Адреналин бесплатное чтение

Глава 1. Машина. Права. Скорость.

Лелька позвонила мне внезапно. Она всегда так делала – пропадала и внезапно появлялась. Я не очень была рада. Я моментально вспомнила, как она киданула меня с журналом. Но Лелька звонила, как ни в чем не бывало, она умела.

– Привет! Я сейчас приеду! – сказала она, привычно кокетничая. – Я машину купила. Учусь ездить.

– Привет. Купила? – сказала я, вылезая из кровати.

– Сейчас приеду расскажу.

Ванна, мытье головы. Фен. Джинсы и тишорт. Звонок в дверь меня застал, когда я нависла над пустой пропастью холодильника.

– Хоть чаю попить… – на ходу я нажала кнопку чайника и направилась к дверям, открыть.

Лелька предстала с голым пупком, в котором торчало серебряное кольцо. Сверху на ней была коротенькая меховая курточка, внизу джинсы в страхах.

– О! – только и смогла я сказать.

– Поехали! – сказала Лелька.

– Можно, я чаю выпью?

– Нет! Поехали! Я тоже не ела. Пожрем в "Маке".

Через пять минут мы ехали из Беляево в сторону центра.

– Права я купила, – капризно сообщила Лелька. – Учусь ездить.

– Э-э…

– Спокуха! Я уже третий день катаюсь.

В этот момент Лельке посигналили, она смело подрезала джипарь.

– Да, пошел ты! – выругалась Лелька.

– Лё! – осторожно заявила я. – Может, я выйду?

– Ты что? Все нормально. на дороге главное делать ясные движения, чтобы мужики успели сообразить, что ты хочешь.

– А правила, там, и все такое?

– Правила я почитала.

Я огляделась, обреченно вздохнула и… смирилась. Ну, разобьемся… Ну, так что? Первый раз, что ли, помирать? То есть свыкаться с мыслью. Адреналинчик сделал со мной парадоксальное – я развеселилась.

Я всегда веселюсь, когда отчаяние или ужас доходят до предела. Лелька зарулила довольно ловко в окошку "Макдака", затарилась большим пакетом бургеров и колы.

– Я смотрю, ты неплохо затарилась.

– Это надо рассказывать отдельно. Короче! Евген завел любовницу. И она нас содержит.

– Чо? – я чуть не подавилась картошкой.

– Ну да. Помнишь, я тебе рассказывала, что он устроился в журнал мод версталой?

– Ну!

– Короче! Хозяйка оказалась нимфоманкой. Запала на Евгена.

– И-и…

– Он ее любовник теперь.

– И тебе норм? – удивилась я.

– Ну, да. А что? Она сразу Евгену машину купила. Вот эту. Я выклянчила у него, сказала, что ребенка надо возить в больницу или к матери в Домодедово. Он ей сказал, она ему тут же вторую взяла. Даже обидно – у него джипарь. Ну ничего, я отожму постепенно. Правда, он старуху возит на джипаре…

– Погоди! Что за журнал? Как все было? А она? Она знает про тебя и не ревнует?

– Не! – Лелька тем временем вылетела на МКАД и крайний левый ряд.

Скорость там была такая, что я ощутила, что Лелька струхнула, ну и ее оброняли все и сигналили машине в задницу.

– Да пошел ты! – крикнула Лелька одному из обгонял.

Меня опять накрыло, я вспомнила, как однажды попала случайно в машину обкуренного чеченского парня. Это была странная история: я зашла в гости к заказчице журнала, для которой делала обложку, но ее не оказалось дома, муж сказал, что она сейчас придет, и я решила подождать.

Я не сразу поняла, что муж был на бровях, а когда поняла, было поздно, он начал меня раздевать, я вырвалась и побежала в коридор, намереваясь выйти любой ценой, хоть бы и голой.

Это отрезвило пожилого журналиста-алкаша, он вернул мне одежды, и я поторопилась свалить. Это был безумный вечер реально. Едва я вышла на улицу, как передо мной, переехав прямо через газон, остановился черный "БМВ", я попыталась уклониться от знакомства, но потом плюнула. Ну и самолюбие тоже сыграло. Не каждый день черная "БМВ" ради меня перемахивает газон.

В общем, парень, мой ровесник примерно, пролетел всю Москву минут за десять. Плевать он хотел на газоны и светофоры. Пару раз я была на грани выскочить на ходу, но… Потом как-то решила, что проще доехать. Таким везет. Все шарахаются от них.

Вот и сейчас, взрослые мужики шарахались от Лельки, ругались, давили на клаксоны, но шарахались. Во-первых, некогда, ну и во-вторых.

– Может, э-э… – начала я, но Лелька упрямо ответила. – Не ссы! На дороге главное ясность намерений.

– Ну, ок, – смирилась я со своей судьбой.

Лелька так и по жизни летела, как на этой не очень новой машине. Я тогда еще подумала, что, возможно, это неплохой вариант жизни – пролететь ее и полной скорости. Но, честно, скажу, мне было ссыкотно. Я с облегчением вздохнула, когда Лелька свернула со МКАДА и сбавила скорость.

– Дай мне бургер, – сказала Лелька, и я поняла, что она перепсиховала не хуже меня.

Пронесло.

Глава 2. Песня. Мин нет.

– Может остановимся где-то? Пожрем нормально?

– Давай, – милостиво согласилась Лелька.

Она зарулила в какой-то дикий пустынный двор, припарковалась и выключила мотор. Тишина рухнула на нас Ниагарским водопадом. Адреналин все еще гудел в моих жилах.

Некоторое время мы жевали молча, переваривая пережитое. Я не знаю, что варилось у Лельки в голове, я лично думала о том, как сбежать так, чтобы не вызвать эмоциональной бури со стороны сумасшедшей (теперь я была в этом уверенна) девушки.

– А куда мы вообще едем? – спросила я осторожно.

– Ко мне. Я ребенка покормить должна. Я его с нянькой оставила.

– Ну, я у метро выйду по пути где-то, я вспомнила, мне надо текст песни написать к утру. Мне продюсер новой группы заказал. Шапа. Может, денег даст.

– Не! Я тебя отвезу потом, – категорично объявила Лелька.

Я похолодела, но не встать же и спасаться бегством? Кока-кола застряла в горле.

– Ну-у-у-у…

– Я хочу, чтобы ты послушала мою песню, – Люлька была настойчива.

– В смысле? – я опять потерялась.

– Ну, я решила певицей стать, – немного смущаясь, поделилась Лелька.

– А я при чем? – теперь я поняла внезапно, почему Лелька нарезала вокруг меня круги – узнав, что я делаю музыкальный проект и временами выступаю в клубах, Лелька определила меня в проводники в мир щоубиза – вот, для чего я ей нужна. То есть я вообще ей не нужна, ей нужно было из-под меня – мои знания, умения, возможно, связи. Немного неприятно. История с журналом повторялась.

– Ну, скажешь, как тебе песня и вообще.

От удивления у меня вырвалось:

– У тебя же голос противный!

– Ну да, – смиренно согласилась Лелька. – Но я уже на курсы записалась. На той неделе учиться начну.

– Типа, ты думаешь, что это такая простая карьера? – Я была беспощадно цинична. Я копала эту дорожку уже несколько лет, работала у всяких певцов, сама по клубам подрабатывала, находила всяких режиссеров для съемок клипов, разносила бабки за пиар, публикации и все такое. У меня уже вышла песня на сборнике в "Союзе", короче, я медленно, но верно крутела, хотя и давалось мне это не запросто. Даже и связями кое-какими обзавелась в мутном мире шоубиза.

– Ну, теперь-то с этой теткой мне море по колено, – небрежно обронила Лелька.

– А я-то что?

– Ну, ты типа, понимаешь же в этом?

– И чо? Это же твой проект.

– Ты же подскажешь мне, что у меня там не так?

– А мне это зачем? Ты продюсером меня нанимаешь?

– Ну, мы же друзья! – Лелька лезла внутрь меня без мыла. Это такие моменты, когда ты понимаешь, что тебя имеют без вазелина и называют это дружбой, но какие-то дурацкие приличия не дают тебе съехать с темы. И ты сам себя начинаешь брезгливо считать лохом.

– Не. Давай завтра! Ты поезжай ребенка кормить, а я к себе на метро.

– Точно завтра?

– Точно.

Мы доели дары "Макдака" и поехали. И как-то так вышло, что завтра превратилось в сегодня, около каждого метро не оказывалось стоянки или Лелька не успевала перестроиться, и мы таки приехали к ней.

Открыла нянька.

– Мальчик спит, – сказала она.

– Отлично, – сказала Лелька. – Мы успели. Давай, пока он спит, я тебе покажу, что написала.

Я у Лельки в новой квартире (съемной) еще не была, поэтому мне было интересно. Несколько бутылок виски, коньяка, шмотки из бутиков кучами на диване. Лелька – телец, она любит, чтобы у нее было про запас.

Я рассматривала напитки – не из любви к алкоголю – этикетки были очень красивые. Появилась Лелька, выполнив свой кормящий долг и за что-то поругав няньку, ребенка снова уложили, и Лелька повела меня в другую комнату, оборудованную под студию.

– Короче! – сказала Лелька, затворяя за стобой дверь, обитую одеялом. – Старуха обещала Евгену купить фотоаппарат крутой. Как купит, я тебя позову, будем фотосессии делать. Для плакатов.

– Ну, давай уже песню-то свою, показывай.

– Ну, слушай.

– Лелька включила в розетку синтезатор, какой-то совсем детский, и, наигрывая аккорды, запела. – Я – твоя детка, детка, я так люблю конфетки…

Сейчас уже всего текста не помню, но было что-то про эротику. Я, конечно, понимала, что сейчас время такое – все, что пять лет назад считалось пороком, стало просто товаром. Я и сама скорректировала свои устремления в творчестве с учетом реалий, но, все равно, как-то мне внутри было от этого тошнотно. И все время хотелось крикнуть: "Не-е-ет! Это не может быть!" Как-то так вышло, что нравы в Совке так быстро и громко рухнули, что любая капстрана была бы в шоке от всего происходящего.

Зарплату никому не платили или платили баснословно. Один мой приятель был грузчиком в "Шопарде" и получал штуку баксов в месяц. В то же время, мой дядя в Нижнем Новгороде сильно подумывал, не променять ли лабораторию физика на сумку коммивояжера – как-то надо было кормить семью. И все это связывалось у меня именно с бесстыдным блудом, льющимся со всех сторон из каждого утюга – телевизор, газета "Из рук в руки" или "Мегаполис-Экспресс", различные мелкие газетенки – пестрело "массажем для мужчин".

Может, я бы пошла в науку, но, когда я закончила школу, наука уже рухнула, а родители не собирались кормить меня вечно. Я написала три песни и начала их петь по клубам в Москве. Москва была очень жирная, в нее ехала вся страна, все, кто не мог найти работу, ехал в Москву. А тут уж как повезет.

Это я все подумала очень быстро во время песни.

– Ну? Что скажешь? – спросила Лелька.

– Нормально, – сказала я. – Достаточно говно, чтобы на разогреве ездить.

– Что это говно-то? – насторожилась Лелька.

– Ну, я в хорошем смысле, – улыбнулась я, – в коммерческом. Минет рифмуется.

– А-а! – Лелька воспряла духом.– Это я специально. Сейчас все мужики реально по минету сошли с ума. Их так прет от этого – ад! Бабки вообще на минет не жалеют.

– Ага. Поясница у всех отваливается. Пердуны старые.

– Ага, – сказала Лелька весело. – Кстати! Тут я слышала, группу девчачью делают «Мин нет».

– Ну, я не очень верю, что владелица журнала может джипарями расшвыриваться, если честно.

– Может, у них спонсор "Газпром".

– А-а-а.. Понятно, – сказала я и вспомнила, что мне надо бы на запись нового трека пару сотен долларов и сказала. – Лё! А ты не долганешь мне пару соток?

– Не! Не могу, – грустно сказала Лелька. – У меня нету. Я же у Евга все выпрашиваю. Он мне каждый день на еду дает, на шмотки конкретно если, а в кармане у меня так – на бензин только и остается.

– Понятно. Ладно. Поеду я к себе тогда. Где тут метро?

Глава 3. Журнал. Секс на столе. Деньги

Я продолжала свои скромные занятия – училась в институте на вечернем, а по четвергам у меня был ангажемент в нескольких клубах. Раз в месяц в каждом из них получала денег как раз на квартплату, учебу, спортзал и покушать. Но так. Скромно, потому что еще надо было записывать новые треки, а это уже было чувствительно.

Написав новую песню, я ехала к моему аранжировщику Сереге, и мы с ним упаковывали ее в товарный вид. Серега был аранжировщиком и клавишником всех лучших совковых групп, и он знал, что нужно водителям на трассе и прочим массовым покупателям.

Я приходила к нему с модными идеями, наслушавшись ШурЫ, Ручек и прочей несложной, но возбуждающей музыки. Я быстро улавливала фишки, которые делали эти песни улетными, и объясняла Сереге, почему их надо обязательно вставить в трек.

– Давай сделаем поменьше звуков! Надо, чтобы каждый риф читался отчетливо!

– Но подклад-то нужен, все равно! – говорил Серега.

И мы спорили "за подклад", пока не сходились на среднем: я выбирала самый мягкий тембр в хранилище его "Коржика", и Серега с облегчением приступал к труду.

Так у нас получались улетные треки.

Была, правда, еще проблема: следуя своей исследовательской страсти, я, все-таки, втискивала в текстах литературу и настоящий драматизм. А это было не нужно. Надо было писать тупо и "про минет", как Лелька.

Так думала я, возвращаясь от нее к себе в Беляево.

Завидовала ли я ей?

Нет. Почему-то это чувство меня обошло в жизни. Моим самым сильным чувством всегда было желание быстрее прорваться туда, где я была бы загружена на полную – мое юное тогда тело требовало работы на круглые сутки. Но я постепенно узнавала, как устроен шоу-биз, и воодушевление все чаще заменялось тоской.

Ко мне хорошо относились продюсеры, артисты, меня быстро приняли в свои. Но этого было мало. Были нужны деньги. Во мне шевельнулся червячок, когда пришла логичная мысль, что у Лельки-то теперь вагон бабла, и, конечно, она обгонит меня на пути к большой сцене.

Но я тут же расслабилась, прикинув, что Лелькины деньги – это Лелькины деньги и смысла раздумывать о них никакого нет.

Было лето, вагон летел с грохотом по тоннелям метро, и я чувствовала, что хотела бы лететь с такой скоростью в своих планах. Училась я, кстати, на психфаке. Зачем? После воспитания в СССР я хотела разобраться – то ли все сошли с ума вокруг, то ли, наоборот, вернулись в рассудок. В моем детстве мои две бабушки-близнецы, Ася и Ада, собирались поговорить и неизменно начинали осуждать мою тетю – дочь второй моей бабушки, сестры моей кровной.

И они неизменно, заюшно шипя, доходили до обсуждения нарядов моей тети, которая уже тогда вгрызалась в Москву, и шмотки у нее были моднейшие. Обсуждая, бабушки заводились, и на каком-то градусе звучало слово "проститутка".

Потом бабушки быстро ссорились, и бабушка Ада убегала, хлопнув дверью. Моя Ася принималась мыть пол или готовить ужин. У меня от их разговоров тупело в голове, но кое-что в ней и оставалось из запрещенной взрослой жизни.

Так вот. Все, что бабушки с шипением осуждали (обе учительницы), вдруг в 1989 году наступило быть статусным и хорошо оплачивалось. Это было трудно пережить. Такое переобувание в воздухе, конечно же, легко далось людям гибким, необремененным избытками совести, готовым на различные манипулятивные практики, как-то: газлайтинг, ложь, пустые обещания, пренебрежительное отношение к людям, откровенное кидалово.

Меня всегда поражало, с каким добрым и сочувственным лицом, происходило все это дерьмо. Стокгольмский синдром, как он есть. Мышь должна была входить в положение кошки и страдать, что та недостаточно ловко применяет свои когти и зубы.

Множество раз я видела и иногда сама страдала от того, как легко и непринужденно заказчики заменяли гонорар похлопыванием по плечу и улыбкой.

Глава 4. По беспределу

Через пару дней от Лельки на пейджер (помните?) пришло сообщение: "Ты дома? Сейчас заеду!" Я подумала, хочу ли я сейчас все бросить и кататься на опасной машине. Но с другой стороны, если эта дура не разбилась в начале пути, то есть шанс, что она кое-чему научилась.

Короче, я решила согласиться. Человековедение всегда было моим большим увлечением. К тому же, я только что отдала деньги за съем, и холодильник у меня был сильно опустошен. И гречка закончилась. Накануне я ее доела.

– Поедем по центру покатаемся, – сказала Лелька, когда я села в машину. – Потом мне нужно с Евгеном встретиться. Я должна у него денег взять, потом в магазин зайдем, потом пожрем в "Маке", потом ребенка покормим, я песню переделала – покажу тебе. Потом я курицу зажарю – поужинаем. Может Евген сегодня приедет. Ему фотоаппарат купили. Он хочет меня поснимать, ну и тебя заодно. Тебе же нужны фотки на афишу.

– Блин! Я без косметики.

– У меня есть! Я тебя накрашу, – сказала Лелька и цинично осмотрела мой наряд. – Дам тебе шмотки какие-то для фотки.

Я была в широких джинсах и белой футболке. На афишу, конечно, так себе.

– Ладно. Купила, – сказала я.

Мы поехали в центр. Кружили по нему, кружили… Лелька мне рассказывала о своих планах и подробности жизни Евга. В принципе, мне с детства приходилось быть ушами: собственной матери, каким-то обиженным детям во дворе, потом на грудь ко мне стали упадать одноклассники, однокурсники и даже преподы.

Наверное, лицо у меня такое, что каждый мог в нем найти свое отражение. И то правда, Месяца в три мать моя отнесла меня в ясли и оставила меня на целый день. Я сразу подняла вой и не затихала до самого вечера. Я была уверенна, что меня бросили навсегда. Я скажу, что грудь, тело матери были для меня важнее еды. Вернее, в тот момент во мне и проснулся голод, как замена ласке. Короче, из яслей меня выгнали.

Бабушка еще работала в школе, маме надо было ехать к отцу в Горький – кто ж оставляет мужа одного надолго? Отец учился там в универе, на модном радиофаке.

Короче! Меня вернули в бабушкин дом, и я успокоилась, как кошка, которая привыкла к своему маленькому миру. И тут мне подсунули няньку. Она приносила мне с ткацкой фабрики огромные катушки от ниток – не помню, как они назывались – была заботлива, стены вокруг были свои, родные, а после обеда бабушка приходила из школы, и я привыкла, что это моя настоящая мать. Наверное, мне не хватало материнской груди, потому что бутылочки и каша – это конечно еда, но это же не объятия. Объятия ничто не заменит. В объятиях не страшно. Вот это важно – быть обнятым и получать молоко. Эта близость с телом матери дает какую-то мощную уверенность, что ты все сможешь.

К чему это я? Так. Потом приехала мама, когда мне исполнилось два года и я уже вдохнула семечко в трахею, забрала меня и увезла в Горький. Там появился отец, появились новые няньки на время болезни, появился детсад. Я привыкла отражать любое лицо, быстро принимать то выражение, которое видела на очередной блюстительнице моего тела.

Тем более, я понимала, что Лельке я нужна – как консультант по шоубизу, как уши, дальше которых ничего не уйдет. И вообще. Человеку одиноко.

– Короче, – рассказывала Лелька, твердо налегая на слова. – Старуха реально в Евга влюбилась. Вообще не отпускает его по ночам. Я уж забыла, когда мы сексом занимались.

– Бесит?

– Ну, так. Я, наверно, любовника заведу.

– Э-э-э…

– Ну что? У него есть с кем трахаться, а я что? мне тоже любовник нужен.

– Ну, он же за деньги. Для семьи.

– И что? Мне теперь умереть? Или как? Я тоже семья. У нас общий ребенок, его надо содержать.

– Лелька… Знаешь? Я почему-то думаю, что это плохая идея.

– А я думаю, что на самом деле ничего плохого нет. Старушка получает секс. Евг получает деньги и карьеру, семья получает деньги. Тут нет ничего плохого.

– Пока нет.

– Почему? Что такого плохого?

– Евг не простит тебе любовника.

– Почему? У него же есть! Ну, я ему не буду говорить.

Я замолчала. Я уже понимала, что бывает так, что моральным оказывается аморальное, но это всегда взрывчатка. Потому что близкие связи приучают людей изменяться. И твой близкий становится чужим. Просто ты замечаешь, как кто-то другой начинает заполнять его до макушки, как кувшин. И тебе уже нет там места. Ты постоянно натыкаешься внутри него на чужие вещи. Чужой запах. Чужие слова.

И однажды ты открываешь в него дверь, а оттуда на тебя смотрит чужой. Ты говоришь своему возлюбленному: "Кто это там? Ты не хочешь это выгнать?" "А он тебе в ответ – это я. Это и есть я. Просто ты меня не знаешь". А ты знаешь его. Это он себя нового, замещенного другой близостью, еще не знает. Он не видит, как много в нем стало другого. А ты вдруг понимаешь, что общаешься уже не с ним, не с тем, кого ты любишь, а с чужим, кто его заполнил.

Мы покружили по центру и поехали в огромный молл за МКАДом, где было всё. Лелька припарковалась. Мы направились к огромному зданию. Лелька теперь была в красном лифчике, серебряных шортах и меховушке цвета фуксии. И кроссовки со стразами. И пальцы в перстнях. Вызывающие авторские перстни – другие на сцене скромнее. Хотя мне нравилась эта яркость. Я понимаю людей, которые делают из одежды шоу. Это их способ говорить с миром. Они говорят: "Вот я. Посмотрите! Я хочу жить в этой сказке".

Около витрины с ювелиркой, Лелька остановилась.

– Хочу вот это кольцо! – сказала Лелька тоскующим голосом.

– Привет, Лелька! – раздалось за спиной.

Я оглянулась: к Лельке направлялась незнакомка, тоже разодетая, но поскромнее, чем Лелька. Лелька обернулась к ней и широко улыбнулась:

– Привет! Ты че тут делаешь?

– А ты?

Они обе расхохотались, расцеловались. Лелька нас познакомила, даму звали Викой. Они начали бурно обсуждать покупки, деньги, своих младенцев. Оживились, гарцуя друг перед другом деньгами и понтами. Потом мы пошли покупать продукты, я шла чуть позади двух воркующих дам. Лелька хватала товары с полок, роняла их на пол и шла дальше.

Я остановила ее:

– Почему ты так делаешь? Это плохо.

Лелька ответила:

– Они подберут и положат. Не проблема.

– Но ты делаешь это нарочно!

– Ну и что?

– Ты портишь саму себя, Лё!

– Почему? – Лелька наслаждалась своим дешевым всемогуществом.

– Потому что нельзя берега терять. Однажды тебе это аукнется.

– Фигня! Я буду звездой! – сказала Лелька и покатила тележку дальше.

Вика отвалила, а мы пошли встречаться в Евгом и заодно пообедать. Лелька набрала бургеров на меня и на себя, мы выбрали столик и к нам подвалил Евг.

– Сейчас я вернусь, – сказала Лелька и удалилась в дамскую комнату.

Евг посмотрел на меня со значением и внезапно сказал:

– Я Лельку никогда не брошу. У нее нос идеальный. Такой нос – лучший нос в мире.

– Да, – сказала я. – Нос у нее идеальный.

И пощупала свой широковатый шнобак.

Глава 5. Высокие отношения

Евг передал Лельке приличную сумму. Лелька пересчитала и недовольно сказала:

– Здесь только на еду. Но я хочу песню записать. Мне надо на студию звукозаписи.

Евг вздохнул:

– Вообще-то мне непросто деньги даются.

– Так я же и хочу записать альбом и зарабатывать, – возразила Ле.

– А кто с ребенком сидеть будет?

– Во-первых, это не каждый день работа. А во-вторых, нянька. А потом я еще мать подключу. Я не могу просто ничего не делать.

– Я подумаю. Но сейчас я не могу. Фотоаппарат очень дорогой.

– Старушка поиздержалась?

– Да. Поиздержалась, – немного ужесточил голос Евг.

В общем, мы приехали к Лё. Она за что-то отругала няньку. Кажется, на кухне было не очень прибрано. Потом они с Евгом искупали ребенка. Я лежала на диване и думала, что жизнь по сути не имеет никакого смысла. И жить ее было бы ужасно лень, если бы не искусство. Все-таки быть создателем – это большой дар человеку от Бога. Создавать – это очень оправдывает бессмысленность суеты.

Евг распаковал свой новый фотоаппарат. На взгляд он тянул на стоимость машины. Лелька вывалила из шкафа ворох одежд, и мы стали фотографироваться, принимая разные модные позы. Я не очень понимала, какой для меня в этом смысл, но так, за компанию. Интернета тогда не было. Негде было пропиарить свою красоту. Но, возможно, Евг уже знал, что он сделает с нашими фотками.

Потом Евг уехал. После этого домой засобиралась нянька, и Лелька опять прокатилась по ней катком. Хлопнула дверь, нянька ушла, я переоделась в свою одежду.

– А чего ты на нее орешь? – спросила я Лельку, когда все затихло. – Мне кажется, ты придираешься к ней.

– Придираюсь, – согласилась Лелька. – Но меня прет. Я круто себя чувствую.

– А что в этом крутого? Ты недостаточно уверенна в своем качестве?

– Я должна привыкнуть к тому, что я крутая.

– Не хочешь сначала-таки закрутеть, а потом уж? – спросила я. – Мне кажется, что сначала надо стать, а потом уж.

– Ну, нет. Как ты себя чувствуешь, так и получится все.

Я поняла, что бесполезно Лельку в чем-то убеждать и переключилась на Евга.

– А где Евг бабушку вашу зацепил, кстати?

– Ну-у… Ладно. Расскажу, – помявшись, согласилась Лелька. – Помнишь, мы делали журнал?

– Тот, который я начинала делать, а вы у меня его умыкнули? – спросила я без церемоний.

– Ну, да, – мило смутилась Лелька, она себе все прощала. – Ну, вот. Мы же его по клубам разносили, и Евг как-то зашел в один клуб, чтобы оставить там пачку, а бабуля там как раз о чем-то договаривалась.

– Сама? Прям своей персоной? – удивилась я.

– Ну да! Хозяин клуба ее сын потому что!

– А он в курсе про роман бабули?

– Да ему пофиг. Он своими делами занят.

– Высокие у вас отношения, – вздохнула я, не очень понимая, готова ли я, например, к такому образу жизни, смогла бы я из-за денег поделиться своим мужиком с какой-то посторонней теткой? У меня были не модные взгляды, увы. Для меня по-прежнему отношения означали "любовь до гроба", ну по крайней мере на какой-то срок.

– Но старуха начала жмотиться, – вздохнула Лелька. – Второй день прошу денег на запись. Не дает.

– Ну, постой, – возразила я. – Она и так вас осыпала за какой-то месяц.

– Да! – согласилась Лелька, но я должна быстрее карьеру начать.

Я окинула ее взглядом и посоветовала:

– Может, лифчик продашь? Сколько он стоит?

Лелька нервно засмеялась:

– Как раз на запись хватило бы. Думаешь, я сама эти лифчики покупаю? У старухи в журнале бутики фотосессии заказывают. Просто Евг решил, что я должна быть одета, как в журнале, раз он теперь там работает.

– Н-да… – заметила я философски. – Пожалуй, у меня все не так плохо.

– Да у тебя вообще, все зашибись, – вздохнула Лелька. – Ты сама себе деньги зарабатываешь, целый альбом уже записала.

Это была правда. Альбом я уже записала. Потратила год, урезалась в еде и шмотках, но альбом записала. И теперь бегала по студиям в надежде однажды заключить контракт.

Лельке позвонила мать, и она отошла, утаскивая за собой телефонный аппарат в туалет.

Я лежала у Лельки на диване и размышляла о том, как много ненужного делают люди, как алчность и страх заставляют их быть жестокими, лживыми, подлыми. Куша тряпок, шикарных, без сомнения, но цена их примерно запредельная – каждая из них стоила, как аренда моей квартиры или запись песни в нормальной студии. Если бы Лелька могла продать этот ворох, она бы могла записать не один, а два альбома. Но стоило ли записывать альбомы, в которых главный смысл сводится к минету?

Затем я стала размышлять о том, как резко поменялась философия жизни. Если моя мать, например, не знала не то, что слова "минет", она даже не представляла, что такое действие вообще возможно. Да и я тоже очень удивилась, что такое действие стало пропагандироваться публично. В школе (я училась на окраине) были дети зэков, и вообще жили мы в городке, где этого народа было в избытке, краем уха я слышала какие-то странные слова, которые были окрашены ощущением мерзоты, и явно пришли из зоны.

Насилие и грязный, унизительный, подавляющий секс – эта тема все мое детство пованивала, а иногда и приближалась совсем близко – не вызывали у меня никаких положительных коннотаций, хотя эротика наслаждения жизнью – ветром, запахами трав, солнечным днем, вкусом пищи, зрелищами, звуками и другим телом – это все мне было совсем не чуждо. Но для меня это была песня счастья и чистоты, песня солнечного света, несмотря на то, что вечное брюзжание матери, что секс оправдывает только рождение детей, а так же вонь с окраины, подпачкивали саму энергию эроса.

И так же, как мужики в 90-х морщили носы при виде тампаксов на экране телевизора, что, конечно, вызывало к этим мужикам брезгливое чувство, так же и меня морщило от того, что эротика стала товаром. Для меня эрос был частью личности, частью эмоций, частью самости и души.

Вдруг до меня донесся отчетливый, громкий выкрик Лельки:

– Пошла ты!

Дальше было матом, не стану это приводить. Неинформативно. Лелька вернулась и швырнула телефон.

– Кому это ты так? – спросила я.

– Мамаше, – Лелька была пунцовая и злая. – Я послала ее. Давно мечтала.

– Ну, ничего себе! – удивилась я. – Мать же все-таки…

– Ты мою мать не знаешь, – хмыкнула Лелька. – Ей сорок пять, она вечно с какими-то депутатами ошивается. Знаешь, что она делает? Она покупает туфли в магазине, поносит две недели, а потом сдает их обратно.

– Как? Но…

– Ну, типа, там дефект заводской.

– Но…

– Она кого хочешь, убедит. Если она что решила, то бесполезно у нее на пути стоять.

– Но теперь вы что? Больше не общаетесь? А ты же хотела ребенка к ней отвозить?

– Ну, и отвезу, когда надо будет. Переживет. Я давно хотела ее послать. Мне прямо легче стало.

Лелька немного помолчала, потом резко встала:

– Знаешь? Когда вокруг все говно, надо быть тоже говном, иначе тебя затопчут.

В чем-то она была несомненно права.

А я подумала, как поколения отличаются друг от друга. Мать Лельки была младше моей на пятнадцать лет, но я никогда не рискнула бы даже подумать, что есть возможность и повод послать ее так далеко, как только что сделала Лелька.

Не то, чтобы я боялась. Нет. Просто мне даже в голову бы не пришло, что мать может быть достойна такого отношения – я-то вечно парилась, что у меня ничего не получается и вообще я – полный отстой и неликвид. Понимаете? Все мои достижения – выставки, живопись, дизайн, а потом песни, который у меня выпрашивали водители в офисе у знакомого торговца струнами – все это не имело для нее никакой ценности. Все, что было для меня важно, для нее была пыль. И я была пыль. Я играла для нее куклу, а потом становилась сама собой.

Хотя в этом был странный момент: мать мною хвастала, и мне внушала, что я чем-то лучше других. Это так и было – я во многом была успешнее. Но это не укрепляло меня, потому что это было не про меня, а про куклу. Я должна была обслуживать жизнь куклы, но мое самое оставалось без поддержки, поэтому в критические моменты я становилась беспомощной. Мое развитие себя было остановлено, приторможено ради куклы, поэтому в критические моменты мои ноги слабели и подкашивалась, словно я опять ребенок, который учится ходить. Вместе со слабостью в ногах, пропадал дар речи и перехватывало голос.

Поэтому то, что я смело делала в узком кругу, на публике вызывало у меня состояние паралича. Как я это преодолела? С большим трудом. Я делала то, чего боялась больше всего. И тут, конечно, спасибо матушке. "Я не купли тебе мороженое, если ты не попросишь его у продавщицы сама", говорила она мне, и я оставалась без мороженого. Но на третий раз сработало, я сказала: "Дайте мне билет!", чтобы мы пошли на карусель. А дальше стало легче. Но в любой сложной истории у меня включался паттерн деградации в младенчество, который я не сразу научилась останавливать и переходить к решению задач.

Глава 6. Мороженое

Когда Лелька родила, она позвонила мне и сказала: "Теперь я могу всё, что хочу. Ребенка я родила, больше я ничего не должна!" Я тогда не поняла, вернее, не сразу поняла ее фразу, но постепенно до меня дошло – Лелька считала, что долг женщины родить, а дальше она свободна. Как можно быть свободной после рождения ребенка? Я не понимала ее хода мыслей, но мне было интересно.

Собственное младенчество мне представлялось бесконечной пыткой для родителей, которым я доставляла вечные неудобства – то отказывалась от невкусной еды, то болела, то что-то делала не так. Отец не выносил громких звуков, я понимала, какая для него пытка плач ребенка. Короче, они меня терпели. Из любви, конечно. Они надеялись через любовь ко мне полюбить друг друга. Они были тогда такими же, как мы сейчас – наивными, ничего не умеющими, но им приходилось справляться. Какая уж тут свобода.

Они встретились совершенно случайно, в поезде, чтобы друг при поощи друга изменить свою жизнь навсегда, связать ее при помощи детей воедино. Аутичный, не чующий запахов отец и мать, живущая в травме предательства (отец ушел от нее в пять лет, пришел с войны в 1945 и ушел к другой, которую нашел на войне). Она так боялась предательства, что всех держала под постоянным контролем.

Они были беспомощными юнцами, которые пытались получить друг от друга спасение.

Я смотрела на Лельку и думала, что мои родители были такими же наивными, но вот идея того, что "теперь я свободна" моей матери не пришла бы в голову – мы скитались по всему СССР, из города в город, с квартиры на квартиру, и отцу никогда не пришла бы идея купить матери лифчик ценой в запись песни.

У матери была швейная машинка, и она на ней шила какие-то мелкие вещи, платья, даже брюки. Примерки были пыткой, все старались избежать этого. Я не любила прикосновения матери – легкие, щекотные, всегда внезапные, чужие. Мать с детства готовила меня к тому, что жить мне придется без всякой поддержки. "Главное – выйти замуж", – твердила мне мать, но я не понимала, о чем она. Мне казалось, что она говорит о любви, которой мне так не хватало. Пожалуй, так и есть.

Мне очень не хватало сочувствия, не заботы о моем воспитании, поведении, одежде, которая мне часто не нравилась, а именно сочувствия. Чувствовать жизнь одинаково, чувствовать одно и то же. Когда отец приходил вечерами с работы, я всегда напрягалась – неизвестно, чего можно было ждать: если вместе с мамой было не так, чтобы весело, но по крайней мере предсказуемо – меня начинали чему-то учить, развивать, короче, не давать мне покоя, но это было понятно и терпимо. Но когда приходил отец, в квартире начинало звучать неслышной басовой струной. Я всегда боялась, что она сейчас лопнет. И она иногда лопалась. Струна была между ними, но ее обрывки могли больно ударить меня.

Однажды они ошарашили: "А ты кого больше любишь – папу или маму?" Если честно, не хотелось обидеть ни того, ни другого, но они ждали ответа – каждый в пользу себя. И я начала взвешивать свое слово "люблю". Оно впервые должно было наполниться смыслом, до этого я умела любить только мороженное. И тогда я впервые нашла, что есть вещи, за которые я не люблю родителей. А кого я не люблю больше?

Я любила пьяненького отца, он был добрый, когда выпивал, не страшный, и у меня с ним устанавливался мир. Но мама все портила – она на него ругалась и была раздражена, хотя именно в этот момент у нас появлялся шанс быть вместе, в сочувствии, в одном веселом состоянии.

Но потом отец трезвел и становился опасным. Хотя он читал мне книги иногда вечерами (это я ценила), но в остальном он ставил между мной и собой непреодолимую стену, через которую иногда прорывалась его мощная затрещина. И все-таки я рассчитывала почему-то на то, что он мудрее матери. И в чем-то это было так, но только тогда, когда она не выпиливала ему мозг до мозжечка, тогда он терял контроль, и струна рвалась.

Я смотрела на них со стороны, они сами вынудили быть им судьей, и мое лицо выносило им приговоры. "Не кривись! – отец давал мне пощечину, когда я понимала, что мать его "сделала" (в словах он явно ей уступал), я понимала, что пощечина – это опять его слабость, и кривила губы второй раз, сильнее. Так могло быть до бесконечности. Мне было больно, и в какой-то момент, получив инъекцию отчуждения, я выбирала неискренность и месть в будущем. Наверное, они думали, что наказали меня, но в результате они наказывали себя, только потом – потом, когда я вырасту.

И, тем не менее, между отцом и мной была какая-то телесная, эмоциональная близость. По крайней мере, его опасные руки могли быть и надежными. По крайней мере, он мог подкинуть меня вверх и поймать. Матери такое было не под силу. Ей было не под силу чувствовать мое тело, она не успела привыкнуть к нему, меня забрали от нее очень рано, а, может быть, у нее и не было свойства ощущать другого телом? Во всяком случае, когда она взялась учить меня музыке, все ее движения были поперек моего ритма, поперек моего дыхания. Чтобы что-то делать вместе, надо дышать в одном ритме – вот, что я сформулировала позже, и что стало моим проводником в мир кино и психологии. Я научилась моментально ловить любое дыхание.

Короче, в тот момент я думала, кому из них дать взятку, а кто обойдется, но не обидится. Отец обиделся бы, как ребенок. Я уже знала, что он не способен быть взрослым. Он не наказывал меня за мои промахи, он обижался на меня и выражал свою обиду затрещиной. Мать же всегда присоединяла меня без моего согласия на свою, женскую сторону в вечной войне с отцом. И я ее ненавидела в этот момент, я ненавидела быть полем боя.

"Для чего вы трахались, чтобы сделать меня? Для того, чтобы потом рвать на части?" – возвращалась я к этой мысли уже далеко от этой безумной семейки.

И, в отличие от истинных мотивов матери – устроить через мужика жизнь, я ждала от моего будущего принца сочувствия, слияния, как младенец слит с матерью. Это удавалось на короткое время, но потом разваливалось. И я не понимала почему, пока опытным путем не узнала, что слияние – это агрессия, что любовь – это про мороженое, а человек человеку ни разу не мать. Мы все хотим другого сделать мороженым, а сами быть едоками. Но чтобы мороженое было радостным от того, что нам вкусно.

У Лельки все складывалось иначе – ее мать была моложе моей на пятнадцать лет, это было уже поколение твиста и дринчания. Они были не так далеки, расстояние между детьми и родителями сократилось еще раз. Если в поколении моей прабабушки дети называли родителей на "вы" и смотрели на них как на богов, а побои были такой же обыденностью, как слово "Здрассте", то в поколении Лельки матери уже смело делились с дочерьми разными подробностями интимных страстей. Это было поколение разводов, алиментов и первых матерей-одиночек в заводских общагах.