Хроники Харинезуми бесплатное чтение

Часть 1

Собственным домом я обзавелся лишь к концу своей жизни, в возрасте столь преклонном, что одно упоминание о нем вызывает во мне душевный скрежет, по нетерпимости своей сравнимый разве что с зубной болью. Их мне порой бывает трудно различить, где-то к семидесяти годам я и вовсе прекратил всякие попытки разграничить две эти ненавидимые всем моим существом вещи.

Мне много о чем приходится сожалеть. В конце концов, старость для того и дана человеку, чтобы заняться самокопанием и бесконечными блужданиями по чертогам памяти, пока они вконец не обратились в призрачные руины. Существо мое, подобно безволосому, безвольному червю, ползет по коридору сознания, раня нещадно свою склизкую кожу об острые углы и ребристые выступы, оттого испытывая немалое удовольствие, сравнимое разве что с опьянением гашишем. Сокрушаюсь я о некоторых решениях и поступках, которые, несомненно, должен был совершить, но приведших чуть ли не в одночасье к одному, как теперь я осознаю, неминуемому исходу: на всем свете я совершенно одинок, девяностолетнийстарик, отчаянно жаждущий возвращения тех немногих дней, когда бывал счастлив и любим. К счастью, только стоит мне впасть в уныние, только сознанье мое, утомленное и ослабленное, погрузится вновь в горестные мысли, как вспоминаю я о том, что являюсь счастливым обладателем собственного дома, к чему стремился всю свою долгую жизнь, и самочувствие мое мгновенно улучшается.

Жилище мне удалось раздобыть действительно великолепное. Не то чтобы я искал одиноко стоящий столетний коттедж (прям под стать мне!) в самой гуще ельника, куда не захаживал ни один путник и не каждый зверь осмеливался ступить, но по счастливому волеизъявлению судьбы именно его я и заполучил. Спросите, к чему одинокому старику пятикомнатный домище? Так вот я отвечу: идите к черту. Не намерен я отвечать на подобные вопросы, да и если имел бы хоть толику желания на то, не смог бы. Память совсем подводит, теперь я вряд ли назову, не раздумывая, собственное имя. А дом действительно хорош. Не вредят его образу сплошь поросшие цветным мхом бревенчатые стены, кое-где гнилые из-за сырости этих мест, но оттого имеющие некий первозданный шарм, который я очень люблю и ценю. На их телесах возведена крутая двускатная крыша с острым коньком. На ней я ни разу не бывал, не только из-за возраста: место это является поистине неприступным благодаря могучим еловым лапищам, иные из которых так плотно обвивали крышу, словно стремились пронзить домишко насквозь своими живыми иглами. Под сводами обитых листовым металлом скатов располагается чердак, поделенный двумя толстыми бревенчатыми перекрытиями на три равные части. Там я появлялся лишь изредка, по большей степени из тревожных соображений – не близится ли тот миг, когда еловые конечности так сильно сдавят крышу, что она рухнет мне на голову с жалобным скрежетом? Подобные вылазки я совершал не реже одного раза в неделю и после каждой громко облегченно вздыхал, обнаружив свой чердак невредимым. Бывали и деньки, когда мне просто взбредало в голову посидеть часок-другой у крохотного слюдяного окошка, вырубленного со стороны моего личного лесного озера, вглядываясь в мутные очертания дикого пейзажа. В такие моменты одиночество нет-нет да отступало от моего сознания, и я мог, хоть и недолго, свободно дышать. Чердак же был пуст, как, впрочем, и весь остальной дом. Обжить за то короткое время, что им владею, я успел только малую из двух спален, кухню и часть гостиной (в последней и вовсе жилой является островок подле камина с размещенными на нем креслом и шкафом, ломившимся от распиханных наспех по полкам ветхих книг и упаковок с виниловыми пластинками). До события, о котором я, набравшись-таки решимости, намереваюсь рассказать, дни мои проходили однообразно, один незаметно перетекал в другой, и за чтением, игрой в шахматы с оппонентом в лице самого себя и прослушиванием затертых до дыр дисков проходили месяцы, а затем годы остатка моей бессмысленной жизни. Так и испустил бы я последний дух в своем кресле со стаканом пунша в одной руке, с томиком Бродского – в другой, пока однажды дождливым августовским вечером (не менее дождливым, чем дюжина вечеров до него, оттого ожидания чего-то из ряда вон выходящего от этого дня у меня не было) не услышал Стук.

Само собой, я удивился. Даже не так: испугался. Кому пришло в голову навестить дряхлого старика в такую погоду в такой поздний час? На минуточку, был поздний вечер, такой, что до полуночи еще далеко, но совершать визит в подобное время уже можно небезосновательно полагать дурным тоном. Я бросил взгляд на календарь – был вторник. По нечетным дням меня навещает доставщик из лавчонки, что на окраине городка в миле отсюда. Но это по нечетным! Чертовы понедельник, среда и пятница! На кой ему тащиться сюда во вторник, да еще и поздно вечером?

На подходе к двери я вдруг понял, что это может быть вовсе не курьер с корзинкой консервов. Что если это корыстные люди? Условные беглые преступники, которых могли содержать в секретной колонии или лечебнице глубоко в дебрях этих лесов из-за их чересчур опасной натуры? Да, но стали бы такие люди вежливо стучать? Поразмыслив, я прихватил по дороге швабру с широкими деревянными рогами и подкрался к двери. Стук и не думал повторяться, словно некто за порогом решил схитрить и затаиться, посмеиваясь над глупым стариком, чешущим лысую репу над образовавшейся незадачей.

– Рори, долбаный ты ублюдок, – проворчал я так тихо, чтобы человек по ту сторону двери точно меня не услышал. –Поставь чертову корзину на крыльцо и убирайся от моего дома!

Слова мои повисли в воздухе, ответом им был лишь мерный стук дождевых капель по водостоку. Что если их песню я и принял за Стук в дверь? Неожиданная догадка мигом освободила мой разум от пут страха, я без колебаний откинул чугунную щеколду и выглянул наружу. Никого. Ни Рори, ни беглых убийц-психопатов, ни гребаных консервов в ивовой корзинке. Стоит ли упоминать, что внезапно накативший приступ тревожности испарился без следа и вечер вновь стал томным и ленивым, коим ему и положено быть.

Я аккуратно прислонил швабру к стойке с обувью, захлопнул поплотнее дверь и возвратился в гостиную, где подобрал оброненный томик Бродского и вновь погрузился в чтение. Как выяснилось позднее, ненадолго, ведь настойчивый и ошеломительный Стук повторился, в этот раз заставив меня всерьез озаботиться мыслью: а в безопасности ли я? Больше всего бояться приходилось безумия, ведь за дверью-то никого нет. Что если за годы одиночества я сошел с ума? Я и раньше с большим подозрением относился к собственному здравомыслию, но, по крайней мере, разные слуховые галлюцинации, подобные этим, обходили меня стороной. Теперь, получается, время пришло? Так разве подступает безумие? Единовременно и стремительно, подобно снежной лавине, обрушившейся с гор из-за неосторожного действия растяпы далеко внизу? Или нарастает, как ком из всё того же треклятого снега, с каждым днем, с каждой мыслью становясь всё неотвратимей и опасней? Если второй вариант имеет место, то как я проглядел это? Не имея других занятий, кроме самокопания, уж точно должен был уследить за собственным превращением в безумца. Ох, судьба, до чего же ты жестока!

Когда Стук прозвучал в третий раз, я уже полностью уверовал в свое сумасшествие. Стакан же к тому моменту совсем опустел, а книга отправилась на полку собирать новый слой пыли. В этот раз Стук был не таким настойчивым, готов поклясться, что я даже различил в мерном его звучании извиняющиеся нотки, которые хоть и не вернули мне умиротворенный настрой, ноотношение к нежданному и невидимому гостю всёже улучшили.

– Я бы открыл тебе, – проворчал я. – Дай только знать, что ты реальный. Ну-ка, стукни еще!

Ответ не заставил себя ждать. В иной ситуации сердце мое мигом ушло бы в пятки от осознания того, что стучат снизу, из подвальчика, в котором я никогда не бывал (по той лишь одной причине, что терпеть не могу змей, а там их полно, как и в любом другом подвале – каждый мало-мальски здравомыслящий человек это знает). Собственно, и теперь не горел желанием туда спускаться, но любопытство разыгралось не на шутку. К тому же, если всё это всего лишь галлюцинация, – чего мне бояться? Полный надежды не столкнуться с ползучими гадами, я схватил с журнального столика керосиновую лампу и поспешил в прихожую. Само собой, люк в подвал размещался не там, добраться до оного я мог,только отодвинув книжный шкаф и подняв с полу древний ковер, который, как меня клятвенно уверял улыбчивый агент с навощенными волосами, истинно персидского происхождения. Но кто в здравом уме (а я, несмотря на некоторые очевидные признаки безумия, всё еще считал себя человеком разумным) полезет в темный холодный погреб без должной подготовки? Ищи дурака!

Перво-наперво я снарядил сапоги. Резиновые, с высоким голенищем, достигавшие мне чуть ли не до бедра, – их я очень любил. В августовскую слякоть незаменимая вещь для бесцельного скитания по ельнику. Для них у меня имелись специальные чулки из драпированной ткани. Поколебавшись, я натянул и их. На всякий случай. Далее на очереди был дождевик. Он, как и многие предметы, достался мне с приобретением дома, и я остался этим очень доволен. Еще бы, столько замечательных вещей –и все даром! Когда-нибудь я обязательно расскажу если не о всех, то о многих из них. А плащ этот был настоящей находкой. Не новомодные прозрачные клеенки, которые если и надеваешь, мигом жалеешь об этом и при первой возможности без раздумий отправляешь в урну. И есть за что: шуршащие, сковывающие движения полиэтиленовые мешки, они и годятся, в общем-то, только для того, чтобы добежать в них от офиса до такси или наоборот, и нет в их существовании философии или хотя бы мимолетного смысла, кроме скучной единовременной надобности. Тьфу на них, презираю всей душой и вам настоятельно рекомендую! То ли дело мой плащ. При одном взгляде на него сердце исходится благоговейным трепетом, каждая складка, каждая трещинка имеет за собой целую историю. Это настоящая реликвия, прошу заметить! Много ли нынче вещей могут похвастаться богатой биографией? Взять те же накидки-однодневки. Тьфу на них дважды и трижды! Никто не станет беречь их пуще ока и уж точно не достанут хмурым вечерком эту клеенку просто так, полюбоваться ее видом и с теплом вспомнить те приключения, через которые прошли вместе. А на исходе ее дней не отдадут кожевнику, чтобы дать ей новую жизнь в виде брючного ремня или, на худой конец, шнурков. Тьфу на них еще раз!

На самом деле, в таком одеянии я чувствовал себя хоть и безопасно, но крайне нелепо. Ноги, обутые в теплые чулки, мигом начали потеть и затекать, от чего у меня появилось стойкое желание сбросить поскорее их вместе с тяжелыми сапогами. Но для этого нужно было быстрее управиться со своей задумкой, приступить к ее исполнению я не мог, потому как руки мои всё еще были незащищены, а мои верные перчатки из толстой кожи с подкладом куда-то запропастились. Обыскав всю прихожую и потратив на это непростительно много – аж двадцатьминут, – я плюнул и отправился на встречу с неведомым посетителем без них. С фонарем наперевес я чувствовал себя более-менее спокойно, даже герпетофобия ненадолго отступилась от моего разума, который я старательно заполонил джазом и размышлениями о природе Стука.

С первыми трудностями я столкнулся, даже не успев спуститься вниз. Отодвинуть шкаф не составило больших усилий (признаюсь, я сильно был польщен этим моментом, потому как сомневался в собственных далеко не первой годности мышцах), войдя во вкус, я даже умудрился перетащить его посредством обхвата корпуса двумя руками ближе к камину, где, собственно, и желал его наблюдать все эти годы. На этом месте, чуть поодаль от моего кресла, стоит он и теперь: уж больно удобно менять книжки, не поднимая зада с теплого места. Воодушевленный успехами со шкафом, я ухватился за ковер и попытался одним рывком, сильным и резким, стянуть его с люка и… так и замер, наверняка с самым глупым выражением лица, что только можно себе вообразить, ведь в руках моих остался болтаться добрый кусок хваленого персидского ковролина. Разумеется, дело было не в моей чудовищной силе, все-такия не настолько самолюбив, стоит признать. Нет, банальный тлен, доведший некогда красивую и качественную вещицу до такого состояния, что теперь она буквально рассыпалась на глазах и ничего, кроме жалости и желания отправить ее на помойку, не вызывала.

– Эх… – сокрушенно вздохнул я. – А ведь мог еще послужить, дружище… Да иду я, иду!

Настойчивый Стук отвлек меня от размышлений, из какой бы части дома утащить замену павшему в обреченной схватке со старостью ковру. Не меньше того занимала мысль, чем закончится подобная стычка у меня. По крайней мере, из меня пока еще не торчат истлевшие нити, покрытые выгоревшей краской. Не то чтобы я удивился, если таковые всё же присутствовали. Люк я открывал уже с некоторой опаской, осторожно. К счастью, он был полностью исправен и легко распахнулся без единого скрипа. Воздух в гостиной мигом наполнился неприятным запахом холодной сырости, перемешанной с отчетливыми нотками гниющей растительности, травы или грибов. Вниз вели узкие деревянные ступени, я в очередной раз пожалел, что не имею в хозяйстве электрического фонарика, который без проблем можно было бы сейчас приладить к поясу или груди вместо того, чтобы, рискуя свалиться кубарем вниз со скользкой лестницы, тащиться с керосиновой лампой. Видимо, рок в ту минуту смилостивился надо мной, потому как совершить этот маневр мне удалось без злоключений, которых, как выяснилось позже, на мою долю выпало немало.

– Ау, – негромко позвал я. Голос мой, усиленный стократно гулким эхом, пронесся по всему подвалу и вернулся прямиком мне в уши, причинив ужасный дискомфорт. – Отзовись!

Ответом мне стало недовольное сопение и другой звук, который я невольно сравнил с тем, как скребутся о порог кошки. «Мой нежданный гость – кот?» – пронеслась у меня в голове нелепейшая мысль. Чертово любопытство опять взяло верх над разумом, поэтому, не дождавшись иного ответа, я проклял свою жаждущую познания натуру и поплелся в дальний угол подвала, стараясь по пути не угодить в змеиную нору (и не вздумайте меня убеждать, что их здесь нет!). Поиски мои продолжались недолго. После беглого осмотра стен погреба я пришел к выводу, что никого здесь нет и быть не может. Ни одной живой души.

– Стало быть, я всё же безумец, – резюмировал я и горько усмехнулся.

Иного выхода не оставалось, кроме как подняться наверх, небрежно набросить остатки ковра на люк и отправиться на кухню за новой порцией пунша. По возвращении к своему креслу, уже изрядно повеселевший и полный решимости предаться чтению, я стал свидетелем такого удивительного зрелища, что немедленно обронил стакан, содержимое которого растеклось по моим подошвам и деревянным половицам. В моем кресле, удобно подложив под себя крошечные лапки, спал еж.

***

Было в этой картине что-то настолько сердечное и умиротворяющее, что первой моей мыслью было ни в коем случае не будить нежданного гостя, а пойти заняться неотложными делами, коих у меня, если начистоту, не было вовсе, но отыскать можно было без особого труда. И всё же ситуация требовала разъяснений, я твердо намеревался получить их от своего посетителя. Любой другой на моем месте счел бы эту процедуру необязательной, но только не я. К жилищу своему я относился с трепетом ревнивцаи уж точно не был намерен позволять незнакомым мне ежам разгуливать по нему, как им вздумается! К слову, подобных зверят я в местных лесах не встречал. Это совсем не значит, что они тут не обитают, просто ни в одну из своих вылазок я не задавался целью повстречаться с колючим комком, подобным тому, который мирно посапывал в моем кресле, крохотный нос-пуговка при этом беспрестанно подергивался, словно и во время дремы пытался учуять приближение врага. Меня же он, судя по всему, за опасность не принимал вовсе, иначе немедленно бы подал сигнал тревоги своему владельцу. Признаться, мне даже стало слегка обидно, но я быстро совладал с негодованием: ну разве может дряхлый старикан-развалюха испускать запах опасности?

Вновь в разум мой закрались сомнения, порожденные предательским умилением, и сколь яростно ни отбивался я от подобных, как вы понимаете, совершенно неуместных помыслов, совладать с ними до конца я никак не мог. Оттого и гнев мой был совсем не настолько гневным, как мне хотелось полагать, а походил скорее на обыденное состояние ворчливого пенсионера (то есть на ту мою часть, которую я старательно прячу). Как ни странно, именно это противоречие помогло мне принять волевое решение. Я собрался с духом и с силой пнул по ножке собственного кресла, на что то в свою очередь заходило ходуном, издав жалобный стон, отчего я всерьез обеспокоился его нынешней прочностью.

– А ну просыпайся! Улегся в чужом кресле и бессовестно спит! Где такое видано, а? Просыпайся и немедленно отвечай, что делаешь у меня дома!

Голос мой прозвучал не так грозно, как ожидалось. Должно быть, на тоне сказалось сожаление за необдуманный удар, которым я вполне мог перешибить ножку собственного имущества, а допустить подобную непростительную порчу (особенно если вспомнить о свежей утрате драгоценного персидского ковра, останки которого теперь стыдливо прятались в темном углу гостиной) я никак не мог.

Зверек медленно раскрыл глаза-угольки, в которых не было ни следа дремы, из чего я сделал вывод, что не спит он если не давно, то какое-то время точно, и мои пинок и крики не стали причиной его пробуждения. С чего, не знаю, но от подобного открытия я испытал немалое облегчение, от которого, впрочем, тут же поспешил избавиться.

Еж, к слову, не спешил с ответами. Он сладко зевнул, вытянув на удивление длинное и тощее тельце и обнажив при этом белое брюшко. Такое зрелище непременно бы убавило мой и без того скудный гнев до абсолютного минимума, если бы глаза мои в тот момент не наблюдали, как острые бесчисленные иголки нещадно пронзают велюровую обивку моего кресла, за которой я старательно ухаживал и проходился мягкой щеточкой не реже двух раз за день.

– Я этого не видел, не видел…

Эмоции так сильно захлестнули мой разум, что мне пришлось приплясывать на месте, чтобы охладить негодующий пыл. Со стороны, должно быть, это выглядело нелепо и комично, да я и сам был не в восторге от подобных действий, ноги к тому же быстро устали, ведь всё еще были облачены в громоздкие болотные сапоги с теплыми чулками. Желаемого результата я всё же добился: гнев отступил, дав мне возможность вспомнить о разлитом пунше и опустевшем стакане, который, как выяснилось, закатился под кресло и теперь преспокойно собирал на себе пыль.

– Не вздумай уколоть меня, – пригрозил я и, с опаской поглядывая на зверька, нагнулся за посудиной. К счастью, сколами она не обзавелась (во всяком случае новыми, все старые были при ней, что не могло не радовать – что-то должно оставаться неизменным на фоне общего безумия), я поспешил смахнуть с нее пыль и отнести на кухню. Там я бросил стакан в металлическую мойку, где уже лежало несколько его собратьев, грязное блюдо из-под пасты и плотно накрытая крышкой кастрюлька, которая стоит там с незапамятных времен, и вряд ли я сейчас припомню, что в ней готовилось, а открывать ее не решался из-за неминуемого смрада, который распространится по всей кухне. Мыть посуду я не очень-то любил, если дело и доходило до того, старался сделать это сразу после приема пищи. Стоит же мне зазеваться, упустить момент, как желание возиться с утварью пропадает вовсе, и участи ее дальнейшей не позавидуешь – кастрюлька не даст соврать. Чаще всего та или иная посудина становилась пленницей чулана сразу за кухней, служившего мне складом ненужных вещей. А то и просто оказывалась выброшенной в выгребную яму снаружи дома. Сомневаюсь, что кастрюлька станет счастливым исключением из правила, потому уже сейчас я бросал на нее полные сочувствия взгляды и подумывал о приобретении новой.

Воспользовавшись отлучкой на кухню, я решил заварить чай с бергамотом (ублюдок Рори каждый раз таскает мне его, хоть и знает, что я предпочитаю белый листовой, о чем не единожды его предупреждал, но всё без толку), заодно, хоть и с неохотой, поискал лакомство для своего гостя. Согласно моим скромным познаниям, ежи употребляют молоко, яблоки и змей (последнее с большой долей вероятности вымысел, причем мой собственный, о чем считаю нужным сразу вас уведомить; ну хоть кто-то же должен есть этих мерзких ползучих тварей?!). Ничего из перечисленного на моей кухне, к сожалению, не нашлось, более того, после тщательной ревизии под свист закипающего чайничка на газовой плите я, к собственному неприятному удивлению, обнаружил, что нахожусь буквально на грани голода: мясные консервы совсем закончились, подходили к концу запасы круп и сахара, про молоко уж вообще молчу, оно редко когда доживало до другого дня после визита Рори. Конечно, подобная неприятность случалась и раньше, и вроде как особенного повода для переживаний не было, ведь рыжий курьер уже завтра примчит на своем велосипеде с корзинкой снеди, но почему-то именно сегодня отсутствие продуктов поразило меня до глубины души. Должно быть, сказались на том пережитые мной до этого волненья.

Пока я осматривал бесчисленные кухонные шкафчики и ящички, чайник закипел, сообщив об этом событии озорным расплескиванием кипятка по всей плите. Я поспешил отключить газ и залить ароматные сморщенные листы чая, которые заблаговременно засыпал в глиняный кувшин. По дому мгновенно распространился яркий цитрусовый аромат, который освободил мой разум от беспокойных размышлений, я даже начал всерьез подумывать, не заменить ли чай остатками ромового пунша, который дожидался меня в холодильнике. Робкому желанию моему не суждено было осуществиться, потому как ровно в тот миг, когда я любовно разглядывал через раскрытую дверцу холодильной камеры кастрюльку с плавающими в янтарной жидкости дольками лимона и имбиря, до ушей моих донесся пронзительный крик.

– Помогите!

Я вбежал в гостиную так быстро, как только позволяла моя неуклюжая обувь, радуясь по дороге, что не успел взять в руки очередную порцию драгоценного напитка, часть которого сиротливой лужицей всё еще растекалась по половицам. Картина взгляду моему предстала до того уморительная, что я уже был готов покатиться по полу со смеху, благо сдержанности мне хватило не сотворить подобного непотребства. Как и ожидалось (не знаю, сомневались ли вы, потому как самолично я предугадал это с самого начала), кричал зверек. Причиной его паники и теперешней суетливой возни стал предательский – во всяком случае, для него – велюр, в котором увязли его бесчисленные иголки, и теперь он, комично барахтаясь на спинке, безуспешно пытался высвободиться из неожиданной ловушки.

Помогать несчастному я пока не спешил. Как-никак, он тайно проник в мой дом, более того, всячески делал вид, что является неразумным животным! Пусть немного помучается (на самом деле человек я не жестокий, и если бы еж испытывал очевидную моему пониманию боль, то немедленно бы высвободил его из пут, а так, от страха и нелепицы, никто еще не умер).

– Я сдвинусь с места, как только услышу из твоих уст человеческую речь, –преспокойно сообщил я своему невольному пленнику. – Так мы убьем сразу двух зайцев: ты получишь желанную свободу, я же в свою очередь смогу убедиться, что не сумасшедший. Ты говорящий, нет смысла отрицать. Вопрос в том, насколько это здравомыслящее действие – беседовать с ежом. Поторопись!

Глаза зверька неотрывно глядели на меня. Он даже на мгновение прекратил семенить в воздухе своими худыми лапками с непомерно длинными для них когтями. Что видел он перед собой? Грозного тюремщика с горящимизлорадным огнем глазами, которому вовсе нет дела до его страданий? Или справедливого судью, холодного и беспристрастного, только-только огласившего свой вердикт и теперь терпеливо ожидающего реакции виновного? Реальность же, скорей всего, была такова (хоть я и отгонял от себя все размышления о ней): зверек наблюдал перед собой перевернутого вверх тормашками жалкого старика с очевидной мольбой во взгляде, просящей его дать малейший намек, ничтожное подтверждение тому, что он не совсем спятил от одиночества.

Еж еще какое-то время предпринимал тщетные попытки высвободиться из капкана, но в конце концов сдался и бессильно прижал лапки к груди. Он больше не глядел на меня, уставив взгляд в высокие перила кресла, которые воспринимал не иначе, как стену своей темницы. Посторонний, увидев подобную картину, непременно бы решил, что зверек впал в полное отчаяние, но меня такими трюками, бесспорно впечатляющими, особенно если учесть, что передо мной все-таки животное, не прошибешь. Еж и сам довольно быстро выдал себя, то и дело бросая стремительные взгляды в попытках угадать мою реакцию. Он, конечно, тщательно скрывал их и старался тут же отвести взор в сторону, но яуспел их заметить и невольно восхитился его сообразительности. Не каждый день неразумный, казалось бы, зверь пытается тебя надурить, верно? В конце концов до него дошло, что его обман раскрыт, и в выражении его мордочки я разглядел едва уловимые нотки разочарования. А потом, к моему нескрываемому восторгу, губы гостя разомкнулись, и он заговорил:

– С вашего позволения, я бы выпил.

Голос зверька был совершенно обыкновенным, без всяких дефектов, которые, если размышлять рационально, обязаны были присутствовать хотя бы по той простой причине, что строение челюстей и губ этого удивительного существа никак не приспособлено для воспроизведения человеческой речи. Меня этот вопрос заинтриговал так сильно, что слова, произнесенные ежом, не сразу добрались до моего разума.

– Я предпочитаю виски, – продолжил зверек таким тоном, словно он здесь был хозяином положения, я же,наоборот, безнадежно застрял в обивке кресла длинными изогнутыми иглами и болтался вверх тормашками. – Полагаю, его у вас нет? Что ж, меня вполне устроят остатки рома, припрятанные в спальне. Полно вам, не жадничайте. Не каждый день вам в собеседники определяется говорящий, что более важно – разумный еж!

Сказал бы иначе – я вообще никогда не встречал говорящих ежей. Иронично, что когда представилась такая возможность, мне достался ценитель выпивки.

– Может, лучше чай? – удивленно спросил я. – Ты, верно, замерз. Чертов подвал как-никак не самое теплое место в этом доме, свежезаваренный чай поможет тебе согреться. А?

– Меня устроит ром, благодарю, – сдержанно отвечал еж. – Если представится такая возможность, поместите его в небольшое чайное блюдечко, чтобы мне было удобнее его употребить. Подойдет и широкий стакан, но, боюсь, я буду ударяться носом о его стенки, а это ощущение не из приятных, признаюсь вам откровенно. Он у меня очень чувствительный.

Изумлению моему не было предела, сколь ни силился уловить в тоне или физиономии собеседника насмешливые нотки, сделать этого мне не удалось, вероятнее всего, от незнания ежовой натуры. Поразмыслив немного, я все-таки сбегал до спальни и не без сожаления извлек из тайника в основании кровати остатки Flor de Cana, которые рассчитывал сберечь на черный день. К списку покупок я мысленно добавил и бутылочку рома, проблемой было то, что пройдохе Рори нельзя доверять такой ценный товар. Сколько раз случалось, что бутылка добиралась до меня початой на добрую четверть, а рыжий юнец становился еще рыжее и невыносимее. Тьфу, придется самому идти в город.

Захватив из мойки чайное блюдечко, я поспешил в гостиную и только там осознал,какой я болван: гость мой всёеще был в плену велюра, я же,вместо того, чтобы высвободить его, бегаю тут с выпивкой.

– Прости, дружок, – пробормотал я. – Ничего, если дерну за лапы?

– Только не очень крепко хватайтесь, – попросил еж. – И не тяните слишком сильно. Я напрягу иглы, и они сами выскочат.

– Как скажешь, – япожал плечами и, аккуратно обхватив мягкие тонкие лапки указательным и большим пальцами, принялся поднимать. Как и предсказывал зверек, иглы вышли без проблем, я осторожно повернул животное спиной вверх и поставил на пол.

– Ух-х-х, голова-то как кружится. Неприятное было ощущение, признаюсь я вам. Только не вздумайте винить себя в этом злоключении – в ловушку я попал исключительно по собственной неосмотрительности.

Я пожал плечами. Чувства вины я не испытывал совсем, и это немудрено: зверек залез в мой дом без спросу, и всё, что с ним здесь произошло, абсолютно закономерное следствие этого необдуманного действия, благо в таком случае с меня спадают все полномочия радушного хозяина.

– Это мне? – спросил еж, указав носом на почти порожнюю бутылку Flor de Cana в моих руках.

Намек был более чем прозрачный. Я поставил на пол блюдце,откупорил ром и осторожно, стараясь не пролить ни капли, вылил янтарную жидкость в керамическую посудину. Пока еж с упоением вдыхал ее пары, я сходил на кухню за порядком остывшим чаем, по пути же избавился от опустевшей тары. По возвращении в гостиную я стал свидетелем очередной комичной картины: гость мой, вылакав весь ром и облизав блюдце дочиста, теперь сладко спал, уткнувшись носом в ножку кресла. Готов поклясться, что слышал из его уст еле различимый пьяный храп.

– Хм-м-м… Хрен с тобой, отложим наш разговор до полуночи, – проворчал я.

Чашка едва теплого чая нашла место на журнальном столике, в руках моих вновь очутился неизменный Бродский. Читать отчего-то не хотелось, быть может, оттого, что вечер и так был переполнен удивительными событиями, чем способен в такой час удивить зачитанный до дыр поэт? К тому же на моем самочувствии сказывалось пережитое волнение, очень скоро меня самого начало клонить в сон. Сопротивляться этому естественному позыву я, само собой, не стал. В 22:20 я задремал под еле различимый храп ежа у своих ног, свято надеясь на то, что по пробуждении найду его на том же месте и что во сне мне не привидятся треклятые змеи.

***

Детство свое я помню скверно. Сейчас и не скажу, в какой момент жизни воспоминания о нем так обесценились, что стерлись из памяти практически полностью. С уверенностью могу сказать, что самыми яркими из них были болезнь и смерть кузины. Фиалки.

Я не знал других родственников. Может, они и были, не исключено, что даже заглядывали в гости и время от времени заговаривали со мной. В мире пятилетнего мальчишки есть вещи куда интересней, чем общение со скучными взрослыми, при первой же возможности я сбегал с чванливых обедов, устраиваемых матушкой каждые выходные, чтобы пуститься в захватывающие странствия по платяному шкафу в нашей просторной гардеробной, чулану у родительской спальни, летом же днями напролет я пропадал в небольшом садике на заднем дворе, состоящем из одной-единственной яблони и вишневого куста, – для меня даже это было настоящим новым неизведанным миром, исследовать который не надоедало никогда. Я тащил из садика в свою комнату различные листья причудливой формы, голубиные перья, коих было там в достатке даже зимой, особенной страстью я любил гравийные камешки и прямо-таки задыхался от восторга, если в очередной раз удавалось извлечь из садовой дорожки новый кругляш. Образовавшуюся ямку я тщательно заделывал землей или дерном, чтобы не привлекать внимания родителей, а добытое сокровище тайно переправлял в чулан, где на самой верхней, а оттого труднодоступной полке, до которой удавалось добраться только путем возведения шаткой конструкции из сундука с консервами (на черные времена), стула и пустого ящика неизвестного происхождения, я хранил целую коробку подобных ценностей. Коллекцией своей я чрезвычайно гордился и трепетно хранил ее существование в тайне. Единственным взрослым, которому я дозволил взглянуть на нее, была Фиалка.

Не скажу точно, когда я увидел ее впервые. Может, она, как и прочая родня, всегда была рядом, но никак не вписывалась в мое восприятие окружающего мира. Могло случиться и так, что знакомство наше и вовсе бы не состоялось, если бы за очередным воскресным обедом ровно в тот миг, когда я намеревался покинуть стол с жужжащими нудными взрослыми, не раздался ее смех. Подобное проявление эмоций было очень редким явлением в нашем доме, услышав его в тот день, я растерялся и мгновенно позабыл о своих планах. По рядам безликих родичей пронесся недовольный гул, до которого Фиалке не было никакого дела: она еще долго и с удовольствием смеялась, откинув назад свои светлые кудрявые локоны, которые, как посчастливилось мне выяснить позднее, пахли цветочным медом и немного корицей. Веснушчатое лицо ее излучало искреннюю беззаботную радость, в тот момент для себя самого я решил, что только ей готов показать свою коллекцию камней. А если придется – женюсь, хотя больших надежд на этот счет я не питал, да и если говорить начистоту, само понятие женитьбы было для меня чем-то непостижимым, а оттого не особенно важным. Я сбежал-таки из-за стола в тот день, когда мать отлучилась на кухню за посудиной с салатом из ненавистных мне шпината и зеленого горошка. Со всех ног я помчался в чулан, чуть было не свалился с вершины своей импровизированной подставки из хлама, дрожащими от волнения руками набивая полные карманы своих клетчатых домашних шорт бесценными камнями. Когда же я вбежал обратно в столовую, полный радостного возбуждения и до отказа нагруженный своими сокровищами, Фиалки в комнате уже не было. Только в воздухе висел призрак ее жизнерадостного счастливого смеха, который с той поры часто навещал меня во снах.

В другой раз Фиалку я увидел через несколько месяцев, под самое Рождество. Мой сад занесло снегом, мать настрого запретила выходить на задний дверь, свято веря в мою болезненную натуру (хотя я никогда на моей памяти не страдал от гриппа или ангины), потому я днями напролет возился с тряпичными куклами – обладательницами глаз-пуговиц и вышитых крестиком улыбок. Иначе как скучными эти игрушки я не находил. По вечерам же пропадал в заветном чулане, где при свете алюминиевого карманного фонарика разглядывал свои секретные богатства.

Я не знал, что она приедет на Рождество. Родителей о Фиалке я никогда не расспрашивал, а сообразить самому не хватило ума. Гостей в доме в то время с каждым днем прибывало всё больше, моих ровесников, к несчастью, среди них не было, потому их появление ничем не могло меня заинтересовать. Утром накануне Нового года я по обыкновению слонялся по углам, словно старый ворчливый кот, и огрызался на всякого, кто порывался заговорить со мной или просто похлопать по плечу, как это заведено у взрослых, с пренебрежением и претензией на превосходство. Почуяв из прихожей необычный медовый аромат, я был сильно взволнован и поспешил спрятаться за дверной косяк, откуда мог без риска быть обнаруженным наблюдать за разворачивающимся действом. Ее белые кудри в этот раз были собраны в две тугие косы толщиной с мою руку. Они спокойно лежали на ее груди и вздымались каждый раз, как она заговаривала. Я завороженно глядел на тающие снежинки на ее волосах, ресницах, на черном воротнике полушубка, затаив дыхание, жадно ловил каждую деталь ее образа, будь то сломанная пряжка зимнего башмака или неброская розовая помада на ее губах. Фиалка тепло поприветствовала моих родителей и передала им бумажные свертки, изрядно потрепанные непогодой, при этом она без умолку болтала и улыбалась, слов из своего укрытия я, к сожалению, разобрать не мог, да и не нужно было мне этого: достаточно просто тихонько наблюдать издалека за этим невероятным созданием. Она быстро стала предметом всеобщего внимания, и прихожую заполонили безликие гости, стягивающиеся со всего дома. Некоторые так увлеченно устремлялись к этому белокурому чуду, что не замечали меня и бесцеремонно толкали при сближении своими неуклюжими туловищами. Я же в свою очередь даже не пытался давать им отпор, лишь глядел, не моргая, на улыбающуюся нимфу, и возмущение охватило меня,лишь когда все эти бесформенные отвратительные людишки начали обступать ее со всех сторон. Они тянули свои липкие ладони к белокурому чуду, созданию из тепла и чистого света, первым моим порывом было пронзительно закричать, предупредить ее об опасности, потом продраться сквозь толпу угодников и спасти Фиалку от их губительного внимания. Всего этого я не сделал, отчего потом долго корил себя за бесхарактерность и трусость. Через тысячу часов, когда кольцо из людской массы вокруг девушки всё же разжалось, я обнаружил, что Фиалка неотрывно глядит прямо на меня. Некоторое время я стойко выдерживал взгляд ее пронзительных карамельно-зеленых глаз, но когда она принялась медленно продираться сквозь толпу воздыхателей, что словно культисты отвратительных языческих капищ на заре эпох продолжали напирать в неутолимом стремлении жадно ухватить хотя бы локон, хотя бы взгляд этого неземного создания, и началадвигаться в мою сторону, все силы в один миг оставили мое тело, и я бросился наутек. Мне было плевать на насмешки всех этих уродливых существ позади меня, я прекрасно слышал, как они неистово хрюкали, потешаясь над моим бегством. Первостепенным значением для меня было сохранить свое ничтожное существо, которое, по моему разумению, непременно бы обратилось в пепел при близкой встрече с этим земным воплощением Фрейи или Афродиты. Я петлял по коридору, словно русак, мечась из одного темного угла в другой, лишь потом сообразил уносить ноги в чулан, где и затаился за сундуком с консервами в кромешной мгле и только тогда смог выпустить спертый в груди воздух и отдышаться. Оставшись в одиночестве, я ощутил смертельную усталость, словно день напролет занимался непрерывным тяжким трудом. Было кроме истощения, физического и духовного, кое-что еще. Смутное откровение, нет – отголосок подсознания, которое силилось дать моему неокрепшему разуму понять, что только что я, пусть и невольно, коснулся субстанции настолько сокровенного и моим детским существом непознанного, что большая удача была сохранить рассудок после подобной встречи. Стоило мне немного успокоиться, на мгновение ощутить блаженную тишину в груди, которую до того беспрестанно тревожил стук взволнованного сердца, как вновь в жизнь мою проникли чудеса. Сперва через бесшумно образовавшуюся щель в дверном проеме возник узкий столб света, да так неожиданно, что ослепил неподготовленные детские глаза. Когда же зрение вернулось и я смог без боли вглядеться в светлое пятно перед собой, я увидел ее.

Фиалка не заслоняла свет, но была его источником. Не только ее косы, лицо, шея и руки излучали слабое искристое свечение, но и полушубок, и выглядывавшая из-под него праздничная юбка с затейливым узором. К ее приходу я не был готов ни в тот рождественский вечер, ни в последующие бесчисленные наши встречи после, будь то явь, или дрема, или лихорадочный бред больного человека. А разве можно быть готовым к встрече с ослепительной Венерой? Как и прочие,я был ее пленником, но не похоть застилала мне глаза при взгляде на нее. Встречу с ней я сравнивал с глотком свежего весеннего утра, сохранившего ночной мартовский морозец, оттого еще более приятного нутру и сердцу. С запахом цветущей яблони на заднем дворе в нетронутую зноем пору, когда каждый листок, каждый лепестокраскрывается изо всех сил в своем аромате.

Стоило ей только ступить за порог моего убежища, как каморка мигом наполнилась душистым запахом цветочного меда с корицей. Фиалка держалась прямо и совсем не улыбалась, что могло бы меня сильно обеспокоить, если бы не озорные искры, мелькавшие в ее глазах.

– Выходи же, не бойся, – произнесла она одними губами и поманила к себе указательным пальцем.

Насупившись что есть мочи (не столько из страха, сколько ради сокрытия смущения, которое предательскими розовыми пятнами расплылось ото лба до самых ушных мочек), я выбрался из-за баррикад и замер в трех шагах от нее, подойди я еще ближе, рисковал полностью раствориться в ее свете, хоть и жаждала моя душа этой участи более всего, избрать я ее не посмел.

– Необычная у тебя комната, – продолжала Фиалка, ничуть не смутившись моей угрюмости. Она разглядывала всякое барахло на полках, иногда снимала с них ту или иную безделицу, чтобы затем поставить на другое, более подходящее ей место. – Всегда о такой мечтала. Понимаю, почему ты предпочел провести Рождество здесь, а не со всеми этими скучными взрослыми. Столько сокровищ! Они все принадлежат тебе?

Уже в те совсем несмышленые годы я терпеть не мог, когда со мной заговаривали, как с ребенком, потому как таковым себя не ощущал и огрызался на всякого, кто начинал сюсюкать и корчить голос на манер детского. Фиалка так не делала (хотя, думается мне, ей подобную вольность я легко простил бы), за что заслужила еще больше уже имеющегося моего расположения к себе. Я долго раздумывал над тем, какой ответ дать на ее невинный вопрос, пока не пришел к выводу, что он, собственно, и не требуется. Вместо этого я снял с самой нижней полки, которая была в аккурат над моими плечами, футляр с отцовским циркулем и молча протянул ей.

– Какая изящная вещица! – восхищенно прошептала Фиалка и поднесла инструмент к дверному проему, чтобы получше его рассмотреть. – Твой?

– Отцовский, – помотал я головой и удивился, как взросло, с ненапускной хрипотцой прозвучал мой собственный голос.

– Значит, твой, – улыбнулась Фиалка, аккуратно вложила циркуль в бархатное нутро футляра и положила на его прежнее место. – Хотела бы я иметь столько же сокровищ у себя в общежитии!

Я не знал, что такое общежитие. Но отчего-то решил, что место это ужасное и неприятное и такому лучезарному созданию, как Фиалка, там совсем не место.

– Можешь жить здесь, – внезапно даже для самого себя предложил я. – Мне ничего не стоит уговорить мать, а она поговорит с отчимом. В подвале есть раскладная кровать, я знаю, ведь сам видел, хоть мне и не разрешают туда спускаться. Я помогу тебе устроиться прямо здесь, за сундуком. Места обязательно хватит! Если матушка будет против – не беда, сделаем всё втайне, да?

Должно быть, вид я имел совершенно потешный в тот миг, оглядываясь назад, так я и думаю и стыжусь за себя пятилетнего. Фиалка же, стоит отдать ей должное, отнеслась к моим словам со всей серьезностью и не рассмеялась, даже когда я, впечатленный своей задумкой, принялся потрясать в воздухе крохотными кулачками.

– Выходить будешь только по ночам, – продолжал я. – Так даже лучше, я и сам часто брожу по полуночному дому – тогда проще всего избежать неприятных встреч. Днем же придется затаиться, здесь полно всякой интересной всячины, ты не заскучаешь! Я буду навещать тебя при первой же возможности.

– Мне нравится, как ты всё складно придумал, – улыбнулась Фиалка (надо ли упоминать, что от улыбки той сердце мое пустилось в бешеный пляс и чуть не выскочило из груди). – Но чем я буду питаться?

– Вот этим, – тут же откликнулся я и легонько пнул своим башмаком сундук, который обиженно отозвался лязгом склянок с соленьями. – Здесь запасов на тысячу лет хватит! А по вечерам я буду приносить тебе тушеные овощи. Я их всё равно не ем за ужином и прячу за остатками пюре.

– Звучит заманчиво, – впервые за это время рассмеялась Фиалка. – Что же будет через тысячу лет? Мне ведь захочется выйти из этого, вынуждена признать, довольно вместительного и комфортабельного чулана. Как ты объяснишь родителям мое присутствие?

– Мы поженимся, – храбро ответил я, по случайности игнорировав второй ее вопрос, и посмотрел прямо в эти карамельные глаза, которые после моего заявление изумленно распахнулись. Духу, правда, мне хватило ненадолго. Произнеся эти два слова, я почувствовал, как мне свело горло, и потому был вынужден надолго замолчать. Молчала и Фиалка, глядя прямо мне в сердце и машинально накручивая на тонкий изящный палец кончик одной из белокурых кос.

– И ты готов ждать тысячу лет, чтобы взять меня в жены? – тихо спросила Фиалка, прервав мучительно долгую тишину, от которой мне хотелось вновь спрятаться в свой темный безопасный угол. – Это довольно ответственное обещание даже для взрослого мужчины. Что если, став старше, ты изменишь свое решение?

– Не изменю! – воскликнул я и в горячке стукнул кулаком по крышке сундука. – Вот увидишь, не изменю! Клянусь памятью моего отца.

– Я тебе верю, – кивнула Фиалка и мягко опустилась на корточки, оказавшись на уровне моих испуганных глаз. – Я тоже тебе клянусь, дружок, что через тысячу лет отвечу согласием на твое предложение руки и сердца. Будем ждать вместе, идет?

Она протянула мне руку ладонью вверх для скрепления обоюдного обещания рукопожатием. Я понимал, что это взрослый, ответственный момент, оттого моя собственная рука сильно дрожала от волненья, когда я пожимал эту тонкую (даже для моих детских пальцев) теплую кисть. В последний момент, когда Фиалка уже готова была высвободить ладонь из нашего заговорщицкого рукопожатия, я, неожиданно даже для самого себя, развернул ее и быстро поцеловал. Фиалка не отдернула руку и даже ободряюще кивнула на мой торопливый поцелуй, но я всё равно сгорел от стыда и поспешил ретироваться за свой сундук, где, скрючившись, обхватил коленки руками и крепко зажмурился.

– Счастливого тебе Рождества, дружок, – услышал я тихий шепот Фиалки, после чего дверь кладовой закрылась, и вскоре по коридору раздался мерный стук ее башмачков. Вместе с девушкой исчезла из моего убежища волшебная полоска света. Будучи под впечатлением от всех чудес, навалившихся на меня разом, я решил всю праздничную ночь провести в чулане и хорошенько всё обдумать.

***

Очнувшись от тяжелого беспокойного сна где-то в третьем часу после полуночи, я понял, что совершил ошибку. Исчезло всякое ощущение незримого присутствия чего-то магического, сверхъестественного, и теперь окружение мое предстало в будничных, изрядно опостылевших красках. Тот же не чищенный с прошлой зимы камин, пыльные книжные полки и тот же я, дряхлая развалина в не менее дряхлом кресле. Быть может, всё дело в джазовой пластинке, которая еще до полуночи должна была исчерпать свою запись и теперь лишь тихо скрипела на книжном шкафу. Отвратительный звук, равно как и привкус гнили во рту, немедленно испортил мне и без того скверное после сна настроение.

– Пошел ты, Луиз Прима, – с удовольствием выругался я и сразу почувствовал себя куда лучше. А потом вспомнил о своем госте.

Я как мог оттягивал момент, когда посмотрю вниз, к своим ногам. Что если зверька там нет? Мне в таком случае придется облазить всю гостиную вдоль и поперек, и, если случится так, что никаких следов его пребывания в моем жилище не обнаружится, моему разуму не останется ничего другого, как угаснуть навсегда и дать безумию полностью овладеть моим телом. Что хуже – я очень расстроюсь, ведь в компании нуждался как никогда (хоть и вряд ли смогу признаться вслух в подобном). Потому и начал издалека: сначала приметил поврежденный ковер и рассудил, что хотя бы вылазка в чертов подвал была явью. Вместе с тем я ощутил тяжесть всех вещей, что натянул на себя для той, откровенно говоря, рискованной авантюры, и раскрыл еще одну причину скверного сна. Мне попросту было невыносимо душно под всей этой грудой одежды! Когда же я зажег керосинку и обнаружил на половицах еще не успевшие высохнуть лужицы пунша, всё мигом встало на свои места, и уже без капли страха мой взгляд устремился вниз, к чудовищного вида сапогам.

– Ты всё еще здесь, чертяка, – с нескрываемым облегчением выдохнул я, разглядев на полу сладко сопевшего зверька. Всётело его было свернуто в тугой клубок, на фоне которого при хорошем рассмотрении можно было угадать только черную влажную точку-нос.

Мне вновь стало жаль будить его, ведь очевидно, что он смертельно устал еще до того, как потребил чистейший ром, который только усилил надобность его маленького тельца в крепком здоровом сне. Мое человеколюбие (очень редкое для меня явление; да и можно ли так выразиться по отношению к зверю?), взявшее вверх над разумом накануне вечером, теперь из последних сил боролось с превосходившим стократобъединенным противником в лице природного моего эгоизма и желания разделить с кем-то сладость живого общения. Последние двое в итоге вышли победителями из этой неравной схватки, чемя был крайне доволен и никаких угрызений совести по этому поводу не испытывал. Однако, чтобы заполучить благосклонного собеседника, мне пришлось выдумывать хитрый способ пробуждения зверька, ни в коем случае нельзя было использовать оклик или покашливание, ведь всёэто быстро раскроет мой замысел и будет выглядеть как минимум нарочитым (чем оно, по сути, и является). Я же хотел замаскировать свое намерение под равнодушное и снисходительное «я здесь ни при чем, но раз уж ты проснулся, давай побеседуем». И здесь на помощь мне пришел томик стихов в моих руках. Его надлежало бросить на пол, как бы кощунственно это сейчас ни прозвучало по отношению к поэту, ровно с такой скоростью и силой, чтобы создалось впечатление его самопроизвольного падения. Прицелившись и произведя все необходимые расчеты, я еще раз мысленно извинился перед Бродским и уронил книгу на пол. Угодила она в пустое пространство на полу между креслом и пустым чайным блюдечком, которое от энергии удара подпрыгнуло и зазвенело.

– Что, уже утро? – сонно пробормотал зверек и приподнял мордочку вверх.

– Смотря что в твоем понимании утро, – отозвался я и подметил искреннюю жизнерадостность в собственном голосе, отчего сильно смутился и следующие слова произнесуже не так бодро. – Для меня оно наступит только часов через шесть, но, к твоему сведению, близится рассвет, и если его ты и подразумеваешь под «утром», то, получается, оно теперь и есть.

Еж что-то тихо проворчал на своем, ежином, и приподнялся на нетвердых лапках с пола. Иглы его теперь походили на свалявшуюся шерсть старого пса, иные колтунами торчали из его колючей шубы, что натолкнуло меня на забавную по природе своей мысль о тяжком похмелье. Первым делом, после того как ему удалось-таки встать, зверек с разбегу ткнулся носом в посудину из-под рома, коего там, само собой, не было.

– Судьба жестока к страждущим, – невесело усмехнулся еж и лапой отодвинул блюдце в сторону. – Могу я в нарушение всех мыслимых правил гостеприимства предложить вам перебраться на кухню? Предупредите сразу, если вам подобное нахальствопретит, на тот же случай, если моя идея показалась вам разумной и охотной, рискну вслед за ней выдать другую: не угоститься ли нам душистой робустой, которая, по моим скромным наблюдениям, совершенно точно имеется у вас в буфете?

А он наглец! На счастье зверька, я и сам был не прочь выбраться из опостылевшей за вечер гостиной. Еще мгновение назад я был полным хозяином ситуации и неимоверно гордился собственной находчивостью, теперь же от того чувства остался лишь жалкий призрак. С каждой новой фразой из уст моего собеседника я всё больше становился его ведомым, и, что самое странное, – я вовсе не был против! Что за гипнотическая магия, присуща она всем лесным обитателям или же только ежам? Без лишних слов мы отправились на кухню, я прихватил с собой керосинку и блюдце, которое потом поместил в мойку.

– Зовут меня Харинезуми, – сообщил еж спустя какое-то время, уплетая куриную консерву (одну из последних!) прямо из жестяной банки. Сперва я беспокоился за его мордочку, которая вполне могла оказаться пораненной об опасного вида зубья по краю посудины, оставшиеся после вскрытия ножом. Вскоре же, увидев, как ловко зверек выуживает из нее кусочки филе, успокоился и сосредоточил всё внимание на турке с кофе, которую ранее поместил на плиту, и на разговоре. – Не пытайтесь сыскать глубокий смысл в этом имени, в далеких отсюда и более загадочных уголках мира оно означает просто «еж».

Я представился сам, и мы обменялись короткими любезными кивками.

– Там и впрямь очень холодно, – пожаловался Харинезуми, указав лапкой вниз, и я понял, что речь о подвале. – До самых косточек продирает, я чуть было не впал в оцепенение, тогда-то пиши пропало! Хорошо, что вы вовремя подоспели. Были какие-то неотложные дела в подвале?

– В общем-то нет, – нахмурился я. – Просто услышал Стук. Думал, балуется мой курьер, проказник Рори. Ты его не видел? Тогда ума не приложу, если стучал не ты и не он, выходит какая-то бессмыслица.

– И не говорите! – подхватил Харинезуми. – Хоть я никакого Стука и не слышал лично, думается, был бы неприятно удивлен, окажись на вашем месте. Кофе готов?

Я разлил по посуде горячее терпкое варево. Харинезуми с удовольствием вдыхал его аромат, поднимающийся над блюдечком из того же сервиза, что и прошлое. Мне досталась покрытая царапинами и сколами кружка с терморисунком, неизменная моя подруга, которую в кофейных вопросах я не променяю ни за что.

– Уф-ф, – восхищенно выдохнул зверек после того как, наконец, отважился сделать первый глоток. Я отчего-то предполагал, что пить он будет на манер кошки или собаки, то есть лакать языком, на деле же процесс оказался куда как проще и занятнее: Харинезуми всасывал кофе, прихлебывая, совсем как человек. – Продукт этот очень я люблю, признаюсь вам откровенно. Хоть и вреден он для такого маленького существа, как я. Будь на то моя воля, пил бы кофе кружками, но, к сожалению, тогда может случиться так, что я не впаду в зимнюю спячку, ведь кофеин оказывает на меня куда больший эффект, чем на людей, и действует дольше. А если я не просплю с осени до весны, то непременно замерзну насмерть, а то и того хуже: стану обедом для мангуста.

– Разве они у нас водятся? – удивился я. – И кто вообще рискнет съесть ежа? Ты вон какой колючий, весь рот можно исколоть.

– К сожалению, желающих в избытке, – отозвался Харинезуми, и в словах его я различил плохо скрываемую горечь. – Лисы, волки и даже совы. Были времена, когда я боялся выбраться из своей норки по той лишь причине, что на ели, под которой и находился мой дом, обустроила себе жилище огромная неясыть, с коей у меня сразу сложились непростые, натянутые отношения. Но не будем об этом, в итоге мне пришлось отыскать новую нору, поблизостис вашим домом. Вы ведь, надеюсь, не против такого соседства?

– Вовсе нет, – покачал я головой, и Харинезуми благодарно кивнул.

– Хорошо. Собственно, так я и оказался в ловушке вашего подвала. Сильные дожди размыли почву, частенько я просыпался по ночам, будучи почти до носа скрыт водой. Я советовался с одним слабовидящим знакомцем, он заверил меня, что опасности нет и вообще сезон дождей скоро пройдет, а в случае, если моему жилищу будет нанесен непоправимый ущерб, он с охотой выроет мне новое, на ближайшем холме, где риск оказаться затопленным не так велик.

– Сезон дождей? – переспросил я. – Так ведь дождь идет третий день.

– Этого уже достаточно, чтобы мой домик полностью затопило, –покачал головой еж. – Что, собственно, и случилось. Сегодня утром я вновь проснулся в воде по самую мордочку. Вода пробила потолок моей норки и беспрестанно прибывала, выбраться наружу возможности не было никакой из-за обвала грунта. В случившейся трагедии есть немалая доля и моей вины, ведь я не удосужился заблаговременно подготовить запасные выходы на поверхность, которые обязаны быть в ежовых норах по всем правилам. Умирать по собственной глупости я, как вы понимаете, не планировал, поэтому пустил в ход все свои силы и энергию, чтобы копать туннель в противоположную от водного потока сторону. Я изначально выбрал направление на поверхность. Почва была рыхлой и совсем без камней, я без труда проторял себе путь, ни повредив ни одной лапки. Когда же я был почти уверен в своем скором спасении, ведь поток остался далеко позади, вода прибывала всёмедленнее, а земляная стенка предо мной становилась всё тоньше и податливее, судьба решила сыграть со мной еще одну злую шутку. Вместо ожидаемого дневного света и свежего воздуха я обнаружил, что нахожусь на краю бездонной пропасти, из которой несло сыростью и зловонием смерти. Я уж было решил, что нахожусь у врат самой преисподней, и попытался повернуть назад, но осознал, что сам себя загнал в западню: сзади подступал бурлящий поток, впереди же – неизвестность. Но еще не смерть, верно? На том мой выбор и был сделан. Зажмурившись что есть силы, я бросился в самую непроглядную тьму той пропасти.

Харинезуми кинул на меня молящий взгляд, я, искренне сочувствующий его злоключениям, начал подбирать утешительные слова, как до меня дошло, что безмолвная просьба его касается опустевшего блюдца. Я пожал плечами и наполнил его из своей кружки, к которой едва приложился.

– Падал я бесконечно долго, – продолжил Харинезуми после того, как уничтожил половину своей новой порции кофе. – Даже страх, что поначалу сковывал мое сердце, успел без следа пропасть. Хоть яма и была по ощущениям бездонной, стены какие-то она имела, увидеть я их никак не мог, но звериным чутьем ощущал, что полет мой состоялся в некоемподобии трубы. Догадка моя усиливалась благодаря стойкому запаху ржавого металла, который, чем ближе я был ко дну, тем сильнее становился.

Приземление мое всё же случилось, и было оно без серьезных ушибов или травм, чем я остался очень доволен. Упади я не на лапы, а, предположим, на спину или хвост, всёбыло бы менее радужно.

Почувствовав под ногами твердую поверхность, я робко, принюхиваясь к каждому кусочку непроглядной темноты по дороге, побежал по металлическому туннелю в одном-единственном имеющемся направлении, таким образом я и очутился у вас в подвале, мокрый, замерзший и одинокий, а с недавних пор еще и совершенно бездомный.

– Должно быть, ты угодил в шахту нерабочей вентиляции, – выдержав небольшую паузу, сказал я. – На счастье или на беду. По крайней мере, хоть жив остался, а? В сложившейся ситуации это уже успех.

– Вы правы, – забавно поморщил мордочку (должно быть, от гнетущих мыслей) Харинезуми. – Как иначе я бы отведал этой замечательной робусты?

Он кивнул в сторону пустого блюдечка, на что я мигом наполнил его уже изрядно остывшим кофе, удивляясь, как при столь малых габаритах еж умудряется потреблять так много жидкости.

– Что планируешь делать теперь?

Вопрос мой явно застал Харинезуми врасплох. Он даже оторвался от своей посудины и принялся смешно семенить по столешнице вперед-назад.

– Отыщу своего слепого друга, – наконец выдал он. – Надеюсь, он-то в безопасности. Кротовые норы куда сложнее ежовых. Может, он согласится выделить мне одну из них для временного обоснования, потом же я рассчитываю обзавестись собственным надежным домом.

– Можешь заночевать у меня, – предложил я. – Если можно оставшийся час до рассвета назвать ночью. Дождь не утихает, какая тебе надобность искать друга сейчас? Лучше заняться этим на свежую голову, да и желательно в куда более ясную погоду.

– Признаться, я и сам намеревался выпросить у вас дозволения остаться на ночлег, – улыбнулся Харинезуми. – Хоть и так слишком злоупотребил вашим радушием. Где мне прикажете разместиться?

– Да где хочешь, – махнул рукой я. – Только в кресло больше не заползай и вообще избегай всяких предметов, где могут ненароком застрять твои иголки.

– Или которые я могу повредить, – кивнул Харинезуми. – В таком случае с вашего разрешения я буду спать здесь, на полу. Не рискну лечь на стуле или прямо здесь, потому как всерьез опасаюсь риска свалиться вниз во сне. Я, знаете, очень скверно сплю. Всё из-за треклятого мангуста.

«Да что за мангуст такой?» – возмущенно подумал я. Было очевидно, что хитрец тянет с объяснениями нарочно, чтобы распалить во мне интерес к своей особе.

– Понятно дело, – ответил я вслух, стоически выдержав желание поддаться на провокацию зверька. – Ладно, ты уж будь здесь поаккуратнее, ага? Я проснусь к обеду, и мы вместе позавтракаем, если не сбежишь к тому времени.

– Не сбегу! – горячо воскликнул Харинезуми, и я ему сразу поверил. – Тем более, что консервированная курочка мне очень пришлась по вкусу.

Мы тепло распрощались, и уже через мгновение я, полностью готовый ко сну, лежал в своей уютной постели, которая хранила таинственный и едва уловимый запах меда и корицы.

***

На другой день я перевернул весь дом вверх дном в поисках зверька. Как можно было догадаться раньше, его и след простыл, я же недосчиталсяпоследней баночки консервов, которую Харинезуми (не представляю, каким образом) умудрился стащить из плотно прикрытого кухонного шкафчика, куда при всем желании добраться никак не мог. Могло быть и так, что я сам просчитался и скормил ежу последнюю порцию куриного филе, но подозрения всё равно не утихали, объяснений же от пропавшего зверька ждать не приходилось.

Настроение у меня с самого утра (технически я проснулся в 13:05, что не мешает мне воспринимать это время как утреннее) было замечательное. Я проснулся без привычной мигрени, которая с возрастом стала настоящим проклятьем, был свеж и полон сил и, что самое приятное, без сомнений в собственном здравомыслии, которые нещадно одолевали меня накануне вечером. Позавтракав свежим кофе и яйцом всмятку, я тщательно оделся и отправился на обязательную часовую прогулку по округе.

Снаружи не было ни намека на вчерашний потоп. Мягко и ласково светило августовское солнце, каждая иголка ельника, каждый листок проредивших его березок были на своих местах, абсолютно сухие и мирные, словно и не пострадали от трехдневного нещадного ливня. Я уж было подумал сменить тяжеленные сапоги на более подходящую обувь, ведь нужды пробираться по хлюпающей почве не было ввиду того, что земля вокруг дома успела впитать в себя все водные излишки. Но вспомнив, что именно такую почву и предпочитают ненавистные змеи, коих в округе было предостаточно (хотя самолично я с ними еще не сталкивался), всё же решил остаться под защитой толстой, неприступной для ядовитых клыков резины.

Само собой, первым делом я тщательно обследовал фасад дома в поисках загадочной трубы, о которой накануне поведал Харинезуми. Не найдя и намека на что-то подобное, я принялся дюйм за дюймом прощупывать участок почвы с той стороны жилища, которая углублялась в лес. И каково же было мое волнение, когда я таки обнаружил небольшую по размерам своим ямку на склоне миниатюрного холма (должно быть, на его месте некогда был еловый пень, с годами превратившийся в землю). Она была до краев наполнена дождевой водой, подобный резервуар образовался, вероятно, после обвала стен и потолка норки ежа, иначе эта самая вода теперь была бы у меня в подвале. Довольный своей находкой, я воткнул напротив ямки наспех отысканную здесь же веточку-указатель и отправился дальше по привычному маршруту, погруженный в раздумья.

Меня всё еще беспокоила вчерашняя слуховая галлюцинация, коей, если полагаться на слова Харинезуми, и был тревожный неоднократный Стук. Я храбрился как мог, но всё же вынужден был признаться самому себе, что всерьез опасаюсь тех неизведанных тайн, что могут таиться в моем собственном подвале.

– Что-то пострашнее мерзких червей-переростков, – пробормотал я и подобрал с земли сухой сук, чтобы потом размахивать им, воображая, что в руках у меня настоящий меч, в чем не находил ничего зазорного. На своей земле делаю что хочу, а если кому взбредет в голову подглядывать, прикинусь полоумным стариком, благо, возраст самый для того подходящий.

Если так вдуматься, меня не сильно удивило появление говорящего ежа. Чего-то подобного я ждал и тайно желал всю жизнь, оттого и смог так быстро принять этот факт как должное. Появился разумный еж, и всё тут. Гораздо хуже, если бы его не было. Или появился, но был бы обычным неразумным зверьком с заурядной способностью ворчать беспрестанно недовольным тоном и уничтожать запасы молока (в том случае, разумеется, если бы они у меня были). Великим фантазером или мечтателем я себя никогда не считал, а в юные годы таковых и вовсе высмеивал. И всё же во многих вопросах, особенно важных и неотложных, я старался руководствоваться чувствами, пресловутым зовом сердца, если угодно, хоть и при возможности не премину высказать, что являюсь человеком сугубо рациональным и следующим только холодной логике. Зачастую же выходило в жизни так, что эта самая логика выступала последним билетом, своеобразным спасателем, прибывшим на пепелище, которое осталось после поступков в духе «по велению сердца».

Сам того не заметив, я добрался до узкой тропинки, которая, если пройти по ней добрых полмили, превратится в проселочную дорогу с выложенной камнями обочиной. А не махнуть ли мне в город? Конечно, там меня никто не ждет и вряд ли кто-нибудь заметит мое появление на полупустых серых улицах, но всёже? Людей я не очень-то люблю, но потребность оказаться в их окружении или хотя бы в заселенном ими месте никуда не делась. Пораскинув мозгами, я решил, что отправлюсь в город завтра, к тому же такое желание на другой день может без следа пропасть и у меня не будет нужды тратить впустую свои накопления и, самое главное, время.

Где-то с полчаса я проторчал на исходе тропы, торчал бы там и еще дольше, если бы не различил вдали мелодичную трель велосипедного звонка.