «американец» не знал. «Точно, развод,» – презрительно хмыкнул Костя. Если бы не жгучее любопытство, он просто забил бы на мистера Фога и занял бы день чем-то полезным: послушал бы «Оргию», сходил бы в кино или просто напился от нечего делать. Но на то оно и любопытство, чтобы мучить своим токсичным «а вдруг» таких как он, скучающих хомо-пустышек.

– Посмотрим, знает ли русский Яндекс об аде….

Из-за стойкой ненависти к голосовому помощнику с дурацким именем «Алиса», необходимое количество букв пришлось набирать вручную. «Вуаля!» – поиск сразу выдал искомое. Мужчина кликнул по ссылке и… обалдел от увиденного.

– Это шедевр, – только и смог вымолвить Костя.

В чёрном, глубоком как царство Аида, пространстве экрана, готическим шрифтом пылала улётная надпись: «Девять незабываемых дней в Аду».

Костя ахнул. Огромные буквы быстро сгорали в огне. Он мог поклясться, что чувствовал жар от экрана. Ещё секунда, и всё вокруг запылает…. Но, нет. Догоревшие буквы рассыпались в пепел и на сером поле экрана проступило новое слово: «Регистрация». От удивления, с колотящимся сердцем, Костя тут же тыкнул на кнопку.

– Крутые у вас дизайнеры.

Страница регистрации произвела на мужчину тот же эффект. На чёрной, волнистой Пахоэхоэ,12 под которой бурлило и охало пекло, алели тонкие прорези, которые следовало заполнить и из которых весьма реалистично поднимался лёгкий дымок.

«Ф.И.О. – Ершов Константин Петрович, – Костя вбил свои настоящие данные. – Образование – высшее, москвич, тридцать семь лет». На пункте «вероисповедание» Костя запнулся: «Это ещё зачем?» Над словом стояла звёздочка – значит, поле придётся заполнить. Мужчина задумался.

Отец его был крещёный – он это знал. Мама отца Евдокия Сергеевна была человеком верующим и даже набожным и в детстве, тайно, крестила сына.

Всю свою жизнь прожила она в «Русской Швейцарии»13 славной своей историей и чудотворной иконой «Неупиваемая Чаша», хранимой в Высоцком мужском монастыре. Вера бабушки в чудодейственность Образа когда-то спасла деда Кости, Петра Васильевича Ершова (сына богомаза Василия, написавшего много чудесных икон), от беспробудного пьянства, и типографская копия «Неупиваемой Чаши», вместе с иконой Спасителя, до смерти хозяйки, висела в красном угле избы бабушки Дуси.

Три года назад, рыдая над гробом матери, Пётр Петрович, внезапно, стал просить у Бога прощенье. Вид молящегося отца потряс Константина. Никогда ни до, ни после похорон он не видел, чтобы полковник разведки осенял себя крестным знамением и так безутешно плакал. Маргарита Раисовна, сказавшись больной, на похороны свекрови не поехала; мужниной родни она сторонилась, воспринимая потомков крестьян как ненужный довесок к мужу. Отдавая ей должное, нужно сказать, что властная мать никогда не внушала сыну своего понимания веры. Разговоров на тему о правильном Боге в их отношениях не было.

В церковь он не ходил, попам в дорогих мерседесах не верил; мораль вместо Бога Живого Косте была не нужна и, всё же…, он слукавил, написав, что он атеист. В Бога он верил. По-своему. На вопрос о своих эстетических предпочтениях, он написал, что любит музыку Баха и творчество «Оргии Праведников», мир Толкиена, поэзию Пушкина и стихи Чичибабина (не все). В графе: «Какую книгу вы взяли бы на необитаемый остров,» – он, усмехнувшись, вывел «Война и Мир». Просто так, по приколу.

Заполнив все формы, он нажал на кнопку «Зарегистрироваться». На адском экране возникла новая надпись, извещающая его, что регистрация прошла успешно и что ему, если он желает начать игру, следует надеть очки.

Действие 2. Первая ступень. Воскресенье.

Очки только с виду были похожи на лыжные: стильные, лёгкие, с изящными дужками, очень приятные к коже – настоящий подарок пижону. Тонкие стёкла в оправе из красного, почти невесомого (Костя так и не понял какого) пластика, казались чёрной дырой или проходом в иное пространство; ничто: ни свет из окна, ни бледная Костина моська ни отражались от матовых «глаз».

– Крутая штуковина….

Вернувшись домой, он, по инерции, спрятал подарок в потаённый ящик стола; шмон «с благими намерениями» являлся частью игры уже Маргариты Раисовны, где она, выступая в роли заботливой матери, в отсутствии Кости (хотя, как известно, нет ничего тайного, что не стало бы явным), пыталась узнать, чем её чадо живёт и что скрывает от матери.

Очки были…

– Типа, просто очки?

Ни кнопки включения, ни гнезда для зарядки, «ни дырки, ни пырки», ничего такого, что указывало бы на принадлежность их к гаджету – лишь приятная ощупь на пальцах да странный озноб, прошедший по телу, будто кто-то невидимый пальцем коснулся горячей макушки. Пытаясь вникнуть в устройство девайса, Костя, то приближал игрушку к глазам, то отдалял её от себя, попутно любуясь матовым беспределом «чудовищных глаз».

– Даже если всё это – простая фигня, за такую вещицу, стоило прогуляться на крышу.

Затем он подумал, что сказала бы мать, признайся он ей откуда обнова, ухмыльнувшись, лёг на кровать и не парясь больше о возможных Данайцах,14 сунул голову в «пекло».

Тьма вошла в его разум. Он как будто ослеп, упал в тёмный склеп и за ним захлопнули дверь: «Навсегда,» – промелькнуло в сознании. Первой реакцией, было желание сбросить очки, но Костя сдержался. «Лабиринт Минотавра» манил своей неизвестностью, а трусливая мысль: «Никогда не поздно всё бросить,» – как нить Ариадны дарила надежду вернуться обратно. В тёмном пространстве глаз загорелись первые буквы…, «блин», стандартного соглашения. Буквы слагались в слова, слова в легионы: мысль печатала шаг, заставляя Костино сердце отчаянно биться.

«Настоящее лицензионное соглашение заключается между пользователем Игры, (далее Игроком) и ООО «LL» (Light Life – Свет Жизни). Перед запуском Игры внимательно ознакомьтесь с условиями данного соглашения. Если вы не согласны с условиями данного соглашения, снимите очки и забудьте о нашем разговоре,» – прочитав первый абзац, Костя хмыкнул:

– Шутник….

«Лицензионное соглашение вступает в силу с момента вашего соглашения (кнопка внизу) и действует на протяжении всего срока игры.

1. Предмет лицензионного соглашения.

1.1. Предметом настоящего лицензионного соглашения является право Игрока стать полноценным участником Игры, со всеми вытекающими последствиями (см. ниже), в порядке и на условиях, установленных настоящим соглашением.

1.2. Все положения настоящего соглашения распространяются как на Игру в целом, так и на её отдельные компоненты.

1.3. Пользователю предоставляется право использовать все возможности Игры для своего развития и в качестве возможных познаний».

На слове «развитие» мужчина поморщился: «Увидим».

«2. Авторские права

2.1. Игра является собственностью компании в соответствии с действующим законодательством Вселенной,» – здесь Костя-Гугл не выдержал:

– Твою ж ты мать, «законодательством Вселенной». На меньшее они не согласны.

«…и на основе соответствующего лицензионного договора.

2.2. В случае нарушения авторских прав предусматривается ответственность в соответствии с действующим законодательством Вселенной,» – снова презрительный «хмык».

«3. Условия использования продукта и ограничения.

3.1. Игра и игровые очки предоставляются Игроку на безвозмездной основе сроком до окончания Игры или выхода Игрока из Игры. После завершения Игры, игровые очки исчезнут; как и куда – не важно.

– Ага, как мистер на крыше. Просто растворятся и дело с концом.

Затем, Костя представил толпу мистеров Фогом, предлагающих на Арбате очки каждому потенциальному самоубийце, и рассмеялся.

– Придурки….

3.2. Игрок имеет право быть свободным в рамках Игры, создать свой собственный мир, отвечающий представлениям Игрока о добре и зле.

3.3. Игрок не может разглашать непосвящённым в Игру о встрече с Мастером и о самой Игре (чтобы с ним не происходило) ни словом, ни с помощью текста, ни каким-либо другим способом,» – Константин рассмеялся, представив себя в пантомиме «Мама спаси меня. У меня вырос русалочий хвост».

«3.4 Игрок может изменять (если сумеет) действия созданных Игрой (или им самим) персонажей.

3.5. Выходить из Игры до её полного окончания является действием нежелательным. Игроку предоставляется возможность «отдохнуть» («Это как это?») от Игры, поставив Игру на паузу. Если игрок всё же решит покинуть Игру, жизнь его будет возвращена к моменту до встречи с Мастером. Он забудет о встрече с Мастером и будет предоставлен выбранной им судьбе».

– Типа, сдохнет.

«4. Ответственность сторон.

4.1. За нарушение условий настоящего соглашения наступает ответственность, предусмотренная законами действующего законодательства Вселенной.

4.2. ООО «LL» не несет ответственности перед Игроком за происходящее с ним, по причине принятых им неверных решений.

4.3 Игрок сам принимает решения и пожинает плоды принятых им решений.

5. Изменение и расторжение соглашения.

5.1. Изменить данное соглашение нельзя.

5.2. Расторгнуть данное соглашение – означает покинуть Игру (см. пункт 3.5)

Далее, мелким шрифтом шла надпись, которую Костя, по причине жгучего нетерпения, читать не стал: «Чтобы оставить Игру навсегда, произнеси: «Finita la commedia»15». Взор его обратился на кнопки: огненную «ДА» и пепельную «НЕТ» (отметить голосом). Что заставило его согласиться с пылающей чушью, Костя так и не понял. Возможно, виной тому были котлеты, от которых разум его обмяк и сделался тусклым, а быть может слабость Варвары16 (такая понятная и предсказуемая) стала причиной рискованной «глупости». Так, или иначе, на хриплое: «Да,» – очки откликнулись новой инструкцией. В ней игроку предлагалось принять горизонтальное положение, ничему не удивляться и без страха и ложного сожаления принять грядущее.

Девять дней – девять проходов, по три на уровень. Уровней было три: Ученик, Подмастерье и Мастер. Каких-либо правил относительно «как в это играть?» – не было. Игроку предоставлялась полная свобода действий в рамках предлагаемых Игрой обстоятельств. Обстоятельства создавала сама Игра, руководствуясь своим пониманием возможностей игрока. Отдельным пунктом стояло, что снимать очки во время Игры не рекомендуется и что, возможно, названый девайс, во избежание травм «будет менять свои свойства?».

Пробежав глазами инструкцию, Костя расслабился и сказав себе: «Разберёмся по ходу,» – погрузился в Игру.

Бездна объяла его холодным удушьем спрута; безволие сна сковала усталые члены. Всё, о чём мужчина успел подумать, прежде чем разум его, повинуясь неведомой силе, погрузился в пучину Игры, было: «Только бы мать не увидела».

Он «проснулся», как ему показалось, от лая адских собак; стоя на белом, как мрамор, песке, в слепящем пространстве рёва, Костя услышал свой страх: «Меня затравят собаками,» – и мысль привела его в ужас. От гиканья стаи резало уши и слезились глаза; колени его подогнулись, и он упал на песок сжимая руками голову и готовясь к чему-то ужасному.

То, что это игра и крик – лишь иллюзия, – не было сил подумать: Игра пленила его.

Сколько он так просидел: мгновенье? целую вечность? – Костя не знал. Время в аду (если оно и было) подчинялось адским законам. «Нужно проснуться». Вой миллионов сменился на дьявольский хохот.

– Собаки не могут смеяться, – прошептал он себе.

К тому же, мужчине почудилось, что в режущем душу звуке, присутствую детские ноты. «Многоглоточный зверь – это дети,» – ужаснулся он собственной мысли, – армада детей, обложивших его навроде матёрого волка. Мысль, что эти «щенки» будут смеяться над ним до скончания века (если только он не принудит их замолчать), привела его в чувство. Костя поднялся с колен.

Он стоял в центре огромной арены, окружённый орущей трибуной с детьми в чёрных шортиках, белых, школьных рубашках и не детских галстуках красного цвета (похожие, по настоянию Маргариты Раисовны, считающей, что мальчик обязан быть в галстуке, он носил с раннего детства), обвивающих шею как петля висельника.

– А вот и флажки.

Амфитеатр, в центре которого Константин очутился, представлял собой точную копию Колизея, многократно увеличенную и заполненную мальчиками от семи до двенадцати лет. Осознанье того, что дети пришли глумиться над ним, взрослым мужчиной, возбудило у Гугла ответную злость:

– Ненавижу детей, – процедил он сквозь зубы.

Не в силах смотреть на красно-белую завесь, Костя поднял глаза; там, где в нормальном мире простиралась небесная высь, словно издеваясь над ним, дёргалось мелкой рябью его отраженье: перевёрнутый Колизей и он, обнажённый в центре арены. То, что он голый, Костя понял по цвету «детской?!» фигуры: тело его почти сливалось с цветом песка.

– Я мальчик? – он, с испугом, сверзил внимание к низу. – Твою ж ты мать….

В том самом месте, где….

«Да чего уж…» – Костя грустно вздохнул.

Он был ребёнком. Как, почему и зачем? Костя не знал.

– Это игра. Думай, думай кретин!

Он вспомнил всё, что знал о компьютерных играх. Каждое задание предполагало некую борьбу с кем-угодно, даже с самим собой. «Что я должен сделать, чтобы заставить заткнуться эту орду и вернуть себя самоё?» – его лихорадило. От принятого решения зависело многое, возможно, и сама его жизнь. То, что Игра была нечто большим, чем просто безделка, он это понял. «Мистер Фог – не агент, он – бес, – мелькнула тревожная мысль. – И я…, во дурак! Я, подписав соглашение, оказался в реальном аду». Костя коснулся лица. В этой реальности, очков на нём не было.

– Чтобы я не сбежал. Умно….

Его, Константина Ершова, «субстанцию» из срединного мира, отправили в ад: конкретное место в нереальной действительности, мир в параллели, матрицу, чёрт знает ещё какую реальность.…

– Бросили в стаю… детишек, – Костя сплюнул на чистый песок. – Зачем?

Крики детей усилились. Психическая атака, если это была она, удалась: у Кости задёргался левый глаз – верный признак того, что его «достали».

– Так, – сказал он себе. – Главное, успокойся. Это – игра, значит нужно в неё играть. Из хорошего: я размышляю как взрослый. Я всё ещё знаю такое, что мне семилетнему и в страшном сне не могло бы присниться. Из плохого: я не знаю, как заставить их замолчать. Разве что…, – безумная мысль обожгла его разум: «Спросить у этих «щенков».

– Чего вы хотите?! – крикнул он что есть мочи.

Вопрос, как брошенный камень в свору собак, произвёл нужное действие – смех прекратился.

– Давно бы так….

Не успел Костя расслабиться, как тысячи детских глоток взорвали пространство:

– Будь как мы! Будь как мы! Будь как мы! – вопили трибуны.

– Это как это?

Под рёв очумелой толпы на арену выбежал мальчик со свёртком под мышкой: толстый, аккуратно причёсанный, с румянцем на пухлых щеках и слегка затравленным взглядом – семилетний Костя Ершов из одна тысяча девятьсот девяносто пятого года.

– Этого не может быть…, – только и смог вымолвить ошарашенный Костя. Он вгляделся в толпу. Сомнений не было – «многотысячный зверь» смотрел на него его же глазами. Вот он семилетний мальчишка, стоит и смеётся над ним, а этот Костик, явно постарше, дразнится скотина. «Не приведи Господи, оказаться в аду с самим собой» – мысль его обожгла.

– Парадоксальный идиотизм, не иначе….

– Оденься, – знакомым до боли в желудке тоном Маргариты Раисовны велел ему Костик из ада. – Ты – голый.

Не обращая внимания на ужас в глазах реального Кости, ребёнок из ада бросил свёрток к ногам своего двойника: немного испуганно, как если бы тот был бы болен заразной болезнью. Гугл одежды не взял.

– Давай сделаем так, – предложил он толпе. – Не я оденусь, а ты разденешься. Поверь, лучше быть голым, чем одетым в дурацкую униформу, не говоря уже об этих галстуках. Идёт?

Рядом стоящий двойник шутки не понял и только с испугом потрогал туго завязанный узел на шее – символ его принадлежности к «стае».

Толпа угрожающе зашумела. Костики от семи до двенадцати – все, как один, затопали на него ногами.

– Как повяжешь галстук, береги его…17 – чуть слышно пролепетал рядом стоящий Костик, не смея поднять испуганных глаз на осквернителя священной верёвки.

– Хватит! – не выдержал Гугл. – Посмотри на себя, чудо-юдо гороховое! Ты же робот! Вы все, – крикнул он так, чтобы голос его был услышан каждым из Костиков, – чёртовы роботы! Я здесь единственный человек, а вы…! – он не успел договорить.

Огромный Колизей взорвался яростным смехом.

– Ну чего вы ржёте?! – Костя пытался переорать беснующуюся толпу. – Вы все не настоящие и я не хочу быть такими как вы!

– Не хочешь?! Заставим! – отвечала толпа.

Костя вдруг вспомнил постыдный случай из школьного прошлого, где он, третьеклассник по прозвищу «Конченый» (жестокое производное от ненавистного «Кокочки» и «пончика»), чтобы снискать уважение такой же вот «стаи», принял участие в травли «ботаника» из параллельного класса. Он помнил, как улюлюкал: возбуждённо-вспотевший, счастливый от мысли что он, как все…, «настоящий подлец». Как же сейчас он ненавидел свои отражения.

– Попробуйте! – крикнул он что есть мочи.

«Гидра» умолкла; стало так тихо, что, Костя услышал, как стучит его, настоящее, сердце. Мальчик с одеждой сбежал. Вместо него на арену вышел другой, намного старше его самого: Костя-подросток, вдобавок ещё и с мечом.

– Защищайся, – сказал он так, как будто бы всю жизнь только и делал, что дрался на мечах.

– И чем же?

Подросток пожал плечами. «И верно, – ухмыльнулся мужчина. – Тебе что за дело чем я буду сражаться? Ты-то при мече». Костя задумался. Ведь не вилкой же в самом деле ему защищаться. Да и вилки у него – и той не было.

Быть голым рядом с одетым, пусть даже собой, Косте не нравилось, и мысль, что нужно прикрыть срамоту явилась к нему как само собой разумеющееся: «Нужно одеться». Как только Костя об этом подумал, он почувствовал, как тело его облекается в джинсы, футболку и что-то тяжёлое. «Не ужели бронежилет? Зеркало бы сейчас…» – голову его тут же «вздёрнули» вверх. В небе висело его отражение: в джинсах, чёрной футболке и латах.

– Это игра…, – впервые за время в аду Константин улыбнулся. – Мне нужен меч.

Он представил себя с мечом и тут же почувствовал, что правой рукой сжимает тяжёлый эфес. Взглянув на своё отражение вверху, Костя печально вздохнул:

– Жирный, маленький Дон Кихот.

Всё своё детство Костя был полным. Эчпочмаки, азу, кыстыбыи,18 чак-чаки, пехлеве и, конечно же, котлеты Маргариты Раисовны, уверенной в том, что худой ребёнок – ребёнок больной, едва его не прикончили. В девятом классе, влюбившись в свою одноклассницу, Костя решительно взялся за вес: сам записался в секцию самбо и до крайности умерил свой аппетит, чем довёл несчастную мать до нервного срыва. «Что сказала бы мать увидев любимого сына в объятьях прошлого?»

Костя мотнул головой:

– Ну хватит, Конченный, – пристыдил он себя. – Напялил латы – так бейся.

Техники ведения боя Костя, конечно, не знал. Пара голливудских фильмов о рыцарях вряд ли смогли бы научить его грамотно орудовать мечом, а мысль о чём-то другом (хотя бы о газовом пистолете), сразу, к нему не пришла. Оставалось одно: с криком отчаяния броситься на противника и махать у него перед носом «железкой», в надежде, что тот испугается и убежит. Так Костя и поступил.

С воплем досады и гнева, закрыв глаза, он бросился на подростка, но тут же неуклюже споткнулся о ногу и грохнулся, вытянув руки в песок. Меч, выпав из детской руки, отлетел на несколько метров, оставив его безоружным. Рожу саднило.

– У-у-у! – роем рассерженных ос шумели трибуны.

От боли Гугл заплакал. «Вот умру, и вы все ещё пожалеете…» От мысли, пахнущей детством, внутри у него появилось странное безразличие, покой, какой бывает у чистых младенцев, ещё не вступивших в битву за место под солнцем. Повернувшись на спину, он увидел, что там, на верху, его отражение, лихо сражается с копией и, – вот это да! – побеждает.

– Бей его, гада, – прошептал он угрюмо.

Ему, вдруг, до боли в желудке, захотелось поменяться реальностью: чтобы «там» стало теперешним «здесь», и чтобы тамошний Костя был им, настоящим: «Я – это он, а он – это я». И только он об этом подумал, как два Константина стали одним. Подросток в латах исчез, небо вернулось на должное место. Ад был разрушен.

Костя поднялся. Он стоял в пустом Колизее, в немыслимой тишине, и… улыбался.

– Я заставил их замолчать….

Внезапно его закружило, расплющило и смыло вместе с песком в кромешную тьму. «Поздравляем! – слова разорвали сознанье, оглушив и вместе с тем опечалив счастливого победителя. – Вы – победитель! Первая ступень пройдена! До следующей игры!»

«Вот это да!»

Костя сбросил очки. «Бункер» тут же дыхнул ему в ноздри: «Привет чувачок, с возвращением». Радостно скрипнул матрац; смайлик с застывшими стрелками улыбнулся «хозяину»: час после полудня приветствовал его своим дежавю.

– Кока, суп стынет. Выйди, поешь, иначе язва тебе гарантирована.

Костя почувствовал, как волосы на руках становятся дыбом.

– Сколько времени, ма? – голос его дрожал.

– Две минуту второго.

«Как такое возможно? Может я спал?» Он сел на кровати; холод эфеса всё ещё жёг ему руку.

– Это не сон. Я был там, я бился…, – шептал он себе.

Костя цеплялся за мысль о мече, желая срастить невозможное. Тщетно. Реальность Игры утекала в зыбучий песок; мгновенье, и стрелки дурацких часов сдвинулись с места.

– Костя, – испуганный голос Маргариты Раисовны мышью царапался в дверь. – С тобою всё в порядке?

– Всё нормально, мам, – Константин упрямо вздохнул. – Есть очень хочется.

Действие 3. Вторая ступень. Понедельник.

Понедельник, как известно, день отстойный и, может быть, ещё и поэтому, что день и вправду выдался отстойным, следующей игры Костя ждал с нетерпением, злясь на время, ползущее со скоростью черепахи и «Борьку», с утра, по привычке, отругавшего его за какую-то ерунду. После работы он не пошёл, как обычно, пешком, а вызвал такси. Два километра до дома – вечерний его променаж, – показался ему слишком длинным, а тридцать долгих минут – расточительством всей его жизни.

Подъезд пах жареной рыбой; Маргарита Раисовна готовила карпа – любимое кушанье Петра Петровича, заядлого рыбака и любителя жареной рыбы. Предвидя мамино: «Кока, мой руки, ужин готов, – Костя, ворвавшись домой и крикнув в сторону кухни: Ма, я не голоден!» – быстро укрылся в бункере. Ответный вопрос Маргариты Раисовны: «Кока ты заболел или снова ел эту гадость в столовке?» – не догнав адресата, врезался в дверь и жирным ошмётком упал рядом с щелью между дверью и полом, из-под которой преступно несло духом праздника слишком счастливым для чутких ноздрей странно любящей матери.

Комната встретила Костю приветливой тишиной. Он запер дверь на ключ и только тогда позволил себе расслабиться. Сменив костюм на домашние джинсы, мужчина достал из рабочего кейса очки (Костя решил, что безопасней возить их с собой), лёг на кровать, взглянул на часы (стрелки показывали половину восьмого) и, в предвкушении «адских мучений» (почему бы и нет?), ринулся в пропасть Игры. Ничего. Ни мрака, ни бездны, тугой, холодной спиралью, разинувшей чёрную пасть. Только тёмные стёкла и… тишина. Он ждал. Он надеялся. Вот…, вот сейчас…. Но адское чрево словно забыло о Косте. Время текло: пять, десять, пятнадцать минут…. С лица адепта Игры неслышно сползала радость. «А я, чуть, блин, не поверил…» – Костя со злостью сбросил очки.

– Везде обман, даже в аду! – раздражённо сказал он звонким фальцетом.

Голос был не его. Вернее, его, но…. От разочарования за несостоявшийся вечер, он не сразу заметил, что комната слегка – да какой там, слегка! – чудовищно изменилась: с зелёных, местами потёртых, обоев на него пялились розовые слоники и просто вопили о Костином («тьфу ты, мать твою») детстве.

– Но я же их снял….

Взгляд его упал на очки. Вместо подаренных мистером Фогом, на кровати валялись другие: круглые «поттеровские» очки с обычными стёклами, какие носил он в классе шестом, поддавшись моде на знаменитого мальчика.19 Он понял: «Очки на мне, а то, что я снял – иллюзия. И что теперь? С кем мне сражаться в собственном доме?»

Не успел он подумать, как в комнату, без стука и Костиного (уже вошедшего в правило) разрешения, не вошла, а вломилась Маргарита Раисовна в розовом брючном костюме из мягкого плюша. Кургузая дама едва за сорок, плотная и очень живая, с горящим взором угольных глаз, длинным, с горбинкой носом, злыми губами и жуткой химией на окрашенных в блонд волосах – крайне опасный шарж на реальную Костину мать.

– Я же сказал, что не голоден, – бросил он первое, что пришло ему в голову, не подумав о том, что это Игра и мать, возможно, не настоящая. А значит….

– Конечно не голоден, – проревела баском Маргарита Раисовна. – Ты же только поужинал. Будем учить уроки.

– Какие уроки?

– Какие задали. Или ты что, в школе сегодня не был?

«Вот я влетел…,» – мысль, что он снова ребёнок привела его ужас.

– Я щас….

В давние годы в прихожей стояло трюмо. К нему-то он и направился. Сомнений не было. Из зеркала на него испуганно пялился мальчик тринадцати лет: полный, аккуратно подстриженный, в синих «девчоночьих» брюках (эти брюки он, «случайно» испачкал материным несмываемым лаком для ногтей, за что ему здорово досталось, так как лак был французский и очень дорогой), зелёной рубашке в клетку и оранжевой бабочке, от которой Костя тут же избавился («хватит с меня унижений»), сунув её в карман.

– Я что, вечно должна тебя ждать, бестолочь несчастная?! – пыхнуло из комнаты недовольство Маргариты Раисовны.

Косте пришло на ум, что странная коротышка слишком уж грубо взялась за него. Реальная «bonne maman»20 сработала бы тоньше. Её иезуитское: «Кокочка, не будешь учиться, будешь всю жизнь работать лопатой, – или – девочки глупых не любят,» – кислотным дождём капало бы на детское темя лишая воли и желания жить. «Может соврать? – с нарастающей неприязнью к «матери» подумал мужчина. – Или придумать новые правила, как в первой игре?» Вернувшись в комнату, он попытался придать лицу невинное выражение.

– Так я же их сделал. Ты что, забыла?

Гнев Маргариты Раисовны был, воистину, страшен.

– Это я-то забыла?! Так вот значит, что ты о матери думаешь?! Неблагодарный щенок! Ничтожество! А ну марш за уроки!

К такой Маргарите Раисовне он точно не был готов. Настоящая мать, с её вечной экспансией и ненасытной страстью быть самой правильной матерью в мире, властно, удушливо всё же любила его. «Может в глаз ей дать? Вот так прямо подойти и врезать ей по круглому рылу,» – мысли рождались одна смелее другой.

«Мать» ударила первой, наотмашь, оставив на детской щеке печать родительской власти. В глазах потемнело.

– За что?!

– Второй раз повторять не буду, – без тени сожаления пророкотала Маргарита Раисовна. – Садись за уроки, чучело!

С телом тринадцатилетнего мальчика драться с «розовым вепрем» не было смысла, и Костя покорно поплёлся к столу «делать уроки».

Боже, как давно это было. Все ненужные знания, саму память о душных уроках и сдохшем от скуки временем, часами Дали, медленно сползающем с изъеденных нудью парт, он оставил с последним звонком. Лишь два любимых предмета: математика и рисование мирили его со школой. Костя мечтал стать художником. Не случилось.

Первой была Литература.

– Страница двадцать шестая, – властный голос Маргариты Раисовны резал воздух над ухом. – Читай!

– А. Е. Крученых «Дыр бул щил…»

«Мать её, розовый гоблин» удовлетворённо кивнула.

– Дыр бул щил убещур скум вы со бу р л эз…, – набор бессмысленных звуков выпал изо рта до крайности разозлённого Гугла и шмякнулся на пол.

– Гениально, – выдохнула Маргарита Раисовна. – Ты только вникни в эти слова: «Дыр бул щил…» – сколько смысла, сколько патетики…, – женщина прослезилась. – Нет, – сказала она решительно, – эти стихи читать нужно стоя. Ну-ка быстро ступай на кухню и принеси табурет.

«Этого ещё не хватало!»

Костя было решился на бунт, но вид Маргариты Раисовны: воспалённый, безумный, его испугал. «Сумасшедшая стерва,» – думал он, волоча из кухни своё унижение.

– Хорошо. Теперь, встань сюда, – приказала мать, указывая на импровизируемый подиум, – и снова прочти стихи. И где твоя бабочка?! – взвизгнула она, только сейчас заметив не стянутый ворот рубашки. – Ты знаешь каких трудов мне стоило купить оранжевую бабочку, неблагодарный мальчишка?! Я для него стараюсь, суечусь, бегаю как савраска, а он…! Где ты дел мою бабочку?!

Терпение Кости лопнуло.

– Да не стану я носить эту дурацкую бабочку! – взорвался он, на мгновенье позабыв о возможных последствиях детского бунта. – И стихи эти дебильные я не буду читать! Нравится этот бред? Сама читай!

От неслыханной дерзости женщина задохнулась.

– Да как ты…, – хватая ртом воздух, она пыталась высказать своё возмущение. – Да как… да как ты… смеешь… на мать… такое…? – и тут её прорвало. – Бездарь! Тупица! Свинья! – орала она на мальчика. – Как ты, недочеловек, можешь судить о гении?! И как ты смеешь перечить мне, твоей матери?! Ты же никто! Никто! Да если бы не я, тебя бы вообще не было…!

– Я не просился на свет….

– Молчать! Ты, недоносок! Скотина! Болван! Выродок! Кретин! Дурак! Идиот…!

«Мать» ругалась со смаком и странной радостью, изрыгая на сына потоки брани и нечеловеческой ненависти, никоим образом не вяжущихся с понятием матери. С каждым новым матерным лаем, изо рта Маргариты Раисовны отлаивался дымный комочек: чёрный как брань и зловонный как зло брань породившее. Стало нечем дышать. Комочки падали на пол и прожигали в нём дырки. От дыма першило во рту. Костя закашлялся.

Между тем, странная метаморфоза стала корёжить тело Маргариты Раисовны: кожа её вспучилась, чёрные зенки вылезли из орбит, губы сложились в знак бесконечности. Адский монстр с искорёженным злобой лицом грозил ему толстым пальцем:

– Я найду на тебя управу, чёртов ублюдок! Ты у меня по струнке ходить будешь! Разба-а-аловали его понимашь! Дык, бык, хрык….

Последнее, нечленораздельное Маргарита Раисовна выплюнула как заглохший мотор предсмертное: «Всё, братцы, я – сдох,» – и застыла как статуя с поднятой вверх рукой.

«Сейчас взорвётся,» – мысль, появившись мгновенно, принудила Костю к действию.

Он отбежал к окну и дрожащими от страха руками распахнул деревянные створки, и как раз вовремя; женщина в розовом плюше вспыхнула как старый диван, облитый керосином, превратив себя в огненный факел. Монстр начал расти, угрожая сжечь комнату и несчастного Костю в придачу. Выбежать из горящего ада не представлялось возможным: многотонная тварь отрезала путь ко спасению. Позвать на помощь? Кого?

– Отец! – крикнул он что есть мочи.

К счастью, Костин отчаянный вопль не исчез в пустоте. Его услышали и помощь пришла. Огромный карп с золотой чешуёй и круглым лицом Петра Петровича торжественно вплыл в окно. Скосив на сына большие глаза, карп печально вздохнул.

– Папа? – удивление Гугла было настолько сильно, что напрочь вышибло страх из детского сердца.

Карп снова вздохнул и неожиданно для Кости выпустил в монстра хорошую струю воды. От холодного душа демон потух. Раздался треск (какой бывает, когда падает дерево) и нечто, изображавшее мать, рухнуло на пол, рассыпавшись в пепел.

Чихая и откашливаясь, Костя смотрел на то, что осталось от матери, силясь вместить в подкошенный разум весь этот адский спектакль. Не найдя объяснений, он просто пнул пепел ногой.

– Ну и кто здесь ублюдок?

Карп, зависший в метре от пола, безутешно молчал. Качая хвостовым опахалом, он чистил воздух от остатков бывшей жены. Костя сбегал за веником. Присутствие отца, пусть даже не в совсем привычном обличии, внушало покой. Сметая горячий пепел, Костя, неожиданно для себя, вспомнил известную песню группы Rammstein «Asche zu Asche». Их философский грохот как нельзя кстати подходил к ситуации.

– Пепел к пеплу. Прах к праху…, – прошептал он с горькой усмешкой.

Выбросив пепел в окно, Костя взглянул на застывшего в воздухе отца. Карп светился покоем и невыразимой надмирностью. Поддавшись соблазну, Гугл погладил рыбу по сверкавшей золотом чешуе и тихо спросил:

– Слушай, па, а ничего, что ты без воды? Дышишь ты чем?

– А я не дышу, сынок, – спокойно ответил Пётр Петрович.

– А как же…? – Костя замялся.

– Как я живу? Хорошо живу. Мудро.

Как это «мудро», Костя не понял. В ушах звенела обида: «Скотина! Ублюдок…!» Была ли это его настоящая мать или монстр из ада был клином, предназначенным выбить другой, вколоченный в детстве? Он взглянул на висящего в воздухе карпа. Так ведь и отец его (настоящий отец) – не рыба, хотя, пожалуй, что-то от рыбы в нём было. Пётр Петрович был нем при жене и убийственно скрытен. Трудно было понять, что на самом деле он думает. Его обычное: «Муся, как скажешь,» – разноокрашенное и исполненное смыслов (иногда совершенно противоположных), было защитной реакцией зверя слишком трусливого (или больного), чтобы дать сдачи. Что связывало таких взаимоисключающих людей как его родители? На это вопрос Костя, за всю свою тридцатисемилетнюю жизнь, ответа так и не нашёл. «Может быть карп знает ответ,» – подумал он, глядя на странную рыбу.

– Па, а ты маму любил… когда-нибудь?

– А как же сынок, – спокойно ответила рыба. – Любовь – единственная сила способная соединить огонь и воду ради новой жизни. Я и сейчас люблю.

– А какой мама была, когда вы встретились?

– Разной.

Костя задумался.

– А меня…, меня она любит? Любила…?

Печальные глаза Перта Петровича подёрнулись влагой.

– Каждая мать, если она настоящая мать, любит своё дитя, – произнёс он серьёзно. – Ты был долгожданным ребёнком, рождённым в любви.

– Да, но как же тогда… это всё понимать? Эта злоба и ненависть? Я в жизни не слышал подобных ругательств….

– Сын мой, – ответила рыба. – Не стоит предавать значения всему, что видишь во снах.

– Но, всё же…?

– Сердце – место, где кроится Истина. Слушай его, сынок.

В сиянии золота карп обогнул застывшего Костю и медленно выплыл в окно.

– Я люблю тебя, па.

– И я тебя, сын.

Игра закончилась. Костя засунул руку в карман и вытащил оттуда оранжевую бабочку. Шёлковая, почти невесомая она лежала на детской ладони чем-то живым и жаждущим неба.

– Лети, – приказал он немало сумняшеся, что вещь способна летать.

Повинуясь воле ребёнка, бабочка, вздрогнула, захлопала крыльями, сделала, словно прощаясь, круг над маленьким Костей и вылетела в окно. Разделавшись с прошлым, Костя споткнулся о вечное. «Дыр бул щил убещур скум…» тлел на грязном полу.

– Не стану ломать об тебя язык.

Большим и указательным пальцами правой руки, так, чтобы не запачкать рубашку, Костя поднял учебник и отправил его вслед оранжевой бабочке.

– Мне, пожалуйста, лучше Пушкина.

Исполнив последнее, он прилёг на детскую койку и расслабился. Привычная тьма навалилась удушливым зноем близкой реальности. «Я дома,» – Вздохнул Константин, открывая глаза.

Вот и назойливый смайлик лыбится стрелками. Костя ужасно проголодался и на матереное: «Кока, мой руки, ужин готов,» – он быстро поднялся со взрослой кровати и вышел из комнаты.

Родители ждали сына. На кухонном столе, во всём своём прожаренном великолепии, в толстого стекла рыбнице, лежал золотистый карп размером с хорошего поросёнка. Обложенный варёной картошкой и густо посыпанный зеленью, он пялился глазом на мир и, казалось, грустно о чём-то вздыхал. На своём месте возле окна, скромно сидел Пётр Петрович и печально смотрел куда-то в пространство, как всегда, пребывая где-то не здесь.

– Спасибо, па, – шепнул ему Костя, усаживаясь рядом за стол.

Пётр Петрович ничего не ответил, лишь внимательно посмотрел на взрослого сына.

– Ты что-то сказал? – поинтересовалась Маргарита Раисовна, раскладывая по тарелкам большие куски печального карпа.

– Да нет, ничего, это я так… Просто, есть хочется.

Действие 4. Третья ступень. Вторник.

«Целью школы всегда должно быть воспитание гармоничной личности, а не специалиста».

А. Эйнштейн

«Я никогда не позволял школе вмешиваться в моё образование».

М. Твен

«Предел тупости – рисовать яблоко как оно есть. Нарисуй хотя бы червяка, истерзанного любовью, и пляшущую лангусту с кастаньетами, а над яблоком пускай запорхают слоны, и ты сам увидишь, что яблоко здесь лишнее».

С. Дали

Вторник не задался с самого начала. Он проснулся от страха, за плинтусом, в холодной учительской школы номер один. Норка, в которой он спал, была маленькой, под стать ему, крошечному мышонку, а страх большим, как человек, которым он был во сне. Человек никого не любил. Неуклюжие ноги верзилы топтали цветы, глаза не смотрели на небо; он всё время считал и высчитывал: «Два плюс два – четыре. Три плюс три – шесть,» – не видя, не слыша, не чувствуя бытия.

Ужас был в том, что, проснувшись, мышонок забыл своё имя. Вот так взял, и забыл.

– Это всё человек, – произнёс он с досадой. – Это он спугнул моё имя.

Он долго лежал, размышляя над тем, что без имени он даже не мышь. «Кто я теперь?» – раздумывал бедный зверёк. Он боялся пропасть, растаять в сумрачном мире, ведь когда ты не назван, имя твоё – пустота.

– Я – никто? – вопрошал он немое пространство.

В полночь, последнее эхо стихло на лестничных маршах. Жизнь просыпалась в потаённых, школьных углах, полня бетонного монстра рамплиссажами крыльев и лапок.

– Сегодня, я мышь без имени, – сказал он себе, – но, не без памяти. Я помню пряничный запах из стола Маргариты Раисовны.

Стол дородного завуча, любившей пряники с чаем, стоял как раз напротив норы.

– Пора подумать о завтраке.

Мышонок сладко зевнул и отправился вон из гнезда. Но вот незадача: пустая пивная бутылка перекрыла выход из норки.

– Опять этот Пётр Петрович, – недовольно пискнул мышонок.

Пётр Петрович, школьный физрук, после уроков любил остаться один с бутылочкой «Балтики».

Мышонок вздохнул. Там, за тонной стекла, ждал его пряник. Он было отчаялся: «Я всего лишь мышонок. Как я справлюсь с огромной бутылкой?» – но вспомнив древнюю мудрость, что и капля точит гранит, весело произнёс:

– Я всё-таки зверь.

Он царапал, толкал и даже пытался кусать стеклянного истукана. По чуть-чуть, бездушная вещь отступила и с радостным криком, уставший зверёк протиснулся в узкую щель. «О-о-о, вот теперь я наемся,» – блаженно думал мышонок, взбираясь по ножке стола.

Из маленькой дырочки в правом дальнем углу левого ящика веяло духом обжорства. Пряник был чёрств, но зверёк был слишком голодным, чтобы обращать внимание на такую чепуху как чёрствость и жадно вонзил свои острые зубы в заслуженный приз.

– Как вкусно!

Он ел пока его не раздуло.

– Эх, если бы не нужда, остался бы здесь на неделю.

В чём скрывалась нужда он не помнил. Помнил только о некоем Учёном Коте, который ходил по цепи и рассказывал сказки всякому, кто хотел его слушать.

– Ну конечно! Сказочные уроки!

Променять их на пряник? Ну, нет! Ведь знание – сила (он где-то об этом читал).

– А если так, я пойду и насыщусь, ведь пряник, – мышонок взглянул на остатки трофея, – не вечен.

Тяжёлый и вялый от слишком плотного завтрака, он поплёлся на встречу второй своей незадаче: ставшей предательски узкой для объевшейся мыши дыре. От страха, что он не получит силы и завтра не сможет сразиться с чудачеством физрука, он… похудел.

Луна постучала в окно, напомнив мышонку о времени.

– О, нет! – выбравшись наконец из пряничной западни, он ошалело смотрел на ночное светило. – Уже половина второго. До урока тридцать минут, а класс на другом этаже. Скорее бежать!

Мышонок ринулся к знаниям, боясь, что в трепещущем мире обязательно что-то изменится, если он опоздает.

Лунная зебра сладко спала на холодном полу коридора: свет, тень, свет, тень. Сила света и скорость движения к цели превратили мышонка в подобие факела на опасном для крошечной твари пути: post tenebras lux.21 По перилам во мрак, вверх, направо, налево; вот и нужная дверь. Мышонок взглянул на луну. Без одной минуты как раз. Он успел, он – молодец!

Счастливый, он шмыгнул в открытую дверью и…, горевшие от усталости лапки утонули в прохладной траве.

Справа и слева, на сколько хватало бусинок-глаз, простиралась мощь леса, такого древнего, что кроны могучих деревьев любовно касались звёзд. Сверху ему улыбалась Селена. Под небом, бархатно-чёрным и по-летнему тёплым, таился невиданный мир: мир сказки, забытый и славный.

– Привет тебе, Лукоморье, – приветствовал место мышонок.

– Привет и тебе, – ответил невидимый дух.

Нежным порывом ветра, дух места направил его к огромному дубу, ветхозаветному Патриарху в цепях, по которым туда, сюда и обратно ходил Кот Учёный – чёрный, как тайна, его породившая.

– Ты вовремя, – взглянув на мышонка, кот довольно кивнул. – Я боялся, что пряник станет тебе помехой.

– Откуда вы знаете про пряник? – удивился зверёк.

– Я видел твоё удовольствие, – ответил учитель и, усмехнувшись в шикарные вибриссы, со вздохом, добавил, – от еды.

– Вы увидели моё удовольствие? Разве чувство можно увидеть?

– О, да…. И чувства, и мысли…. Особенно мысли.

– Как? Научите, учитель! – воскликнул мышонок.

– Потом.

– Но….

– Приступим к уроку.

Принудив мышонка к молчанию, Кот Учёный уселся возле него, поднял дубовую веточку и прямо в воздухе начертал самый простой школьный пример: «2 + 2 =». Вторя движению мысли, яркие цифры плавно покачивались в десяти сантиметрах от примятой (специально для мыши) травы.

– Ты должен подумать, прежде чем дать ответ.

– А что тут думать? – рассмеялся зверёк. – Все и так знают, что дважды два – четыре.

– А вот и неверно.

– Как это не верно? Возьмите учебник за первый класс. Там….

– Мне не нужен учебник, – отмахнулся учитель. – Взгляни-ка сюда, – он ткнул своей палочкой в цифры. – Что ты видишь?

– Два плюс два….

– Да нет же, – кот мотнул головой. – Я спрашиваю тебя, что ты видишь, а не то, чему тебя научили.

Мышонок задумался: «Если это не дважды-два-четыре, тогда что это? Думай, тупица! Может…,» – внезапно его озарило, – «стоит зайти с другой стороны? Не складывать, а, предположим…, придвинуть цифры одна к другой».

– Двадцать два! – выпалил он, понимая, что будет осмеян учителем.

Кот Учёный смеяться не стал.

– Уже не плохо, – похвалил он мышонка. – А ещё на двух лебедей.

По взмаху дубовой палочки, две бездушные двойки превратились в белую пару прекрасных и гордых птиц.

– Знание, – тихо продолжил учитель, – я говорю о настоящем знании, а не о мёртвой формуле, не косноязычно. Оно пластично и может принимать различные формы. Ты, – он сделал ударение на «ты», – творец и как всякий творец, можешь решать, чем будет творение: простой арифметикой (и тогда, дважды два, действительно, четыре) или….

– Птицами! – воскликнул мышонок, обрадованный открывшимся для него возможностям. – Давайте ещё!

– Три плюс три.

– Тридцать три и…, если добавить ещё одну тройку, будет шёрстка барашка, или облака, или….

– Всё верно. Мир творчества – не имеет границ, как не имеет их Бог. Ты знаешь, Кто такой Бог?

– Не знаю, – признался мышонок.

Кот Учёный как-то печально вздохнул, затем тряхнул головой и тихо сказал:

– Я тоже.

Мышонок, решив, что это такая шутка, радостно рассмеялся.

– Ты думаешь, это смешно?

– А разве нет? – удивился мышонок.

– Что смешного в том, что я не знаю Творца, что я слеп в мире миров, что я – одинок? Я повторяю за великим Сократом: «Я знаю, что ничего не знаю,» – и плачу. Разве это смешно?

– Нет.

– Мне думается, каждый, хотя бы немного мыслящий, должен горевать над своим несовершенством, а не смеяться над тем, что ему недоступно.

– Но я не могу….

– Чего ты не можешь?

– Горевать над своим несовершенством. Ведь я же не знаю. Как можно горевать о том, чего ты не знаешь?

– Просто, поверь, – ответил учитель и тихо добавил, явно наслаждаясь латынью: Et sepultus resurrexit; certum est, quia impossibile.22

Он посмотрел на мышонка, о чём-то задумался, затем, поднявшись с травы на задние лапы, стал декламировать Пушкина:

Движенья нет, сказал мудрец брадатый.

Другой смолчал и стал пред ним ходить.

Сильнее бы не мог он возразить;

Хвалили все ответ замысловатый.

Но, господа, забавный случай сей

Другой пример на память мне приводит:

Ведь каждый день пред нами солнце ходит,

Однако ж прав упрямый Галилей.23

– Ты знаешь Галилея? – быстро спросил он мышонка.

– Нет.

– Значит, его тоже не существует.

– Да ну нет же! – воскликнул сбитый с толку зверёк. – А его портрет в учительской? Я видел его портрет! Значит, он существует! Существовал….

– Изображений Бога куда больше, – парировал кот.

– Они не настоящие!

– А что есть настоящее? – учитель обвёл глазами пространство. – Как ты думаешь, что это? – он указал на луну.

– Луна.

– Ты так думаешь?

Кот Учёный подставил мохнатую лапу к низу лунного диска, выпустил когти и осторожно сдёрнул светило со звёздного неба.

– А теперь, что ты видишь? – спросил он серьёзно.

Мышонок был поражён и раздавлен случившимся. Он уже ни в чём не был уверен. Луна стала лампой, стоило учителю поднести к ней лапу.

– Фонарь? Ночник? Я… я не уверен, – признался зверёк.

– То-то же, – улыбнулся кот, отправляя луну на прежнее место. – Ты знаешь, что такое шоры?

– Нет.

– Это такие пластины, боковые щитки на уровне глаз лошади, которые надевают на неё, чтобы бедное животное не имело возможности глядеть по сторонам. Лошадь видит лишь то, что находится перед ней: пыль под ногами. Но у лошади нет выбора, а у нас – есть, – учитель вздохнул. – С детства мы ограничиваем фантазию ребёнка, страшась за самих себя. Мы боимся, что свободная личность станет угрозой для общества, что лошадь без шор захочет вырваться из узды, сбежать от надсмотрщика чтобы найти собственный путь.

– Но ведь когда ты ни в чём не уверен…, – робко начал мышонок.

– Ты начинаешь мыслить по-новому. И пусть, два плюс два, в конечном итоге, окажется не двадцать два, а всего лишь четыре, зато, ты смог заглянуть за седьмую грань куба.

– Но седьмой грани не существует.

– Ты в этом уверен?

– С вами, учитель, я уже ни в чём не уверен.

– Значит, мы на верном пути. А теперь, – предвкушая миг творчества, воскликнул счастливый учитель, – рисование!

Тут же, словно по волшебству, на траве появились бумага, кисти и краски, по набору для каждого и Кот Учёный объяснил мышонку задание на предстоящий урок:

– Ты будешь рисовать меня, а я – тебя. Так будет честно.

Рисовальные принадлежности были как раз по росту «художников». Маленькая кисточка уютно разместилась в лапке мышонка, и так как рисование был его любимый предмет, он принялся за работу жадно, с полной уверенностью, что уж здесь не будет «пятых» углов. Он так старательно вырисовывал морду учителя, что даже вспотел. Каждый волос был тщательно выписан – фотография, да и только! Мышонок был горд за себя.

Учитель, сидя напротив, наслаждался процессом. Как заправский художник, он размахивал кистью, нанося удар за ударом на лист. Дуб, цепь, пространство вокруг (включая саму учёную личность) было заляпано краской. Сорок минут вдохновенья и картина готова. Отбросив в сторону кисть, Кот Учёный взглянул на «коллегу».

– Моя картина готова. А как у тебя? Закончил портрет?

– Закончил, учитель, – смело ответил мышонок.

– Тогда давай меняться. Ух ты! – забрав у мыши портрет, воскликнул Учёный Кот. – Какого красивого зверя ты нарисовал. А шёрстка…. Каждый волосок запечатлён, каждый вибрисс. Мастер, да и только!

Он нахваливал работу мышонка как расхваливал бы сложную вышивку или ладно сшитый костюм, но не как вдохновлённый Богом шедевр Художника. Мышонок это просёк.

– Вам не понравилось? – чуть слышно спросил уязвлённый творец.

– Ну почему же? Ты мастерски выписал шерсть….

– Я хотел, чтобы было похоже, – буркнул мышонок.

– Похоже…, – учитель вздохнул. – Что для тебя есть «похоже»?

Мышонок задумался.

– Чтобы было как в зеркале.

– А ты разве не знаешь, что зеркало может лгать?

– Как это, лгать? Оно же… просто предмет, – удивился зверёк.

– Вот именно! – воскликнул учитель. – Бездушная вещь! Зеркало видит лишь внешнее, а внешнее, как известно, не всегда бывает правдивым. Обстоятельства жизни, мысли, поступки, сам мир, ложный и злой, осаждаясь на лицах, убивают истинный образ. Я часто гляжу на людей, а вижу лишь маски чужие да злобу. Настоящий художник должен видеть не маску, а то, что внутри.

– А что там, внутри?

– Душа.

– Что такое душа?

– Душа – это истинный ты. Она неизменна и вечна. Не важно кто ты сегодня: зверь, человек или птица….

– Мне снилось, что я человек. И я…, – голос мышонка дрогнул, – забыл своё имя.

Кот Учёный кивнул.

– Я тоже увидел в тебе человека….

– Но это не так! – возмутился зверёк. – Я – мышь!

– Ты в этом уверен? – кот показал свой рисунок. – Я не смотрел на форму, когда рисовал. Я пытался почувствовать суть.

С картины учителя на мышонка глядело чудовище: странный человеческий мальчик с синей головой пялился на него разноцветными глазами: зелёным и красным.

– Это не я! – ужаснулся мышонок.

– Ты в этом уверен, Костя Ершов?

Действие 5. Подмастерье

Он очнулся в испуге. «Ты в этом уверен, Костя Ершов?» – голос из мрака звучал в привычной реальности и странно, и жутко. Надпись в очках обжигала глаза добавив липкой субстанции к мокрой от страха футболке: «Поздравляем! Вы прошли третью ступень и перешли на новый уровень «Подмастерье». Счастливых вам снов!».

– Какие к дьяволу сны, – срывая очки, выругался мужчина. – Я – человек! – необычное восклицание, голосом испуганной мыши вырвалось из его груди.

Понадобилась минута, чтобы он понял, что зверь остался в Игре, а он, потомок Адама, грешный и потный, лежит на своей кровати.

– Чтоб тебя….

Ужас сползал с Константина как змея с нагретого камня; дыхание его выровнялось, сердце, пару минут назад готовое выпрыгнуть из груди, входило в привычный ритм.

– Ну надо же, седьмая грань куба…. И кому только в голову такое придёт? Запах Игры ещё будоражил ноздри мужчины. Была ли это просто игра или реальность ночного кошмара была его явью, только другой, где он проживал свою жизнь в шкуре крошечной твари? Гугл не знал, но: «Я ненавижу пряники, не знаю латыни и точно уверен, что дважды два – не пара гусей, а значит…» – Костя тряхнул головой.

– Да ни фига это не значит, – он резко поднялся с кровати, гоня от себя лукавую мысль о мирах ему неподвластных.

Ночь вступила в свои права тревожащим душу небом: холодным и мрачным как вход в преисподнюю. Шёпот и шлёп полуночных созданий, в человеческом мире, был не только не добрым, но и опасным, и не только к мышам.

Шелестя босыми ногами об пол, Костя подошёл к окну, опёрся руками о подоконник и, приложив горячечный лоб к прохладному стеклу, устало закрыл глаза.

Огрызок полной луны угодливо осветил его длинные пальцы в причудливой светотени, ставшие похожими на лапы филина.

– У Лукоморья дуб зелёный…, – задумчиво произнёс мужчина. Затем, усмехнувшись, добавил: – У дуба кот и мышь считают лебедей. Бред, – Гугл отнял остывший лоб от стекла. – Бред, бред и ещё раз бред.

Он пытался уверить себя, что Игра – это что-то обычное, вполне вмещающееся в сознание, а всё остальное его отзывчивый мозг доделывает сам, потому и реальность Игры кажется такой настоящей.

– Всё это чушь, – произнёс он уверенным тоном. – Я уверил себя, что всё, что я вижу, правда. Я хотел, чтобы всё это была правда. На самом же деле, это просто компьютерная, не спорю, очень классная, но, всё же, игра. Просто, игра.

Он попробовал вспомнить, как начался гейм и… не смог. Не смог он вспомнить и день: как проснулся, ушёл на работу….

– Блин….

Ко всем его треволнениям, добавился новый, весьма неприятный, факт: он не помнил, как оказался в Игре, и эта проблема была поважней полуночного морока.

Отрезок жизни между второй и третьей ступенями, чудесным образом, стёрся из Костиной памяти и теперь он не знал, стоит ли ему пугаться ехидных намёков циничного разума или расстройство сознания является нормой для тех, кто попал в зловещую западню мистера Фога.

Костя взглянул на часы: без пяти минут полночь.

– Начнём с очевидного, – он вернулся к кровати, где в скомканных простынях ждал его верный смартфон. – Ок Гугл. Какое сегодня число?

– Двадцать девятое сентября две тысячи двадцать шестого года, вторник, – ответил вежливый голос.

– Чуть больше суток, – суммировал время Костя.

Двадцать восемь часов самовольно исчезли из жизни, как будто бы их и не было. Он невольно прислушался. Всё было тихо: ни спецназа, ни скорой, ни воя сирен…. Если бы что-то случилось, мать, ради спасения любимого Кокочки (он это точно знал), подняла бы на уши пол-Москвы. А так, просто обычный провал в памяти, какой случается у каждого пятого алкаша. Костя невесело ухмыльнулся.

– Ну хоть в чём-то везёт.

Он сел на кровать и задумался: «Я не голоден, значит, я ужинал. И на роботе я был…, наверное. Может Толику позвонить? Не-е-е, потом не отделаешься…» Костя вспомнил ухмылку Толяна, мол знаю о твоих грешках, но молчу, ибо друг, на то и друг, чтобы покрывать слабости друга, и его передёрнуло. «Узнать у отца? А точно!» – мысль, что нужно спросить отца как он провёл эти сутки, показалась Гуглу не такой уж дурацкой. Всё же родной человек, к тому же, полковник разведки – тайны хранить умеет.

Выйдя в отставку, Пётр Петрович, при помощи пары часов ночного покоя (Маргарита Раисовна уходила спать раньше), в которых он жил как хотел притворяясь, что смотрит футбол или нечто слишком мужское и скучное для любимой супружницы, смог приспособить себя к печальной реалии мужа на пенсии: находиться рядом с женой круглые сутки.

Про тайное время в жизни отца Костя узнал случайно. Вернувшись однажды позднее обычного, счастливый от выпитого и мысли, что выстоял перед шквалом звонков рассерженной матери: «Кока ты где ужин давно остыл!» – он увидел в гостиной «призрак отца» – так он назвал выражения лица Петра Петровича. Уставившись в экран невидимым взглядом, отец пребывал в невесомости счастья: чистом, лишённом желаний, мерцающих целей, – пространстве «не здесь». Улыбку его озаряло такое блаженство что, Костя подумал, нечаянно, что отец его молится Богу. Он даже присвистнул от изумления, чем вывел отца из блаженного состояния.