Боль двенадцати женщин бесплатное чтение

© Коробов А.В., текст, оформление

Моей жене Катерине

Без тебя все было бы по-другому

Глава 1

Приемная Создателя

В приемном покое районной больницы никакого покоя в этот поздний час не было. Как только я вошел, сразу почувствовал хорошо знакомый запах: кровь. Считается, что она не пахнет. Но не пахнет она в лаборатории, где сдают анализы, или на кухне, если палец порезал. В приемном отделении, куда скорая привозит жертв ДТП или поножовщины, красным пропитана одежда больных, кровь застывает на полу, ею часто перемазаны даже халаты врачей. Такая концентрация создает особенный, ни на что не похожий металлический запах тревоги и опасности. Сейчас к нему добавились и резкие ноты алкоголя ― такое часто бывает.

– Артем Владимирович, ДТП. Троих привезли, ― громким шепотом затараторила подбежавшая медсестра. Это была самая сдержанная сестра нашей больницы. На моей памяти она не бегала никогда. Поэтому я сразу понял: счет идет на минуты. ― У взрослых угрозы жизни нет, а вот девочка… Сейчас она без сознания, посмотрите сами.

На одной из каталок худенькая девочка лет семи. На ее белом свитере с вышитой незабудкой огромное красное пятно ― кровь от проникающего ранения в живот. Светлые волосы ореолом вьются вокруг бледного личика. Кожа на нем кажется прозрачной. Если бы я не работал в экстренной хирургии, а был художником, то писал бы ангелов именно такими. Что-то толкнуло меня в грудь. «Неужели все?» ― с ужасом подумал я и положил два пальца на ее тонкую шею. От сердца у меня отлегло ― пульс слабо, но прощупывался. Я бегло осмотрел рану, проверил руками живот.

– В операционную, ― крикнул я, и каталка поехала в дальнее крыло ЦРБ. Пока ребенка готовят к операции, есть время и у меня ― иду мыться.

“Предоперационная (или санпропускной блок) ― особое место. То, что здесь происходит, для меня не только антисептическая обработка перед операцией, но и ритуал. Моряки разбивают о борт нового корабля бутылку шампанского, космонавты в ночь перед запуском расписываются на двери гостиничного номера, а хирурги перед операцией моются. Да, мыть руки перед хирургическим вмешательством ― неотъемлемая часть протокола, без этого врач не приступит к делу. Но для кого-то из коллег это только часть подготовки, для меня же ― таинство.„

Включаю воду. Из крана с легким шумом появляется струя, на которую смотрю несколько секунд ― пусть холодная пробежится. Говорят, вода успокаивает. Перед первыми самостоятельными операциями, конечно, был сильный мандраж, но он не вгонял в панику, а, скорее, заставлял собраться и сосредоточиться. Сейчас я провел уже много операций, и мандраж сменило другое чувство ― глубокая погруженность в момент. Мое восприятие становится чутким, острым, будто бы выкрученным на максимум. Считаю, что врач должен быть морально готов к операции. И именно в предоперационной внутри меня происходит душевная работа ― настройка на то, что мне предстоит. Я вхожу в нужное состояние сосредоточенности, внутренней ответственности за результат и сопричастности к чему-то Большему.

Подставляю руки под уже теплую воду, она мгновенно покрывает ладони и тонко струится по запястьям и предплечьям. Наношу антибактериальное средство ― запах резкий, но для меня привычен. Тщательно намыливаю руки отточенными движениями. Можно даже не засекать, сколько времени проходит, ― все по протоколу.

Сегодняшний случай ― трудный. Экстренная операция ― это как езда на высокой скорости: нет времени собрать подробный анамнез, провести все нужные исследования, а главное ― никогда не знаешь, с чем придется столкнуться. Значит, вся надежда на быструю реакцию и умение правильно оценивать ситуацию ― принимать сложные решения придется по ходу операции. Кого-то такая перспектива просто выбивает из колеи, а мне нравятся трудные задачи. В конце концов, зачем я столько времени учился, дежурил, неделями жил в больнице без сна и домашней еды. Этот сложный путь я проделал для того, чтобы сейчас мыть руки, а через несколько минут войти в операционную и сделать все, что в моих силах, чтобы спасти жизнь человека. Ощутить такое можно, только пока моешься, в операционной будет уже не до этого.

Ребенок на операционном столе всегда добавляет ответственности и накала. Нервы натягиваются сильнее, когда я вспоминаю красное пятно на белом свитере с незабудкой. Такое не забудешь. Невозможно даже представить, что я не спасу эту девочку, ― сама мысль об этом невыносима. Она не должна умереть из-за урода, который сел за руль пьяным. В какой-то мере я должен исправить случившуюся на дороге несправедливость. Получается, меня послал Бог, чтобы помочь этой девочке. Можно сказать, в предоперационной я стою в прихожей у Создателя. А значит, он мне поможет, и вместе мы справимся. Когда эта мысль впервые пришла мне в голову, даже дыхание перехватило. Но при подготовке к экстренным операциям времени на самолюбование нет. Зато есть несколько минут на молитву.

Не могу назвать себя примерным христианином. Я не воцерковлен, не соблюдаю постов, знаю лишь основные православные праздники и вместе с семьей крашу яйца на Пасху. И только. Намыливая руки, я веду с Создателем внутренний разговор. Это не каноническая молитва из тех, что прописаны в тонких книжечках из церковной лавки, а моя. Я прошу у Бога направлять мои руки, прошу послать сил провести эту операцию успешно. «Господи, пусть все будет хорошо», ― шепчу я.

Глубокий вдох, медленный выдох. Подняв руки уже привычным движением хирурга, я вхожу в операционную. Здесь пахнет антисептиками, озоном и сухожаром. Я очень люблю этот запах сухожара. Он словно переносит меня в детство: летние каникулы, я в деревне у бабушки, которая кипятит в огромной кастрюле полотенца. «Держись, я с тобой, ― мысленно обращаюсь к девочке на операционном столе. ― У тебя еще обязательно будет много летних каникул».

“Дальше ― никаких лишних мыслей, только работа. Весь мир для меня сжимается до размеров операционной. На время операции нет ни других городов, ни морей, ни Космоса, исчезает политика, растворяются новости, блекнут планы ― я не думаю ни о чем другом, кроме того, что делаю с пациентом прямо сейчас.„

Мне кажется, хирурги, получавшие в перестроечное время смешные зарплаты, оставались в профессии именно из-за этого острого наэлектризованного чувства значимости своей работы, которое появляется, когда спасаешь чью-то жизнь в операционной. Когда я перешел в пластическую хирургию, мне не хватало этого чувства, я тосковал по нему. Прислушивался к себе после операций и не встречал в душе даже тени тех ощущений, что испытывал в экстренной хирургии. Только спустя время я нашел в пластике особый смысл. И чтобы увидеть его, нужно было приглядеться.

― Ну какой в этом смысл? ― говорила сама себе Аня, пятый раз за час доставая градусник для маленького сына. Максик температурил вторые сутки. Аня не спала всю ночь, утром вызвала участкового врача. Пришла педиатр, послушала, посмотрела, ничего не нашла, велела наблюдать и давать жаропонижающее. Липкий сироп с химическим клубничным запахом плохо действовал ― сынишка через пару часов снова нагревался. Аня с ума сходила от тревоги: вдруг она упустит что-то важное и сын заболел серьезно? Вся ее реальность скукожилась до размеров Максимкиной детской ― она почти не отходила от ребенка.

Муж был на работе. Он всегда на работе, с утра до вечера. В последнее время Андрей даже не звонил днем. Вечером ее в лучшем случае ждали дежурный чмок в щеку и вялое «Ну как день прошел?». Романтика в их отношениях высохла, как подаренный на свидании букет.

К вечеру Аня не выдержала и набрала подругу.

– Привет, можешь разговаривать? ― Голос молодой мамы звучал глухо.

– Господи, что случилось? ― встревоженно спросила Тая. Они учились в одном классе и дружили, сколько себя помнили.

– У Максика температура плохо сбивается. Врач ничего не сказала. Вдруг что-нибудь серьезное?

– Так. Без паники. Забегу после работы. Если бы было что-то серьезное, вас бы в больницу отправили. И вообще, нечего о плохом думать. Успокойся, чайку́ попей.

От разговора с подругой Ане немного полегчало ― оптимизм Таи согревал, как июльское солнце. Максику тоже стало лучше, и он заснул.

Аня ходила по большой квартире, подаренной свекровью, и собирала игрушки. Наклонившись за машинкой, она вдруг увидела себя в большом зеркале в прихожей. Аня выпрямилась и, наверное, впервые за много месяцев внимательно на себя посмотрела. Да, до этого она тоже видела свое отражение, но старалась не всматриваться ― мазнула взглядом, и ладно. Сейчас она разглядела бесформенную женщину неопределенного возраста, в лосинах и вытянутой футболке с пятном, с давно не мытыми волосами, собранными в неаккуратную гульку.

«Господи, неужели это я», ― подумала Аня. Она подошла ближе к зеркалу: такое родное и вместе с тем чужое лицо. Глаза превратились из двух глубоких озер в сероватые осенние лужи. Она задрала футболку и уставилась на живот. Аня знала, что он большой и некрасивый, но обычно она смотрела на него сверху, оттуда он казался немного меньше. Сейчас же в отражении живот вылезал из лосин как пухлое дрожжевое тесто. Она потрогала его низ ― теплый бесформенный кусок. Дзынь! Все мысли разбежались из головы ― раздался звонок домофона.

Аня открыла дверь, впустила Таю и побежала к заплакавшему сыну, которого разбудил громкий звук. Она взяла Максика на руки и пошла к гостье.

– Привет, красавец-мужчина. ― Тая подошла к малышу. Максик заулыбался. Он любил тетю Таю. Она была веселая, носила бусы, сережки и разрешала все это трогать.

– Ну что, ребенок улыбается, все не так страшно, ― резюмировала Тая.

– Он две ночи не спал, и я вместе с ним. Откуда такая температура, вдруг зараза какая-нибудь? ― Аня отказывалась успокаиваться.

Тая пошла в ванную.

– Тайка, ты душ решила принять?

– Я мою руки, как хирург перед операцией. Сейчас буду диагноз ставить. ― Тая вышла из ванной и взяла Максика на руки. Малыш ухватился за цепочку на ее шее, а Тая засунула палец ребенку в рот.

– Что ты делаешь? ― удивилась Аня.

– Четверки лезут, причем со всех сторон. Это тяжело, вот и температура поднялась. Зубы прорежутся, и все пройдет. ― Тая слегка подбросила ребенка, он засмеялся.

– Подруга, ты точно не врач? ― У Ани отлегло от сердца.

– Я не врач. Я ― мама, все это проходила. А ты глянь, до чего себя довела? ― Тая с легкой укоризной посмотрела на подругу.

– Да кто меня видит? ― отмахнулась та.

– Самые главные люди в твоей жизни ― муж и сын.

– Ну ты прямо как моя свекровь. Она каждый раз рассказывает, что у нее на кафедре девочки, родившие по три ребенка каждая, выглядят как картинки. Андрей с ее подачи считает меня… жирной. Знаешь, как он меня теперь зовет? Нюша. Как хрюшку из «Смешариков». А раньше звал Анюточка. ― Аня тяжело вздохнула.

– Свекровь твоя, конечно, никогда не смирится с тем, что ее красавец-сын голубых кровей женился на простолюдинке. Мезальянс. Но ты ее своим видом только еще больше убеждаешь в несправедливости этого мезальянса. Соберись, причешись, на диету сядь.

– Да не могу я на диете. Я все время голодная. Привыкла жрать как не в себя, пока кормила, не остановиться. Думаешь, я не понимаю, как выгляжу? Андрей целыми днями на работе. Не удивлюсь, если он завел кого-нибудь.

Тая удивленно посмотрела на подругу.

– Хорошо, ты узнаешь, что у Андрея интрижка на стороне, и что, разведешься?

– Ты тоже думаешь, что у него любовница? ― Аня побледнела.

– Я вообще не думаю о твоем Аполлоне Бельведерском. Я в принципе не люблю красивых мужиков, от них один геморрой. Но зато велик шанс родить красивого ребенка. ― Тая посмотрела на Максика.

– Что же мне делать?

– А с сыном он как?

– Сына он обожает. Это же его копия. Моего у ребенка ― ничего. Андрей по выходным с ним гуляет по три часа, играет, сам спать укладывает. Это на меня он ноль внимания. Даже не смотрит особо в мою сторону: «Как дела?» и чмок. Я и сплю теперь у Максюхи в детской. И Андрея это вполне устраивает. Я не жена, даже не женщина уже для него. Я ― бесплатное приложение к его сыну.

Тая увидела слезы на глазах Ани.

– Слушай, перестань уже рыдать. Плакать надо только вниз головой, хоть волосы помоешь. Ничего страшного не произошло. Он ведь женился на тебе, значит, любит, ну или любил, но слегка забыл об этом. Надо ему напомнить. Все, вытирай слезы и становись опять красоткой. Ты не такая толстая, как рассказываешь. Если сравнивать твою фигуру сейчас и до беременности, разница, конечно, есть. Но ты не тонну набрала, а килограммов десять. Поправимо.

– Как? У тебя есть волшебная таблетка? Сколько надо времени, чтобы сбросить весь этот жир? Да пока я снова приму человеческий облик, он точно уйдет. И мамочка его очень даже поддержит. Найдет ему у себя на работе какую-нибудь королеву. Еще и ребенка у меня заберут.

– Ну все, Остапа понесло, ― Тая попыталась пошутить. Но, увидев глаза подруги, в которых плескалось отчаяние, она замолкла. Потом покопалась в телефоне и показала подруге открытый профиль в социальной сети.

– Это что? ― шмыгнула носом Аня.

– Я думаю о пластической операции, уже год почти, ― серьезно ответила Тая. ― Для себя.

– Это что, под нож ложиться? ― Аня округлила глаза. Но Тая только улыбнулась.

– К этому нужно прийти. Может быть, ты тоже однажды придешь.

У входа в клинику сияет огоньками наряженная елка. Еще вчера, когда я уходил с работы, ее не было. Неожиданно я почувствовал, что настроение улучшается. Не то чтобы я ждал чуда, но на душе как-то потеплело.

Внутри клиника тоже украшена к Новому году ― шарики, мигающие гирлянды, еловые ветки в вазе.

Надевая белый халат, раздумывал, какие подарки купить родным и друзьям. Не хочется делать это в последний момент.

В дверь очень тихо постучали. Даже не постучали, а поскребли. Это не кто-то из персонала, сотрудники стучат уверенно и открывают дверь почти сразу.

– Входите, пожалуйста, ― пригласил я нерешительного посетителя.

На пороге остановилась женщина чуть старше 30 лет. В руках у нее была медицинская карта.

– Проходите, присаживайтесь. ― Я встал, как обычно, приветствуя посетительницу, и протянул руку за картой.

Женщина отдала мне ее и присела на краешек стула. Я вгляделся в пациентку перед тем, как посмотреть карту. Располагающие черты лица, светлые волосы, убранные в хвост, удобная неяркая одежда.

– Анна Полонская. Красиво звучит, ― сказал я, заглянув в карту.

– Это фамилия мужа, ― тихо ответила женщина. ― Я просто Попова.

– Тоже прекрасно, ― сказал я. ― Что вас ко мне привело? Чем я могу помочь?

Анна посмотрела на меня так, будто бы в моем кабинете стоял огромный слон, а я не замечал его и удивлялся ― откуда этот звук, кто это так топает?

– Ну вы же сами все видите, доктор.

– Хотел бы услышать от вас, ― я старался говорить как можно мягче. Пациентам иногда кажется, что я знаю, как они должны выглядеть. Но дело в том, что для меня важно увидеть тело человека его собственными глазами – это поможет понять не только проблему, но и ожидания от операции.

Было заметно, что Анне трудно говорить.

– Растолстела еще во время беременности. Потом родила, а вес не ушел. Пока кормила, вообще разнесло. Ни во что не влезаю, джинсы нормальные купить в магазине ― проблема. Стараюсь поддерживать диету, тренироваться дома, но получается не очень. А в фитнес-клуб ходить нет времени, ребенок совсем маленький. ― Пациентка говорила оправдываясь, как будто признавалась в страшном преступлении.

– У вас мальчик или девочка?

– Сын. ― На этом слове лицо женщины посветлело.

– Сколько ему?

– Почти полтора года.

– Послушайте, Анна, здесь нет ничего смертельного, это поправимо. Так бывает, что женщина во время беременности набирает существенный вес, чтобы малышу хватало питательных веществ. Кормление грудью ― тоже непростая история, требует ресурсов организма. Рождение ребенка на время меняет женщину, это нормально. К тому же прибавка в весе не такая значительная, как вам самой кажется. ― Анна недоверчиво посмотрела на меня. Словно она ждала обвинений, едких замечаний и удивилась, услышав другое. ― Давайте мы посмотрим, что именно вас не устраивает.

Анна прошла за ширму. Она очень долго там раздевалась, а потом и вовсе затихла.

– Если вы готовы, выходите, пожалуйста. Хочу сказать, что меня очень сложно удивить.

Анна вышла из-за ширмы и встала перед зеркалом. Она не знала куда деть руки, поджала губу и даже немного втянула живот ― было видно, что ей неловко. Она никак не осмеливалась начать, и я решил ее подбодрить:

– Анна, наша с вами задача сейчас ― проговорить, что мы хотим поправить. Значит, вы должны показать, что именно вас не устраивает.

– Бедра, ― еле слышно ответила пациентка, ― это же кошмар какой-то. Живот огромный, даже и не втягивается, прямо как у беременной на пятом месяце. Я похожа на огромный шар, но не воздушный, такой жир взлететь не может.

– Не все так страшно, как вам кажется, ― повторил я, стараясь поддержать Анну. ― Я бы предложил провести абдоминопластику с липосакцией живота. Это позволит убрать лишнюю кожу, которая самостоятельно, к сожалению, не сократится. Мы уменьшим толщину подкожного жира и укрепим мышцы. Животик станет подтянутым. Шов будет проходить максимально низко. Ну и чтобы получить выраженную талию, предлагаю выполнить липосакцию пояснично-боковых зон и спины.

Прямо на пациентке я показал, где будет располагаться шов: так низко, что мне пришлось слегка опустить верхний край белья.

Анна ловила мои слова как завороженная. С такими широко раскрытыми глазами маленький ребенок слушает новую сказку. Я поворачивал Анну, чтобы с разных сторон показать, в каких местах буду убирать объемы.

“ Неожиданно мне пришла в голову мысль, что зеркало в моем кабинете – это зеркало времени. Глядя в него, пациенты могут представить себя в скором будущем. „

― А бедра? ― тихо спросила она.

– На бедрах, в так называемой зоне галифе, у многих женщин расположены жировые ловушки. Если сесть на диету, вы похудеете, но отсюда объем уйдет в последнюю очередь. То есть уменьшится грудь, ягодицы могут стать более плоскими, и только потом начнет уходить жир из ловушек.

– А, знаю ― ни груди, ни попы, и лицо грустное, ― пошутила она, и мы вместе рассмеялись.

Я продолжил:

– Тут тоже можно провести липосакцию. Будет отличный вид со спины. Получим красивые линии, плавные и изогнутые.

– Было бы здорово. Я еще хотела поподробнее узнать, как делают липосакцию. Жутковатое слово.

– Ничего жуткого в самой липосакции нет. Через проколы под кожу вводится физраствор. Спустя 15–20 минут в отверстие вставляется канюля ― тонкая трубочка с маленьким отверстием на конце. Через нее и убирается лишний жир.

– То есть этот раствор, который вы введете, как бы сделает жир более жидким?

– Нет, раствор перед удалением жира нам нужен для того, чтобы снизить кровопотерю до минимума, ― там содержится еще и адреналин, который сузит сосуды на время.

Анна неуверенно кивнула ― было видно, что она немного растерялась.

– Я понимаю, что такое количество информации усвоить и проанализировать сложно. Распишу вам пошаговый план будущей операции. Если возникнут вопросы, пишите либо мне, либо моему личному администратору Ольге, я дам вам контакты. Стесняться не надо, можете спрашивать все что угодно. Понадобится еще одна личная консультация ― приходите. Сейчас вы взволнованы, а завтра, возможно, захочется что-нибудь уточнить. Так что по этому поводу нервничать не стоит. Да и по любому другому ― тоже. Я не хочу сказать, что это простые операции, таких в принципе нет. Но в нашей клинике они проводятся ежедневно.

– Спасибо, ― уже громче сказала Анна. ― Я подумаю. Вы правда считаете, что все это может сделать меня нормальной?

– Анна, вы и так нормальны. Вы стали мамой, и это замечательно. В наших силах внести некоторые коррективы в вашу фигуру. Она не будет ровно такой же, как до родов, но я уверен, что результат вам понравится. К тому же после операции форму поддерживать намного легче.

– Спасибо, ― повторила женщина и ушла за ширму одеваться.

Когда пациентка прощалась, ее настроение заметно улучшилось. Мне показалось, что за ширмой она уже приняла решение.

В случае Анны Полонской я не ошибся. Повторной консультации не потребовалось.

Очередь на операцию довольно большая, можно ждать два-три месяца и даже больше. Очень редко возникают свободные окошки, в случае если пациент переносит операцию по тем или иным причинам. Такое окошко досталось Анне. Она мне не писала, все уточняла у Ольги, быстро сдала все анализы[1]. И вот в один прекрасный понедельник мы встретились в операционной.

Операционная в нашей клинике пластической хирургии сильно отличается от операционной в районной больнице, где я начинал свою хирургическую практику. Когда стал работать с таким оборудованием, то испытывал чувство, будто читал книгу из серии научной фантастики, а потом увидел на улице такой же звездолет вместо трамвая. Но постепенно я освоился в операционной, о которой раньше мог только мечтать.

Для персонала в операционную существует свой вход, а для пациентов ― свой. Как в театре: артисты через гримерку выходят на сцену, а зрители видят ее из зала.

Обычно я вхожу в операционную, когда пациенту уже обработали зону хирургического вмешательства и уложили его на стол. Но бывает, что я заранее развешиваю здесь фотографии зон, которые подлежат коррекции. Это необходимо потому, что лежа тело выглядит совсем не так, как если бы человек стоял. А мне нужна верная картинка перед глазами. К тому же иногда очень интересно наблюдать за пациентом, входящим в операционную. Мне показалось, что Анна пришла на операцию гораздо увереннее, чем на первичную консультацию ко мне в кабинет.

Анестезиолог и сестра-анестезистка уже стояли в изголовье, готовые погрузить пациентку в наркоз. Анну уложили на стол.

– Вам не холодно? Если что, мы вас согреем, ― обратилась к Анне операционная сестра.

– Спасибо. Все хорошо, ― ответила пациентка. Она казалась совершенно спокойной, даже удивительно. Анна улыбалась так, что на душе становилось теплее. Анестезиолог приступил к работе. Анна медленно погрузилась в «сон», и операция началась.

После того как хирург скажет заветные слова «Всем спасибо. Операция закончена» и назовет текущее время, пациент еще остается под наркозом, все датчики продолжают отслеживать его состояние. В конце на операционном столе пациентке надевают специальное компрессионное белье, это неотъемлемая часть при пластических операциях. Оно необходимо, в первую очередь чтобы не было массивных отеков и кожа лучше сокращалась.

Облачить человека в такое белье ― процесс непростой, приходится попотеть. Это все равно что надевать костюм для дайвинга. На спящего человека. Еще и промахнуться на пару размеров. Делать это без наркоза ― значит причинить неудобства пациенту, который только-только приходит в себя.

И вот через некоторое время, когда Анна уже одета в компрессию, подача наркоза прекращается. Пациентка медленно просыпается, окидывает всех взглядом и приходит в себя. А после уже самостоятельно перебирается на каталку.

Аня вновь проснулась в палате после операции. В голове слегка шумело, как будто накануне выпила шампанского. Постепенно сознание прояснилось, она вспомнила операционную, доброжелательных людей, необычную круглую люстру с пятью лампочками над операционным столом. На этом ее воспоминания прерывались.

И вдруг Аня осознала, что она теперь совсем другая. У нее перехватило дыхание. Неужели? Ужасно хотелось проверить. Рукой она откинула одеяло и увидела свои ноги в черном компрессионном белье. Даже так было очевидно ― это совсем не те окорочка, с которыми она приехала в клинику. Аня осторожно потрогала живот. Никакого вываливающегося дрожжевого теста! Такое пульсирующее радостное ощущение было у нее, наверное, только в детстве в Новый год.

Она почувствовала, что хочет в туалет, и встала. Было больновато, но Аня не обращала внимания. В такой эйфории она чувствовала, что может добежать до Владивостока. Правда, через несколько шагов поняла, что хорошо бы этот Владивосток находился на том же этаже.

Я вошел в палату именно в тот момент, когда Анна встала.

– Здорово, что вы уже встаете! Залеживаться не нужно. Как себя чувствуете? ― Я был слегка удивлен – такую прыть у прооперированной пациентки увидишь нечасто.

– Спасибо огромное, Артем Владимирович, я прекрасно себя чувствую. Можно я быстро в туалет сбегаю? ― Аня улыбалась.

– Бегать я вам не разрешаю, но можно медленно и осторожно идти.

– А домой когда? ― спросила Аня. ― Я ужасно соскучилась по ребенку, по мужу.

– Анна, вы здесь только со вчерашнего дня. Мы вам сделали липосакцию, полную абдоминопластику, да еще и диастаз ушили. Это не процедура, а все-таки операция. Так что домой вы пойдете завтра или послезавтра, в зависимости от самочувствия. В редких случаях выписываю на четвертый день. Если вы почувствуете, что боль усиливается, не терпите, нажмите на кнопку на пульте и скажите о своем состоянии медсестре. Если понадобится, сестра позовет меня.

Она, улыбнувшись, кивнула:

– Разберусь, спасибо. ― И в одной этой реплике я услышал столько уверенности, сколько не было раньше и во всем, что она говорила на первичном приеме.

Через полгода Анна прислала мне семейные фотографии с отдыха. Сложно поверить ― вот эта невероятная женщина в купальнике никак не могла раздеться за ширмой и выйти ко мне? Фото с мужем Анна тоже прислала. Они ― прекрасная пара, хоть на обложку глянцевого журнала помещай.

От этих фотографий мне стало тепло на душе. Возможно, в пластической хирургии я не спасаю жизни, но делаю важное дело. Я вернул женщину к себе самой, открыл новую, светлую страницу в ее судьбе.

Глава 2

Дирижировать болью

«Больно. Я на берегу горной речки, она такая быстрая. Вокруг обжигающий холод. Невидимая сила бросает меня в этот поток. Вода ледяная! Течение несет мое тело по острым камням, которые сдирают кожу, и я через каждый метр ударяюсь об огромные шершавые валуны. Как это перетерпеть? Я выживу?» ― читаю эту запись в «Дневнике боли» бледного парнишки, который лежит на кровати зажмурившись и время от времени прерывисто вздыхает. Тогда мне показалось, что лампочки в хирургическом отделении, где лежали среди прочих пациентов онкологические больные, стали светить тускло, безнадежно. Хотя освещение во всех палатах и коридорах районной больницы было одинаковым.

Я попросил этого парнишку вести дневник боли, чтобы можно было оценивать ее интенсивность от одного до 10, где 10 ― болит так, что умереть хочется. Почему? Боль субъективна, ее восприятие зависит от болевого порога человека, от ситуации, от эмоций. Ее ничем, кроме собственных ощущений, и не измеришь ― это не температура и не давление. У каждого человека разная необходимость в обезболивании: одни могут долго терпеть, а другие становятся раздражительными даже при легких, но долгих покалываниях.

Одни женщины говорят, что боль во время родов похожа на море ― то схлынет, то накроет с головой. Другие сравнивают ее с зимой ― холодная, сковывающая, с редкими оттепелями, но она точно закончится, просто нужно дождаться весны. Я как врач могу сравнить боль других с музыкой. Музыкой, которую нужно расслышать и понять. Вздохи, стон, прерывистое дыхание, шумный выдох сквозь стиснутые зубы… А иногда тишина, пропитанная чем-то острым. Будто бы в этот момент человек кричит внутри себя и в нем бьется стекло, осколки которого вылетают во взгляд, направленный на доктора. И тут нужно обратиться в слух, стать внимательным к громкости боли и помочь ее облегчить. Именно эту громкость я и прошу измерить по шкале.

“ Если долго слушать эту музыку сердцем, можно оглохнуть, сгореть, рассыпаться. Доктору проще заткнуть уши и оставаться глухим к боли пациентов. Проще. Но честнее ли перед другими, перед собой? Для меня ― нет. Поэтому правильнее для врача ― научиться дирижировать этой музыкой и вовремя обезболивать пациента. „

Эту науку я и постигал, когда вел онкологических пациентов в районной больнице.

Я занимался онкобольными в отделении и теми, кто находился дома. Вылечить, к сожалению, их было уже нельзя. Но можно ― облегчить страдания, откорректировать боль. Амбулаторные больные или их родственники приходили ко мне и просили обезболивающие препараты. Это сильные наркотические вещества. Онколог, кроме всего прочего, должен был вести учет этих препаратов. Во-первых, потому что применять их надо осторожно, чтобы не навредить пациенту. Во-вторых, оставшиеся невостребованными у больного, эти медикаменты могут попасть к наркозависимым. Поэтому, чтобы понять реальную потребность в таких препаратах у конкретного человека, мы на некоторое время госпитализировали пациентов в стационар. Среди прочего оценивали эффективность обезболивания, и одним из инструментов был дневник боли. В нем даже по почерку многое становилось понятно: дергающиеся, угловатые цифры ― сильно, остро болит; слабый нажим ― человек совсем обессилел от продолжительной боли; прямые, ровные линии ― сработал препарат, отпустило.

Тогда я научился дирижировать болевым синдромом пациента ― слышать первые ноты приближения боли и снимать ее препаратами еще до того, как она будет невыносимо греметь в полный голос. Быть внимательным, не затыкать уши, открывать сердце.

Это умение помогало мне тысячи раз в хирургии, в пластической ― тоже. Ведь здесь на первичный прием не так уж редко пациент приходит не один ― его сопровождает страх боли.

Абонент недоступен. Сорок шесть неотвеченных звонков. А если старенькая мама упала дома, сломала шейку бедра, такое часто бывает у пожилых людей, и потеряла сознание от болевого шока. Или маме стало плохо на улице. Случился инсульт, и никто не помог, а счет идет на минуты.

– Лариса Павловна, вы идете на совещание? ― К ней в кабинет заглянула главбух. Лариса вспомнила, что она ― финансовый директор большой компании и ей придется до ночи решать рабочие вопросы.

– Нет, Мария Викторовна, я не могу. Передайте, пожалуйста, что мне пришлось срочно уехать по семейным обстоятельствам.

Когда Лариса садилась в машину, уже смеркалось. До маминого дома путь был неблизкий, да еще пробки. Она ругала себя за то, что позволила матери жить одной, как та привыкла, что она ― плохая дочь, все время на работе, уделяет маме мало времени. В конце концов, Ларисе надо было настоять на сиделке, чтобы та присматривала за мамой постоянно.

Через час Лариса наконец добралась, припарковалась довольно далеко от подъезда и побежала. С ее весом это было не очень-то легко. Она еще не придумала, где будет искать мать, если ее не окажется дома. Лариса что есть силы жала на кнопку звонка, звук был слышен на лестнице.

– Ну и где пожар? Что у нас горит? ― раздался из-за двери ироничный мамин голос.

Дверь распахнулась:

– Лорик, что ты здесь делаешь? У тебя же сегодня совет директоров.

– Мам, у тебя совесть есть? Я тебе пять часов не могу дозвониться. Уже напридумывала черт знает что. Хотела по больницам и моргам звонить.

– Лорик, если бы я собралась в морг, то обязательно поставила бы тебя в известность, ― мама засмеялась. ― Мы с Петром Львовичем гуляли по парку, потом зашли в кафе. Там потрясающие эклеры, сходим как-нибудь вместе с тобой. Телефон вырубился. Я поставила его на зарядку, забыла включить. Проходи. Я как раз жарю мясо.

– Мама, ну какие эклеры, у тебя диабет. И какое жареное мясо на ночь глядя? ― Лариса вдруг почувствовала усталость, которая весила как чемодан для очень долгого путешествия. Она когда вообще отдыхала последний раз?

– Лорик, жить вообще вредно, помереть можно. Постараться получить максимум удовольствия ― вот что остается. Но тебя этому научить не удалось. ― Мама вздернула бровь. ― А что это за траурный наряд на тебе? Ты что, на мои похороны так оделась? Это преждевременно.

– На мою фигуру, знаешь ли, подобрать что-то приличное очень сложно, ― буркнула Лариса.

– Значит, надо изменить фигуру. ― Лариса закатила глаза – мелодию этих нотаций она могла угадать с трех первых нот. ― Ты когда последний раз на фитнесе была? В прошлой пятилетке?

– Ходила я на твой фитнес. Толку ― ноль.

– Значит, мало ходила.

– Да и некогда мне. С работы раньше девяти не вытряхиваюсь.

– Что у тебя в жизни есть, кроме работы? Все боишься, что без тебя там все развалится. Ты должна наслаждаться жизнью, делать глупости, влюбляться.

– По части глупостей и наслаждений ты за меня и за себя постаралась, ― огрызнулась Лариса. ― И потом, я ― далеко не девочка. Сорок два уже, если ты забыла.

– Вот именно, ты всегда была ответственная и серьезная. А что в старости вспомнишь? Золотую медаль? Красный диплом? Ни котенка, ни ребенка. Я помру – над кем трястись будешь? И самой-то не надоел этот героизм на трудовом фронте? ― О, эту заезженную пластинку Лариса знала наизусть! Но тут мама включила вечный хит: ― А вот эти бока?

– А если и надоело? ― Лариса побледнела от обиды. И было даже непонятно ― работа ли надоела, лишний вес или вечные «Посмотри на себя». Не только от мамы.

― Из бронтозавра ящерку сделать невозможно, ― припечатывает Лариса, сидя передо мной.

– Лариса, главная задача пластического хирурга ― не столько уменьшить вес, сколько изменить контуры тела, гармонизировать фигуру. Я бы посоветовал вам перед операцией, если вы решите ее делать, снизить вес.

– На сколько килограммов нужно похудеть?

– Точного ответа у меня нет ― чем больше получится, тем лучше. Это очень непросто, но позволит нам потом достичь максимального эффекта.

Лариса смотрела на меня недоверчиво. Она пришла с проблемой, но не верила, что ее можно решить.

– Знаете, сколько мне лет? Сорок два. Знаете, сколько я вешу? Больше 100 килограммов. ― Она с вызовом посмотрела на меня ― что я скажу на это.

– Сорок два года ― прекрасный возраст. Как сказано в одном хорошем фильме: «В 40 лет жизнь только начинается». Давайте вы пройдете за ширму, разденетесь, а потом перед зеркалом покажете и детально расскажете мне, что вас не устраивает в фигуре.

– Меня в моей фигуре не устраивает примерно все.

– Давайте посмотрим, что конкретно.

– Ну что, проведем диагностику этого трактора, ― усмехнулась она, взяв обеими руками нижнюю часть своего живота.

Лариса встала перед зеркалом в белье. Весь ее вид говорил: «Ну что изменилось? Вы ожидали увидеть супермодель?!»

Она вытянула губы.

– Знаете, как меня на работе называют за глаза? Хрю Павловна.

– А кем вы работаете? ― спросил я, чтобы вовлечь Ларису в разговор.

– Финансовым директором крупной компании.

– Уверен, что на такой должности вы принимаете сложные решения, ― я говорил искренне.

– Хрю, ― рассмеялась она, а потом спросила: ― То есть сало убрать можно?

Я улыбнулся и кивнул:

– После того как вы сбросите вес, мы можем провести липосакцию там, где объемы не уйдут, а также понадобится абдоминопластика. Это операция по улучшению внешнего вида живота.

– Доктор, я все знаю про ваши абдоминопластики. Я университет окончила с красным дипломом, умею находить информацию.

– Прекрасно. Люблю подкованных пациенток. ― Мне хотелось приободрить Ларису. Я понимал, что приехать ко мне, раздеться и поговорить о своих проблемах ― все это трудно ей далось. ― Сейчас я не могу написать план операции, все будет зависеть от того, насколько получится снизить индекс массы тела.

И тут я заметил, что она начала сминать край своей рубашки. Отвела взгляд в окно. Снова перевела его на потолок. Потом в пол. Спросить в лоб, что не так, я посчитал грубым.

– У вас есть еще вопросы? ― мягко уточнил я, стараясь поймать ее взгляд. Она посмотрела на меня, и я заметил, что сильная, властная женщина, которая умеет контролировать и добиваться целей, стала блеклой пугливой тенью себя. У нее дернулся подбородок, она начала зачем-то отколупывать лак на идеально накрашенных ногтях.

– А это больно?

– Лариса, операция проходит под наркозом.

– Это понятно. В смысле после операции?

В этот момент мне в голову начали приходить описания, которые я слышал от пациенток после операции. Со скалы упала. Трактор переехал. Однажды две женщины, прилетевшие с Крайнего Севера, сказали, что состояние ― будто ломом отметелили. Да, бывает и легкая боль, которую сравнивают с тем, что чувствуешь после интенсивной тренировки, ― «Как будто в зале перекачалась». Что из этого сказать Ларисе? Что она готова услышать? В любом случае неправильно убеждать пациента в безболезненности операции. Поэтому я честно сказал:

– Потом возможны болевые ощущения, но мы с ними справляемся с помощью препаратов.

Она поджала губы, сжала пальцы в кулак ― иногда так делают, чтобы не плакать в неподходящей обстановке. И в этот миг я понял, что говорю не с Ларисой: мой настоящий собеседник сейчас ― ее страх.

– Я боли боюсь жутко. Подростковые болезненные менструации были адом, пока я не узнала, какие таблетки нужно пить. Я даже не рожала, потому что страшно. Помню, мне мама занозу вытаскивала, толстую такую. Я орала так, что соседи прибежали, думали, убивают кого-то. А мне уже лет тринадцать было, ― криво ухмыльнулась она. ― Я читала много книг по психологии, чтобы понять, откуда это взялось. И поняла: из детства, как и практически все наши страхи. Помню, я была совсем маленькая. К маме пришла соседка. Они сели пить чай и завели любимый женский разговор, «кто как рожал». На меня они внимания не обращали, думали, что не понимаю ничего. А я все слышала и навсегда запомнила, как соседка мучилась в родах, как ей было настолько больно, что хотелось умереть. У меня мурашки по спине бежали от ужаса. Вот с тех пор я боюсь любой боли. Это сидит на подкорке.

Состояние встревоженных женщин похоже на весну ― никогда не знаешь, будет после дождя солнце, выпадет апрельский снежок или пройдется ураган. Лариса боялась боли, потому что та казалась ей чем-то не подконтрольным, будто бы это стихия. Чтобы немного ее успокоить, я рассказал, как работаю с обезболиванием после операций.

“ Она взяла ежедневник и что-то в нем помечала, когда я пояснял о препаратах, об отслеживании боли, о чувствительности. Я видел, что она конспектирует названия препаратов, но чувствовал, что на самом деле она пишет самой себе: «Ты справишься с этой болью. Тебе помогут преодолеть это. Боль не навсегда, она пройдет». „

Попрощавшись с Ларисой, я пошел обедать. В кафе рука потянулась к булочкам. Надо сказать, что я ― сладкоежка и любитель выпечки. При этом могу поворчать, что у меня растет живот. Я задумался о невинных человеческих слабостях, которые могут привести к большим проблемам. Мы все куда-то торопимся, заедаем стрессы, уговариваем себя, что от одной булочки ничего страшного не произойдет, а завтра ― обязательно спортивный зал или два километра в бассейне. Наступает завтрашний день, наваливаются дела, и вместо бассейна мы снова хотим булочку. И вот мы уже попали под огромную власть быстрых углеводов, а заняться спортом все сложнее. Где же находится эта роковая плюшка, которая станет точкой невозврата?

Булочку я решил не брать.

Прошло около года. Лариса снова появилась в моем кабинете. На операцию она уже была записана, все анализы и исследования были в порядке. Она сильно похудела, и все было, в принципе, неплохо, кроме живота. Хотя он и уменьшился в объеме, но был довольно большой, при этом кожа стала нависать, обозначился кожаный фартук.

Было заметно, что Лариса всерьез занималась своим весом. Да и весь ее вид говорил: «Ну вот, могу же, когда захочу».

– Результаты отличные. Руки и бедра вообще не требуют никакого вмешательства. Вы ― молодец.

– Спасибо, конечно, но это заслуга мамы. Она так на меня влияла, переехала даже ко мне, чтобы цветную капусту готовить. Знаете, какая у меня мама? Ей 78, а все кавалеры какие-то вокруг вьются. Она до сих пор преподает французский и танцует фламенко. Не то что я. Руки – да, похудели, бедра тоже вроде ничего. Я еще обертывания делала, чтобы кожа сокращалась. Теперь я ― один сплошной живот. Ужас какой-то.

– Напротив, никакого ужаса. С животом мы справимся. Потребуется липосакция боковых зон, поясницы. Ну и абдоминопластика, о которой вы и так всё знаете. ― Я сел писать план операции, а Лариса ушла за ширму одеваться.

Очень скоро мы с Ларисой встретились в операционной.

Редко, но бывает, что перед операциями женщины ловят предобморочное состояние. В этот момент важно поймать их самих и не дать потерять сознание от страха.

Перед тем как помыться, я зашел в операционную еще раз – проверить самочувствие Ларисы. Все было готово, пациентка, уже обработанная, лежала на столе. Она была еще не под наркозом.

– Артем Владимирович. ― Голос Ларисы сильно дрожал. Наверное, этот голос не дрожит на совещаниях или при решении жизненных проблем, у нее, вероятно, все всегда продумано до мелочей. Но здесь и сейчас она в уязвимом состоянии. Очень уязвимом. И ей нужна моя поддержка. ― Вы не могли бы меня за руку взять?

Я много раз видел эту сцену в фильмах: чуткий врач держит пациента за руку. Много раз видел, но целенаправленно никогда не делал так сам, считая это наигранным. Но что-то во взгляде Ларисы говорило, что ей это действительно нужно. Я подошел, наклонился, взял ее за руку и уверенно сказал:

– Все будет в порядке. Сейчас вы уснете, а проснетесь уже в новом теле.

По тому, как пациентка сжала мою руку, я понял, что поступаю правильно.

Во время операции я включаю музыку. Прямо в операционной. Под свое настроение, хотя музыкальные вкусы операционной бригады я тоже всегда учитываю. Звуки наполняют пространство каким-то особым ощущением и объединяют нас всех ― меня, операционную и санитарную сестер, анестезиолога и его ассистента ― одним порывом, настроением, мелодией.

Заканчивая эту операцию, я подпевал песне:

«Впереди темно и страшно, я сильней своей тревоги».

Операция прошла успешно. Через час я зашел в палату Ларисы.

– Как вы себя чувствуете? ― спросил я.

– Пока ничего не болит, даже удивительно, ― ответила пациентка, она ощупывала свой уже не такой большой живот под одеялом. ― Спасибо, доктор. Я уже не бронтозавр. Очень страшно, что сейчас сильно заболит.

– Не заболит, Лариса, мы умеем предупреждать боль. Сейчас вам сделают укол, а когда вы снова проснетесь и почувствуете, что опять заболело, нажмите на кнопку, вот здесь. Придет медсестра и еще раз обезболит. А я навещу вас завтра. Но, если что, я на связи, в любое время.

На следующий день Лариса самостоятельно пришла на перевязку.

– Доброе утро. Как болевые ощущения?

– Болит, ― ответила пациентка. В ее голосе ясно читалось «Так я и знала».

– Насколько сильно болит? Оцените боль по шкале от одного до 10. При этом один ― не болит совсем, а 10 ― болит так, что хочется умереть. ― По лицу Ларисы я понял, что она отнеслась к моему вопросу очень серьезно.

– Где-то на пять, ― ответила она, хорошенько подумав и как бы мысленно просканировав все зоны вмешательства. ― Ну надо же. И правда, не так страшен черт, как его малюют.

– Вот видите, все не так ужасно. С болью можно работать. Она же у нас в голове. Можно приготовить себя к тому, что в какой-то момент будет больно, но это не смертельно. Чтобы это не было неожиданностью для организма. Знаете, однажды мне зашивали порезанный палец. Без анестезии. Я был готов к дикой боли. Но ощущения оказались совсем не такими сильными. Правда, я страшно вспотел, такая вот реакция организма.

– А знаете, Артем Владимирович, я вдруг поняла, что сейчас вроде уже боюсь боли меньше.

Я улыбнулся ей, а она продолжила:

– Это так поразительно. Только ради этого стоило прооперироваться. ― Ларисе и не верилось, что она так изменилась.

Накануне выписки я снова навестил Ларису в палате.

– Как вы?

– Хорошо, спасибо. ― Пациентка села. ― Знаете, Артем Владимирович, я, пока здесь лежала, очень много думала. Не о боли, сейчас уже все совсем хорошо. Я думала о том, как довела себя до состояния бронтозавра. Ведь я же прекрасно отдавала себе отчет в том, что лишний вес до добра не доводит, что это огромная нагрузка на суставы, сосуды и на все остальное. Я чувствовала, что меня разносит все больше. Но продолжала есть и мало двигаться. Сидела на работе, потом в машине, потом дома. Мне казалось, что с силой воли у меня все хорошо ― захочу и похудею.

– Ну судя по тому, как много вы сбросили, с силой воли у вас и правда проблем нет, ― похвалил я Ларису.

– Так силу воли я активировала после первой консультации у вас. Как будто тумблер переключила. Осознала, что дошла до края. Почему я не сделала этого раньше, вот дура.

– Не стоит сейчас об этом думать. Операция прошла хорошо, а это самое главное. ― Мне было как-то неловко от откровений Ларисы.

– Спасибо вам гигантское, ― Лариса улыбнулась. ― Мне кажется, обратно в бронтозавры у меня дороги нет. Слишком много усилий вложено в то, как я теперь выгляжу.

Сейчас и множество других раз я замечал, как меняются женщины, которые сделали пластическую операцию. Меняются не только контуры и размеры их тела ― вслед за внешностью преображается что-то внутри. И вот это ― самое ценное.

Плейлист доктора

Глава 3

В объятиях профессионального Морфея

― Мы из тебя будем делать хирурга по бразильской системе, ― по-доброму хмыкнул главврач, когда я узнал, что мне предстоит вести прием в амбулатории поселковой районной больницы. Перед глазами живо встала та серия из «Ералаша», когда пацана учили быть вратарем, поставив самодельные футбольные ворота из покрышек перед стеклянной витриной во всю стену. Отбивай как хочешь ― другого варианта нет.

И мне приходилось отбивать. А что еще делать?

Специфику районной амбулатории хорошо отражает детский стишок: «Приходи ко мне лечиться и корова, и волчица, и жучок, и паучок, и медведица». К хирургу на прием тоже приходили и взрослые, и дети, а разброс диагнозов был огромен: от больной пятки до онкологии.

А еще в нашем большом поселке городского типа все друг друга знали, а врачи ЦРБ всегда были будто бы на виду. Информация по поселку распространялась с огромной скоростью. Новому врачу достаточно было один-два раза проколоться ― поставить ложный диагноз или назначить неэффективное лечение, ― и все, отметка «неграмотный» приклеивалась намертво. Стеклянная витрина за его спиной разлеталась вдребезги.

На второй неделе моей работы в стационаре скорая привезла женщину с диагностированным вывихом плеча. Я знал, как его вправлять. Перед мысленным взором всплыла глава учебника, рассказывающая, как устранить эту патологию. Но был маленький нюанс: я не только никогда не вправлял плечо сам, но даже не видел, как это делают другие, более опытные врачи. Я понимал, что можно позвать старших коллег, но тогда о каком моем авторитете может идти речь?

Я принял решение действовать самостоятельно. Вышел из перевязочной, полистал учебник и вернулся с уверенным лицом, на котором читалось: «Я вправлял подобные вывихи тысячу раз». Так как я был новым доктором, пациентка видела меня впервые. В ее глазах я не встретил ни страха, ни сомнения в моей компетентности. Тем не менее я волновался, хотя виду не подавал. Шаг за шагом выполнил всю манипуляцию из четырех этапов. Уже на втором почувствовал, что плечевой сустав встал на место. Пациентка вздохнула с облегчением. Я завершил процедуру, втайне гордясь собой.

– Не болит? – спросил я.

– Спасибо, совсем не болит, – с радостным удивлением ответила женщина.

Я выписал направление на рентген, который показал, что я все сделал верно. Окрыленный собственным успехом, я дал еще какие-то назначения и пошел работать дальше.

Этот случай я вспомнил, когда на приеме по третьему кругу пытался понять другую пациентку.

– Внутри печет все, доктор. Вот как будто картошку из кастрюли кипящей достали да в живот мне засунули. ― Было видно, что сухонькая опрятная старушка пришла ко мне на прием не просто так. – Я уж замучилась вся.

– Давайте еще раз: а что вы ели, Мария Семеновна?

– Так считай, и не ела ничего. А как поем, так живот прям дует, он прям барабаном становится, и в ногах сразу колет, – старушка пытливо смотрела на меня.

Прием в поликлинике при районной больнице я вел первый год ― опыта еще было не много. С диагностикой у меня не возникало проблем, все лекарства я знал, но назначать их в интернатуре мне не приходилось. На всякий случай хотелось перепроверить. В ординатуре молодого врача всегда прикроют, да и занимались мы там абдоминальной хирургией, а в амбулаторию приходят с разными локализациями. Я на несколько секунд прикрываю глаза и на это короткое мгновение оказываюсь в театральной студии, в «Народном театре». Рядом полукругом сидят ребята, у нас короткая импровизация, а руководитель театрального кружка взглядом, искрящимся, как бенгальские огоньки, смотрит на меня: «Тём, давай!»

Я открываю глаза и возвращаюсь мыслями в кабинет. В кармане халата нахожу прохладный кнопочный телефон, на ощупь снимаю блокировку и нажимаю на звездочку, к которой привязан сигнал будильника. «Трыым ― трыыым ― трыым» – рингтон, который бесит утром, сейчас так уместен. Я достаю из кармана телефон, смотрю на экран, киваю, перевожу взгляд на пациентку.

– Простите, Мария Семеновна, меня на скорую вызывают, нужна консультация. Я вас оставлю на несколько минут, сейчас вернусь. – Я направился к двери.

– Конечно, конечно, поди не рожаю ― обожду, – отпустила меня добрая бабушка.

Я дошел до ординаторской, быстро ввел в медицинский справочник название препарата, который нужен был для лечения Марии Семеновны. В те годы интернет был медленный, поэтому страница грузилась со скоростью передачи физраствора в еле функционирующий венозный катетер. Наконец нужная информация появилась на экране: с дозировкой я не промахнулся. Внутри мне было легко, даже радостно ― я улыбнулся себе, возвращаясь в кабинет.

– Ну что же, – уверенно обратился я к пациентке, садясь за стол. – Судя по симптомам, ничего страшного. Придется попить таблетки, сейчас я выпишу рецепт, ну и диету надо соблюдать хотя бы месяц. Я вам все распишу.

– Покрупней пишите, глаза совсем плохие стали, особенно вблизь. – Пациентка явно повеселела. А позже замечательная Мария Семеновна долго носила мне вкуснейшие пирожки, еще теплые, завернутые в чистое полотенце. Если не могла найти меня в хирургическом стационаре, передавала посылочку через сестер.

Закончив прием, я уехал на вызовы, вернулся через несколько часов. Пока разбирался с пациентами в далекой деревне, в больницу привезли мужчину на экстренную операцию.

Девяносто девять процентов таких операций проводились при моем непосредственном участии. Я либо сам оперировал, либо ассистировал. В то время это и была моя жизнь. Только когда поликлинический хирург уходил в отпуск, мне вместе с еще одним коллегой приходилось его замещать. Таким образом, иногда я пропускал операции.

Вот и тут не успел – вышел из скорой, когда все закончилось. Анестезиолог уже отдыхал на дальней скамеечке по дороге в инфекционный корпус. Он работал в больнице всю жизнь, отлично знал свое дело. Анестезиолог отличался флегматичным темпераментом ― в его профессии это большой плюс. «Наш Анатольич спокоен на операции, как финская женщина в сауне», ― говорила о нем операционная медсестра.

– Ну что, я уезжал на вызовы, а вы тут оперируете? – Я пожал протянутую руку.

– Ну извини, тебя ждать возможности не было. Только закончили, – ответил пожилой врач. ― Вытащили. Хирургам, конечно, попотеть пришлось. А нам что? Наше дело простое, мы как пилоты: волнительный момент ― ввод в наркоз, как взлет самолета, и выход из наркоза ― как посадка. Остальная операция как полет с автопилотом ― следим за приборами. – Анестезиолог, конечно, шутил. Я знал, как непросто ему приходится на операциях, особенно на экстренных, как много усилий он прилагает для того, чтобы поддерживать жизненные показатели пациента на операционном столе. – А ты что, «Фигаро здесь, Фигаро там»?

– Так поликлинический хирург же в отпуске, вот заменяю его. Кстати, очень интересные случаи бывают, а уж как бабулечки симптомы описывают – просто заслушаешься.

– Да уж, они опишут, без поллитра не поймешь. И как вы с ними разбираетесь, – усмехнулся анестезиолог.

“ Мне тогда наркоз таким простым делом не казался. Операционная бригада представлялась мне рок-группой. Солист, конечно, хирург. Операционная сестра ― на клавишах. Санитарка ― это бэк-вокал. А анестезиолог ― ударник, он вроде на заднем плане сидит отдельно, но без него ничего не зазвучит. Чем сыгранней группа, тем лучше звучат песни, а в нашем случае ― успешней проходит операция. „

– Анька, ну какая красота, просто ожог сетчатки. – Тая обняла подругу. Девушки давно не виделись. После пластической операции Аня оправилась довольно быстро, а через несколько месяцев муж повез ее отдыхать. Сынишку на время отпуска забрала свекровь, и отдых вышел романтичным, даже лучше, чем в медовый месяц. Аня была счастлива как никогда.

– Ты тоже шикарно выглядишь, Тайка. Влюбилась? ― Она восхищенно посмотрела на подругу. Тая всегда была очень яркой: рыжие волосы, как на полотнах Боттичелли, синие глаза, точеная фигура. Да и человеком она была хорошим, а вот в личной жизни Тае не везло. Правда, девушка не унывала – она одна воспитывала сынишку, работала и успевала столько, сколько обычному человеку и не снилось.

– Ну, вроде того, – уклончиво ответила Тая.

– Влад? ― По Аниным глазам было видно, что она жаждет подробного отчета.

– Влад. Только ничего еще непонятно.

– Что тебе непонятно, подруга? Да тебе кто-нибудь нравится раз в пятилетку. Один тупой, второй мелкий, третий слабохарактерный. Влад ― симпатичный, умный, добрый. Короче, редкий вид, хватай, а то убежит. Ну что, было у вас что-нибудь? ― Казалось, Аня вот-вот взорвется от любопытства.

– Не было, – Тая заметно погрустнела, – он, наверно, думает, что я ушла в монашки-капуцинки. А я просто не могу показать ему свой ужасный живот.

– Да какой ужасный. Ну подумаешь, складка. Не считая живота, у тебя идеальное тело. ― По глазам Таи подруга поняла, что ее утешения не действуют. – А знаешь что, нечего хандрить. Ты же в курсе, как это можно поправить.

«Если бы у моих мышц был голос, сейчас они бы матерились», ― думала Тая, выходя из спортзала, пропахшего потом и чьим-то дезодорантом. Три часа изнурительных тренировок. До боли, мокрой спины, легкой тошноты и темнеющего в груди чувства «Да зачем все это надо?». Отличный выходной.

В раздевалке Тая открыла шкафчик и сразу же стянула футболку. Взгляд скользнул по зеркалу и остановился на животе. Какой садист расставил в раздевалке зеркала? Смотри, еще пахать и пахать!

Но, сколько бы Тая ни пахала, живот оставался. Вот эта складка на нем – как пятно на солнце, с которым саму Таю часто сравнивали.

“ У одних истеричный характер, у вторых ― зависимость от алкоголя, а у нее ― живот. Да, он был частью ее, но той частью, которую не любят и трудно принимают. Даже в интересном фильме есть скучные сцены, а в долгожданном отпуске ― моменты, которые хотелось бы пропустить. А у Таи таким местом был живот. „

Подсчитывать калории, как топовый аудитор или бухгалтер ― деньги компании. Обмазываться жгучими обертываниями. Ходить на массаж и всякие «процедурки», как на вторую работу. Она делала все это, но живот криво усмехался над ее стараниями своей складкой, которая торчала во всех облегающих платьях и балкончиком устраивалась над узкими джинсами.

Выход, конечно, был. Но она его боялась. При взгляде на счастливую Аню становилось не так страшно, но все равно. Она боялась не проснуться. Закрыть глаза и больше никогда не поцеловать сына в макушку. Нелогично, но страшно.

― Это не убирается ничем. Сыну пять лет. Получается, с этой сумкой кенгуру я борюсь четыре года, не меньше. Странно, что больше ничего не растянулось. За всю беременность я набрала 10 килограммов, что даже меньше нормы. Ребенок родился три с половиной. В принципе, если бы не это безобразие, можно сказать, я не особо изменилась. ― Таисия собрала пальцами довольно заметную складку кожи, которая нависала над кружевным бельем.

– Ну что же. Надо сказать, вы ― счастливый человек, Таисия. Многие женщины после родов меняются очень сильно.

– Я не могла себе этого позволить, доктор. Уже во время беременности понимала, что из моего мужа отец, как из меня ― испанский летчик. Я работала до дня родов и потом начала через два месяца, с ребенком на руках. К тому же в зал пошла через полгода после рождения сына.

– То, что в зал ходите, сразу видно. Складку на животе можно убрать. Операция называется «миниабдоминопластика». Я сделаю разрез внизу живота. Он будет длиннее, чем ваш рубец от кесарева сечения, но расположится максимально низко. Как правило, он очень тонкий и хорошо прячется под нижним бельем. А старый рубец уберу. Я напишу вам план операции, дам список анализов и исследований, которые нужно будет пройти, если вы решитесь. Возможно, у вас есть какие-то вопросы?

– Это долго? – Яркая рыжеволосая Таисия как будто поблекла.

– Нет, операция не долгая. Кроме этого кожаного фартука исправлять у вас нечего. Вы прекрасно сами справляетесь.

– А наркоз? Про операцию мне все известно. Вы в прошлом году оперировали мою близкую подругу, Анну Полонскую. Она мне так подробно все рассказала, что я знаю все мелочи. Но наркоз… ― Она смотрела на ногти, документы, носки туфель, но не в глаза. Тревожится.

– Прекрасно помню вашу подругу. Очень позитивная девушка. Носилась по палате и коридору на следующий день, как будто неделя прошла. У Анны, кстати, была комплексная и гораздо более долгая операция. Результат вы видели. И да, конечно, операции проводятся под общим наркозом. Анна рассказывала, как она его перенесла?

– Да, она говорила, что все было здорово, она отлично выспалась впервые после рождения сына. Но у меня другой организм, другая ситуация, – ответила Тая.

– Если судить по вашей карте, у вас раньше операций не было, только кесарево. Противопоказаний я не вижу. Давайте разберемся с тем, что вас волнует. – Я не мог понять, в чем дело, почему эта яркая девушка, явно не робкого десятка, так боится наркоза.

– Моей бабушке удаляли желчный пузырь. Я сидела с ней после операции. Она даже не какая-то обширная была, не полостная, а лапароскопическая. Да и бабуля была тогда еще ого-го и на здоровье не особо жаловалась. Но наркоз она еле пережила. Ей было так плохо, ее рвало чем-то зеленым много часов, потом с сердцем случилось что-то. В общем, все остальные женщины в палате после таких же операций уже встали и даже ели, а бабулю в реанимацию увезли, еле откачали.

– Операция по удалению желчного пузыря ― полостная, так как это вмешательство в брюшную полость. А вот миниабдоминопластика и абдоминопластика не полостные. А когда вашу бабушку оперировали? – Я подумал, что таких впечатлительных девушек, как она, не стоит пускать в больницу.

– Лет пятнадцать назад, – ответила Таисия.

– Послушайте, за это время очень многое изменилось. До этой клиники я работал в экстренной хирургии, в региональной больнице. Так вот, тот наркозный аппарат был похож на маленький рояль. Очень многое делалось вручную. Наша аппаратура отличается от той, как «Тесла» отличается от горбатого «Запорожца». Все показатели пациента: давление, частоту сердечных сокращений, глубину наркоза, концентрацию в крови кислорода и углекислого газа и многое другое – отслеживают приборы. Анестезиолог и анестезистка не сводят глаз с пациента и с приборов, а при малейшем отклонении показателей от нормы аппаратура издает звуковой сигнал. Я уверяю вас, нет никаких причин бояться.