История России. Эпоха Михаила Федоровича Романова. Конец XVI – первая половина XVII века. бесплатное чтение

© «Центрполиграф», 2024

© Художественное оформление, «Центрполиграф», 2024

Предисловие

Данный выпуск, посвященный эпохе первого царя из дома Романовых, не богат крупными или драматическими событиями. То была эпоха сравнительного затишья, наступившего после разрушительных бурь Смутного времени, эпоха постепенного восстановления и укрепления государственного и общественного порядка вместе с дальнейшим развитием московской централизации. Собственно, одно только событие нарушает ее относительное однообразие и бесцветность – это смоленская эпопея, любопытная в политическом и культурном отношении и важная по своим последствиям. Поэтому мы отводим ей в книге видное место, причем даем несколько иное освещение на основании новоизданных материалов и детального изучения фактов. Самая эта польская война, несмотря на свой неудачный исход, имела для Михаила Федоровича благоприятное значение: после нее прекратились притязания его соперника Владислава и с внешней стороны Поляновский договор окончательно утвердил династию Романовых на московском престоле. По отношению к Западной России настоящий выпуск дает обзор главных исторических явлений первой половины XVII века; причем, основывая историю малороссийского казачества главным образом на документальных свидетельствах, автор, как и в предыдущей эпохе, приходит отчасти к иным выводам, сравнительно с господствовавшими доселе.

Что касается обзора внутренних отношений, общественных, культурных и бытовых, его изложение за XVII столетие предполагается в конце московско-царского периода, то есть перед петровской реформой, – если только в мои годы можно вообще предъявлять планы своих будущих работ.

Следящие за моим трудом, вероятно, уже заметили, что почти с каждым его выпуском расширяются объем и значение примечаний. Многое, что не нашло себе места в тексте, что служит для него объяснением или дает к нему подробности (например, биографические), отнесено в примечания. Таким образом, кроме обычного обзора источников и пособий или литературы предмета, примечания нередко являются дополнением к тексту, а иногда заключают в себе некоторые изыскания или детальное рассмотрение какого-либо вопроса. Иногда замечание или вывод, почему-либо упущенный в тексте, приводится в соответствующем примечании. (Например, о восстановлении царского самодержавия курсив в примеч. 19.) В другой раз сочинение, которым автор не успел воспользоваться в тексте, обсуждается в примечании (например, польская книга Яблоновского об Украине в примеч. 26).

Медленно подвигается вперед общая русская история в моей обработке: в течение с лишком 20 лет издано мною не более четырех томов (если не считать тома предварительных «Разысканий»), и она доведена только до эпохи Алексея Михайловича. Помимо субъективных причин, тут действуют и разные другие условия, независимые от автора. Главным из них является все более и более усложняющаяся задача русского историка, и не столько со стороны предъявляемых к нему научных требований, сколько со стороны быстро и обильно накопляющегося материала, по преимуществу сырого. Я уже имел случай печатно высказать свое мнение, что обработка общей русской истории, хотя бы в данных приблизительно размерах, начинает уже превышать единичные силы и средства и что дальнейшим ее фазисом, по всей вероятности, представится обработка коллективная.

Заговорив о своем труде, не пройду молчанием и того обстоятельства, что он доселе не только находил мало сочувствия в большинстве органов периодической печати, но и встречал с их стороны или полное равнодушие, то есть игнорирование, или прямую неприязнь. Помимо недостатков самого труда, помимо жаркой полемики, возбужденной моими «Разысканиями», несомненно, существуют и другие причины сей неприязни – причины, коренящиеся в современных общественных течениях, в политическом и национальном антагонизме. До чего доходит этот антагонизм, обостренный личными мотивами и не разбирающий средств, показывает следующий факт: некоторые органы печати принялись трактовать мою «Историю России» не как работу самостоятельную, а как бы простую компиляцию, составленную по Карамзину и Соловьеву[1].

Если судить по предыдущим опытам, то и настоящему выпуску едва ли посчастливится вызвать серьезную историческую критику; зато все мелкие его недочеты и недосмотры, даже и корректурные, по всей вероятности, найдут себе усердных искателей, и даже среди профессоров русской истории, так что с этой последней стороны могу считать себя обеспеченным.

При помянутых равнодушии и неприязни периодической печати (которая в наше время создает книгам контингент читателей) я уже и не рассчитываю на массу публики, а имею в виду небольшой круг нелицемерных любителей русской историографии и людей, желающих пополнить свои научно-исторические сведения.

Эти замечания автор считает нелишними, собственно, для будущего, более беспристрастного поколения, дабы оно знало, при каких обстоятельствах и при каких общественных течениях приходилось ему трудиться и что могло или поддержать, или ослабить ту степень одушевления, без которой подобный труд почти немыслим. Прибавлю только одно: источником необходимого одушевления автору служила горячая преданность русскому народу и его истории – преданность, способная противостоять и более неблагоприятным условиям.

I

Умиротворение Московского государства

Главное условие, обострившее смуту, – безгосударное время и междуцарствие – окончилось вместе с избранием Михаила Федоровича, но впереди московскому правительству предстояло много труда, чтобы успокоить, умиротворить государство, очистить его от хищных казацких и литовских шаек, освободить от притязаний разных претендентов на его престол и, хотя приблизительно, восстановить его нарушенные пределы.

Начали с Заруцкого.

Еще до своего прибытия в Москву молодой государь потребовал от бояр посылки войска против Заруцкого, который со своими казацкими шайками держался на рязанской и тульской украйне. Кроме причиняемых его шайками грабежей и разорений, он казался опасным в особенности потому, что вместе с Мариной и ее маленьким сыном (якобы рожденным от Димитрия) представлял остаток самозванщины, все еще способной волновать глухие края своими мнимыми правами на московский престол. Против него отправили из Москвы князя Ивана Никитича Меньшого Одоевского, к которому на пути должны были присоединиться воеводы из разных городов. Московское войско настигло Заруцкого под Воронежем и здесь билось с ним целых два дня. Победа, о которой доносил Одоевский, по-видимому, не была решительная. Заруцкий после того ушел в степи и направился к Астрахани, которая в течение Смутного времени, в противоположность Казани, отличалась мятежным духом и пристрастием к самозванцам; чему подавал пример и сам воевода астраханский, князь Иван Дмитриевич Хворостинин. Принятый астраханцами, Заруцкий посредством убийства отделался от Хворостинина и начал самовластно распоряжаться в том краю, отчасти именем мнимого царевича Ивана Димитриевича, а иногда выдавая самого себя за спасшегося от смерти Димитрия Ивановича. Зимой 1613 года он усердно начал готовиться к весеннему походу на стругах под Самару, Казань и другие волжские города, для чего пересылался с казаками донскими, волжскими, яицкими и терскими и звал их к себе на помощь, обольщая надеждой на богатую добычу и обещаниями всяких вольностей. Его обещания производили волнения и раздоры среди казачества, а терское войско открыто приняло его сторону. Ногайские татары со своим князем Иштереком изъявили готовность вместе с Заруцким воевать Московское государство. Он отправил гонца и к персидскому шаху Аббасу с той же просьбой о помощи, за которую обещал отдать ему самую Астрахань.

Великая опасность, грозившая от мятежного казачества с юго-востока, вызвала в столице усиленные меры для борьбы с Заруцким. Из Москвы посылались многие грамоты, от царя, от духовенства, бояр и Великой земской думы с увещаниями казачеству, чтобы оно оставалось верным новоизбранному царю и не соединялось с Ивашкой Заруцким; причем те же грамоты рассказывали о его вероломных, изменнических действиях во время московского разорения.

Увещания эти подкреплялись посылкой на Дон и на Волгу царских подарков деньгами, сукнами, хлебными и военными припасами. Отправленные против него воеводы, князь Иван Николаевич Одоевский и окольничий Семен Васильевич Головин, с дьяком Юдиным, собрав рать в украинных областях, зазимовали в Казани и со своей стороны также посылали увещательные грамоты казакам. Увещания, очевидно, подействовали. Казацкие общины с их атаманами, в свою очередь, начали пересылаться между собой, обсуждать дело в своих кругах. Тут скоро обнаружилось, что старые казаки более наклонны были служить новоизбранному царю Михаилу, а молодые тянули к Заруцкому ради добычи и разгула. Часть покинула Заруцкого еще на походе его к Астрахани и принесла повинную; царь простил их и отправил под Смоленск. На их место в Астрахань пришло на Вербной неделе более пяти сотен волжских казаков, «хотевших добыть себе зипунов», как они выражались. Но прибытие их вместо помощи ускорило его падение.

Естественно, господство свое Заруцкий поддерживал казнями и пытками недовольных граждан и грабежом их имущества. Обижал также духовенство и кощунствовал: например, взял из одного храма серебряное кадило и велел слить из него себе стремена. Подобно Калужскому вору, он окружал себя татарами, которых щедро кормил и поил и с которыми разъезжал по окрестностям. Марина, со своей стороны, держала себя высокомерно, наподобие царицы; помня московскую кровавую заутреню 17 мая, она между прочими мерами предосторожности запретила благовест к заутрене, под предлогом, что он пугает ее маленького сына. С прибытием помянутого отряда казаков Заруцкий сделался еще более жестоким и самовластным, что, наконец, вызвало открытое восстание астраханцев; поводом к тому послужил пущенный между ними слух, что в самое Светлое воскресенье должна была произойти резня лучших граждан. Заруцкий с 800 волжскими казаками и несколькими сотнями других мятежников заперся в Кремле, а восставшие граждане защищались на посаде; между той и другой стороной начались ожесточенные бои.

Решительный удар делу Заруцкого нанесло отложившееся от него, ближнее к Астрахани, терское казачество.

Воеводой на Тереке был Петр Головин, по-видимому любимый жителями. Заруцкий вздумал отделаться от него, по примеру Хворостинина, велел взять его и привести в Астрахань. Но терские люди не выдали Головина. А когда между ними также прошел слух, что Заруцкий на Великий день (Светлое воскресенье) собирается нагрянуть в Терский город, чтобы казнить воеводу и непокорных людей, там немедля присягнули на верность царю Михаилу Федоровичу. После чего Головин отправил под Астрахань 700 человек под начальством стрелецкого головы Василия Хохлова. Прибытие этого отряда дало явный перевес восставшим астраханцам, которым плохо приходилось от пушек, направленных из Кремля. Несколько тысяч народу, по преимуществу жен и детей, спаслись из посада в стан Хохлова. Союзный дотоле Заруцкому Иштерек-бей с ногайскими татарами также отложился от него и принес присягу Михаилу Федоровичу. В скором времени должны были прибыть и московские воеводы с царским войском. При таких обстоятельствах Заруцкий не стал более медлить и покинул Астрахань в мае 1614 года. Хохлов нагнал его и побил. Тогда Заруцкий с Мариной, ее сыном и оставшейся у него небольшой шайкой бросился на стругах в Каспийское море.

Когда князь Одоевский на походе к Астрахани узнал об очищении от воров и поражении Заруцкого Хохловым, известие это, очевидно, было ему неприятно, так как подвиги стрелецкого головы отодвигали опоздавшего воеводу на второй план. Одоевский отправил Хохлову приказ не посылать донесения государю о своих успехах, а если уже послал, то воротить посланного с дороги, так как ему, воеводе, надобно «государю писать о многих государевых делах». Мало того, князь Одоевский и Головин предписали Хохлову выйти к ним с астраханскими и терскими людьми и встретить их верст за тридцать от города, а затем всему Освященному собору и всему народу с колокольным звоном и с крестами встречать «новоявленную чудотворную икону Казанскую», находившуюся при царском войске.

Водворясь в Астрахани, Одоевский послал Хохлова в Москву к государю «с сеунчом», то есть с донесением; а когда узнал, что Заруцкий с Мариной ушли на Яик, то отправил для их поимки двух стрелецких голов Пальчикова и Онучина, с их приказами, придав им отряд наемных немцев и западнорусов. После двухнедельного плавания рекой Яиком головы нашли беглецов на Медвежьем острове, где они поставили острожек и укрепились. Около них собралось до 600 казаков волжских и яицких. Но Заруцкий уже утратил свою власть над казаками; здесь начальствовал атаман Треня Ус с товарищами. Пальчиков и Онучин окружили острожек и начали добывать его силой. Казаки недолго защищались и вошли в переговоры. Они присягнули на верную службу Михаилу Федоровичу и выдали Заруцкого с Мариной и ее сыном, да еще какого-то «чернеца Николая»; кроме того, выдали находившихся у них заложниками детей и мурз ногайского князя Иштерека, а также враждебного ему мурзу Джан-Арслана. 6 июля стрелецкие головы привезли пленников в Астрахань. Князь Одоевский немедля послал этих двух голов в Москву к государю «с сеунчом»; а вслед за ними отправил Марину с сыном под сильным конвоем и Заруцкого под особым конвоем в Казань, до государева указу, не смея держать их в Астрахани, по причине «смуты и шатости». Начальники конвоя имели приказ в случае нападения более многочисленного воровского отряда побить своих пленников. Московское правительство было очень обрадовано поимкой опасных врагов и, конечно, поспешило вытребовать их в столицу. Об участи их имеем только краткое известие: Заруцкого посадили на кол, сына Марины повесили; а сама она умерла, по-видимому, в тюрьме. Так окончила свое бурное, исполненное великих превратностей существование эта женщина, «от которой все зло московскому государству… учинилось», как выразилась увещательная грамота в марте того же 1614 года, посланная от Земской думы волжскому казачьему войску.

С устранением Заруцкого еще не окончились бедствия, производимые воровскими казацкими шайками, которые рассеялись почти по всем областям государства. В особенности они свирепствовали на Верхнем Поволжье, в Пошехонье, Белозерском, Бежецком и других соседних краях. Эти одичалые шайки не ограничивались грабежом беззащитных сел, но и подвергали крестьян, равно мужчин и женщин, всяким мукам, и, между прочим, жгли их огнем до смерти, вероятно вымучивая указания на спрятанное добро; церквей не щадили, обдирали самые иконы и всячески кощунствовали. Врывались они также в плохо огражденные города и монастыри и вконец их разоряли. Но хорошо укрепленные города и большие монастыри давали им отпор; так, например, тщетно приступали они к богатой Кирилловой обители. Между атаманами воровских шаек особой свирепостью отличался прозванный Баловнем. Шайки эти прерывали сообщение между городами, между столицей и ее областями, так что предписанные по указам государевым денежные и хлебные запасы для жалованья ратным людям нельзя было собирать в областях, а собранные нельзя было доставлять в Москву. Безнаказанность воровских казаков вредно влияла на казаков служилых вообще. Так, целый отряд их, посланный со стольником Леонтием Вельяминовым в Новгородскую область на помощь царским воеводам против шведов, самовольно воротился с похода и занялся воровством. Это обстоятельство побудило государя предложить на обсуждение Земского собора или Великой земской думы вопрос: что делать с воровскими казаками? 4 сентября 1614 года собор приговорил послать из всех чинов разумных людей, которые бы увещевали казаков стоять за святые церкви и православную веру, служить и прямить государю; затем составить списки тем, которые отстанут от воров и покажут свою службу, их награждать денежным жалованьем; а которые не отстанут от воровства, тех казаками не называть (чтобы казачьего имени не бесчестить), а поступать с ними как с ворами, убийцами и разбойниками. Жителям строго запрещалось иметь сношения с воровскими казаками, что-либо им продавать и у них покупать. Для выполнения этого приговора по указу государя отправлены были в Ярославль суздальский архиепископ Герасим, боярин князь Борис Михайлович Лыков и дьяк Богдан Ильин. Сюда же приказано было собраться дворянам и детям боярским, из многих ближних и дальних городов и уездов, а также охочим и даточным людям, чтобы под начальством князя Лыкова «промышлять» над теми атаманами и казаками, которые от воровства не отстанут. Тех дворян и детей боярских, которые не явятся на государеву службу, велено сыскивать, бить батогами, сажать в тюрьму, отписывать от них поместья, а их крестьянам «ни в чем их не слушать». Меры эти, как видно, подействовали. Князь Борис Лыков успел собрать достаточную рать. Он начал с того, что побил в Балахонском уезде только что пришедшую в Московское государство и занимавшуюся грабежом шайку черкас или запорожцев, состоявшую под предводительством полковника Захария Заруцкого. Затем посылаемые им отряды захватывали и приводили к нему мелкие воровские шайки, которые он присуждал к виселице и другим казням. Тогда воровские атаманы собрались и пошли к Москве, говоря, что хотят бить челом государю. Они остановились табором под Симоновым монастырем. Лыков последовал за ними и стал в Дорогомилове. Так как это казачество не унималось от своего воровства, то государь велел идти на них окольничему Измайлову и князю Лыкову. Воры бросились бежать по Серпуховской дороге. Воеводы последовали за ними; в Малоярославском уезде на реке Луже Лыков разбил их наголову, после чего значительная часть их добила челом и присягнула на верную службу. Лыков привел с собой в Москву более трех тысяч раскаявшихся казаков. Баловня здесь повесили.

Одновременно с Заруцким и казаками Московское государство терпело разорения от литовских, преимущественно запорожских, шаек, которые воевали и украинные, и внутренние его области, благодаря тому что начатая в Смутное время Сигизмундом III война с Москвой не прекращалась. Одним из предводителей таких шаек, как мы видели, был полковник Захарий Заруцкий, побитый князем Борисом Михайловичем Лыковым в Балахонском уезде. Но самым отчаянным и неугомонным хищником в это время явился известный полковник Лисовский. Он взял город Карачев и отсюда делал набеги на соседние места. Против него в 1615 году в июне послан был знаменитый князь Димитрий Михайлович Пожарский, при котором состояли товарищем воевода Исленьев, а дьяком Заборовский. С ним отпущены московские дворяне и стрельцы; в Калуге велено к нему присоединиться дворянам и детям боярским калужским, мещовским, серпуховским, алексинским, медынским и т. д. Всего набралось около 15 000 ратных людей.

Пожарский из Белева двинулся на Лисовского. Сей последний не стал его ждать, зажег Карачев и пошел к Орлу. Пожарский поспешил за ним; под Орлом они встретились и вступили в бой. Передовые отряды не выдержали и обратились в бегство вместе с Исленьевым; но Пожарский, имея с собой 600 человек, устоял на месте и упорно бился с 2000 лисовчиков; потом он огородился обозом, а вечером воротился к нему Исленьев с беглецами; так что к утру собралась значительная рать. Лисовский отступил; Пожарский стал его преследовать, но не мог нагнать. Конница Лисовского совершала чрезвычайно быстрые переходы, являясь то под Волховом, то под Лихвином, то в Перемышле, который ей удалось сжечь. В постоянной погоне за лисовчиками Пожарский опасно занемог от напряжения сил и был отвезен в Калугу. Заменившие его воеводы действовали уже далеко не так энергично и скоро потеряли неприятеля из виду. В это время Лисовский бросился на север и сначала напал на Ржеву Володимирову, в которой случайно оказался боярин Федор Иванович Шереметев с небольшим отрядом, назначенным на помощь Пскову против шведов. Лисовчики сожгли посады, но тщетно осаждали самый город; Шереметев целых шесть недель отражал их приступы. На помощь к нему и для промысла над Лисовским послан был кн. Михаил Петрович Барятинский с той ратью, которою начальствовал князь Пожарский. Новый воевода двигался «мешкотно», не дошел до Ржевы и дождался, пока Лисовский сам покинул осаду и поспешно двинулся далее. Барятинскому государь велел сделать строгий выговор, назвав его «вором», «жонкою», а не «слугою», бить его по щекам, поставить у виселицы, а потом посадить в тюрьму в ближайшем городе.

Лисовский меж тем бросился на Кашин, потом на Углич; отбитый от того и другого, он уже не нападал на города, а пробрался в Суздальский край, опустошая села и деревни, прошел между Ярославлем и Костромой, между Владимиром и Муромом; отбитый от Мурома, он прошел мимо Касимова, прокрался между Коломной и Переяславлем-Рязанским, потом мимо Тулы и Серпухова на Алексин в Литву. По показанию переметчиков, в это время у него было уже менее тысячи всадников; а именно литовцев (западнорусов) четыреста, запорожцев триста да русских воровских казаков полтораста. Несмотря на сильное утомление его коней, московские воеводы нигде не могли нагнать его, за что государь наложил на них опалу. Наконец под Алексином князьям Куракину и Туренину удалось встретиться с ним и побить небольшую часть его людей; а с остальными Лисовский благополучно ушел в Литву (1615 г.). В то же время и таким же способом отряд малороссийских казаков (отделившихся от разбитого под Москвой гетмана Ходкевича) воевал и разорил северные московские края, вологодские, поморские, тотемские, устюжские, волжские[2], двинские, до самого Белого моря. По русским известиям, ими начальствовали два полковника, Барышполец и какой-то Сидорко. Нигде местные воеводы не могли преградить им путь. Наконец в заонежских погостах их удалось побить, а в Олонецком краю истребили окончательно[3].

Московское государство, таким образом, постепенно освободилось от Заруцкого, Лисовского и воровских казачьих шаек; но трудная борьба с внешними врагами, шведами и литво-поляками, продолжалась одновременно. Эти враждебные соседи Руси не только старались удержать в своих руках захваченные ими русские области, но и отстаивали своих претендентов на московский престол и не хотели признать Михаила Федоровича законно выбранным царем.

В июне 1613 года молодой шведский король Густав Адольф известил новгородцев, что отпустил брата своего Карла Филиппа в Выборг, куда они должны прислать уполномоченных для заключения договора об избрании Филиппа на российский престол. Занятый шведским гарнизоном графа Делагарди Великий Новгород исполнил требование короля: духовные и мирские власти, с митрополитом Исидором и воеводой Иваном Никитичем Одоевским Большим, отправили уполномоченными хутынского архимандрита Киприана, дьяка Сергеева, нескольких дворян, одного гостя и одного торгового человека. Но уполномоченные эти оказались в ложном положении: они могли говорить только от лица Великого Новгорода; а шведы требовали избрания Филиппа на престол не одной Новгородской земли, а всего Московского государства. Несколько месяцев длились бесплодные переговоры, после чего Карл Филипп из Выборга воротился в Стокгольм. Густав Адольф, очевидно, не считал в своих интересах создавать из Новгородского края отдельное владение для своего брата и предпочитал этот край присоединить прямо к Шведскому королевству. В январе 1614 года фельдмаршал Эверт Горн, временно заступивший здесь графа Делагарди, предложил новгородцам принести присягу на верноподданство королю Густаву Адольфу. Новгородские власти долго медлили ответом; потом распорядились отобрать мнения от жителей всех пяти концов посредством их старост; наконец, согласно этому мнению, били челом королю, чтобы он не нарушал договора, заключенного при сдаче города с графом Делагарди, и не заставлял их быть клятвопреступниками против королевича Филиппа, которому они присягали и хотят остаться верными. Затем они выпросили позволение послать того же архимандрита Киприана с несколькими дворянами в Москву для переговоров с боярами относительно избрания королевича Филиппа на российский престол. Но это посольство в действительности послужило только средством войти в непосредственные сношения с московским правительством и просить государя об освобождении Новгорода от владычества иноземцев. За свой русский патриотизм Киприан по возвращении подвергся жестоким преследованиям со стороны Горна, то есть побоям и заключению. (Сей Киприан впоследствии был первым сибирским архиепископом, а наконец и новгородским митрополитом.) Фельдмаршал Горн разными притеснениями, и в особенности правежом, принуждал новгородцев присягнуть на подданство королю Густаву Адольфу; но только у немногих граждан удалось ему вынудить эту присягу.

Меж тем военные действия не прекращались с обеих сторон и шли с переменным успехом. В 1613 и 1614 годах они сосредоточились преимущественно около города Тихвина с его монастырем, который славился чудотворной иконой Божьей Матери. Государь послал воевод князя Прозоровского и Вельяминова для освобождения Тихвина, в котором стоял гарнизон, смешанный из русских и шведов. Русские, узнав о приближении царских воевод, восстали и начали бой со шведами; когда же подоспела помощь от воевод, город был совершенно очищен от неприятеля.

Тщетно после того Горн и Делавиль осаждали Тихвин; они были отбиты. Михаил Федорович, по совету Боярской думы, отправил под Новгород большую рать; но, к сожалению, начальство поручено было людям неспособным, а именно: боярину известному князю Дим. Тимоф. Трубецкому, окольничему князю Даниилу Ивановичу Мезецкому и Василию Ивановичу Бутурлину. Не доходя до Новгорода, они остановились на Бронницах и поставили острожек за р. Мстой. Тут напал на них граф Делагарди; потеряв много людей, воеводы отступили; гарнизон покинутого острожка сдался неприятелям на условиях, но, вопреки уговору, весь подвергся избиению. Шведы взяли Старую Руссу. Сам король явился в Северо-Западной Руси и взял Гдов (1614 г.). А в июле следующего, 1615 года он лично осадил Псков, в котором начальствовали воеводы Василий Петрович Морозов и Федор Бутурлин.

Шведы принялись копать шанцы, ставить пушки, строить городки или укрепления и наводить мост на р. Великой. Но псковитяне оборонялись против знаменитого полководца своего времени с таким же мужеством, как их отцы против Стефана Батория. Уже в самом начале осады король потерял здесь едва ли не лучшего из своих генералов, Эверта Горна. Осажденные выдерживали бомбардирование, делали частые вылазки и успешно отбивали приступы. Очевидно, силы Густава Адольфа были недостаточны, чтобы овладеть таким большим и крепким городом. Впрочем, и самую эту осаду он предпринял, собственно, для того, чтобы добиться возможно более выгодных условий при заключении мира с Москвой; ибо в то время между воюющими сторонами уже шли деятельные переговоры о мире, в котором почти равно нуждались обе эти стороны. Москва, кроме внутренних устройств и вообще последствий смуты, имела у себя на руках еще войну с Польшей – Литвой; Шведское государство также, кроме внутренних затруднений, принуждено было одновременно вести войну и с Польшей, из-за притязаний Сигизмунда на шведскую корону, и опасаться еще неприятельских действий со стороны Дании.

А удерживать за собой Великий Новгород Густав Адольф тоже не имел намерения, убедившись в упорной враждебности его населения к иноземному господству; сохранение этого завоевания потребовало бы продолжительного напряжения, то есть больших военных сил и денежных средств; тогда как шведское войско именно отличалось своей немногочисленностью и пополнялось большей частью разноплеменными наемными отрядами, стоившими дорого и плохо подчинявшимися дисциплине. (В числе этих наемников были и малороссийские казаки.)

С самого начала своего царствования Михаил Федорович отправляет посольства в разные государства, с одной стороны, ради признания своего царского достоинства, а с другой – ради помощи или, по крайней мере, посредничества для заключений мира с Польшей и Швецией. Таково было посольство дворянина Ушакова и дьяка Заборовского в Австрию к императору Матфею в 1613 году. Не добившись здесь никакого благоприятного ответа, то же посольство переехало в Голландию, где было принято ласково. Генеральные штаты не обещали дать помощи царю войском или деньгами, но изъявили готовность склонять к миру шведского короля. Еще любезнее приняли в Англии московского посланника дворянина Зюзина. Дело в том, что Англия и Голландия, как морские торговые державы, желали скорейшего прекращения войн, которые вела Москва и которые причиняли немалый вред их торговле. Английский король Иаков I в это время не дал просимой помощи Михаилу ни деньгами, ни военными снарядами, но охотно принял на себя посредничество для замирения Москвы с Густавом Адольфом, которого он уже успел помирить с датским королем Христианом IV. Иаков назначил своим уполномоченным Джона Мерика. Это был торговый человек, с молодых лет служивший агентом английской компании в России, хорошо изучивший страну и даже владевший русским языком. Теперь он приехал в Москву послом с верительной королевской грамотой, которая титуловала его рыцарем и «дворянином тайныя комнаты». Густав Адольф, со своей стороны, принял английское и голландское посредничество в мирных переговорах с Москвой и, убежденный Мериком, снял осаду Пскова. Для мирных переговоров шведскими уполномоченными были назначены Флеминг, Генрих Горн, Яков Делагарди и Монс Мартенсон, а русскими князь Данило Мезецкий и Алексей Зюзин. Местом этих переговоров назначено сельцо Дедерино (между Осташковом и Старой Руссой).

Кроме Джона Мерика сюда явились и голландские посредники, ван Бредероде с тремя товарищами. Один из них (Антон Гутерис) в своем описании этого посольства изображает крайне бедственное состояние Северо-Западной Руси, по которой оно проехало из Ревеля в Новгород. Страна до того была опустошена казацкими и литовскими шайками, что путешественники нигде не находили селений и ночевали обыкновенно в лесу; редко где-нибудь встречался полуразрушенный монастырь. Из Новгорода они отправились в Старую Руссу и нашли ее в совершенном разорении; отсюда двинулись к месту переговоров; при переправе через реки нередко лед ломался, люди и вещи падали в воду; чтобы просушиться, надобно было зажигать ближние пустые хижины. Чтобы отдохнуть в какой-нибудь опустелой деревне, необходимо было прежде вытаскивать из избы трупы ее хозяев, убитых казаками; но удушливый трупный запах скоро выгонял гостей, и приходилось проводить ночь на морозе.

Съезд уполномоченных открылся 4 января 1616 года в палатке, в присутствии Джона Мерика и голландских послов. На первом же заседании возникли горячие споры; поводом послужило включение в титул Густава Адольфа – Корельский. Шведы, кроме фактического владения Корелой, ссылались на уступку ее еще Василием Шуйским. Московские послы отрицали эту уступку после их измены в Клушинской битве; отсюда произошли у них с Делагарди взаимные упреки по поводу этой битвы. Потом еще большее неудовольствие обнаружилось по поводу королевича Филиппа, о присяге которому напомнил Делагарди. Так как посредники во время этих горячих споров страдали в шатре от ужасного холода, то следующие заседания происходили уже в помещении английского посла. Мало-помалу задор и требования обеих сторон уменьшились при помощи посредников. Между прочим, шведы отказались от кандидатуры королевича Филиппа, русские от своих притязаний на Ливонию; но все еще далеко было до взаимного соглашения. В конце февраля уполномоченные разъехались, условясь летом вновь собраться в ином месте, а до того времени заключили перемирие. Во время этих переговоров обозначилось, что английский посол более держал сторону русскую, а голландцы – шведскую.

Следующий съезд состоялся, однако, не ранее декабря; он собрался в деревне Столбово (близ Тихвина) и происходил уже без голландцев, при посредстве одного Джона Мерика. И на сей раз переговоры велись с большими затруднениями, тянулись более двух месяцев и только в конце февраля 1617 года закончились мирным трактатом. Сущность Столбовского договора заключалась в следующем: Швеция возвращала Москве Новгород с его областью, но оставляла за собой Ивангород, Ям, Копорье, Орешек, Корелу (Кексгольм) и Ижору (Ингрию). Москва уплачивала Швеции 20 000 серебряных рублей. Царь отказался от своих притязаний на Ливонскую и Корельскую земли. Торговля возобновляется с обеих сторон свободная; но шведским торговым людям не дозволяется ездить с товарами через Московское государство в Персию, Турцию и Крым, а равно и московским купцам через Шведское государство в Англию, Францию и другие западные страны. Подданных с обеих сторон не перезывать, а перебежчиков выдавать и так далее.

Хотя шведы по этому договору и отказались от главного своего завоевания, Новгорода Великого, но Густав Адольф считал договор очень выгодным для Швеции. Этот проницательный государь, несмотря на бедственное наше тогда положение, ясно сознавал силу могучего русского народа и опасности, грозившие от него для соседей. Поэтому он очень радовался тому, что в руках шведов осталось все течение Невы, и русские были теперь совершенно отрезаны от Балтийского моря. Свою радость он высказал на сейме. «Россия – опасный сосед, – говорил он, – у нее сильное дворянство, многолюдное крестьянство, населенные города, большое войско. Но теперь русские без нашего позволения не могут выслать ни одной лодки на Балтийское море. Большие озера Ладожское и Пейпус, Нарвская долина, болота в 30 миль шириной и надежные крепости отделяют нас от них. Теперь у русских отнят доступ к Балтийскому морю, и, надеюсь, не так-то легко будет им перешагнуть через этот ручеек». Следовательно, знаменитый король хорошо понимал, какое великое значение имело бы владение Балтийским берегом для будущего развития России, и в этом отношении сходился с гениальным русским государем (Петром I). Он щедро наградил своих уполномоченных, а более всего Делагарди из денег, уплаченных русскими по договору.

В Москве, несмотря на потерю Балтийского берега и другие уступки, также были довольны договором: во-первых, он возвращал России столь древнюю и важную ее часть, как Новгород Великий; а во-вторых, развязывал руки для продолжавшейся борьбы с Польшей. Наши уполномоченные князь Мезецкий получил боярство, а Зюзин окольничество. Особенно щедро награжден был английский посредник, то есть Джон Мерик, или Иван Ульянович, как его называли в Москве: ему в изобилии выданы меха, ткани, разные вещи, украшенные дорогими камнями, и золотая цепь с царским портретом (парсуной). Но верный представитель своих национальных интересов, Джон Мерик повел речь о другого рода вознаграждении за свои труды: он стал просить увеличения торговых льгот для англичан и, главное, позволения их купцам ездить с товарами Волгой в Персию. Для переговоров с Мериком назначены были бояре Федор Иванович Шереметев и князь Димитрий Михайлович Пожарский. Ему возражали, что теперь русские купцы покупают у англичан товары в Архангельске, отвозят их в Астрахань и там продают кизиль-башам (персиянам), отчего получается прибыль и казне, и им самим; а если англичане будут ездить прямо в Персию, то и кизильбаши перестанут приезжать в Астрахань. Указывали также на опасности по Волге от ногаев, а далее от войны персиян с турками. Мерик пытался устранить все эти возражения, но тщетно. Московское правительство спрашивало по этому поводу мнения своих торговых людей. Впрочем, переговоры с Мериком окончились, по-видимому, благополучно: на его просьбы и предложения не отвечали безусловным отказом, а говорили, что их нельзя решить без Земского совета. Со своей стороны, москвичи предлагали ему заключение наступательного союза против Польши; Мерик, конечно, отклонил подобное предложение[4].

Польская война требовала еще большего напряжения, чем шведская, как по относительному тогда могуществу Польско-Литовского государства, так и по упорству, с которым поляки не хотели признать избрания Михаила Романова, настаивая на бывшей присяге москвичей королевичу Владиславу.

Московскому государству на западе особенно чувствительна была потеря древнего русского достояния, Смоленска; а лично новоизбранному государю тяжело было терпеть еще и плен своего родителя Филарета Никитича. Чтобы освободить последнего, пытались предлагать размен пленных. Так, еще в марте 1613 года от имени Земской думы послан был к Сигизмунду дворянин Аладьин с изложением неправд польского короля, с предложением вывести из России польские войска, отпустить вероломно задержанных послов и разменять пленных. Известный полковник Струс, от имени всех польских пленников, также писал королю умоляющие письма об обмене его с товарищами на Филарета Никитича и других московских послов. Пленные поляки не раз извещали свое правительство, что царь не хочет брать за них никакого выкупу, а только требует освобождения своего отца Филарета. Но тщетно. Земской думе отвечали паны-рада, наполняя свой ответ укоризнами в измене Владиславу; а для мирных переговоров предлагали посредничество немецкого императора.

В 1614 году государь отправил к своему пленному отцу игумена Ефрема с разными вещами; паны неохотно допустили игумена до Филарета, при котором он и оставался до его освобождения. Вскоре потом приехал в Польшу дворянин Желябужский с грамотами от Михаила к Филарету, от бояр и духовенства к Филарету и князю Голицыну с товарищами и от бояр к панам-раде. Бояре пространно писали панам, опровергая их обвинения в измене Владиславу, твердо настаивая на законном выборе Михаила и своей ему неколебимой верности и сообщая о его позволении послать уполномоченных на рубеж для переговоров о мире; причем они не отвергали посредничества немецкого императора. Желябужскому дозволили лично вручить грамоты, писанные к Филарету Никитичу, после того как канцлер Лев Сапега предварительно их сам прочел. Филарет находился тогда в варшавском доме Льва Сапеги, который состоял при нем приставом, вместе с паном Олешинским. Филарету разрешили написать с тем же Желябужским ответную грамоту сыну; но при этом Лев Сапега настаивал, чтобы в ней Михаил не был называем государем. Однако Филарет на то не согласился. «Бог дал ему царство, не мне отнимать его», – говорил он. По словам летописца, отпуская Желябужского, Филарет послал с ним свое благословение государю Михаилу Федоровичу; «а житье мое все видишь сам», – прибавил он. Есть известие, что Филарет, когда узнал о воцарении своего сына, то изменил свое поведение в плену: сделался упрям, дерзновенен и наотрез отказался писать в Москву такие грамоты, какие требовали от него паны. О нем, впрочем, немало заботилась жена Струся, которая хлопотала, конечно, ради своего мужа, находившегося в московском плену. Князя Василия Васильевича Голицына Желябужский не видал, потому что тот оставался в Мариенбурге. Но на обратном пути он виделся с Шеиным, который с женой и дочерью жил в Смоленском повете, в вотчине Льва Сапеги. Шеин послал свой совет государю энергично продолжать войну, потому что дела в Польше и Литве были плохи. Желябужский узнал вообще, что почти все литовские сенаторы желают мира, но канцлер Лев Сапега возбуждает короля к войне; туда же тянут и польские сенаторы. В ответной грамоте, врученной Желябужскому и исполненной всяких укоризн, паны-рада предлагали устроить съезд где-нибудь на границе между Смоленском и Вязьмой. В Москве приняли это предложение и в сентябре 1615 г. отправили уполномоченных.

В предыдущем году Михаил Федорович, по совету с Земской думой, решил послать большую рать для отобрания у поляков занятых ими городов. Воеводами назначены были стольники князья Дмитрий Мамстрюкович Черкасский и Иван Федорович Троекуров. Начало похода было удачно: воеводы взяли Вязьму и Дорогобуж, благодаря сочувствию самих жителей; Белую сдала им немецкая часть гарнизона, несмотря на сопротивление литовской. Воеводы подступили к Смоленску; поставив острожки и засеки по дорогам, ведущим в Литву, они отрезали сообщения с ней; в Смоленске настал голод, и гарнизон едва держался. Неприятелям помогли нестроения, начавшиеся в русской рати, по-видимому, от неспособности и разногласия воевод; одни ратники совсем покинули острожки и засеки, другие беспорядочно вступили в бой и потерпели поражение. Литовские отряды пробились к Смоленску и снабдили его припасами и подкреплением. Черкасского и Троекурова отозвали, послав на их место других воевод (кн. Ивана Андреевича Хованского и Мирона Вельяминова). Около того времени под Смоленском открылся съезд уполномоченных, с московской стороны в их главе стояли князья Иван Воротынский и Алексей Сицкий и окольничий Артемий Измайлов, а с польско-литовской – киевский бискуп князь Казимирский, гетман Литовский Ян Кароль Ходкевич, канцлер Лев Сапега, Христоф Радзивилл и известный Александр Гонсевский, подобно Сапеге, ярый враг Москвы.

Посредником явился здесь посол германского императора Еразм Ганделиус; но это был посредник, пристрастный в польскую сторону. (Австрийский двор не был доволен избранием Михаила Федоровича и не хотел забыть эфемерной кандидатуры эрцгерцога Максимильяна.) Съезд уполномоченных продолжался с ноября по январь 1616 г. включительно; много было споров и всяких пререканий; особенно горячился и отличался дерзостью Гонсевский. Литво-поляки стояли на присяге москвитян Владиславу, не хотели признавать царем Михаила и не допускали его титула в переговорных грамотах, не хотели уступать городов и даже отказали в заключении перемирия. Съезд разъехался, и военные действия продолжались с новым рвением в разных местах; но главная борьба происходила под Смоленском. Гонсевский привел помощь смоленскому гарнизону и стал в полевом укреплении или остроге, по соседству с острогом московских воевод. В Северскую землю он отрядил известного Лисовского. Но в Комарицкой волости Лисовский, этот злейший враг России, внезапно умер вследствие падения с лошади. Лисовчики воротились под Смоленск, выбрав своим полковником Чаплинского. Гонсевский поставил еще острог на большой московской дороге, то есть на главном сообщении русских воевод с Москвой, чем сильно их стеснил, и подвоз запасов к ним прекратился. Эти воеводы под Смоленском менялись не один раз. В данное время здесь начальствовали стольники Михаил Бутурлин и Исаак Погожев. Литовские отряды не допускали к ним помощи. Главная вспомогательная рать была отправлена в Дорогобуж с боярином князем Юрием Сулешовым. (При нем товарищами были князья Семен Прозоровский и Никита Барятинский.) Но эта рать ограничилась несколькими неважными, хотя и удачными, сшибками с неприятелем, за которые воеводы получили в награду золотые. После того Сулешов был отозван в Москву. Между тем Погожев и Бутурлин, не получая ни подкреплений, ни припасов и слыша, что сам королевич Владислав собирается идти к Смоленску, покинули свои острожки и окопы и отступили; причем должны были отбиваться от неприятельских нападений и потеряли много людей (в мае 1617 г.).

В Польше действительно решили послать в Московское государство самого претендента, то есть молодого королевича, со свежим войском, конечно, в том предположении, что его появление вызовет там рознь и новые смуты, с помощью которых можно будет вновь овладеть Москвой. При этом ни архиепископ-примас в своей напутственной речи, ни королевич в своем ответном слове не скрывали надежды на распространение католической веры (или, по крайней мере, унии) в Восточной Руси. Своему походу Владислав предпослал окружную грамоту к московскому народу, в особенности к служилым людям (от 15 декабря 1617 г.). Эта грамота распространялась о его правах на российский престол, то есть о принесенной ему присяге при гетмане Жолкевском и о великом посольстве к его отцу с просьбой отпустить его на царство. Но тогда он был еще «не в совершенных летах», а теперь пришел в «совершенный возраст», так что может «быти самодержцем всея Руси и непокойное государство по милости Божией покойным учинити». Владислава сопровождали несколько комиссаров от сената или королевской рады для наблюдения за интересами Речи Посполитой. Главными руководителями в делах военных и политических состояли при нем литовский гетман Ходкевич и канцлер Лев Сапега. Передовым отрядом командовали полковник Чаплинский и все тот же Александр Корвин Гонсевский, литовский референдарий и староста Велижский.

Поход Владислава начался удачно. В первой московской крепости, Дорогобуже, воеводой сидел Иванис Ададуров; он со своими товарищами изменил Михаилу, присягнул Владиславу и сдал ему город. Затем следовал город Вязьма. Здесь был воеводой князь Петр Пронский, а его товарищами князья Михаил Белосельский и Никита Гагарин. Пронский и Белосельский бросили город и бежали в Москву; Гагарин хотел обороняться, но, видя общее бегство из города ратных людей и посадских, заплакал и поехал вслед за другими. В Москве по приказу государя Пронского и Белосельского, бив кнутом, сослали в Сибирь, а поместья и вотчины отобрали. На князя Гагарина государь опалы не положил. С главным же изменником, Ададуровым, поступили довольно мягко. Владислав отпустил его с товарищами в Москву, чтобы он склонял жителей на сторону королевича. Его сослали в Верхотурье, а товарищей разослали по другим городам. Передовым польским отрядам удалось еще взять Мещовск и склонить к измене Козельск. Но тем и кончились легкие успехи поляков. Калужане при их приближении просили государя прислать воеводой князя Димитрия Михайловича Пожарского; государь исполнил их просьбу, а князь оправдал возлагавшиеся на него надежды. Он укрепил Калугу и усилил ее гарнизон, склонив перейти на государеву службу шайку воровских казаков, промышлявших в Северщине. Полковники Чаплинский и Опалинский вздумали ночью внезапно ворваться в Калугу; но у Пожарского были хорошие караулы; неприятеля впустили в надолбы (внешнюю ограду), а затем ударили на них и отбили. Неприятели осадили Можайск; но из Москвы успели прислать сюда надежных воевод князя Б.М. Лыкова и Гр. Валуева. На помощь Можайску пришла еще рать под начальством князей Дм. Мамстр. Черкасского и Вас. Ахамашукова Черкасского. В соединении с ними должен был действовать и кн. Пожарский. Произошли жаркие битвы под Можайском и Боровским Пафнутьевым монастырем. В Можайске и около него в острожках скопилось так много ратных людей, что им грозил голод; по приказу государя князья Пожарский и Волконский двинулись сюда, помогли отступить из города и острожков лишним отрядам с кн. Б.М. Лыковым (Дм. Мам. Черкасского увезли отсюда раненого) и оставили только необходимое число людей с воеводой Волынским. Можайск оборонялся так стойко, что Владислав, не желая терять под ним время, со своими поляками, западнорусами и наемными немцами двинулся к Москве. Туда же на помощь к нему шел гетман Конашевич-Сагайдачный с 20 000 запорожцев. Сагайдачный взял и разорил Дивны, Елец и некоторые другие места и направился к Оке. Князья Пожарский и Волконский двинулись к Серпухову, чтобы заградить ему переправу. Но тут в рати произошли какие-то волнения; бывшие у них казаки опять заворовали; а главное, Пожарский снова тяжко заболел и был отвезен в Москву. Гетман успел переправиться, Каширской дорогой пришел к столице (в сентябре 1618 г.) и соединился с Владиславом, который стоял табором в знаменитом Тушине. Идя к Москве, королевич вновь обратился к ее жителям с грамотой, в которой на этот раз особенно настаивал на том, что его напрасно обвиняют «советники Михаила Романова», будто он намерен истребить православную веру.

Главная опасность заключалась, однако, не в поляках и запорожцах, а в той шатости, которая по временам обнаруживалась среди русских, как отголосок недавней Смуты. Так, летописец сообщает, что, когда из Можайска прибыли воеводы князь Черкасский и Лыков, между ратными людьми произошло какое-то возмущение; они приходили на бояр с большим шумом и требовали сами не зная чего; волнение едва утихло без пролития крови. А тут еще явилась над Москвой комета, которую народ счел предзнаменованием новых бедствий. Но такое опасение на этот раз оказалось напрасным. Услыхав о походе Владислава от Можайска к Москве, государь собрал 9 сентября духовенство, бояр, служилых и всяких чинов людей, то есть Земскую думу, и просил у нее совета, как оборонить Святую церковь и всех православных христиан от своего недруга королевича Владислава. Тут все единодушно дали обет Богу «за православную веру и за их государя стоять, и с ним в осаде сидеть, и с недругом его биться до смерти, не щадя голов своих». На том же Земском соборе государь указал расписать воевод и ратных людей по полкам и городам, а «воеводам на Москве и в городах всем быть без мест до 7128 (1620) года». Нужно заметить, что, несмотря на трудное время и грозивших отовсюду врагов, местнические счеты возникали тогда беспрестанно и причиняли большой ущерб военным действиям. Царский и соборный приговор хотя ослабил зло, но вполне оно не прекращалось даже ввиду неприятельского нашествия.

На том же Земском соборе произведена была роспись всем городским воротам, стенам и башням с определением начальных и ратных людей для их обороны. В числе последних, кроме дворян и детей боярских из разных городов, стрельцов, даточных людей, мы видим московских подьячих, гостей, гостиную, суконную и черные сотни. Очевидно, все способные носить оружие были призваны на службу. По тому же соборному приговору в города были посланы бояре и дьяки собирать там ратных людей на помощь Москве. В Ярославль отправился князь Иван Борисович Черкасский, в Нижний – князь Борис Михайлович Лыков и так далее.

Так как уже наступала осень и неприятелям грозила близкая зима со всеми ее лишениями, то в совете королевича потребовали решить дело внезапным ночным приступом. Но два немецких перебежчика успели предупредить о том московские власти, и осажденные не были застигнуты врасплох. Главный удар направлен был на Арбатские ворота Белого города и соседнюю с ним стену. В ночь на 1 октября поляки и запорожцы подошли к этим воротам, которые укреплены были еще внешним острогом. Петардами они вышибли острожные ворота и вломились в него; но москвичи сделали вылазку, и тут произошла жаркая, упорная сеча мечами и бердышами. На рассвете неприятели были отбиты и с большим уроном (до 3000 человек) отступили в свои таборы. У Арбатских ворот начальниками были стольник князь Василий Семенович Куракин и князь Иван Петрович Засекин; а пространством между Арбатскими и Никитскими воротами ведал окольничий Никита Васильевич Годунов. Этот неудачный приступ смутил неприятелей, ввиду единодушного и дружного отпора со стороны москвичей, грудью стоявших за своего молодого государя. Владислав снова отошел в Тушино; а затем, по совету с гетманом Ходкевичем, канцлером Сапегой, старостами и комиссарами, прислал к боярам с предложением вступить в мирные переговоры. Государь назначил уполномоченными бояр Федора Ивановича Шереметева, князя Даниила Ивановича Мезецкого и окольничего Артемия Васильевича Измайлова (снабженных титулами наместников Псковского, Суздальского и Калужского) и двух дьяков, Болотникова и Сомова. Во главе польских и литовских уполномоченных явились епископ Каменецкий князь Адам Новодворский, канцлер Лев Сапега и референдарий Александр Корвин Гонсевский. Три раза съезжались обе стороны за Тверскими воротами на речке Пресне и толковали о перемирии; но при взаимных пререканиях и преувеличенных требованиях пока не могли прийти ни к какому соглашению. Вследствие недостатка съестных припасов и конского корма Владислав покинул Тушино и пошел к Троице-Сергиеву монастырю. Передовые его отряды уже действовали в том краю; но тут они потеряли своего предводителя – лихого наездника Чаплинского, который был убит троицкими служками. Зато в окрестностях Троицы с русской стороны пал крещеный татарский наездник Михаил Тинбаев, сын Канай-мурзы, прославившийся своими богатырскими подвигами в схватках с неприятелями. Вскоре потом некоторые литовские отряды были побиты в Ярославском и Устюжском уездах. На льстивые предложения Владислава о сдаче монастырской власти архимандрит Дионисий и келарь Авраамий Палицын велели ответить пушечными выстрелами. Военные неудачи, наступившие морозы и недостаток в продовольствии, волнение наемных жолнеров, которым нечем было уплатить, делали положение Владислава критическим. Сагайдачный меж тем отделился от него, пошел под Калугу, с помощью измены захватил ее острог или внешний город и тут остался в ожидании, чем кончатся переговоры.

Владислав предложил возобновить эти переговоры. Московское правительство тем охотнее откликнулось на его предложение, что и в Москве уже сильно давали себя знать лишения и тягости осадного положения; а казачество и чернь начали вести себя неспокойно. Несколько тысяч казаков, соскучась бездействием, проломали часть одного укрепления, ушли и занялись грабежом в окрестностях столицы. Едва удалось разными обещаниями уговорить их воротиться на свои места. 23 ноября те же уполномоченные съехались под Троицей в селе Деулине. Возобновились и прежние пререкания, и заносчивые требования поляков. Особенно бранными речами отличался все тот же Гонсевский. Но твердость русских послов и плохие обстоятельства подействовали умиротворяющим образом. 1 декабря 1618 года заключено было четырнадцатилетнее перемирие на следующих главных условиях: Литве предоставлены города Смоленск, Белый, Дорогобуж, Торопец, Себеж, Красный, Новгород-Северск, Чернигов, Стародуб и некоторые другие; Москве возвращались Козельск, Можайск, Вязьма, Мещерск; Филарет Никитич, князь В. Голицын и прочие русские пленники обменивались на Струся и Будилу с товарищами; королевичу с польскими, литовскими, немецкими и черкасскими полками немедля оставить московские пределы. Владислав все-таки не отказался от своих притязаний на московский престол; но щекотливый вопрос о том был обойден в Деулинском перемирии с очевидной целью не расстроить соглашения. При всей своей невыгодности, это перемирие было радостно встречено в Москве; ибо давало наконец давно и страстно желаемое успокоение измученному Московскому государству. Царь щедро наградил Ф.И. Шереметева с товарищами.

Те же московские уполномоченные, то есть Шереметев, князь Мезецкий и Измайлов, к 1 марта 1619 года отправились в Вязьму, чтобы по условию разменять пленных. Но тут им пришлось довольно долго ждать польских комиссаров; а когда последние приехали наконец в Дорогобуж, то глава их Гонсевский вновь затеял разные пререкания и медлил разменом, в явном расчете, что московское правительство ради освобождения отца государева поступится еще чем-нибудь в пользу Литвы. Но сам Филарет Никитич писал из Дорогобужа русским послам, чтобы они не уступали более ни одной четверти земли. Наконец размен состоялся между Дорогобужем и Вязьмой, 1 июня, на пограничной речке Поляновке. На ней были устроены два моста: по одному проехал на русскую сторону в колымаге митрополит Филарет, за которым шли пешие Михаил Борисович Шеин, думный дьяк Томила Луговский и прочие русские полоняники; а по другому в это время шли в противоположную сторону польские полоняники. Князь Василий Васильевич Голицын не дожил до освобождения и незадолго перед тем умер в плену; только тело его было отпущено на родину. Князя Ивана Ивановича Шуйского поляки пока удержали на королевской службе и только в следующем, 1620 году, по особой просьбе бояр, отпустили его в Москву.

Возвращение Филарета в столицу было приветствуемо торжественными встречами. В Вязьме спрашивали его о здоровье бояре Борис Михайлович Салтыков, князь Иван Борисович Черкасский и князь Афанасий Васильевич Лобанов-Ростовский; в Можайске его ожидали архиепископ Рязанский Иосиф, боярин князь Димитрий Михайлович Пожарский и окольничий князь Григорий Константинович Волконский, в Звенигородском Савинском монастыре разные духовные и светские лица, с вологодским архиепископом Макарием и боярином Василием Петровичем Морозовым во главе, в подмосковном селе Хорошове управлявший тогда Патриаршим ведомством крутицкий митрополит Иона, троицкий архимандрит Дионисий и боярин князь Димитрий Тимофеевич Трубецкой. Сам государь со всем Освященным собором и всенародным множеством встретил отца на реке Пресне 14 июня. Оба они упали друг другу в ноги и, по описанию этой встречи, несколько минут оставались в таком положении, проливая радостные слезы. Потом Филарет сел в колымагу, а государь с народом пошел пеший впереди. Первым делом по возвращении Филарета было посвящение его на престол Всероссийской патриархии, который со времени Гермогена не замещался, в ожидании отца государева. Для сего воспользовались пребыванием в Москве иерусалимского патриарха Феофана, приехавшего за милостыней. Феофан вместе с русским Освященным собором просил «великого труженика» принять вдовствующий престол св. Петра. Филарет, по обычаю, сначала отказался, но потом согласился. 24 июня он уже был посвящен[5].

Все эти внутренние и внешние войны с воровскими казаками и русскими ворами, со шведами и поляками стоили чрезвычайного напряжения Московскому государству, уже страшно разоренному предыдущим Смутным временем. Важнейшая забота правительства поэтому устремлена была на добывание средств для содержания войска. И вот Великая земская дума, с мая 1613 года подкрепленная соизволением вновь выбранного царя, рассылает по городам сборщиков, мирских (дворян и дьяков) и духовных лиц (архимандритов и игуменов) с грамотами, в которых приглашает население, особенно торговых людей, по мере сил («облажася по своим прожитком и промыслом») вносить в казну деньгами, хлебом, сукнами и другими товарами на жалованье ратным людям. «Дворяне, и дети боярские, и атаманы, и казаки, и стрельцы, и всякие ратные люди великому государю нашему бьют челом беспрестанно, а к нам царского величества богомольцам (т. е. духовенству) и к боярам приходят с великим шумом и плачем по вся дни, что они от многих служб и от польских и литовских людей разорения бедны и службы пополните нечем, и будучи на государево есть нечего, и от того из них многие по дорогам ездят, от бедности грабят и побивают, а унята их никакими мерами, не пожаловав, немочно».

Города с подобными жалобами на свое крайнее разорение от литовских людей и русских воров также посылали в Москву, прося льгот и всяких облегчений от податей и повинностей. Такие же жалобы встречаем и от некоторых монастырей. Поэтому с означенными требованиями правительство, естественно, обращалось по преимуществу в северо-восточные края, менее других пострадавшие в Смутное время. Между прочим, от царя и от Земской думы сборщики с таковыми грамотами были отправлены к известным солепромышленникам Строгановым в Сольвычегодск и в их городок Орел на Каме. Представителями этой семьи тогда были сыновья современников Ивана Грозного, то есть трех братьев – Якова, Григория и Семена, – Максим Яковлевич, Никита Григорьевич, Андрей и Петр Семеновичи. Кроме требования добровольной жертвы, судя по грамотам, на них, так же как и на торговых людях вообще, причитались те казенные доходы, которые они не вносили в предыдущие смутные годы (невзирая на денежное вспомоществование Строгановых царю Василию Шуйскому). В 1614 году в Москву доставлены были от Строгановых 3000 руб.

Но собранные таким способом средства оказывались недостаточны. Поэтому в следующем, 1615 году указом государя и приговором Великой земской думы «велено со всех городов Московского государства, со всех людей с животов сбирать служивым людям на жалованье деньги, пятая доля» (по-видимому, 20 % валового дохода). Это касалось, собственно, посадских, то есть гостей, торговых и черных людей; а уездные люди, крестьяне, обложены по 120 рублей с сохи «живущей» или обрабатываемой (соха тут равняется приблизительно 800 четям, или 400 десятинам). Сия «пятая деньга» собиралась с большой строгостью, то есть с помощью «нещадного» правежа, и притом собиралась не товарами, а чистыми деньгами, и опять преимущественно в северо-восточных Приволжских и Прикамских местах. Только с восточных инородцев ясак взимался соболями и другими мехами. На долю помянутых четырех братьев Строгановых пришлось к прежним 3000 приплатить «пятинных денег» 13 800 рублей. А в следующем, 1616 году им предписывалось прислать полные 16 000 в Москву, где вручить их соборному старцу Дионисию Голицыну, чудовскому архимандриту Авраамию, богоявленскому игумену Симону, боярину князю Димитрию Михайловичу Пожарскому и дьяку Семену Головину. (Это был род финансовой комиссии, выбранной из своей среды Великой думой для сбора пятой деньги.) Но Великая дума сим не ограничилась, а в том же 1616 году, и даже в том же апреле месяце, особым приговором постановила взыскать со Строгановых еще 40 000 рублей, в счет будущих с них «податей и пошлин». Приводим только те земские приговоры, которые дошли до нас; были, конечно, и другие о подобных же чрезвычайных сборах. Дело в том, что именно в это время, при продолжавшейся еще борьбе со шведами, война с Польшей получила неблагоприятный для нас оборот под Смоленском: поляки перешли в наступление. Стали ходить слухи о приготовлениях Владислава к походу. Московское правительство, со своей стороны, должно было напрягать силы и готовиться к отпору.

Для того чтобы собирать подати и пошлины, надобно было привести в известность наличное имущество жителей после московского разоренья. С этою целью из Москвы рассылались по областям дозорщики, которые проверяли имущество по писцовым и дозорным книгам. Но это дело пока не было упорядочено. Да и само главное население еще не вдруг, а постепенно входило в свою обычную колею при отбывании повинностей и налогов. Последние часто не вносились сполна; иногда встречалось даже открытое сопротивление, в том случае, когда царские воеводы и дьяки пытались выколачивать недочеты посредством правежа.

Вообще почти все в Московском государстве приходилось вновь устраивать или упорядочивать, начиная с самого двора и правительства. Предыдущая Смутная эпоха при частой смене правительств, между прочим, произвела значительную путаницу в отношениях знатных фамилий между собой и к верховной власти. Одни фамилии пришли в упадок, захудали; другие, наоборот, выдвинулись, возвысились. Отсюда происходят беспрерывные местнические столкновения, и молодой государь вместе с Боярской думой постоянно должен был заниматься разбором родовых счетов (давать им «суд и счет»). Мы видели, как вредно отзывались счеты воевод на ратном деле. Но и при дворе по всякому поводу при приеме иностранных послов, при царском обеде, при наряде в рынды и так далее боярин, окольничий, стольник, дворянин бьет челом, что ему с таким-то или ниже такого-то быть «невместно»; причем не слушает царского приказа. По разборе дела нередко таких местников присуждают посадить на известное время в тюрьму или бить батогами и выдать головой противнику. Но подобный местник честь своего рода ставил выше своей личности и терпеливо переносил наказание; а иначе записанное в разряд, назначенное ему место становилось предметом местнических ссылок на будущее время по отношению не только к нему самому, но и к его родственникам и потомству. Иногда только помогало объявленное от имени государя повеление в каком-либо случае «быть без мест», потому что на таковые случаи впоследствии не должны были ссылаться местники. Самые близкие родственники царя не избавлялись от подобных счетов; ибо свежа еще была память об отношениях Романовых к другим знатнейшим родам. Мы видели, что при короновании Михаила Федоровича в июле 1613 года даже тушинский боярин князь Д.Т. Трубецкой не хотел быть меньше дяди государева Ивана Никитича Романова. В том же 1613 году в сентябре (а по сентябрьскому счету уже в 1614 г.) на праздник Рождества Пресвятой Богородицы государь позвал к своему столу князя Ф.И. Мстиславского, И.Н. Романова и князя Б.М. Лыкова, и тут князь Лыков бил челом, что ему «меньше быть» И.Н. Романова «невместно». На этот раз, впрочем, он послушался увещаний государя и «у стола был»; но в следующем апреле месяце на Вербное воскресенье, когда к царскому столу были позваны те же бояре, князь Лыков снова бил челом о том же и соглашался «сидеть ниже» и «к чаше ходить после» Романова только в том случае, если «государь укажет быти ему меньше Ивана Никитича по своему государеву родству» (а не по родовым счетам). Тогда и Романов, в свою очередь, бил челом на Лыкова, что он его своим челобитьем «обесчестил». Дело кончилось тем, что упрямый Лыков все-таки к царскому столу не поехал, и его выдали головой Ивану Никитичу.

Само собой разумеется, что знаменитый князь Д.М. Пожарский хотя и возвысился своими великими заслугами, но, как вышедший из захудалого рода, не мог избежать многих местнических столкновений. Уже при его пожаловании в бояре, как мы видели, думный дворянин Гаврило Пушкин не хотел «стоять у сказки» ему боярства думным дьяком Сыдавным-Васильевым, но покорился распоряжению «быть без мест». А спустя несколько месяцев сам Пожарский отказался стоять у сказки, когда тот же дьяк Сыдавной-Васильев сказывал боярство Борису Михайловичу Салтыкову. Но этот Салтыков был тогда в числе самых властных лиц; он со своим меньшим братом Михаилом бил челом на Пожарского в бесчестии. На приведенные ими ссылки Пожарский ничего не отвечал; однако к сказке не пошел, а уехал домой и сказался больным. «Поговоря с боярами», государь велел, чтобы боярство сказывал дьяк один, а в разряде записать, что сказано в присутствии Пожарского. Очевидно, Михаил Федорович и Боярская дума желали пощадить знаменитого князя. Но Салтыков опять «ударил челом» государю на Пожарского в бесчестье. Дело снова обсуждалось в Боярской думе и кончилось тем, что князя Димитрия Михайловича привели на двор Б.М. Салтыкова и выдали головой.

Сама правительственная власть в первые годы Михайлова царствования, по-видимому, еще не сложилась, не отлилась в твердые, ясно очерченные формы, хотя заметно очевидное стремление к ее восстановлению в прежнем объеме. Рядом с царем остается Великая земская дума, его избравшая, и все важные меры исходят от царя и этой Думы; обыкновенно вместе с царскими грамотами мы видим грамоты того же содержания, издаваемые от имени Земской думы. Таковы грамоты о мерах против Ивашки Заруцкого и воровских казаков, о посылке воевод на литовских людей и черкас, о пятой деньге и других чрезвычайных сборах. Избирательный Земский собор 1613 года помогал в управлении Михаилу до 1615 года включительно. В этом году он был распущен. Но помощь всей земли в управлении государством считалась еще столь необходимой, что вскоре объявлены были новые выборы в Земскую думу; она собралась уже в следующем, 1616 году и продолжала ту же деятельность. За неимением указаний, не можем сказать положительно, но, кажется, та же самая Земская дума 1616 года заседала в Москве и в 1618 году, в трудную эпоху Владиславова нашествия. Ввиду наступавшей опасности и вреда от местничества она утвердила государево предложение, чтобы воеводы и служилые люди «были без мест» до 1620 года; а затем участвовала в самом распорядке обороны. Одним из последних актов этой Думы второго созыва, по-видимому, было торжественное участие в просьбе Филарету Никитичу принять на себя патриарший сан.

Вообще никогда на Руси Великая земская дума не была таким господствующим и постоянным правительственным учреждением, как в шестилетний период от избрания Михаила Федоровича до возвращения из плена Филарета Никитича. Но душой правительства в это время оставалась Боярская дума, которая притом входила и в Земскую думу, как ее главная составная часть. По всем признакам, эта Боярская дума недаром обязала юного государя записью условий при его избрании. По одному свидетельству, близкому по времени, Михаил, «хотя и писался самодержцем, но ничего не мог делать без боярского совета». Другое, почти современное свидетельство с негодованием говорит, что бояре «уловивши» Михаила присягнуть на их вольностях, широко пользовались его юностью, неопытностью и смирением для своих «мздоиманий» и «насилий» над православным людом. Но далее личных корыстных целей члены Боярской думы, очевидно, не пошли и не упрочили за ней господствующего государственного значения. Чему способствовало отсутствие деятельного, энергичного руководителя и соперничество самих членов. Первое место в этой Думе занимал Ф.И. Мстиславский, известный именно противоположными качествами. А затем в ней заседали родственники и свойственники молодого государя, каковы: дядя его Иван Никитич Романов, двоюродный брат (сын тетки Марфы Никитичны) Иван Борисович Черкасский, Федор Иванович Шереметев, Алексей Юрьевич Сицкий и братья Салтыковы, Борис и Михаил Михайловичи. Из них наиболее искусным дельцом, опытным в государственной политике, является Шереметев, вполне преданный Михаилу, избранию которого, как известно, он много способствовал. Однако наибольшим значением при дворе пользовались тогда братья Салтыковы, благодаря покровительству царской матери, великой старицы Марфы, которой они приходились племянниками. Уже по самому характеру своему не расположенный к самостоятельному и сколько-нибудь решительному образу действия, Михаил до возвращения отца, можно сказать, не выходил из привычного послушания своей матери и продолжал вести почти монастырский образ жизни, часто отправляясь на богомолье в ту или другую обитель. А великая старица, пережившая много горя и разных превратностей, достигши властного положения, не отличалась мягким характером. Ее любимцы, братья Салтыковы, многое позволяли себе, надеясь на ее заступничество, и, вероятно, на них-то более всего намекает летописец, говоря о мздоимцах и насильниках. Мы видели, как Д.М. Пожарский поплатился за свою попытку местничать с Борисом Салтыковым. До какой степени эти братья злоупотребляли своим придворным значением, показывает дело о первой невесте Михаила Федоровича.

Государю было уже за 20 лет, когда великая старица Марфа решила его женить. Она сама выбрала ему невесту: то была дочь скромного дмитровского помещика Ивана Хлопова. Этот Хлопов во время Бориса Годунова состоял приставом при Марфе Ивановне в Клину, куда она была отправлена с сыном после ее возвращения из заонежской Толвуйской ссылки. А великая старица взыскивала своими милостями всех, кто оказывал ей или ее семье услуги в Смутное время. Так, ради нее были награждены землей и обельными грамотами толвуйский священник Ермолай Герасимов с сыном Николаем и толвуйский крестьянин Поздей Тарутин с братьями и детьми. По ее же просьбе таковым же пожалованием награжден Богдан Сабинин за службу и «за кровь тестя его Ивана Сусанина».

Марья Ивановна Хлопова очень полюбилась Михаилу. По обычаю, она была уже взята в «верх», то есть в царский терем, где находилась под обереганием своей бабки Желябужской, родственницы Милюковой и, по-видимому, еще мачехи, то есть жены ее отца. Ее уже нарекли царицей, причем переменили ее имя на Анастасию; к ней назначены придворные чины. Отец ее Иван и дядя Гаврила вызваны в столицу; им указано служить при государе. Но кажется, эти братья Хлоповы, отуманенные внезапным приближением к трону, слишком рано и неосторожно возвысили свой тон; чем и возбудили вражду в братьях Салтыковых, опасавшихся найти в них соперников по влиянию. Однажды государь с приближенными людьми был в Оружейной палате и смотрел оружейную казну. Тут ему показали турецкую саблю и стали очень ее расхваливать. Кравчий Михаил Михайлович Салтыков заметил при сем, «что и на Москве государевы мастера сделают такую же саблю». Государь подал саблю Гавриле Хлопову и спросил его, как он о том думает. Гаврила ответил: «Сделают, только не такую же». Тогда Михаил Салтыков вырвал у него саблю из рук, заметив, что он говорит зря, не зная дела. Гаврила не захотел уступить, и у них произошла перебранка.

Недели две спустя после того у Марьи Ивановны Хлоповой вдруг открылась рвота, и она захворала желудочным припадком. Михаил Салтыков обратился к придворным медикам и спрашивал у них, что это за болезнь и нет ли от нее препятствия чадородию. Медики-иностранцы, доктор Валентин Вильс и лекарь Балсырь, успокаивали, говорили, что болезнь неважная и скоро пройдет. Но Салтыков мешал лечению, искажал слова медиков; уверял, что болезнь опасная, и приводил какой-то подобный случай, окончившийся скорой смертью. Собрали семейный совет; старица Марфа пристала к мнению Салтыкова, что «нареченная невеста к государевой радости непрочна». Михаил Федорович хотя и полюбил Хлопову и очень жалел ее, но остался верен своему характеру и согласился на жестокий приговор. Невесту его удалили из дворца; а вскоре затем ее сослали в Тобольск вместе с родными (1618 г.).

В ту же эпоху самовластия старицы Марфы Ивановны и ближних бояр обрушилось неправедное гонение на одного из главных подвижников освобождения России от поляков и русских изменников; я говорю о троицком архимандрите Дионисии. Автор его жития рассказывает, что, по совершении патриотического подвига, Дионисий в стенах своего монастыря продолжал отличаться необычайным смирением и аскетическим образом жизни. Он был до того кроток и ласков в отношении братии, что обыкновенно отдавал приказания в такой форме: «Если хочешь, брат, то поди и сделай то-то». Разумеется, ленивые и строптивые из братии нередко злоупотребляли его кротостью и смирением. Одни не двигались с места на том основании, что исполнение приказания предоставлялось на их волю; другие заводили с архимандритом разные пререкания и безнаказанно оскорбляли его. Особой дерзостью в этом отношении отличались головщик Логин и уставщик Филарет. Логин кичился своим звучным, красивым голосом; он искусно читал и пел на клиросе, но при сем своевольничал и по своему невежеству сочинял иногда такие распевы, которые совершенно искажали смысл и вызывали смех. Например, он произносил: «Аврааму и смени его до века» (вместо семени). Дионисий делал замечания, но Логин не внимал ему и возненавидел его как своего соперника; ибо архимандрит сам читал и пел так приятно, что народ его заслушивался. На его замечания Логин отвечал бранью и называл дураками сельских попов, которые сами не знают, чему людей учат. «Знал бы ты одно, архимандрит: с мотовилом своим на клиросе, как болван, онемев, стоят». Приятель Логина Филарет гордился тем, что более сорока лет занимал у Троицы должность уставщика; а потому считал себя гораздо опытнее и умнее архимандрита, и даже сочинил собственное учение о человекообразности Божества на том основании, что Бог создал человека по образу и по подобию своему. Напрасно Дионисий обличал его келейным способом, не желая доводить дела до власти царской и патриаршей. Логин и Филарет сами посылали на него жалобы в Москву.

Рядом с этими биографическими чертами правительственные акты того времени показывают, что в заботах о материальном благосостоянии своей обители знаменитый архимандрит не отставал от других настоятелей, которые выхлопатывали разные льготы их монастырям, наиболее прославившимся в Смутную эпоху, каковы Кирилло-Белозерский, Ипатьевский, Соловецкий и прочие. Так, вместе с известным келарем Авраамием Палицыным Дионисий бил челом государю об изъятии всяких монастырских грамот от платежа пошлин, о возобновлении в Москве на Конской площади пошлины, взимаемой с продажных лошадей в пользу Троицкого Сергиева монастыря, о дозволении отыскивать и возвращать в вотчины этого монастыря крестьян, бежавших в течение прошлого десятилетия, то есть почти за все Смутное время; о том, чтобы Троицкий монастырь во всех делах ведался в одном приказе Большого дворца (где тогда начальствовал временщик Борис Мих. Салтыков), и так далее. И все эти просьбы обыкновенно удовлетворялись.

В московское разоренье, когда поляки выжгли столицу, сгорел и Московский печатный двор. В первые же годы Михайлова царствования решено было возобновить печатание богослужебных книг. Но вместе с тем поднят был вопрос об их исправлении или об очищении их от разных искажений и примесей, вносимых в течение веков небрежными и невежественными переписчиками, то есть возобновили труд, начатый еще Максимом Греком. Для сего труда, между прочим, вызвали в Москву троицкого канонарха старца Арсения Глухого, знакомого с греческим языком, и клементьевского священника Ивана Наседку. А эти два лица, в свою очередь, били челом, что особенно испорчена от неразумных писцов по всей Русской земле настольная книга Потребник и что им одним с этой книгой не справиться. Тогда по царскому указу (1616 г. 8 ноября) исправление Потребника поручено было преимущественно троицкому архимандриту Дионисию; а он, кроме названных лиц, в помощь себе должен был выбрать тех из монастырских старцев, «которые подлинно и достохвально извычны книжному учению и граматику, и риторию умеют». Дионисий с обычным рвением и добросовестностью принялся за порученный им труд и довольно скоро его окончил. При исправлении Потребника он и его товарищи, между прочим, уничтожили прибавочные слова «и огнем» в молитве при освящении богоявленской воды («и освяти воду сию Духом Твоим Святым и огнем»). Эта невежественная прибавка из неисправных рукописей успела уже перейти в Потребники, напечатанные при царе Федоре Ивановиче и патриархе Иове. Но уничтожение ее возбудило ропот.

В числе наиболее негодующих оказался помянутый выше головщик Логин, который при царе Василии Шуйском и патриархе Гермогене сам участвовал в печатании церковных уставов и самовольно вносил в них разные искажения. Он вместе с уставщиком Филаретом и ризничим Маркеллом написал в Москву донос на мнимую ересь Дионисия и его сотрудников. Местоблюститель патриаршего престола митрополит Крутицкий Иона, человек недалекий и малосведущий, дал ход доносу; вызвал Дионисия с товарищами и подверг их строгому розыску. Пристрастные судьи потребовали с Дионисия 500 рублей и, не получив их, велели заключить его в оковы, водить его к митрополиту в праздничные дни по улицам и площадям; чем выставляли его на поругание простому народу, в который была пущена молва, что это такие еретики, которые хотят вывести из мира огонь. Великую старицу Марфу не преминули вмешать в это дело, представляя ей исправителей еретиками.

Дионисий с терпением и кротостью переносил посланное ему тяжкое испытание, а печаловался только о своих товарищах. Из них Арсений Глухой не выдержал и подал челобитную боярину Борису Михайловичу Салтыкову, начальнику приказа Большого дворца, который, как мы видели, по просьбе самой братии, ведал Троицкий монастырь. Арсений, хотя и оправдывал поправки, но жаловался на Дионисия (и Ивана Наседку) в том, что он такое важное дело совершал не в Москве на глазах у митрополита, а у себя в монастыре. Обвиняемые были осуждены духовным собором. Дионисий приговорен к ссылке в Кириллов Белозерский монастырь (1618 г.). Но так как в это время случилось нашествие на Москву королевича Владислава и пути не были свободны от неприятельских отрядов, то архимандрита заключили пока в Новоспасском монастыре, причем не только наложили на него епитимию в 1000 поклонов, но подвергали побоям и другим мукам[6].

II

Филарет Никитич и вторая война с Польшей

С возвращением Филарета Никитича из плена произошла большая перемена в московской правительственной сфере. Почувствовалась опытная, твердая рука; боярскому самовластью мало-помалу положен предел; преобладавшее и не всегда благое влияние великой старицы Марфы на своего сына уступило место исключительному влиянию отца, облеченного высшим духовным саном. На государственных грамотах нередко стоят рядом два имени: «Государь царь и великий князь Михаил Федорович всея Руси с отцом своим с великим государем святейшим патриархом Филаретом Никитичем Московским и всея Русии».

Некоторые неправильно решенные дела были подвергнуты пересмотру. Так, одним из первых распоряжений патриарха Филарета была отмена соборного приговора по отношению к архимандриту Дионисию и его товарищам. Филарет воспользовался пребыванием в Москве иерусалимского патриарха Феофана и обратился к нему с вопросом: есть ли в греческих книгах при молитве водоосвящения прибавка «и огнем». Феофан отвечал отрицательно. Тогда вопрос был вновь предложен на обсуждение духовного собора; причем Дионисию предоставлена свобода обличать своих противников. Его освободили и возвратили на Троицкую архимандрию (1620 г.). Для вящего убеждения сомневающихся Филарет просил отъезжающего Феофана поговорить об этом вопросе с другими восточными патриархами и справиться в старых греческих служебниках. Феофан исполнил сию просьбу и вместе с патриархом Александрийским Герасимом прислал в Москву грамоты, в которых они подтверждали отсутствие в греческих книгах слов «и огнем». Тогда (в 1625 г.) Филарет разослал указ о том, чтобы церковные власти в печатных Потребниках означенные слова замазали чернилами.

Особенное внимание обратил патриарх на дело о ссылке нареченной государевой невесты девицы Хлоповой. Немедля по возвращении Филарета она была переведена со своими родственниками из Тобольска в Верхотурье, а в следующем, 1620 году ее переселили в Нижний, то есть еще ближе к Москве. Но с пересмотром дела о ней патриарх не спешил, потому что имел в это время другие планы насчет женитьбы своего сына.

Как основатель новой русской династии, естественно, Филарет желал придать ей блеска родственным союзом с каким-либо владетельным европейским домом. И вот началось искание невесты для Михаила Федоровича по заграничным дворам. Сначала послали одного московского немца в Дрезден, где он тайно, но безуспешно разведывал о саксонских принцессах. Потом, узнав, что у короля Датского Христиана IV есть две племянницы-девицы, принцессы Шлезвиг-Голштинские, снарядили в 1622 году в Копенгаген посольство с князем Алексеем Львовым и дьяком Жданом Шиповым. Снабженные подробным наказом, что говорить и как поступать, послы обратились к Христиану IV со сватовством старшей его племянницы Доротеи. После многих переговоров с королевскими советниками они наконец получили отказ под тем предлогом, что Доротея уже сговорена за одного немецкого принца. Тогда немедля, в том же 1622 году, московское правительство послало гонца к шведскому королю Густаву Адольфу сватать его свояченицу Екатерину, дочь маркграфа Бранденбургского. Долго тянулись и эти переговоры; но также кончились ничем, потому что со стороны невесты предъявлены были условия: во-первых, оставить ей и ее свите свободное отправление евангелического исповедания, а во-вторых, назначить ей в пожизненное владение особые города и земли. На такие условия московское правительство не могло согласиться, а особенно на первое. Иноземная принцесса, хотя бы и христианка, не только должна была принять православие, но и вновь креститься. (Постановление, чтобы иноверцы, переходящие в православие, подвергались перекрещиванию, было подтверждено на Московском духовном соборе 1620 г.) Кроме весьма затруднительного пункта о перемене исповедания, на неудачи сватовства за границей влияло еще и то обстоятельство, что старые европейские владетельные дома пока недоверчиво относились к прочности новой русской династии, имея перед глазами недавние бури Смутного времени.

Только после сих неудачных попыток Филарет Никитич занялся пересмотром дела о ссылке девицы Хлоповой, к которой Михаил, по-видимому, продолжал питать нежное чувство. Патриарх и царь собрали на семейный совет ближних бояр: Ивана Никитича Романова, князя Ивана Борисовича Черкасского и Федора Ивановича Шереметева. По решению этого совета подвергли допросу Михаила Салтыкова и придворных медиков-иностранцев о болезни царской невесты. Потом призвали к допросу Ивана и Гаврилу Хлоповых, отца и дядю невесты. Наконец отправили в Нижний целую комиссию из разных лиц с Федором Ивановичем Шереметевым во главе для допроса самой девицы Хлоповой, ее бабки и других родственников. Оказалось, что она была совершенно здорова и прежде и после своего пребывания во дворце. Интриги и виновность братьев Салтыковых были выяснены. Тогда они подверглись опале: им было указано немедленно выехать из столицы и жить в своих дальних вотчинах; причем помянули и вообще их неправды и хищения царских земель. Оставалось только воротить во дворец нареченную невесту. Но тут в дело вступилась великая старица Марфа: оскорбленная опалой своих любимых племянников, она с клятвами воспротивилась женитьбе сына на Хлоповой, и тот с обычным своим смирением уступил. Филарет также не настаивал.

Между тем государю шел уже 28-й год, а он все оставался холостым. Отстранив Хлопову, Марфа Ивановна женила сына на княжне Марье Владимировне Долгорукой. Но молодая царица заболела вскоре после свадьбы от неизвестной причины и спустя три месяца с небольшим скончалась (в январе 1625 г.).

Только в следующем году Михаилу Федоровичу удалось, наконец, с благословения родителей, вступить в прочный брак и устроить свое семейное благополучие. По старому обычаю, в Москву собрали несколько десятков красавиц. Но выбор государя остановился не на знатной девице, а на дочери незначительного служилого человека Стрешнева, Евдокии Лукьяновне, «доброзрачной и благоумной отроковице», как выражается русский хронограф. Отец ее Лукьян Степанович Стрешнев, по некоторым известиям, услуживал знатному и влиятельному боярину Федору Ивановичу Шереметеву; а дочь его жила при супруге боярина в качестве почти сенной девушки. Можно предположить, что и самый выбор государя произошел не без участия этой боярской четы. Свадьба была совершена 5 февраля 1626 года со всеми древнерусскими обрядами и церемониями, отличавшимися особой пышностью и многолюдством в царском быту. По особому указу велено было придворным чинам «на государской радости» быть без мест. Но главные роли на этой свадьбе, конечно, играли все те же ближние бояре: посажеными отцом и матерью государя были его дядя Иван Никитич с женой Ульяной Федоровной, тысяцким – князь Иван Борисович Черкасский, большим дружкой – князь Димитрий Мамстрюкович Черкасский; Федор Иванович Шереметев ведал царским сенником или опочивальным чертогом; князь Борис Михайлович Лыков верхом на царском аргамаке с обнаженным мечом ездил у дверей этого чертога в качестве конюшего боярина. В числе дружек с той и другой стороны находим также князя Д.М. Пожарского и М.Б. Шеина; жены их присутствовали на свадебных церемониях в качестве свах; сыновья их также не были обойдены соответственным их возрасту назначением. А в числе участвовавших в процессии «фонарников» встречается Нефед Кузмич, сын знаменитого Минина, скончавшегося в первые годы Михайлова царствования.