Долгий забег на короткие дистанции бесплатное чтение

Талант.

Букетики, нарисованные на обоях были какого-то совершенно неопределимого цвета, так выгорели и побурели они от времени. Но ты все смотришь и смотришь, пытаясь этот цвет угадать. Или вспомнить, или придумать заново.

Вообще-то, дорогуша, будь это действительно важно, ты вполне могла бы подняться с кровати и попробовать, например, отодвинуть шкаф – или, на худой конец, тумбочку – в надежде обнаружить за ним фрагмент обоев не так пострадавший от времени.

Но ты лежишь – иногда куришь, иногда потягиваешь пиво или пьешь кофе – и все смотришь и смотришь куда-то под потолок. На самом деле, ты догадываешься, что если отыщешь – в самом темном углу, за зеркалом или за кроватью – уцелевший фрагмент обоев, цвет их покажется тебе невероятно, вызывающе пошлым. Так что куда лучше гадать, рассматривая череду повторяющихся буро-бежевых букетиков, какими они были изначально.

Скучно? Не то слово! Это похоже на День сурка. Хотя, куда там!? Целый день, пусть и повторяющийся, стал бы для нас настоящей роскошью. У тебя тут ЧАС сурка, или даже Пятиминутка: крохотный отрезок времени, склеенный по твоей прихоти лентой Мебиуса и поставленный на повтор. Он так и будет повторяться и повторяться, пока ты наконец не поймешь, какими были цветы на обоях, когда их только поклеили.

Интересно, ты в курсе, что ты зануда?

Эта комната – номер в мотеле. Нарочито, почти карикатурно дешевом, какие бывают во второсортных западных сериалах. Если постараться и сосредоточиться, я могу исследовать его: побродить по номерам, спуститься в бар, познакомиться с постояльцами. На самом деле, я так и делаю, когда терпеть твое унылое бездействие становится невмоготу.

Но без тебя это бессмысленно: дорога за окном так и останется пустынной и, скорее всего, никуда не приведет, а постояльцы разве что поздороваются, но не расскажут мне своих историй. Пока ты не решишь двигаться дальше, этот мир будет всего лишь декорацией, а лист бумаги передо мной останется чист, сколько бы я не заносила над ним свой остро заточенный карандаш.

Считается, что стоит только начать. Представить себе героя, максимально его визуализировать, а дальше дело за малым – просто выслушать и записать то, что герой сам захочет рассказать. Подумаешь, какая ерунда – просто взять и записать!? Агрх!

А у меня ведь есть талант. По крайней мере, мне часто так говорят. Хотя и обратное, буду честной, говорят не реже, но подобные замечания я игнорирую, как несущественные. И снова, и снова возвращаюсь сюда. К тебе, в эту тесную, неуютную комнату, где ты продолжаешь рассматривать обои.

Я хочу отвлечь тебя от деталей, хочу напомнить, что там за окном целый мир, который ждет, пока ты наполнишь его действиями, событиями – жизнью. Целый мир, для которого детали, столь важные для тебя, несущественны вовсе. Я хочу отправиться вместе с тобой в приключение. Опасное, или веселое, или, может быть, романтическое. Ты – мой персонаж, мое альтер эго, персонификация моего таланта в мире, созданном то ли из слов, то ли из снов. Ты – голос в моей голове, который никак не желает начать говорить, а все смотрит и смотрит куда-то под потолок. Я могу оставить тебя на час, на месяц, на десятилетие – ты не заметишь разницы. И лист передо мной так и останется девственно чист. Потому что я никак не могу заставить тебя выйти из комнаты. Потому что ты должна слушаться, чтобы я могла слышать. А ты не желаешь. Тебя больше волнует цвет узоров на обоях.

Да что, черт возьми, с тобой не так?!

– Все так, – внезапно ты отрываешь взгляд от стены и переводишь его на меня. А уже в следующую секунду, я осознаю, что мы сидим на краю узкой кровати бок о бок, в одинаковых позах, похожие, словно сестры. Или словно мать с дочерью. Да, я вполне могла выглядеть так же лет двадцать тому назад, только почему-то сейчас мне все равно кажется, что из нас двоих старшая – ты. Интересная симметрия, мне нравится.

Ты поднимаешься с кровати, идешь к маленькому столику в углу, на котором стоит видавший виды электрический чайник.

– Все со мной так, – повторяешь ты, нажав на кнопку и с ловкостью фокусника извлекая пару казенных гостиничных чашек из-под такого же казенного полотенца, – ты ждешь, что я отправлюсь куда-то туда, неизвестно куда, неизвестно зачем. Всенепременно буду там страдать, чувствовать чувства и переживать переживания. А ты, значит, все это будешь аккуратно записывать.

Старенький чайник ворчливо урчит всем своим видом выражая негодование и с громким щелчком отключается. Я смотрю, как ты делаешь нам кофе, все еще пребывая в некотором недоумении: оказывается, я отвыкла от наших с тобой разговоров. Кофе у тебя, конечно же отвратительный: растворимый, самый дешевый, в котором сахара и ароматизаторов куда больше, чем кофеина. Что ж, это очень в твоем духе, спасибо, что хоть чашки чистые.

– Все дело в том, что даже если я улучшенная версия тебя, я от этого не перестаю быть тобой, – ты громко звенишь ложкой о края чашек, размешивая в них кофейный порошок, а потом протягиваешь мне одну из них, заговорщически подмигивая: – я знаю правду.

– Какую еще правду? – устало спрашиваю я, с раздражением стряхивая с пальцев сладкие капли: не стоило и ждать, что у тебя получится передать мне чашку так, чтобы не плеснуть из нее через край. Наверное, в итоге вместо слов, выстроившихся на странице в ровные ряды предложений, я получу только кофейные кляксы и разводы. Но ты улыбаешься так довольно, будто только что сделала какое-то великое открытие, поэтому мне легко забыть и про усталость и про раздражение, и про бесконечные часы изматывающей скуки, проведенные рядом с тобой. Ведь сейчас я словно призрак, которого наконец заметили.

– Твой талант не в том, чтобы сочинять сложные истории, где много героев и событий, – говоришь ты и делаешь большой глоток, как будто специально, чтобы выдержать драматическую паузу, – а в том, чтобы разглядеть историю там, где не происходит вообще ничего.

– Уф, – я вздыхаю почти разочарованно. Нет, в чем-то ты, конечно, права. Я и о пятиминутном походе за хлебом могу в красках рассказывать пару часов, но…

– Эй, – ты отставляешь свой кофе и наклоняешься, чтобы заглянуть в мое лицо, – зачем нам мир, когда в одной этой комнате столько всего можно найти?

– Что например? Цветочки на обоях? – против воли я улыбаюсь, потому что мне просто приятно видеть энтузиазм в твоих глазах вместо привычной сосредоточенной апатичности.

– Да хоть бы и их, почему нет?

– Забавно, – я вглядываюсь в твои черты, так похожие и так непохожие на мои собственные, я вижу в них тень своих мыслей, – я так долго ждала, когда ты снова со мной заговоришь, что в итоге мне оказалось неважно, что я услышу…

– Раз так, тогда у меня есть к тебе дело, с которым одна я не справлюсь, – на какую-то долю секунды ты становишься почти серьезной, но тут же улыбаешься с видом ребенка, отправляющегося на поиск новогодних подарков, – допивай скорее свой кофе, и будем двигать шкаф. Должна же я, наконец, узнать, какого цвета за ним эти треклятые обои!

Она была красива…

Она была красива неброской красотой молодой и уверенной в себе женщины. Ярким цветам она предпочитала естественность и приглушенные оттенки и была диво как хороша в своем образе, хотя любая другая на ее месте походила бы на серую мышку. Но, конечно, она нравилась ему не поэтому.

Она никогда не жаловалась на конфликты с коллегами или с начальством. Он знал, что это вовсе не потому, что она не любит разносить сплетни. Просто у нее действительно был очень рассудительный характер и легкий нрав: в любом коллективе она становилась душой компании – и он охотно мог поверить, что споров и ссор рядом с ней не случалось вовсе или она могла пресечь их на корню. Но она нравилась ему и не поэтому тоже. Хотя бы даже по причине того, что вместе они не работали.

Он любил наблюдать, как напевая что-то вполголоса себе под нос она порхает по дому, и ему казалось, что на самом деле она наводит порядок не вокруг, а в его голове. Ему казалось, что он спит лучше, если она стелит ему постель. Ему казалось, что день пройдет удачнее, если она приготовит ему завтрак. Ему вообще многое казалось: мало ли что напридумывает себе влюбленный человек. И все-таки, когда ему случалось подниматься на поверхность из глубин собственных идей и фантазий, он твердо понимал, что любит ее прежде всего за то, что она никогда не сомневалась в его гениальности.

Он знал, что может быть невыносим, если очередной его роман идет тяжело. Что он становится слишком едким и раздражительным, что срывается на нее совершенно незаслуженно. Что опять курит прямо тут, за столом, хотя она просила его этого не делать. Что пьет слишком много кофе, хотя это вредно для его сердца. А вот свое лекарство, для этого самого сердца полезное, он как раз выпить забывает, если она не напомнит. Он тяготился ее заботой. И все же это была приятная тяжесть. Потому что в мгновения, когда подходящая мысль срывалась, как рыба с крючка, и он замирал с занесенными над клавиатурой пальцами, словно бы в поисках новой наживки, ее легкие прохладные ладони ложились ему на плечи. Тогда он закрывал слезящиеся глаза, прислушивался к шелесту ее платья, тонкому аромату духов – ждал, пока она прочтет оборвавшуюся на полуслове страницу.

– Это просто потрясающе, любовь моя! По-моему, ты превзошел сам себя, – произносила она наконец, и он снова обретал уверенность в том, что все получится, и снова погружался в пучину идей и смыслов, лихо закрученных интриг и сложных героев. В мир роковых героинь так не похожих на нее: легкую, понятную, понимающую, комфортную…

– Знаешь, – сказала она однажды, когда он застрял на середине очередной главы и по обыкновению обратил свое внимание на нее, – сегодня мои девчонки предположили, что тебя вообще не существует. Мы никуда не ходим вместе, у нас нет совместных фотографий в соцсетях. Ты даже не звонишь мне никогда, чтобы узнать, почему я задерживаюсь на работе.

С несвойственным ей раздражением, она задвинула ящик комода, в который только что сложила выглаженное белье, но тут же взяв себя в руки, нежно погладила лакированную крышку то ли смахивая несуществующие пылинки, то ли извиняясь за резкость.

– Как тебе такой поворот, милый? Может быть, я, и правда, тебя придумала? Чтобы было к кому возвращаться домой. Чтобы было чьи истории слушать.

Он знал, что сейчас она смотрит на него, чувствовал этот взгляд. Но сам поспешил отвернуться, уставиться в мерцающий монитор, в ровные пунктиры букв, вдруг заплясавшие перед глазами. Ему показалось, что еще мгновение – и он осознает, что-то важное, то, чего осознавать ему вовсе и не нужно.

Заметит, что в зеркале над комодом, он видит лишь ее смутную тень.

Песня

С того дня минуло почти ровно пять лет – пять лет, с ума сойти! – а она помнит все, будто это было вчера.

Ну ладно, не вчера – неделю назад. И не все, не весь день, а только некоторый его отрезок, но… Для нее это важно, наверное, раз помнит.

Календарь подсказывает ей, что это было воскресенье, а память упрямо подсовывает понедельник: обычный, привычный, серый и одинокий будничный день. И по прошествии лет, ей уже не досуг разбираться, как там было на самом деле.

Ей нужно было идти гулять с ребенком. Подумаешь, проблема, да? Да, для большинства мам, но не для нее. Потому что ее сын был особым. Из-за его ментальных нарушений сборы на улицу превращались долгий, зачастую многочасовой процесс с разговорами, уговорами, торгом и шантажом. Но когда оба были, наконец, собраны, наступал новый этап квеста – выйти за дверь.

Иногда это было легко, иногда – не получалось вовсе, а иногда сын был настолько решительно настроен, что буквально переползал через порог квартиры, не в силах совсем победить свой страх. Она не знала, почему так. Не понимала, что его на самом деле пугает в этом, казалось бы, простом действии, но в такие моменты она гордилась им как никогда.

Именно в тот день выйти у них не получалось. Вернее, не получалось у него. А она, стоя напротив лифта и глядя в проем распахнутой двери на несчастного ребенка, опять уговаривала, упрашивала, убеждала… Сын сдался первым: шмыгнув носом он развернулся и потопал вглубь квартиры, на ходу неуклюже пытаясь снять с себя курточку. Ей не осталось ничего, кроме как замолчать, прекратить делать вид, что у них все получится, и следовать за ним.

Случайный сквозняк захлопнул входную дверь за ее спиной с преувеличенным грохотом, словно запечатывая внутри, отрезая путь к свободе. Почему-то она восприняла это, как личное оскорбление: даже не как пощечину, а как подзатыльник, или как пинок под зад. Судорожно вздохнув, она сползла по этой двери, опустилась на порог, который не смог преодолеть ее сын, – и заплакала, горько и некрасиво, как плачут от обиды, от досады и несправедливости. От бесполезного вопроса: почему? Почему то, что одним дается легко, как бы по умолчанию, другим – приходится выпрашивать и вымаливать у богов, у вселенной, у непостоянного настроения собственного ребенка? На этот вопрос нет правильного ответа. Или хотя бы того ответа, который устроил бы вопрошающего. Ведь это ему, тому, кто спрашивает, в итоге придется довольствоваться жалкими крохами, упавшими в протянутую ладонь…