Асины журавли бесплатное чтение

Глава 1 Убийство в слободе

Вскоре на место происшествия прибыла бричка, из которой вылезли урядник и двое штатских. Один из них был вооружен громоздкой фотографической камерой и треногой, второй держал в руке потрепанный портфель. Следом во двор въехала телега, с нее спрыгнули три стражника и скрылись в избе. Столпившиеся у забора слободчане притихли, когда из двери вывели связанного Трофима, зятя бабки Матрены и мужа убитой Марии.– А-а-а, ты заступила! Я видел! Нечестно! – И ничего я не заступила! Не ори. Июльское солнце устало ползло к горизонту, все еще добросовестно припекая утоптанное гумно перед раскрытым амбаром, выгоревшие русые затылки трёх пацанов, две черноволосые девичьи головы и расставленные змейкой крашеные бабки. – Вот, Аська, твой след, за чертой! – тыкал пальцем босой ноги в пыль самый высокий из пацанов. – Этот кон не считается. – Это след не считается, Маркеха, а кон считается. Я кидала отсюда, из-за черты, – старшая из девочек перекинула косу через плечо, уперлась кулачками в бока, вовсе не собираясь отступать. Игра грозила перерасти в потасовку. Тем временем, пока старшие спорили, младшая девочка проворно собирала сбитые бабки в свои карманы. Со стороны Волги донесся низкий гудок буксира, тянущего за собой груженую баржу, а вслед за ним со стороны слободской улицы раздался истошный женский вопль: – А-а-а-а, уби… убили! Караул! Люди… лю-ди до… добрые, помогите! А-а-а… Дети тут же забыли о назревающей ссоре, переглянулись: – Кажись вашей бабки Матрены голос, – неуверенно сказал Маркел. – Кого это убили? Они, не сговариваясь, помчались в сторону улицы, перемахнули через плетень, пробежали по чужому огороду, оставляя на грядках следы босых ног, под заполошный лай цепной собаки перелезли через забор и оказались на главной улице Яковлевской слободы. Женщины, собиравшиеся в этот час посудачить у колодца, побросали ведра, окружили бабку Матрену, простоволосую, с безумными глазами, в забрызганной кровью рубахе. К груди она прижимала заходящегося в крике годовалого мальчонку, тоже перепачканного кровью. Кто-то подхватил оседающую на землю Матрену, другая высвободила ребенка из ее рук. – Манечку… Манечку мою… ирод заруби-и-ил, – выла бабка. – Мама! – выдохнула Ася, – и побежала вдоль улицы к своей избе. Младшая из сестер, Вера, еще не осознав толком, что произошло, понеслась следом. Кто-то из соседей перехватил у ворот перепуганных девчонок, не пустил во двор. Одна из баб, обняв обеих сразу, как курица цыплят, уговорила, увела детей к себе в избу. Послали верхового за урядником. Мужики, похватав кто кнут, кто вожжи, кто дубинку – что под руку подвернулось – гурьбой направились к дому Севастьяновых.

– Да, в монастырь. Да, хочу петь.Трофим был мужиком видным: рослый, плечистый, с волнистым чубом густых темных волос. В свое время многие слободские девки заглядывались на отставного военного, завидовали Марусе, отхватившей такого жениха. Впрочем, Маруся тоже была невестой не из последних – черноокая певунья. Пара получилась хоть куда! И жили поначалу ладно. Трофим слыл хорошим хозяином, и денежку зарабатывать умел – у работящего печника заказчики в очередь вставали. Одна беда – от водки он дурнел. А запои случались все чаще, и пил он пока не кончались в доме все деньги. Очухавшись от запоя, Трофим с удвоенным рвением брался за работу, быстро восстанавливая пропитое. Маруся приноровилась к такой жизни, знала, когда сказать, когда смолчать, а когда лучше вовсе на глаза мужу не попадаться. Жили Севастьяновы не хуже других, потому случившаяся трагедия у всех в слободе вызвала недоумение. Трофим, придерживаемый с двух сторон стражниками, обвел столпившихся у плетня слободчан пьяно-бессмысленным взглядом, беззлобно ухмыльнулся. – Эй, сосед! За что ты жену-то?.. – крикнули из толпы. – А не будет вдругорядь деньги от меня прятать. Мои деньги – хочу и пропью! Не трожь! – Да уж, теперь точно не будет. Да и сами деньги вряд ли когда-нибудь тебе понадобятся. На кой они на каторге? – подытожил урядник, подсаживая преступника в бричку. Из избы вынесли носилки, укрытые рогожей, и погрузили в телегу. Телега тронулась, качнулась в воротах. Край рогожи сполз, приоткрыв женскую руку с бирюзовым колечком и перепачканный бурой кровью подол домотканой юбки. – Марусечка-а-а! Сестричка-а-а моя, – заголосила одна из баб. Пробившись сквозь толпу, она уцепилась за задок телеги и бежала за ней, пока не упала споткнувшись. А на дворе Севастьяновых отливали водой Варю, старшую дочь Маруси и Трофима. Она ходила с девушками по грибы и вернулась домой перед самой развязкой трагедии. Через несколько дней в Яковлевской Благовещенской церкви отпели невинно убиенную рабу Божью Марию. – Это я ведь виноватая, мой грех, – каялась Матрена. – Я те деньги треклятые спрятала от ирода. Пожалела, что опять все пропьет. А детям к осени обувку справить надобно, да мало ли по хозяйству что… Думала, не заметит спьяну, а проспится – положу на место. Марусечка и не знала ничего. Она Ванятку кормила, не увидела со спины-то, что этот душегуб на нее с топором… Ни убежать, ни увернуться не успела. А я увидела, закричала, да поздно, только и успела малого выхватить. Да кабы знать наперед… Пропади они пропадом, те деньги… Вернувшись после похорон с кладбища, семья, точнее то, что от нее осталось, собралась в доме Евдокии, младшей дочери Матрены. Изба Севастьяновых пока стояла опечатанной следователем. Тем же вечером, после поминок, держали семейный совет. – Мне, старухе, одной четверых не поднять, – сетовала бабка Матрена. Одну Варвару могу оставить. Девке пятнадцать годочков, уже и сама помощница. Где я ей подмогну, где она мне, так и проживем, Бог даст. Утешение на старости лет. И на Марусечку Варя больше других похожа. Аська с Веркой уж больно Трофима напоминают. Как взгляну, так сердце заходится. А Ванятку ты, Евдокия, уж оставь себе, мал он для приюта. – Да у меня своих две девки, – с сомнением покачала головой Евдокия, – и, похоже, третьего понесла. – И что? Где трое, там и четверо. Вы с мужем молодые, здоровые, выдюжите. Ванятка-то у нас один парнишка, долгожданный, вымоленный. Как его в чужие руки отдать? А ну как снова девку родишь? А тут готовый помощник твоему мужику. А и мальчонку родишь, так будет товарищ вашему-то. Родная ведь кровь. Два мужичка в семье расти будут, плохо, что ли? Евдокия смотрела на племянника, уснувшего у нее на коленях, оглянулась на мужа. Петр, до этого момента молча сидевший в сторонке, встал, забрал с колен жены мальца, оглянулся на тещу: – Что ж, раз такое дело, вырастим как своего, не сумлевайтесь, мама. Не чужой чать. Бабка Матрена перекрестилась, вздохнула с облегчением. Затем все взгляды переместились на притихших в уголке Анастасию и Веру. – А с этими что делать? – вздохнула Матрена, – Их куда пристроить? – Ну, знамо куда… в город, в приют, куда еще, – тон Евдокии был безнадежно-жалостливым. – Не надо нас в приют, – неожиданно подала голос Ася, – отдайте лучше в монастырь. Мы в церковном хоре петь хотим. Правда ведь, Верка? Для тихони-сестры это заявление было полной неожиданностью, но, привыкнув во всем полагаться на бойкую и сообразительную Асю, она закивала головой:

Путники миновали круглую мощеную мелким булыжником Ильинскую площадь с изящной церковью Ильи Пророка в центре. Дальше по Углической вышли к кремлевской стене и Власьевской башне. По другую сторону просторной площади увидели нарядное здание театра, а за ним справа купола Казанского женского монастыря. Он и был целью их небольшого путешествия.Взрослые переглянулись. – А ведь она дело говорит, – поддержала племянницу Евдокия. – В монастыре воспитание строгое, плохому не научат. А грамоте обучат, всякой домашней работе, мастерству какому-нито. И завсегда дети сыты, одеты, обуты будут. Крыша над головой… У нас и душа за них спокойна будет, и совесть перед Марусей чиста. Взяли бы только девок наших. На девятый день поминки отмечали в своей избе, отмытой колодезной водой пополам со слезами, отскобленной ножом, окропленной святой водой приходским священником. А в начале сентября, после сороковин, девочек разбудили с первыми петухами, одели в праздничную одежду, усадили в телегу и повезли в город. Солнце еще не встало над лесом. Темные ели стеной стояли по обе стороны дороги. От речки Урочь тянуло сыростью. Над ней стелился плотный, как овсяный кисель, туман. Клочья тумана щупальцами тянулись к дороге. Сестры продрогли, прижались друг к другу как котята. Евдокия укрыла их кофтой. Она тоже отправилась на богомолье вместе с матерью и племянницами, оставив своих детей под присмотром Вари. Выехали на прямой широкий тракт, и молодая кобылка Петра пошла ровной рысцой. Евдокия с Матреной о чем-то негромко переговаривались. Вера под их голоса и скрип колес уснула, прильнув к плечу сестры, а Ася смотрела на дорогу и вспоминала, как совсем недавно, на Пасху, они вот так же, всей семьей, ехали на богомолье в город, в Собор Казанской иконы Божией Матери. На месте Евдокии тогда сидела мама с Ваняткой на руках, а лошадью правил отец, трезвый, веселый. Иногда он оглядывался, окидывал довольным взглядом детей, жену, подмигивал своей любимице Асе, беззлобно отвечал на ворчание Матрены. В лесу щебетали проснувшиеся птицы. Это был такой счастливый весенний день! И разве можно было представить, какая беда вскоре их ждет? Нет, она, Ася, замуж не пойдет никогда. Даже за Маркела. Уж лучше в монастырь. Размышления девочки прервало хлопанье крыльев и тревожное курлыканье журавлей. Над макушками елей, совсем близко, взмыла в рассветное небо стая, с шумом пронеслась над головами встрепенувшихся путников. – Ишь ты, красавцы какие, – Петр запрокинул голову, проводил птиц взглядом. – С Ляпинских болот снялись, поди. На море, в теплые края полетели… Вот бы и человек так мог лететь куда захочет. От худой жизни… Ася представила, как она, расправив руки-крылья, взлетает над лесом, над Волгой и летит над всей большой страной в неведомые края, где всегда тепло и все счастливы… Вскоре выехали из леса к Волге. Там уже было довольно многолюдно. Рыбаки выгружали улов, торговцы отправлялись в город, к пристани стекался народ из окрестных слобод, кому в город, кто из города. Перевозчики без дела не скучали. Петр сторговался с одним из них, усадил баб в лодку, сам остался с лошадью и телегой на берегу, дожидаться их возвращения. Лодочник, молодой, широкоплечий, греб ловко, сильными размашистыми движениями. Весла входили в воду ребром, почти без брызг. Ася опустила руку в прохладную воду, наблюдая, как струи мелкими бурунчиками обтекают кожу. В глубине скользнула тенью большая рыбина. Там, под толщей воды, был свой мир, и Асю от этого таинственного, незнакомого мира отделяла только тонкое днище лодки. Ей стало не по себе, она отдернула руку, отвела взгляд от глубины. Солнце поднялось над темной щеткой елового леса, и сразу вода заиграла искорками, всё вокруг оживилось. Впереди, над отмелью, возвышался крутой волжский берег. В позолоченной листве деревьев на набережной белели беседки, еще выше сияли купола многочисленных храмов и церквей. Над городом и рекой поплыл колокольный перезвон, созывающий прихожан на воскресное богослужение. Солировали в этом хоре колокола на высокой звоннице Спасо-Преображенского монастыря. Красиво – заслушаешься! Выбравшись на берег, путницы поднялись по крутой деревянной лестнице на Волжскую набережную. С утра здесь было немноголюдно, время гуляющей праздной публики еще не пришло. Дальше женщины пошли пешком по мощеным просторным улицам, сплошь утыканным телеграфными и фонарными столбами. Девочки во все глаза смотрели на затейливые фасады каменных домов, плотно прижавшихся друг к другу, на многочисленные вывески: лавки, конторы, трактиры, банки, присутственные места. Засмотрелись на двух гимназисток в замысловатых шляпках. Горожане и одевались-то совсем иначе, чем слободской народ. На перекрестке увидели чудо – по рельсам сам собой, без лошади, катился огромный экипаж, наполненный людьми. Остановился, часть пассажиров вышла, остальные поехали дальше. – Чё глазеете? Трамвая не видали? Технический прогресс, понимать надо! Это вам не деревня. Деревенщина-щина, на болоте крещена, в лесу выращена, – поддразнил девочек пацан с охапкой газет. – Сам ты деревенщина! Слободские мы, – обиделась было Ася, но пацан уже не обращал на них внимания, предлагая газеты прохожим.

Глава 2 Монастырь

– Ой, ты, береза, не качайся,Мощеная кирпичом дорожка вела к портику белоснежного пятиглавого собора. Вдоль дорожки цвели розы – алые, желтые, белые, пурпурные. – Как в райском саду, – с восхищением сказала Верочка. Остро пахло свежескошенной травой. С четырехъярусной колокольни собора плыл благовест, возвещавший о начале богослужения. В храме было многолюдно. Голос священника, нараспев читающего молебен, устремлялся вверх и возвращался легким эхом. Девочки Ася и Вера пытались вслушиваться в малопонятные слова, повторять «Господи помилуй» со всеми вместе, но быстро устали. Они рассматривали роскошное убранство храма, белые, устремленные ввысь под расписной купол колонны, сияющие в блеске свечей золоченые оклады икон, лики святых. Асе казалось, что их глаза смотрят на нее укоризненно. Она одергивала себя и снова старательно крестилась, бормотала за дьяконом и священником лишь отчасти понятные слова литургии. С клироса молящимся вторил хор детских и женских голосов. Вот запели тропарь, словно это сами белокрылые ангелы поют под куполом храма. Ася и Верочка на несколько минуточек забыли об усталости, о голоде, о волнении, детские сердца наполнились благоговением. Одно песнопение сменялось другим. Вскоре и это утомило сестер. Наконец Царские Врата закрылись, хор в последний раз пропел «многая лета», служба закончилась. Прихожане потянулись за причастием и благословением, Севастьяновы тоже встали в очередь. Из клироса вышли девочки-хористки, все в длинных черных юбках и белых блузах, головы покрыты тонкими батистовыми платками, отороченными узким кружевом. Послушниц вела за собой монахиня в черной рясе. Матрена, схватив внучек за руки, устремилась к ней. – Матушка, будьте милостивы. Вот сестры сиротки, возьмите их в монастырский хор. Они обе певуньи, остались без отца, без матери. Не дайте пропасть детским душам. – Но я только регентша … Это надо к матушке игуменье обращаться. Подождите в храме, я отведу девочек в трапезную, узнаю, может ли матушка Феофания вас принять, и приду за вами. Последовало томительное ожидание в тишине почти опустевшего после окончания службы храма. Лишь несколько прихожан задержались возле икон. Густо пахло ладаном, у Аси от этого запаха разболелась голова. Бесшумной тенью двигалась монашка, собирающая огарки свечей и протирающая растаявший воск с паникадил. Молодая женщина в темной одежде и черном платке усердно клала поклоны, стоя на коленях перед ликом богородицы. Столько горя было в ее согнутой фигуре, что девочкам стало не по себе, захотелось скорей на волю, к солнцу, к цветущим розовым кустам, к мирному воркованию голубей. Но это было нельзя, останавливал строгий взгляд тетки Евдокии, и девочки лишь тоскливо переминались с ноги на ногу. Наконец регентша вернулась за ними и проводила в соседнее здание в просторную келью настоятельницы. Цветные стеклышки в узких оконных рамах отбрасывали разноцветные зайчики на беленые стены и сводчатый потолок. Да и сама матушка Феофания смотрела на вошедших приветливо. Девочки повеселели, Ася ободряюще улыбнулась сестренке, дважды тихонько пожала ее руку, что по уговору означало «я с тобой». Настоятельница, выслушав просьбу Матрены, задумалась. – Певуньи говорите… Тебя как зовут? – повернулась она к старшей из сестер. – Анастасия? Ну-ка спой нам свою любимую песню. Асю уговаривать не надо. Она сложила руки на груди, повела плечиками и завела сначала тихонько: – Ой, ты берёза, ты моя берёза, Раскудрявая моя берёза. Ой, да мы берёзу заломили, Милку пьяну напоили. Певунья разошлась, голосок полился уверенно, задиристо: – На речке была, беломылася, Сердечко моё простудилося… Настоятельница с регентшей переглянулись, лица озарили удивленные улыбки. А Ася разошлась, распелась пританцовывая. Голос лился свободно, звонко. Уж что-что, а петь она любила и умела, знала, что людям нравится, как она поет:

Ко мне миленький не шляйся,

Ой, со березы лист спадает,

По мне миленький страдает.

Келья, которую им отвели, представляла собой небольшую комнату с выбеленными стенами. Четыре железные кровати с тонкими матрасами, жесткими подушками, стол с подсвечником и стопкой богословских книг, пара табуреток, икона в левом углу да вешалка за шторкой – вот и все убранство. Ася подошла к окну. В глубокой нише на подоконнике лежало чье-то незаконченное рукоделие. Окно выходило в огород. Над грядками склонили спины монашки и послушницы. Все вокруг было чужое, непривычное. Верочка села на свободную кровать, на ресницах скапливалась влага, готовая пролиться слезинками. Ася присела рядом, обняла сестру.– Хватит, хватит, – со смехом остановила ее матушка Феофания, – видим, что способности тебе Бог дал. А скажи, почему ты хочешь петь именно в церковном хоре? – А где же еще? Я хочу научиться петь так же красиво, как ваши послушницы. – Ну а ты что скажешь? – повернулась игуменья к Вере. – Чего ты хочешь? – Я? Я как сестра… Хочу жить в монастыре, Боженьке служить, в храме петь. – Хорошо. Но должна вас, девочки, предупредить, что в монастыре вам уж не придется мягко спать, сладко есть, а придется каждый день вставать до свету на утреннюю молитву, соблюдать посты и исполнять послушания, какие назначат, без капризов. Вся эта благодать нашими руками создается. И огород сами возделываем, и за скотиной ухаживаем. К этому вы готовы? – Да оне… – вступила было Матрена, но осеклась под строгим взглядом игуменьи, отступила за спины внучек. – Им здесь жить, с них и спрос, – сказала матушка Феофания и посмотрела на девочек. – Я буду стараться, – голос Аси не дрогнул. – Я тоже… как сестра, – прошептала Вера потупившись. – Не слышу. Девочка оглянулась на бабушку, тетку, сестру, подняла глаза на настоятельницу и ответила уже громче: – Готова. Игуменья обратилась к Матрене: – Ну что ж, учитывая обстоятельства и желание девочек, примем их послушницами. Затем обратилась к Матрене и Евдокии: – Сейчас матушка Ксения, наша регентша, проводит вас в трапезную. А как отобедаете, девочек проводят в келью, а вы пожалуйте ко мне с их документами. В трапезной было чисто, светло и многолюдно. Длинные столы накрыты белыми скатертями и уставлены блюдами с пирожками, хлебом, крупно нарезанными свежими овощами. На лавках за столами сидели богомольцы. Одни, поев, вставали, их место занимали следующие. Между столами сновали послушницы, подавая наполненные тарелки, убирая опустевшие. За порядком следила пожилая монашка. После постного, но вкусного обеда девочки попрощались с бабушкой и тетей и, взявшись за руки, последовали за матушкой Ксенией.