Вы не авторизовались

Дело глазника бесплатное чтение

Георгий Персиков
Дело глазника

Пролог

Черный ноябрьский ветер, завывая, проносился по улицам, с разбойничьим посвистом нырял под крыши домов, ледяными пальцами забирался за пазуху к случайным прохожим, норовя украсть последние крохи драгоценного тепла, унесенные из жарко протопленного трактира.

Ближе к ночи к ветру добавился мокрый снег вперемешку с дождем, мгновенно превратив окрестные улицы в студенистое серое болото, чтобы любому стало ясно – не суй нос на улицу. Залепит лицо ледяная слякоть, ветер вытолкнет прочь за околицу, в темную степь, или заморочит, закружит и столкнет с утеса прямо в беспокойную Волгу.

В такой вечер вдруг накатывает пустая, тревожная тоска, и хочется поближе к другим людям, туда, где шумно, где уютно трещит огонь, где прохлада запотевшего штофа и тепло женского тела успокоят сердце, растревоженное черной бурей.

Однако Лея Бронштейн смотрела на бурю сквозь двойное стекло своего будуара безо всякой тревоги, даже напротив, с некоторым торжеством. Публичный дом Леи (сама хозяйка предпочитала называть заведение на французский манер – бордель, хрипло грассируя букву «р») находился на окраине Энска, в соответствующем закону отдалении от ближайшей церкви, и являлся своеобразным форпостом на границе между каменным центром города и кособокими домишками рабочего квартала, растянувшегося вдоль реки. Здесь раскачивался последний газовый фонарь, здесь же заканчивалась мощеная дорога. По этой причине городовые, что несли свое дежурство на соседней улице, не любили заходить дальше заведения Бронштейн, опасаясь замарать сапоги в грязи, которая на местных улицах иной день доходила выше колена.

Вот и сегодня ненастье заварило ледяную кашу на дорогах, подводы с грузами стояли, окрестные мануфактуры работали вполсилы, а судоходство на Волге и вовсе прекратилось на две недели раньше в связи с непогодой. Теперь все крючники и водники, вдруг оставшиеся без работы с барышом в кармане, спешили в кабак, чтобы прогнать осеннюю сырость из костей, а оттуда, раскрасневшиеся и осмелевшие, прямиком в двухэтажный флигель под одиноким фонарем, где, строго прищурившись, их встречала Лея.

Хозяйка борделя в общении с посетителями проявляла некую смесь материнской заботы и строгости околоточного надзирателя, что, наверное, и было единственно верным решением, когда имеешь дело с подвыпившим рабочим людом, буйным и кротким одновременно. Хаживали к Лее по большей части рабочие c мануфактур, как один одетые по погоде в темно-синие чуйки. Жилистые бородатые крючники из бедных мещан, весь сезон разгружавшие хлеб и прочие товары с волжских барж, тоже были частыми гостями. Хотя, бывало, захаживали и мелкие купчишки, и мещане побогаче, в жилетах с часовыми цепочками. Их хозяйка привечала особенно, переживая за репутацию заведения и собственную репутацию приличной дамы. Пусть городовой лучше наблюдает таких посетителей, чем тех, по кому не разберешь – честный это человек или уголовник.

Всяческих мошенников, бродяг и людей смутных занятий в городе здорово прибавилось после большой выставки в Нижнем Новгороде. Выставка, как и любое многолюдное и денежное предприятие, привлекала, как магнитом, всяческий сброд, норовящий пожить на дармовщинку, стянуть что-то в суматохе или задурить голову честным гражданам. А когда выставка завершилась, многие из них так и осели в окрестных городах, промышляя иногда поденными работами, а иногда кражами, разбоем и прочим лиходейством.

Они обитали в трактирах, на пристанях, на ярмарках и базарах, на темных ночных улицах рабочего квартала, везде, где витал запах наживы и безнаказанности. И всех их, будь они молодые или старые, одеты дорого или в обноски, трезвы или пьяны вдрабадан, объединяло одно – голодный и жадный блеск в глазах.

Вот и сейчас один из таких занимал номер на втором этаже. Хоть и одет он был по-городскому в модный костюм-тройку, но Лею Бронштейн не проведешь – сразу раскусила, что это за тип. Сюртук не сидит – явно с чужого плеча, под жилетом – косоворотка, и штаны в сапоги заправлены, а сапоги без галош! И взгляд все бегает, словно потерял чего. Наглый, как приказчик, а сам по себе то ли карточный шулер, то ли, наоборот, сыскной агент, ясно одно – добра от такого гостя не жди. И девочку выбрал, как назло, новенькую, неопытную.

Вера еще весной устроилась на ткацкую мануфактуру, но дело не пошло, и девушка рассудительно решила, что не стоит гнуть спину с четырех утра и до ночи за десять целковых в месяц, когда можно заработать целый рубль за один вечер, и это не считая подарков и угощений. Пусть даже из каждых пятидесяти заработанных копеек сорок самым обидным образом оседало в цепких пальцах доброй тети Леи, выгода была очевидна. Да еще корсет, чулки, платья в подарок, граммофон, зеркала, обои и купидоны на стенах в салоне, да что тут говорить! Имя Вера взяла себе романтическое и роковое – Калерия, получила у полицмейстера желтый билет и уже две недели постигала нелегкое ремесло публичной женщины. Правда, нрава она была строптивого, но, как говорила многомудрая тетя Лея: «Не можешь кусать – не показывай зубы!» – и характер свой ей приходилось придерживать.

Лея еще раз посмотрела на улицу, где мокрый снег под косым углом лупил по крышам соседних зданий, взглянула на свой немалых размеров нос, отразившийся в оконном стекле, вздохнула, и приятные мысли о грядущем барыше окончательно покинули ее голову. Часы в салоне заскрипели и издали громкий хриплый «Бом-м!».

– Уже пять минут просрочил, холера его возьми! Ведь чуяло же мое сердце! Ох-ох…

Хозяйка нахмурилась, воинственно закусила губу и, протиснувшись в дверь будуара, стремительно засеменила по коридору, переваливаясь, как утка, и продолжая бормотать:

– Вот бродяжная морда, тухес в шляпе, лихорадка ему в бок! Сразу, сразу! Сразу я все поняла про него!

Лея прокатилась через салон, и сидящие там в ожидании своей очереди двое бородатых подвыпивших рабочих разом выпрямились, отложили чадящие папиросы и стащили картузы с голов:

– Доброго вечера, Лея Абрамовна!

Она повернулась в ответ, не останавливаясь, одарила их медовой улыбкой и заскрипела по лестнице на второй этаж, где располагалась комната Калерии.

– Сударь! Время вышло! Сударь?

Не дождавшись ответа, Лея приложила к двери ухо, отягощенное массивной рубиновой сережкой. Тишина. Подергала дверь – заперто изнутри. Она шумно выдохнула через нос и принялась долбить в дверь кулаком:

– Сударь! Тут вам не богадельня! Платите еще пятьдесят копеек или освобождайте комнату!

Прислушалась. Снова тишина. На сердце Леи Бронштейн легло дурное предчувствие. Немедля вспомнились недавние слухи про бесноватого, который появился в городе недавно, но уже успел обидеть нескольких девочек, которые работали тайно, без полицейского разрешения. Вспомнились бегающие глазки и грязные сапоги странного гостя. Лея замолотила в дверь с удвоенной силой:

– Калерия! Калерия! Верочка, девочка моя, ты в порядке? Открывай немедленно, душегуб! Не то я сейчас в свисток дуну – через минуту городовой прибежит! С шашкой!

Насчет городового с шашкой – это был чистый блеф. Хозяйка борделя прекрасно знала – в такую погоду городовой сидит в своей будке за три квартала отсюда, как сыч в дупле, и никакими калачами его оттуда не выманить. Но все же у нее были свои козыри в рукаве.

– Тихон! Тихон, милый! Пойди сюда! Да живее ты, дылда окаянная!

Из привратницкой высунулась косматая голова с виноватой улыбкой, а затем и сам Тихон целиком. Бывший красавец гренадер, Тихон заработал тяжелую контузию на войне с турками, при штурме Плевны и с тех пор слышал и говорил с трудом, а соображал и того хуже. Бездетная и рано овдовевшая Бронштейн воспылала к робкому великану материнской любовью, забрала его из трактира, где он работал поломоем, и поселила при борделе.

Тихон исполнял обязанности швейцара и по совместительству успокаивал всякую бузу, которая частенько случалась с перепившими или просто не слишком дальновидными гостями. Обычно одного вида его кулака размером с астраханскую дыню хватало, чтобы успокоить даже самого лихого забияку.

Здоровяк швейцар жестом осадил разволновавшихся рабочих, ожидавших в салоне, и, прихрамывая, поднялся на второй этаж. Осмотревшись, заметил хозяйкины брови, хмуро соединенные в одну, кулаки, упертые в бедра, запертую дверь и сменил обычное благостное выражение лица на озабоченное. Он уже занес огромный сапожище, чтобы высадить дверь, так докучавшую хозяйке, когда та протестующе замахала руками:

– Стой! Куда ломать-то сразу? Дурак ты и есть! Подожди, тебе говорят!

Лея наклонилась к двери и закричала тоном максимально угрожающим, на какой была способна:

– Последний шанс тебе даю, язва тебя побери! Открывай дверь добром, или…

Тук! Тук! Тук!

Лея, подпрыгнув, отпрянула от двери. Стук, доносившийся из комнаты, был страшный, громкий и настойчивый, словно мертвец колотил из закрытого гроба. Остальные двери на этаже открылись одна за другой, и из-за них повысовывались головы любопытствующих.

Тук! Тук! Тук! Дзин-нь!

Стук повторился, закончившись звуком бьющегося стекла. Хозяйка побледнела и, вцепившись Тихону в рукав, затараторила визгливой скороговоркой:

– Ну что ты встал столбом, олух?! Вышибай эту дверь проклятую немедля!

Тихон послушно мотнул головой, коротко ухнул и двинул пяткой в дверной замок. Дверь, брызнув щепками, распахнулась, и все вокруг заглушил истошный крик Леи Бронштейн.

Оконная рама, болтаясь под порывом ветра, еще раз издала троекратный стук, разбрасывая осколки стекла. На полу растеклась лужа мокрого снега, керосиновая лампа чуть светила, выхватывая из темноты туалетный столик, сверх всякой меры украшенный завитками и розами, разоренную постель, стул со сложенной одеждой и обнаженный труп Калерии, застывший на полу.

Она лежала, вытянув руки так, словно прыгала в реку с высокого утеса, полные груди разлеглись по сторонам, а волосы разметались, как у горгоны. Рядом, касаясь ее пяток своими, лежал труп шулера. Он вытянулся в такой же странной, принужденной позе, худой и бледный, и вместе они были словно две стрелки на чудовищном циферблате. Но никто не обратил внимания на открытое окно и странное положение трупов, все взгляды притягивало только одно – их головы, аккуратно отделенные от тел и повернутые под жутко симметричными углами, с зияющими кровавыми безднами вместо глаз.

Глава 1

Бесконечная ноябрьская ночь наползала на выстуженный Петербург. Тьма, изгнанная из города на лето, возвращалась, отыгрываясь за долгое свое отсутствие. Каналы набухли от мокрого снега, словно нездоровые темные вены, и вода норовила выплеснуться на камни мостовой, стремясь соприкоснуться с низким, тяжелым небом. В узком просвете между волнами и небом стеной валил густой мокрый снег. Мрак царил везде.

В последние годы Петербург стал еще мрачнее. Он расползался во все стороны, перемалывая деревянные домики пригородов и покрываясь красно-кирпичными бубонами фабрик и заводов. Дым и смог смешались с болотным туманом, и теперь стало решительно невозможно рассмотреть, что ждет там, впереди.

И из этой мглы, неясный и неопознанный, темной махиной наступал новый век. Он еще плохо был различим, но уже уверенно и нагло сталкивал в бездну век предыдущий, и все летело в нее вверх тормашками под взрывы бомб террористов и рев моторов. А из тумана медленно возникали силуэты всадников, и к знакомым уже Голоду и Войне присоединился новый, на кумачовом коне, и имя этому невиданному всаднику – Революция…

– Иван Дмитриевич?

Будылин с трудом отвел взгляд от темного окна, за которым ветер бесшумно гнал волны по чернеющей Фонтанке. Мрачные, беспокойные мысли сами лезли в голову в такую погоду и покидать ее не хотели. Иван Дмитриевич Будылин работал в сыскной полиции с самого момента ее основания, и борьба со всяческим беспокойством, а также освещение различных мрачных углов человеческой жизни ярким фонарем правосудия стало для него за эти годы не только профессиональным призванием, но и самой его внутренней сутью. И сейчас, будучи уже начальником всего петербургского уголовного сыска, он проливал свет на человеческую натуру на срочном докладе перед двумя важнейшими людьми Петербурга – градоначальником и министром внутренних дел.

– Иван Дмитриевич? Вы упомянули об участившихся случаях душевного помешательства. Потрудитесь объяснить нам с Виктором Вильгельмовичем поподробнее, о чем конкретно идет речь?

Министр, хозяин кабинета в здании у Чернышева моста, в котором и проходила встреча, с легким нетерпением глядел на Будылина, ожидая ответа. Начальник сыска вернул лицу привычное выражение спокойного добродушия, повернулся к мрачно застывшему в кресле градоначальнику и, прокашлявшись, продолжил:

– Как я уже сказал, подобные вспышки обычно не редкость в осеннее время года. Скверные погоды, холод и недостаток солнца действуют угнетающе на душевное здоровье и часто вызывают обострение или проявляют доселе скрытую болезнь. Но то, что происходит последние несколько лет, никакими сезонными недомоганиями объяснить решительно невозможно. Полюбуйтесь.

Он раскрыл на столе пухлую кожаную папку, приглашая своих высокопоставленных собеседников ознакомиться с содержимым. По сукну немедленно расползлись фотографические карточки, с которых смотрели всевозможные буйнопомешанные, маниаки и насильники, педантично составленные Иваном Дмитриевичем в отдельную картотеку. Градоначальник подался вперед из кресла, недоверчиво выгнув бровь, а министр внутренних дел встал у Будылина за спиной, напряженно закручивая свои исполинских размеров седые усы. С карточек на честную компанию глядели скошенные лбы, выпученные глаза, губы, растянутые в темных, безумных улыбках.

– Циркулярные психозы, маниакального характера в основном. Всевозможные виды параноидных расстройств, бред, галлюцинации, аффекты… В основном из Обуховской больницы, но теперь прибавилось и из других…

– Ну что ж, выглядит, конечно же, неприятно, но я не вижу тут больших поводов для тревоги. – Градоначальник задумчиво потер кончик носа, вчитываясь во врачебные каракули. – В конце концов, безумному преступнику куда сложнее скрываться от правосудия и строить свои планы – ибо он, как я уже заметил, безумен! Недуг выдаст его рано или поздно, ведь не может же совершенно сумасшедший человек разгуливать по улицам, оставаясь никем не замеченным!

– Позвольте не согласиться, – покачал головой Будылин. – Нарушение душевного здоровья далеко не всегда ведет к разрушению мыслительной и логической системы человека, иногда напротив – в мозгу выстраивается новая, патологическая система, по сложности и функциональности не уступающая здоровой, но совершенно аморальная, преступная и безумная по своей сути. Именно преступники такого сорта и представляют собой большую угрозу. Искусно скрывая свой недуг, они способны годами промышлять убийствами, насилием, душегубством, поджогами, днем являясь под маской добропорядочных граждан, а ночами являя свою истинную личину.

Министр, сопя и шевеля своими непомерными бакенбардами – объектом гордости и эпиграмм, перебирал фотокарточки, морщась, если в руки попадалась особенно неприятная физиономия. Наконец он прервался и кинул на Будылина строгий взгляд:

– И что же сыскная часть, Иван Дмитриевич? Неужели у ваших орлов нет управы против этой новой напасти? Почему нам все всегда как снег на голову?! Эх, как будто мало нам было анархистов!

Он в сердцах шлепнул фотокарточки на сукно, словно невезучий игрок. Будылин смиренно выдержал волну начальственного гнева и спокойно возразил:

– Сыскари, филеры, тайные агенты хороши против грабителей, фальшивомонетчиков или бомбистов. Но как использовать их против преступника, не знающего жажды наживы, не имеющего никаких объяснимых мотивов или конкретного плана? Против одиночки, одержимого манией? Обычному полицейскому чину неподвластны загадки современной психиатрии. И это даже тут, в Петербурге. А в иных отдаленных губерниях, столкнувшись с маниаком-садистом, оставляющим за собой изувеченные трупы, народ первым делом бежит громить жидовские лавки, а полиция гоняется за дьяволопоклонниками и раскольниками. Оно, конечно, людей на время успокаивает, но вреда истинному убийце от этого совершенно никакого. Нет, господа, тут нужен новый, особый подход.

– Но не мы же первые столкнулись с подобными ужасами? – Градоначальник осторожно положил лист обратно в папку. – В Европе это давно уже не новость. Несколько лет назад в газетах писали про британского убийцу Джека… э-э… Потрошителя вроде? Там все было как раз так, как вы, Иван Дмитриевич, рассказываете, – случайные жертвы, обезображенные трупы, отсутствие мотива. Его ведь так и не поймали, верно?

– Совершенно верно, Виктор Вильгельмович, весьма наглый негодяй, и очевидно, что совершенно безумный! – оживленно закивал Будылин. – А вот его французский, позволительно ли сказать, коллега, «убийца пастушек» Джозеф Вашер недавно распрощался с головой на гильотине. Как и американец Генри Холмс – правда, прежде чем этого отправили на виселицу, душегуб успел замучить в своем «отеле смерти» три с лишним сотни мужчин, женщин и детей. Он изготавливал из их трупов анатомические пособия и продавал в медицинские школы; при этом его считали уважаемым человеком, никто даже не думал и заподозрить в этом джентльмене маниака! Об этом вы тоже наверняка читали?

Градоначальник молча покачал головой в ответ. Рядом с ним министр, совершенно красный от гнева, забывшись, закручивал усы до рискованной степени:

– Это абсолютно возмутительные вещи! Позволить случиться чему-то подобному здесь, в России, совершенно недопустимо! Предупредить это безумие – ваш прямой долг!

– Наш прямой долг, – тихо поправил его градоначальник. – Так что, Иван Дмитриевич, вы же не просто так нам сейчас все эти страсти рассказываете. У вас есть какие-то соображения на этот счет? Вы поделитесь, не стесняйтесь.

– Благодарю покорно. – Будылин склонил голову перед градоначальником, поблескивающим из полутьмы кабинета почти десятком орденов и медалей, и продолжил: – Напасть эта для нас новая, неизученная. А на Западе полицейские криминалисты тома целые исписали про всевозможных маниаков, психопатов и массовых расчленителей на почве помешательства. Специальные есть сыщики и консультанты из докторов, даже целые отделы, которые исключительно только такими преступниками занимаются и мало-помалу начинают делать успехи. Ключом к поимке преступника становится знание его болезни, погружение в тайну больного рассудка и понимание его извращенной логики. И если уж у французов и американцев получилось, то наши, русские сыскари обязаны не ударить в грязь лицом.

Повисла пауза. В тишине градоначальник медленно поднялся из кресла, спросив разрешения у задумавшегося хозяина кабинета, прикурил сигару от зажигалки в виде античного светильника и, стряхнув пылинку с генеральского эполета, сказал, как бы размышляя вслух:

– А ведь это может быть замечательная идея… Антропометрическая лаборатория при сыскной полиции, созданная Грессером, принесла нам немало пользы, не правда ли, Иван Дмитриевич? Что, если нам действительно сделать нечто подобное, но нарочно для поимки душевнобольных преступников и маниаков? И тогда…

Будылин со всем вниманием следил, как градоначальник выпускает струи дыма через черные кавалерийские усы, в ожидании продолжения. Внезапно министр прокашлялся и, недовольно сверкнув глазами, решительно взял инициативу в свои руки:

– Иван Дмитриевич, вот что вам следует сделать незамедлительно. – Он взял Будылина под локоть и увлек в сторону от стола. – Немедленно отрядите самого опытного сыщика, который есть у вас в Петербурге и которому уже доводилось сталкиваться с маниаками-душегубами вроде этого Потрошителя. Пускай подберет себе в помощь внештатных агентов для медицинских консультаций и всяческих экспертиз, которые могут понадобиться. Мы создадим целый отдел по расследованию множественных убийств, совершенных душевнобольными. Финансирование… хм… мы обсудим в ближайшее время. Но на всемерную помощь министерства и мою личную протекцию можете рассчитывать уже сейчас. Приступить стоит сегодня же вечером!

– Слушаюсь! – Будылин склонил голову перед министром и принялся собирать фотографии и бумаги обратно в папку.

– Да, и вот еще что…

Министр озабоченно хмыкнул и, обойдя стол по кругу, извлек из ящика рукописный рапорт. Градоначальник, все это время пускавший дымные струи в потолок, оторвался от своего занятия и заинтересованно взглянул на листок.

– Вот, полюбуйтесь, Иван Дмитриевич. Я говорил, что мы не потерпим появления в России подобных безумств и ужасов, и я не шутил. Будем пресекать сразу и на корню! – Министр постучал скрюченным пальцем по бумаге. – Этим делом ваш новый отдел должен заняться в первую очередь. Похоже у нас уже появился-таки свой «потрошитель», ничем не хуже заграничных.

Градоначальник вместе с Будылиным склонился над листом, прищурился, разбирая почерк, и озабоченно поинтересовался:

– Это, часом, не про те самые убийства в Энске, из-за которых государь осерчал сегодня утром? Говорят, так расстроился, что даже к чаю не вышел…

– Те самые, будь они неладны! – недовольно подтвердил министр. – Какая-то чертовщина у них там в Энске, честное слово! Итак, – он вчитался в рапорт, – серия убийств, все в течение последнего месяца, все определенно совершены одним и тем же человеком. Убийца-одиночка, явно маниак, отличающийся особенной жестокостью и некоторыми определенными хирургическими… э-э… способностями. Жертвы разного пола и возраста, никак между собой не связаны. Объединяет их одно – у каждой из них с медицинской аккуратностью отделена голова и из глазницы извлечены глаза.

Будылин нахмурился, разглядывая рапорт:

– Глаза? Интересно… Хирурги, анатомы, служители морга? Они все уже допрошены? В Энске их не так уж и много.

– Да, разумеется. Губернатор там рвет и мечет, местный сыск вверх ногами поставил. Все доктора, вплоть до фельдшеров, а также иудеи, анархисты и вообще все неблагонадежные допрошены с пристрастием, проведены обыски и облавы… Но никаких существенных результатов, увы, добиться не удалось. Остается уповать на помощь профессионалов из столицы, на вас, Иван Дмитриевич, и ваших сыскарей!

Будылин зажал папку под мышкой, еще раз откланялся и вышел.

Здание Министерства внутренних дел у Чернышева моста, тепло светившее высокими окнами, осталось позади. Впереди беспокойно металась Фонтанка, летел с напором мокрый снег, а вдалеке была только тьма. И в этой тьме он чувствовал – чутье старого сыщика было невозможно обмануть – присутствие чего-то незнакомого и ужасного.

Глава 2

Уже ближе к ночи Будылин, облепленный мокрым снегом и совершенно продрогший, добрался до съезжего дома на Офицерской улице, куда несколько лет назад перевели управление петербургского сыска. Отпустив ошалевшего от ненастья извозчика, сгорбившись, направился к дверям. Мысли о новом маниаке не оставляли его ни на минуту, с тех пор как в министерском кабинете он ознакомился с рапортом начальника энского сыска. Адресованный полицмейстеру рапорт был щедрым на витиеватые казенные формулировки и становился совсем скупым, когда дело доходило до фактов. Будылин, всю жизнь посвятивший полицейскому сыску, не понаслышке был знаком и с начальственным гневом, и с написанием рапортов, поэтому чувствовал в каждой строчке, что его волжские коллеги до крайности растеряны, сильно злы и недавно крепко получили по шапке. И чтобы не повторить их судьбу, нужно действовать быстро, хладнокровно и наверняка. Значит, требуется сыщик не просто опытный, а необходимо, чтобы он имел опыт специфический, связанный с расследованиями множественных убийств, совершенных маниаками-психопатами…

Будылин перебирал в голове фамилии, прикидывая подходящих кандидатов, когда его едва не затоптала конная пара пожарной команды, вылетевшая из Львиного переулка. Он успел рассмотреть усатого трубника, выкрикивавшего извинения, приложив ладонь к каске, и экипаж, разбрызгивая слякоть и грохоча бочкой, как шумный вестник несчастья, исчез в снежной пелене. И снова только завывания ветра вокруг. Будылин чертыхнулся и скорее втиснулся через тяжелые двери в спасительное тепло помещения.

Здание на Офицерской улице было известно всему Петербургу. За годы, что здесь находился полицейский участок Казанской части, в его стенах успели побывать знаменитые разбойники, карманники, мошенники, бунтари и душегубы, а также, конечно, и лучшие сыщики, знатоки столичных трущоб. Среди наиболее именитых арестантов значился Иван Тургенев, который почти полвека назад целый месяц томился в полицейском участке. Тут, в одиночной камере, осаждаемый возмущенными поклонниками, он написал свой знаменитый рассказ о безвинно утопленной собачонке.

Освободившись на входе от промокшей шинели и калош, Будылин решительно направился в свой кабинет, шумно сморкаясь на ходу и выжимая от мокрого снега внушительные седые бакенбарды. Полицейский чиновник за конторкой поздоровался и вопросительно посмотрел на спешащего мимо начальника.

– Ларсена ко мне! И Ермолая Осиповича тоже, если он еще здесь! – бросил Будылин, не останавливаясь и уже гулко топоча по лестнице на второй этаж. – Срочно!

Войдя в кабинет, он извлек из-за пазухи чудом спасенную от сырости папку и со вздохом опустился в кресло. Кабинет начальника сыска был не слишком просторный, достаточно пыльный и не блистал роскошью отделки. Вместо охотничьих трофеев и парадного оружия всю заднюю стену занимал стеллаж, из которого плотно торчали корешки уголовных дел, по большей части расследованных Будылиным и его подчиненными.

Не прошло и минуты, как раздался короткий стук в дверь, и в кабинет проник Ларсен – как всегда собранный и напряженный, словно стальная пружина, облаченный в отлично сшитый костюм-тройку. Ларсен бесстрастно дождался приглашения сесть и привычно опустился в кожаное кресло слева от стола.

Святослав Францевич Ларсен происходил родом из голштинских немцев, предки его переехали в Российскую империю еще вместе с Петром III и с тех пор совершенно обрусели, о чем свидетельствовало не только славянское имя, но и совершенно не по-европейски запальчивый характер Ларсена, который то и дело прорывался наружу через некоторую напускную чопорность. Отец Святослава Францевича, Франц Ларсен, как и его отец, служил в Министерстве юстиции, в свое время даже метил в обер-секретари сената, но не преуспел и преклонные годы провел в должности присяжного поверенного, посвятив себя адвокатуре. Подобной же судьбы он явно желал своему сыну – Святославу, но юный Ларсен готовил для родителя сюрприз.

Едва окончив юридический факультет в Петербурге, Ларсен решительно отверг магистратуру и, к ужасу родни, поступил в полицейскую школу резерва на второе отделение, где вместе с будущими урядниками самозабвенно учился стрелять из револьвера, фехтовать на саблях и задерживать преступников, отчего был счастлив совершенно и ни о какой карьере, кроме карьеры криминального сыщика, слышать не хотел.

Теперь, оставив за плечами пятнадцать лет работы в петербургском сыске, он был матерым профессионалом, помощником самого Будылина. Ларсен, несмотря на его пенсне, всегда аккуратный костюм и вообще крайне ученый вид, мог не только безошибочно цитировать Уголовное уложение и говорить на латыни, но также умел удивить противника молниеносным хуком слева или попасть из револьвера в копейку с двадцати шагов.

– Побывали в министерстве, Иван Дмитриевич? – вежливо поинтересовался Ларсен, указывая взглядом на папку.

Будылин угрюмо кивнул, жестом призвав помощника проявить терпение – снаружи уже были слышны тяжелые шаги и сиплое дыхание Ермолая Осиповича Щекина, второго человека в управлении сыска, без участия которого Будылин сложных решений принимать не любил.

Наконец дверь распахнулась, освобождая дорогу грузному чиновнику. Щекин отдувался и вытирал лицо платком после подъема по лестнице. Он начал свою службу в полиции даже раньше, чем сам Будылин, еще при царе Николае Павловиче, работая сначала писарем, потом делопроизводителем, и мелкими шажками и любезными улыбками за сорок лет дошел до чина коллежского асессора. Щекин был толст, одышлив и добродушен, верность его традициям выражалась не только речами, полными старомодных пассажей, но и сюртуком, который помнил, видимо, еще царя Александра Освободителя. Простое, покрытое крупными оспинами лицо чиновника никак не ассоциировалось с суровыми буднями работников уголовного сыска и чаще всего имело услужливое выражение, на чем не раз и не два обжигались его соперники. На самом деле Ермолай Осипович был хитер, как лиса, многоопытен, как старый змей, и помнил любые мелочи с точностью машины.

Поздоровавшись в перерывах между охами и вздохами, Щекин присел в тяжело скрипнувшее кресло и придал лицу выражение крайней заинтересованности.

Будылин дождался тишины и начал:

– Что же, господа, тянуть не буду. Только что я был у министра, показал ему наш «гостинец». – Он раскрыл лежащую на сукне папку, и оттуда вновь выглянули десятки черно-белых искаженных безумием лиц. – Рад он был, не скрою, как черт Святой Пасхе. «Мало мне, – говорит, – анархистов! Так теперь еще и психопаты на мою голову! Не потерплю! Не допущу!» Думал, удар его хватит, но вроде обошлось…

– Так что же насчет нового отдела, Иван Дмитриевич? – не выдержал Ларсен. – Дали добро?

– Заботами Виктора Вильгельмовича дали. Указания и благословения получены, финансы обещаны, министр лично приказал незамедлительно приступать к созданию отдела по поимке маниаков… Нет. Как-то глупо звучит. Отдела по сыску психопатов? Еще хуже. Черт! Даже название придумать – уже затея!

– Позвольте заметить, – вмешался Ларсен, – что если мы собираемся создавать отдел с научным подходом, то и название должно это отражать. Предлагаю назвать по букве греческого алфавита – отдел «Пси».

– Отдел «Псих»? – Щекин приложил ладонь к большому отвислому уху и демонстративно поморщился.

– Отдел «Пси»! – нарочито громко повторил Ларсен, выпрямившись, словно проглотил аршин. – Вы, Ермолай Осипович, и в первый раз отлично расслышали!

– Ладно, будет вам, господа! – примирительно поднял руки Будылин. – Господь с ним, с названием. Название приложится, было бы дело. Тут есть задача поважнее, затем я и хотел прежде знать ваше мнение.

– Прежде чем что, Иван Дмитрич? – поинтересовался Щекин.

– Прежде чем назначу начальника в новый отдел. И ошибиться тут никак нельзя. Министр меня тоже без «гостинца» не отпустил, вот, полюбуйтесь! Отдел еще не создан, а первое дело для него – пожалуйста, не завалялось! – Он извлек из папки страницы рапорта и протянул своим помощникам.

Ларсен поправил пенсне на ястребином носу, взял листы на отлет и принялся сосредоточенно изучать, после чего передал терпеливо ожидавшему Щекину.

– Ну как вам? Информация уже дошла до самого государя! Вообразите, как накрутили хвост министру внутренних дел и что он с нами сотворит, случись нам сесть в лужу!

– Отрезанные головы, извлеченные глаза… Чертовщина какая! – ворчал старый чиновник, прищурившись, разбирая почерк. – Это анатомический театр какой-то, а не убийство. Тут, Иван Дмитрич, с кондачка действовать нельзя. Начальника нужно брать с огро-о-омным опытом, – важно протянул он. – Чтобы знал службу с самых низов.

– Агент Гаубе отлично подойдет, – перебил его Ларсен. – Опытный сыщик. Он работал в экспериментальном физиогномическом отделе у Петра Аполлоновича. И образование у него как раз медицинское. Гаубе – дворянский род, небогатый, но известный своей честностью…

– Известный своей честностью и тем, что их матушка в девичестве звалась Ларсен, вашего батюшки двоюродная сестра, – ехидно продолжил Щекин. – Что же это вы, Святослав Францевич, немецкую родню на государственное жалованье подтягиваете? Присосаться, так сказать, к казенной титьке?

– Да как вы… – Ларсен побледнел, вскинул брови, и все его сухое, жилистое тело едва рефлекторно не приняло боксерскую стойку. – Феликс – талантливый сыщик и при этом медицинский специалист! А остальное тут вовсе ни при чем!

– Ваш Гаубе завалит все дело! Он же только с кадаврами в морге общий язык может найти, а тут нужно людьми руководить! – не унимался Щекин.

– Довольно! – Будылин попытался успокоить надвигающуюся бурю. – Святослав Францевич, вы правы насчет медицинского образования, оно бы, конечно, пригодилось, но Гаубе действительно трудно сходится с людьми, он хорош в одиночной работе. – Он развернулся к Щекину, который немедля придал своему бугристому лицу невинное выражение. – А вы, наверное, хотели предложить нечто весьма полезное?

– Безусловно. – Старый сыскарь подобрался и закивал. – Пантелей Черных, с огромным опытом работник. Всю жизнь на Сенной площади. Скажите, где еще встретишь помешанных и психопатов? Пантелей с посыльного начинал, я много лет его знаю. Есть у него талант – людей понимает и человеческую натуру знает досконально. Вот это дар от Бога, знание души человеческой, а не вся эта заумь немецкая!

– Черных?! – Ларсен отрывисто и зло рассмеялся, так что ему пришлось поправить пенсне. – Он же, простите, лапоть неотесанный! Три класса гимназии и школа городовых! Ему же предстоит маниаков ловить, а не карманников на Сытном рынке. Изощренная психика душевнобольного – это сложная и тонкая вещь. Разобраться в ней может только образованный человек с современным складом ума, а не Черных, от которого водкой все время несет. И нос у него такой же сизый, как у вас!

Ларсен победоносно указал пальцем на нос старого сыщика, который действительно цветом напоминал спелую сливу. Уязвленный Щекин негодующе затряс брылями и перешел в контратаку:

– Молодой человек! Да будет вам известно, что я потерял здоровье на государственной службе! У меня скверный обмен веществ! А водку я, по настоянию докторов, и вовсе почти не пью уже много лет!

Будылин не смог больше выдерживать происходящее и с резким звуком захлопнул папку, заставив спорщиков замолчать и удивленно обернуться.

– Довольно на сегодня, я думаю, – подчеркнуто спокойно произнес он в наступившей вдруг тишине. – Господа, спасибо вам за ваше мнение. А теперь прошу простить, время уже позднее и голова от ваших криков гудит, как колокол.

Ларсен, выдержав секундную паузу, поднялся из кресла, сухо попрощался и попятился к двери, стреляя взглядом в Щекина. Дождавшись, пока тот выйдет, чиновник покачал головой, встал, отчаянно скрипнув креслом, и тоже направился к выходу, продолжая тяжело вздыхать и качать головой.

Будылин дождался, пока стихнут его шаги и ворчание на лестнице, аккуратно собрал бумаги и, заложив руки за спину, принялся прохаживаться по кабинету взад-вперед. Сыщик досадовал на свою ошибку и на забытое обещание самому себе – во избежание подобных инцидентов не сводить своих помощников вместе на расстояние пистолетного выстрела. Удивительным образом двое лучших сотрудников, по отдельности – светлые умы и рассудительные профессионалы, оказавшись рядом, вели себя как кошка с собакой. Он остановился и сокрушенно потряс головой. Нет, конечно же, такие решения нужно принимать только самому и самому нести ответственность за последствия. Он еще раз вздохнул и обратился к стеллажу с полицейским архивом. Будылин осторожно провел пальцем по ряду корешков, словно опасаясь разбудить чудовищ, заключенных в туго набитые папки и пухлые тома закрытых уголовных дел. Чего тут только не было: братоубийства, предательства, самые ужасные проявления человеческой алчности, похоти и злобы. Хватило бы на сотню древнегреческих трагедий. Он с трудом вытащил с полки один из томов и погрузился в чтение.

Глава 3

В дело был вшит номер «Олонецкого альманаха», сразу привлекающий внимание заголовком на первой странице, напечатанным такими большими буквами, что они казались чуть ли не больше названия самого журнала.

ЛЕСТНИЦА СМЕРТИ

Изощренность преступного мышления в наши дни доходит до таких высот, о каких, кажется, невозможно было и помыслить какие-то пятьдесят-сто лет назад, – сетовал автор. – Духовная извращенность недвусмысленно намекает на то, что общество деградирует. И чем дальше, тем страшнее и уродливей становится облик наших сограждан. Стоит оглянуться вокруг, как становится понятно, что растущие сверх всякой меры города, дымы заводов, грохот разъезжающих по мостовым самоходных повозок постепенно приводят к разложению общества. Сама атмосфера российская наполняется вредными, удушливыми миазмами. Сомневаетесь? Так посудите сами!

Всякий житель Сердобольского уезда Выборгской губернии знает, что к северу от порожистой реки Тохмайоки раскинулось бескрайнее море леса, в которое решаются «заплывать» только местные жители да опытные следопыты. Места здесь суровые и неприветливые. Всяких любопытствующих и праздно гуляющих туристов они не привечают, и даже наоборот – готовы встретить смертоносными топями, незаметно подстерегающими за самого невинного, казалось бы, вида полянкой или опушкой. Так что редакция нашего альманаха настоятельно не рекомендует вам без сопровождающих специалистов посещать сердобольские дикие красоты, даже если вы увлеченный адепт натуроведения, исследователь и первопроходец. А уж с тем ужасом, каковой вскрылся намедни, думается, у вас и самих отпадет всякое желание близко знакомиться с местной природой.

Так что же приключилось?

Как мы уже упоминали, в глубь лесов, растущих на берегах Тохмайоки, рискуют ходить исключительно знающие местность старожилы. К таким специалистам можно смело отнести карела Микко. Это уже немолодой, скупой на слова и эмоции охотник, который всю жизнь прожил неподалеку от мраморного карьера Рускеала и знает окрестности как свои пять пальцев. А то даже и получше.

Известно, что у каждого охотника свои тропки, ориентиры и хитрости, благодаря которым он возвращается домой с добычей. Вот и давеча Микко шел одному ему ведомым путем через болота и чащи, как внезапно услыхал кряканье утки чуть южнее своего обычного маршрута. Это показалось ему странным, так как в той стороне были одни лишь топи, в которых отродясь не водилось крупной живности – только комарье. Другие охотники, насколько знал Микко, в те края тоже не заглядывали. И вообще, места там считались гиблыми. Однако вылазка в этот раз была не слишком удачной, а возвращаться домой с пустыми руками охотник не желал. Так что, как говорится, чем лукавый не шутит? Микко свернул с обычного маршрута и направился в сторону многообещающего кряканья.

Однако, по его словам, чем дальше он отходил от проторенной тропы и чем ближе становилось место, откуда доносились звуки, тем более жутким делалось окружающее пространство. Обычно лес наполнен тысячами шорохов, писков и иных какофоний. Но здесь с каждым шагом лес все больше погружался в молчание. И было сие молчание не умиротворяющей тишиной девственной природы, но безмолвием заброшенного погоста.

Выйдя к топям, Микко остановился. Поначалу от удивления и непонимания, а после уже объятый нутряным ужасом. Ноги не слушались. По собственным словам охотника, он несколько бесконечно долгих минут стоял на краю болота как вкопанный, не в силах поверить собственным глазам. И было от чего ужаснуться! Мостики через топь, обычно выстилаемые деревянными досками, здесь были составлены из костей. «Ну, что ж такого? – спросит читатель. – Мало ли какая нужда толкнула местных жителей использовать кости взамен дерева. Зверья в лесах полно. Может, такое решение и вышло более простым и выгодным». Может, и вышло бы, дорогой читатель, если бы не одно обстоятельство, от которого кровь начинает стыть в жилах.

Микко, как мы уже сообщали, был весьма опытным охотником, да и лет ему набежало порядочно, так что повидать на своем веку довелось всякого. И, стоя на краю болота и глядя на диковинные мостки, он безошибочно определил, что удивительный строительный материал не просто останки местных животных. Это людские кости! По свидетельствам более поздних очевидцев и по следственным материалам, на болоте было обнаружено немало и человеческих черепов. Но вернемся пока к нашему охотнику.

Как только Микко утвердился в своем жутком открытии, он тут же забыл и об утином кряканье, и о неудавшейся охоте. Не помня себя от ужаса, старый следопыт бросился назад в поселок, где первым делом сообщил о своей кошмарной находке старосте.

Тот немедленно известил урядника, и на место была выслана бригада, чтоб удостовериться в истинности сообщенной Микко информации. А когда все подтвердилось, перед руководством поселка, да и всего уезда встал огромный вопрос: что делать? До сего момента местному отделению полиции не приходилось сталкиваться с подобной аномалией, а потому и разумной программы действий найти не удавалось. Руководству не осталось ничего иного, как просить помощи в губернском управлении. Однако и там не смогли решить, как поступить в такой нестандартной ситуации, а потому направили запрос в Санкт-Петербург.

В столице обращение сердобольцев тут же адресовали в управление сыскной полиции, где очень быстро дали ответ: в Сердобольский уезд Выборгской губернии направляется старший агент сыскной полиции Роман Мирославович Муромцев.

Весьма вероятно, что сие имя уже знакомо читателю, в особенности коли он следит за отечественной уголовной хроникой. И в таком случае господин Муромцев в представлении не нуждается. Однако же для тех, кто не столь близко знаком с внутренней «кухней» сыскного дела, поясним: Роман Мирославович не просто сыскарь или мелкий конторский штафирка, коих в полиции сотни. Нет. Муромцев, можно сказать, звезда, гений, на чьем счету уже более десятка раскрытых убийств. Он легко мог бы быть прототипом хитроумного мсье Лекока, если бы Эмиль Габорио – создатель этого персонажа – проживал в наших широтах. И то, что «дело о сердобольских костях» поручили именно ему, говорит о важности, необычности и трудности данного расследования.

Первыми подозреваемыми, кои появились в списке следователя, закономерно стали некоторые представители местных карельских общин. Так как общеизвестно, что многие из них не распрощались со своим богомерзким языческим наследием. А значит, обнаруженные на болотах кости вполне могли быть остатками человеческих жертвоприношений какому-нибудь хтоническому ящеру, каковой, как считают эти отступники, живет в топях.

В ходе разработки этой версии был допрошен и местный саамский колдун – войт. Как ни странно, но он оказался человеком весьма образованным (получил в Финляндии диплом учителя) и рассказал, что некогда в здешних местах и правда бытовали странные верования. Некоторые маргинальные группы поклонялись темным сущностям в ипостаси лесных духов, подводных тварей или даже мороза. Но такая практика осталась в далеком прошлом. Теперь если уж кто из карелов и веровал во что-то, кроме Господа нашего Иисуса Христа, то в основном сии культы связаны с солнцем. Также войт заявил, что мостки из костей не могут иметь отношения даже к тем самым темным обрядам, так как по ним жертву духам должны были либо топить в болоте, либо привязывать к дереву, чтобы замерзла. Но строить из костей мостки? Нет, это решительно никак не вяжется даже с самыми древними практиками.

Пока шли допросы колдуна, в лесах, поблизости от места, где были обнаружены первые костяные мостки, проводились поиски, и нашлось еще множество подобных «построек». Основную их часть составляли руки и ноги разной степени разложения. Подсчет костей позволил установить, что общая численность погибших составляет двадцать пять человек. Возраст разный, но все взрослые. Детей, благодарение Всевышнему, среди жертв не оказалось.

Когда слух о количестве невинно убиенных просочился за стены морга и местного полицейского управления, в окрестностях закономерно началась паника. Люди в ужасе стали прятаться по домам, запирать двери на все замки и даже отказывались выходить на работу. Отчего на близлежащих мраморных карьерах банально стало некому добывать камень. Подобное положение дел вызвало срочный циркуляр из Петербурга, строго наказывающий разрешить вопрос в кратчайшие сроки.

Следствию пришлось прибавить ходу. Людей не хватало, однако Муромцев выжимал из местной полиции все соки, работа шла почти круглосуточно.

Задержанного колдуна привезли на место, чтобы провести следственный эксперимент. Осмотревшись, он резонно заметил, что двадцать пять человек – это огромное количество для здешних поселений. Пропажа такого числа людей не могла бы остаться незамеченной. Также войт отметил, что кости в мостках уложены чересчур ровно, параллельно друг другу, на одинаковом расстоянии и перпендикулярно направлению движения. Местные никогда бы так мостки класть не стали. Для малообразованных жителей близлежащих поселков такая точная геометрия просто ненужная трата сил и времени.

Старший агент сыскной полиции согласился с задержанным, и версия о ритуальном убийстве была следствием отброшена.

Принимал участие в расследовании и еще один интересный человек, помимо петербургской звезды, столичный гость – священник отец Глеб. Он как раз оказался проездом в Петрозаводске, когда туда дошли слухи о чудовищном преступлении в Сердобольском уезде. Недолго думая, божий человек оставил свои дела и приехал к месту расследования, дабы отпеть и упокоить души невинно убиенных.

Так и оказались в один из вечеров за столом отца Феофана – местного батюшки – старший агент сыскной полиции и священник. Само собой, беседа быстро перешла к обсуждению громкого дела, которое к тому же с ходом расследования вызывало все больше вопросов, чем приносило ответов.

Муромцев поделился наблюдением войта о слишком аккуратно уложенных деталях мостков и задался закономерным вопросом:

– Что же это может быть, если не мостки? Дощечки на заборе?

– Шпалы, – подхватил отец Глеб. – Ступеньки веревочной лестницы.

И, прежде чем Роман Мирославович успел возразить, священник добавил, что окормляет в столице дом умалишенных при храмовой больнице и за время своей работы не раз замечал, что мании душевнобольных могут создавать весьма странные картины мира. И некоторые из пациентов изо всех сил стремятся эту странность исправить. К примеру, учитель геометрии решает задачу, созданную его патологическим воображением, при помощи наказания учеников. Или помешавшийся подрядчик строит железную дорогу из конечностей бестолковых, по его мнению, рабочих.

На последних словах, по свидетельствам присутствующих, хозяин дома отец Феофан аж чаем поперхнулся.

– Откуда вам про дорогу ведомо? – удивленно спросил он. – Строим мы дорогу, да. До мраморного карьера. Местные, правда, строить не идут, говорят, места там нехорошие. Так приходится нанимать чудь всякую – финнов, лапландцев. Только сладу с ними никакого, работают токмо из-под палки, так что тянется это все уже ого-го… Чувствую, полетят скоро головы ответственных…

– А кто ответственный? – оживившись, спросил Муромцев.

– Так из наших же и есть. Инженер. Как его?.. Ерохин, кажись. Петр. Ну да.

Не откладывая дела в долгий ящик, старший агент сыскной полиции вместе с отцом Глебом прыгнули в повозку, даже не закончивши ужина, и помчались по грязи и непогоде по новому следу. А ехать до Ерохина оказалось неблизко – двадцать верст. Однако это обстоятельство не остановило почуявших след ищеек.

Добрались до места они через пару часов, и обнаружилось, что проживает инженер Ерохин в деревянной времянке, которая вполне ему соответствует (ну, или он ей). Встретил нежданных гостей хозяин пьяной руганью, которая стихла лишь тогда, когда Муромцев ткнул ему в нос свои документы. Тогда Ерохин сразу раскис и начал лепетать, что, мол, да, он и есть местный инженер путей сообщения. Надзирает за постройкой узкоколейки до мраморного карьера. Только карты проложили неверно – там одни болота по пути. Да еще чухонцы эти. По-русски ни бельмеса не понимают, валенками прикидываются, ни работы с ними, ни сладу. И при таком раскладе с него – Петра Ерохина – начальство скоро голову снимет.

Слушая этот поток жалоб, Роман Мирославович уже собирался оборвать плакальщика, когда отец Глеб шепотом попросил оставить его с инженером наедине.

– Тише-тише, сын мой, – услышал следователь перед тем, как закрыл за собой дверь. – Исповедайся, сними грех с души, и Господь не оставит тебя.

Через некоторое время бормотание, доносящееся из избы, сменилось плачем, который затем перешел в надрывный крик:

– Я всех порешил! В беспамятстве я был!

Ерохина арестовали и по постановлению суда признали недееспособным. Нынче он приписан к клинике душевнобольных, где и обретается на казенном довольствии.

Раскрытие такого громкого, сложного и ужасающего дела стало новым свидетельством триумфа столичного уголовного сыска в лице старшего агента Муромцева. А также засвидетельствовало важность знания человеческой души, которое и стало ключом к разгадке, за что отдельная благодарность от всего Сердобольского уезда отцу Глебу.

Глава 4

Нанятая Будылиным пролетка свернула с Забалканского проспекта и, разбрызгивая грязь, двинулась дальше на юг. Воздух пах оттепелью. Московское шоссе, широкое и бесприютное, тянулось в обе стороны, пропадая в пелене мельчайшего моросящего дождя. Иван Дмитриевич сидел нахохлившись, как филин, ежеминутно растирая покрасневший нос. Шуба, которой он был укрыт, стремительно напитывалась влагой, а суконная верхушка шапки извозчика, маячившая перед лицом пассажира, потемнела и сплющилась. Будылин, превозмогая сырость и тряску, использовал время, оставшееся перед встречей, чтобы упорядочить свои мысли и еще раз убедиться в правильности принятого решения. В свое время он продвинулся по службе и теперь успешно руководил сыском в огромной, кишащей преступниками столице именно благодаря своей способности вгрызаться в расследование, как бульдог, и не разжимать челюстей, пока преступник не пойман. Но не всякую проблему можно решить самому, иногда нужно найти человека, которому можно полностью доверять, и это всегда было самым сложным для пожилого сыщика. Воспоминания поначалу привычно крутились вокруг последних громких дел, связанных с убийцами-маниаками, в сотый раз пытаясь выискать упущенные и скрытые детали, но позже, когда ход пролетки стал ровнее, старческая дальнозоркость его памяти взяла верх, и перед глазами всплыли картины далекого прошлого, когда он сам, еще молодой начинающий сыщик, нарядившись в синий армяк извозчика, крался в логово банды убийц-душителей, зажав кастет в рукавице.

Коляску тряхнуло, извозчик заковыристо матюгнулся и свернул на раскисший проселок, ведущий к усадьбе Муромцева. За время дороги дождь прекратился, облака немного разошлись, и низкое северное солнце слепило глаза. Будылин отпустил пролетку и дальше пошел пешком, разминая ноги и поскальзываясь на островках льда. Листва с деревьев уже совершенно облетела, и вся усадьба была хорошо видна с дороги: небольшой домик в четыре окна с прилепившейся сзади банькой, сарай и огород, отделенные аккуратным фруктовым садом. В этом саду, среди обнаженных яблонь, работник – пожилой мужик с торчащей жидкой бороденкой – укрывал на зиму кусты роз, обвязывая их густо-зеленым душистым лапником. Мужичонка-садовник суетился, стараясь успеть закончить дело, прежде чем вернется непогода, и в спешке криво наматывал бечевку, из-за чего укрытие выходило худое и перекошенное. Стоявший рядом высокий мужчина в наброшенном на плечи тулупе повернулся спиной к дороге, так что ясно была видна только его рука, требовательно указующая на куст.

– Веня, голубчик, так же совершенно никуда не годится! Ну это же тебе не черная сморода! Нужно вязать туго, чтобы мышь не пролезла, иначе просто погубим растения, как в прошлом году. Здесь вот! – озябший палец ткнул в прореху среди еловых ветвей. – И вот здесь еще!

– Так надо было сажать сорт Грутендорст, как у людей! Его вообще укрывать не надо! – не выдержал садовник. Отбросив ветку, он распрямился и с вызовом посмотрел на мужчину, бородка его тряслась от раздражения. – Послушали бы хоть раз доброго совета! Погоды, вы гляньте, какие стоят! Чай, не Баден-Баден…

– И еще с этой стороны, – невозмутимо продолжал хозяин усадьбы, указывая пальцем. – И те два куста у ограды тоже.

Мужик, прищурившись, попытался пересилить взгляд, но спустя мгновение плюнул, вытер нос рукавицей и принялся ожесточенно заматывать непокорную розу, возмущенно бормоча что-то под нос.

Будылин свернул с дороги и, балансируя руками, спустился по обледенелой горке к изгороди. В предвкушении встречи лицо его приняло приязненное выражение:

– Роман Мирославович! Здравствуйте!

Мужчина медленно обернулся и растерянно уставился на Будылина, словно с трудом припоминая старого знакомого. Ему было за сорок, темно-русые, слегка поредевшие волосы зачесаны назад, проседь в аккуратной бородке и усах. Под тулупом Муромцев был одет в домашний вельветовый костюм, слегка лоснящийся на коленях.

Пауза затягивалась.

– Что же вы, неужели старика даже на чай не пригласите? – с деланым укором удивился Будылин, цепляясь рукой за калитку, чтобы не поскользнуться.

– Иван Дмитриевич? – наконец очнулся Муромцев. – Здравствуйте. Простите меня. Проходите, конечно, сейчас я отопру. Ох, я вижу вы совсем продрогли, пойдемте скорее в тепло. – Он повел гостя по расчищенной дорожке в сторону дома.

В доме было жарко натоплено и уютно пахло дымком. Гостиная хранила следы лаконичного быта, свойственного отставным военным или просто одиноким мужчинам, не чуждым порядка и аккуратности. Вся мебель, кроме кресла, тахты и двух стульев у круглого обеденного стола, стояла в чехлах, было чисто, светло и пусто. Муромцев оставил гостя медленно отогреваться в кресле и торопливо ушел куда-то. Будылин проводил его пристальным взглядом и еще раз задумался о предстоящем разговоре. Роман Муромцев оставил работу в сыске внезапно, при драматических обстоятельствах. С тех пор прошло уже несколько лет, которые он провел как отшельник здесь, в своем домике неподалеку от Гатчины, и что теперь происходило в одной из светлейших голов петербургской полиции, оставалось загадкой.

За дверью что-то звякнуло, покатилось, послышались голоса, и хозяин дома отворил дверь, пропуская пожилую кухарку, осторожно несущую поднос с дымящимся жестяным кофейником. Бывшие коллеги долго усаживались за стол, звеня блюдцами и отодвигая стулья, угощения были самые немудреные – баранки, хлеб, крыжовенное варенье в вазочке с отколотым краем.

Муромцев, крепкий и широкоплечий, такой же, каким он запомнился Будылину при последней встрече, возвышался над столом, потчуя гостя с несколько преувеличенным усердием. Он действительно напоминал бы почтенного военного на пенсии, если бы не странная растерянность в манерах и взгляд такой, словно хозяин бесконечно пытался припомнить какое-то важное обстоятельство, которое неизменно ускользало из его памяти.

– Сахару, Иван Дмитриевич?

– Благодарствую, да вы же только что предлагали. – Будылин нетерпеливо покосился на кухарку, выжидая, пока она, охая и скрипя половицами, не удалилась за дверь.

– Так что же, э-э… как идут дела в Петербурге? – опередил его Муромцев, изображая оживленный интерес.

– Ветры дуют, министры лютуют, – пожал плечами начальник сыска и шумно отхлебнул горячий кофе. – Никакого недостатка в душегубах, грабителях и мошенниках по-прежнему не наблюдается. Да что там Петербург, бог с ним, – раздраженно поморщился он, словно застигнутый внезапным приступом зубной боли. – Расскажите лучше вы, как житье в отставке? Пенсию вам перечисляют исправно?

Будылин отодвинул чашку и, поигрывая ложечкой, выжидательно посмотрел на отставного сыщика. Вся обстановка дома, как бы тот ни пытался это скрыть, указывала на давнюю нужду и строгую экономию, которую соблюдал хозяин.

Муромцев долго молчал, растирая лоб, потом наконец ответил рассеянно, будто на секунду потеряв нить разговора:

– Пенсию? Ах да, платят… Платят исправно, все в срок, спасибо за хлопоты, Иван Дмитриевич. – Он с усилием разломал очерствевшую баранку и принялся задумчиво макать ее в чашку. – Житье не сахар, врать не буду, скука смертная тут. Но как мне жаловаться? Нужно Господа благодарить, что вообще жив остался. Вот… огородничаю потихоньку, за садом стараюсь ухаживать. Вот прошлой зимой три куста роз померзли, а в этом году еще хуже мороз обещают…

– Что же, и на лечение хватает? – недоверчиво переспросил Будылин, еще раз оглядывая видавшие виды обои в синеватый цветочек и разномастную посуду, ютившуюся на столе, словно остатки разбитой армии. – И твое, и Ксении?

– Мое и Ксении? – бессмысленно повторил Муромцев. Его лицо на мгновение приобрело отрешенное выражение, а кусок баранки выскользнул из пальцев и канул на дно чашки. – Да… Да, хватает по большей части… Помогало бы оно, это лечение! Доктора хорошо умеют только деньги брать да головой качать. Выписали новые лекарства вот… Предлагают снова настойку опия, и еще это… как его?.. Да как же называется, черт его возьми совсем… – Он нахмурился от досады и снова принялся растирать ладонью лоб. – Как же… Да… Да, лечение стало дорого… Требует средств немалых, надо признать, – сдался наконец Муромцев, опустив голову.

– Вам, я вижу, рана не дает покоя? – осторожно спросил Будылин.

– Рана? – Муромцев поспешно убрал руку, которой привычным движением начал было массировать лоб. – Да нет, что вы. Уже намного лучше. Почти не беспокоит.

– Вот как? Ладно…

Повисло неловкое молчание. Начальник сыска колебался. Было горько это признать, но один из его лучших следователей, видимо, так и не смог до конца оправиться от произошедшего. Это был все тот же Роман Муромцев, серьезный, надежный, опытный сыщик, но втравливать его в этот переплет сейчас, когда он так уязвим, означало подвергнуть смертельному риску и следователя, и все дело. Но Муромцев идеально подходил для этого задания, на кого еще он мог положиться? Нет. Слишком опасно, нельзя заставлять его так рисковать, это будет просто нечестно.

– Ладно… Ну что же, Роман Мирославович, приятно было повидать старого коллегу, но пора мне и честь знать. – Будылин встал, оглушительно скрипнув стулом, и похлопал себя по карманам. – Может статься, успею еще на вечерний поезд, чтобы в пролетке кости не морозить. Ах да, вот голова дырявая! Забыл, зачем приезжал! Вот… Вот, это вам пришло от полицейского управления. Это… э-э… по ветеранской части вспоможение пришло, я лично решил привезти, заодно и проведать вас. Возьмите!

– Да разве делают так? А в ведомости расписаться разве не нужно? – Муромцев недоуменно рассматривал бежевую сторублевую ассигнацию, лежащую на столе. – Как же это, без ведомости?..

– Ведомость? Ну что же вы, бросьте вы эту бюрократию! Берите, берите!

Будылин попытался скрыть смущение, но хозяин дома смотрел на него пронзительно, с каким-то острым и сложным чувством, так что старый сыщик не выдержал и, пряча глаза, отступил к двери.

– Роман Мирославович, это для лечения вам весьма пригодится, возьмите, пожалуйста, – добавил он уже тише с умоляющими нотками в голосе, и Муромцев, опустив глаза, запихнул ассигнацию в оттянутый вельветовый карман.

Посидев еще секунду с опущенной головой, он вдруг неожиданно порывисто встал, в три шага догнал Будылина в дверях и с жаром обратился к нему:

– Иван Дмитриевич, постойте. Я же все понимаю. Вы думаете, что я не в себе? Что я больше не гожусь ни на что, что я инвалид теперь из-за этого! – он постучал указательным пальцем по виску. – Но все не так. Если бы мне только вернуться к работе. Необязательно сыщиком даже… Да хоть писарем! Лишь бы мозгам дать дело! Бездействие мне хуже любых ранений, это от него моя голова отказывает! Иван Дмитриевич, окажите содействие, будьте милостивы. Вы же сюда не деньги раздавать приехали, вы же предложить мне что-то хотели, дело какое-то? Верно? Я это сразу по вам заметил. Что же вы молчите?

Будылин стоял, привалившись к дверному косяку, и на лице его играла неожиданная мягкая улыбка.

Глава 5

Лечебница для душевнобольных на пересечении Мойки и реки Пряжки разрасталась год от года, пристраивались новые флигели, прибывали новые пациенты, ширился штат врачей. Теперь это был уже настоящий маленький городок, с раннего утра курившийся десятками печных труб, наполненный запахами кухни и карболки, окриками служащих, скрипом каталок и гомоном пациентов.

Но в кабинете отца Глеба, располагавшемся в дальнем крыле главного здания, обычно царили относительная тишина и покой. Лишь сегодня они были нарушены визитом старого коллеги отца Глеба – доктора Михаила Андреевича Груздя. И как всегда во время подобных визитов, мирная беседа быстро переросла в привычный спор.

Желтоватый вытертый паркет отчаянно скрипел и стонал под каблуками пожилого доктора, пока тот напряженно расхаживал по кабинету – от двери до окна и обратно, снова и снова. Нос и борода его находились в постоянном движении, сопровождавшем усиленные раздумья.

– Ну хорошо, допустим. Я понимаю, что это ваш долг – защищать заблудшие души. Но если оставить все эти художественные рассуждения и красивые метафоры, мы увидим лишь умалишенных, несчастных людей, потерявших социальный облик. Под влиянием злокачественных процессов, происходящих в мозге, они становятся форменными чудовищами, лишенными морали и рассудка. И я… – Доктор неожиданно остановился и развернулся к собеседнику. – Я хочу дать им последний шанс принести пользу обществу, шанс поучаствовать в научном медицинском прогрессе и помочь пролить свет на тайны человеческого сознания! А вы, батюшка? Что вы можете им предложить?

– Возможность прийти к Господу, спастись самим и спасти других несчастных. Не так уж и мало, я думаю.

Отец Глеб смотрел на доктора совершенно серьезно, но морщинки в уголках глаз, как всегда, прятали улыбку, что придавало его словам некоторую особенную мягкость, которой было очень тяжело противостоять горячими аргументами и напором. Поэтому доктор Груздь устало выдохнул, привалился к стене и принялся протирать пенсне краем халата, приготавливаясь зайти на неприступного священника с другого фланга.

Михаил Андреевич Груздь работал в лечебнице для душевнобольных при храме Николая Чудотворца с тех пор, как десять лет назад ее передали в городское управление, и за это время успел узнать отца Глеба вполне хорошо, но все же не мог удержаться от соблазна поспорить с ним и делал это при всякой возможности.

– Слова, слова… – Он вытер слезящиеся от простуды глаза и решительно нацепил пенсне обратно. – Ваши подопечные банально галлюцинируют, а вам чудится божественное откровение. Страдающие идеофренией или delirium tremens чаще всего наблюдают чертей, призраков и прочую нечисть, но ангелы, пророки или даже небесное воинство во всей славе тоже не редкость. Я же говорю о вполне конкретных и научно обоснованных практиках.

Священник выслушал эту возмутительную речь в полном спокойствии. Высокий и подтянутый, облаченный в строгий серый подрясник, он был почти что ровесником доктора Груздя, но казался намного моложе благодаря легким движениям и ясному, внимательному взгляду.

– А вы сами с ними побеседуйте, Михаил Андреевич, – неожиданно предложил он. – Узнайте, что сами больные про это думают. Человеческое слово способно на многое, если за ним стоят истинная вера и любовь. Оно исцеляет и приносит облегчение. Это истерзанные умы, измученные души, многие из них в ужасе от содеянного и искренне стремятся к покаянию. Мы с вами не имеем права отказывать им в этом. А ваши «практики», может, и имеют большую ценность для науки, но по сути своей являются жесточайшими пытками. Электрический ток, трепанации…

– Во-первых, – перебил его доктор, выставляя вверх толстый, поросший седыми волосками палец, – я не собираюсь советоваться с умалишенными по поводу методов лечения. Это антинаучно и просто-напросто смешно. Это вы тут окормляете паству и можете позволить себе проповедовать как вам вздумается, а я врач и должен действовать объяснимыми методами и в соответствии с профессией. Во-вторых, – он с торжествующим видом отогнул второй палец, – ваше преподобие, как же вы предлагаете развивать науку, если мы не сможем работать непосредственно с объектом исследований? Для изучения недугов подобного рода необходим опытный материал, а именно пораженный болезнью, патологический человеческий мозг. А найти такую штуку невозможно нигде, кроме как в голове душевнобольного. И что же вы прикажете делать?

– То, что должен делать врач, – пожал плечами отец Глеб, отодвинул занавеску и невозмутимо принялся поливать фикус, приунывший на широком подоконнике, – облегчать страдания, спасать жизни. Причинять боль, если это необходимо, чтобы помочь человеку. Но истязать и калечить живых людей, только чтобы твоим именем назвали новый синдром… или, еще хуже, чтобы посрамить более удачливого коллегу… – Священник, даже не оборачиваясь, почувствовал, как наливаются кровью уши его собеседника. Тем не менее осторожно отставил в сторону фаянсовый чайничек и начал бережно протирать запыленные листья влажным тампоном, хмурясь, если попадались засохший побег или темное пятно. – Тут благословения не ждите. Господь помогает, если дело с любовью делают и для человека. Любое дело – и пшеницу растить, и кафтан сшить и научное открытие совершить. А если на душе гордыня одна, если знание, как идол, в красном углу вместо образа стоит – значит, не от Господа оно пришло. Такая наука, как у вас, Михаил Андреевич, другим помощникам больше по нраву.

– Ну полно вам, отец Глеб, полно! Сначала вы меня каким-то мясником хотели представить, теперь черта мне в помощники сватаете! – взорвался наконец доктор Груздь, до этого молча копивший раздражение. – Я, и вам это известно, уже много лет работаю в лечебнице при исправительном заведении и все это время занимаюсь в основном острыми параноидными психозами и прочими буйнопомешательствами. Я всякого повидал: садистов, расчленителей, людоедов, насильников, детоубийц. Столько горя, столько звериной жестокости, отвратительной похоти и подлейших человеческих проявлений… Все, что я хочу, – найти корень этого порока и искоренить его навсегда. – Врач устало опустился на подоконник рядом с фикусом и со вздохом вытянул ноги. – Избавить общество от этой напасти. Поймите, те, о ком вы так печетесь, со временем должны просто исчезнуть как сорт человека. Уже сейчас мы знаем, что наклонности к насилию, сопряженные с тяжелым слабоумием и буйнопомешательством, – все это во многом результат дурной наследственности. Все, что нам нужно, это провести определенную селекцию… – Доктор протянул руку, отщипнул от фикуса подгнивший листок и растер его между толстыми пальцами, потянулся было за следующим, но, поймав неодобрительный взгляд отца Глеба, поспешно продолжил: – Если этого не сделать, тогда все общество скоро окажется в опасности. Вы же видите, что творится! Количество случаев психических расстройств растет с каждым годом. Маниаки и психопаты плодятся в этом городе, как тараканы под комодом. Когда эта лечебница открылась, в исправительном заведении содержалось двадцать пять пациентов, а сейчас их уже почти семь сотен, при том что палаты рассчитаны на вдвое меньшее количество. Больных селим в хозяйственных помещениях!

– Да, мрачное время началось, – хмуро согласился священник, – и виной всему все та же гордыня. Человек решил, что он может обойтись без Господа. И теперь никто не мешает ему убивать и насильничать, а после ходить, задрав кверху нос. Вы думаете, что все поняли про человека. Что можете разобрать его и копаться внутри, как в механической игрушке, или разводить людей, как померанских шпицев, вычищая породу. Но вы забываете про главное. Человек – это создание Господа, и все мы в первую очередь дети Божии. А всякое дитя, даже злое и увечное, создано для любви и нуждается в ней. Через любовь, молитву, покаяние мы можем помочь этим несчастным спастись.

– Ой, ну только не начинайте опять! – доктор Груздь поморщился так, как будто у него заболел зуб. – Молитва бесполезна там, где нужна резекция коры головного мозга. Эдак мы к тому придем, что вместо скальпелей и пилюль будем со свечками стоять и лечить эпилепсию семикратным прочтением «Отче наш»! Вы подумайте только, «дети Божии»! А Ерохин? – Доктор поежился и вдруг, перестав паясничать, серьезно взглянул на отца Глеба. – Ерохин, которого с вашей помощью в клинику и упекли. Он, по-вашему, тоже дитя Божье?

– Вполне. И так же, как прочие, заслуживает спасения.

– А я бы этого Ерохина… – и после небольшой паузы доктор процедил сквозь зубы: – пустил бы на препараты для анатомического театра. Располосовал бы, как лягушку, и выставлял бы в банке с формалином рядом с двухголовым теленком и прочими чудищами.

– Что же, значит, душевные болезни не щадят и психиатров. Увы. – Отец Глеб заложил руки за спину и принялся смотреть поверх головы доктора, как за окном собираются ранние сумерки.

– Психиатр, – презрительно повторил доктор. – Батюшка, вы же знаете, что мне не нравятся эти модные словечки, они отдают мистикой. Что до того, что я, по вашему мнению, тоже болен… Не сомневаюсь. Слишком долго я варился в этом бульоне. Но пока что белый халат ношу я, а не Ерохин, и значит, решать, кого и как лечить, тоже буду я! – Он с возмущенным пыхтением слез с подоконника, заставив половицы оглушительно заскрипеть. – А вы и дальше можете возиться с вашими душегубами. На здоровье. Что вы там с ними хотели делать? Натаскивать сумасшедших, чтобы они помогали преступников ловить? Хе-хе. Ну давайте-давайте, Бог в помощь! Только знаете что…

Доктор не успел договорить, поскольку из-за двери послышался незнакомый мужской голос, настойчиво спрашивающий в ординаторской про отца Глеба, а еще через секунду в дверь отрывисто постучали, и, получив приглашение, в кабинет осторожно заглянул полицейский надзиратель.

– Здравия желаю, ваше преподобие! – Полицейский, смущенно улыбаясь, мялся в дверях, чтобы не натоптать галошами в кабинете. – Батюшка, вас велено в управление сыска пригласить. Иван Дмитриевич просил поторопиться.

Священник и доктор недоуменно переглянулись и снова уставились на неожиданного гостя.

– А что вдруг за срочность? – настороженно переспросил отец Глеб. – Случилось что?

– Случилось, – полицейский не смог сдержать широкую улыбку, – еще как случилось. Муромцев из отпуска вернулся! Дело новое, убийства! И вас вызывают как консультанта!

Глава 6

Утро в городе Энске выдалось на удивление морозным. Если в Петербурге уже начиналась оттепель – пусть сырая и промозглая, но все-таки откровенно намекающая на весну, то здесь окончанием зимних холодов и не пахло. Снег валил, аки в самый разгар новогодних празднеств, и останавливаться, судя по всему, не собирался. Завывания метели были слышны с самого раннего утра, будто поезд не просто проехал от столицы до Энска, а переместился во времени из предвесеннего сегодня в дышащее ледяным морозом былое, которое не сулило ничего хорошего. Ну или, уж во всяком случае, теплого и приятного. Впрочем, Муромцева определили на это дело не за его возможные «приятности», а как раз совершенно наоборот.

Окна вагонов заволокло изморозью, и рассмотреть, что там творится на приближающемся перроне, не представлялось никакой возможности. Однако Роман Мирославович, сидя у окна и привычным жестом потирая лоб, все равно пристально всматривался в едва различимые очертания выплывающего из-за снежной завесы города. Отец Глеб аккуратно поставил свой нехитрый багаж на сиденье ближе к выходу. Серые глаза священника ненадолго остановились на задумчивом лице попутчика. За время поездки мужчины перекинулись буквально несколькими фразами, и батюшка отчетливо чувствовал, насколько сильно отдалился от него бывший коллега. Да и не просто отдалился. Пережитое несчастье оставило на бойком и некогда неудержимо деятельном сыщике чудовищную отметину. Почти невидную внешне, но отчетливо ощутимую для тех, кто знал Муромцева до ранения. Да и это постоянное напряжение во взгляде… Казалось, что Роман Мирославович так пристально всматривается и вслушивается в собеседника, так боится что-то пропустить или не понять, что, по сути, сам теряет возможность в эти моменты думать, реагировать, быть самим собой. И самое печальное, что он ведь и сам все это замечает, а оттого страдает еще больше.

Отцу Глебу хотелось как-то поддержать и утешить коллегу. Только как? Ведь одними добрыми намерениями здоровье поврежденному мозгу не вернешь, как и покоя мятущейся душе. Оставалась одна надежда: дай Бог, это жуткое дело, ради которого они прибыли в Энск, и правда поможет Муромцеву снова поверить в себя.

Прогудел заливистый гудок, оповещающий, что поезд прибывает на станцию.

– Вот и приехали, – вздохнул священник, хлопнул себя по коленям и встал. – Ну что, Роман Мирославович, пора одеваться? Опять – ловить черные души?

– Не к спеху, – отозвался тот, продолжая смотреть в окно. – В тамбуре сейчас толкотня будет. Подождем малость, пусть рассосется.

– Так ведь нас там ждут. Поспешить бы.

– Поспешим. Но чуть погодя. Поймаем чер- ные души – и сделаем мир светлее. Никак иначе.

Муромцев отвел взгляд от белесого рисунка изморози на стекле, глянул на собеседника и пожал плечами:

– Вы, отец Глеб, идите, конечно, если считаете, что надо. Я не стану задерживаться более необходимого. Но в эту кучу-малу, увольте, не полезу.

Священник буквально физически ощущал, как Роман пытается от него дистанцироваться, отгородиться. Будто боится, что бывший коллега невзначай заметит за ним что-то неладное или стыдное. Про контузию говорить он также не захотел, когда отец Глеб со всей возможной вежливостью осведомился о здоровье. Муромцев только бросил сумрачный взгляд и с плохо скрываемым раздражением ответствовал, мол, уже все хорошо… почти.

«Эк же тебя, мил человек, покорежило-поломало, – подумал батюшка, огладив пышную бороду с редкими вкраплениями седины. – Ну ты держись, держись, Роман Мирославыч. А я уж чем смогу… С Божьей помощью».

Покивав на слова собеседника и глубоко вздохнув, отец Глеб накинул овечью шубу, водрузил на голову меховую шапку, подхватил саквояж с пожитками и открыл дверь в коридор. В купе сразу ворвался шум множества голосов, до того слышный как нестройный гул. Священник оглянулся и успел заметить, как по лицу Муромцева волной прошла гримаса, будто внезапные звуки причинили ему боль. Но она так же быстро пропала, как и появилась.

– Прикройте за собой дверь, отец Глеб, будьте так любезны, – попросил сыщик. – А то этот гвалт…

Он покачал головой и снова стал смотреть в окно. Захлопнув за собой дверь, батюшка еще раз вздохнул и направился в сторону тамбура.

На перроне народу было не так чтобы много, но и не мало. Мороз немедленно стал щипать лицо, и это отчего-то тут же подняло отцу Глебу настроение. Священник усмехнулся, потер ладонью в толстой перчатке нос и стал озираться, ища «встречающую делегацию». Долго выискивать ему не пришлось. От здания вокзала послышалось зычное:

– Посторони-и-ись!

А через минуту из суматохи вынырнул невысокий толстенький мужчина в сопровождении четырех полицейских, активно расчищающих ему путь. Чиновник зябко кутался в пальто с меховым воротником, боярка из соболя была натянута почти до бровей, а торчащие из-под шапки круглые красные щеки наводили на стойкие ассоциации с Колобком из детской сказки.

Отец Глеб про себя хмыкнул и, поставив на землю саквояж, стал стягивать перчатку – для рукопожатия.

– С добрым утром вас, отче, – остановился поблизости «колобок».

– И вас также, господин…

– Вы же к нам из Петербурга прибыть изволите?

– Точно так…

– А где же из сыскной полиции?.. – не на шутку всполошился круглый чиновник, шныряя глазами вокруг священника. Выражение лица у него с каждой секундой становилось все растеряннее и испуганнее. Даже яркий румянец на щеках заметно угас. – Нам обещали прислать знающего сыщика, который с такими делами… Ох, что же делать-то теперь? Петр Саввич меня…

– Не надо так переживать, сударь мой, – сделал успокаивающий жест отец Глеб, стараясь привлечь мятущееся внимание собеседника. – Представитель сыскной полиции тоже приехал…

– Так где же он? – Глаза под бояркой сделались круглые-прекруглые.

– Еще из вагона выйти не успел. Там в тамбуре такая суматоха…

– Ой, слава Всевышнему! Какое облегчение, а то ведь Петр Саввич меня со свету… А вас, прошу прощения, как величать, ваше преподобие?

– Отцом Глебом величайте. А я с кем имею честь?

– Ох. Да-да-да. Простите. Со всеми этими страстями… Чайников. Иммануил Евсеевич Чайников. Чиновник по особым поручениям при его превосходительстве губернаторе Энской губернии полковнике Латецком Петре Саввиче.

– Весьма приятно.

– И мне, и мне… Так, а где же?..

– Доброе утро, господа, – раздался из-за спины священника голос Муромцева. – Роман Мирославович Муромцев, старший агент сыскной полиции…

– Рады-рады. Иммануил Евсеевич Чайников. Чиновник по особым поручениям. Идемте, господа, идемте скорее. Нельзя терять ни минуты. Там на площади у нас такое… Ох, спаси и сохрани!.. В жизни не видывал такого ужаса. Петр Саввич вне себя. Если вскорости не начнется работа… если не будет результатов… полетят головы. Как пить дать. Нельзя терять ни минуты. Ни минуточки. О Матерь-заступница!.. Вот сюда, пожалуйста.

Один из сопровождающих полицейских распахнул перед мужчинами дверцу слегка потрепанной, но все еще крепкой казенной кареты. Чайников, не переставая причитать, сделал приглашающий жест гостям, и те расположились на обитых сукном сиденьях.

– Ох, батюшки-святы, – кряхтел Иммануил Евсеевич, раскладывая полы пальто. – Видели бы вы, господа, какой там ужас творится. На площади. Я сколько лет тружусь при господине губернаторе, ни разу такой жути видеть не доводилось. И, дай бог, больше и не приведется… Ох ты, батюшки-святы! – вскрикнул «колобок», когда карету подкинуло на брусчатке. Запряженная в нее тройка неслась, похоже, со всей скоростью, на какую были способны кони. Видимо, ситуация и правда была прескверная.

– На вас вся надежда. Мы уж и не знаем, что думать и делать. Петр Саввич в таком дурном расположении духа… Никогда его таким не видел.

– Так что же, – вклинился в тираду чиновника отец Глеб, – неужто ваш губернатор такой изверг – чуть что, и головы с плеч снимает?

Лицо Чайникова вытянулось, а румянец окончательно исчез. Он замахал руками на священника:

– Что вы? Что вы? Нет-нет-нет. Петр Саввич для нас – луч сияния царского! Истинный хозяин губернии, защитник ея прав, ходатай у престола. Благодетель наш, творит добро и в благе вверенного им края видит собственное.

– Ух ты! – не удержался даже Муромцев.

– Истинно так, господа. Истинно так, – уверенно закивал «колобок». – Только вы ж понимаете, мы в таком затруднительном, я бы даже сказал, удручающем положении оказались, что и стальные нервы его превосходительства уж еле держатся.

– Так а что именно у вас тут приключилось? Я прочел все отчеты, которые вы в Петербург прислали, но вы же понимаете… – Роман Мирославович доверительно посмотрел в глаза чиновника, – сведения из первых рук ни в какое сравнение…

– Да я с дорогой душой! Конечно! Только я что-то знаю лишь о последнем инциденте… а которые до того – только в общих чертах.

– И отлично! Отсюда и начнем. Мы же как раз на место преступления едем, верно?

– Да-да. Сегодня утром околоточный нашел… тело.

– Известно чье?

Тут карету снова тряхнуло, да так, что уже и сыщик со священником щелкнули зубами. Чайников остервенело задергал шнурком, который был привязан к колокольцу рядом с возницей, и сварливо прокомментировал:

– Вот же усердный болван. Сказал ему нестись со всех ног. Так он угробить нас удумал… О чем бишь я? Ах да… В общем, тело. А голова рядом положена. И без глаз.

На последних словах Чайников выпучил глаза, будто старался усилить эффект от сказанного. Сыщик со священником переглянулись и кивнули, но каких-то особых эмоций выказывать не стали. Иммануил Евсеевич чуть расстроился их бесчувственности, но продолжил:

– Опознали не сразу. Но похоже, тоже околоточный наш. Который ночью дежурил.

– Какие-то еще особенности были на теле, кроме головы и глаз?

– Вроде бы нет. Но тут не поручусь.

– А…

Задать следующий вопрос Роман Мирославович не успел. Карету снова сильнейшим образом тряхнуло, и она встала. Дверца распахнулась, и давешний полицейский жестом предложил пассажирам покинуть свои места.

– Вещи оставьте, – сказал Чайников, – мои молодцы их доставят в ваш номер.

– Один на двоих? – с заметной долей удивления поинтересовался отец Глеб. Но ответа получить не успел – Муромцев подхватил его под локоть и потащил за собой.

Огромная городская площадь в будущем, очевидно, должна была стать красивой и величественной, но пока здесь шел грандиозный ремонт. На стене трехэтажного кирпичного здания красовалась грандиозного масштаба недоделанная роспись, на которой был изображен государь в парадном мундире, склоняющийся вперед, будто собирающийся принять в свои объятия вторую фигуру – статного полковника в форме кавалериста. Пару обрамляли гораздо меньшего размера люди – разношерстная толпа из священников, солдат, баб, мужиков, стариков и детей. Однако роспись, как и вся площадь, была откровенно сырой – фигура кавалериста едва прописана, а окружающие центральных героев восхищенные зрители только-только намечены углем. В центре площади, похоже, должен был в итоге возвышаться величественный мраморный фонтан. Но пока что от него тоже можно было увидеть лишь основание, кое-где уже облицованное камнем красивого молочно-белого цвета.

Под ногами, если бы не заморозки, чавкала бы серая грязь, так как брусчатку еще не положили. Везде стояли ящики, валялись кирпичи и доски. Все это зрелище наводило тоску и оторопь, как раздетый труп важного начальника.

– Это, я так понимаю, убитый, – произнес Роман Мирославович, кивнув в сторону панно. На земле, прямо «под ногами» государя-императора, лежало что-то, формой напоминающее человеческое тело, накрытое серовато-белой тканью.

Рядом же с ним стоял коленопреклоненный мужчина, подозрительно напоминающий изображенного на картине кавалериста. Судя по подрагивающим плечам и общей скорбной позе, мужчина рыдал. Рядом толпились журналисты, что-то записывая. Слышались щелчки камер, то и дело с треском загорался магний вспышек.

– А это его превосходительство, – с благоговением воззрился на коленопреклоненного «кавалериста» Чайников. – Петр Саввич Латецкий. Как убивается-то, сердечный.

Будто услышав, что его представили, Петр Саввич повернул голову к вновь прибывшим. Пружинистым движением поднялся с колен без чьей-либо помощи, тем самым продемонстрировав свою отличную физическую форму, и отдал несколько коротких распоряжений. Что именно он сказал, слышно не было, но репортеры немедленно ретировались, а рядом с губернатором образовался широкоплечий становой пристав лет пятидесяти. Он вручил начальнику перчатки, которые тот неспешно и надел, подходя к гостям.

– Доброе утро, господа, – поприветствовал Латецкий сыщика и священника и окинул их влажным доброжелательным взглядом. – Какая трагедия! Шестая жертва. Шестая! Но на сей раз злодей покусился на святое. Во-первых, погиб представитель власти, ветеран балканской кампании, городская знаменитость. Во-вторых, это произошло у местной святыни – площади Победы, прямо перед ликом государя, пусть пока и незавершенным. Злочинец хотел покуситься на самое сердце нашего края, осквернить…

– Хватит патетики, ваше превосходительство, – перебил его Роман Мирославович, – газетчики уже ушли.

«Колобок» Чайников еле слышно охнул и огромными глазами уставился на говорящего, видимо ожидая, что на голову сего непочтительного хама немедленно обрушится кара Господня. Однако этого не случилось. Губернатор всего лишь с некоторым удивлением глянул на Муромцева, затем чуть усмехнулся и кивнул:

– Пардон, господа. Сразу перестроиться бывает непросто. Что ж, приступим. Полагаю, большая часть информации вам уже известна из отчетов, каковые мы отправили в столицу.

– Так точно.

– Хорошо. В таком случае… Чертыбашев, доложи господам следователям, что у нас есть по последнему случаю.

Становой пристав коротко взял под козырек и отрапортовал:

– Убиенный – Ермолай Дулин, околоточный надзиратель. В ночь нес вахту тут, на площади Победы. Как и кто его умертвил, никто не видел… Ну или пока свидетелей не нашлось. Тут фонари еще не поставили, так что темень…

– Но здесь будет грандиозное освещение, когда закончатся ремонтные работы, – вставил губернатор и мило улыбнулся.

– Ну да. Значит… утром тело обнаружил другой околоточный, который пришел на смену Дулину.

– А для чего здесь часового выставлять? – поинтересовался отец Глеб.

– Дык материалы покрасть могут. Народишко тут случается шибко ушлый, а покрасть есть что. – Пристав стал загибать пальцы: – Стекло для мозаик, мрамор для фонтана, глина белая для лепных украшений, краска, дерево… Художники-то сюда все принесли, чтобы…

– Материалы после убийства проверяли? Все на месте? – резко спросил Муромцев.

– Проверили, так точно. Все на месте, даже холстина не тронута, которой накрывали. Я предложил сургучом все опечатать. Ящики, там, бочки с краской.

– Отличная работа, пристав, – похвалил Роман Мирославович и улыбнулся. Как помнилось отцу Глебу, впервые с момента, как они снова встретились. – Оцепление с площади не снимать. Тело отвезите в морг. И пусть там приготовят тела остальных убитых таким же образом. Сколько их?

– Шестеро, – внезапно перехватил инициативу губернатор.

Сыщик с некоторым удивлением посмотрел на Петра Саввича – у того с лица полностью пропало все благолепие, растроганность и мягкость. На месте преступления стоял холодный, собранный военный, для которого сложные ситуации были далеко не в новинку.

– Крючник Пантелей Сизов, – продолжал между тем Латецкий, – гимназистка Екатерина Белокоптцева, домохозяйка Ганна Нечитайло, желтобилетница Вера Никонова, ее любовник беглый каторжник Иван Непомнящий и Ермолай Дулин – местный околоточный. Ничего их не объединяет: знакомы не были, проживали в разных частях города, связей обнаружить не удалось.

– Благодарю, Петр Саввич, – с уважением склонил голову Муромцев. – Значит, нам придется выяснить, что все-таки у этих шестерых общего. Во всяком случае, для убийцы.

Глава 7

Городской морг Энска располагался в полуподвальном помещении на цокольном этаже полицейского отделения, соседствующего с пожарным корпусом. В помещениях у морга, судя по всему, недостатка не было никакого. Идя по тускловато освещенному коридору, Муромцев обратил внимание, что некоторые из дверей явно давно не открывались, а за половиной поворотов было наставлено всякое оборудование, которым если и пользовались, то крайне редко.

И хотя вокруг было относительно чисто, сыщика не покидало ощущение, что управляется это место без особого рвения. Скорее, по необходимости и «так положено», чем из каких-то иных побуждений. В общем, на то, что здесь можно будет получить какую-то неожиданную информацию, рассчитывать не стоило. Хорошо уже будет, если местные эскулапы окажутся хоть мало-мальски полезными.

– Сюда, пожалуйте-с, – произнес встретивший Романа Мирославовича сотрудник морга и распахнул перед ним дверь с надписью: «Прозекторская».

Из помещения пахнуло холодом, подвальной сыростью и формалином. Вдоль стен стояли каталки с телами, накрытыми тканью. У дальней стены, под высоко расположенным окном топтался на месте невысокий пожилой мужчина в белом халате. Монокль в его правом глазу нетерпеливо поблескивал. Постоянно поправляя тканевую маску на лице, мужчина рассматривал тело на каталке и делал какие-то пометки на листе бумаги, прикрепленном к деревянному планшету.

Когда скрипнула открывающаяся дверь, он выпрямился и с неудовольствием воззрился на вновь прибывших.

– Старший агент сыскной полиции Муромцев Роман Мирославович, – представил посетителя сопровождающий. И, повернувшись уже к гостю, указал сдержанным жестом на пожилого человека в халате: – Наш патологоанатом, Акулов Николай Лукич.

– Старший, батенька, – раздраженно поправил младшего коллегу старик. – Старший патологоанатом.

– Кхм… Да, простите, Николай Лукич. Старший патологоанатом.

– Благодарствую. Идите. Идите, голубчик. Думаю, столичному гостю не до церемоний и расшаркиваний.

Сотрудник морга чуть поджал губы, поклонился и быстро вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь. Возможно, даже с большим тщанием, чем того требовала ситуация. Атмосфера в морге царила не совсем благостная, отметил про себя Муромцев и, повернувшись к Акулову, со всей возможной доброжелательностью поинтересовался:

– Итак, Николай Лукич, чем порадуете?

Роман Мирославович неоднократно сталкивался с подобными индивидами и отлично знал этот тип людей с болезненным чувством собственной важности. Обычно они были уверены, что все окружающие недооценивают их, не отдают должного их бесспорным заслугам и вообще со всех сторон пытаются подсидеть, принизить и обесценить их таланты и усилия. При всем том утруждаться подобные специалисты стараются по минимуму и почти никогда не горят никаким делом, чем бы ни занимались. Муромцеву вообще иногда казалось, что даже получать профильное образование эти «недооцененные гении» идут исключительно для того, чтобы произвести впечатление на окружающих и оправдать свои претензии.

Однако конфликтовать с ними было крайне небезопасно. И не потому, что такой человек мог как-то особенно крупно навредить (хотя по мелочи подложить свинью, безусловно, мог – начальству нажаловаться, например, или распустить очерняющий слушок). Самая большая проблема в общении с такими субчиками была в том, что если они на вас обижались, то добиться сотрудничества и получить необходимую информацию становилось чудовищно трудно, почти невозможно. И тогда приходилось, в свою очередь, жаловаться начальству, прикладывать массу сил, тратить время, пока «гений» не получал по шапке от вышестоящих инстанций и только после этого наконец-то до определенной степени «приходил в себя».

В общем, заводиться со всем этим и воевать с Акуловым Роман Мирославович не имел совершенно никакого желания, а потому попытался быть предельно вежливым и внимательным, чтобы у Николая Лукича даже подозрения не закралось, что он, столичный сыщик, им не впечатлен и не восхищается, аки пылкая гимназистка.

Старший патологоанатом с подозрением покосился на него, но все-таки, сверкнув моноклем, стал просматривать свои записи:

– Та-ак-с… У покойного отсечена голова. Разрез…

– Прошу прощения, Николай Лукич, – с крайней степенью вежливости перебил сыщик, – я хотел бы сначала осмотреть тела предыдущих жертв преступления.

– А-а, так бы сразу и сказали. А то полицмейстеры привезли этого, – Акулов ткнул карандашом в сторону тела околоточного, – бросили, велев только определить его к другим пяти кадаврам, кои по этому делу проходят… Кстати, если хотите знать мое мнение, то далеко не факт, что все эти трупы – дело рук одного душегуба.

– Отчего же? – удивился Муромцев. – Все убиты одним способом, у всех отсечена голова, травма от удара, удалены глаза…

– А потому, что нет ничего общего между ними. Вообще ничего, кроме этого самого жуткого способа. Вот, к примеру, в Лондоне убивец был… как бишь его?..

– Джек-потрошитель.

– Да, верно!.. Мерзостное какое прозвище… Так вот. Он одних падших женщин истреблял. И я считаю, что на такие действия пойдут только люди, скорбные душевно. А у таких недугов всегда есть какая-то своя внутренняя логика, которая побуждает их действовать определенным образом, выбирать только специфические объекты… Тут, конечно, налицо определенные закономерности – с этими головами и глазами. Но и только. А что, если кого-то из них убил душевнобольной человек? А кого-то – кто-нибудь другой? Какой-то подражатель, к примеру, а? Не задумывались?

Акулов ткнул в сторону сыщика пальцем, будто подчеркивая, что подловил того на недальновидности и узости взгляда. Идея его, конечно, не была лишена смысла, однако Муромцеву было что возразить:

– Очень хорошее наблюдение, Николай Лукич. Я бы даже сказал, отличное.

Акулов приосанился и закивал с видом снисходительного триумфатора.

– Однако, – продолжал Роман Мирославович, понемногу распаляясь, – кроме лондонского душегуба современной криминалистике ведомо немало и других случаев серийных убийц. Взять, к примеру, Уильяма Палмера – тоже британца. Он убил тринадцать человек. Отравил, будучи по образованию медиком. И жертвы его были, можно сказать, случайными, так как он преследовал только одну цель – обогащение. Или вот другой маниак – Мануэль Ромасанта. Испанский душегуб, который буквально рвал своих жертв, как дикое животное. На суде, кстати, и оправдывался тем, что якобы страдает «клинической ликантропией» и не помнит себя в таком состоянии. Так у него жертвы тоже были самые разнообразные, вплоть до двенадцатилетней девочки. Или можно вспомнить уэст-портских убийц…

– Хорошо-хорошо, – с раздражением в голосе перебил Акулов. – Я понял. Идеи какого-то провинциального работника морга столичному корифею неинтересны.

– Да нет, что вы! Как раз наоборот. Я с радостью…

– Не стоит. Вернемся к трупам. Вы хотели посмотреть на других жертв. Что же, прошу-с. Мне еще надо с новым кадавром закончить.

Старший патологоанатом сделал широкий жест в сторону стоящих у стен каталок и демонстративно вернулся к изучению трупа околоточного.

Вздохнув, Роман Мирославович смирился с тем, что дружбы с местным прозектором не вышло, и пошел смотреть на тела. Тщательно осмотрев каждую жертву, он аккуратно накрыл последнего из пяти покойников простыней и снова направился к старшему патологоанатому.

– Спасибо, Николай Лукич, что предоставили такую свободу действий, – попытался еще раз навести мосты Муромцев. – Однако я, к великому моему сожалению, в анатомии сведущ крайне мало, так что мне понадобятся ваши пояснения.

– Если надо, извольте, – без энтузиазма отозвался Акулов.

– Скажите, какое, вы предполагаете, использовалось орудие убийства? Я заметил, что края срезов довольно рваные.

– Ну-у… я думаю, что это могла быть сабля, например. Или другой подобный инструмент. Палаш.

– Хм, понятно. А причина смерти какая?

– Что значит – какая? Отсечение головы, понятное дело.

– И ничего другого? Вот же на теменной доли однозначно видно травму.

– А что может быть другое? Травмы пост-мортем, от падения тела.

Старший патологоанатом набычился и стал смотреть на сыщика исподлобья. Монокль его недобро поблескивал.

– То есть, по-вашему, убийца просто подкрался из-за угла и отсек голову саблей?

– Отчего же такого не может быть? – уже не скрывая сарказма, полюбопытствовал Акулов, но затем глянул в свои записи и немного стушевался. – Правда, у одного из покойных… сейчас… ага, вот. У Ивана Непомнящего, каторжника… ну да, тут однозначная травма от удара. В области виска есть травма, нанесенная, судя по всему, неким дробящим заостренным предметом вроде кастета или свинчатки.

– Ого, очень интересно, – сыщик подался вперед, стал пальцами потирать лоб, но, быстро опомнившись, убрал руку. – И это стало причиной смерти?

– Сложно сказать. Вполне вероятно.

– Ну вы же вскрытие проводили, осмотр тела…

Николай Лукич собирался возмутиться такому беспардонному покушению на свой авторитет старшего патологоанатома, но не успел. Дверь в прозекторскую с грохотом распахнулась, и в помещение ворвался высокий бородатый брюнет, на ходу продевая руку в рукав несвежего медицинского халата.

– Как вы?! – задохнулся Акулов, глядя на нарушителя. – Кто вас?.. Я же велел не пускать! Убирайтесь отсюда немедленно, Барабанов! Здесь не место для ваших мистификаций и позерства!

– Сами вы… – запальчиво начал было брюнет, но тут его взгляд упал на Муромцева, и фокус сразу переключился. – Вы-то мне и нужны, сударь!

– С кем имею честь?..

– Нестор Барабанов, магистр естественных наук Санкт-Петербургского медицинского института, доцент… и тот, кто даст вам ответы!

Последнюю фразу молодой человек произнес с таким пафосом, что Роман Мирославович чуть не прыснул от смеха, однако и тут подоспел старший патологоанатом, с ядом в голосе заметивший:

– Бывший доцент, батенька, бывший.

– А и что, что бывший? – тут же взвился Барабанов. – Наука всегда в моем сердце. И моего внутреннего устройства не изменит даже ссылка в эту дыру!

– И за что вас сослали? – поинтересовался Муромцев, глядя на незваного гостя со все большим любопытством. Тот казался ему смутно знакомым, будто они уже встречались раньше. Но вспомнить, где и когда, никак не получалось.

– За вольнодумство! – отрапортовал между тем Барабанов. – И страсть к естествознанию!

– За крамолу, – не преминул встрять Николай Лукич. – За крамолу, свинское отношение к начальству и сомнительные опыты. Вы врите, да не завирайтесь, голубчик. Решили себя Дон Кихотом перед столичным следователем представить? Но я-то вас знаю как облупленного.

– Ничего вы не знаете! И не хотите знать! Что по вашим выводам насчет этих убиенных сразу видно.

– Да как вы смеете?!

– Прекратите, господа! – возвысил голос Муромцев. От этой перепалки у него разболелась голова, и, морщась от накатывающих мучительных волн, он стал с силой тереть пальцами лоб. – Барабанов, если у вас есть что сказать по существу – говорите. Если нет, я не располагаю временем и желанием выслушивать ваши склоки…

– Есть! Есть что сказать. Аутопсию-то я проводил. В отличие от… У всех, кроме последнего.

– Хорошо. Слушаю.

Пульсирующая боль над переносицей понемногу отступала. Но, похоже, Акулов не собирался облегчить Роману Мирославовичу жизнь и снова встрял с комментарием:

– Только вы имейте в виду, господин старший агент, что все сказанное этим господином не более чем его частное мнение.

– Приму к сведению, господин старший патологоанатом.

Сыщику до смерти надоел этот мелкий злобный сатрап, и он больше не пытался наладить с ним контакт. Напротив, одарил таким тяжелым взглядом, что Акулов попятился.

А из-за плеча Муромцева прозвучал голос сосланного доцента:

– Может, мое мнение и всего лишь частное, но к нему в свое время даже столичная полиция прислушивалась.

Это заявление каким-то неведомым образом подтолкнуло память сыщика, и он вспомнил, где видел этого лохматого бугая. Несколько лет назад в питерской анатомичке тот давал заключение по трупам из борделя на Сенной площади.

– Так и каково же ваше мнение, Нестор…

– Алексеевич. – Барабанов протянул большую, на удивление очень чистую ладонь для рукопожатия.

– Роман Мирославович Муромцев.

– Да, я вас помню. Еще по столице. Вы в наш анатомический театр нередко наведывались.

– Случалось, – невольно усмехнулся сыщик.

– Эх, было времечко! Ну да ладно… Вернемся к нашим кадаврам.

Барабанов широким шагом направился к трупу каторжника Ивана Непомнящего, у которого на голове была отметина от предсмертной травмы. Откинув простыню, молодой человек указал как раз на нее и сообщил:

– Если господин Акулов сказал вам, что это какая-нибудь травма от падения, то ответственно заявляю: ничего подобного.

– Да какое вы имеете… – подал было голос старший патологоанатом, но каменный взгляд Муромцева тут же заставил его замолчать.

Затем он снова повернулся к доценту и поинтересовался:

– И на каком основании такой вывод?

– А вот, смотрите… – Барабанов очертил пальцами края раны, а затем сунул один палец внутрь и отогнул края, чтобы было лучше видно. – Углубление говорит, что угол орудия был слишком острый. Да и форма травмы… Нет, такой удар никаким кастетом не нанести. Я думаю, это что-то наподобие зубила.

– Хорошо, предположим. А глаза?

– Их, скорее всего, удаляли инструментом, похожим на ложкорез, – у него форма прямо отлично подходит для подобной манипуляции. Теперь насчет причины смерти… Позвольте, я на последнее тело быстро гляну.

Несколько минут Нестор внимательно осматривал труп околоточного. Акулов же буркнул:

– Возмутительно. Я сообщу губернатору об этом неслыханном произволе. – И демонстративно встал у изголовья каталки и уставился пылающим взглядом на ссыльного медика. Впрочем, тот, похоже, всего этого даже не заметил.

Закончив осматривать труп, он выпрямился и кивнул удовлетворенно, будто нашел подтверждение своим выводам и догадкам.

– В общем, перед смертью всех несчастных душили какой-то тканью. Вот, смотрите, у этого бедолаги нитка на усах странного зеленоватого цвета. Явно не из формы или от какой-нибудь ветоши. А вот еще плохо заметные следы на шее. Видите? У остальных такие тоже есть. Но увидеть их не так легко из-за того, что срез на шее очень рваный. Заметили, да?

Муромцев кивнул.

– А почему он такой рваный? А потому, что резали, похоже, пилой. Притом такой, которая не предназначена для разрезания мягких тканей. Скорее, обычный мастеровой инструмент.

– Такой край бывает и при ударе саблей, – заявил Акулов. – Я этого добра в полевом госпитале насмотрелся. А вы свои выводы делаете исключительно на основе академического опыта. И то куцего.

– Не такого уж и куцего. Я в анатомичке питерской навидался всяких художеств. Может, и не так много, как вы в полевом госпитале, зато уж всяко поразнообразнее. И от сабли такой рванины из кожи не выйдет. Разве что лезвие этой самой сабли под пилу перековали.

– Я вас, Барабанов, за ваше хамство…

– Спасибо за помощь, Николай Лукич.

Не желая снова слушать словесную баталию, следователь подхватил опального медика под локоть и быстро повлек в коридор.

– Так что, Нестор Алексеевич, – начал он, плотно прикрывая дверь в прозекторскую, – по-вашему получается, что убийца плотник или столяр?

– Ну, безапелляционно не скажу – наука такого никогда себе не позволяет, однако девяносто восемь процентов от себя дам.

– Понятно, – усмехнулся Роман Мирославович. Этот «базаров» явно ему импонировал. И самое главное, в его словах была логика. – А почему же тогда глаза и головы?

– На этот вопрос я, пожалуй, не готов ответить. – Барабанов погладил свою взъерошенную бороду и, бросив оценивающий взгляд на собеседника, продолжил: – Вы знакомы с учением австрийского невропатолога Фройда? Я был на его лекциях в Вене, и… Он строит свою доктрину на подсознательных движениях нашей психики, сексуальных девиациях, основанных на травмирующих опытах в детстве. Вот я и подумал… То, что творится в наших русских богоспасаемых общинах – снохачество, хлысты, скопцы… Это ж любой Мазох покраснеет. Если хотите, я могу составить подробный отчет на эту тему с указанием источников и мнениями признанных в этой области исследователей.

– Да, было бы очень кстати, – закивал Муромцев. – Я о Фройде слышал краем уха…

– Роман Мирославович, – внезапно перебил Нестор, и голос у него был только что не рыдающий, – заберите меня из этой затхлой дыры, умоляю. Я на колени встану. Сил моих нету прозябать в сем невежественном болоте. Ей-богу, не ровен час, руки на себя наложу.

Глава 8

Оставив мертвых Роману Мирославовичу, отец Глеб занялся своей частью расследования. Живые люди всегда могут рассказать больше, чем безжизненные тела и заскорузлые улики, – в этом священник был уверен. Также он знал наверняка, что нигде, кроме храма Божьего, душа человека не раскрывается так широко и ясно. Стало быть, там и нужно начинать расспросы. Отец Глеб решительно выдохнул облачко пара и направился по обледенелым камням мостовой вверх по склону, туда, где над Волгой, словно сказочный терем, возвышался Энский кафедральный собор.

Косые лучи зимнего солнца освещали звонницу, выстроенную в русском стиле, с кирпичными бегунцами и поребриками. Колокола встретили отца Глеба могучим радостным благовестом, и он, улыбнувшись доброму знаку, направился искать настоятеля собора.

Отец Димитрий смог уделить время петербургскому гостю только после богослужения, зато был весьма любезен и приветлив. Его простоватое крестьянское лицо несло на себе следы всенощной службы, но сам настоятель излучал бодрость и внимание:

– Отец Глеб? Вы ведь кончали Вифанскую семинарию, прежде чем оказаться в столице?

Священник утвердительно кивнул, плотнее запахивая рясу. Чтобы пообщаться без лишнего внимания паствы, им пришлось отойти на берег Волги, где кусачий холодный ветерок гнал поземку с крутого обрыва.

– Вот как… Мы лично незнакомы, но епископ Игнатий, ректор ваш, очень тепло о вас всегда отзывался. Лучший ученик, в первом разряде семинарию окончили, так?

– С Божьей помощью, так, – смиренно подтвердил отец Глеб.

– И что же? Как устроились в столице? – Отец Димитрий, по случаю праздника облаченный торжественно, в васильковый епископский саккос, с золоченой митрой на голове, скосил глаза на скромное одеяние отца Глеба. – Служите?

– Да. В храме Николая Чудотворца. Окормляю пациентов смирительного дома при храме.

– Душевнобольных? Вот как… – Настоятель выглядел немного озадаченным. – Что же, кому еще заниматься этими несчастными, как не церкви? Как в случае с гадаринским бесноватым демоны спрашивают разрешения войти в стадо свиней у Бога, так и во всех прочих случаях – без воли Господа в человека бесам не вселиться. А это значит, что и исцеление от душевной болезни может прийти только через Его волю.

– Многие мои коллеги по лечебнице поспорили бы с этими словами, – не смог сдержать улыбку отец Глеб, вспомнив свой давешний спор с доктором Груздем. – Но все же им приходится меня терпеть. Ведь они не раз видели, что там, где медицина бессильна, духовная работа священника способна принести облегчение, а во многих случаях и исцеление.

– Да уж. Иные способны отрицать чудо, даже когда оно творится у них перед носом… Так и что же привело вас из самой столицы в наши волжские дали?

– К сожалению, меня привела беда. – Отец Глеб тяжело вздохнул, перед его глазами снова встал богатырского размера труп, накрытый простыней. – Наверняка вы знаете про череду ужасных убийств, поразившую город. Я прибыл из Петербурга вместе с группой уголовного сыска, чтобы помочь расследованию.

Отец Димитрий медленно остановился и смерил гостя пристальным взглядом. Бодрое добродушие на его лице сменилось странным выражением, в котором сквозило недоверие:

– Так что же вы, батюшка, выходит, сыскной агент?

– Не совсем так. Поскольку я, как уже сказал, имею большой опыт общения с душевнобольными преступниками, уголовный сыск привлекает меня для помощи следствию в тех ситуациях, когда полиция сталкивается с маниаком или иным психически больным преступником. А тут, без сомнения, именно такой случай. Моя задача вместе с коллегами искать черные души и пытаться их сделать менее черными. И защитить от них мир, конечно.

– Ясно… но… но как я могу вам помочь? Только молитвой. Все прихожане истово молятся об избавлении города от лиходея, но сегодня утром снова… – Настоятель развел руками, и волжский ветер надул широкие рукава его облачения.

– Именно про этот ужасный случай я и хочу вас расспросить. Ведь покойный раб Божий Ермолай Дулин – ваш прихожанин? Вы очень крепко помогли бы, рассказав побольше про этого человека.

– Ермолай, Ермолай… Что тут сказать? Все любили Ермолая Дулина. Добрый был христианин. Всегда исправно ходил на службу и к причастию, на всякий праздник с женой, с детишками, благолепно было всегда смотреть на эту семью. – То ли от сожаления об убиенном, то ли от холодного ветра глаза отца Димитрия вдруг наполнились влагой. – А как на клиросе пел! Батюшки, какой был голос, благость одна! Стоял на всякой службе украшением – высокий, статный, при орденах. Но зачем это вам? Не лучше ли оставить церкви заботу о погибшем и заняться поиском убийцы?

Отец Глеб поджал губы, думая, как лучше начать объяснение своего непростого следственного метода. Наконец он нашел слова и начал неспешно растолковывать:

– Безусловно. Именно этим мы и заняты. Но самый верный и праведный путь не всегда самый очевидный. Убийцу, особенно жестокого и неуловимого, привычно ставят во главу угла. О нем пишут газеты, о нем судачат в салонах и трактирах. Знаменитые писатели пишут романы, стараясь разобраться в душе и сознании негодяя, бесконечно плутают по темным закоулкам преступного мозга, пытаются угадать его мысли. Его имя или жуткое прозвище у всех на слуху, преступник становится знаменитостью, подобно балетной приме! Но мы с коллегами придерживаемся совершенно противоположного подхода. Свое внимание мы сосредоточиваем на жертве. Именно жертва помогает нам раскрыть преступление.

– Это каким же образом? Несчастные мерт– вы, упокой Господь их души. – Настоятель явно все больше недоумевал от странных речей священника-сыщика. – Уж не проводите ли вы спиритические сеансы?

– Нет. Вовсе нет. Мы действуем исключительно богоугодными методами, – поспешил успокоить его отец Глеб. – Мы пытаемся, если можно так выразиться, исправить содеянное преступником. Понятно, что жизнь вернуть мы им не можем, но посудите сами – всякий маниак и душегуб всегда стремится лишить свою жертву личности, ее персоны, души, если хотите. С помощью своей звериной жестокости и садизма убийца хочет низвести жертву до состояния безымянной мясной туши. Так поступали все маниаки-психопаты, с которыми довелось нам столкнуться в последние годы, – например, мясник из Кронштадта Егор Акулинкин, который старался максимально обезобразить и обезличить жертву, прежде чем удовлетворить с ней свою похоть… Мы можем помочь несчастным только одним способом – вернув им их личность, их душу. Преступник, как бы глубоко мы ни проникали в его пораженное болезнью сознание, всегда остается нашим врагом. Он всегда будет пытаться запутать нас, пустить по ложному следу. Его реакции непредсказуемы и лишены видимой логики. Вступая с ним в эту игру, мы неизбежно проигрываем раз за разом. Только жертва всегда на нашей стороне. И мы стали учиться ассоциировать себя с жертвой преступления, взглянули на мир ее глазами. Что это был за человек? Через что он прошел? Как он действовал? Что чувствовал, когда убийца до срока оборвал его жизнь? Жертва также влияет на действия преступника, на его поведение на месте преступления. Упуская ее из виду, невозможно достичь успеха в расследовании.

Отец Глеб остановился, переводя дух. Его собеседник рассеянно оглаживал бороду, не зная, что ответить на эту необычную речь. Он уже понял, что перед ним стоит не какой-то заурядный батюшка, но человек в высшей степени необыкновенный и удивительный. Столько новых мыслей и слов за раз повергли провинциального настоятеля в задумчивость.

– У этих людей больше нет голоса, поэтому мы должны стать их голосом и открыть правду.

Отец Димитрий все еще обдумывал его слова, всматриваясь куда-то в даль, на другой берег Волги. Наконец живость вернулась к его взгляду, он еще раз внимательно посмотрел на отца Глеба, но уже с новым чувством, без недоверия и страха.

– Послушайте. Я не сыщик и в вашей работе мало что понимаю, но я христианин, и с Божьей помощью кое-что понимаю в людях – хороших и плохих. Пойдемте в тепло, я расскажу вам во всех подробностях, что я знаю про покойного.

К вечеру того же дня отец Глеб обошел почти все храмы, церквушки и часовенки, которыми изобиловал Энск, и ноги его, не привычные к спускам и подъемам, гудели словно колокола после благовеста. Но информации ему удалось собрать немало.

Выслушав от отца Димитрия историю праведной жизни убиенного Ермолая Дулина, священник по его совету направился в церковь Успения, что была неподалеку, также в центре города. Тут, на удачу, он нашел сведения сразу о двух жертвах. Настоятель Успенского храма был слишком занят, чтобы уделить минуту, зато местный диакон, приветливый старичок, оказался весьма словоохотлив. Узнав, что именно хочет разузнать отец Глеб, он сильно опечалился, но после, дрожа жидкой бороденкой и пуская к месту слезу, рассказал с большими подробностями про гимназистку Катеньку Белокоптцеву – дочку мелкого чиновника, ставшую одной из первых жертв душегуба. Со слов диакона, Катя была совершенный «аньгел во плоти», умница и красавица. Вторая жертва – жена скорняка Ганна Нечитайло переехала с мужем в Энск из Малороссии во времена большой ярмарки, и ее старичок знал хуже, однако уверенно подтвердил, что она была очень доброй и сердобольной. Обе они исправно ходили в церковь, соблюдали посты и праздников никогда не пропускали. С трудом распрощавшись с диаконом, священник направился к следующему храму, и путь до него лежал неблизкий.

Крючник Пантелей Сизов посещал деревянную церквушку рабочего квартала, растянувшегося вдоль реки на окраине города. Пробираясь между покосившимися бараками и избушками, отец Глеб не раз благословил до сроку пришедшую в Энск зиму, подморозившую грязевые реки, которые в рабочем квартале называли дорогами. В самой церкви было многолюдно, но выяснить в суете и суматохе многого не удалось. Погибшего тут знали плохо, так как он был косноязычен и жил бобылем. Единственно сказали, что он был крещен, приходил к причастию и ни в каких странностях замечен не был. Но человек он, по мнению прихожан, был хороший, потому что «горькую не пил вовсе и в кабак не знал дороги». Отец Глеб испытал какую-то смутную догадку и поспешил далее.

Храм, в который ходила Вера Никонова, в прошлом фабричная работница, незадолго до гибели ставшая проституткой по имени Калерия, стоял поблизости на пологом берегу. За поздним часом церковь пустовала, и сыщика-священника встретил одинокий и хмурый батюшка в черном одеянии.

– Вера? Никонова? – Глаза настоятеля сверк– нули гневом. – Что говорить про нее? Погубила душу свою, дуреха. А какая девочка была славная! Все эта Бронштейн, ворона картавая, виновата! Тьфу, иудино семя! Была примерной прихожанкой, исповедовалась чуть что, всенощные вместе с матушкой своей стояла. И что? Стоило ей оступиться с верной дорожки – месяц не вышел, как диавол ее к себе прибрал! Ибо нельзя греху дверь отворять, даже через маленькую щелочку Сатана может в душу человеческую пролезть!

Настоятель могучим кулаком ударил себя в золоченый крест и немедля отправился смирять свои страсти молитвой. Отец Глеб же, чувствуя, как его догадка становится все более осязаемой, направился обратно в центр. Последним из убитых остался Иван Непомнящий, погибший в один вечер вместе с проституткой Верой-Калерией. Иван был беглым каторжником и обитал в трущобах на Водниках, среди лихих людей и всякого прочего сброда. Выяснить, где находился его приход, не представлялось возможным. Но нательный крест на убитом был, значит, крещеный православный. Да и крест не простой – серебряный с украшением. Если он его на каторге сберег и в трудный год не продал и не пропил, значит, вера Христова для него тоже не пустой звук.

Отец Глеб шагал по темнеющим улицам в глубоком раздумье. Он вновь и вновь проговаривал имена убиенных, представлял их лица, пытался расслышать их голоса, смех, узнать их мысли. Что объединяет околоточного надзирателя и беглого каторжника? Полногрудую желтобилетницу и робкую гимназистку? Угрюмого рабочего и говорливую малоросскую кухарку? И ведь не было среди них ни богачей, ни купцов, ни чиновников. Все из люда что ни на есть простого, не инородцы, все крещеные православные…

Да. Священник встал как вкопанный. Конечно. Все они крещеные православные, причем все к своей вере относились серьезно. Принимали Святые Дары, регулярно исповедовались и ходили на службы. Вот в каком направлении лежит разгадка! Что, если убийца – религиозный фанатик, дияволопоклонник, решивший просто истреблять самых обычных православных христиан? Не холодный насмешливый атеист со склонностью к глазной хирургии, а фанатичный слуга Антихриста, совершающий некий жуткий ритуал? Но что это за ритуал и закончен ли он? Сколько еще добрых людей ему необходимо погубить, чтобы завершить свой кровавый обряд? И что случится, когда он его завершит? Отец Глеб прибавил шагу, не замечая более усталости в ногах, обо всем этом нужно было немедленно поговорить с Муромцевым.

Глава 9

Гостиница, в которую энское руководство от щедрот душевных поселило столичных гостей, носила гордое имя «Аврора» – в честь римской богини зари. Наверное… Сомнения в том, что владелец сего заведения сведущ в мифологии древних цивилизаций, одолели Муромцева сразу же, как он переступил порог. Гостиница была хоть и не совсем уж убогая (впрочем, местные явно хотели сэкономить средства, которые переводились из Петербурга на содержание следователей), однако имела весьма и весьма провинциальный вид. А потемневшая и облупившаяся местами краска, слегка отклеившиеся обои на стенах и немного потертая обивка мебели недвусмысленно свидетельствовали о годах, которые все это убранство обслуживало постояльцев без сна и отдыха.

Впрочем, жилось постояльцам в «Авроре» не так уж и плохо, если не обращать внимания на окружающую безвкусицу. В особенности радовало то, что не нужно было ломать голову над тем, где бы отобедать или отужинать – в гостинице был собственный ресторан. И кормили там, надо отдать должное местным поварам, весьма неплохо.

Именно в ресторане и сидели сейчас Муромцев, отец Глеб и Нестор Барабанов. После того как Роман Мирославович пообещал доценту, что постарается вытащить его из Энска, тот проникся к сыщику такими глубочайшими чувствами, что отвязаться от него у «благодетеля» решительно не получалось. В итоге пришлось пригласить его на обед в гостиницу. С другой стороны, следователь был этому даже рад – не придется самому пересказывать все полученные в морге сведения. А в том, что его напарник захочет их услышать, сомнений не возникало.

Правда, при встрече священника и молодого исследователя возникло одно обстоятельство, о котором Муромцев изначально даже не задумался, – произошло столкновение мировоззрений. И если поживший уже отец Глеб проявлял куда меньше эмоций по этому поводу, то Барабанов вел себя так, будто нарочно пытался развязать открытый конфликт. Вот же напасть!

И началось все буквально с первых же слов, как только Роман Мирославович представил бывшего доцента:

– Знакомьтесь, отче, это сотрудник местного морга Барабанов Нестор Алексеевич. А это мой коллега по нашему новому подразделению – отец Глеб.

Священник с интересом посмотрел на бородача и протянул руку, тепло улыбнувшись:

– Доброго здоровья, Нестор Алексеевич. Рад знакомству.

– Здравия желаю, – кисло отозвался Барабанов. Он ответил на рукопожатие поначалу с сомнением, а затем наоборот – сжал руку отца Глеба сильнее и, глядя тому в глаза с нарочитым вызовом, выпалил: – Вы не обижайтесь, батюшка, но я вам сразу скажу: я атеист и ни в какого Бога не верю. Кроме человеческого гения. А к попам – в особенности нашим, православным – отношусь крайне отрицательно. Ибо они науку не приемлют и чинят развитию человеческой мысли одни только препоны.

Прежде чем священник успел что-то возразить, в разговор вмешался Роман Мирославович:

– Отец Глеб, к вашему сведению, ученик Сергея Сергеевича Корсакова и Виктора Романовича Буцке. Так что я не был бы так категоричен в отношении православных священников.

– Хм… – Нестор с явным удивлением и недоверием посмотрел на отца Глеба. – Ну и среди попов, наверное, встречаются неокончательные мракобесы…

– Благодарю покорно, – с легкой иронией в голосе отозвался священник. – Среди православного духовенства, бесспорно, далеко не все святы и праведны, и немало попадается тех, что, аки Иуды среди апостолов, токмо тьму сеют вместо света… Однако и хороших людей среди нас немало. Я, конечно, не дерзну причислить себя к их числу, но все-таки постараюсь смягчить ваш скепсис, Нестор Алексеевич.

– Что ж, давайте, я не против. А как вот вы, например, относитесь к теории британского натуралиста Дарвина? Знакомы с ней?

В голосе Барабанова слышался неприкрытый вызов. Судя по всему, он был уверен в ответе собеседника и уже заранее готовился к ожесточенной схватке.

– Это та, где говорится, что все виды живых организмов со временем изменяются и происходят от общих предков?

– Именно!

– Теория интересная. Христианству она никоим образом не противоречит. Я ее даже со своими наставниками…

– Господа! – не выдержал наконец Муромцев. – Давайте отложим научные дискуссии на более подходящее время. Во-первых, нашего заказа половой ждет уже неведомо сколько. А во‐вторых, у нас есть более насущные темы для обсуждений.

– Да-да, Роман Мирославович, вы правы. – Отец Глеб с виноватым видом закивал и сделал знак половому, а когда тот приблизился и застыл у стола с перекинутым через руку полотенцем, спросил: – А что у вас сегодня подают, любезный?

Пока священник беседовал с половым, Роман Мирославович наклонился к Барабанову и тихо, без всякого выражения сказал:

– Вам, Нестор Алексеевич, с отцом Глебом придется поладить. И как можно скорее. Конечно, если вы не хотите вернуться под начало к Акулову и прозябать здесь и далее.

Бывший доцент вздрогнул, и боевой блеск в его глазах немедленно потух.

– А что вы будете, господа? – повернулся к компаньонам священник. – Нам рекомендуют суп из телячьего языка и жаркое из потрошков.

– Звучит аппетитно. И чаю.

Когда все сделали заказ и половой ушел на кухню, сыщик снова повернулся к Нестору и уже более непринужденно, чем перед этим, заговорил:

– Вот вы, Нестор Алексеевич, так рьяно напустились на отца Глеба, даже толком с ним не познакомившись, а между тем он в расследовании участвует далеко не в первый раз. И помощь мне оказывает весьма существенную. Особенно что касается душевной стороны вопроса, если так можно выразиться.

– Да Христос с вами, Роман Мирославович, в краску меня вгоняете, – запротестовал батюшка, смущенно оглаживая короткую бороду.

– А чего вам краснеть? Я ведь правду говорю. В том деле, с карельским войтом, если б не вы, неведомо, сколько бы я еще возился, пока докопался бы до истины, да еще и доказать ее смог… Отец Глеб в столице уже который год окормляет умалишенных в одной из психиатрических клиник, – снова обратился Муромцев к Барабанову. – И в душевных движениях разных маниаков понимает, скорее всего, куда больше, чем мы с вами, вместе взятые.

Медик с плохо скрываемым удивлением бросил взгляд на священника и поджал губы. Не нужно было быть особым специалистом в движениях человеческой души, чтобы понять, как ему сейчас неудобно.

«Ничего, будет знать, как кидаться на всех подряд, кто, по его мнению, мыслит неправильно, – подумал про себя Роман Мирославович. – А то, ишь, бородищу отрастил больше, чем у отца Глеба, успел и образование получить, и со столичным сыском поработать, и даже высылку из Петербурга заработать, а ведет себя как студент-первокурсник».

Муромцев потер лоб привычным движением, но, заметив любопытствующий взгляд Барабанова, чертыхнулся про себя и положил руку на подлокотник стула.

Когда все тарелки были расставлены, а половой отошел от стола, мужчины приступили к трапезе. Первые несколько минут ели молча – оказалось, что все страшно проголодались, несмотря на суматоху и нервы этого непростого дня. Однако когда первый голод был утолен, сыщик опустил ложку в тарелку с супом и заговорил:

– Обед весьма недурен, но не хочется терять на него время. И если вы не против, господа, я немного вас отвлеку.

Его собеседники дружно кивнули и с вниманием воззрились на оратора, ожидая продолжения.

– Как вы знаете, мы – в смысле местная полиция – провели опрос всех хирургов, коновалов и даже умалишенных, которые могли бы как-нибудь быть причастны к нашему делу, но ничего мало-мальски интересного или хотя бы полезного не выяснили. Похоже, нам придется искать практически иголку в стоге сена, потому что ни одной внятной зацепки пока нет, как бы ни смешно это звучало в деле про трупы с отсеченными головами и вырезанными глазами. Мы пока не можем с уверенностью сказать даже о том, один это убийца или некое преступное сообщество.

– Ну почему же не можем ничего сказать? – вклинился Барабанов. – Я же давеча вам говорил, к каким пришел выводам, осматривая трупы.

– Это да, но… Ладно. Вы расскажите свои соображения еще раз, заодно и отец Глеб послушает. А потом обсудим, как нам с ними быть.

– Хорошо. Итак, при осмотре жертв я обнаружил, что у околоточного в усах застряла небольшая светло-зеленая нить. Ничего зеленого в его одежде не было, и на площади никакой зеленой ткани не обнаружено.

Бывший доцент бросил вопросительный взгляд на Муромцева, и тот подтвердил:

– Не обнаружено.

– Также у гимназистки нижняя губа была ободрана, будто ее сильно придавили и затем потянули вниз, тем самым содрав обветренную кожу. К тому же на шеях почти у всех жертв есть плохо заметные, но различимые отметины, будто от сильно затянутого шарфа. Из этого я делаю заключение, что убийца своих жертв придушивает перед тем, как убить. И скорее всего, какой-то тканью. Возможно, шарфом. Зеленого цвета. Ну или просто ветошью. Некоторых из своих жертв – которые посильнее – он предусмотрительно еще и по голове бьет. Помните, у каторжника был след на виске? Его ударили зубилом или стамеской. Удар такой силы и под таким углом вряд ли может убить, а вот оглушить – вполне. Головы преступник пилит обычной пилой, глаза извлекает полукруглой стамеской или банальным ложкорезом. Исходя из всего вышесказанного и из набора инструментов, которыми, как я думаю, пользуется убийца, я почти не сомневаюсь в том, что это обычный плотник. Вполне вероятно, что он не местный, не городской житель, а приехал сюда на заработки. Один или со своей артелью… это я к тому, что он может быть все-таки не один и кто-то ему помогает… Ну и как у всякого мастерового, у него свой ящик со «струментом». Я такие неоднократно видел. И у любого плотника там есть и пила, и стамески разные десять штук, и другого инструмента полно.

– Интересная теория, – протянул задумчиво отец Глеб, поджимая и разжимая губы.

Как помнил Муромцев, это было признаком напряженной мыслительной деятельности. Отлично! Значит, и батюшка теперь целиком включился в работу.

– И что же вы думаете после того, как обрисовали все это? Какой у убийцы мотив?

– Мотив? Отвечу! Я над этим тоже долго размышлял. И думаю, что у преступника нет логического мотива. То есть он не гонится за деньгами – ни одна жертва не была ограблена. Месть тоже, думаю, не подходит – жертвы совершенно разные, их ничего не связывает. Единственный общий штрих – отрезанные головы и вынутые глаза. Я мыслю, что это указывает на душевную болезнь. На некий сдвиг в подсознании. Возможно, убийца даже сам не понимает, почему делает все так, а не иначе.

– Но что же могло вызвать подобный сдвиг? – задал вопрос Муромцев, задумчиво размешивая сахар в чашке с чаем. – Все-таки поведение настолько специфическое…

– Вот и я подумал! Вы знаете, что в здешних местах есть общины… я бы даже сказал – секты. Целые хутора или деревни. С одной стороны, они вроде православные, все чин чином, но на самом деле там очень странные дела творятся. По городу куча слухов ходит.

– Что за слухи?

– Поговаривают, что многие мужчины там проходят оскопление. Для очищения духа и помыслов. Вы представляете такое? И мне кажется, что наш преступник как раз из подобной секты. И попал он туда еще ребенком. Может, родители вступили и привели его с собой, а может, он сирота и попал в общину по недомыслию или соблазнился пропитанием. В общем, «вступил на корабль», с которого нет возврата. А сейчас ему уже лет тридцать – тридцать пять, и он вполне мог принять «малую печать», то есть стать скопцом. Или же присутствовал при ритуале оскопления, и не один раз, – к этой версии я больше склоняюсь, хотя следов насилия ни на одной жертве не было. В общем, когда он подрос и тело начало брать свое, страх перед оскоплением не позволил ему реализовать свое мужское естество. А такое противоречие между желанием и страхом привело к надлому психики. И что делать? Как выплеснуть из себя этот конфликт? «Если же правый глаз твой соблазняет тебя, вырви его и брось от себя, ибо лучше для тебя, чтобы погиб один из членов твоих, а не все тело твое было ввержено в геенну».

– Евангелие от Матфея, глава пятая, стих двадцать девятый, – будто на автомате прокомментировал отец Глеб. Было видно, что он глубоко погружен в мысли, между бровями пролегла складка, а рука постоянно оглаживала бороду.

Нестор хмыкнул и продолжил:

– Верно. Вырывать свои глаза, судя по всему, преступник не стал, но ему же надо было выполнить постулат, и тогда произошло замещение – вместо своих глаз он вырывает глаза у жертв, как бы ограждая их от греха. И голову от тела отделяет, возможно, из тех же соображений. Вполне вероятно, что в искаженном мире этого православного фанатика он не умерщвляет свои жертвы, а спасает их от куда большего ужаса, чем смерть.

В финале своей сентенции Барабанов не смог удержаться от выпада в сторону священника, сидящего напротив него, за что заработал укоризненный взгляд Муромцева. Однако отец Глеб, похоже, этого даже не заметил. Когда за столом повисло молчание, он еще раз огладил бороду и задумчиво отметил, как будто все еще пребывая где-то в глубинах своего разума:

– Зубило – инструмент слесарный, а не столярный.

– Ну я не слишком разбираюсь, – засомневался бывший доцент.

– А у стамески более острые углы. Впрочем, это не столь важно сейчас… Я вот о чем подумал. У вас, Нестор Алексеевич, теория, конечно, интересная. Вы, мне кажется, очень увлекаетесь учением герра Фройда.

– И что?!

– Ничего, это похвально даже… Просто я подумал, что причины у нашего маниака могут быть совершенно противоположными, нежели те, что вы нам представили.

– Это как же? Поделитесь.

– Непременно. Давайте взглянем на ситуацию под другим углом: все погибшие – русские, православные, не иноверцы, не пришлые. Все из низкого сословия, небогатые, что называется – черная кость. Глядя на это, мне в голову приходит вариант, что их могли убить приверженцы какого-нибудь модного нынче спиритического клуба либо кто-то из тайных масонских обществ.

По залу ресторана разнесся громогласный хохот Барабанова. И только когда на него стали оборачиваться посетители из-за соседних столиков, буян постарался успокоиться. Он промокнул салфеткой навернувшиеся слезы и спросил хрипловатым от смеха голосом:

– Что за охотнорядская чушь? Кровавый навет! Жиды пьют кровь христианских младенцев! Ну смешно же!

Ища поддержки, Нестор посмотрел на Муромцева, но тот молчал.

– Минутку, – продолжил между тем отец Глеб. – Я ни слова не сказал про иудеев. Это вполне могут быть наши с вами сородичи – русские. Только не дремучие сектанты из вашей версии, а вполне образованные господа, либералы, высший свет, для которых крестьяне, да и любые плебеи – это даже не люди, а что-то вроде скота или в лучшем случае прислуги. Черные, загубленные души, которые мы обязаны ловить! И как раз среди этой «элиты» многие так любят вступать во всякие «великие ордена» и «кружки столоверчения». И между прочим, среди атрибутов вольных каменщиков как раз немало работного инструмента, в том числе и упомянутое вами зубило.

– Так я же сказал…

– А глаза, – продолжил, не слушая оппонента, священник, – можно рассматривать как аналог «всевидящего ока», «лучезарной дельты» – символа Великого архитектора. Думаю, вы в курсе, что это такой себе масонский идол? Так что вырезание глаз вполне можно трактовать как подношение «верховной сущности».

– Но отрезание головы-то в эту схему не особо укладывается, – поспешил указать Барабанов.

Но батюшка тут же парировал:

– Так ведь и в вашей теории с отрезанием головы не все гладко. Уж скорее, отрезать иные части тела было бы логичнее.

– Но я…

– Я вас понял, господа. Спасибо, – возвысил голос Роман Мирославович, чтобы пресечь вновь разгорающуюся перепалку. Он потер лоб и внезапно ощутил, что порядочно устал. Хватит с него на сегодня баталий и дискуссий. Но идеи оба спорщика высказали интересные, есть над чем подумать. – Я поделюсь завтра вашими догадками и предположениями с полицейскими, да и сам обмозгую услышанное. А сейчас давайте разойдемся и немного отдохнем. Ловцы черных душ. Кхм… Звучит неплохо.

Бывший доцент и священник на удивление единодушно поддержали эту идею.

Глава 10

Кабинет городского полицмейстера Симона Петровича Бубуша чем-то незримо напоминал антураж гостиницы «Аврора», в которой проживали Муромцев и отец Глеб. Не то чтобы обставлен он был безвкусно, но во всем убранстве сквозил дух провинции с малой толикой самолюбования. А сверху все это «великолепие» было присыпано тонким слоем сентиментальности.

На столе полковника стоял письменный прибор с гравировкой, в коей говорилось, что это подарок его гренадерского полка по случаю увольнения из рядов доблестной императорской армии. Рядом с прибором был водружен портрет семейства Бубуш, но не модный в последние годы дагерротип, а рисованный художником (вероятно, местным), в золоченой рамке из переплетенных цветов и лент.

По стенам высились книжные шкафы, по большей части заполненные папками с документами и особо важными делами. Прямо напротив двери – чтобы каждый, кто входит в кабинет, первым делом упирался взглядом именно в него – висело изображение государя-императора в парадном мундире. По правде сказать, нарисовано оно было примерно с тем же уровнем мастерства, что и семейный портрет, и сам государь вряд ли пришел бы в восторг от подобного художества. Однако хозяин кабинета, похоже, искренне гордился своей «приобщенностью к высокому» и не поскупился на еще одну вычурную раму, только для императора раз в пять большую.

Мебель в кабинете поражала воображение основательностью. Впрочем, это было вполне объяснимо – сам бывший гренадер представлял собой настоящую гору, а потому и кресла со столом и стульями требовались соответствующие.

Справедливости ради стоит упомянуть, что при всей тяжеловесности и провинциальности городского полицмейстера обвинить его в тугодумии у Муромцева духу не хватило бы. Скорее даже наоборот – соображал Симон Петрович на диво быстро, остро и здраво. А в связи с тем, что губернатор лично следил за ходом расследования, Бубуш старался удовлетворять все запросы столичных сыщиков, в дискуссии с ними не вступал и оказывал всяческую помощь. Однако же не стоило забывать, что и городские интересы полковник стремился соблюдать столь же строго. В общем, отношения у Романа Мирославовича с главой полиции Энска складывались вполне гармонично.

Вот и сейчас, когда следователь попросил собрать всех ответственных начальников отделов и уездных надзирателей, чтобы провести общее собрание, Симон Петрович тянуть не стал, а тут же отдал распоряжение. Буквально через час маленький зал был заполнен полицейскими. На стол, за которым сидели сам полковник Бубуш и столичный сыщик, поставили графин с водой и здесь же поблизости установили грифельную доску – по просьбе Муромцева (хотя глаза Симона Петровича и его подчиненных откровенно говорили, что они считают питерского гостя слегка эксцентричным, если не сказать – скорбным умом). Тем не менее Роману Мирославовичу было глубоко плевать на мнение всего полицейского управления Энска. Сейчас было важно, чтобы они его услышали и поняли.

Как только все приглашенные расселись и в зале наступила тишина, следователь поднялся и, взяв в руки мел, заговорил:

– Благодарю вас, господа, за отлично проделанную работу. Однако, как ни печально это отмечать, результатов мы добились смехотворно малых. И здесь нет вашей вины – это исключительно «заслуга» убийцы. Или убийц. Да, согласно нашим текущим заключениям, преступник может действовать не один. Во всяком случае, пока у нас нет никаких подтверждений или даже намеков на то, что он убивает в одиночку. Специалист, проводивший вскрытие и осмотр жертв, высказал предположение, что убийца или убийцы… Давайте для простоты я буду говорить о нем в единственном числе, но вы держите в голове, что речь может идти и о нескольких людях… Итак, по найденным на трупах отметинам, а также по нескольким, не слишком надежным уликам возникло предположение, что преступник вначале обездвиживает жертву. Или придушивает, или бьет по голове, чтобы оглушить.

По ходу того, как Муромцев озвучивал имеющиеся факты, он делал на доске пометки, рисовал и записывал важные моменты. И ему было приятно наблюдать, что некоторые из энских полицейских переносят в свои блокноты эти подсказки.

– Второе – в том случае, если жертва физически сильна. Именно так он поступил с Иваном Непомнящим, бывшим каторжным. В общем, в открытую борьбу убийца не вступает. И все вышеописанное говорит нам о том, что индивид умный, организованный, предусмотрительный и, вероятно, очень уравновешенный, так как совершает убийства в ситуациях крайне рискованных, когда от разоблачения его отделяет буквально хлипкая дверь или появление случайного прохожего. При всем этом он умудряется не оставлять нам почти никаких зацепок. Улик катастрофически мало, показаний свидетелей – тоже. Да по сути, свидетелей у нас вообще нет. Мы движемся в темноте, на ощупь. Не знаем даже, как преступник выбирает своих жертв. Существуют ли какие-то критерии, которые делают того или иного человека для него более привлекательным, или нет? Выслеживал ли он убитых людей заранее или его нападения спонтанны?

– Так что, в морге вообще ничего не нашли? – спросил кто-то из зала.

– Ну не все так печально, – улыбнулся Роман Мирославович. – Немного, но кое-что все-таки обнаружить удалось. Так, к примеру, в бороде последней из жертв – околоточного Дулина – была найдена светло-зеленая нитка, которая дала нам понять, что убийца придушивает своих жертв какой-то тканью. Почему он именно так поступает, пока не ясно. Но так как ни на самом Дулине, ни поблизости никакой светло-зеленой ткани или ткани с рисунком, который включал бы зеленые элементы, обнаружено не было, мы делаем вывод, что эта ткань принадлежала убийце. Также благодаря детальному осмотру ранений удалось установить, что предшествующие смерти травмы – удары по голове неким заостренным инструментом вроде зубила и все дальнейшие манипуляции с трупом, а именно: отрезание головы и изъятие глаз, – подозреваемый производит особым инструментом. Скорее всего, плотницким.

– А чем именно? – снова прозвучало из зала, но голос был уже другой.

Кто именно говорил, Муромцев заметить не успел. Да это было и не так важно. Куда весомее он считал то, что полицейские принимают участие, а значит, их это дело тоже зацепило за живое.

– С глазами убийца управляется предположительно круглой стамеской, а может, ложкорезом…

– Фу ты, паскудство какое.

– Аброськин, следи за словами! – прогудел со своего места полковник Бубуш. Хоть и казалось, что он не слишком погружен в ход событий, а просто дремлет за столом, на самом деле это было далеко от истины. Симон Петрович бдел и внимательно наблюдал за подчиненными. Взор из-под прикрытых век у него был очень острый, как и слух – по звуку голоса он узнавал, кто из его братии заговорил.

– Прошу прощения, ваше высокоблагородие.

– То-то. И не перебивай… Всех касается. А то развели тут птичий базар, понимаешь. Продолжайте, Роман Мирославович.

– Спасибо. Да, так вот… Глаза убийца удаляет стамеской или ложкорезом, а головы отделяет от тела, скорее всего, обычной пилой. Была идея, что это делается, к примеру, саблей или палашом, но края раны не подтвердили эту догадку – слишком рваные и неровные.

– Так и куда ж мы дальше с этим добром? – снова спросили из зала, но голос тут же спохватился и добавил: – Прощения просим.

– Н-да, – с грустью усмехнулся в ответ Муромцев. – Это очень хороший вопрос. Весьма. По сути, направлений у нас, считай, что и нет, потому как и зацепок кот наплакал. Однако наука не стоит на месте и сильно помогает в сыскном деле. Вы слыхали, господа, про такого австрийского специалиста, как Зигмунд Фройд?

В зале кто-то заерзал, но своего знакомства с подозрительным австрийцем не подтвердил. Большинство же полицейских отрицательно покачали головами.

– Ну, это ничего страшного. В сущности, нам здесь нужна лишь небольшая часть его учения, которое гласит, что всякие действия людей, в особенности действия странные и девиантные, обусловлены травматичным опытом. Чаще всего в детском возрасте, но не обязательно только в нем. И из такого взгляда на вопрос у моих коллег родилось две версии касательно жизни и причин поведения нашего индивида. Первая версия: убийца происходит либо близко контактировал с некой религиозной общиной, возможно, сектой. Я слышал, что в округе есть такие – скопцы, прыгуны, хлысты.

– Да, всякие есть, – послышалось из зала, и нестройный гул голосов поддержал говорившего.

– Тихо! – тут же встрепенулся городской полицмейстер. – Загоготали опять. Данишкин… где ты там?

– Здесь, ваше высокоблагородие.

На ноги поднялся широкоплечий крепыш с круглыми щеками и лихо закрученными напомаженными усами. Он больше походил на циркового силача, чем на полицейского. Если бы не мундир, конечно.

– А ну-ка доложи, что у нас по Богоявленскому уезду.

– Так точно. Докладываю: были у нас тут сопуны. Их в народе так прозвали, потому что они сопели друг на друга во время молитвы. Вроде как кто-то там из них прочитал в одном из псалмов «окропиши мя иссопом»… Ну и пошло-поехало. Молились, сопели, скакали как оглашенные, окрестных крестьян к себе зазывали. Но плохого ничего не делали. В проступках каких не замечены, во вредительстве тоже. Да и в последнее время о них даже и не слыхать ничего. Тишина.

Муромцев кивнул:

– Надо проверить сопунов этих. А то мало ли, не ровен час, кто-то из них, кроме сопения, решил еще и «око за око» напрямую в жизнь воплощать.

– Слыхал, Данишкин? – спросил полковник Бубуш. – Теперь сопуны на твоей совести. Завтра же займись. К вечеру жду отчет.

– Так точно.

Здоровяк сел на место, а Роман Мирославович обвел всех полицейских взглядом и поинтересовался:

– Все? Больше никаких странных общин или сект в городе или в уездах нет? Может быть, были слухи или сообщения о каких-нибудь жестоких обрядах? Или непристойных? Или еще что-то странное?

В ответ только отрицательные покачивания десятков голов.

– Хорошо. Оставим тогда пока что версию о сектантах. Вторая мысль, которая появилась в связи с действиями убийцы: некое тайное общество, секретный клуб местной элиты, спиритическое сообщество, масонская ложа, в конце концов. Случается, что такие увлечения тоже приводят к весьма плачевным последствиям. Не исключено, что увлечение оккультизмом или некие тайные обряды оказали на нашего преступника свое пагубное действие.

– Хе-хе, – подал голос Симон Петрович и, прежде чем заговорить, отпил воды из стакана. – Так тайные общества, Роман Мирославович, на то и тайные, чтоб никто о них не знал. Ну, кроме участников, само собой. От себя могу сказать следующее: я вхож в Дворянское собрание и в городской клуб, а потому доподлинно знаю, что никаких масонов у нас нет. Ну разве что старый барон Шварценфельд. Так это он еще с юнкерской молодости в Москве все никак не набалуется – веса в обществе себе набивает. Только ему уже сто лет без малого, так что сильно сомневаюсь, что он способен на какие-то серьезные действия. Ну или сиделка с ним в сговоре. И доктор Ванадин, который его пользует уже лет двадцать, тоже. Но если хотите, отправлю к нему урядника – поинтересоваться.

– Буду признателен.

– Потом что еще? А! Есть в Энске кружок декадентской поэзии. Но это совершенно безвредное сборище. Там в основном студенты, молодежь. По-моему, даже несколько гимназистов ходят. Можно было бы их в «декабризме» заподозрить или какой другой крамоле, но у меня там внучка состоит – совершенно невинное дитя, – и, по ее рассказам, они там только стишки и читают друг другу. Одним вечером пишут, другим свою писанину друг другу зачитывают и вздыхают. Короче, какая-то романтическая ерунда. Собираются чаще всего в особняке Мосина – это глава нашей торговой гильдии, уважаемый человек.

– Хорошо, давайте поэтов оставим на потом, если появится дополнительное основание…

– И кто у нас там еще остался? О, точно. Кружок спиритистов у нас в городе есть. Как не быть? В конце концов, и до нас доходят новомодные веяния. Фотографические карточки, столоверчение, пузеля всякие.

– А известно, кто состоит в этом кружке спиритистов? – попытался вернуть мысли главного полицмейстера в нужное русло Муромцев.

– Коне-е-ечно! Я вам список могу хоть сегодня же прислать – там все имена известны. Жаль разочаровывать, Роман Мирославович, но в нашем городе либо совсем нет тайных обществ, либо нам ничего о них не ведомо.

– А как же князь Павлопосадский?

В первом ряду поднялся невысокий лысоватый мужчина с пенсне на носу. Это был помощник полковника Бубуша, Антон Никанорович Головин. Он вежливо чуть поклонился начальнику и, дождавшись его кивка, обратился к питерскому сыщику:

– Лет десять назад было у нас одно неприятное дело. Симон Петрович его, скорее всего, не помнит, так как еще не принял бразды правления. Это все при прошлом главе энской полиции было. Так вот. Дворянское собрание тогда возглавлял князь Павлопосадский. Уважаемый человек, потомственный дворянин… Но понемногу по городу ползли слухи, а затем уж и не до слухов стало – вся история на поверхность вылезла. В общем, непонятно из-за чего, но князь помешался, вообразил себя байроновским вампиром и решил создать скрытый орден Сатаны. Наружу все это непотребство вылезло, когда пропала молодая барышня – не помню сейчас ее имени, горничной работала. Она должна была поехать к матери, но так до нее и не добралась. Обеспокоенная родительница, само собой, заявила в полицию. Мы стали искать, опрашивать. И в итоге выяснилось, что в последний раз девушку видели входящей в особняк князя Павлопосадского. А когда стали его прислугу спрашивать, выяснилось, что откуда-то из подвалов периодически слышны крики. Ну мы, понятное дело, подвальные помещения обыскали, а там… Не хочется вспоминать. Жуть, что он там с этими несчастными творил, какие проводил опыты, ритуалы или бог его знает что еще. Я такое повидать и врагу не посоветую. В общем, арестовали мы его сиятельство. Но вы ж понимаете, имя, дворянская кровь, родство с семьей самого государя… В итоге суда так и не было, а самого князя определили в Охтымьевский монастырь.

– И что, он постриг принял? – с волнением спросил Роман Мирославович, изо всех сил стараясь не обольщаться. Такая давняя история могла быть никак не связана с текущим расследованием. Но уж больно жутко она звучала… прямо как отпиливание головы и выковыривание глаз ложкорезом.

Антон Никанорович отрицательно покачал головой, и его пенсне холодно блеснуло.

– Нет, что вы! Его рассудок после ареста окончательно повредился, и его сиятельство совершенно потерял связь с реальностью. Он вел себя как дикое животное, нападал на всех, кто к нему приближался. Так что, насколько я слышал, его в Охтымье держат в цепях где-то в подвалах. Чтоб не навредил никому. Ну и себе заодно.

– А что с его сторонниками? Ведь они должны быть, раз он создал какой-то орден.

– Да про орден по обрывкам его дневников узнали, которые он не успел сожрать. А так как он никого не назвал – ни тогда, ни позже, то решили, что последователей у него и не было.

– Ясно. Что ж, это очень ценная информация. Очень. Вы мне дадите координаты монастыря? Хочу сам туда съездить, посмотреть своими глазами.

– Радости в подобном опыте будет мало, это я вам могу гарантировать, – грустно вздохнул Головин, глядя на столичного сыщика. – Как до Охтымья добраться, я вам нарисую. Тут от города не очень далеко.

– Благодарю. Осталось озвучить всего еще одну вещь, господа, и я не стану вас дольше задерживать. Исходя из характера травм, которые получили жертвы, и того инструмента, который, по нашему мнению, использовался, думается, высока вероятность, что наш убийца окажется плотником или столяром.

– Ух! – выдохнул главный полицмейстер. – И что ж, вы хотите всех опросить?

– Я понимаю, что это огромный пласт работы, но это может нам принести бесценную информацию… Ну или избавить от дальнейшей траты времени в этом направлении.

– Н-да-а-с. Дело нешуточное. Плотников у нас будет куда поболее, чем хирургов. Тут только артелей одних штук двадцать наберется. Это которые наши, а пришлых-приезжих и того больше. На верфях, церквах, светских стройках, городских заказах. Те, кто бани и избы кладут… Эх, тьма народу. Ну да ладно, что ж делать? Надо – значит, надо. Головин, составишь приказ по всем отделам.

– Так точно.

– И будем надеяться, что кто-то что-то видел… или проболтается, о чем не хотел.

Глава 11

Утро выдалось тягучим и пасмурным. Стылый воздух, словно налитый ртутной тяжестью, сковал проулки, дворы и предместья Энска. Морозное небо, беременное долго назревающим снегопадом, никак не могло разродиться и тяжелым брюхом навалилось на город. Волглый туман, пронизывающий подземельным сырым холодом до самого ливера, загонял людей обратно в их теплые жилища. Непривычная тишина разлилась по обыкновенно бойким улочкам. Казалось, вечный могильный сон сковал притихшую рабочую окраину, выжимая из горожан надежду проснуться и воспрянуть.

Тем не менее ресторан гостиницы «Аврора» не поддавался общему стихийному унынию, оставаясь своеобразным форпостом уюта. Постояльцы, нашедшие силы выползти из-под пуховых одеял в номерах, вознаграждались жизнерадостными ароматами, волнами расплескивавшимися из мерцающих жарким огнем недр кухни.

Барабанов спустился к завтраку и обнаружил там мирно чаевничающих отца Глеба и Муромцева. Священник тепло улыбнулся компаньону и приветствовал его:

– Доброго утра, любезнейший Нестор Алексеевич! Присоединяйтесь. День предстоит сложный. Пищи для ума будет предостаточно, нужно дать пищи и телу вашему.

Барабанов занял свободное место у окна, бросил несколько быстрых взглядов на немногочисленных посетителей ресторана, поводил носом и с сомнением в голосе изрек:

– Эх, устал я уже от тутошней посконной крестьянской диеты.

Отец Глеб округлил глаза и с вырвавшимся было легким смешком, каковой постарался замаскировать под покашливание, вполне серьезно ответил:

– Полноте, Нестор Алексеевич. Шеф здешней кухни идет в ногу с прогрессом и потчует гостей исключительно европейскими porridge в ассортименте. Так наш славный Роман Мирославович изволил заказать традиционный английский миллет-энд-памкин, а я предпочел итальянскую перлато кон фунги порчини.

У опешившего Барабанова, не ожидавшего такой широты кулинарных взглядов от своего напарника, не нашлось слов. Он лишь выдавил несколько нечленораздельных звуков. Муромцев попытался было возразить, но священник, подмигнув, незаметно его остановил. И тогда сыщик, добивая соратника, отрывисто добавил:

– В ожидании вот чайком балуемся. Тирольским, с альпийским травяным сбором.

– Ну-у-у, господа… – неуверенно протянул Барабанов, – поистине же, вы полны сюрпризов.

Однако безмятежно насладиться завтраком троице невольных компаньонов не дал полицмейстер Бубуш. Он стремительно вошел с улицы, пунцовый, кряхтящий и даже немножко подвывающий – всем видом показывая, как он рад оказаться в теплом помещении после промозглой улицы. Половой соколом сапсаном метнулся к грозному начальству, стремительностью движений отображая искреннее желание угодить:

– Вашвысокблагородь?

– Кориандровой стопку и расстегай с вязигой.

Половой бесплотным призраком полетел на кухню, а подполковник, отдуваясь, поприветствовал товарищей и сел за стол. Муромцев опередил всех с вопросом:

– Чем изволите поделиться? Есть ли у нас успех или же хоть намек на оный?

Бубуш выдержал драматическую паузу, встретившись взглядом со всеми. Три пары глаз – нетерпеливые Муромцева, хмурые Барабанова, спокойные отца Глеба – ждали рассказа. Довольно усмехнувшись, полковник начал:

– Да уж, господа, ночка выдалась бессонная, но притом небессмысленная. Все сведения были тщательнейшим образом отработаны и людьми моими, и мною лично. Надзорные полицейские дела, знаете ли, в умелых руках – бесценный инструмент. Страшная сила в них и могучая власть.

Трое компаньонов терпеливо слушали полицмейстера. Они отчетливо понимали, что ему удалось напасть на важный след, но перед тем, как поделиться добытыми сокровищами с расследователями, старый служака хотел получить свою долю признания и славы.

– Так вот, господа мои, – витийствовал Бубуш, – нашелся-таки нужный агент…

В этот момент за спиной полицмейстера материализовался половой с расписным подносом. Несколько молниеносных движений – и перед полковником встали рюмка водки, блюдце с бочковыми огурчиками и тарелка с румяной кулебякой с пылу-жару. Бубуш замолк на полуслове. Затем молча махнул стопку, крякнул, сосредоточенно похрустел огурцом, разломил кулебяку и с довольным выражением лица заработал челюстями. Барабанов невольно сглотнул слюну, мазнув взглядом по своему худосочному круассану, поймал себя на этом, насупился еще больше и угрюмо повторил:

– Нужный агент…

– Да, господа, нужный агент… – будто бы спохватился Бубуш. Но прежде чем продолжить рассказ, скороговоркой произнес половому: – Яишню со сметаной да груздочками и хреновухи к ней.

Полицмейстер подмигнул половому, тот молодецки щелкнул каблуками и помчался исполнять приказание. А Бубуш продолжил:

– У моего уездного надзирателя Пантелеймона Осипова было несколько успешных дел по кражам лошадей. Можно сказать, он лучший в этом, спе-ци-а-ли-зи-ру-ет-ся, – это слово полицмейстер произнес так же вкусно, как до того расправлялся с кулебякой, – на конокрадах. И обратил Пантелеймон внимание на ха-рак-тер-ную закономерность, что коней уводят в его уезде отовсюду, кроме деревни Валентиновки. Подозрительно, не находите?

Собеседники его, пока еще не понимающие, куда ведет полицмейстер, согласно покивали. Тот воздел указательный палец и восклинул:

– Там-то и обитал подлец – Прохор Инютин, бывшего барского конюха сынок, бездельник, прохиндей и без дураков профессор лошадиных наук. Спасая свою шкуру, Прошка тот моему Пантелеймону всю подноготную выложил, да и впредь обязался по первому требованию усердно тайным агентом уездного надзирателя трудиться.

Муромцев одобрительно хмыкнул. Прием-то хоть и старый, как Ветхий Завет, но и столь же неоспоримый. Доносительства Прошке теперь не только и не столько уголовный люд не простит, а само общество, в коем он обитает. Ведь у конокрада его добычу скупают не одни цыгане да разбойники с большой дороги, а в первую голову те, кому лошади нужнее всех, – крестьяне и мастеровые. Эту мысль сыщик выразил лаконично:

– На крючке теперь Прошка, не соскочит. Слишком многое ему о чужих грешках-то ведомо.

– В точку, Роман Мирославович! Причем о грешках тех, кому и вера-то грешить не дозволяет строго-настрого. Рассказал он Пантелеймону, что лошадок у него и те самые сопуны несколько раз перекупали. Знает, прохвост, где собирается их община.

– Что же, Симон Петрович, это действительно успех! – воодушевленно заметил священник. – Какие действия вы предприняли?

– Как и полагается в таких случаях, отец Глеб, – солидно пробасил Бубуш. – Обложил их своими лучшими филерами. Сотрудники ведут негласное наблюдение. Уже смогли установить ближайшие внешние связи сопунов – с кем они общаются из чужаков. И один из них, мельник Игнатий Почечуев, согласился содействовать.

– Неужели добровольно? – вырвалось у Барабанова.

– Ну что вы, – снисходительно усмехнулся Бубуш. – Человек он коммерции не чуждый. Настолько, что купил в сентябре двести пудов казенного зерна, уведенного с баржи портовыми амбалами под водительством Филимошки Гусятникова. Да не просто купил, а подрядил эту артель грузчиков украсть то зерно, подначил на преступление. Расчет был, что казенного небыстро хватятся, а начнут искать – зерно давно мукой стало, докажи попробуй. Просчитался лишь в том, что Филимошка всегда безошибочно знает, про какое лихоимство можно помалкивать, а о каком лучше заблаговременно донести уездному надзирателю. А стало быть, у Игнатея-то выбора отныне нету и отрекомендует он сопунам нашего человека в лучшем виде.

– Поверят ему? – усомнился Муромцев. – Мельник все же не часть их общины.

– Поверят! – убежденно и с нажимом произнес Бубуш. – Раз он «барыга», «мешок», «блат-каин», или, говоря языком протокольным, скупщик краденого, он постоянно трется на волжских пристанях. Потому сопуны привыкли через него грузы да людей отправлять и принимать – удобно это. Понятное дело, не могу я своего сотрудника направить. Слишком велик риск разоблачения. Но вот столичного гостя, скажем, полномочного представителя северного «корабля», мы сможем через мельника Почечуева внедрить без сучка и задоринки.

– Я пойду! – Барабанов порывисто вскочил было со стула, но ему на плечо успокаивающе опустил руку отец Глеб и, обезоруживающе улыбаясь, мягко сказал:

– Полноте, Нестор Алексеевич. Вас живо раскусят. Не обессудьте. Пойду именно я. Ибо мне, как никому из здесь присутствующих, понятно, коим образом надлежит вести себя в общине сопунов, дабы не вызвать даже малейших подозрений.

– Мудрое решение, отец Глеб, – поддержал священника полицмейстер.

В этот момент половой доставил Бубушу запотевший графинчик и большое блюдо со шкворчащей пышной яичницей. Довольный собою страж порядка принялся с аппетитом уплетать завтрак, а Барабанов погружался все глубже в пучину уныния: «Наверное выгонят меня из этой группы, и я опять навсегда останусь гнить в этой дыре». Поэтому, погруженный в свои черные думы, пропустил большую часть продолжавшегося в ресторане совещания следственной группы. А Бубуш, жуя яйца с груздями и обильно запивая это ароматной настойкой, продолжал:

– Итак, что там у нас далее? Клуб декадентской поэзии и городское общество спиритистов. Господа, я позволю себе быть с вами откровенным. Мнения высокочтимого начальника жандармского управления, дескать, от декадента и спиритиста до бомбиста и террориста один лишь шажок, я не разделяю. Люди, несомненно, странные, тем и привлекающие к себе внимание, но все же довольно безобидные. Да-да, – полицмейстер прервал порывавшегося было возразить священника, – в борьбе за умы, настроения общества, вероятно, и души паствы они могут оказаться опасными противниками. Но в общеуголовном ключе эти поэты и поклонники столоверчения наивнее детей. Уж поверьте, такие бывают молодые дарования – с виду сущие ангелочки…

Бубуш планировал, видимо, развить мысль, но поперхнулся груздем и надсадно откашливался, покуда отец Глеб заботливо не подал ему стакан воды. Смахнув слезы с покрасневших глаз, полицмейстер коротко резюмировал:

– Как бы там ни было, все эти граждане учтены в жандармской картотеке, коей со мной любезно поделились. Они все живут тут, в городе, жизнь их проистекает как на ладони. По данным моих коллег из охранного отделения, на момент убийств у основных членов обоих обществ наличествует твердое алиби.

– Насколько мы можем доверять жандармскому наблюдению? – тихо спросил Муромцев. – При всем к ним уважении, мы же понимаем,

Скачать книгу

Пролог

– Уже пять минут просрочил, холера его возьми! Ведь чуяло же мое сердце! Ох-ох…

– Вот бродяжная морда, тухес в шляпе, лихорадка ему в бок! Сразу, сразу! Сразу я все поняла про него!

– Доброго вечера, Лея Абрамовна!

– Сударь! Время вышло! Сударь?

– Сударь! Тут вам не богадельня! Платите еще пятьдесят копеек или освобождайте комнату!

– Тихон! Тихон, милый! Пойди сюда! Да живее ты, дылда окаянная!

– Стой! Куда ломать-то сразу? Дурак ты и есть! Подожди, тебе говорят!

Лея наклонилась к двери и закричала тоном максимально угрожающим, на какой была способна:

– Последний шанс тебе даю, язва тебя побери! Открывай дверь добром, или…

Тук! Тук! Тук!

Тук! Тук! Тук! Дзин-нь!

– Ну что ты встал столбом, олух?! Вышибай эту дверь проклятую немедля!

Глава 1

– Иван Дмитриевич?

– Да, и вот еще что…

Будылин нахмурился, разглядывая рапорт:

– Глаза? Интересно… Хирурги, анатомы, служители морга? Они все уже допрошены? В Энске их не так уж и много.

Будылин зажал папку под мышкой, еще раз откланялся и вышел.

Глава 2

– Побывали в министерстве, Иван Дмитриевич? – вежливо поинтересовался Ларсен, указывая взглядом на папку.

Будылин дождался тишины и начал:

– Так что же насчет нового отдела, Иван Дмитриевич? – не выдержал Ларсен. – Дали добро?

– Отдел «Псих»? – Щекин приложил ладонь к большому отвислому уху и демонстративно поморщился.

– Прежде чем что, Иван Дмитрич? – поинтересовался Щекин.

Глава 3

ЛЕСТНИЦА СМЕРТИ
Изощренность преступного мышления в наши дни доходит до таких высот, о каких, кажется, невозможно было и помыслить какие-то пятьдесят-сто лет назад, – сетовал автор. – Духовная извращенность недвусмысленно намекает на то, что общество деградирует. И чем дальше, тем страшнее и уродливей становится облик наших сограждан. Стоит оглянуться вокруг, как становится понятно, что растущие сверх всякой меры города, дымы заводов, грохот разъезжающих по мостовым самоходных повозок постепенно приводят к разложению общества. Сама атмосфера российская наполняется вредными, удушливыми миазмами. Сомневаетесь? Так посудите сами!
Всякий житель Сердобольского уезда Выборгской губернии знает, что к северу от порожистой реки Тохмайоки раскинулось бескрайнее море леса, в которое решаются «заплывать» только местные жители да опытные следопыты. Места здесь суровые и неприветливые. Всяких любопытствующих и праздно гуляющих туристов они не привечают, и даже наоборот – готовы встретить смертоносными топями, незаметно подстерегающими за самого невинного, казалось бы, вида полянкой или опушкой. Так что редакция нашего альманаха настоятельно не рекомендует вам без сопровождающих специалистов посещать сердобольские дикие красоты, даже если вы увлеченный адепт натуроведения, исследователь и первопроходец. А уж с тем ужасом, каковой вскрылся намедни, думается, у вас и самих отпадет всякое желание близко знакомиться с местной природой.
Так что же приключилось?
Как мы уже упоминали, в глубь лесов, растущих на берегах Тохмайоки, рискуют ходить исключительно знающие местность старожилы. К таким специалистам можно смело отнести карела Микко. Это уже немолодой, скупой на слова и эмоции охотник, который всю жизнь прожил неподалеку от мраморного карьера Рускеала и знает окрестности как свои пять пальцев. А то даже и получше.
Известно, что у каждого охотника свои тропки, ориентиры и хитрости, благодаря которым он возвращается домой с добычей. Вот и давеча Микко шел одному ему ведомым путем через болота и чащи, как внезапно услыхал кряканье утки чуть южнее своего обычного маршрута. Это показалось ему странным, так как в той стороне были одни лишь топи, в которых отродясь не водилось крупной живности – только комарье. Другие охотники, насколько знал Микко, в те края тоже не заглядывали. И вообще, места там считались гиблыми. Однако вылазка в этот раз была не слишком удачной, а возвращаться домой с пустыми руками охотник не желал. Так что, как говорится, чем лукавый не шутит? Микко свернул с обычного маршрута и направился в сторону многообещающего кряканья.
Однако, по его словам, чем дальше он отходил от проторенной тропы и чем ближе становилось место, откуда доносились звуки, тем более жутким делалось окружающее пространство. Обычно лес наполнен тысячами шорохов, писков и иных какофоний. Но здесь с каждым шагом лес все больше погружался в молчание. И было сие молчание не умиротворяющей тишиной девственной природы, но безмолвием заброшенного погоста.
Выйдя к топям, Микко остановился. Поначалу от удивления и непонимания, а после уже объятый нутряным ужасом. Ноги не слушались. По собственным словам охотника, он несколько бесконечно долгих минут стоял на краю болота как вкопанный, не в силах поверить собственным глазам. И было от чего ужаснуться! Мостики через топь, обычно выстилаемые деревянными досками, здесь были составлены из костей. «Ну, что ж такого? – спросит читатель. – Мало ли какая нужда толкнула местных жителей использовать кости взамен дерева. Зверья в лесах полно. Может, такое решение и вышло более простым и выгодным». Может, и вышло бы, дорогой читатель, если бы не одно обстоятельство, от которого кровь начинает стыть в жилах.
Микко, как мы уже сообщали, был весьма опытным охотником, да и лет ему набежало порядочно, так что повидать на своем веку довелось всякого. И, стоя на краю болота и глядя на диковинные мостки, он безошибочно определил, что удивительный строительный материал не просто останки местных животных. Это людские кости! По свидетельствам более поздних очевидцев и по следственным материалам, на болоте было обнаружено немало и человеческих черепов. Но вернемся пока к нашему охотнику.
Как только Микко утвердился в своем жутком открытии, он тут же забыл и об утином кряканье, и о неудавшейся охоте. Не помня себя от ужаса, старый следопыт бросился назад в поселок, где первым делом сообщил о своей кошмарной находке старосте.
Тот немедленно известил урядника, и на место была выслана бригада, чтоб удостовериться в истинности сообщенной Микко информации. А когда все подтвердилось, перед руководством поселка, да и всего уезда встал огромный вопрос: что делать? До сего момента местному отделению полиции не приходилось сталкиваться с подобной аномалией, а потому и разумной программы действий найти не удавалось. Руководству не осталось ничего иного, как просить помощи в губернском управлении. Однако и там не смогли решить, как поступить в такой нестандартной ситуации, а потому направили запрос в Санкт-Петербург.
В столице обращение сердобольцев тут же адресовали в управление сыскной полиции, где очень быстро дали ответ: в Сердобольский уезд Выборгской губернии направляется старший агент сыскной полиции Роман Мирославович Муромцев.
Весьма вероятно, что сие имя уже знакомо читателю, в особенности коли он следит за отечественной уголовной хроникой. И в таком случае господин Муромцев в представлении не нуждается. Однако же для тех, кто не столь близко знаком с внутренней «кухней» сыскного дела, поясним: Роман Мирославович не просто сыскарь или мелкий конторский штафирка, коих в полиции сотни. Нет. Муромцев, можно сказать, звезда, гений, на чьем счету уже более десятка раскрытых убийств. Он легко мог бы быть прототипом хитроумного мсье Лекока, если бы Эмиль Габорио – создатель этого персонажа – проживал в наших широтах. И то, что «дело о сердобольских костях» поручили именно ему, говорит о важности, необычности и трудности данного расследования.
Первыми подозреваемыми, кои появились в списке следователя, закономерно стали некоторые представители местных карельских общин. Так как общеизвестно, что многие из них не распрощались со своим богомерзким языческим наследием. А значит, обнаруженные на болотах кости вполне могли быть остатками человеческих жертвоприношений какому-нибудь хтоническому ящеру, каковой, как считают эти отступники, живет в топях.
В ходе разработки этой версии был допрошен и местный саамский колдун – войт. Как ни странно, но он оказался человеком весьма образованным (получил в Финляндии диплом учителя) и рассказал, что некогда в здешних местах и правда бытовали странные верования. Некоторые маргинальные группы поклонялись темным сущностям в ипостаси лесных духов, подводных тварей или даже мороза. Но такая практика осталась в далеком прошлом. Теперь если уж кто из карелов и веровал во что-то, кроме Господа нашего Иисуса Христа, то в основном сии культы связаны с солнцем. Также войт заявил, что мостки из костей не могут иметь отношения даже к тем самым темным обрядам, так как по ним жертву духам должны были либо топить в болоте, либо привязывать к дереву, чтобы замерзла. Но строить из костей мостки? Нет, это решительно никак не вяжется даже с самыми древними практиками.
Пока шли допросы колдуна, в лесах, поблизости от места, где были обнаружены первые костяные мостки, проводились поиски, и нашлось еще множество подобных «построек». Основную их часть составляли руки и ноги разной степени разложения. Подсчет костей позволил установить, что общая численность погибших составляет двадцать пять человек. Возраст разный, но все взрослые. Детей, благодарение Всевышнему, среди жертв не оказалось.
Когда слух о количестве невинно убиенных просочился за стены морга и местного полицейского управления, в окрестностях закономерно началась паника. Люди в ужасе стали прятаться по домам, запирать двери на все замки и даже отказывались выходить на работу. Отчего на близлежащих мраморных карьерах банально стало некому добывать камень. Подобное положение дел вызвало срочный циркуляр из Петербурга, строго наказывающий разрешить вопрос в кратчайшие сроки.
Следствию пришлось прибавить ходу. Людей не хватало, однако Муромцев выжимал из местной полиции все соки, работа шла почти круглосуточно.
Задержанного колдуна привезли на место, чтобы провести следственный эксперимент. Осмотревшись, он резонно заметил, что двадцать пять человек – это огромное количество для здешних поселений. Пропажа такого числа людей не могла бы остаться незамеченной. Также войт отметил, что кости в мостках уложены чересчур ровно, параллельно друг другу, на одинаковом расстоянии и перпендикулярно направлению движения. Местные никогда бы так мостки класть не стали. Для малообразованных жителей близлежащих поселков такая точная геометрия просто ненужная трата сил и времени.
Старший агент сыскной полиции согласился с задержанным, и версия о ритуальном убийстве была следствием отброшена.
Принимал участие в расследовании и еще один интересный человек, помимо петербургской звезды, столичный гость – священник отец Глеб. Он как раз оказался проездом в Петрозаводске, когда туда дошли слухи о чудовищном преступлении в Сердобольском уезде. Недолго думая, божий человек оставил свои дела и приехал к месту расследования, дабы отпеть и упокоить души невинно убиенных.
Так и оказались в один из вечеров за столом отца Феофана – местного батюшки – старший агент сыскной полиции и священник. Само собой, беседа быстро перешла к обсуждению громкого дела, которое к тому же с ходом расследования вызывало все больше вопросов, чем приносило ответов.
Муромцев поделился наблюдением войта о слишком аккуратно уложенных деталях мостков и задался закономерным вопросом:
– Что же это может быть, если не мостки? Дощечки на заборе?
– Шпалы, – подхватил отец Глеб. – Ступеньки веревочной лестницы.
И, прежде чем Роман Мирославович успел возразить, священник добавил, что окормляет в столице дом умалишенных при храмовой больнице и за время своей работы не раз замечал, что мании душевнобольных могут создавать весьма странные картины мира. И некоторые из пациентов изо всех сил стремятся эту странность исправить. К примеру, учитель геометрии решает задачу, созданную его патологическим воображением, при помощи наказания учеников. Или помешавшийся подрядчик строит железную дорогу из конечностей бестолковых, по его мнению, рабочих.
На последних словах, по свидетельствам присутствующих, хозяин дома отец Феофан аж чаем поперхнулся.
– Откуда вам про дорогу ведомо? – удивленно спросил он. – Строим мы дорогу, да. До мраморного карьера. Местные, правда, строить не идут, говорят, места там нехорошие. Так приходится нанимать чудь всякую – финнов, лапландцев. Только сладу с ними никакого, работают токмо из-под палки, так что тянется это все уже ого-го… Чувствую, полетят скоро головы ответственных…
– А кто ответственный? – оживившись, спросил Муромцев.
– Так из наших же и есть. Инженер. Как его?.. Ерохин, кажись. Петр. Ну да.
Не откладывая дела в долгий ящик, старший агент сыскной полиции вместе с отцом Глебом прыгнули в повозку, даже не закончивши ужина, и помчались по грязи и непогоде по новому следу. А ехать до Ерохина оказалось неблизко – двадцать верст. Однако это обстоятельство не остановило почуявших след ищеек.
Добрались до места они через пару часов, и обнаружилось, что проживает инженер Ерохин в деревянной времянке, которая вполне ему соответствует (ну, или он ей). Встретил нежданных гостей хозяин пьяной руганью, которая стихла лишь тогда, когда Муромцев ткнул ему в нос свои документы. Тогда Ерохин сразу раскис и начал лепетать, что, мол, да, он и есть местный инженер путей сообщения. Надзирает за постройкой узкоколейки до мраморного карьера. Только карты проложили неверно – там одни болота по пути. Да еще чухонцы эти. По-русски ни бельмеса не понимают, валенками прикидываются, ни работы с ними, ни сладу. И при таком раскладе с него – Петра Ерохина – начальство скоро голову снимет.
Слушая этот поток жалоб, Роман Мирославович уже собирался оборвать плакальщика, когда отец Глеб шепотом попросил оставить его с инженером наедине.
– Тише-тише, сын мой, – услышал следователь перед тем, как закрыл за собой дверь. – Исповедайся, сними грех с души, и Господь не оставит тебя.
Через некоторое время бормотание, доносящееся из избы, сменилось плачем, который затем перешел в надрывный крик:
– Я всех порешил! В беспамятстве я был!
Ерохина арестовали и по постановлению суда признали недееспособным. Нынче он приписан к клинике душевнобольных, где и обретается на казенном довольствии.
Раскрытие такого громкого, сложного и ужасающего дела стало новым свидетельством триумфа столичного уголовного сыска в лице старшего агента Муромцева. А также засвидетельствовало важность знания человеческой души, которое и стало ключом к разгадке, за что отдельная благодарность от всего Сердобольского уезда отцу Глебу.

Глава 4

– Роман Мирославович! Здравствуйте!

Пауза затягивалась.

– Сахару, Иван Дмитриевич?

– Так что же, э-э… как идут дела в Петербурге? – опередил его Муромцев, изображая оживленный интерес.

– Вам, я вижу, рана не дает покоя? – осторожно спросил Будылин.

– Вот как? Ладно…

– Ведомость? Ну что же вы, бросьте вы эту бюрократию! Берите, берите!

Будылин стоял, привалившись к дверному косяку, и на лице его играла неожиданная мягкая улыбка.

Глава 5

– Возможность прийти к Господу, спастись самим и спасти других несчастных. Не так уж и мало, я думаю.

– Вполне. И так же, как прочие, заслуживает спасения.

Священник и доктор недоуменно переглянулись и снова уставились на неожиданного гостя.

– А что вдруг за срочность? – настороженно переспросил отец Глеб. – Случилось что?

Глава 6

Прогудел заливистый гудок, оповещающий, что поезд прибывает на станцию.

– Так ведь нас там ждут. Поспешить бы.

– Поспешим. Но чуть погодя. Поймаем чер- ные души – и сделаем мир светлее. Никак иначе.

Муромцев отвел взгляд от белесого рисунка изморози на стекле, глянул на собеседника и пожал плечами:

– Прикройте за собой дверь, отец Глеб, будьте так любезны, – попросил сыщик. – А то этот гвалт…

– Посторони-и-ись!

Отец Глеб про себя хмыкнул и, поставив на землю саквояж, стал стягивать перчатку – для рукопожатия.

– С добрым утром вас, отче, – остановился поблизости «колобок».

– И вас также, господин…

– Вы же к нам из Петербурга прибыть изволите?

– Точно так…

– Так где же он? – Глаза под бояркой сделались круглые-прекруглые.

– Еще из вагона выйти не успел. Там в тамбуре такая суматоха…

– Отцом Глебом величайте. А я с кем имею честь?

– Весьма приятно.

– И мне, и мне… Так, а где же?..

Лицо Чайникова вытянулось, а румянец окончательно исчез. Он замахал руками на священника:

– Ух ты! – не удержался даже Муромцев.

– И отлично! Отсюда и начнем. Мы же как раз на место преступления едем, верно?

– Да-да. Сегодня утром околоточный нашел… тело.

– Известно чье?

– Опознали не сразу. Но похоже, тоже околоточный наш. Который ночью дежурил.

– Какие-то еще особенности были на теле, кроме головы и глаз?

– Вроде бы нет. Но тут не поручусь.

– А…

– Вещи оставьте, – сказал Чайников, – мои молодцы их доставят в ваш номер.

– Хватит патетики, ваше превосходительство, – перебил его Роман Мирославович, – газетчики уже ушли.

– Так точно.

– Хорошо. В таком случае… Чертыбашев, доложи господам следователям, что у нас есть по последнему случаю.

Становой пристав коротко взял под козырек и отрапортовал:

– Ну да. Значит… утром тело обнаружил другой околоточный, который пришел на смену Дулину.

– А для чего здесь часового выставлять? – поинтересовался отец Глеб.

– Материалы после убийства проверяли? Все на месте? – резко спросил Муромцев.

– Шестеро, – внезапно перехватил инициативу губернатор.

Глава 7

Скачать книгу

Дело глазника бесплатное чтение

Георгий Персиков Дело глазника

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Георгий Персиков
Дело глазника