Только ломаные такты бесплатное чтение

1 глава. Адрес детства – ГДР

(1986 – осень 1991 года)

Я уезжаю. Уезжаю из страны, в которой вырос и познал главные радости детства. Всё, что буквально ещё год назад казалось таким родным и своим, вдруг оказалось мне чуждым, как будто я нахожусь здесь первый раз в жизни. Немцы были счастливы таким переменам, а я, в силу своего малого возраста, не понимал причин их радости, и, откровенно говоря, мне было плевать. Отца только жалко. Он столько всего здесь оставил, и всё это рассыпалось в один миг, словно Берлинская стена. Что же теперь будет с нами и что ждёт нас там, в СССР?

В 1986 году моего отца отправили служить на 5 лет в Германскую Демократическую Республику. Для советского прапорщика получить назначение на заграничную службу, тем более в Германию, считалось большой удачей. До места назначения из СССР через Польскую Народную Республику мы добирались на поезде. Несмотря на весьма далёкий путь, большую часть путешествия я проспал, даже не переживая из-за неизвестности.

Прибыв в Германию, я поймал себя на мысли, что существуют на свете такие явления, которые невозможно описать словами, но стоит лишь упомянуть о них, и люди сразу поймут, о чём ты: это запах ночи перед рассветом, который было так приятно вдыхать полной грудью. Особенно, после того, как прошёл дождь, и земля с асфальтом ещё не успели высохнуть. Выходя из вагона и ступив на перрон, я даже остановился на полминуты, чтобы подышать уже немецким воздухом.

Что ж, здравствуй, Германия! На вокзале нас терпеливо ожидали сослуживцы отца, выступающие в роли встречающих; без излишних рукоплесканий и оваций нас забрали и повезли в уютный старинный городишко под названием Майнинген, который расположился в «зелёном сердце Германии» – сказочной живописной Тюрингии, посреди старинных замков, первозданных гор и лесов. Ах, если бы вы только видели, как здесь красиво! Но по иронии и красоту эту я благополучно снова проспал в пути, будучи абсолютно уверенным, что у меня будет ещё много шансов исправить данный пробел. Здесь располагался 117-й гвардейский мотострелковый полк, прославившийся своим участием в освобождении Украины с Польшей и ныне стоящий практически на самом переднем рубеже защиты стран социалистического лагеря. Таков адрес моего детства: пустые, но не заброшенные маленькие улочки, выложенные брусчаткой, слепящее солнце, бодрящий горный воздух, облака в виде какого-нибудь животного и самые искренние люди – это всё моё.

Наш дом называли между собой общагой. Скорее всего, это было связано с тем, что в других подъездах проживали немцы. С квартирой нам действительно повезло – целых три комнаты, расставленная за нас мебель, складывающаяся в шкаф кровать-«шранкбетт»1, ну и самое главное – это балкон, где можно было засыпать летними ночами!

Папа не боялся оставлять меня дома одного – преступность в городе была сведена к нулю, да и за мной всегда было кому присмотреть. Наша квартира часто пустовала: отец вечно на службе, а я в школе или на гульках. Ключи я брал с собой очень редко из-за боязни их потерять, а чтобы попасть внутрь, всегда можно было нажать кнопку звонка на панели электрозамка и позвонить кому-нибудь из соседей.

В начале лета Майнинген особенно выразительно передавал ощущение теплоты, когда окутывался во все оттенки зелёного и расцветал, предоставляя бесплатную возможность насытиться плодами от матушки-природы или же позагорать на мягком солнышке, попутно освежившись в протекающей через весь город горной речке Верра. Мы действительно не могли заскучать ни на минуту: в городе проводились ярмарки на центральной площади, где люди из окрестных населённых пунктов ставили свои лотки под открытым небом, после чего начиналась суматоха вперемешку с торговлей, приправленная ароматом жарящихся сосисок, с добавлением немецкой живой музыки, – при первых её звуках так и хотелось присоединиться к кружащимся в танце парочкам около сцены. А когда в город приезжал цирк, меня можно было разыскать только там! Ещё помню, как я застал праздник, который называется «День немецкой молодёжи», когда барабанщицы эпатажно и громко маршировали по улицам города, но это меня впечатлило не так сильно, как проводимое в нашей части немецкое мотошоу.

Местной достопримечательностью города, помимо колонн Майнингенского театра или фруктов в садах замка Ландсберга, можно назвать дивный парк с миниатюрным прудом. Если будете здесь проездом или судьба занесёт вас в эти места, обязательно сходите туда! Но это немецкая территория, наших там практически не встретишь, да и мне самому удалось побывать там от силы пару раз. Там же я, кстати, и знакомился со своими будущими немецкими друзьями, которые у меня появлялись всегда после драк, когда мне и другим ребятам приходилось отстаивать честь советского человека. В большинстве случаев нам это удавалось!

Но я отвлёкся. В моей памяти отчётливо отпечатались закаты – как только солнце спешило скрыться за горизонтом, я со всех ног бежал на небольшой холм перед нашей школой, с которого открывалось неописуемой красоты небо. Жаль, что в такие мгновения под рукой не было фотоаппарата, хотя и самая качественная плёнка не смогла бы передать всё то, что ты видишь собственными глазами.

Зимой, ближе к Рождеству, внешний вид городка менялся до неузнаваемости. Майнинген становился фоном праздничной открытки, декорацией к спектаклю «Снежная королева», и наполнялся атмосферой ожидания чуда. Сказочности предстоящему торжеству добавлял мягкий снежок, который после стихания ветра медленно спускался на брусчатку, покрывая всё вокруг белой пеленой. У немцев этот день был выходным, в то время как 1 января считался рабочим, но не для нас, естественно. Мы могли себе позволить встретить Новый год аж два раза – сначала по московскому времени, а позже по немецкому.

Предновогодние хлопоты всегда приятны, хоть и немного утомительны: надо по традиции украсить комнату гирляндами, снежинками и флажками; собрать искусственную ёлку, главным украшением которой становились принесённые мной «домики» с пряниками после новогодней ёлки в кафе «Дружба», расположенном буквально через дорогу от нашего дома. Из еды на столе в обязательном порядке были оливье, селёдка под шубой, винегрет, а также апельсины «Магос», ставшие для меня символом Нового года, потому что только в это время я их и ел. Бананы, к сожалению, даже здесь было приобрести непросто. В город нас уже не выпускали, да и не до того было – на кухне кипела работа, только и приходилось, что бегать в магазин и обратно, параллельно гадая, что же Дед Мороз, то есть папа, подарит мне на Новый год. А потом засматриваться без устали на чернильное небо, которое вскоре будет раскрашено яркими разноцветными огнями салюта.

Про саму часть рассказывать особо не буду, она примерно такая же, как все остальные: при въезде на территорию вас встретит стела с изображением бойцов Красной армии, далее вы проедете по длинной аллее, и наконец вас высадят на плацу перед казармами, построят по ранжиру, проведут перекличку и отправят организованным строем обживать новые пенаты. Однако у нас есть своя местная достопримечательность – статуя Барбары, которую вы обнаружите на угловой стороне здания штаба. Я думаю, что такой красавицы в других частях точно не было. А вот на описании нескольких мероприятий остановлюсь подробнее.

Начну, пожалуй, с принятия военной присяги, на которое я специально пришёл посмотреть, поскольку мой отец был в составе тех, кто принимал у солдат священную клятву. Для лучшего обзора происходящего я быстрым шагом прошёл прямиком к трибуне, засмотревшись на огромные версии значков, которые я видел на лацканах кителей солдат и офицеров. Поднявшись, я огляделся: на стоящем танке уже был вывешен большущий красный плакат с белыми буквами «Военная присяга – клятва воинов на верность Родине». Вон памятная стела с лицом советского воина и надписью «Слава советскому народу-победителю!». Но самое интересное начиналось напротив меня, где уже выстроились солдаты, бывшие ещё вчера на «карантине», всю ночь готовившие свои «парадки» в предвкушении торжественного момента и вот наконец дождавшиеся его. Для них это очень важное событие, как для нас приём в пионеры. Чтобы не затягивать процесс, роту разбили на три взвода, поставив пред ними три стола с бюстом Ленина. Солдаты были напряжены, когда громко произносили вызубренный текст присяги, после чего расписывались в листке и отправлялись отточенным шагом обратно в шеренгу.

И вот последний солдат встал в строй. С короткой, но пламенной речью перед всеми выступил командир части, заявив, что солдатам «выпала великая честь с оружием в руках защищать святые идеи и на деле осуществлять интернациональное братство народов». Заиграла музыка, откуда-то вынесли флаг СССР и знамя нашей части. Все задвигались, выстраиваясь для совместной фотографии с командным составом на фоне монумента с боевым путём нашего полка из Москвы до Берлина. Официальная часть мероприятия завершилась.

Ввиду того что этот день считался выходным по расписанию, часть солдат организованно под присмотром офицера отправилась на небольшую экскурсию по городку, а те, кто остался, решили на память уже самостоятельно сделать несколько фотографий, благо мест тут для этого хватало. Удачный фон для снимка можно было найти везде, даже на боковой лестнице санчасти полка. Иногда мы тоже влезали в кадр на общих фотографиях солдат. В большинстве своём они не препятствовали нашей наглости, но автоматы брать в руки не разрешали, поэтому мы приходили со своими палками-ружьями и показывали языки. Может, кто-то и меня узнает на этих фотографиях. Надеюсь, мы не сильно испортили вам фото!

Весёлыми были проводы дембелей. Помню, как они выстроились перед длинным транспарантом с надписью «Счастливого пути, воины запаса», расположив у ног чемоданы с наклейкой DDR. Приятное осознание выполненного долга перед Родиной они разделяли друг с другом, так как за воротами части их не ждал и не встречал никто из друзей и родственников. Но зато теперь у них вся жизнь впереди и всё нипочём! Мой отец, кстати, никогда не трогал дембелей, не дёргал их за аксельбанты, не отчитывал за нарушения уставной формы одежды, не смотрел на национальность бойца. Тем не менее, во время последнего построения на плацу он не давал дембелям совсем расслабиться, хоть они считались уже практически гражданскими людьми:

– Так, становись. Смир-р-р-но! Равнение на средину!

Теперь всё внимание на командира части:

– Вы получили хорошую идейную и профессиональную подготовку, познали цену ратного труда, войскового товарищества… Успехов вам, дорогие товарищи!

Покидая непосредственно саму часть через КПП, солдаты кидали через плечо пфенниги в надежде когда-нибудь снова сюда вернуться, и не обязательно в роли военного.

Учился я в гарнизонной школе №134, которая находилась от дома всего в десяти минутах ходьбы неторопливым шагом. Уроки начинались в 8 часов утра, а вот у немцев занятия стартовали на час раньше. Может, это было связано с разницей во времени в один час? Немецкий язык нас заставляли учить точно так же, как и немцев русский, правда, иностранный у нас преподавали со второго класса, тогда как у немцев с пятого. Мой немецкий, конечно, был с русским акцентом, от которого я никак не мог избавиться, впрочем, он вряд ли сильно портил моё произношение. Некоторым ребятам приходилось особенно туго, им только и оставалось, что зубрить фразы из скучных учебников с этим ненавистным Шрайбикусом. А что ж ещё делать, если, кроме «айн, цвай, драй, полицай», ничего не запоминалось? Другая причина народной ненависти к немецкому – мнение, что это язык не Канта, Шиллера или Розы Люксембург, а Гитлера и Мюллера, а потому большинство делало свой выбор в пользу английского. Я, в свою очередь, одновременно со всеми изъявлял желание изучать английский, но отец был категорически против.

Школа была сама по себе не такая уж и маленькая, трёхэтажная, и это при том, что здесь имелся собственный плац. Если позволяла капризная погода, здесь 1 сентября устраивались линейки в сопровождении оркестра и под взглядами немцев, которые наблюдали за ней со своих балконов. А вот классы наши были небольшими, состояли максимум из семи человек, а это значило, что учителя во время урока успеют спросить каждого. Причём меня в числе первых, так как я сидел на второй парте первого ряда у окна.

Учёба в ГДР длилась до восьмого класса включительно, потом ребят отправляли доучиваться в 9-й и 10-й классы уже в Советский Союз. Но, если честно, мне было досадно не столько от того, что мы не сможем попасть на военные сборы, сколько от осознания того, что нас не повезут играть в военно-спортивную игру «Зарница» на гору Дольмар. Я, что, зря занял второе место по надеванию противогаза и бегу в нём? Моя мечта украсить свою школьную форму погонами СА, надеть пилотку со звёздочкой и взять в руки деревянный автомат так и осталась мечтой… Пришлось довольствоваться походами на стрельбища, откуда я таскал гильзы домой, спрашивается только – зачем?

И раз уж мы заговорили о школьной форме – она не отличалась уникальностью, всё та же белая рубашка, тёмно-синего цвета штаны и курточка, отдалённо напоминающая джинсу, где на рукаве красовалась эмблема с открытой книгой и солнцем на красном фоне, которую я считал несправедливо пустой и подрисовывал туда номер своего класса, чтобы все знали, откуда я. Показателем крутизны для нас были кроссовки на липучках, а именно румынские Tomis – замша, текстиль, да что я вам тут рассказываю, сами знаете, насколько это было круто! Тогда казалось, что шнурки – это изживший себя рудимент и их больше не будет. Некоторые учителя во главе с директором считали, что хождение в единообразной школьной форме приучало нас быть прилежными и дисциплинированными, согласно канонам морального кодекса строителя коммунизма. Однако впоследствии с каждым годом всё меньше ребят ходили в форме, отдавая предпочтение джинсам, туфлям Salamander или кроссовкам Zeha. У немцев в этом плане было намного свободнее – у них в школах не было формы, они одевались как хотели.

В 1987 году, на 117-летие со дня рождения Владимира Ильича Ленина, с подачи моей классной руководительницы мне предложили добровольно-принудительно побыть ведущим на концерте «Земля – наш единственный дом, все люди едины жаждой мира!». Я особо и не возражал – интересно было попробовать себя в новом амплуа. Потому как участвовать обязаны были все и каждый, из тех ребят, кто не смог увильнуть от данной затеи, создали хор и заставили исполнять патриотические песни вроде «Пусть всегда будет солнце». Лучше бы я пошёл в хор, правда. Это был первый и последний раз, когда я участвовал в школьных праздниках на первых позициях. Но зато в Дни самоуправления я всегда был готов замещать учителей младших классов, играя с кем-нибудь в теннис свёртками тетрадок за учительским столом. Правда, это продолжалось до тех пор, пока меня не обнаружил и не отчитал наш строгий директор. Спасибо, что хоть отцу не рассказал, а то отхватил бы я по первое число…

Мне запомнились Дни республик, когда мы выступали в национальных костюмах разных народов нашей необъятной Родины; и конечно же, душевные классные чаепития, где мы распивали местную альтернативу Pepsi – Vita Cola. Что ещё… на 70 лет Великой Октябрьской социалистической революции в Музее боевой славы 117-го полка нам рассказывали про то, как впервые в истории всего мира рабочие вместе с крестьянами, во главе с коммунистической партией, взяли власть в свои руки, чтобы создать абсолютно новое общество, где не будет социальных классов, и добились в этом деле небывалых успехов, за короткий исторический срок превратив ранее отсталую аграрную страну в мировую индустриальную державу с передовой промышленностью и высокоразвитым сельским хозяйством. Много учительница говорила и о мире во всём мире:

– Только в результате систематических и упорных усилий стран социалистического содружества уже более сорока лет человечество спасено от мировой войны. Ребята, именно ленинская партия коммунистов была и остаётся той могучей созидательной силой важных достижений нашего государства в деле разрядки международной напряжённости и сохранения мира на планете Земля во имя социального прогресса. Великий Октябрь знаменовал собой зарождение принципиально новой внешнеполитической деятельности, основанной на пролетарском интернационализме и миролюбивом сосуществовании стран с разнообразными политическими идеологиями. Но это не значит, что мы не боремся с буржуазией, – этот процесс неизбежен и исторически закономерен…

Я слушал учительницу очень внимательно, иногда отвлекаясь на большущие информационные стенды, фотографии скульптуры «Родина-мать зовёт!» или стенгазету с описанием XI Cъезда немецкой партии СЕПГ.

Я искренне радовался, что живу в самой замечательной и большой стране, где о каждом из нас по-отечески заботится коммунистическая партия, а не в Америке, где вечные голод с нищетой идут рука об руку. С первого класса я хотел радовать своих родителей, стать круглым отличником, поскорее влиться в ряды пионеров и позже комсомольцев, быть максимально полезным своей горячо любимой Родине. Хотелось совершить какой-нибудь героический поступок, быть героем, как отец, и ничего не бояться!

Экскурсии, на которые мы ездили от школы на каникулах, были единственным, от чего я никогда не пытался отлынивать. Пожалуй, самой запоминающейся стала экскурсия в Лейпцигский зоопарк, входной билет которого я храню как реликвию. Но животные животными, а я приехал с целью попробовать новые сладости. Мне запомнился вкус сахарной ваты, яблок в шоколаде на палочках и, конечно же, немецкого мороженого из автомата, который при нажатии рычага заполнял пломбиром вафельный стаканчик. А этот запах мороженого!.. Даже он был вкусным! А эти красочные упаковки от сладостей, при взгляде на которые начинали сильнее течь слюнки… На оставшиеся деньги я набрал гостинцев: розовый фруктовый кефир в стеклянной бутылке привёз домой специально для папы, а себе прихватил желированных разноцветных мишек в пакетике. Хорошо, что я взял с собой накопленные деньги, а то не хватило бы на всё.

Напоследок перед отправкой домой я купил на память открытку с изображением дома Futuro, внешне напоминающего корабль НЛО из фильмов. Переходя дорогу к нашему школьному автобусу «Прогресс», я заострил своё внимание на Ампельмане – человечке, изображённом на светофоре. Поговаривали, что его прототипом стал силуэт самого Эриха Хонеккера. Наконец-то я увидел хоть один город ГДР по-настоящему, вживую, а не на картинках из журналов. Да, были и другие экскурсии в пещеру сказок в Вальдорфе с ожившими игрушками, но пальму первенства я всё же отдаю зоопарку.

Учиться в ГДР я начал со второго класса, поэтому в ту пору я был октябрёнком, а значит, именно здесь пройдёт мой приём в пионеры. Круглых отличников принимали уже с третьего класса. Меня приняли в четвёртом классе, в день рождения дедушки Ленина, и моя школьная форма украсилась ярко-красным галстуком.

Мне кажется, каждый помнит этот торжественный ритуал, а точнее мучительную подготовку к нему. Приём в пионеры – это очень волнующая церемония, ведь теперь мы получим первоначальную идейную закалку и продолжим активно строить коммунизм. Целый день перед посвящением я учил с тетрадки торжественное обещание пионера Советского Союза, а перед зеркалом пробовал завязывать галстук. Об этом предупреждали в школе за месяц, но, как это часто бывает, всё пришлось на последний момент, ведь были дела и поважнее: совершить очередную вылазку по неизведанным ранее местам. Я настолько не мог дождаться этой церемонии, что толком не выспался. Кое-как задремав под утро, я проснулся от доносившихся из кухни звуков – началась утренняя гимнастика. Поправляя перед зеркалом алую пилотку на голове и напевая себе под нос простенькую мелодию в три ноты, отец напомнил мне о галстуке. Вот что я забыл сделать вчера! Прогладить его утюгом! Нужно срочно исправиться, пока есть время!

Поскольку в Майнингене не было музеев Ленина и домов пионеров, а клуб боевой славы полка по непонятным причинам оказался закрыт, встреча была назначена у входа в школу, где уже вывесили плакат с фразой «Пионер! К борьбе за дело Коммунистической партии Советского Союза будь готов!». Фоном играли на повторе песни «Мы пионеры большой страны», «Пионер шагает по планете» и «Орлята учатся летать». Не торопясь, кучка ребят и девчат выстроилась организованной линейкой в ряд, готовясь дать торжественное обещание, смотря перед собой и повторяя губами заученные слова. Наше мероприятие посетил сам командир полка вместе с замполитом и начальником штаба, что повысило значимость события, ведь это папины начальники, а значит, нужно вести себя соответствующе, чтобы не опозорить его. Забили в барабаны, затрубил горн, развернулось на ветру школьное знамя, я ощутил в груди что-то похожее на гордость, и мы с честью вскинули над головой свои ладони в салюте. С дрожью в голосе, когда очередь дошла до меня, я просто протараторил выученный текст: «Я, Самойлов Виталий Алексеевич, вступая в ряды Всесоюзной пионерской организации имени Владимира Ильича Ленина, перед лицом своих товарищей торжественно обещаю…». Поскольку старшеклассники доучивались в СССР и не могли, согласно правилам, повязать нам галстук, вместо них это делали учителя, попутно прикрепляя всем по пионерскому значку к белоснежным рубашкам. Я слышал много мнений о том, что галстук – это красная тряпка, а не кусочек знамени СССР. Но лично для меня тогда было очень важно ощущать себя причастным к какому-то важному общему делу. После торжественной части мы отправились к памятнику Ленину возле Военторга для возложения цветов и общей фотографии. Пришлось замереть с натянутой улыбкой и не моргать глазами, отчего в них стало щипать. Теперь вот ума не приложу, у кого можно было бы попросить сделать копию фотографии, я её так в глаза и не увидел!

В общем, пережил я и этот обряд… Позднее окажется, что ничего, по сути, не изменилось в моей жизни, а чувство радости в скором времени угаснет и затрётся в повседневности. Но это будет потом. А сейчас я помчался со всех ног домой, уроки-то нам отменили. На выходе из здания школы я первым делом расстегнул свою кофту, чтобы все знали и видели, что я стал пионером! В квартире было привычно тихо и пусто. На столе записка от отца и деньги: «Купи сладости себе. Я горжусь тобой, пионер. Так держать!». «Не забыл», – с улыбкой подумал я.

Ещё мне нравилось посещать вечера дружбы, но для этого нужно было вступить в клуб интернациональной дружбы (КИД), что я, собственно говоря, и сделал. Туда принимали тех, кто хорошо учился и знал немецкий язык. Хотя какое знание языка может быть у школьника средних классов? Несмотря на то что моя кандидатура не подходила под вышеуказанные условия, по счастливому стечению обстоятельств меня всё же приняли в КИД. Я даже наизусть смогу воспроизвести одну строчку из песни «Самоцветов»: «Клич звенит от Одера до Волги: "Дай мне руку, друг мой, камерад2!"». А потом меня научили другой скороговорке: «Дружба – фройндшафт, дружба – мир, гони, немец, сувенир». Хорошо, что немцы просто улыбались в ответ и не понимали смысла сказанного.

В этом клубе нас учили ставить интересы общества выше своих личных, призывая быть достойными гражданами своей Родины, равняться на героев революции, Великой Отечественной войны и теперь вот на участников войны в Афганистане. Я – последняя буква в алфавите, а сила в коллективе. Важнее местоимение «мы», чем «я». Потому мы сразу, как только узнали про землетрясение в городах Армянской ССР, собрали для них посылку, кто что мог, правда, не знаю, дошла ли до них наша помощь. Один момент я хорошо запомнил, когда одна женщина в возрасте, не помню, из какого она дома, только узнав про землетрясение, сказала, что это нам ответ природы за Чернобыль, за нашу безалаберность. И тут же перед глазами возник кусочек чёрно-белого видеосюжета, на котором подлетевший к очагу возгорания энергоблока вертолёт с контейнером, где находилась вода для тушения пожара, буквально через минуту навзничь начал падать вниз, перевернувшись в воздухе и сжимаясь, как бумага в руках. Атом оказался на самом деле никаким не мирным. Сделалось не по себе.

Несмотря на то что уроки я старался выполнять честно и исправно, потому как дал обещание отцу, что в табеле не будет троек, в пионерлагерь Pionierrepublik Wilhelm Pieck3 я, как и многие, не попал. Этот лагерь – мечта всех мальчишек и девчонок, его часто равняли с крымским «Артеком», куда время от времени отправляли «тельмановцев» – немецких пионеров с синими галстуками. Но я не особо сокрушаюсь по этому поводу, потому как меня отправили собирать в корзинки клубнику, а за это давали жетоны, которые чудесным образом превращались в деньги! И не какие-то там пфеннишки-копейки, а целые марки с изображением неизвестного мне Томаса Мюнцера, а особо везучим – и с известной всем Кларой Цеткин! Первые заработанные собственным трудом деньги! Что может быть лучше для полного запросами паренька?

Ну а теперь я поведаю вам о своей насыщенной жизни вне школьного расписания. Но не подумайте, я не был прогульщиком – это слишком опасно, когда все как на ладони, да и ещё от отца по шее можно с лихвой получить.

Я старался держаться ближе к старшим ребятам, класса из седьмого-восьмого, надеясь заработать авторитет в глазах сверстников. Интересы старшеклассников автоматически становились и моими интересами. Но главное – взрослеть я начинал быстрее своих ровесников. Вне школы взрослым было особо не до нас, мы были предоставлены сами себе, и развлечения приходилось придумывать самим. Большинство жили рядом с казармами, куда селили офицерские семьи, поэтому при выходе на улицу из подъезда ты обязательно встречал знакомое лицо.

После учёбы или футбола мы собирались в клубе, благо он находился в двух шагах от футбольного поля. Это было место для кино, собраний, настольных игр и наших выступлений. И пусть афиша «В клубе части» всегда была пуста, мы-то знали, что за фильм будут показывать офицерам. Только представьте себе картину: выключается свет в помещении клуба восточногерманской провинции, за его большими деревянными дверями наступает гробовая тишина, в видеомагнитофон вставляется чёрная кассета второй или третьей перезаписи культовой по тем временам киноленты, и мы, наглецы, лезем как можно ближе к экрану.

Фильмы по мотивам сказок или про революцию меня не будоражили, а вот получить заряд эмоций после просмотра боевика – это да, по-нашему. Кого-то привлекали сугубо фильмы про единоборства: «Двойной удар», «Кровавый спорт», «Американский ниндзя». Мне больше всего запомнились «Робокоп», «Терминатор» и «Рокки». Вне всякой конкуренции был фильм «Кинг-Конг». Румыния радовала боевиками с комиссаром Миклованом. Если обещали французский фильм, значит, будут комедии с Луи де Фюнесом и его жандармами, либо с Пьером Ришаром. Менее известными для остальных, но не менее интересными для меня лично стали приключенческие фильмы «Крокодил Данди 2» и «Индиана Джонс». Ужастики я тоже не обходил стороной. И было неважно, что многое на экране я не понимал, потому что меня не волновали взрослые отношения и проблемы, описываемые в сюжетах большинства фильмов. Или что перевод кинолент был непрофессиональный, представлял собой наложенный поверх оригинального английского или французского языка русский дубляж, где всех персонажей вне зависимости от пола озвучивал чаще всего один мужчина.

Отдельного упоминания заслуживает Гойко Митич, который превосходно исполнил, нет, перефразирую, вжился в свою роль индейца, борющегося с угнетением колонизаторов. А его коронный поворот головы с пронзающим взглядом, который стоит в одном ряду с потиранием носа большим пальцем Брюса Ли! После просмотра самого запоминающегося вестерна «Чингачгук Большой змей» многие мальчишки помладше стали мастерить и бегать с луками и томагавками, разыгрывая сцены из кино. Именно тогда пионерским галстукам нашлось ещё одно применение – закрывая лицо, детвора изображала ковбоев. Разбитые части тела, вечные споры о том, кто кого будет играть, знакомы каждому. Но не только фильмы про индейцев оказывали такой эффект – посмотрев «Зорро», ребята вырезали ножами-бабочками на деревьях знак Z, но лично я к этому подражанию остался холоден.

Мне больше нравились пинг-понг и настольный хоккей: фигурки хоккеистов у нас были из мультфильма «Шайбу, шайбу!»; мы проводили турниры, когда была плохая погода за окном. Я особенно любил эти моменты: толпа сгущалась вокруг несчастного столика, который взлетал выше нашего роста от хаотичного вращения рукояток, от азарта и соревновательного духа. Весь мир сейчас сконцентрировался только в одной точке – на мини-поле. Крича безостановочно: «Го-о-о-л! Мне очко!» – мы били по шайбе и передавали пас насаженными на стержни фигурками хоккеистов, вперёд-назад. До того как в клуб не притащили нормальный настольный хоккей, у нас был собственноручно сделанный футбол из картонной коробки с отверстиями для ворот и для палок, на которые мы цепляли по 4 красных и синих прищепки для обозначения трёх нападающих и вратаря.

Конечно, мы всё время не могли торчать в клубе. Пускай мы и продвинутые советские дети, игры дворовые были как у всех. Единственное, каждый из своего уголка Союза привозил свои игры – «городки», «лапта», «слон», «штандер», «вышибала», «Море волнуется…». Но чаще всего мы придумывали их сами и атрибуты к ним делали своими руками из ничего, по сути, будь то дротики к игре «дарст» или даже качели. Мы придумали свою версию волейбола: сидишь на пятой точке, ноги вытянуты вперёд, и в таком положении руками отбиваешь мяч. Устраивали бои между насекомыми – ловили паука и осу, сажали их в стеклянную банку и смотрели, кто кого победит. Если разбивался ртутный градусник, мы не горевали, а толкали щелчком пальцев кружочки серебряной субстанции, которые потом испарялись. Мы даже и не знали, насколько это может быть опасно – голова поболела и перестала, и мы забыли о своём баловстве. Пока мы запускали воздушных змеев, на заднем фоне слышались крики: «Если ты за солнце, значит за пузатого японца, если ты за луну, значит за советскую страну», – это малые собирались играть в «войнушку» с деревянными автоматами, найденными где-то в подвале школы, о которых забыли с последнего проведения «Зарницы».

Старшаки же умели делать вещи поинтереснее – так называемые «поджиги», которые были способны прострелить холодильник, по их рассказам. Или взрывпакеты. Ух и страшная штука, я вам скажу! Кстати, на местной сокровищнице-свалке порой столько артефактов находили! Немцы часто выносили ненужные им вещи, которым ещё нашлось бы применение. А нам это было на руку, ведь из двух поломанных великов мы собирали один рабочий – руль там нашли, педаль здесь, колесо где-то ещё. И вот пока мы копошились среди груды металла, старшие сидели чуть поодаль и рассказывали нам, что это велики фирмы Diamant – самой старой по производству велосипедов в Германии. Убедиться в достоверности сказанного я не мог, а потому верил всему, что они мне говорили. На свалке были и машины, в салон которых мы с друзьями любили садиться и представлять, как мы едем и слушаем музыку, пока другие из автомобильных аккумуляторов вытаскивали свинец, плавили его в огне и лепили фигурки.

Некоторых ребят летом тянуло домой, а меня нисколечко, даже несмотря на предложения отца съездить с ним по делам. Зачем оно мне нужно, когда заводилой у нас был Диман Монтана, умеющий предложить такое, от чего точно не откажешься. С ним я познакомился во времена моих походов в футбольную секцию. Его прозвали так, потому что он ходил всегда в подкатанных джинсах модели 10040 и олимпийке Montana – очень крутой немецкой фирме. Мне тоже очень нравился значок «Монтаны», но позволить себе такую одежду я не мог, хотя тоже любил принарядиться. На руке у Димы болтались одноимённые часы с 15-ю мелодиями и надписью USA на обороте, которые он очень берёг, не играя в игру с секундомером, боясь, что кнопки перестанут работать. Один раз, будучи в очень хорошем расположении духа, он дал послушать мелодии, но из своих рук. Помню, как он любил ходить в солнцезащитных очках даже на дискотеке, для меня оставалось загадкой, как он в них что-то видел. Зато у него была классная джинсовая безрукавка, надев которую, он превращался в самого стильного парня на танцполе. У Монтаны был старший брат Антон, который тоже любил приодеться: рубашка в клетку, маленький галстук явно не по размеру, жилетка от костюма-тройки и джинсы. Они были настолько похожи на лицо, что я их определял лишь по причёске – у Димы «ёжик», а брат напоминал солиста группы Modern Talking. Папа не очень одобрял такие причёски, а я так хотел себе её, но был бессилен перед авторитетом отца.

От взрослых, которые в своём детстве мало что имели, детям передавалась привычка всё копить и собирать, но только если это не какой-нибудь ненужный хлам. Я коллекционировал автобусы Ikarus из магазина «Пионерхаус». У каждого был свой домик-коробочка, из-за чего мой ящик был забит под завязку. У Димана была мания на журналы и комиксы – от последних у нас особенно фанатели. Ребята постоянно обменивались вкладышами с комиксами от жвачки Big Babaloo, в то время пока я познавал целую науку надувания пузыря из жевательной резинки. Баловались ещё переводками, клеили их на свои кровати. Часто это были гербы городов ГДР: Дрезден, Карл-Маркс-Штадт и другие, но не все – не было нашего Майнингена. По крайней мере, у меня. Тем не менее немецкие переводнушки против советских привозных сдвижных картинок с какими-то насекомыми, которые мне и даром не нужны, заочно выигрывали, потому я никогда не участвовал в обмене. Как говорил один из персонажей в мультике про Буратино: «Ищи дурака!».

С Диманом было интересно поговорить на отвлечённо-философские, как нам казалось, темы, волновавшие нас в то время. Щёлкая сырые семечки из сорванной шляпки подсолнуха в поле, мы приходили на детскую площадку чуть выше школы, где располагались домики-вигвамы, и между катаниями на крутящихся качелях не раз горячо рассуждали, как собрать у каждого жителя СССР по рублю и стать миллионерами; как изобрести машину времени и отправиться в будущее; куда податься, если вдруг начнётся ядерная война; реально было бы стать парнем американки Саманты Брит, которая умудрилась посетить столицу и Ленинград с «Артеком», или нашей Саши Лычёвой, которая в ответ посетила США. Но мне больше по душе были девочка Даша из фильма «Выше радуги» и полька Моника из фильма «Бабочки». Но, в конце концов, мы с Димой сошлись во мнении, что нам очень хочется попробовать вафли с местной фабрики города Ордруф.

Диман созывал нас на всякие приключения, например, походить по садам и набрать фруктов. Во временное пользование конечно, ага. Так мы учились работать сообща и коллективно, у каждого были свои роли. Мне вот выпадало стоять на шухере, пока мои закадычные друзья поворачивались к сетке-рабице спиной, облокачивались, держась при этом рукой за неё, делали кувырок и оказывались внутри садового участка. До сих пор вспоминаю с улыбкой эти моменты. Помню, как Монтана-младший предложил мне покурить чай:

– А давай набьём самокрутку с чаем!

– Ну и во что крутить будем, не в «рулон Толи» же.

– Давай в тетрадный лист…

Получилось очень нелепо, ведь никто не имел опыта в забивании самокруток. Мы пытались курить и очень смеялись, но не от чая, а от того, что курим чай. Потом это всё заедали бракованными «черномазиками», или «улыбкой негра» – так мы называли между собой сладость из вафли и взбитых сливок, полностью залитых шоколадом. По правде говоря, браком для немцев считались неровная глазурь или похожая мелочь, не портящие саму сладость, и благодаря этому их всегда можно было приобрести на порядок дешевле. Их есть я мог днями без остановки, настолько они были вкусные!

Ещё вспомнилось, как мы с Диманом решили закопать шкатулку с посланием из прошлого, поэтому нам пришлось взять у мирно дремлющего срочника-горца из аула сапёрную лопатку. За этот проступок мы не переживали – всем известно, что в армии нет слова «украли», есть слово «потерял», а солдат сможет применить свою находчивость в исполнении приказа «найди, укради, роди». Долго слоняясь в поисках подходящего места, мы приняли решение закопать шкатулку за углом командирского дома между деревьями, положив туда от каждого по предмету и написав по паре добрых слов будущим поколениям советских детей, после чего вбили в землю табличку с надписью «Откопать через 5 лет». Чего только Дима не выдумывал!

Рано или поздно в этой герметично изолированной от окружающего мира повседневности военной части должны были появиться лазейки. И именно в тот момент островок СССР для нас уже превращался в настоящее зарубежье. Но где это находится, я вам не расскажу, а то вдруг кто-то узнает и прикроет лавочку. Для солдат срочной службы в принципе покинуть территорию военной части уже считалось везением, увольнительные для них были запрещены. Это было связано с тем, что 117-й полк постоянно находился в состоянии боевой готовности, ведь меньше чем за 10 километров была граница с ФРГ, где уже стояли войска НАТО с американцами во главе! А посему солдатам приходилось довольствоваться сменой обстановки в наряде патруля, во время разгрузки вагонов с брикетом Rekord, отправки на стрельбы на полигон «Дальмар» или в процессе уборки урожая у немцев, где можно было легально познакомиться с местными Габи. Но этого было мало для молодых парней, а запретный плод т.ак сладок!

Одно время солдаты обращались к нашим старшим с просьбой принести чего-нибудь из колбасных изделий или сладкого. Те им помогали, надеясь получить сигареты марок «Охотничьи» или «Донские», но, правда, до того случая, когда при обмене гостинцами им подсунули противные «Гуцульские» под предлогом того, что забыли в Ленинской комнате сигареты нужной марки, после чего сотрудничество прекратилось. Позднее старшаки быстро сообразили, что можно курить сигареты намного лучшего качества и вкуса, просто нужно знать места. Для меня эта информация так и осталась за завесой тайны.

А солдаты не менее оперативно смекнули для себя, что можно самостоятельно ходить в самоволку без посредников. Тем более что бетонный забор, колючая проволока, наглухо закупоренный периметр не были препятствиями в их желании иметь связи с внешним миром. Понятное дело, что наслаждения живописностью местными видами в процессе бега строем в полной выкладке или по утрам с обнажённым торсом им не хватало. Но это счастье продлилось для них недолго; вскоре командованием была поставлена задача обмазать все поверхности солидолом, чтобы потом по вымазанной одежде определять, кто нелегально лазил через ворота или забор в самоволку под видом патруля. А кто попадался, отправлялся в обязательном порядке в особый наряд со звёздочкой – начистить до блеска известную лестницу из белой плитки в здании штаба.

Опять я отвлёкся. Наши старшие тоже пролезали через колючую проволоку, гуляли по роще, собирали ягоды и грибы или же, как истинные романтики, воровали у немцев цветы для наших девчонок. В окрестностях во время совместных вылазок мы находили землянки, окопы, реже остатки разбитой техники. Так что в какой-то степени и ваш покорный слуга уловил своим нутром эхо войны. Впрочем, всё это меркло перед нашим огромным желанием пойти со старшими на рыбалку, но они наотрез отказывались нас брать. Кроме меня. Почему? А всё банально просто. В близлежащем лесу я умел набирать целые банки червяков. И, когда я в очередной раз просился пойти со старшими на рыбалку, а они опять не соглашались, я показал им полную банку червяков.

– Эй, малявка, свали-ка отсюда, видишь, дяди пришли взрослые.

– Сюда посмотри, дядя.

– Ого!

– Ну что, теперь по-другому заговорите?

– Где ты столько набрал, малой?

– В лесу, где же ещё.

– Да ладно, не чеши нам, мы сами там еле-еле до середины набираем.

– Так места надо знать.

– А давай ты нам покажешь это место.

– А вы мне что?

– А чего ты хочешь?

– Хочу с вами на рыбалку пойти!

Немного помолчав и вздохнув, они сказали:

– Хрен с тобой, пойдём!

– Правда?

– Честное пионерское!

– Ага, знаю я ваше пионерское…

Но своё слово они действительно сдержали. Мои сверстники потом меня провожали завистливыми взглядами, а я был доволен собой. Красавчик!

– Малой, а ты знаешь, как узнать, мальчик или девочка червяк?

Я был готов к такому каверзному вопросу.

– А ты возьми в рот его, если яйца зацепятся за зубы, значит мальчик, если свободно пройдёт, значит девочка.

Проверку на вшивость, считайте, прошёл. Уже непосредственно в процессе рыбалки старшаки мне показали ручку со стриптизом, где девушка при переворачивании раздевается. Чтобы не тратить драгоценную энергию батареек на кассетном магнитофоне, я помогал им перематывать кассеты ручкой с шестью гранями. Они мне рассказывали, как по прострочке джинсы отличать настоящие американские штаны от польских. Потом мне показывали карточные фокусы, на которых меня ловили как невнимательного простака-лопуха, но сам механизм ловкости рук никто не раскрывал. Так много о жизни я даже в школе не узнал бы. Постепенно старшаки, любящие исказить и опошлить, выбивали из меня всё, во что я так свято верил. Дошло до того, что я ходил и насвистывал про себя песенку: «Пионер даёт пример – бить собак, курить табак». Их авторитет был для меня выше, чем учителей, как ни крути. «Пусть всегда будет водка, колбаса и селёдка!».

Как-то раз Монтана-младший позвал меня пойти со старшаками позагорать на крыше дома. Они умудрились взломать замок на решётке и теперь частенько там проводили время, потому как с козырьков подъездов их выгоняли. У старшего брата Монтаны был потёртый американский журнал Playboy 1981 года с голыми девушками Адриатического побережья и крутая тёмная джинсовая рубашка с расстёгнутыми двумя верхними пуговицами, под которой у него на груди сиял серебряный медальон. Он говорил, что в югославской рекламе, будь то минералка или занавески для душа, всегда присутствует обнажённая девушка. Я начинал влюбляться в Югославию. После обмена «весёлыми картинками» старшие садились «сыграть партеечку» картами кустарного производства с эротическим содержанием, купленными ещё в СССР в электричке у глухонемого. По обыкновению они играли в подкидного дурака, и тут частенько случались курьёзы: Антон набирал и набирал себе карты, сидя с довольной улыбкой и без отрыва глядя на этот веер. Другие ребята с возмущением его спрашивают:

– Аллё, гараж, ты вообще ходить собираешься?

– Да! Я думаю, чем мне походить.

Сначала фоном The Cure напевали, что «мальчики не плачут»4, потом не переставая играла песня группы Kiss – I Was Made For Lovin' You, которая всем порядком надоела. Не заставивший себя ждать Диман включил песню какой-то югославской группы:

«Игра рок ен рол цела Југославија

Све се око тебе исправља и савија»5.

– Давай, вырубай своих южек, сейчас я вам сыграю, – один из старших достал из-за спины обклеенную переводками-дамами гитару и стал наигрывать что-то наподобие Майка Науменко, но в ужасном исполнении: «Лето, я изжарен как котлета…». Но это было очень быстро всеми высмеяно и забраковано.

Почти все в компании любили электронщиков Kraftwerk, Монтане-старшему нравились Puhdys из ГДР, которые позиционировали себя как исполнители тяжёлого рока, но на грампластинках «Мелодии» они назывались ВИА и были одеты в наряды, словно будут танцевать твист, а младшему была по вкусу певица Sandra. Или Sabrina, не помню. А мне западало в сердце всё, что слушают старшие, невзирая на причитания учителей и содержимое газетных статей о том, что в песнях Duran Duran, Frankie goes to hollywood и прочих содержится культ грубой силы, порнография и пропаганда ядерной войны с антисоветчиной. Особенно доставалось группе Kiss, название которой являлось сокращением от «Kinder SS». Какое счастье, что я не поверил в это!

– Ладно, пошли в футбольца сыграем, Виталь, – толкнул меня локтем Диман.

Не вопрос! Спустившись с крыши, мы немного изменили свой внешний вид: подкатав джинсы и натянув подтяжки на голый торс, мы показали, что готовы играть. Недолго погоняв мяч, я залез в фонтан «Грибки» охладиться, пристроившись к девчонкам, которые уже сидели там, опустив в прохладную воду свои белоснежные ножки.

Вот так и проходили наши погожие деньки, когда жизнь казалась такой простой и понятной. А потом наши старшаки стали как-то предательски быстро заканчивать восьмой класс. По всей школе мелькали ленточки «Выпускник-88», ребята в костюмах-двойках и кроссовках, лозунги с красивыми словами, сопровождаемые цитатой из произведения Ленина. Моё любопытство оказалось выше моей скромности, и я заглянул в актовый зал, где играла песня «Учат в школе, учат в школе», а на сцене для старшеклассников соорудили картонный корабль с надписью «Счастливого плавания в океане жизни». Друг за другом к микрофону подходили преподаватели и высказывали пожелания в адрес выпускников. Наверное, это единственный раз, когда они не рассказывали про огромный вклад коммунистической партии в воспитание молодых людей, достойных своих отцов, верных делу партии, готовых трудиться истинно по-ленински, вписывая новые славные страницы в хронику строительства коммунизма. Они просто по-человечески желали им счастья, благополучия и призывали не бояться рисковать в поиске себя. Но мне не дали до конца досмотреть представление и прогнали из актового зала. В обед выпускников повезли в традиционную поездку по городу Дрездену. Поздним вечером у них были танцы в стенах школы, раздача аттестатов, потом встреча рассвета, которая плавно перетекла в свистопляску уже на улице с включённым на всю магнитофоном в 5 утра, после чего был вызван дежурный по части. И в конце концов наступало грустное лето, в течение которого пацаны уезжали обратно в Союз…

Но далеко не со всеми местными ребятами я нашёл общий язык. В детстве я был вполне спокойным мальчишкой, но драки не обходили и меня стороной. Первая драка была, когда я, будучи ростом метр с кепкой, со всей силы ударил по ногам грубо толкнувшего меня плечом парня выше меня на полторы головы в коридоре школы. Не знаю, как я не испугался, всё забылось в секунду. Так как вокруг были учителя, он мне «забил стрелку». Я, не теряя даром времени, побежал к Монтане-старшему за советом. Антон сказал, что я немедленно пойду и побью его, без вариантов, иначе он сам мне щелбанов насуёт. И, немного поразмыслив, он добавил, что составит мне компанию на всякий случай. Сразу на месте он проверил мой болевой порог, чтобы я не заплакал от ударов. «А ну-ка, напряги пресс и лови удар». Я пошатнулся от удара, но устоял. «Ну, нормально, сойдёт. Бей в челюсть или в «солнышко» сразу, сбивай дыхание ему». Ага, достать бы ему ещё до головы кулаком. На страх уже не было времени, когда я пошёл на «стрелу» с Антоном. Мой визави пришёл тоже не один, но так как старшего Монтану знали все, дружки поднапряглись и остались стоять в стороне. Мой противник был крупнее меня, но зато я был более юрким и гибким. Противник хотел меня просто задавить массой, переходя в борьбу, а я сразу успел собрать всю силу в кулак и стукнуть его в грудь, после чего он потерял дыхание, и я посыпал на него добрую порцию быстрых ударов, но не таких сильных, как первый. Когда из носа потекла кровь, драку моментально остановили, разняв нас. Я тоже отхватил нехило, одежда была растянута и порвана, костяшки кулаков покраснели и немножко набухли. Но знаете, в той ситуации мне просто повезло, по правде говоря, вовремя успел первым нанести удар, это оказалось важным фактором. От отца я не получил нагоняй, он только молча оглядев меня, задал один-единственный вопрос: «Ты его хоть успел помять?». Я ответил отцу по-армейски: «Так точно!». Мой папа самый лучший!

Гулять я мог формально до девяти вечера, но так как отец возвращался домой в ночь, я оставался с пацанами подольше, пока их не дёргали родители. А немцам вообще разрешали гулять только до семи, отчего они часто злились, только почему-то на нас. Надо полагать, потому что мы не давали им спать своими криками на улице.

Обязательным спутником нашей компании была магнитола: с ней ты можешь выйти во двор, взять в поход или на экскурсию или устроить дискотеку после занятий в вестибюле школы, пока не прогонит техничка со шваброй. Крутя круглые кнопки, шевеля антенну, мы впускали к себе в гости иностранных певиц из-за стены, чей сладкий голос лился из динамиков. Эх, знать бы ещё, о чём они поют, вообще красота была бы!

На каналах ФРГ ловились группы, у которых была какая-то непонятная музыка с повторяющейся мелодией через одинаковые промежутки времени и странная манера исполнения слов, которые не пелись, а как будто проговаривались с ударениями. Я даже и подумать не мог, какое влияние окажет на меня эта музыка в будущем и как перевернёт мою жизнь. Здесь не было явных запретов прослушивания вражеских радиостанций на приёмниках, а потому самыми информативными были «Свобода» и «Голос Америки». Но отец не разрешал их слушать, хотя сам грешил этим. Ну, раз ему не возбраняется, то и мне тихонько можно. Как у военных говорят: «В армии можно всё, главное, чтобы никто не видел». Конечно, сразу нельзя попасть на нужную радиочастоту, приходилось двигать колёсико, чтобы можно было разобрать голос через звуки музыки. Красная полоска скакала по столицам государств, и казалось, что весь мир заключён в этом небольшом устройстве.

Когда приходилось оставаться дома по тем или иным причинам, меня развлекал чёрно-белый телевизор Stassfurt, доставшийся от прошлых постояльцев нашей квартиры. Он транслировал восточногерманский канал DFF и нашу первую программу ЦТ СССР, где я практически каждый раз слышал одни и те же словосочетания, только употребляемые в разных местах в зависимости от случая. Спасибо, хоть «Утренняя почта» могла разбавить это однообразие, приглашая группу Europe исполнить свой хит «Точка обратного отсчёта»6, либо заставляя всех подпевать за Modern Talking припев их песни Cheri Cheri Lady.

Скажу по секрету, ловили у нас и ФРГшные ARD и ZDF. Эти два канала для меня были окном в другой мир. Я просто обожал западногерманскую музыкальную передачу Formel Eins7 с псом по имени «Тизи» – я познакомился с творчеством таких музыкальных ансамблей и эстрадных исполнителей, как A-Ha, Erasure, C.C.Catch и другими, в живом исполнении.

Иногда я брал у Димана японский двухкассетник Sharp, с трудом дотягивая его до своего этажа, чтобы записать себе музыку. Тяжеленая штука, 10 кило точно есть! Что понравится из прослушанного – записывал сразу себе с помощью волшебной кнопки record, и, хочу отметить, качество записи было восхитительное. Можно было не искать какие-то сборники, когда под рукой такой агрегат. И если Монтана-младший в хорошем настроении – это главное. А если у тебя ещё имелся под рукой переносной плеер «Квазар» с наушниками, то можно было прогуляться под музыку на улице, пока к тебе не пристанут знакомые с просьбой тоже дать послушать.

Помимо музыки, я обожал мультфильмы, несмотря на замечания отца о том, что мне давно пора было уже вырасти из них. Из советских это безусловно «Ну, погоди!» и «Раз ковбой, два ковбой», из польских – мультик про пёсика Рекса, чехословацкий «Кротик», и вне конкуренции диснеевский «Том и Джерри» – ради него я не задерживался в школе, игнорируя дежурство, и бежал скорее домой, потому что свои любимые мультфильмы мы могли смотреть только тогда, когда их показывали по телевизору. Не у всех была возможность вставить кассету в видеомагнитофон и смотреть, когда хочется. В результате объявленной в СССР гласности появилось множество совершенно новых по своему формату программ, идущих в прямом эфире, к примеру «600 секунд» с Невзоровым или «Взгляд» с Листьевым. Я стал получать совершенно иную информацию, отличающуюся от той, которую я поглощал при чтении газет. Я воспринимал это как само собой разумеющееся. Мне проще давался компромисс между мышлением советского человека и атрибутами западной цивилизации в силу молодого возраста и неустоявшейся системы ценностей. А вот папе и другим взрослым было с чем сравнивать, поэтому для них это было в диковинку, как возникновение так называемых ток-шоу.

Я вёл переписку и с ребятами из СССР. После противоречивых рассказов моих знакомых, только-только прибывших из разных частей Союза, мне хотелось больше общения со своими соотечественниками, тянуло узнать, как они там живут. Но долгая переписка у меня завязалась только с парнем по имени Ваня из Москвы. Остальные же ограничивались безличными фразами типа «с коммунистическим приветом». Что могли знать мои закадычные «друзья» из СССР про ГДР? Да по сути ничего, разве что о единичных дорогостоящих дефицитных товарах в магазинах «Берёзка», о фильмах производства восточногерманской киностудии Defa с их лентами про индейцев, о еженедельной программе «Делай с нами, делай, как мы, делай лучше нас!» с Ади, о ночных музыкальных программах по телевизору, когда выступала социалистическая зарубежная эстрада. И напоследок – по парочке упоминаний о ГДР в программе «Время».

Переписка с Ваньком, как я его упрямо именовал в письмах, сводилась к описанию в красках своего стиля жизни, одежды, предметов быта – в общем, познавали друг друга в сравнении. Его удивляло моё разнообразие в холодильнике: горошек Globus, той же фирмы джемы в баночках с жестяной крышкой для множественного пользования, хрустящие хлопья Zetti, томатный кетчуп в интересном формате бутылочек с пивными крышками. Для меня в диковинку был описываемый Ваньком процесс «варения» джинсы, его коллекция кроссовок от румынских «Ромика» до чешских «Ботас» с «Цебо». Вот тогда я впервые и осознал, насколько мы разные с ребятами из СССР – такие кроссовки только в Союзе казались крутыми, а остальному миру не нужны были эти чехословацкие кроссовки, в том числе и нам, когда рядом были Adidas с Puma. Но такого культа, который существовал в Союзе по «адикам», у нас не было. Как оказалось, у них это предмет роскоши, а не обихода, хотя, конечно, странно, так как Москву кормят все. У Ванька на память сохранились одноразовый стаканчик от Fanta и алюминиевая банка «Кока-Колы» с олимпийской символикой, на самом деле являвшиеся трофеями его старшего брата, которого не получилось выслать из города за 101-й километр на время проведения Олимпиады, как многих других.

Не знаю, почему я так долго с ним общался… Многие ребята говорили, что среди москвичей бытует мнение о растущей на деревьях колбасе и вообще Москва – это отдельный народ и государство. Что ещё запоминающегося строчил мне Ваня, пока я ему рассказывал про самокаты с сидениями и ролики с резиновыми колёсами? Не обращая внимания на его вставки английских слов и жаргонизмы, я узнал про японские куртки Chori, которые в простонародье назывались «аляски», их можно было застегнуть так, что голова уходила полностью в шерстяной капюшон. Про пакеты, которые они очень берегли и даже стирали. Читая про жизнь советских детей в СССР, в частности в Москве, я искренне радовался тому, как мне повезло с местом проживания и условиями жизни. Правду говорят, что не стоит никогда жаловаться на свою жизнь, всегда есть те, кому хуже, чем тебе.

Те ребята, кто приезжал из СССР, мне казались первоначально немножко странными людьми: выдавали их потухшие взгляды и нескрываемое удивление апельсиновому и ананасовому сокам из коробочек с трубочкой или трёхцветной зубной пасте и даже ежедневному завозу фруктов в магазинах, которые у них дома росли максимум летом. Разумеется, далеко не все были настроены к нам дружелюбно. Некоторые индивиды пытались за наш счёт самоутвердиться, но безуспешно. Зато всегда было занимательно наблюдать за серьёзными баталиями между ребятами просоветских и прозападных взглядов, которые в результате сводились к сравнительному анализу, где живётся лучше. Удивительно, что не доходило до мордобоя, а может, и доходило, просто этого я не застал:

– В Америке плохо живётся, а у нас стараются повышать зарплаты и понижать цены!

– Да, только они там бедные, а по сравнению с нами они очень даже неплохо и живут!

– Да всё врёте, начитались всякой хрени!

– Голову включи, почувствуй разницу! Вам об этом просто не рассказывают, а вы верите всему подряд! Если вы так хорошо живёте, почему вы здесь сгребаете всё подряд и везёте домой к себе? А?

Я ушёл играть, а они всё продолжали спорить. Это спустя несколько лет, обернувшись через плечо на свои прожитые годы, я осознал, что мы жили в ГДР намного лучше и богаче, нежели ребята в РСФСР. Примечательно, что приезжие из других советских республик, причём русские, тоже были довольны своей жизнью, отсюда и возникало непонимание друг друга. Мир был намного обширнее и контрастнее, чем мои чёрно-белые представления о вещах, – у каждого цвета было ещё множество оттенков.

Следя за действиями приезжих ребят, я порой диву давался – бананы они пробовали вместе с кожурой или ели их зелёными, не ведая, что им нужно дозреть. Пугали девочек какой-то красной плёнкой, на которой люди запечатлены без одежды. Одну жевательную резинку они жевали прямо с утра, а вечером клали в блюдечко с сахаром, хорошенько обкатав там, и оставляли в холодильнике до завтрашнего дня, чтобы снова жевать её по новой.

Жизнь протекала у них своим чередом вокруг мифов: существовало поверье, что если волк соберёт все яйца и наберёт 1000 очков на «Электронике», то на маленьком монохромном дисплее покажут мультфильм. Майкл Джексон, оказывается, является дальним родственником Назарбаеву, а у Горбачёва на самом деле еврейская фамилия, и вообще, Разин из группы «Ласковый май» его племянник. Много рассказывали про НЛО и СПИД. Приезжие оттуда не видели разнообразия сортов колбасы и сосисок, спокойно оставленных велосипедов на улицах, рекламу по телевизору, на экране которого не выскакивала в полночь заставка «Не забудьте выключить телевизор» и можно было смотреть кино хоть всю ночь. Чтобы вы понимали – у любого советского гражданина, вне зависимости от возраста, встреча с социализмом с немецким лицом вызывала культурный шок: всё аккуратненько, начиная с выложенных товаров на полках и заканчивая убранными аллеями и газончиками, потрясала даже элементарная вежливость продавцов. Приезжие были удивлены, они не привыкли к такому. Я тоже порой недоумевал: а что, в СССР разве иначе?

Но всё познаётся в сравнении: у меня пакеты, а у них авоськи; в магазинах можно купить йогурт, а у них смешанные вручную варенье со сметаной в домашних условиях; со здешних жвачек получаются большие пузыри, а у них мазь для лыж, гудрон да невкусные советские жвачки со вкусом кофе. Я даже сначала не поверил: какой же дурак будет жевать гудрон? Меня поражало, что в СССР подержанные машины стоили дороже новых: как такое вообще возможно? Мне было сложно понять, что нового автомобиля приходилось дожидаться в гигантской очереди, а б/у вот стоит по факту перед тобой, бери и езжай. Ты не мог получить квартиру в другом городе, если ты там не прописан, либо же нужно было жениться на местной жительнице. Вот эти вещи вообще были далеки от моего понимания.

Чувствовалось, что у нас больше развито чувство осознания того, что мы советские люди, и мы гордились этим, в отличие от тех, кто приезжал с большой земли. Мы здесь отстаивали это перед немцами. Хотя, по сути, мы были одинаковыми – тот же приём в пионеры, те же уборки урожая, те же уроки труда. Вообще, я считаю, что мне с моим окружением и одноклассниками очень повезло. В принципе, как и с учителями, сюда приезжали преподавать только лучшие из лучших. А вот приезжие из Союза почти в унисон твердили, что в их классе не было единства, только единообразие, принудиловка и раздражающая политинформация перед уроками.

Что ещё сказать… Приезжали к нам и меломаны – они все повторяли, что доставать современную музыку в Союзе практически нереально. В их городах не было музыкальных магазинов с актуальной и свежей музыкой, тем более иностранной; повезло только тем, кто жил в Ленинграде и мог себе позволить съездить за музыкой в капиталистическую Финляндию: для них это был единственный способ добыть новые пластинки. А по советскому телевидению всё так же крутили пожилых певцов, которые застряли в прошлом веке со своими песнями, но почему-то считались востребованными эстрадными исполнителями.

Как я уже ранее упоминал, у меня были и друзья немцы. И хоть мы говорили друг с другом на разных языках, что-то внутри помогало нам прекрасно понимать всё. Как вы помните, папа заставлял меня учить немецкий, а я не был против этого, понимая, что это не будет лишним, ведь отец хотел оставаться в ГДР как можно дольше, если получится. Вне школьных стен я пробовал учить немецкий по любимому детективному телесериалу «Телефон полиции – 110», смотря его в оригинале. Не очень получалось, но сдаваться так просто нельзя! После я читал пионерскую газету на мелованной бумаге Die Trommel8 вместе с журналом Народной армии ГДР Armeerundschau9, а когда уставал – просто рассматривал яркие картинки. На экскурсиях я обращал внимание на все вывески и плакаты и худо-бедно пытался переводить их на русский.

С немцами мы старались дружить, точнее нас заставляли прилагать для этого усилия во время общих встреч, проводимых под покровительством Общества германо-советской дружбы. Мы дарили им подарки – всяких матрёшек, конфеты «Белочка», «Красная шапочка», «Мишка», а они нам – классные трёхъярусные пеналы и подстаканники для пива ручной работы. На каждое 9 Мая наша военная техника проезжала через весь наш городок. Немцы громко гневались из-за того, что боевые машины портят их асфальт, уж больно трепетно они относились к дорогам. А мы что? Мы выбегали на улицу и махали ярко-алыми советскими флагами нашей технике и солдатам, пели выученный наизусть гимн СССР и гордились, что мы выходцы из самой великой и сильной страны, которую боится и с которой считается весь мир.

Немцы совершенно иначе устроены и сложены, нежели мы. Я хоть и был мал возрастом, но знал, что при социализме нет места частной собственности. Но только не здесь – к вашим услугам и частные магазинчики, и «гасштеты», и пекарни без оглядки на идеологию. Непохожесть с немцами выражалась и на уровне человеческих отношений. Сосед рассказывал, что, когда его сбил на машине немецкий офицер, тот целый месяц потом приходил к нему домой и приносил гостинцы. Может, и правда с совестью попался человек, а может, боялся увольнения со службы и не хотел, чтобы поднимали шумиху международного скандала, задабривал за молчание. И надо помнить, что конфликты с местными являлись весомой причиной для вылета из Западной группы войск, как её стали называть после переименования с Группы советских войск Германии.

Был и у меня подобный случай: с немецкими друзьями мы ходили вместе зимой кататься на санках с холма, я тогда очень промок и замёрз и, как назло, салазки поломались. И тогда мой друг немец по имени Генрих дал свои непромокаемые варежки из искусственного, но тёплого меха, посадил на свои здоровые санки и тащил несколько километров. Он был настолько добрым парнем, что давал покататься на своих раздвижных, настраиваемых под размер ноги роликах Germina. Тем не менее угрызений совести из-за того, что ему в ответ я ничего предложить не могу, у меня не было, так как мы победили немцев и они в долгу перед советским народом. Несмотря на прошедшее время, память о войне жива до сих пор. В нас на подкорке сидит, что мы потомки народа-победителя, а немцы – наши кровные враги.

Не все немцы доброжелательно относились к советским людям – это была большая редкость, которая сразу пресекалась на корню, и дальше криков «русиш швайне»10 или презрительных взглядов не доходило. И с нашей стороны были перегибы, конечно, которые портили впечатление о советском народе, – та самая привычка ломиться, всех расталкивая, в магазины с привозом новых товаров, или набрать в одни руки как можно больше продуктов, попутно успевая всем вокруг нахамить, и тому подобное. В общем, странный всё-таки народ эти немцы… Как я ни пытался, не мог их понять…

Отец – это тот человек, который является самым первым главным героем в твоей жизни. И не просто главным героем, а тем человеком, чьё одобрение хочется заслужить больше всего. И потому я, как Плюшкин, тащил всё домой, будь то пойманная рыба, грибы или фрукты, ради его фразы «Молодец, сынок!». И, как полагается супергерою, отец с раннего утра уходил на службу, а возвращался поздней ночью, и то не всегда, иногда бывали дежурства длиною в сутки. Разговаривали мы с ним, по сути, записками, за редким исключением, когда нужно было прийти пораньше в школу и я мог застать его за утренней трапезой.

Но, если отбросить все эти тяготы с лишениями военной службы и непростое время Холодной войны, я понимал, что мне крупно повезло, ведь кусочек своей жизни я провёл именно в Германии. Да, мой отец военный человек, он требовал от меня порядка, но в то же время он не был настолько жёстким, только его армейский юмор я не всегда понимал. В моменты затишья отец отдыхал при помощи музыки, в этом деле он был исключительный гурман, признавал только винил, никаких бобин или аудиокассет.

Отцу привозили из Лейпцига и Дрездена пластинки фирмы Amiga —монополиста в этой сфере, которому принадлежал полностью восточногерманский рынок музыки. Правда, Amiga выпускала сборники хитов на одной пластинке, так что спрос на оригиналы оставался немаленьким и актуальным. Благодаря отцу в том числе я в столь юном возрасте успел послушать столько замечательной музыки! Я думаю, не каждому выпадает такой шанс. Пока в СССР люди доставали модную музыку у фарцы и по недешёвым ценам, без гарантии, что тебе не подсунут пластинку для уроков музыки вместо Led Zeppelin, да ещё и в некачественной записи, отцу доставались пластинки в гарантированно хорошем состоянии – за ваши деньги любой ваш каприз.

Лично мне в душу запали альбом Discofil чехословацкого дуэта Petr&Pavel ORM, сингл Bad Майкла Джексона, про которого я узнал из рекламы с его участием и слоганом «Новое поколение выбирает Pepsi», а также потому, что старшаки постоянно пытались копировать его лунную походку, и альбом «Звёздный мираж» Павла Овсянникова – с его творчеством я познакомился ещё по программе «Утренняя почта», и каким же приятным удивлением было то, что у отца оказалась пластинка с его музыкой!

Наверное, вы заметили, что я акцентирую внимание только на папе и ни разу не упомянул маму, и сразу возникает вполне закономерный вопрос: а почему? Знаете, я мало того что не знаю, как вам вразумительно на него ответить, я вообще не имею никакого понятия о том, где она. Обычно происходило диаметрально наоборот – ребята рассказывали о том, что их папа космонавт-разведчик-путешественник, но все понимали, что у них попросту его нет. В моей же ситуации было так: взрослые не спрашивали об этом из приличия и уважения к отцу, а вот своим сверстникам я оставлял после заданного ими вопроса и моего угрюмого молчания в ответ пищу для размышлений и гаданий, но резко их обрывал, считая вполне справедливым, что это их не должно волновать никоим образом.

Что касается папы, то он упрямо обходил молчанием эту тему, один раз случайно проронив, что она сбежала с концами в ФРГ почти сразу же после приезда в ГДР. Ни весточки, ни писем, ничего. Физических страданий от предательства мамы я не испытывал, сдерживая это в себе, но иногда гнев вырывался наружу и хотелось выть, рвать и метать. Но я не ощущал обиды как таковой, была просто заполняющая всё нутро ноющая боль, что мать предала и бросила нас, став чужой во всех смыслах. Ведь её у меня никто не забрал: ни судьба, ни американские секретные агенты, никто. Она сама ушла. Осталась только обшарпанная фотография, на которой ещё совсем маленький я вместе с улыбающимися родителями. Она раньше стояла на видном месте на одной из полок стенки, но отец положил фоторамку фотографией вниз. Даже был случай, когда я на эмоциях порвал её, а потом сидел и склеивал обратно, боясь, что меня отругают.

Но явный недостаток внимания и ласки от матери, точнее их полнейшее отсутствие, был сполна замещён отцом, который был для меня всем – и другом, и авторитетом, и даже в чём-то мамой. Как бы я ни накосячил, он всегда принимал меня таким, какой я есть, хотя порцию военной строгости и дисциплины от него я получал сполна. Поскольку пересекались мы нечасто, мы не успевали друг другу надоесть, и потому я скучал по нему и по-настоящему радовался его возвращению домой.

Помимо отца, с нами в квартире ещё жила тётя Марина – овдовевшая женщина, своих детей у неё не было, поэтому она меня регулярно баловала и любила как своего сына, как мне тогда казалось. Впрочем, и ругала конечно же тоже, особенно когда я долго не появлялся дома и приходил только ближе к позднему вечеру. Но никогда я от неё не слышал ни одного бранного слова. Тётю Марину я помню в гипюровом платье, фанаткой индийского кино, журнала Burda Moden и фотографии. Это была её отдушина, позволявшая ей окончательно не сойти с ума от потери мужа. Я, конечно, не мастер в описании людей, но думаю, если расскажу вам про любимое дело тёти Марины, это станет лучшим изложением о ней.

У тёти Марины был фотоаппарат Practica – безупречная оптика, не подводившая даже на морозе. Она запечатлевала город, нас и памятные даты. Любила фотографировать немецкую природу, так как в её городе Мурманске по-настоящему летних дней очень немного и, соответственно, мало зелени. Отщёлкав катушку, она приходила в нашу школу, где была фотостудия, которую она своими руками создала с нуля. В выходные тётя Марина учила меня мистическому и волшебному процессу проявки плёнки и печати фотографий. А пока она рассказывала, руки делали своё дело: листок фотобумаги помещался в раствор проявителя, где и рождалось то самое таинство плёночной фотографии. На поверхности потихоньку из ниоткуда прорисовывались контуры будущей фотокарточки. С каждым мгновением изображение приобретало контраст и чёткость. И вот здесь присутствовал важный момент, о котором тётя Марина мне говорила: чем дольше фотобумага была в проявителе, тем темнее получалась фотография. На пару секунд зазевался – и всё, перед тобой почти чёрный снимок, передержал. И только последнее слово вылетало из её уст, как ловким движением она выхватывала листок фотобумаги из раствора, полоскала его в воде, помещала в ванночку с закрепителем и через некоторое время доставала оттуда уже готовый фотоснимок. В самом конце проявленные фотокарточки она аккуратно вывешивала на просушку. Не знаю, как в этой красной или зелёной полутьме можно было что-то разглядеть, наверное, руки сами работали, зная своё дело вернее, чем глаза.

Тётя Марина с её подходом к жизни и любимому делу была живым подтверждением высказывания, гласившего, что плёнка заставляет думать о каждом кадре – искренне радоваться удачно получившемуся снимку и неподдельно огорчаться, если снимок не вышел, как хотелось. Тётя Марина на своём примере доказывала из раза в раз, что в мастерстве фотографии всегда будет место истинной магии. Эту магию фотографии способен был обуздать далеко не каждый, а поскольку ателье по проявке нигде поблизости не располагалось, я решил, что этот навык мне может пригодиться в жизни. Как оказалось, плёнка продавалась не сразу в катушках, а отдельно в рулоне, завёрнутая в чёрную бумагу. А потому первым делом следовало в кромешной тьме вынуть плёнку и намотать её на катушку-бобину и только потом вставить катушку в фотоаппарат. У тёти Марины была цветная плёнка «ORWOchrom» – с ней работали единицы, потому что процесс проявки был посложнее, чем с чёрно-белыми. Особенно заметна была разница по сравнению с советскими «Тасмой» и «Свемой». «Небо и земля» – так тётя Марина подытожила. Иногда она оценивала мои попытки в фотографировании:

– Посмотри на фотографию, как ты думаешь, какая тут ошибка у тебя?

– Даже и не знаю…

– Неправильно человека усадил, солнце падает с востока, а потому половина лица с западной стороны фотографии закрыта тенью, видишь?

– А-а-а, теперь понял!

– Здесь должно быть так, чтобы как будто ты своими глазами это запечатлел. Как в реальной жизни. Это должно быть картиной, произведением искусства.

У тёти Марины была и основная работа – на продуктовом складе, где советские военнослужащие получали месячный сухпаёк или же им вручались деньги. Отец, помнится, один раз решил взять деньги и, придя домой, положил мне в ладошку монету достоинством в пять марок – для меня это были большие деньги, даже слишком. Я был так счастлив, что первым делом бросился в ближайший «кауфхалле»11. Больше всего мне хотелось знаменитую железную дорогу Piko Modellbahn! Только представьте себе: комплект из моделей реальных поездов в уменьшенном масштабе, коврик с рельефной местностью, куда ты мог поместить и расположить, как твоей душе угодно, дома, туннели, деревья, человечков – целый мир, который ты строил своими руками и управлял им при помощи электрического пульта. Вот только увидеть воочию полностью сооружённую дорогу с домами, рельефом и всем-всем-всем я не мог. Зато Ванёк видел её в Москве у себя. У всех детей в таких магазинах всегда грустные глаза. Оно и понятно – ничего купить нельзя, только посмотреть и помечтать о ней. Осознавая всю безысходность, покинул я с печалью в глазах и монетой в кармане магазин и отправился в близлежащий «гасштет» заедать своё горе «гриллетами» – восточногерманскими гамбургерами с кисло-сладким соусом чатни.

Но, как это обычно бывает, всё хорошее имеет свойство рано или поздно заканчиваться. Отец нутром ощущал, что грядёт что-то ужасное, но не выражал во всеуслышание свои мысли. Мы же смотрели в будущее с оптимизмом и знали, что для каждого из нас уготовано место под солнцем. Но на самом деле всё было не так радужно, как нам поначалу казалось. Меня в 11 лет политика не интересовала, от слова «совсем».

Итак, на дворе 1989 год. Для ГДР, СССР и лично для моей семьи начиналась совершенно иная, местами непредсказуемая и абсолютно трагическая страница истории. Моё мировоззрение изменится, а у отца разрушатся планы на будущее. Итак, советские войска полностью выведены из Афганистана, страны-члены Варшавского договора поочерёдно начинают объявлять конец господства коммунизма, который так нигде и не наступил, проводя у себя «бархатные революции». По репортажу программы «Время» мы узнали о протестах в Косове – первой весточке растущего напряжения в Югославии. Вслед за восточноевропейскими странами свободы захотелось и национальным республикам СССР. Неожиданно вспыхнули ярким пламенем очаги неразрешённых конфликтов, вспомнились былые обиды территориального характера. В Тбилиси, с характерным звуком разрезая воздух, вонзались в человеческую плоть сапёрные лопатки советских солдат, прибывших подавлять народные волнения, в ответ слышался стук камней и арматуры о металл корпуса БТР; прокатилась волна забастовок шахтёров; у прибалтов вовсю шла мирная акция «Балтийский путь». И обо всем этом никто из простых людей не знал, ведь такого по телевизору никому не покажут, у нас же всё-таки дружба народов, которая по факту оказалась никому не нужна.

В соцлагере дела были ничуть не лучше. В то время как мы отмечали 100-летие Первомая, Венгрия в том же месяце уничтожила укрепления из колючей проволоки на границе с Австрией, куда мигом ринулись восточные немцы, как только об этом стало известно. В железном занавесе образовалась брешь, откуда тоненьким ручейком потёк поток беженцев из ГДР. Так как границы между странами Варшавского договора были открыты, люди под предлогом путешествия семьями выезжали в Польшу или Чехословакию и по прибытии на место первым делом шли в посольство ФРГ. Однако «Штази», о которой слагались страшные легенды, всё же смогла перекрыть протоптанные тропинки для побега. На время. Мой немецкий друг Генрих рассказывал мне, что его дядя бросил свою квартиру с автомобилем и сбежал в Австрию в момент проведения Европейского пикника, и никто ему не помешал. Возвращаться обратно он не собирался.

7 октября у ГДР была круглая дата – ей исполнялось 40 лет. По ТВ СССР после традиционного «Добрый вечер, здравствуйте, товарищи» показывали марширующую в Восточном Берлине на Карл-Маркс-аллее Народную армию ГДР, которая бок о бок с нашей Советской армией надёжно охраняет рубежи социализма и мира в Европе. Увидел там старину Хонеккера, которого через несколько дней уберут со всех постов, Чаушеску, которого через пару месяцев убьют, Живкова, которому остался ещё месяц до отставки, нашего Горбачёва и многих других, чьи имена мне были неважны. Наверное, это была последняя встреча лидеров социалистических государств.

А вечером было факельное шествие. Жалко, я тогда не был в Восточном Берлине и не шёл по улице вместе со всеми! Мне такие мероприятия казались недосягаемым чудом, особенно ночью, когда с высоты птичьего полёта я представлял себя маленьким, но ни на секунду не угасающим огоньком, который шёл в будущее с уверенностью, а не только с надеждой. Но кто же мог знать, что это не очередной, а последний праздник республики. Через несколько дней после этого марша нам сообщат в новостях, что Хонеккер покинул свой пост по состоянию здоровья. Тогда в Майнингене мы не заметили перемены ветра в политике маленькой страны. Провинциальное замкнутое ограниченное бытие определило и сознание: в военном городке у нас было спокойно, никаких потасовок, ничего. Но, сидя в квартире, невозможно было видеть всю полноту действий в реальности. Уже осенью 1989 года проводились «молитвы о мире» в городской церкви в старой части Майнингена, после которых люди выходили на демонстрацию. И это были не десятки или сотни, а целая тысяча человек. Но когда люди узнали об отставке правительства ГДР, на улицы вышли десятки тысяч, и они продолжали молиться о мире, но уже не только в переполненной церкви, но и на территории прилегающего рынка, после чего отправились в пеший поход по улице Георгштрассе дальше, оставляя за собой горящие свечи на выступах. В других же крупных городах кипели страсти: демонстрации одна за другой, возгласы: «Wir sind ein Volk!»12 и требования какой-то демократии и свободы.

Тот день, 9 ноября, мне запомнился отчётливо. Я сидел дома и выжигателем творил произведение местного искусства на кухонной доске для тёти Марины. Погода за окном не радовала: шёл противный моросящий дождик, завывал ветер. Я тогда очень расстроился, что не смог надеть утром в школу джинсовую куртку с меховым подвёрнутым воротником. Закончив выжигать, я позвал тётю Марину, хотел, чтобы она подошла ко мне и оценила мои усилия, но в ответ она потребовала как можно скорее подойти к ней. Я испугался и отправился в комнату, и там застал тётю Марину, безотрывно смотревшую в экран телевизора. Она попросила перевести то, о чём говорили в вечерних новостях. Из сказанного я только разобрал, что речь шла о каком-то новом порядке выезда за рубеж. Далее показывали какого-то дядьку по фамилии Шабовски, читающего с листка пророческие слова: «Гражданам ГДР будет разрешено пересекать границу без проблем через любые КПП ГДР и ФРГ… Эти правила вступают в силу немедленно». Кадр сменялся следующим кадром, экран телевизора как будто бы увеличился в размерах, заполнив всё моё поле зрения: вот Берлин, скопление людей, они обнимаются с незнакомцами, плачут, смеются, дарят друг другу цветы, лезут на Берлинскую стену, стучат молотками по зубилу, поднимают собственноручно шлагбаумы, их уже не могли оставить ни водомёты, ни пограничники. В небе нескончаемые салюты, развеваются флаги Германии, но уже без молота и циркуля.

И тут до меня дошло:

– Неужели это?..

– Так и есть… – машинально ответила тётя Марина, переключая немецкие каналы и видя одно и то же.

Ясно было одно: так, как было вчера или месяц назад, уже точно не будет никогда. По окончании программы «Время» заиграла музыкальная заставка прогноза погоды Маnchester et Liverpool, а мы продолжали пребывать в подавленном состоянии. По телевизору теперь крутили только репортажи со счастливыми немцами. Мне надоело на это смотреть, и я отправился спать. Распахнув окно, чтобы вдохнуть свежего воздуха, я прислушался к происходящему на улице. Дождь уже закончился, ветер стих. Смог различить еле слышимые слова из песни «99 воздушных шариков»13 в исполнении местных жителей. Честно признаться, я тоже побаивался ядерной войны с США и нападения НАТО, ведь в случае чего мы самыми первыми примем удар, но к такому повороту событий никто не был готов. Что, выходит, теперь всё, можно не бояться войны, она закончилась? Когда стена рухнула, всё внимание планеты Земля, мне кажется, было приковано к Германии, к Берлину. Это был город мира в ту ночь. Для меня стена была данностью, ведь, когда я родился, она уже сто лет в обед как стояла. А тут такое…

Всегда спокойные и сдержанные немцы поменялись в миг, брызгая во все стороны эмоциями и шампанским, пламенно выражали свои чувства, держа в руках бенгальские огни. Но как так? Почему немцы нас предали и выбрали Запад? Ведь ещё посол ГДР в СССР совсем недавно говорил на русском языке, что «в лице ГДР вы в любое время найдёте верного друга и надёжного союзника». Так что, выходит, это враньё? Зачем вам это нужно было, неужели мы так плохо живём? Одни вопросы, да и только. Однако после получения Горбачёвым Нобелевской премии люди заговорили о том, что со стороны это выглядело как предательство ГДР и всех соцстран Восточной Европы. Вообще, не мне судить, кто плохой, а кто хороший из генсеков, поэтому оставлю мудрую фразу из анекдота, которая содержит в себе ответ: «Когда помрёт, видно будет, какой он».

Тут наступило 10 ноября. Было уже около четырёх часов утра, город продолжал не спать, а местные жители помчались на пограничный пункт «Юссенхаузен» между Тюрингией и Баварией, расположенный всего в нескольких километрах от города. Официально открытый для всех граждан ГДР пункт уже пересекла первая машина «Трабант», давя западногерманский асфальт, аккуратно объезжая людскую толчею. Уже давно наступило утро, а веселье всё продолжалось: на улицах Майнингена из магнитол Telefunken играла сладостная мелодия «Навсегда молодой»14. Те, кто не успел убежать через Венгрию, сразу помчались в Берлин в самую гущу, а большинство, в том числе и мы, ещё пребывали в состоянии потрясения, до конца не веря, что всё закончилось здесь и сейчас. «Что же с нами теперь будет?» – этот вопрос не давал мне покоя. В этот момент дверь отворилась и в зал вошёл отец:

– Вы уже знаете? – спросил он, бросив на журнальный столик свеженькую газету Daily News от 10 ноября с заголовком: «Freedom! Berlin Wall come stumblin’ down».

– Да… Что происходит вообще?

– Не знаю. Москва, как назло, молчит, никаких указаний и инструкций. Гробовое молчание. Телеграммы уже отправили, а пока войска будут продолжать дислоцироваться на территории военных частей.

Во время подобных волнений в ГДР папу никуда не направляли наводить порядок. Советские войска и в других странах соцлагеря никуда не вмешивались, пока на их глазах творилась история, причем явно не в их пользу. В советских газетах я ни слова не обнаружил о данном событии. Казалось, что Майнинген стал краем света, словно оторвался от всего мира, пока там что-то происходило. Складывалось впечатление, что Союз забыл о нас, а ведь здесь остались советские люди! Отец, зная, что я с друзьями обычно пробираюсь через дырку бетонного забора в сторону города, строго-настрого запретил покидать периметр:

– Сейчас в городе небезопасно, не ходи пока что никуда, не рискуй.

Не спорю, мне неведома вся трагедия немцев, которых разделили. Я не знал об их стремлении воссоединиться со своими родственниками или друзьями. Для всех нас это событие стало неожиданностью. Взрослые были в растерянности не столько от происшедшего, сколько от вопроса «Как теперь жить дальше, куда девать восточные марки?». И главное, какой будет курс к западногерманской валюте? Многие сгоряча бросились менять в срочном порядке деньги на чёрном рынке, где курс был десять к одному, но, как оказалось, зря – позже их уравняли из расчёта три к одному по официальному курсу. А какой ажиотаж охватил всех, когда магазины друг за другом стали объявлять распродажи с падением цен в несколько раз! Где такое было видано вообще? Разговоры у жён офицеров нынче сводились только к обсуждению, где что купить подешевле. И даже такая хорошая новость, как полёт «Бурана», не смогла затмить мои переживания. Тяжко быть впечатлительным мальчишкой.

Вскоре наступил декабрь, а значит, уже совсем скоро будут новогодние торжества и праздничное настроение. Но нет. Я смотрел прямой эфир, в центре событий – Румыния, Бухарест. Картинки менялись одна за другой: дома с чёрными выгоревшими окнами, перевёрнутые машины, на площадях танки, убитые тела, румыны вырезают на своём флаге герб с социалистической символикой, как это делали когда-то венгры в 1956-м, из бронемашины вылезает испуганный Чаушеску, обвиняемый в геноциде своего народа, и при этом наш советский корреспондент открытым текстом называет его диктатором.

А тем временем ФРГ потихоньку начинает превращать Восточную Германию в свою периферию. Всё началось с расформирования народной армии, единичным представителям которой предстоит примерить на себя новенькую форму бундесвера после жёсткого и унизительного отбора. Потом начались торги предприятий и всего того, что было построено потом и кровью простых людей из ГДР. Одновременно с этим в сувенирных магазинах уже полным ходом шло расширение ассортимента товаров – стартовали продажи обломков Берлинской стены. А значит, маленькой республике осталось жить всего ничего. Политики подписывали какие-то договоры, принимали какие-то решения, но это уже не имело никакого значения. Новый год получился смазанным, к нам не пришли в гости ни друзья папы, ни подруги тёти Марины, и мы смотрели по ZDF выступление Дэвида Хассельхоффа на месте бывшей Берлинской стены у Бранденбургских ворот с его песней про поиск свободы15.

В 1990 году после наших событий лихорадило уже и Союз, что очень настораживало, ведь это могло привести к самым плачевным последствиям. В Прибалтике начался демонтаж памятников Ленину, и далеко не по причине их реставрации. В конце января советская армия подавляла волнения в Баку, где слышались очереди из автоматов и крупнокалиберных пушек, вокруг стоял запах пороха и костров. Молдавская ССР становится Республикой Молдова с трёхцветным флагом, попутно бросая в реку Прут цветы в сторону Румынии. Последний военный парад будет проведён 7 ноября в стране Советов… было ещё множество подобных случаев, о которых до нас доходило ничтожное количество информации, равно как и о реальном положении дел в СССР.

Последнее письмо от Ванька пришло в конце зимы. Он написал о своих ощущениях и впечатлениях от открытия в Москве первого канадского Mc’Donalds с кусающимися ценами и километровыми очередями. Все спешили отведать ранее невиданный заморский гамбургер из красивой коробочки, жареные картофельные палочки с газировкой из стакана с трубочкой. Ванёк пошёл занимать очередь на Пушкинскую площадь ещё в ночь, чтобы быть одним из первых. «Дорогое удовольствие, конечно, но я был готов потратить все свои сбережения от школьных обедов на то, чтобы покушать так же, как другие люди со всего мира. Вокруг суетятся молодые люди в красных поло и чёрных штанах, моя полы или протирая столики, у кассы меня встретили улыбчивые вежливые кассиры, обращавшиеся ко мне на вы, я поднял глаза вверх и увидел табло с яркими картинками с едой, отчего хотелось ещё больше кушать. Я постеснялся спросить, что такое «филе о фиш», и попросил чизбургер. Глаза на лоб полезли от такого, мне приятно сюда просто прийти, можешь себе представить? Даже приятного аппетита желают…» – непонятно, что побудило меня скомкать и выкинуть листок бумаги в мусорное ведро. На этом наша переписка закончилась.

В июле был снят контроль на границе между Германиями, а в начале октября ровно в полночь земли ГДР на официальном уровне вошли в состав ФРГ и Восточная Германия как субъект международного права прекратила своё существование. В новостях на карте позади ведущего теперь была изображена только одна ФРГ. ГДР больше нет. Чёрно-красно-жёлтые флаги с циркулем опущены, но зато перед зданием Рейхстага был поднят флаг ФРГ с орлом, зародился новый праздник – День единства Германии. Скоро исчезнут Чехословакия и Югославия. А пока для изготовителей карт есть работёнка. Тот день запоминающимся отпечатком встаёт у меня перед глазами. Отец пришёл поздним вечером, я не спал и ворочался из-за переполнившей моё тело тревоги. Он приблизился к моей кровати и тихонько пробормотал:

– Виталя, спишь, сынок?

– Нет, пап, не сплю.

Отец всегда честно и без утайки сообщал мне всё, что считал нужным, не стесняясь моего юного возраста. И сегодня он был как никогда откровенен:

– Мне нужно тебе кое-что важное сообщить. Из-за воссоединения Германий нам придётся покинуть территорию страны. В штабе вообще ужас что творится…

Самые худшие мои опасения сбылись в ту самую секунду.

– Что теперь нам делать? Нас примут обратно в Союзе? Я не хочу быть без дома, я не хочу уезжать…

– Отставить сопли, я тебя не так воспитывал! – резко оборвал отец. Прежде всегда безмятежный, его голос содержал сейчас нотки нескрываемого беспокойства.

Я ждал дня, когда нас выгонят отсюда. Только куда мы пойдём? Отец как будто услышал этот вопрос и добавил:

– Я прекрасно понимаю, что ты расстроен, но это не моё решение, не моя прихоть. Есть вещи, которые нужно попросту принять. Мне стыдно, конечно. Ведь именно здесь, в Германии, каждый клочок земли полит кровью наших падших воинов. Да как же это так? Афганистан потеряли, проиграли Холодную войну, теперь и отсюда заставляют бежать, – было видно, как ему больно об этом говорить.

– А что будет с нашим домом и моими друзьями?

– Дом немцам отдадут, а друзья и их родители тоже поедут домой, разница только во времени. А пока я пойду прилягу, невыносимо устал, сегодня был тяжёлый день у всех нас. И ты давай тоже засыпай, школу никто не отменял!

Вот и моя жизнь совершенно неожиданно перестала быть привычной и начала набирать обороты. Тогда я ощутил себя беззащитным, словно мамонтёнок, брошенный на льдине. Мне вспомнилась та золотая пора детства, где тепло и уютно, где я под защитой и ничего мне не угрожает. Может, это моё наказание? Но в чём я виноват? Почему это случилось именно со мной? Я всего-навсего хотел, чтобы рядом были отец с тётей Мариной и мои друзья. Это место только и делает, что отнимает у меня всё, – сначала маму, а теперь и мой дом. Сколько можно? Мне пришлось засыпать под повышенные голоса соседей, топот ног и звуки разбивающейся посуды. Помню, тогда кому-то скорую вызвали, по всей видимости, не выдержал человек дуновения «ветра перемен»16, о котором пела группа Scorpions в своей песне, ставшей в миг хитом года, если не всего XX века. Оно и понятно, ведь люди привыкли к плаванию по течению к светлым будущим годам. Люди стали более угрюмыми, рассуждая о переезде обратно в СССР и вспоминая о населённых пунктах, откуда они родом. Мы же ждали, чтобы всё утихло и снова вошло в своё русло.

Через неделю после воссоединения, на утро я обнаружил, что возле некоторых домов появились железные контейнеры. Отец тоже подошёл к окну. «Смотри, скоро один из них будет нашим», – похлопав по плечу, сказал он. На глаза наворачивались слёзы, но я сдержался. После объединения Германий пребывание советских войск было обозначено как «временное», соответственно «планомерный вывод» должен был быть произведён до конца 1994 года. Теперь я вздрагивал при малейшем звуке в коридоре, беспокойно поглядывал на входную дверь, ожидая, когда уже за нами придут и скажут, что пора уезжать.

Вместо Песочного человечка на экранах появился Кашпировский с посылом «Даю установку». У телевизоров возникли банки с водой и кремы, а «целебные» речи Чумака стали обязательным атрибутом просмотра телепередач. Да уж, веру в чудеса у народа не отнять. Отец язвительно предлагал ещё ставить батарейки рядом с телевизором и заряжать их: «Ты чего это, серьёзно? Марин, не дури, брось ты эту херомантию». Магазины с каждым днём становились пусть и не критично, но всё более пустыми, особенно после бума распродаж. На здании спортивного зала появились строительные леса, а это значит, что в этом помещении будут открывать что-то новенькое, может, даже супермаркет! Знание немецкого языка и правда часто выручало, а вот тот, кто не знал немецкого… покупал консервы для животных и ел их, сам того не ведая. На стенах домов и досках объявлений появилось множество листовок с одинаковым началом – «срочно продаётся…».

Всё, что раньше обсуждалось в курилках или на кухнях – традиционном месте для советских людей в тихой борьбе с властью – теперь говорилось в открытую. Вывод войск из Афганистана, сухой закон, перестройка, гласность, да и вообще деятельность Горбачёва становились объектами жарких дискуссий взрослых. За такое высылали из армии мигом, а сейчас всем стало плевать, этим уже было не запугать. Кому контролировать и чего бояться, если и так отправят обратно? Судьба теперь у нас одинаковая, все вместе оказались в новой реальности, торопясь уехать домой. Но были и те, кому стабильность наскучила и перемены, наоборот, давали повод включить разум, чтобы выгодно воспользоваться сложившейся ситуацией. Например, те, кто родился в ГДР, путём всяческих хитросплетений умудрялись оформлять себе вид на жительство в Германии.

Пышный букет животных инстинктов человека распустился и опылял всех вокруг. Холостые приводили к себе домой девушек разных национальностей и даже рас, с какой целью, остаётся только догадываться. На улицах кроме привычных «Трабантов» и «Вартбургов» появлялись «Мерседесы» с западногерманскими номерами. Немцы стали чаще наведываться в нашу часть, скупать оружие, причём совершенно легально, имея на руках нужные документы и разрешения. А чему тут удивляться? Всё, что можно было продать, продавали. А покупатели, в свою очередь, гребли всё подряд: продукцию предприятий, которые закрывались за ненадобностью западным немцам, любую недвижимость СССР, которая теперь не наша, так что лови выгоду. Ребята тоже не отставали от общей тенденции и таскали металлолом не ради общественно-полезного труда и не за грамоты, как раньше, а чтобы сдать его за деньги.

Люди продолжали бежать на Запад, как будто по инерции. Слишком быстро все стали злее из-за жадности и рыночных взаимоотношений. А может, они такими и были всю жизнь, просто я своим мальчишеским взглядом не мог этого разглядеть? Кто-то начал перегон импортных машин в издыхающий Союз через уже независимую от нас Польшу. Буквально года два назад такие марки машин люди могли видеть только на фотографиях из зарубежных журналов, которые тоже было не так-то легко заполучить. Сейчас же вместо воздыхания над ними появилась возможность их не то что увидеть воочию, но даже и оказаться на водительском сиденье за рулём и ощутить запах кожаного салона.

Единственный жирный плюс, перечёркивающий все минусы от происходящего, и моя личная радость – у отца появилось больше свободного времени, я стал чаще видеть его дома. Наша семья стала более сплочённой, в пустующий дом вернулся уют. Чтобы отвлечься от ситуации за окном и от нагрянувшей тоски, я наконец-то уговорил отца помочь мне собрать модель самолёта «ТУ-144», уже заранее разложив комплект из литников и декалей, демонстративно изучая развёрнутую инструкцию.

Пришёл красный закат и в наши края. Всё так же билась посуда и слышались крики. В районах, где жили немцы, были видны небольшие костры, которые магически тянули к себе. Гуляя бесцельно по опустевшим улицам военного городка и пиная пустую коробку ногой, я случайно обнаружил под ногами брошенные портреты Маркса и Энгельса возле камня, на котором солдаты вырезали фразу «Нас ждут только мамы». У стены дома ребром стоял плакат с надписью на немецком «С Советским Союзом братски навек связаны». Случайно я увидел лежащий раскрытый букварь с отчётливым отпечатком протектора сапога на странице… Я не выдержал и, едва сдерживая слёзы и жгучую боль в горле, побежал что есть мочи мимо плакатов с Лениным в анфас и подписей в стиле «Партия – ум, честь и совесть нашей эпохи», «Армия – школа мужества и патриотизма», рядом с которыми были дописаны небрежно вручную слова: «Демократия нужна и немцам, и русским». Как же противно было на душе, вы бы только знали!

Зато одеваться в школу все стали ещё свободнее – Диман Монтана пришёл на урок в розовой майке с логотипом Бэтмена, в мятых штанах фиолетового цвета с бело-бирюзовыми вставками и в кроссовках с торчащими язычками, на что учительница сделала ему саркастическое замечание, но выгонять не стала. Я тоже не отставал от общих тенденций в моде, особенно с открывшейся возможностью получать одежду из берлинских сэконд-хендов: чёрная олимпийка с красно-жёлто-бирюзовыми полосками-вставками стала моей привычной верхней одеждой в школу.

В один из обыкновенных будних дней по возвращении из школы, поднимаясь по лестнице до своего этажа, я обратил внимание на надпись «Здесь живут» у дверного глазка нашей двери в квартиру. Это ещё что за дела? Оказалось, это отец налепил данное объявление, потому как опасался, что нам начнут отключать коммунальные услуги. Через некоторое время в наш дом привезли солдат, которые выбивали двери, а потом очень небрежно выбрасывали из окон мебель, называя это «зачисткой от мусора». По округе бегали брошенные бессердечными хозяевами животные, которые жалостливо заглядывали в глаза. Мне тогда приглянулся один собакевич. Было неистовое желание завести себе хвостатого друга, но отец и тётя Марина были непреклонны в этом вопросе. Ещё буквально вчера жилые и гудящие офицерские дома как будто вымерли. После солдат в дома стали захаживать наши разведчики, у которых стояла задача пресечь распространившееся дезертирство среди офицеров и прапорщиков, собирающихся сбежать в западную часть ФРГ, чтобы получить гражданство или политическое убежище.

Через некоторое время после разведчиков стали появляться новые жильцы – немцы из Поволжья, которым предложили вернуться на свою историческую родину. От Германии у них остались только фамилии, язык да некоторые черты немецкого характера: трудолюбие, вежливость и пунктуальность. А в остальном были они такие же, как и мы, советские люди. Теперь при выезде в город отец проходил инструктаж: «Нельзя поодиночке перемещаться, выезжать в другие города, и при себе необходимо иметь аусвайс17. Со всех сторон посыпались сплетни и слухи, уж этого добра никогда не будет у нас в дефиците – по улицам ходят молодые люди с цветными гребнями на голове, называющие себя панками; местные жители стали нападать на часовых, и вдобавок осквернять памятники советским воинам, погибшим во Второй мировой войне; кто-то видел неонацистов со свастикой. Жизнь, к которой я так привык, рушилась слишком уж быстро.

И вот наступил 1991 год. Начался он смутно – нам сообщили о проведении в СССР так называемой Павловской реформы с обменом денег за трое суток. Мы тогда очень испугались за свои сбережения, не зная, как нам поменяют советские купюры здесь, вдали от Союза. Надеялись на то, что наших денег, хранящихся на сберкнижках, это не затронет, так как доверие к государству по остаточному принципу ещё теплилось в нас. Но были и хорошие новости – по центральному телевидению СССР начали показывать диснеевские «Утиные истории» и «Чипа и Дейла». Это было впервые, чтобы советским детям крутили на таком уровне американские мультики. Июль оказался богатым на события: был распущен Варшавский договор, в телепередаче «Международная панорама» сообщалось о выходе Словении из состава Югославии. Прошла инаугурация Ельцина как президента РСФСР, после чего с новой силой возобновилась дуэль за власть между ним и Горбачёвым.

Июль сменился августом. Скоро снова идти в школу, а так не хочется. 19 августа, обычное августовское утро, но не для моего отца – телефонный звонок прозвенел рано, отчего я мгновенно проснулся, но к телефону первым подошёл папа. «Слушаю, Самойлов у аппарата». Молчание. «Принял, сейчас включу». На кухне зашлёпали домашние тапочки, послышались звуки вещания радио о том, что Горбачёв серьёзно болен и теперь его обязанности президента СССР будет исполнять некий Янаев; уже 2 часа как введено чрезвычайное положение на полгода и образован Государственный комитет по чрезвычайному положению. Что происходит? Снова звонок. Отец снял трубку, но в этот раз быстро собрался и, хлопнув дверью, ушёл. Отличное начало недели, блин. Я уже не смог заснуть, да и солнечный свет слепил так, что все мои попытки спрятаться, укрывшись с головой простынкой и подушкой, были тщетны. Меж тем отец прибыл в штаб полка. Подойдя ближе к помещению дежурного по штабу, он увидел, что по чёрно-белому экрану телевизора запорхали белоснежные девы в грациозном балетном спектакле «Лебединое озеро». Подобное советские граждане видели, когда в СССР хоронили Брежнева, Андропова и Черненко. Нехороший знак… А дежурный, судорожно нажимая на кнопки с обозначением советских телеканалов, получал один и тот же балет:

– Не понял, что за херня…

– Ёлы-палы, да выключи ты его, от этой мелодии меня уже тошнит!

Только начав подниматься по лестнице к своему товарищу в кабинет, отец услышал внезапное сообщение от обезумевшего оперативного дежурного: весь личный состав посадить перед экранами телевизоров, будет передано важное сообщение от правительства. Оперативный орал не переставая, добавляя через каждое слово известное матерное междометие.

– Похоже, что-то в Москве чрезвычайное произошло, – лениво сказал вслух спускающийся вниз офицер, зевнув. В штабе телефоны трезвонили бесперебойно.

– Третья мировая, что ли, началась?

– Да нет вроде.

– Может, катастрофа типа Чернобыля?

Ни то, ни другое. Государственный переворот. Отец всё же добрался до своего товарища:

– Лёш, ты что, телевизор не смотришь? В стране переворот!

– В какой нафиг стране?

– В нашей, ёперный балет!

А разве такое вообще возможно? Наверное, это шутка такая неудачная. Но сегодня вроде не 1 апреля. Нет, это действительно не розыгрыш – пришёл приказ из Главного штаба Западной группы войск о приведении военных частей в боевую готовность с соответствующими рапортами о проведённой работе. Это была большая неожиданность. Сначала даже не было понимания того, что же произошло на самом деле, и, главное, что говорить личному составу. События стали развиваться стремительно. Громкая сирена ревела, солдаты в неведении при полной выкладке ожидали худшего. На плацу спустя время появился политрук, который сообщил, что власть в Москве взяли путчисты и, возможно, понадобится исполнить свой воинский долг – лететь к ним на помощь с оружием в руках. Техника зашумела, загудела. Шум, гам, мат-перемат, БРДМ по плацу разъезжает, начальство в растерянности. А тем временем в нашей квартире, точнее у её порога, звучит голос отца:

– Марин, вставай, в Москве путч! – я резко проснулся от возгласа отца. Когда он успел вернуться?

– Плюрализм, тьфу ты! Теперь вся эта мразь полезет из своих щелей, долго не заставят себя ждать, – я узнал голос папиного сослуживца, который являлся начальником вещевого склада и был известен своими цитируемыми фразами, такими как «Бери больше, кидай дальше, отдыхай, пока летит!», а ещё был любителем баночного пива, которое он, не стесняясь, уже открыл и распивал, плюхнувшись на наш диван.

– Тише! Виталик ещё спит, – тётя Марина накинула на ходу халат, выйдя в прихожую.

– Пап, что случилось? – сонно промолвил я, потирая глаза из-за того, что не выспался.

– Не для твоих ушей разговор, иди погуляй! – давненько я таким отца не видел.

На самом деле меня это вообще не интересовало, потому я решил вернуться обратно в постель и попытаться досмотреть сон. Ввиду того что это происходило очень далеко и повлиять на что-то, находясь здесь, никто из взрослых не мог, им только и оставалось, что громогласно причитать да выкуривать сигарету за сигаретой из пластиковой пачки Philip Morris. Что будет дальше? Размешивая сахар и при этом громко постукивая ложкой о стенки кружки, взрослые следили за происходящим на экране телевизора. У всех точно так же шло «Лебединое озеро», словно с опцией «повтор на бесконечное время», что весьма дезориентировало. Позже показали каких-то дядек за длинным столом. Это и были те самые члены ГКЧП, решившие провести пресс-конференцию. Отцу было очень неприятно, он не мог ничего сделать для своей Родины, на верность которой давал клятву, но виду не подавал. Для меня слово «война» было чем-то абстрактным. Что-то невесомое и пугающее, но обязательно не касающееся меня и моих близких. В дверь постучали. Отец открыл, зашёл солдат и доложил, что «приказ министра обороны в шесть часов всем должностным лицам быть на телефоне в своих кабинетах».

– Это всё?

– Так точно!

– Мля, только собрался поесть… Свободен, боец, – отец повернулся к своему боевому товарищу, глубоко вздохнув, сказал, – Ну чё, Саныч, пошли.

Ночевать он в тот день остался в штабе. Тётя Марина продолжала смотреть телевизор до ночи в ожидании новой информации о происходящем. Новости до нас доходили с большим опозданием. Никаких официально подтверждённых сведений не было ни от кого, а по телевизору ничего толком не объясняли, поэтому среди взрослых бродили страшные, но сомнительные слухи. Утром не хотелось вставать с постели. Меня накрыло чувство, что танки добрались до улиц Майнингена. Я рисовал у себя в голове, как эти огромные боевые машины стоят на дорожных автомагистралях, где до них ездили автомобили и переходили по пешеходной зебре люди. Бр-р-р-р, какой ужас.

Благо всё обошлось. Буквально через пару дней Горбачёва освободили, после чего он объявил проигрыш ГКЧП как величайшую победу перестройки. Те трагические и наполненные драматизмом 72 часа для страны я провёл на немецкой земле. А атмосфера, которая царила тогда, представляла собой господство страха и тягости от ожидания и неизвестности. И вообще, что это такое было? Казалось бы, какие-то 3 дня изменили Советский Союз и потрясли весь мир. Кто стал возвращаться с каникул к новому учебному году, ничего внятного не рассказывал. Более-менее отчётливую картинку я собрал только у тех, кто был в Москве, – про появление из ниоткуда бронетехники вокруг Кремля и на Манежной площади, про баррикады и толпы людей у Дома Советов и мелькание везде странного бело-бирюзово-красного флага.

Ох, как бурно закружились события первых дней после путча! Стоило только посмотреть вернувшийся в эфир выпуск новостей – закрытие и опечатывание райкомов КПСС… Всё ещё несут траурные букеты на место гибели трёх москвичей в путче… Президент Горбачёв слагает с себя полномочия генерального секретаря ЦК КПСС… А сколько эмоций вызвал сюжет про снос памятника Дзержинскому в Москве. Удивительная вещь – насколько легко стало поддаваться разгрому то, что называется «советской властью», которое все и каждый, даже противники, считали незыблемым и непобедимым феноменом. Но зато мы теперь не «империя зла» и можно не переживать за наступление ядерной зимы. От этой мысли даже настроение повысилось. Теперь войны точно не будет.

Вот и кончилось лето. Наконец-то стало известно о месте передислокации нашего полка – личный состав собирались перевести в украинский город Белая Церковь. Отец не захотел присягать на верность этому новоиспечённому суверенному государству и решил вернуться в родной Ростов-на-Дону, даже ценой риска потери всех привилегий для военных. Хотя папа по этому поводу не сильно истязал себя. Он уже тогда принял решение, что надо завязывать с военной службой. После откровенного разговора с кадровиками в строевой отец понял, что вариантов у него немного: перспектива быть переброшенным если не в Украину, то в какой-нибудь далёкий Сибирский военный округ, либо же вообще попасть под сокращение с досрочным увольнением из рядов вооружённых сил. О втором варианте развития событий давно шептались между собой другие военнослужащие, у которых, как и у отца, срок контракта подходил к концу. Конечно, стабильная жизнь в новой Германии выглядела намного привлекательнее, чем измученный экспериментами в области политики Союз. Но, к сожалению, возможности остаться здесь легально не было – как отец ни пытался, выше головы не прыгнешь. Если бы всё сложилось в нашу пользу, на этом мой рассказ здесь бы и закончился – никому не интересно было бы читать про спокойную размеренную жизнь без особых приключений.

В то время военным людям с семьями было сложнее морально перестроиться и подготовиться к отъезду в Союз, прямиком в неизвестность. Но нужно иметь в виду, что это уже не та страна, какой она запомнилась военнослужащим при последнем расставании. Да, известный факт, что офицер или прапорщик, да даже сверхсрочник, отдавшие всю жизнь военной службе и уже установившие для себя какие-никакие границы зоны комфорта, в гражданской жизни чувствовали себя словно рыба, выброшенная на сушу. Отец не рассказывал, что в армии стала происходить какая-то несуразица, только сказал как-то раз, что из военных вечно делают заложников решений политиканов. Хотя он всегда следовал принципу – если это нужно Родине, мы беспрекословно выполним приказ. Но тут что-то пошло не так. Я не знал, какая борьба у отца шла с самим собой – на одной чаше находилась необходимость в обеспечении благополучия сына, на другой расположились его собственные жизненные принципы. Но решение всё равно нужно принимать и нести за него ответственность. Свои намерения отец не озвучивал до последнего момента, пока не стало ясно, что он отказался лететь со всеми на самолёте.

Что касается оставшейся техники, закреплённой за полком, было решено просто распродать её по цене металлолома. Что случилось со знаменем полка и куда оно подевалось – до сих пор для нас загадка. Отец присутствовал на последнем построении остатков нашего полка на плацу за пару суток до нашего отъезда. После он зашёл к знакомым немцам, чтобы попрощаться навсегда. Теперь настало время решения бытовых вопросов по покупке одежды и бытовой техники, но отец меня в это не вовлекал, всё решал сам.

В школе вместо нового учебного года для некоторых из нас, и меня в том числе, был выпускной в весьма исковерканной форме: перед своим отъездом мои одноклассники исписали классные доски в кабинетах и свои галстуки. Писали друг другу пожелания на открытках. Вспоминать подробности не хочется, а то снова слёзы навернутся. Я дал себе обещание, что обязательно напишу всем письмо по приезде, но это было неправдой, о которой я и сам не догадывался.

Ну что ж… Пора собирать вещи и сваливать отсюда! Но ни я, ни мой отец, ни тётя Марина, ни мои друзья, никто и подумать не мог, что СССР, чьи границы и принципы отстаивались здесь, в Германии, ждёт та же участь, что и ГДР, только в более массированных и кровавых масштабах.

Незаметно подошёл и наш черёд уезжать. Выехать теперь уже из ФРГ получилось только в середине месяца. Наш некогда зелёный оазис стал брошенной полупустыней. Наша семья только-только собиралась покинуть страну, но нас как будто что-то выталкивало. Ещё с позднего вечера мы готовили свои пожитки и купленную немецкую мебель для погрузки в железнодорожный контейнер. Долго ломали голову, брать или не брать с собой немецкие игрушки для ёлки. В итоге ковры мы вынесли на помойку, хрусталь раздали в добрые руки, а сервиз «Мадонна» с перламутровыми переливами подарили тёте Марине на память о счастливом времени, проведённом на этой земле. Она в ответ отдала нам несколько фотографий, однако по непонятной мне причине отказалась ехать вместе с нами. Все свои игрушки я не мог отвезти домой, но и немцам я не хотел ничего оставлять, нетушки! Я их раздал малым; а мне презентовали журнал-комикс Mosaik. Я не побрезговал исписать цветными карандашами всю стену поверх обоев в своей комнате, увековечив, что пошло оно всё!.. Это будет мой последний переезд! Извините, накипело уже просто.

Некоторые ребята со двора уже покинули Майнинген. Кто на подержанной западногерманской машине, приобретённой за копейки по нашим меркам, кто, как и большинство, на поезде. Тех, кто остался, наполняло ощущение потери, мы все стали очень близки, даже те, кто когда-то был в ссоре. Горе объединяет, когда оно общее. Из военного универмага я передал Генриху персики, которые он так любит. На душе было грустно, на улице солнечно, а в квартире пусто. Взяв для перекуса по дороге пакет с бутербродами, которые тётя Марина предусмотрительно состряпала нам, я пошёл к контейнеру. Отвернувшись, пока нашу мебель грузили в чехословацкий грузовик Tatra, у которого под тяжестью нашего имущества начали выравниваться задние колёса, я увидел приближающегося быстрым шагом в мою сторону Монтану-младшего с пакетом в руках. Отдышавшись, положив руку мне на плечо, он посмотрел мне в глаза и сказал:

– Веталь, я знаю, что ты не мог себе этого позволить, но об этом очень мечтал. Это олимпийка Montana тебе на долгую память. Может, свидимся ещё.

Я был в оцепенении, не мог и пошевелиться.

– Спасибо тебе, Дима! Я никогда этого не забуду, – и обнял его.

– Да ладно, не бери в голову.

Шофёр посигналил, напоминая тем самым, что время идёт и пора ехать.

– Иди, тебя ждут уже.

Я сжал в ладони заветный пакет и залез в грузовик. Как только он тронулся с места, я высунулся из окна и замахал рукой всем тем, кто теперь останется в памяти, в сердце и в моём детстве. Было немного грустно от того, что придётся возвращаться обратно в СССР. Мы проезжали мимо вывесок на русском, слыша обрывки русской речи, виднелись солдаты на плацу на вечернем разводе, которые постепенно превращались в силуэты и позже – в точки. Вот наш КПП с серыми воротами, украшенными пятиконечными красными звёздами, и со свежей надписью белой краской «Прощай, Германия!» – всё, наша часть осталась позади. Я залез внутрь пакета и пальцами нащупал там ещё и фотографию, где я с Димой и старшаками сфотографировался на крыше во время наших посиделок. Сзади было написано: «Лучше вспомни, а потом взгляни, чем взглянешь, а потом вспомнишь». Вдалеке виднелись небольшие ручейки военной техники, уже проданной третьим странам. Серой змейкой потянулось шоссе до вокзала. Из интересного по пути был только плакат с военным офицером в парадной форме и миловидной девицей, предлагающей ему попробовать сигарету марки West. Под шуршание шин грузовика я не смог обуздать сильное желание подремать и поддался ему. Не помешала даже громко игравшая песня «Бутылка вина» Шуфутинского.

На вокзале толпились люди, стояла нехарактерная доселе суета. На перроне возле товарных вагонов – очереди солдат с букетами цветов и расстёгнутыми кителями. С другой стороны – длинные платформы с военной техникой, на которой была выведена весьма неоднозначная фраза: «Мы вернёмся, и с победой!». Впрочем, это конечно ничего под собой не подразумевало, со стороны это больше походило на бегство. Очень грустно. А вдвойне печальней от того, что я в эпицентре этих событий. Я не хотел таких перемен. Вагоны исписаны надписями типа «Домой, на Родину!»; под гитарный перебор напевали мотив: «Прощай, Германия, прощай! Нас ждёт любимый отчий край, давно угас пожар войны, друзьями расстаёмся мы».

Провожали нас и правда торжественно, прямо с размахом, даже снимали для телеканалов репортажи, как мы садимся в поезд. Только один вопрос: а как они видят эти события со своей стороны? Я, наверное, уже никогда и не узнаю. И вот перед нами предстало детище рижского вагоностроительного завода – поезд RVR тёмно-зелёного цвета. Я сразу пошёл в вагон, пока отец разбирался с погрузкой нашего добра и где-то застрял. Заняв своё место в купе на нижней полке, я не сразу обратил внимание на то, что на меня пристально смотрит пожилой фиксатый мужчина, лежавший напротив меня. Когда наши взгляды пересеклись, он сказал фразу, почему-то запавшую в душу:

– Свобода… Её вечно хотят иметь под боком. Советский народ никогда её не видел, а теперь вот появилась возможность заполучить её… Неужели так плохо мы живём при советах? За нас государство думает, о нас заботится! Бесплатная медицина и учёба? На, получи сполна! Квартира и машина? Поработай, не ленись – и пожалуйста, распишитесь! При желании можно было достать всё. Ну вот получит сейчас народ свободу, а ведь он даже и не знает, что с ней делать. После университета или армии пойдёшь на все четыре стороны – никаких гарантированных рабочих мест, сам принимай решения, сам верши свою судьбу, сам расставляй приоритеты, сам, сам, сам… Глупый народ, верит всему, что ему преподносят. Вот когда придёт полная жопа, начнётся беспредел такой, что не к кому будет пойти пожаловаться… Рыба сгнила с головы, не дай вам Бог жить в эпоху перемен…

Мужчина не договорил до конца, его одёрнул отец, незаметно оказавшийся рядом:

– Послушай, дед, что ты лечишь тут? Иди покури, не трогай моего пацана.

Дед нахмурился, что-то процедил сквозь зубы, но взял папиросы и пошёл в сторону тамбура.

– Он тебя сильно загрузил?

– Не, нормально всё.

– Не обращай на него внимания, он немного того. Всё будет у нас хорошо, едем домой!

А ведь дед оказался пророчески прав… Не до конца осознал я всю справедливость высказывания… В моём возрасте свободой считалась возможность выйти погулять, когда хочется, не спрашивая разрешения у родителей, и этого мне было вполне достаточно.

– Ты где задержался, пап?

– Солдатиков грузили в товарняки, нагло обманывая, что нет пассажирских вагонов для солдат. Но одного я с боем выдернул к нам в вагон, с нами поедет, сейчас покурит и подойдёт. Землячество никто не отменял, – пояснил он.

Гудок. Рывок. Тронулись. И с каждым последующим постукиванием колёс слова и музыка зазвучавшего перед отправлением гимна ГСВГ становились едва различимым эхом. Махать в окошко было некому, проводить нас из близких никто не смог или не захотел. Даже тётя Марина и та не пришла. Какая теперь разница? Моим телевизором стало стеклянное окно, отделяющее меня от просторов Германии. Так себе кино, конечно, но выбора мне никто не предоставил. Единственная радостью было пить чай из фирменного атрибута советских вагонов – стакана в металлическом подстаканнике. Ещё можно было пойти в соседнее купе, где среди яств и стаканов на столике сидела морская свинка, с которой разрешали поиграть. На польской границе я увидел очередь людей с клетчатыми баулами, заменившими привычные дипломаты и чемоданы.

Угрюмо молчавший солдат решил выскочить на перрон во время остановки и куда-то побежал. Спустя время солдат вернулся улыбчивым с сигаретой Muratti за ухом и протянул мне переливающийся кошелёк со стереофотографией подмигивающей девушки. Он приобрёл его для себя и для меня у новоиспечённых польских предпринимателей, которые навязывали своё барахло пассажирам поездов.

Снова тронулись. Теперь с нами в вагоне были и челноки, или контрабандисты, или валютчики, а может, всё сразу в одном лице. Как только они узнали, что мы едем в Ростов и сами мы оттуда, умолкли, долго косились и незаметно отодвигались от нас, а потом вообще исчезли из нашего купе. Странно, что мы такого сказали? Вот-вот скоро мы пересечём границу. Семафоры мелькали яркой цветной вспышкой. Когда отец сказал, что мы на польско-советской границе, внутренняя тревожность испарилась. Значит, мы где-то на территории Беларуси. Отец задумчиво смотрел в окно, думая о своём. Чтобы скрасить хоть как-то время, солдат решил показать мне свой дембельский альбом. Это действительно немного отвлекло меня от грустных мыслей.

Вне зависимости от рода войск или лет службы, в каждом дембельском альбоме у тех, кто проходил свою службу в Майнингене, на обложке вы увидите нарисованный замок Ландсберга, либо его фотографию. На первой странице я пробежался глазами по тексту типичного вступления: «…И пусть даже через много лет, нечаянно прикоснувшись к этой реликвии, невольно вспомнишь бессонные ночи, тревоги, подъёмы и всё то, что включает в себя незабываемое слово «АРМИЯ». На следующей странице были уже как его личные, так и совместные с сослуживцами фотографии с подписями. Сразу видно, у тёти Марины заказывал. Больше всего мне понравилась одна фраза, я готов вам наизусть её пересказать: «Быть может, встретимся в пивной, друг друга угощая, а может, встретимся в бою, друг друга защищая». Сильно же звучит, скажите? До последних страничек с коллажами из фотографий известных достопримечательностей Майнингена я не долистал – убаюкивающий стук колёс погрузил меня в сон. Потом посмотрю, путь всё равно предстоял неблизкий. Вы бы только знали, как уныло и муторно было ехать в этом поезде.

Эх, приятно было пройтись снова по воспоминаниям из беспечного детского времени, когда смотрел на мир сначала сидя на плечах у отца с высоты его роста, а потом изучал его на своих двоих. Писать об этом тяжело, потому что вместо слов и предложений меня поглощает память. Мне совсем не хочется исписывать лист бумаги перед собой, вместо этого меня тянет откинуться на спинку стула, скрестив руки на затылке, и смотреть в окно, а на самом деле смотреть внутрь себя, где перед глазами предстают мои друзья. Другие прощаются со своим детством, забывая слова считалочек, переставая разговаривать со своими игрушками, пряча их в чулан. А я оставляю его здесь, в Германии. Улыбка сама непроизвольно появляется на лице. Наверное, я счастлив… Хотя почему «наверное»?.. Так и есть! Пускай ребёнком я был за границей, и мы видели то, что было недоступно моим сверстникам из СССР, но Германия стала родной каждому советскому человеку, прожившему здесь, я уверен, лучшие годы своей жизни! Мне кажется, что, повстречав на своём пути знакомые этикетки, или вкус, или запах, я мгновенно вспомню ГДР, страну, которой больше нет. Очутись я здесь снова, всё нашёл бы даже с закрытыми глазами. Я думаю, желание вернуться обратно в ГДР меня не будет отпускать ещё продолжительное время. Если раньше я хотел отправиться в будущее на машине времени, то теперь я хочу назад, обратно в прошлое. Подарки ребят, фотографии тёти Марины, открытки Gruß ans Meiningen и шрам на коленке – единственное, что я привезу на свою, так сказать, историческую родину. Жалею только об одном: что так и не вышло наведаться в Берлин. Но я гнался не за достопримечательностями этого замечательного города, я был заложником навязчивой мысли – а вдруг я встречу свою маму? Подобно перелётным птицам, мы летим навстречу своей судьбе – на юг. Итак, моя конечная станция – Ростов-на-Дону.

2 глава. Возвращение

(1991 год)

Фильм «Берегись автомобиля» начинается со слов о том, что эта невероятная история могла произойти в том числе и в Ростове-на-Дону, помимо других городов. Что ж, вполне может быть. Но одно известно наверняка – такую историю практически невозможно выдумать в своей голове, только если попасть в её круговорот, а может, даже в эпицентр, или банально пересказать чужую. Да, бесспорно, для того времени история похожа на типичную, ту или иную часть вы слышали от кого-то или где-то читали, но она одновременно и личная, а значит уникальная.

В книгах привычным сюжетом было описание возвращения главного героя туда, где он был счастлив, – в то место, где он провёл детство. Но на Виталика это не могло распространяться. Ведь он едет туда, где его никто не ждёт, да и он сам не рад факту возвращения. Здесь нет тех мест, при воспоминании о которых на сердце становилось теплее. Здесь он не бегал босиком по лужам после дождя, здесь нет абсолютно ничего родного его душе. Все рвались на Запад, а он приехал туда, откуда все старались сбежать.

У его отца Алексея возник резонный вопрос: либо посвятить себя сыну, устроившись на легальную работу, либо же гоняться за сладким куском, вкусить его года этак на три и при этом каждый день рисковать своей жизнью. Для него выбор был очевиден. Его комфортный мир резко рухнул, а единственным ориентиром в жизни оставалось отцовское обязательство перед сыном. Понятное дело, что он растерялся, хоть и не подавал виду. Алексею предстояло привыкнуть к ритму гражданской жизни, к городской суете и суматохе, а это будет очень тяжело, особенно если ты приехал из маленького спокойного городка в шумный мегаполис. Но человек – существо, которое адаптируется к любым условиям.

Для него, как для отца, ситуацию усложняло ещё и осознание того, что Виталик уже подросток, а значит, нужно оберегать сына от всяческих соблазнов, которые могут привести его не туда. Нужно не забывать и про то, что Алексею не с кем было разделить свои невзгоды и тяготы быта. Он так и остался в одиночестве, соседка Марина за ним не поехала. Но у него просто не было права на проявление слабости, нужно совладать с этими переменами в жизни. Кроме него, у Виталика никого нет, он может остаться сиротой не дай бог. А что перемены? Кто его знает, какие они будут, что будет дальше, к чему надо быть готовым…

Да, Алексей Самойлов пусть и верил в коммунизм, но не был ярым последователем советской идеологии. Тем не менее он не считал, что упустил в воспитании сына что-то важное, как ему казалось. В отличие от других, он не менял своё мнение на ходу – вчера целуй портреты Ильича, а сегодня уже голосуй за Ельцина, за демократию. Алексей занял скорее выжидательную позицию, место наблюдателя со стороны, не выдвигая гипотез, к чему могут привести происходящие вокруг изменения. Он развил в себе умение прекрасно адаптироваться под необходимые сформировавшиеся запросы в обществе и получать из этого выгоду, памятуя завет Льва Троцкого о том, что победу одержит не самый сильный или умный, а самый гибкий. Это только на первый взгляд такая характеристика Алексея кажется странной. Но люди, знающие его лично, понимают, что Лёша отлично находит контакт практически с любым человеком, невзирая на его характер или «тараканов». Это и помогло Самойлову-старшему обзавестись нужными знакомствами, по цепочке которых он и вышел в вооружённые силы. Смешно и говорить, но в школе Алексею часто пророчили судьбу рецидивиста, который проведёт свой век в стенах тюрьмы.

Итак, и в какое же место переезжают Самойловы? Одиннадцать лет, как здесь не строится коммунизм, который стал считаться утопией. Здешний народ искренне верит: чем скорее распрощаемся с социализмом, тем быстрее заживём как люди! А потому было решено вмиг обесценить и разрушить труды предыдущих поколений, построивших всё то, что имеем сейчас. Но общество ещё не подозревает, что его ожидает в ближайшем будущем и какую цену придётся заплатить за такую веру: страна исчезнет, придут нищета, криминал, смерть, эмиграция и безденежье. Но давайте вернёмся к истории наших героев.

Вот-вот семья Самойловых прибудет на место назначения. За окнами сплошной сотканной тканью легла умытая утренней росой степная местность. Проезжая по железнодорожному мосту, Виталик обратил внимание на две каменные опоры посреди реки Дон, являющиеся остатками когда-то действующего железнодорожного моста, построенного ростовскими купцами по проекту американского инженера. Отец, заприметив интерес сына к конструкции, рассказал ему о том, что мост, по которому они сейчас едут, соединяет Европу и Азию, но самое интересное происходит, когда к мосту подходит очередь из крупных судов: ферма моста ползёт вверх между двумя подъёмными башнями. Услышав лязг колёс, отец встал, а вместе с ним и Виталик. Приехав на пятый путь вместо первого, Алексей был неприятно удивлён:

– Чёрт, придётся через второй этаж идти. Давай сразу к лестнице.

С семьёй Самойловых на вокзале Ростов-Главный вышли ещё несколько офицеров и прапорщиков; Алексей заранее попрощался с каждым из них, после чего вместе с Виталиком взял вещи, что были с ними, остальные им должны будут доставить по их домашнему адресу прописки, и поспешил покинуть вагон, ведь поезд проходящий, а значит, остановка всего 5 минут, нужно торопиться. Виталик огляделся: судя по лужам в ямах сухого асфальта, недавно в городе был дождь, но тем не менее сейчас было солнечно и жарковато, даже пришлось расстегнуть олимпийку. «Повезло же нам попасть в момент бабьего лета», – подытожил Алексей. Большего Виталик не успел разглядеть, нужно догонять отца. Перроны показались такими длинными, что сразу в голову пришла мысль о геометрических лучах – таких же бесконечных. Кто-то решил срезать свой маршрут и уже перебегал через железнодорожные пути, присоединяясь к прибывшим пассажирам последних вагонов других поездов, которые исчезали за дверями жёлтого двухэтажного здания. За ним скрывался открытый переход, которым пользовались те, кто хотел избежать сутолоки у центрального прохода на Главный железнодорожный вокзал. Тем временем Виталик уже шёл по навесному мосту, причём настолько быстро, что не успевал оглядеться и даже потерял из виду всех соседей по вагону, с которыми он сюда приехал. Теперь каждый сам за себя. И снова он спускается на перрон. И вот он уже в здании вокзала.

Оказавшись внутри, люди перемещались по залу ожидания, лишь замирая и поднимая головы в момент объявления о прибытии и отправке поездов. Внутри вокзал был грязным, неуютным, равнодушным к тем, кто отбывает и прибывает. Пройдя по второму этажу к лестнице, ведущей вниз, Виталик обратил внимание на горельеф справа с голым по пояс казаком, сидящим на бочке, с ружьём в одной руке и то ли трубкой, то ли чаркой в другой. Отец и толпа подгоняли его быстрее покинуть здание вокзала. Возле табло расписания поездов технический персонал, стоя на рабочей люльке, монтировал новое время отправления поездов со станции Ростов-Главный СКЖД. Тут перед Виталиком мелькнули сотрудники милиции, спешащие спасать девушку, к животу которой приставил пистолет уроженец Чечено-Ингушетии, увидевший впервые в своей жизни на запястье часы «Чайка» и предсказуемо пожелавший забрать их себе.

Наконец Виталик с отцом выбрались из здания вокзала. На выходе из него висел выцветший плакат, жизнерадостно гласивший: «Пусть крепнет и процветает наша великая советская Родина – оплот мира, демократии и социализма!». Вот только увиденное вокруг сильно разнилось с этим лозунгом. Виталик уже увидел результаты введённой народу инъекции перестройки, причём в низменных её проявлениях, романтику «уезда за границу» с концами и ненавистью к своей стране. Все вокруг ходят в варёных джинсах и куртках, прямо как из писем Ванька, часто плюют на асфальт и флегматично поглядывают вокруг. Много кто ходит короткостриженым в стиле «бокс» или «полубокс», как будто только вернулся из армии или тюрьмы. Много ларьков с надписями на смеси английского с суржиком; газеты с практически обнажёнными женщинами: «change of wind» принёс и сюда эротику Запада; базарная брань да ругань, которой не слышал ранее. Куда смотрит милиция? Новые запахи – жареные пирожки вперемешку с табаком, мочой и выхлопными газами.

Да, вот она, из ряда вон выходящая советская действительность, отличная от того, что вещали по телевизору и печатали в колонках газет. Виталик предполагал, что будет что-то подобное, но не настолько же. В СССР шла своя холодная война, только гражданская, как в одноимённой песне Игоря Талькова. Это всё олицетворяет неизбежные перемены, чьи шестерёнки уже неустанно начали своё движение. Тут следует сразу оговориться, что на фоне происходящего в отдельно взятом городе вы вполне способны судить и полностью о стране, если, конечно, этот город не Москва или вернувшийся к первоначальному названию Санкт-Петербург.

Через пару сотен метров, у здания автовокзала, где по совместительству были остановки общественного транспорта, картина не сильно изменилась: бойкая торговля цыганок украшениями, внешне напоминающими ювелирные, то есть золотые, но на самом деле из «кастрюльного» золота, сваренного из самоваров; толпа зевак, ожидающих своего рейса автобуса, а в центре игра в напёрстки. Вот три стаканчика, вот поролоновый мячик. Ряженые ребята в толпе с крупными ставками и выигрышами, отчего у других зажигается азарт тоже попробовать. Крепкого телосложения ведущий созывал сладкими частушками:

– Не уверен – не играй, а уверен – не зевай!

Виталик засмотрелся, пытаясь уловить манипуляции рукастых фокусников и, параллельно, наблюдая за отчаянием, страстью, победным куражом и горечью поражения – и всё это за несколько минут. Но тут отец схватил его за руку, резко одёргивая:

– Уйди, обманут, игра для лопухов.

– Я просто смотрю, пап.

– Я сказал, отойди отсюда! – встретившись взглядами со стоящими рядом крепкими молодцами вокруг ведущего, настаивал на своём Алексей.

Пришлось послушаться. Только они отошли на приличное расстояние, как послышался крик очередного простака, который осознал, что его обманули, но ведущий сумел улизнуть и был таков! Обычаи, царившие на донской земле, вызвали у Виталика неизгладимое впечатление.

Вернувшись обратно к зданию с надписью «вокзал» и большими часами, Алексей увидел человек шесть с детьми в очереди возле стоянки такси и суетящегося контролёра-диспетчера таксопарка. Осознав, что тут они потеряют много времени впустую, семья Самойловых прошла чуть поодаль к другим машинам с шашечками и зелёными фонариками. К другим, потому что правила проезда здесь абсолютно иные, а самих водителей в народе называли «бомбилами». Поиск таксиста с адекватным ценником тоже занял некоторое время:

– Нам до Чкаловского надо, дружище.

– Та без бэ, сорок рублей, и погнали.

– Ты чё, с дуба рухнул, какие сорок рублей, за что?!

– А вы чё, местные?

– Ну да.

– А, не, мы работаем только с иногородними.

Возвратившись через подземный переход к автовокзалу, Алексей повторил попытку:

– Сколько до Днепровского?

– Четвертак.

– Да вы чё, я билет на поезд леваком за столько покупал из Вильнюса до Харькова.

– Не моя проблема.

Алексей поёжился – ничего в Ростове не изменилось. Но тем не менее он смог настоять на своём и уговорить шофёра немного снизить цену. Алексей знал, что в этом городе всегда можно к любому найти подход, был бы язык подвешен. Слабое утешение, но всё же. Когда они уже были в такси и конница под капотом понесла их по городу, Виталик увидел, что рядом с парковкой группа военных жестикулирует и кричит, выясняя что-то у милиционеров. Что-то произошло, это точно. Из приоткрытого окна до него донёсся крик: «Высадили нас в чистом поле считай, куда нам теперь идти жить?» Как окажется потом, много кому не дали ни жилья, ни денег, ничего после их возвращения на родину. Государство совсем не позаботилось о своих сыновьях – не то что квартирами не обеспечило, даже казарм не было для расселения.

– А ну закрой окно, тебя ж продует.

Город вокруг Виталика начал двигаться. Замелькали остановки, где стояли стенды с развёрнутыми листами газет со свежими и не очень новостями. Солнечные блики, играющие на окнах зданий, слепили, словно вспышки фотоаппарата. Вместо восточногерманских «трабантов» с «вартбургами» по дорогам проносились советские «копейки», «запорожцы», «шестёрки».

Таксист оказался говорливым мужчиной и стал взахлёб рассказывать Алексею про своё горе:

– Взял заказ на Западном, на Стачках, подъехал к общаге на Зорге, меня избили трое чурок за отказ платить, прямо на глазах у прохожих. Где это доблестное казачьё, которое только и делает, что балаболит да устраивает показы мод, навешивая на себя медальки?

– Какой ужас… По молодости помню, у нас максимум один армянин или кореец был в классе, если не во всей школе, – Алексей не очень хотел поддерживать разговор, да ещё и на такую тему, но всё же пришлось изобразить заинтересованность.

Но таксист понял, что попутчики не расположены к беседе, а потому остаток пути в салоне машины было тихо. На подъёме от вокзала по улице Энгельса отец указал пальцем Виталику на два дома с башнями на крышах, назвав их западными воротами города. Виталик, опёршись головой о боковое стекло, глазами равнодушно провожал проносящиеся мимо здания, устав их рассматривать. Ему Ростов показался тогда большой страной, а его районы – целыми городами. После продолжительного проживания в другом государстве тебя неизбежно ожидает период акклиматизации, зачастую болезнетворного характера. К жизни в таком городе, как Ростов-на-Дону, Виталик подготовлен не был. В Германии все знали друг друга в лицо, а здесь, может, и те же русские, но они не знакомы Виталику. Никто не улыбнётся, не скажет: «Здарова, Веталь», не пожмёт руку, не предложит сбегать на речку Верру. И если, начав жить на новом месте, вы пьёте другую воду и едите другую пищу, то тут всё понятно, это не так сложно принять. А вот принять одновременно развал детства и его резкий уход в небытие не так-то просто, как может показаться на первый взгляд. Ещё сложнее принять бытие другого мира, в котором ты не жил. Квартира в Германии со вкусным запахом приготовленной тётей Мариной еды, отцовским одеколоном, сундуком с игрушками, видом из окна – это всё теперь казалось ненастоящим. Поток мыслей прервал отец:

– Всё, выходим, приехали.

Итак, семья Самойловых пожаловала в родные пенаты – в Чкаловский посёлок. Как только ни коверкали местные его название, обзывая то Чихаловским, то Чукаловским. Стоит отметить, что у ростовчан эта часть Первомайского района пользовалась весьма определённой известностью. А какой именно и почему, Виталику предстояло узнать чуть позже.

– Вот здесь, сын, и начнётся новая глава нашей жизни. Теперь всё будет не так, как прежде. Ничего, прорвёмся. Для начала я устроюсь на работу, есть некоторые соображения по этому поводу, ну а в придачу тебя в школу пристроим.

В папиных глазах Виталик прочитал попытку успокоить скорее себя, нежели его. Никогда ранее сын не видел отца таким растерянным. Понятное дело, когда папа был прапорщиком Советской армии, он имел почёт и уважение. А здесь всё с нуля начинать – рядовым специалистом, если ещё возьмут на работу. Внутри Алексея продолжался ожесточённый поединок по принятию новой действительности. Приблизившись ко входной двери в подъезд, Виталик лицезрел два слова с неизбежной буквой «х», а также заметил, что здесь нет никаких электрозамков и любой желающий мог зайти вовнутрь. На окнах первых этажей повсеместно поставлены железные решётки, за которыми стояли кастрюли с едой. Неужели здесь не так спокойно, как в Германии? Их почтовый ящик представлял собой жалкое зрелище: дверца отсутствовала, а внутри была нарисована мишень. Поднимаясь по лестнице до четвёртого этажа, Виталик был обескуражен увиденным: «Неужели им так нравится жить в грязи? Это же их дом! Зачем исписывать стены матом, обжигать побеленные потолки, мусорить? Что за безобразие, где порядок? Где чувство ответственности? Неужели всем и правда пофиг?» А вот и заветная дверь с цифрой 12. Алексей сунул ключ, придавил коленкой дверь и сделал оборот.

– Вот, пожалуйста, в нашем распоряжении целая трёхкомнатная квартира!

– Ого!

– Бабушка была орденоносцем, и на предприятии ей выдали её через три года работы, а так нам не положен такой метраж.

Первым, что предстало перед Самойловыми, когда они перешагнули через порог, было зеркало на низкой тумбе с двумя зеркальными створками, или проще – трюмо. Отец, проведя пальцем по слою пыли на чёрном счётчике электроэнергии, включил его, после чего оттуда что-то выпало. Отец наклонился, подняв кусочек какой-то плёнки, и улыбнулся: «Твой дед хитрил, чтобы мотало медленнее». Торопливо разувшись и бросив сумки на пол, Виталик открыл закрытую деревянную дверь белого цвета со вставленным по центру стеклом и оказался в зале. Стены были завешаны коврами из плюша с геометрическим орнаментом, на свободной от ковров поверхности проглядывали советские бумажные обои с цветочным узором. Присев в одно из кресел с деревянными подлокотниками, Виталик блуждал взглядом по комнате: светильник на ножке с массивным абажуром, бакелитовый телефонный аппарат с диском, глубокая хрустальная ладья, на дне которой лежали закоченелые конфеты. Повернув голову налево, он наткнулся на накрытый кружевной салфеткой телевизор, возвышающийся, словно квартирный алтарь.

– А это ещё зачем? – с заинтересованным видом спросил Виталик.

– Чтобы кинескоп не выгорал, – ответил отец, не отрывая взгляд от содержимого сумки.

Возле телевизора лежали пассатижи. Вот они у Виталика вопросов уже не вызывали.

– Телик надо будет выкинуть, уже давно техника шагнула вперёд. А пассатижи оставим, – пробормотал отец.

Справа от телевизора стояла радиола – похожий на комод ящик с ножками, содержащий в себе радиоприёмник вкупе с проигрывателем для винила. Впрочем, интерес она представляла своей способностью улавливать разнообразные радиочастоты, в том числе и те, на которых шли иностранные передачи, вплоть до «Голоса Америки». Виталик поднялся с кресла и прошёлся по лежащему на полу паласу к двери, ведущей на балкон. За узорчатыми плотными занавесками было спрятаны несколько горшков с цветами, которые уже засохли.

– Бабушка любила цветы. Но увы, что уж тут теперь… – оборвав себя на полуслове, отец закрыл подоконник тюлем.

Виталик обернулся. В углу висели зелёного цвета длинные занавески, закрывавшие вход в кладовку. На дверной облицовке остались метки-полоски с подписью «Виталик, 6 лет». Подойдя вплотную к стене, парень понял, насколько вырос. Он прошёл дальше, в ещё одну комнату. Здесь было поинтереснее: за стеклом туго открывающегося серванта, как на витрине, стояли вещи, олицетворявшие историю рода Самойловых. Внимания заслуживали тарелки со свастикой национал-социалистов. Отец взял в руки одну из таких и сказал: «Бабушка рассказывала, что, когда Ростов был взят немцами во второй раз, у них в доме на Берберовке жил немецкий офицер, от него они, собственно говоря, и остались, а ещё про то, как ели горький хлеб из травы».

В хрустальных вазах хранились фотографии родственников, которых Виталик никогда не видел; стоял конверт, в котором лежали его стриженные волосы и карточка, которую привязали на его кроватку в роддоме после появления на свет. На стеллажах шкафа толпились пыльные кипы журналов со знакомыми с детства названиями: «Огонёк», «Ровесник», «Юность», «Мурзилка», «Юный техник». Собрания сочинений писателей, энциклопедии, разноцветные корешки подписных изданий – всё это книжное разнообразие демонстрировало в советское время достаток и свидетельствовало, что хозяин коллекции был в состоянии что-то «достать». В книжных магазинах проще всего было купить только никому не нужные брошюры с решениями съездов и пленумов ЦК КПСС.

– Это брата библиотека, твоего дяди. Помню, как он ездил в «Интурист» на Энгельса за западными газетами, французских и итальянских коммунистов почитывал. Брат очень любил читать, по полчаса сидел в туалете с сигаретами и книгами.

– А где он сейчас?

– В Ростове живёт, но мы не общаемся с ним. Так уж вышло.

Виталик слушал рассказы отца о своих родственниках, но не мог вспомнить ни бабушку, ни дядю. Листая страницы какой-то книги, он обнаружил приятную на ощупь фотокарточку тёмного цвета с непонятными белыми фигурами, похожими на лёгкие или череп человека.

– А это что такое?

– О, а я всё никак не мог найти её! Это запись музыки на рентгеновском снимке, такие лежали в кладовых больниц за ненадобностью и скупались у медбратьев. Звук был далёк от идеального, но выбора не было, если твои родители не из партийной верхушки или «ес, ес о бе хе эс».

– Ух ты! – Виталик не понял сарказма отца, уже разглядывая потрёпанную купюру нестандартной формы с незнакомым ему русским языком, где вместо «и» писалось «i», а в окончаниях некоторых слов стоял твёрдый знак.

– Это наша история, наши собственные донские деньги, выпущенные Ростовской конторой Госбанка, когда существовала ещё белая Донская республика, – Алексей направился к выходу из комнаты, позвав с собой сына:

– Пошли на кухню.

Здесь тоже было непривычное для Виталика расположение мебели, шкафов и содержимого в кухонных ящиках, не как в Германии. Но сильного изумления это не произвело – кухня была стандартной по советским меркам: на входе слева стоял холодильник «Сварог» с просроченными лекарствами внутри, за ним раскладывающийся стол прямоугольной формы с двумя табуретками, антресоль, газовая печка коричневого цвета «ТОР Z1470» с духовкой, раковина в углу с выложенной вокруг неё плиткой, над которой на крючках висела вешалка для кухонных принадлежностей, рядом стоял шкафчик. Обои с картинками каких-то чайников, окна с потрескавшейся белой краской, начавшей желтеть от времени или от курения в помещении. Взгляд Виталика застопорился на отрывном календаре, висевшем возле радио, с листком, открытым на дате: 5 мая 1986 года. Именно тогда они переехали в Германию.

– Эх, сколько времени прошло. Теперь он нам не понадобится, – Алексей сорвал календарь и выкинул его в мусорное ведро.

Первым делом Самойловы принялись изучать содержимое полок, на которых красовались в ряд кубические зелёного цвета банки с надписями «крупа», «пшено». Алексеем была обнаружена жёлтая пачка «того самого» индийского чая и даже банка советского кофе, которая сразу полетела в мусорное ведро – после немецкого Fix gold такое даже нюхать не хотелось, не то что пить. Виталику приглянулась пластиковая упаковка синего цвета, похожая на чемоданчик, предназначенная для хранения яиц. Потеряв интерес, он двинулся дальше в сторону санузла, чтобы помыть руки. Дёрнув ближайшую к себе дверь в комнату с пластиковым изображением девочки под душем, он щёлкнул выключателем с чеканной накладкой, комната озарилась светом и… санузел оказался совмещённым. Он был такой же, как и все санузлы советских людей, – стандартно обложенная кафельной плиткой чугунная ванна, на кромке которой лежало хозяйственное мыло, да стиральная машинка-малютка «Дон-1», обмотанная шнуром, в углу. В дверном проёме показалась голова отца, он протянул Виталику брусок ароматного мыла.

Виталик наклонился: под ванной оказалось много спрятанных свёртков. Здесь были и синька, и отбеливатель «Лилия», и хозяйственное мыло, которым мыли не только голову и тело, но и вещи с посудой, и прочая бытовая химия, которую стоило как можно скорее выкинуть. У унитаза вместо туалетной бумаги лежали газетные листы, разрезанные на части.

– Кормили наши родители в ту пору всяких папуасов, а самим задницу нечем было подтереть. Выкидывай это сборище макулатуры и повесь рулон. Пошли, покажу тебе твою комнату, – крикнул отец. Виталик двинулся за ним.

Незаправленная кровать, на стене справа фотография какой-то заснеженной горы, за его спиной старый телевизор, собирающий пыль. В комнате такие же незамысловатые обои с цветочками и ветками нейтрального тона, на них вымпелы; ковёр, красный диван, на подлокотниках которого уже виднелись протёртые дырки. На потолке обои, отдалённо напоминающие небо, комнатная дверь тоже обклеена обоями, но они уже немного ободрались. В углу на полу стоял старенький бобинный магнитофон «Ростов-101» – продукция завода «Прибор», что находился практически через дорогу от нового дома Виталика.

– Ну как?

– Неплохо.

– Мы повыкидываем эту рухлядь и поставим тебе нормальную мебель.

Виталик осознал – и правда дома… Да-а, это, конечно, не немецкие хоромы, но жить можно. Теперь придётся заново обклеивать наклейками новые кровать со шкафом, которые скоро придут в контейнере, и старый холодильник. Ну, ничего, дело поправимое.

– Ну что, хочешь, поедем в центр, я тебе экскурсию небольшую проведу?

– Да, конечно, хочу! Но ведь мы только приехали…

– Если устал, то так и скажи, отложим это.

– Не-не-не, поехали!

Пока Алексей набирал номер таксопарка, Виталик наблюдал за магическим процессом повторяющегося кручения диска телефона до упора.

Машина пришла на удивление быстро. Спускаясь по лестнице, Самойловы встретили идущую наверх соседку-старушку:

– О, Лёша, давненько тебя не видела! А где жена? Как мама?

– Извините, Надежда Германовна, спешим, машина ждёт.

– Ах, ты как всегда, в делах.

Тут её взор переключился на Виталика:

– А ты, молодой человек, скорее всего Виталик. Я помню тебя ещё малышом.

– Здравствуйте, – скромно промолвил Виталик.

Усевшись на заднее сиденье, в этот раз Виталик уже стал крутить головой на все 360 градусов, рассматривая всё вокруг. И если до площади Гагарина его по дороге ничего особенно не заинтересовало, кроме массивного стадиона СКА, то уже на первых метрах Ворошиловского проспекта картинка резко переменилась. Впрочем, за окнами быстро едущей машины всё мелькало, сливаясь в один пейзаж. Такси прибыло к месту назначения. Вышли Самойловы перед входом в Ростовский институт народного хозяйства. Алексей направился уверенным шагом вперёд, к подземному переходу. Виталик, привыкший к неторопливым прогулкам, еле поспевал за ним.

Ну привет, Ростов, давай знакомиться поближе! Тепло, юг, раки, пиво, шашлыки… Его родные края казались таковыми взаправду. Пароходы на реке Дон, множество деревьев, разноцветные огни на улицах, с двух сторон красивые здания, приятный ветерок – так встречает гостей Ростов. Шутка. Ростов – солнечный город, но это не то доброе солнышко из сказок. Ростовское солнышко и поджарить может. Настоящая здешняя мелодия – это не «Скамеечка кленовая», а «С какого ты района, паря?». Грязь, пыль на улицах, в углах, на зубах, везде – вот первое, с чем вы столкнётесь. В центре города собаководы не убирают фекалии своих питомцев или прямо из окон домов выбрасывается какой-нибудь мусор. Поэтому смотрите под ноги, а то можно вляпаться в неприятность.

Подземный переход с надписью на входе «Долой диктатуру и произвол!» Виталика удивил: он думал, что там будет темно и пусто. Но каково же было его изумление, когда выяснилось, что оттуда доносятся звуки музыки, а стены украшены мозаичными панно, и не просто с орнаментом для красоты, а с целыми сюжетами. Виталик остановился у стены, где из плитки был выложен ученик у школьной доски, пытающийся решить математический пример, и решил было помочь ему в этом. Увы, поток людей и тянущий за собой отец помешали его планам, нужно было идти дальше. Отец шепнул Виталику, что так украшали подземные переходы только в Ростове. Переходы оказались первым местом, за которое можно было полюбить этот город.

– Сейчас мы на пересечении Энгельса и Ворошиловского. Наш путь лежит в сторону Театральной площади, там есть ещё одно панно – космической тематики, оно мне больше нравится, – поделился Самойлов-старший.

– А почему в Ростове нет метро?

– Хороший вопрос. Знаю только, что ещё при Брежневе, когда он приезжал сюда, шли разговоры о прокладке метрополитена, так как Ростов уже относился к городам-миллионникам. Но так до строительства дело и не дошло.

Алексей с присущей ему некоей долей артистичности начал свой экскурсионный рассказ:

– Итак, южная столица, ворота Кавказа, порт пяти морей, Ростов-папа, русский Чикаго. Сейчас мы на площади Советов, её называют Яйца. В «Масло-сыр» зайдём на обратном пути.

– Серьёзно? – Виталик издал смешок – Почему Яйца?

– Видишь памятник? В центре Будённый, а Будённому негоже на кобыле освобождать от белогвардейцев город, вот и приделали животному яйца. Но меня больше всегда смущал матрос, который бросает гранату в сторону горкома. Ладно, пошли дальше. Посмотри направо – видишь статуи львов? Комбинат, выпускающий ростовское шампанское, выбрал их для своего логотипа. Но больше они запомнились ростовчанам как место для свиданий.

Тут Самойловы встретили первое препятствие на своём пути – светофор. В ожидании, пока человечек на табло не станет зелёным, Виталик вспомнил поездку в Лейпцигский зоопарк. Из здания напротив вышли мальчик с мужчиной и направились к ожидающей их женщине. Малыш зажал в ручках купюру и помахал ею перед женщиной:

– Смотри, мама, мне поменяли пятирублёвую купюру!

У Виталика внутри что-то защемило, и он застыл, но никто на это даже не обратил внимания. Алексей неправильно истолковал взгляд Виталика и показал ладонью на здание:

– А здесь располагается Госбанк, деньги которого ты видел у нас дома.

Не решившись зайти внутрь, они двинулись дальше. Виталик быстро пришёл в себя и постарался не подавать виду, что его задела увиденная картина. Откуда-то сверху из распахнутого окна доносились обрывки фраз из припева песни Валентина Будилина: «Летят самолеты к Ростову, к Ростову спешат поезда».

Вот она, главная улица города, – улица Энгельса, словно аллея бесконечного парка, утопающая в пышных красках зелени. Эта улица является ориентиром для солнца, откуда ему начинать свой закат, окрашивая здания в золотые оттенки. Мимо по улице проехал на велосипеде дед, он крутил педали, а его внучка сидела сзади, прижав к себе авоську. Дамы преклонного возраста вальяжно расхаживали по улице с зонтиками от солнца, а может, заранее защищались от предстоящего дождя. Ростов богат на живость и живучесть людей. Этого точно в Германии не было. А ещё Виталик удивлялся, как местные жители шли уверенно по дороге на красный сигнал светофора – среди немцев такое было немыслимо. Проходя мимо магазина «Вокруг света», где увлекающиеся филателией люди могли себе позволить закупаться почтовыми марками, Алексей снова заговорил:

– Теперь посмотри налево. Видишь здание в виде куба с металлическими разрезами? Это универмаг «Солнышко». Одно из первых зданий в городе, где появился эскалатор. Пацаны водили девчат из близлежащих деревень на свиданки, чтобы его показать.

Алексей не удержался, и Самойловы совершили вынужденную остановку у аппаратов с газированной водой. Он промыл гранённый стакан струйкой воды, бросил пять копеек в отверстие для приёма монет и выбрал газированную воду с сиропом: автомат заурчал, и в дно стакана полилась пенная струя. Но потом Алексей ловким движением руки снова бросил монетку, убрав стакан, пока течёт вода, и снова вернув на место, когда пошёл сироп. Он протянул Виталику стакан, но не обратил внимания, что стакан на тросике, отчего часть жидкости вылилась на асфальт. Виталик покосился на стакан, понял, что он многоразовый, и брезгливо взял его в руки.

– Повезло, что стакан есть и автомат рабочий. На, попробуй советской газировки, а то привык к своим «Колам».

Виталик одним глотком осушил стакан и вернул на место. Сироп по ощущениям похож на вишнёвый, неплохо. К другому автомату подошла женщина, достала из сумки складной стаканчик и совершила те же самые манипуляции, что и отец. Алексей уже начал движение, и пришлось его снова догонять.

– Нам направо, в кинотеатр «Ростов».

– Кино, что ли, смотреть?

– Нет, будем играть.

Поднявшись на второй этаж, Виталик воскликнул:

– О! Игровые автоматы! Пятнадцать копеек есть?

Начали с «Морского боя». Виталик не знал, как играть, поэтому роль учителя на себя взял Алексей:

– Давай, смотри в перископ, видишь на горизонте корабль? Как он приблизится, жми «огонь»! Ну? Он продолжил движение?

– Да.

– Значит, промахнулся! Ещё раз!

Подсвечиваемая под водой торпеда ещё раз запущена. Вспышка! Корабль тонет!

– Попадание! – у Виталика осталось за одну игру ещё восемь торпед.

После кинотеатра они двинулись дальше по улице Энгельса.

– А что было тут? – Виталик обратил внимание на обнесённую синим забором с афишами недостроенную конструкцию здания.

– Та жилые двухэтажки с больничкой какой-то, не помню сам. Начали строить музыкальный театр, стройка ещё в конце семидесятых началась, когда мы в ГДР ещё не переехали.

– Судя по пустующей стройплощадке, так и не построили ничего.

– Напротив, смотри, Кировский сквер и знаменитые часы-столб. Там я вечно встречался с твоей мамой, – отец не заметил комментария Виталика.

Но стоило бы Самойловым спуститься хотя бы на улочку ниже Энгельса или пройтись вниз к переулкам, которые ручейками стекались к батюшке Дону, взору Виталика предстал бы совершенно иной Ростов, с его трущобами и домами-коммуналками, построенными из жёлтого камня – ракушечника, с отсутствием канализации. Именно эти улочки расскажут вам о Ростове намного больше, чем основные достопримечательности на туристических маршрутах.

Кто-то сочтёт их неотъемлемой частью колорита города, кто-то – исконной принадлежностью ростовской архитектуры. Однако если не быть слишком требовательным к благам цивилизации, можно при более внимательном осмотре обнаружить множество гербов владельцев домов на фасадах, мифологический животный мир в виде грифонов, сфинксов, химер, львов с крыльями и без, даже нечто похожее по виду на помесь черепахи и динозавра. Старинные балконы с выпуклыми чугунными перилами, на которых ещё пару веков назад местные жители, будучи ростовцами, а не ростовчанами, коротали свои вечера, удобно расположившись с самоварами и граммофонами, попивая душистый чай и дыша вечерним воздухом, ещё не испорченным выхлопными газами машин и заводов. Теперь же балкон – это место, где их потомки просто складируют хлам. А как же прекрасны живописные старые двери, каждая из которых представляет собой произведение искусства с замысловатыми резными накладками. А какие личности проживали за этими роскошными дверями, целую лекцию по истории города можно провести!

И не только улочки с фасадами домов достойны вашего внимания, но и прилегающие к ним дворики. Кажется, что они такие же, как на Чкаловском, с сохнущим бельём на верёвках, с уличными колонками, с клумбами, в которых восседают старые мягкие игрушки или другие изделия ручной работы. Но как бы люди ни пытались сделать дворы на Чкаловском уютнее, всё же они достаточно однообразны. Иное дело дворики Богатяновки – они стараются закрыться от внешнего мира, отчего гул центральных улиц замирает, когда вы заходите сюда. Каждый из дворов уникален своими надстройками, жителями, историями. И деталями. Да-а-а, их тут хватает: ставни, козырьки, ворота, арки, разноцветные почтовые ящики, лестницы, да всё. Даже дикий виноград или плющ и те являются частью таких тесных двориков.

Именно всё это делает Ростов Ростовом, даруя ему неповторимое лицо, чтобы он не затерялся среди многочисленных провинциальных городов. Но увы, этот облик незаслуженно стремительно исчезает. Много чего уже было безвозвратно утрачено, в том числе из-за оккупации города нацистами и их сателлитами. Но самое страшное, что этот процесс продолжился и дальше, лишая Ростов собственного шарма и превращая в типичный мегаполис со стандартными жилыми многоэтажками. Несмотря на смену местных властей, политических режимов или даже государства, этот аспект остаётся неизменным. Но вернёмся в 1991 год.

Далее Самойловым встретилась гостиница «Интурист», где собиралась фарца и валютные проститутки, а потому войти туда было сложно: только через «потайную монету», как сказал Алексей. Боковую стену здания художественного ПТУ обклеили рекламными постерами «Деловой двор», «Банк «Восток», «Добро пожаловать – welcome–willkommen» и заставили припаркованными автомобилями, убрав оттуда ранее нарисованное изображение Брежнева за работой на красном фоне с надписью «Мир». А вот дом, который находился по соседству с училищем, поразил нашего героя своими острыми очертаниями, стремящимися ввысь, чем-то напомнив Виталику здания в Германии. Да, речь о том самом псевдоготическом стиле, как именуют его здешние специалисты. На перекрёстке главный герой увидел стилизацию под кусочек древней крепости Димитрия Ростовского, или, как её еще называют, Темерницкой крепости, где красовались три дула от пушек, а рядом с ними лежали ядра.

Самойловы прошли мимо здания филармонии и фасада школы, на котором величественно был выведен лозунг «Мир детям всей планеты», а под ним нарисованы мальчик с девочкой, в руках которых находились голуби. Рядом с Первомайским парком, раскинувшимся перед корпусом Медицинского института, на углу Энгельса и Театрального проспекта аккуратно располагалось одно из «кафе-стекляшек», название которого хоть и было выложено из неоновых трубок совершенно нечитабельным шрифтом, но зато звучало необыкновенно романтично: «Белая акация».

– Здесь было самообслуживание, а потому я сразу подсел за столик к твоей маме, которая уже взяла себе мороженое. Она в меде как раз училась, а я шёл утолить жажду с Первомайской демонстрации. Но она меня сразу отшила, поэтому я, не расстроившись, пересел к её более сговорчивым однокурсницам, которые пили кофе вперемешку с армянским коньяком и курили импортные сигареты. От них я узнал побольше о твоей маме, потом ушёл на открытую веранду к знакомым ребятам из института, составив им компанию в распитии бутылочного пива между парами.

– А это что за большое здание такое?

– «Атомкотломаш», тут разрабатывают энергоблоки для Ростовской АЭС. А вот и гастрономическая легенда нашего города, которая отрыта даже ночью, – «Театральный»! Как и в «Кооператоре Дона», здесь можно купить что-нибудь иностранное, например креветок или минералку из Франции.

– Магазин для тех, у кого есть лишние деньги, – решил про себя Виталик, проходя мимо витрины с дорогими сырами. Дойдя до рассмотрения рыбы в аквариуме, он увидел необычные консервы, но Алексей позвал его на выход.

Виталик потянулся, подняв руки вверх, и увидел перед собой ещё одну достопримечательность: всем известный театр имени Максима Горького.

– Это место, где мечтает выступить большинство наших актёров. Похож на гусеничный трактор?

– Скорее напоминает английский танк времён Первой мировой войны.

Но решайте сами, мнение какого из героев вам ближе: по центру строгой формы куб, по сторонам симметрично остеклённые вертикальные как будто бы столбы. Под ними полукруглые пандусы, предназначенные для заезда машин, которые уходят вглубь куба по бокам, соединяясь за ним. После этого скромного описания, возможно, и вы сами представите что-то своё. Но лучше, конечно, вместо тысячи слов увидеть всё своими глазами.

Из-за угла блеснуло солнце: Виталику открылся вид статной стелы освободителям города, расположенной на Театральной площади. Она уходила прямо в небо. Виталик даже не поленился спуститься по ступенчатым трибунам и пробежаться вокруг этого монумента, улавливая обрывки рассказов экскурсоводов для школьников, возможно, даже будущих его одноклассников.

– Пап, а что это тут за домики? – он указал на место за Театральной площадью.

– Этот район Говняркой в народе кличут и Шанхаем. Он отделен от Театралки стеной и бездорожьем… Ещё одно окно в прошлое…

– О-у, неужели всё настолько плохо? Как люди там живут…

– Живут как-то…

– А ты, получается, на Чкаловском жил?

– Я родом с Берберовки, официальное название – посёлок Маяковского, это туда дальше, к Карла Марла если идти, где четыре площади. Твой дед оттуда. Жили мы на верхней Берберовке, где общежития давали для сельмашевцев, пока мы не переехали на Чкаловский благодаря твоей бабушке. А некоторые дома там строили «кровавым методом» ещё…

– Карла Марла? Может, Маркса? – перебил его Виталик.

– Не придирайся, я знаю, как правильно! – резко оборвал его отец. – Это, кстати, сердце Пролетарского района, в прошлом Нахичевани-на-Дону, здесь улицы называют Линиями. От улицы Советской вверх идут чётные линии, а вниз к Дону нечётные, – он тут же вернулся в нейтральный тон общения.

– Это как? Город в городе, получается? – у Виталика такое не складывалось в голове.

– Ну, можно и так сказать. Армянский анклав.

Парк Вити Черевичкина Виталику приглянулся ещё издалека. Зайдя внутрь, он увидел пустующий амфитеатр, где на сцене мальчишки гоняли мяч. Самойловы расположились на лавочке возле статуи крокодила с разинутой пастью. Алексей решил немного вспомнить о своём прошлом, о временах до армейской службы. Детство его выпало на громкие события всесоюзного масштаба: он знал ещё с юного возраста про трагедию в Новочеркасске. Потом на «Ростсельмаше» были волнения, людей увольняли и сажали в тюрьму. Позже в городе начала орудовать банда Толстопятовых. Их называли «первыми гангстерами СССР» и «фантомасами», которые самостоятельно собрали себе автоматы, стреляющие девятимиллиметровыми шариками. Не первый раз Алексей рассказывал Виталику историю про мальчика и кирпич:

– Подходит шкет к приезжему и говорит: «Дядь, купи кирпич». Тот мелкого посылает, успевая насовать щелбанов, и идёт дальше. Шагов через пятнадцать ему на плечо ложилась массивная ладонь, которая оборачивала его на сто восемьдесят градусов, и снова перед ним стоял маленький мальчик с кирпичом, только теперь с ним было три здоровенных молодчика. «Дяденька, купи кирпич». Выбора нет. «Сколько?» – «Червонец». Осознав нулевые шансы в решении конфликта в свою пользу, приезжий послушно суёт мальчишке десять рублей. И берёт кирпич. Проходит двадцать шагов с ним в руках, но, чтобы окружающие люди не подумали, что он дурак, выбрасывает его в ближайшую арку. Ещё через десять шагов его снова останавливают. И снова перед ним стоит ухмыляющийся мальчик с кирпичом. «Дядь, а купи кирпич». На этот раз приезжий решил вступить в дискуссию: «Я его покупал уже!» – и испуганно смотрит на двухметровых детин. «Нет, где же он у тебя? Я не вижу. Дядь, купи кирпич». Осознавая безвыходность ситуации, мужчина снова протягивает ему десять рублей. «Нет, дядь, так не пойдёт. Теперь он стоит четвертак». И, продолжая ухмыляться, выставляет ладошку в ожидании ещё пятнадцати рублей. «Ах ты, сучонок мелкий!» – цедит сквозь зубы приезжий и с усилием над собой суёт мальчишке недостающую сумму. Пришлось потом с кирпичом в обнимку идти до самого вокзала, шарахаясь по сторонам. И только одна мысль крутилась тогда в голове у приезжего: «В Ростов больше не приеду ни-ког-да!»

– А-ха-ха, вот это да! – Виталик изобразил удивление, как будто в первый раз это услышал.

Не обошлось и без повествования о прохождении срочной службы в Советской армии:

– Прибалты приезжали в пиджаках, рубашечках отутюженных, неподстриженные, как на праздник, разрешите вас поздравить, туши свет! А мы во всём старом, застиранном, всё равно всё сдавать, лысые. В поезде курили «план», кумар стоял во всём плацкарте, пока нас, ростовчан, не разделили в распределителе, где я увидел и представителей других народов – узбеков в тюбетейках, молдаван. В общем, сборная солянка. Там были дембеля, которые решили в наглую забрать у нас гражданскую одежду. Дошло до того, что мы повыдёргивали из кроватей штыри и были готовы избить их до полусмерти. Идя по узкой булыжной улице города Вильнюса со средневековыми вывесками, с перекинутыми тут и там горбатыми каменными мостами, мы кричали девушкам всякие пошлые непристойности, о которых даже стыдно сейчас вспоминать. Местные лабосы не понимали наш ростовский говор. Они думали, что в Ростове одни бандюганы. Говорили им: «Я тебя, короче, на пёрышко насажу, и ты страхики поймаешь». А те отвечали: «Пёрышко птичье, что ли? Разговаривайте с нами на русском языке, или мы на литовском будем говорить!» Изрядно посмеявшись, мы отвечали: «Так мы с вами по-русски и говорим». Оккупантами нас называли, чуть ли не каждый день драки были с ними. Спрашиваешь по-русски на улице: «Как пройти туда-то?» – а тебе в ответ: «Аш некалбу русишкай». И тыкают в другую сторону. А потом, когда в мою жизнь плотно вошла армия, дисциплина, мама твоя всё-таки согласилась быть со мной, и наконец ты появился. Потому я повзрослел и стал серьёзнее. Напился и накурился за свою молодость, а результат – потраченные впустую деньги и временная эйфория. Теперь остепенился – и ни капли в рот.

Пока отец вёл монологи, Виталик, слушая вполуха, внимательно наблюдал за детворой напротив, играющей в местную игру под названием «гайданы» – это такие квадратные косточки из коленных суставов задних ног свиней или баранов, окрашенные в разные цвета со всех сторон. Сначала каждый из ребят выставлял по одному своему гайдану у высокого бордюра, потом они вслух высчитывали шаги, поворачивались и своим гайданом, держа его между большим и указательным пальцами, пытались выбить максимальное количество других лежащих гайданов. О чём они говорят, было непонятно, Виталик разобрал только слова «курбай» и «бита». Ещё частенько звучало слово «арца». А потом вообще произошло неожиданное – одного мальчика из компании стали бить кулаками. «Ты чё, дурить нас вздумал?» – обманщик был раскрыт, он залил внутрь своего гайдана в отверстие свинец для утяжеления. За это, по справедливости, его выгнали из игры, и ему пришлось уйти, вытирая слёзы. Настало время возвращаться обратно и семье Самойловых.

Под конец, вернувшись обратно на площадь Советов, Алексей предложил купить чего-нибудь домой.

– Пошли свожу тебя в старейший продуктовый магазин «Масло-сыр», выпьешь вкуснейшего молочного коктейля.

– Но ведь там «Молоко» написано.

– Для меня он всегда «Масло-сыр»! – лучше бы Виталик промолчал.

Как только вы заплатите 10 копеек, вам дадут фантастическую смесь молока с пломбиром из металлического сизого стакана, и вы… получите незабываемое удовольствие от этого вкуса!

– Ладно, пей, а я пока палку колбасы возьму.

Виталик молча кивнул.

Отойдя в сторонку и потягивая коктейль, Виталик огляделся. Он увидел продавщиц-кассирш в чепчиках и голубых халатах-фартуках поверх одежды, с пухлыми красными или хмурыми лицами и со множеством колец и перстней на пальцах – этот образ знаком каждому. Большие счёты на кассе, длинный гвоздь, на который насаживаются чеки. Выстроенные в виде пирамидки консервы. Весы «Тюмень», которые, к радости продавцов, ошибаются в их пользу после нехитрых манипуляций с проделыванием дырочек в гирьках или приложенным под поддон чаши магнитиком. Ценники с выведенными каллиграфическим почерком наименованиями товаров. Интересно, какие же здесь цены? Виталик только смог разглядеть, что за килограмм масла вам придётся заплатить 3 рубля 40 копеек.

В очередях люди развлекали себя, как могли. Виталик решил подслушать обрывки фраз с тягучим ростовским акцентом: «Слышал, в ЦУМе плёнку чехословацкую Cromo выбросили», «В одни руки выдаём!», «Вам товар с довеском?», «На старом базаре дешевле! – Ну вот туда и идите!», «Пока мы тут с талонами, в Луганске всё свободно и без очередей!». В углу зазвенело: кто-то притащил ящики с пустыми бутылками в пункт приёма стеклотары.

Если в Германии в большинстве магазинов можно было брать товар в руки, рассматривать его, то здесь нужно было показывать пальцем, что тебе нужно. Если не знаешь наименование товара, то ещё и объяснять, на какой полке это лежит.

Кассирша магазина вбила сумму в счётный аппарат, громко издающий характерный звук смазанной техники. Затем в калькулятор. В конце она проверила все вычисления на деревянных счётах. Виталик, заворожённо, затаив дыхание, наблюдал за этим магическим процессом, не понимая, зачем она двигает бусины вправо-влево.

Почему нельзя сразу взять и расплатиться, забрать товар у кассы, как у немцев в супермаркетах, где можно всё купить за раз? Глупые вопросы, конечно, у Виталика. У местных не было и сотой доли того, что есть у него. Люди здесь обходятся тем, что есть, и без того, чего нет. Что такое стоять в очереди, писать на руке номер и тратить время на ожидание, нашему герою, конечно, было неведомо, тогда как здесь это было частью менталитета. Алексей уже стоял и ждал Виталика с каким-то свёртком хрустящей жёлтой упаковочной бумаги и со стеклянной бутылочкой с серебристой фольгой вместо крышки.

– Долго ты что-то… – начал было Виталик.

– Ну а что ты хотел, это очередь хотя бы за каждым конкретным товаром, тут за творогом-сыром, тут за молочкой… А в Москве вообще отдельная очередь на кассу и отдельная за товаром! Кстати, догадаешься, что в бутылочке?

– Ну кефир, ты его любишь.

– А вот и нет, молоко!

– А где этикетка, что это молоко?

– Видишь фольгу? По её цвету люди и определяют, что внутри. Смотри, кефир – зелёная, тёмно-жёлтая – топлёное молоко, ряженка с розово-фиолетовой фольгой. Я хотел тебе в треугольном пакетике взять молоко, но его разобрали.

– Пап, почему на хлебе две дырки?

– Это я его на свежесть проверил двузубой вилкой. Хорошо, что мы практически после обеда зашли, завоз «кирпичиков» за двадцать копеек был. А я не верил, что тут у них такая жопа. Видел у них в руках талоны?

– Ты о чём, пап? – Виталик вытер носовым платком остатки коктейля с губ.

– Да сослуживцы, кто в Союз ездил, рассказывали про эти талончики. Я не верил, что везде так.

Когда Самойловы вышли на пересечении Энгельса и Ворошиловского проспекта, Виталик повернулся назад и спросил у отца:

– Я услышал в очереди про старый базар, где он находится?

– Сегодня мы до него не дойдём. Это Центральный рынок на самом деле, просто местные старшего поколения его так называют. Не знаю почему, но рынок стал одной из визитных карточек нашего города. Хотя ничего особенного, такого, чтобы «Ах!», нет, базар как базар.

Не идти в ту сторону было правильным решением. В эту самую минуту там происходил «женский бунт», который считается самым страшным проявлением протеста. Матери и жёны кричали приезжим торговцам из Армении и Азербайджана: «В Карабах наших русских ребят отправляют, а вы тут торгуете!» – попутно громя их прилавки. Рядом сидели грузины с раскрытыми паспортами с указанием национальности, чтобы не попасть под «пресс». Но одним рынком дело не ограничилось: шумные волнения переместились в сторону синагоги, все окна которой были вдребезги разбиты. Вот такая дружба народов.

– А в той стороне что? – Виталик махнул в другую сторону.

– Эта сторона Энгельса ведёт к знаменитому гастроному «Три поросёнка». Там же известное кафе-кондитерская «Красная шапочка» с массой самых разных лакомств – от одноимённых конфет до разных сортов пирожных. Рыбный магазин «Океан» с огромными аквариумами и вкусными рыбными бутербродами. Справа от него через дорожку магазин игрушек «Буратино». Далее кафе «Дружба» с его популярной за пределами Ростова отменной мясной солянкой. И в конце, на перекрёстке с Будённовским, ворота архитектуры города – «Дом книги», «Консерватория», «ЦУМ», «Дом офицеров». Мы проезжали то место, когда с вокзала ехали. Вообще, люблю я по Энгельса вечерами прогуливаться, смотреть на мерцание неоновых названий. Ладно, вон такси стоит, сейчас договорюсь, и поедем домой.

Прибыв домой, Виталик почувствовал приступ какой-то непонятной апатии, доходившей до такой степени, что, лёжа в кровати, не было сил встать и закрыть окно от сквозняка, пока отец разбирал сумки и подключал новенький видеомагнитофон. Потом сквозь сон Виталику послышался командный голос отца:

– Ужин готов, поешь – и на боковую. Завтра у нас великие дела. Тебя в школу устроить, меня на работу.

– Понял, – зевнув в кулак, ответил Виталик, и апатию, а за ней и сон как рукой сняло. Спать ему уже совершенно не хотелось. Ведь он получил за сегодняшний день излишнюю порцию эмоций и впечатлений от похода по центру города, где всё для него было новым, чужим, неизведанным. Впрочем, это лишь пока. Дело времени. Он тщетно пытался заснуть, блуждая взглядом то по рисунку на настенном ковре, то по раскачивающимся на ветру веткам за окном. И всё безуспешно.

Под утро, когда Виталик наконец кое-как задремал, в комнату вошёл отец, раздвинул шторы и сообщил, что пора подниматься. Открыв глаза, Виталик понял, что перед ним отныне другой вид – не улочки Майнингена. Теперь тут двор с растущими прямо из автомобильных шин кустарниками, лавочками, вокруг которых ещё не убранный дворником мусор. Пока отец будет решать вопрос с работой, ему нужно умыться, позавтракать и одеться, чтобы по его возвращении сразу идти в новую школу.

Алексей, сменив военную форму на гражданский костюм-тройку, отправился на завод вертолётостроения – «Роствертол», второе предприятие в городе после «Ростсельмаша». Не сказать, что Самойлов-старший изнемогал от отчаяния своего безвыходного положения, но данное обстоятельство морально изматывало, ведь придётся проситься на работу. Раньше перед ним заискивали, обдумывали каждое слово при просьбе, а нынче он на этом месте. Алексей надеялся, что встретит здесь хоть кого-нибудь из своих друзей детства, но увы, он здесь видел усталых и ждущих окончания смены рабочих. Сжав пальцами бумажку с именем-отчеством нужного человека по трудоустройству, написанную его сослуживцем, Алексей глубоко вздохнул, выдохнул и постучался в дверь. Ну, ни пера, ни пуха!

Как и с работой, Алексею также повезло и с устройством сына в школу. Ведь, судя по полученной информации, его хорошая знакомая Виктория являлась в настоящее время директором, а значит, без особых преград сын будет устроен. Закупив заранее по возвращении с вертолётного завода «Роствертол» коробку конфет и цветы, Самойловы в полном составе отправились в направлении школы, которая находилась в 200 метрах от их дома.

Уже издалека заприметив здание своей будущей школы, Виталик понял, насколько разительно она визуально отличается от германской. Трёхэтажное здание серого цвета, большие окна с деревянными рамами, высокое крыльцо со ступеньками, клумбы с деревьями и большое футбольное поле с хаотично расставленными воротами. «Всё не так уж и плохо», – подумал он, и вместе с отцом зашёл в здание. Так как Самойловы пришли во время уроков, внутри было тихо и спокойно. Пока отец выяснял у сторожа, как пройти в кабинет директора, Виталик решил оглядеться. Первое, на что упал взгляд, это надпись на стене, за которой находилась раздевалка – «Добро пожаловать в страну знаний». Заприметив длинное зеркало, слепленное из более мелких, Виталик подошёл и поправил свою причёску, потеребив чубчик. По обе стороны от входа были длинные лавки, от которых пахло свежей краской. В углу расположился огороженный мини-сад с пальмами и прочими южными растениями. «Симпатично тут, однако» – заключил Виталик.

– Пойдём, потом разведаешь всё, – положил руку на его плечо отец и другой рукой показал, куда идти. Виталик молча поплёлся за ним. Поднявшись на второй этаж, отец промолвил:

– Остаться тут, сам всё решу.

– О’кей.

Постучав в дверь, Алексей зашёл в кабинет. Он представлял собой две комнаты, в одной из которых должен был сидеть секретарь, отсутствующий сейчас, что безусловно сэкономило ему время, и непосредственно приёмная директора, окружённая шкафами с документами и грамотами на верхних полках. В комнату проникал солнечный свет, что создавало тёплую атмосферу дружелюбия в воздухе. На стене уже висел портрет Ельцина, а портрет Горбачёва стоял на полу перевёрнутым. За большим длинным столом сидела женщина, сосредоточенно заполняя какие-то бумаги.

– Привет, Вик! Сколько лет, сколько зим! Не узнала? – Алексей постучал фалангой пальца по угловому дверному косяку.

– Да нет, почему же, узнала, Лёш. Рада тебя видеть, – не отрывая взгляда от бумаг, ответила женщина. Такое чувство, что она ждала его прихода к себе.

Виктория была невысокого роста, натуральная блондинка с тонкими чертами лица, одетая со вкусом и одновременно в строгом классическом стиле, который подчёркивал её статус. Алексей протянул ей конфеты с цветами, и Виктории всё-таки пришлось оторваться от своих дел.

– Вот держи, это тебе.

– Зачем, не стоило, Лёш, нужно теперь вазу для них искать, – встав, лёгким движением тела она начала искать вазу внутри шкафа. Не поворачиваясь к Алексею, она спросила:

– Спустя столько лет ты пришёл ко мне, я так понимаю, не просто поздороваться?

– Так точно. Мы окончательно сюда переехали. Нужно сына в школу устроить. Поможешь?

Настала мучительная тишина в пару минут, нарушаемая копошением внутри шкафа.

– Хм… Знаешь, уже осень и набор давно был сформирован, но тем не менее я постараюсь помочь тебе по старой дружбе. Только потерпеть немного придётся, – наконец оторвав взгляд от шкафа, она взглянула на календарь.

– Сколько? Хотя бы навскидку.

– Ну-у, в течение пары недель, месяц максимум.

– Годится. Спасибо тебе, Вик, сердечное!

– Прекрати, пока не за что благодарить. Я слышала по новостям, что ГДР с ФРГ соединились. Как там твоя жена?

С лица Алексея моментально исчезла улыбка.

– Не спрашивай. Сбежала сразу в ФРГ, как только мы заехали в квартиру. Сказала, что выйдет прогуляться и не вернулась. Без вещей, без ничего, так и ушла. Благо начальник адекватным человеком оказался, не стал шумиху поднимать и отправлять обратно в Союз, сказал просто решить по-быстрому и тихому этот вопрос. Поэтому я был женат на своей соседке по договорённости, – и замолчал, не решившись вдаваться в подробности произошедшего. Вряд ли Виктории это было правда интересно.

– Вроде как должна посочувствовать, но знаешь, Лёш, я не удивлена. Она мне никогда не нравилась.

– Что было, то было, чего уж тут… а я смотрю, ты ни капельки не изменилась. Всегда говоришь то, что думаешь.

– Согласна. Ну вот такая я прямолинейная, ничего поделать не могу.

– Скорее бесцеремонная, – улыбнулся Алексей.

– Ладно, вижу, не хочешь об этом вспоминать, оставим это тогда.

– Извини за нескромный вопрос, Вик, а как ты умудрилась так быстро стать директором?

– Ах, ну да, ты пропустил самое интересное, Лёш… Во время «Павловской реформы» пришлось всё скупать в магазинах, что было – даже шурупы с гайками. Я очень боялась, что деньги станут фантиками. На руки выдавали не более пятисот рублей, а остальное куда? Я всё под матрасом хранила. А когда деньги всё-таки прогорели – выбросила с окна. Вот тогда-то и начало всё меняться в моей жизни. В мае на первомайской демонстрации на Энгельса я пошла вместе с колонной сторонников Демократической партии России с антикоммунистическими лозунгами и триколором. Но Чуб тогда блокировал наше шествие и запретил проводить митинги на Театралке в принципе. Очень мне это не понравилось, но всё же мы тогда ощущали подъём, эйфорию, чувство свободы. Потом были выборы президента России двенадцатого июня. Я пошла и проголосовала за него! Борис Николаевич говорил на простом русском языке, понятном каждому, отличном от коммунистического языка отчётов, и мне это нравилось. Его мысли были более живыми, он не читал их с бумажки с подготовленным текстом и наконец-то кто-то вспомнил о злой судьбе нашего многострадального народа. В августе группа наших ребят поехала в Москву защищать Ельцина у Дома советов. Они потом рассказывали, как Борис Николаевич с танка зачитывал «Обращение к гражданам России». На сборище в Кировском сквере, внутри оцепления милицией, нас пугали, что в Ростов тоже приедут танки, но слава Богу, это было ложью. Увидела триколоры на крышах зданий горсовета и обкома КПСС. Вот они, перемены! На следующий день у здания горкома КПСС и городского Совета слушала голос из мегафона, зачитывающий Указ президента России от девятнадцатого августа. Прохожие останавливались, слушали, кто уходил дальше по своим делам, кто оставался, даже спорил, всякого наслушалась я… И про пиночетов-коммунистов, и про демократов, у которых одна песня, что партия во всём виновна. И про заговор властей, которые дали добро на продажу во всех магазинах алкоголя, чтобы народ напился и не думал о политике. Наконец, двадцать первого августа был митинг у Облисполкома против Иванченко, который выступил за путчистов. Мы заявили о себе тогда очень громко: цветочные вазоны были украшены не цветами, а нашими самодельными плакатами против ГКЧП, на ручки входных дверей поместили листовки, а на стены развесили обращения к народу с подписью Ельцина. Ещё ходили слухи, что пока мы находились тут, какие-то казаки захватили здание обкома на Энгельса, ты можешь себе такое представить? За те три дня мы победили коммунизм. Не без потерь конечно – с болью в душе слушали о тех трёх павших защитниках демократии. Но теперь всё плохое позади, мы выстояли! Никогда прежде я не видела такого единства и сплочённости духа окружающих меня людей! После провала путча люди вышли на Энгельса, на площади Советов толпа слушала радио и ждала развязки, митинг был в Зелёном театре в поддержку президента России Ельцина. В начале сентября в парке Горького со стороны здания бывшего обкома мы стояли под зонтами среди луж и выбирали главу администрации области. Вот тогда-то и поменялась власть, и меня поставили директором в школе.

– Понятно, что ничего не понятно, что происходит вокруг.

В принципе, ничего удивительного для данного времени, когда даже в прошлом идейные комсомольцы становились кооператорами, найдя на этом поприще возможность реализовать свой зарытый творческий потенциал. А у Ростова вообще судьба такая – оказываться в центре политических событий. Но Алексею не были интересны государственные распри, когда он, прежде всего, отец. Зато благодаря Виктории наконец прояснилось хоть что-то о том, что происходило в Ростове во время путча.

– Ну ладно, не бери в голову, тебя политика не особо интересовала. А вообще, как ты, нормально?

– Да потихоньку. Перед встречей с тобой съездил на вертолётный завод. Надеюсь, что с получкой перебоев не будет, поэтому на крайний случай буду шабашить. Пока будем жить на те деньги, что в Германии заработал. Ну, хватит обо мне, ты как?

– Ну, как видишь, не жалуюсь.

Этот душевный диалог нарушили хлопнувшая дверь и выглядывающая голова секретаря из-за угла.

– Ладно, Вик, ты извини, меня сын ждёт, я рад был тебя снова увидеть спустя столько лет и ещё раз спасибо, что откликнулась на мою просьбу.

– Да не за что. У тебя телефон есть, кстати?

– Есть, давай я запишу твой номер и скажи через какой промежуток времени и во сколько тебе позвонить, чтобы тебе было удобно?

– На выходных в дневные часы звони. Кстати, форма-то есть у твоего сына школьная?

– Нет, а что, она стала дефицитом?

– Дело не в этом. Поговаривают, что школьную форму отменят вслед за галстуками и пионерией. Учебники, ты знаешь, на стадионе «Динамо» все берут. А, и для ученического билета нужна фотография три на четыре. Фотоателье на Сельмаше – единственное поблизости от Чкаловского, как заезжаешь под мост по направлению к вокзалу, и направо.

– Но сейчас же столько кооперативов…

– Езжай туда, я тебе плохого не посоветую, это лучшее ателье, что я знаю.

– Понял, ну, я пошёл.

Распрощавшись с Викторией и секретарём на всякий случай, Алексей подал Виталику головой знак, что пора выдвигаться домой. Сын вопросительно посмотрел на отца:

– Ну что, пап, получилось?

– Да, только надо подождать немного.

– И чем мне заниматься всё это время? – расстроился Виталик.

– Выходи во двор, знакомься с ребятами, что же ещё. Не дома же сидеть и чахнуть.

– Угу, – Виталик тяжело вздохнул.

До самого дома они шли молча. Каждый был в своих думах. Вернувшись, отец засел за прослушивание пластинок, которые не успел до конца разобрать с коробок, чтобы впасть в нирвану и расслабиться, а сын призадумался: «Раз у меня есть время до первого школьного дня, то и правда стоит завести какие-то знакомства, пойду на балкон, разведаю обстановку».

От ничегонеделания время тянулось нестерпимо долго, поэтому Виталик от мыслей перешёл к действиям. «О, просторно, можно даже поставить в предстоящее лето сюда раскладушку». Он почувствовал всем телом осенний ветерок. Вокруг осыпались листья, двигаясь в головокружительном танце. Деревья под ритм ветра тихонько о чём-то шептали. У соседей за стеной лилась музыка группы «Space». На расположенном напротив балконе в ряд висели и сушились тарани. Виталика удивили бегающие белки по веткам, на которых висели унесённые ветром с балконов полиэтиленовые пакеты или личные вещи людей. Но если созданные природой явления ещё дарили какие-то позитивные эмоции, то созданные человеком одинаковые кирпичные пятиэтажные здания, водосточные трубы и мусор оставляли неизгладимый негативный след. Первый взгляд пал на беседку рядом со вторым подъездом дома, где сидели ребята с мохнатыми причёсками и гитарой, которая им заменила отсутствие магнитофона, исполняя песни то ли «Алисы», то ли «Арии», не разобрать. «Да ну нафиг, даже подходить не буду», – категорично решил Виталик и отвернулся от увиденного. Он повернул голову направо: за мусорными контейнерами были лавочки со столами, за которыми деды в расстегнутых рубашках и белых майках-алкоголичках, заправленных в спортивные штаны, играли в домино, а сидящие неподалёку бабки сплетничали. Несмотря на далеко не летнее время года, на улице было достаточно тепло. В голове заиграли незнакомые мотивы с повторяющейся мелодией и ударными, которые ещё в детстве зацепили. «Как же этот жанр музыки называется и есть ли такое у нас в стране?» – эти вопросы не давали покоя. Краем глаза он заметил движение возле подъезда у находящегося перпендикулярно дома. Судя по тому, что с грузовика рабочие выгружали мебель и прочую утварь, кто-то заселялся. Заметив паренька, который сидел немного поодаль и отстранённо от суеты за его спиной, у Виталика внутри что-то щёлкнуло и ноги сами повели его туда. Быстро натянув на себя «трёхлистный» костюм «Adidas Original», который отец достал для него из Западной Германии и кеды, он пулей спустился по лестнице. За ним остались открытыми нараспашку две дверки подъезда: он решительно направлялся к пареньку. Виталик перешагнул через ряд разноцветных покрышек, вкопанных наполовину в землю, и встретился с ним взглядом.

– Здарова, меня Виталиком зовут, – он протянул руку и посмотрел в глаза своему визави. Он поднял глаза, оживился, посмотрел оценивающим взглядом на Виталика и ответил:

– Парев, я Акоп.

Пожав друг другу руки, Виталик принялся осматривать его. Армянин с большим носом и темноватой кожей, немного выше него ростом, среднего телосложения, с чёрными волосами и светло-карими глазами. Одет он был в олимпийку «радугу» «Finn Flare», варёные джинсы и кроссовки «Динамо». Но удивило Виталика то, что он носит крестик. Виталик видел в Германии, как правильные и идейные пионеры высмеивали таких ребят. Но, видимо, здесь такого не было, ведь у него дома даже есть иконы. Отойдя на пару метров от грузовика, ребята начали более детально изучать друг друга. Виталик взял инициативу:

– Ты откуда будешь, Акоп?

– Из Чалтыря. Родные решили сюда перебраться, тут родственники наши живут. А ты местный?

– Ну как тебе сказать… Родился-то я в Ростове, а вот последние пять лет провёл в ГДР.

– Ого, ничего себе! Я сначала подумал, что ты мажор какой-то. Зачем только ты вернулся сюда?

– Смешно, а сам-то одет с иголочки. Отец так решил. Ну, будем знакомы. Мне до школы ещё неизвестно сколько времени, пока всё решится по мою душу…

– У меня тоже самое, завтра родичи пойдут договариваться, а пока можем гулять. У меня есть мяч, пошли в футбольца сыгранём, – ловким движением он залез в кузов и сбросил оттуда мяч.

Только у Акопа был не тяжёлый кожаный мяч, как в ГДР, а цветной резиновый, который при ударе характерно звенел. Виталик пнул мяч в сторону центра двора, где было хорошенечко вытоптанное поле. Началась игра «одно касание» с Акопом, которая переросла уже в полноценный футбол с другими ребятами. Двор наполнился криками «Наперёд бей, сюда пасуй», «Косой», «Давай навесом!», «Рука была – неумышленно!». Переубедить друг друга было невозможно, а потому было решено провести пенальти – Акоп прошёл десять шагов, повернулся, посмотрел на ворота в виде параллельных друг другу стволов деревьев и ударил. Но мимо. Игра затянулась до позднего вечера, когда глаза перестали видеть мяч, да и холод давал о себе знать. Нужно было расходиться. Распрощавшись с местными ребятами, знакомство с которыми было наспех во время игры, Виталик с чувством голода в животе и с воодушевлением на душе пошёл домой. Поднимаясь на свой этаж, он уже почувствовал запах домашней еды, вкусовые рецепторы сработали мгновенно. Оказавшись на лестничной клетке, перед его носом отворилась входная дверь, на пороге стоял отец.