Рассказчик из Уайтчепела бесплатное чтение

1. Уведомление

Детектив-инспектор Клеман,

уведомляем вас о том, что согласно постановлению Службы столичной полиции под управлением Администрации Большого Лондона в отделение полиции района Уайтчепел 29 сентября 2014 г. на дополнительно выделенную должность будет назначен специалист судебной психиатрии (далее – психиатр-консультант) в рамках проекта по повышению квалификации городского полицейского департамента.

Настоятельно рекомендуем подготовить рабочее место и команду к появлению нового сотрудника заранее. Прилагаем краткое досье доктора Уилсона; должностные права и обязанности психиатра-консультанта см. Справочник (раздел 4, глава 42, параграф 2).

Детектив-инспектор Клеман1 нахмурился, недовольно засопел, сложил сильные руки под подбородком, уперев локти в стол, и еще некоторое время после прочтения сидел неподвижно над листком факса. За стеклянной дверью, отделявшей его кабинет от общего помещения офиса полиции Уайтчепел, в привычном ритме двигались фигуры подчиненных и слышались голоса, прерывавшие телефонные звонки. Начало рабочего дня понедельника должно было быть обыкновенным – если бы не уведомление.

«Едва ли уже что-то можно успеть сделать, – мысленно рассуждал он. – Сегодня…»

Клеман прекрасно знал, что неспроста его поставили перед фактом день в день – как, очевидно, поставили перед фактом и этого доктора Уилсона. Детектив-инспектор еще раз взглянул на текст на листе – с некоторым сожалением, что если его перечитать, буквы не сложатся в иные слова, и ничего изменится.

Доктор Виктор Рэйф Уилсон2; 35 лет.

Квалификация: Имперский колледж Лондона, доктор медицинских наук, доктор философии; Госпиталь Чаринг-Кросс, ординатура; Психиатрическая лечебница Бродмур, Беркшир, врач-психиатр; Имперский колледж Лондона, профессор.

Экспертиза: Судебная психиатрия; Насилие в состоянии аффекта; Психотические состояния и психические патологии как необходимое и достаточное условие насильственных действий.

Зануда, теоретик, перспективный психиатр, которого перевели в участок, чтобы собрать доказательный базис – и сделать очередное громкое заявление в кругу таких же, как и он, теоретиков… Или тот, кого отправили с глаз долой на передовую, потому что кому-то перешел дорогу.

Семь лет назад Захари Клеман, опытный инспектор, чей портрет висел на стенде лучших сотрудников в главном офисе Службе столичной полиции, сам был в некоторой степени новичком, назначенным сверху в Уайтчепел, чтобы – согласно подобному неожиданному уведомлению – привести участок в порядок. Немудрено, что высокий статный сорокапятилетний начальник, стиляга с французской фамилией, в шляпе и пальто, с сильным баритоном, будто предназначенным, чтобы отдавать приказы, сперва был встречен коллективом в штыки – потому что новая метла метет по-новому и потому что по мнению полицейских все чудесно справлялись и без него.

Экспертиза и дисциплина – которыми детективу-инспектору следовало поделиться с подчиненными – приходят с опытом и терпением, а доверие коллектива – с доверием к коллективу. Клеман приучил детективов участка Уайтчепел выглядеть достойным столичного детектива образом, они дали ему возможность почувствовать силу коллектива за его спиной, ибо он стоит за них горой, выступая буфером между участком и высоким начальством.

Как только Клеман вышел из кабинета, головы сидящих за столами коллег тут же повернулись к нему. Обыкновенно за этим следовало утреннее приветствие, брифинг, при необходимости, и напутствие на продуктивный рабочий день – отеческий мотивационный заряд… Однако бумажка в руках и сосредоточенно сдвинутые к переносице брови не предвещали ничего хорошего.

К счастью, детективу-инспектору повезло иметь чувство юмора – и если бы обращенные на него взгляды были чуть более встревоженные, он бы пошутил, что их всех к чертовой матери увольняют – и попросил бы кого-нибудь прочитать приказ.

В офис с кружкой чая вошел коренастый седовласый детектив-сержант Марс, местный старожил. Клеман задержал на нем взгляд, Марс был бы не прочь разыграть коллег – если бы их самих предварительно не «разыграли» этим уведомлением.

– В наших рядах пополнение, в команде отныне будет работать психиатр-консультант, – Клеман продемонстрировал лист факса. – Доктор Виктор Уилсон, эксперт в судебной психиатрии, профессор Имперского колледжа Лондона, работал в лечебнице Бродмур.

Когда он закончил реплику, на лицах детективов было явное облегчение. Новенький – это не смертельно.

– Это шутка такая? – отозвался, наконец, Бен Финли. – Для нас психиатр?

У Бена роль того, кто обязательно скажет что-нибудь, от чего остальным неловко. Бен шутник и дамский угодник, у него всегда на столе бардак.

– Да не для нас, – со вздохом ответила ему Ханна Стивенсон.

У Ханны есть семья, она и всей команде немного мать.

– Очень рады услышать, – мрачно заключил Рэй Марс, с хлюпаньем отпивая чай из кружки.

– Назначение решением свыше, – продолжил Клеман. – По мнению суперинтендента нам давно не хватало специалиста, который бы мог анализировать преступления с психологической точки зрения.

Марс взглянул на него с немым вопросом, иронично поджав губы. Психология занимается здоровыми людьми, психиатрия – патологиями. Марс консерватор, Марс десятилетиями справлялся с самыми сложными делами без всяких психологических портретов… Марс не возражает, просто потому что понимает, что иначе никак.

– А можно, чтобы было, как в сериале, где есть менталист и ясновидящий… – оживился Бен.

Он не обращал внимания, как Ханна на него шикает. Марс подыграл:

– А что там?

– …но не как в фильме «Клоун ФБР: Рыцарь, красавица, чудовище, шут»3?

– Клоуны у нас уже есть, ты прав, – хмыкнул Марс.

– Неожиданно, не спорю. Покажем ему хороший пример. Специалист с высокой экспертизой, доктор наук, преподает в Имперском колледже Лондона…

– Да хоть у самой королевы.

Клеман не был удивлен, аргументы иссякли. Что делать у них психиатру? Профайлинг как метод не получил широкого применения в столичной полиции, детективы доверяют фактам и следам, психология преступника является предметом изучения в первую очередь для установления его вменяемости – при необходимости.

– Босс, не переживай, – махнул рукой Марс, – сделаем из него полицейского. Надеюсь, не неженка.

Детектив-инспектор не переживал, он думал, куда деть психиатра – чтобы он приносил пользу.

– Профайлеры полезны, они видят улики, не как криминалисты, больше данных прямо с места преступления, – перечислял молодой детектив-констебль Дарио Пеше4, будто прочитав мысли Клемана, – больше информации о портрете преступника.

Дарио единственный не сопротивляется переменам, Дарио всегда ищет компромисс между старой школой и прогрессивными взглядами.

– Справедливо, – указал на него детектив-инспектор.

– Лишняя голова и руки всегда полезны, – согласилась Ханна.

– Лишняя голова, которая вам в голову влезет, – пробурчал Марс.

– Вы заранее не знаете. Зачем надумываете лишнего?

– Вот именно, Марс, – строго покачал головой Клеман. – Это командная работа… Доверие, взаимопомощь, делегирование, – он бросил на всех многозначный взгляд. – Я знаю, как вы умеете обращаться с новичками.

Марс промолчал, Дарио понятливо кивнул – его, как стажера, два года назад гоняли беспощадно – пока Марсу не надоело, потому что Дарио оказался смышленым, воспитывать инициативный и исполнительный молодняк было даже скучно.

– А сидеть он будет где?

Марс верно мыслит. В офисе нет лишнего стола.

– К кому на коленки? – заржал Бен.

– Нужно организовать ему временное место, – Клеман продолжил. – Сегодня первый день. Эд уже на месте?

Эдвард Писториус5, историк-консультант, работает в архиве – переделанной кладовке без окон, с плохой вентиляцией, с регулярно появляющейся плесенью на одной из стен с наступлением осени. Поселить психиатра пока можно туда – в хранилище с делами вековой давности.

– Я не понял, – воскликнул Марс. – Сегодня?

Он посмотрел на часы над входной двустворчатой дверью в офис – как раз в момент, когда двери отворились.

2. Команда

Виктор Уилсон остановил машину на парковке у здания участка Уайтчепел, отстегнул ремень безопасности и выдохнул. Надежда на то, что о его прибытии вообще еще кто-то в курсе, была невелика. Он сам узнал о назначении только вчера – когда президент Имперского колледжа Лондона Стивен Фэлкон6 в середине воскресного дня позвонил ему и поздравил с тем, что совет Академии Медицинских Колледжей нашел решение инциденту.

Инцидентом назвали отстранение Уилсона от преподавания из-за сущей глупости и недомолвок в профессорском коллективе; решение убить двух зайцев – замять конфликт и принести через Уилсона в колледж трофей в виде прикладного исследования и доказательной базы с полей криминалистической психиатрии – он счел радикальным, но возразить не посмел.

Сентябрьское утро было прохладным, полы плаща порывами ветра отбрасывались за спину. Уилсон захлопнул дверь машины и отправился к крыльцу полицейского участка.

Он с невозмутимым видом прошел мимо охранника в холле, поднялся по ступеням к главному залу, офису детективов. Когда психиатр-консультант отворил дверь, все, кто находился в помещении, вытаращились на него.

Уилсон остановил взгляд на детективе, стоявшем в центре комнаты – осанистому, с рыжеватой бородой, в белой рубашке и жилетке, с идеально ровным узлом галстука, застывшем устойчиво, расставив ноги на ширине плеч.

– Доктор Уилсон, приветствую! – отреагировал он и после приблизился, протягивая руку. – Детектив-инспектор Клеман. Добро пожаловать.

Рука у Клемана была теплая, рукопожатие крепкое, в другой руке – лист бумаги из факса.

– Рад знакомству, – Уилсон пожал ладонь, отвечая улыбкой, затем повернулся к стоявшему рядом седовласому детективу. – Доктор Уилсон.

– Детектив-сержант Марс, – отозвался тот.

Рукопожатие у Марса цепкое, а вид строгого ворчуна это часть его рабочего наряда, под стать своей фамилии римского бога войны – чтобы подчиненные не расслаблялись.

Из-за рабочего стола с грохотом отставляемого стула вылез следующий желающий познакомиться.

– Детектив-констебль Бен Финли.

– Очень рад.

– Ханна Стивенсон, – представилась светловолосая женщина, сидевшая за столом ближе ко входу, вставая с места.

Ханна не пользуется парфюмом, но легкий аромат кондиционера для одежды ощущается даже на расстоянии.

– Доброе утро, Ханна.

Команда – живой организм, каждый участник выполняет определенную роль – и тогда система работает отлаженно. Не сразу новый элемент системы встроится в привычный уклад.

– Детектив-констебль Дарио Пеше, очень рад знакомству! – обратился к Уилсону темноволосый юноша с белозубой улыбкой, в костюме, отзеркаливающем Клемана, только в приглушенных тонах. – Уверен, ваша экспертиза нам пригодится.

– Взаимно, – улыбнулся психиатр. – Спасибо, – а следом добавил, поднимая брови: – Все очень неожиданно.

Клеман не мог не согласиться, он понимающе кивнул.

– Пока вам не успели оборудовать рабочее место и стол, но можете устроиться с нашим историком-консультантом в отдельном помещении.

«Главное, чтобы никто не пошутил, что психиатра решили запихнуть в чулан», – мысленно взмолился Клеман.

– Да, конечно, – пожал плечами Уилсон. – Сразу скажу, вмешиваться в уже устоявшиеся процессы я не буду, моя задача приносить пользу. Я не нашел в протоколе четких правил для консультантов в штате, все известные мне прецеденты включали работу по совместительству, поэтому… – он сделал паузу, будто подбирал слово, – откалибруемся.

У Клемана на душе отлегло. Уилсон выглядел спокойным, мирным, не заносчивым и понятливым, его стиль одежды – бежевый плащ, костюм-тройка, светлая рубашка, чистые туфли и профессорский портфель – вызывал доверие.

– Я очень признателен вам за такой подход, доктор Уилсон.

– А нас тоже психоанализировать положено? – вмешался Бен.

– Нет, конечно.

Доктор Уилсон слукавил. Психоанализировать все подряд – профдемормация, которую он выключить не мог. Он уже успел разглядеть доски с заметками разным почерком, со схемами и фотографиями слева; что у кого на столах; все, начиная с одежды и роли в команде, заканчивая манерой речи и ритмом дыхания.

Клеман бросил строгий взгляд на Бена, тот развел руками и ухмыльнулся. Клеману хотелось, наконец, смять и выбросить листок факса.

«У Клемана роль отцовской фигуры, – мысленно рассуждал Уилсон, пока вешал на вешалку, без плечиков, плащ, – Марс самый опытный и угрюмый по привычке, Бен и Ханна – пара из клоуна и того, кто его выручает и понижает градус в коллективе…»

Он приблизился к доске за спиной Дарио, начал разглядывать материалы – к его удивлению, немногочисленные, – Клеман исчез в своем кабинете, все начали делать вид, что заняты каким-то делом.

Несмотря на то что Дарио смотрел в экран компьютера, глаза его не бегали по строкам текста, и все внимание было направлено на нового психиатра.

– Тот случай, когда неловко сказать, что ожидал больше, – хмыкнул Уилсон, указывая на доску.

Бен начал гоготать, Ханна подперла руку щекой и грустно, с извинением, улыбнулась. Когда Бен хотел что-то сказать, у Дарио на столе зазвонил телефон.

– Полиция Уайтчепел, детектив-констебль Пеше, – произнес Дарио в трубку на одном дыхании.

Несколько секунд он с сосредоточенным лицом делал записи в блокнот, а затем поднял взгляд на коллег.

– У нас убийство.

3. Круг

Район Уайтчепел административно принадлежит Большому Лондону и примыкает к Лондонскому Сити с востока. Уайтчепел расположен близко к исторической части города, и одновременно входит в состав Ист-Энда, которым условно называют территорию боро Тауэр-Хамлетс, а ассоциируют с бедностью и криминалом в противопоставление фешенебельному Вест-Энду.

Пестрые ленты, растянутые между перилами лестничной клетки многоквартирного дома, толпа зевак, выглядывающих из-за голов полицейских, команда криминалистов и судмедэкспертов, опередивших детективов на месте преступления…

Доктор Уилсон шел позади всех, он решил не отсвечивать и остаться молчаливым – пусть и внимательным – наблюдателем, который готов говорить, только когда ему дадут слово.

Клеман пусть и не зажимал рот рукой, но с трудом сдерживал рвотные позывы от вони, переступая порог комнаты замызганной квартиры, с пожелтевшими от сигаретного дыма и времени обоями, разбросанным по полу мусором и бутылкам. Жужжание мух сопровождалось раздражающим звуком капающего крана на кухне – в гору немытой посуды.

Телевизор на тумбочке был развернут к заляпанной кровью кровати, на которой в распластанной позе звезды, с пустым взглядом, вытаращенным в потолок, лежал труп. Кишки – извлеченные из живота, не поврежденные, похожие на вздутую елочную гирлянду или змею из плюша – разложены кругами по телу и кровати.

– Господь всемогущий, – зачем-то сказал Клеман, подходя ближе, к склонившимся над жертвой двум судмедэкспертам.

Рядом с доктором Кэролайн Ллевелин, блондинкой с мягкими чертами лица, был молодой новичок, его Клеман видел впервые. Тот молчал, с непроницаемым лицом выполнял указания, вовсе не смущаясь зрелища на кровати. Взгляд его прозрачных светло-зеленых глаз обратился на детективов, а затем вернулся к трупу.

Уилсон включал чувства последовательно – от зрения к обонянию и осязанию, чтобы оставаться в фокусе. Вонь и тошноту, встретившие его при входе, он преодолел, испытание видом картины, явившейся из-за спин Клемана и Марса, он тоже прошел.

«Кто-нибудь блеванет – я тоже блевану, – говорил себе мысленно Уилсон. – А пока не блевану…»

– Доктор, это ваше первое место преступления? – обернулся к нему Марс с платком у носа.

Доктор Уилсон был зеленый, но лицом он больше напоминал маску истукана с острова Пасхи.

– Нет, – ответил он, и после паузы добавил: – Второе.

– Фото и видео не передают всей полноты ощущений, – ободрил Уилсона Марс. – Черт тебя побери, как же надоели эти художники!

Труп в круге из кишок сошел бы за жуткую арт-инсталляцию в галерее – если бы не вонял так сильно. Моча, фекалии, пот, перегар, протухшая еда, затхлость нестиранного белья и немытого тела – и зловонные кишки…

– Доктор Ллевелин, я могу дать заключение? – подал голос судмедэксперт.

– Да, Харт, приступайте.

Уилсон оставался позади, но не мог сдержать реплики:

– Угу. Идеальный круг Джотто, – пробормотал он себе под нос.

Судмедэксперт по имени Харт коснулся Уилсона взглядом.

– Смерть наступила вследствие кровотечения из-за вертикального рассечения брюшной полости, приблизительное время смерти: двадцать девятое сентября, в интервале от нуля до двух часов ночи.

– Сегодняшней ночи, – неверяще отозвался Клеман.

Марс отвернулся от трупа и уже разглядывал форточки и батарею, пытаясь найти объяснение вони – или источник и надежду на свежий воздух. В квартире не было жарко, но никто не проветривал месяцами. По словам соседки, обнаружившей труп, жертва – алкоголик, на неопрятность которого регулярно жаловались, и соседка в очередной раз решила отругать его – но заметила, что дверь не заперта.

– То есть он умирал медленно? – спросил Марс.

– На локтевом сгибе след от внутривенной инъекции, по признакам похоже на группу бензодиазепинов, самый распространенный вариант – диазепам, подробнее – после вскрытия. Он, скорее всего, даже не успел прийти в сознание.

– Снотворное?

Пока помощник доктора Ллевелин рассказывал, Уилсон молча перешагивал через мусор на полу и двигался вдоль кровати, осматривая помещение и сцену с другого ракурса. Харт вновь бросил на него взгляд, затем вернул внимание нахмурившемуся Марсу.

– Умер во сне? Гуманист хренов, – возмущался Марс, а когда Уилсон оказался в поле зрения, вспомнил про консультанта. – Доктор Уилсон, что думаете? Гуманист?

Разомкнуть челюсти было сложно – потому что тошнота никак не проходила.

– Если смерть произошла во сне, а органы извлечены так, что не повреждена целостность, то насилие не с целью насилия. Если жертва спала, это не значит, что она не чувствовала боли и не умирала в агонии, наблюдая вспышки предсмертных видений, – Уилсон сделал паузу, понял, что его не прерывают, заметил, как ресницы молодого судмедэксперта подрагивают – но вовсе не от манипуляций над трупом. – Его не смутил ни беспорядок, ни вонь, он возился долго, но не терял ни секунды. Милосердия здесь нет, а гуманизм применим только от человека к человеку, если человек считает человека человеком.

На губах Харта под маской промелькнула улыбка. Среди сухих полицейских отчетов речь Уилсона ему была непривычна.

Уилсон опомнился – потому что он так и не ответил на вопрос.

– Насилие над человеческим телом и гуманизм это понятия из разных плоскостей.

– Да вы философ, – хмыкнул Марс.

– Я просто под впечатлением, – изрек психиатр, а затем добавил: – Если понадоблюсь, зовите. С вашего позволения.

Когда доктор Уилсон вышел, стремительно покидая место преступления, Клеман и Марс отдали стандартные указания по поиску мотива, опросу знакомых и родственников. Уилсон некоторое время просто дышал на улице, делал вид, что не замечает пристального и обеспокоенного взгляда Дарио, затем осматривал со стороны дом, подъезд, местный контингент, собравшийся поглазеть на происшествие.

«Алкоголика убивать вот так театрально это менее логично, чем кого-нибудь опрятнее, – думал Уилсон. – Он выбрал кого не жалко – но чтобы хватились из-за вони и быстро нашли?»

Марс прав, фото и видео не передают полноты ощущений. Несмотря на то что Уилсон за свою карьеру видел – анализировал, изучал – немало материалов с мест преступления, вживую все иначе – как японская еда, затрагивающая пять органов чувств.

Человеческому существу – как и любому другому, наделенному врожденным, на генетическом уровне, инстинктом самосохранения, – свойственно испытывать очевидный, звериный страх перед смертью. Труп – и все проявления его наличия поблизости – воспринимаются как опасность, источник заражения, место, откуда могут выползти насекомые или мелкие животные, которые этот труп уже едят…

Люди пугаются еще до того, как успевают осознать, что видят – условно здоровые люди. Те, кто тренируют свои реакции на естественные проявления смерти, чтобы намеренно их игнорировать и преодолевать, имеют стабильную психику и сильную волю.

У остальных ментальная модель функционирует иначе – в причудливой манере искажая сигналы, формируя ассоциативные связи, отличные от привычных обыкновенному, среднестатистическому человеку. Ментальная модель стремится сохранить целостность – и поэтому все парадоксы решаются теми же смысловыми цепочками, сшивающими воедино куски лоскутного одеяла, склеивающими треснутую, разбитую чашку.

Ресурсы психики неисчислимы, сшивать и склеивать можно долго – и обыватели зовут это изобретательностью ума.

Психиатры зовут это механизмами защиты, делюзиями, когнитивными искажениями и прочими проявлениями патологий мышления – операций сознания. В бессознательное психиатры по-прежнему глядят через призму сознания – когда измеряют время временем здравого смысла, дают вещам в аморфном сгустке образов названия и пытаются вытащить их на поверхность, придавая форму.

Лишь философы не видят разницы между мудростью и безумием – потому что в их квантовом мире есть чашки, одеяла и множества вариантов их разной целостности – потому что для бессознательного нет понятия времени, и все уже произошло.

4. Лапаротомия

Ко второй половине дня доска уже пополнилась материалами нового дела по убийству, детективы сидели на телефонах и собирали информацию в привычной рутине. Камера на перекрестке, рядом с которым располагалось здание места преступления, выхватила фигуру, заходившую в дом в нужный временной интервал – и команда уже склонилась над экраном Дарио, разглядывая видео.

Кепка, солнечные очки, растительность на лице, длинные темные волосы, объемный силуэт в толстовке, походка вразвалочку…

– Маскировка? – спросил Уилсон.

– Если волосы будут длинные только на крыльце, то да, – не сразу ответил Марс.

– А походка? По движениям и орудию и следам.

– Док, характер действий и последовательность предоставят в отчете, можете сходить с Пеше за ним к Кэролайн.

У Уилсона не выходила из головы демонстративность сцены убийства, преступник не мог не знать о камере на перекрестке, о вероятности попасть в объектив.

Потом убийца сел в кэб – и уехал в южном направлении, пересекая границу Лондонского Сити так, что потребовалось запрашивать у их администрации записи и ждать.

– Что у нас по мотиву? – продолжал Клеман. – Жертва – алкоголик Питер Гривсон. Знакомые, враги?

– Дочь, с которой он давно не общался, не в Лондоне, а бывшая жена умерла несколько лет назад. Друзей нет.

– А приятели, с кем пил?

– Пока не найдены, – вздохнул Дарио. – Соседи жаловались на вонь из квартиры и громкие звуки от телевизора ночью – но никто не выглядел достаточно возмущенным, чтобы…

Он умолк и обернулся на фотографии на доске, завершая реплику красноречивым взглядом.

– Лохматого распечатать и распространить, – скомандовал Марс, Ханна кивнула. – Дочь найти. Квартира принадлежит кому?

– Убитому.

– Дочь найду, – отозвался Бен.

– Отлично, – резюмировал Клеман, чтобы разогнать толпу позади Дарио. – Продолжаем работу. Дарио, морг.

Дарио мгновенно отреагировал, тут же встал с места.

– Доктор Уилсон?

Уилсон кивнул и пошел следом, свои соображения он оставлял при себе – до тех пор, пока они не прошли достаточное расстояние и уже не оказались на цокольном этаже.

– Если поводом был бы телевизор, преступник указал бы кишками на телевизор. Если бы было из-за личного мотива, что-то бы указало на личность жертвы. Любое действие – коммуникация.

Уилсон предположил, что с Дарио Пеше можно поделиться – и он даст обратную связь или хотя бы примет соображения к сведению не предвзято.

– Это очень непонятное преступление. У нас, конечно, и раньше такие были… Вы, возможно, слышали про шумную историю с подражателем Джеку-потрошителю…

Дарио замолк, спохватившись, удивившись, как легко лезет наружу мысль.

– Вот именно, непонятное. Непонятное, потому что не сходится. Не сходится, потому что на паттерны не похоже. Хотя сочетает набор клише.

Уилсону нужен был собеседник, чтобы расставить все по полкам, а Дарио он счел адекватным собеседником.

«Я играю в детектива, – мысленно посмеялся он над собой. – Ну прекрасно».

– Каких клише? – выглянул из помещения мертвецкой Харт.

Дарио моргнул.

– Извините, хороший слух – я услышал, как вы подходите, – пожал Харт плечами. – Какие клише вы заметили, доктор Уилсон? Нам бы не помешало утешение, потому что мы с доктором Ллевелин ни черта не понимаем.

Дарио задержал на Харте взгляд, почувствовав противоречие – однако объяснил любопытство судмедэксперта тем, что тот еще устраивается на новом месте и попросту проявляет интерес ко всему, что касается работы в участке.

– Я сужу по тому, как это воспринимается наблюдателем, и по статистике насильственных преступлений, которые производят, – Уилсон сделал акцент голосом, – впечатление. Распоротая брюшная полость и кишки наружу, как натюрморт, снотворное с заметной невооруженным глазом инъекцией – если первичное предположение про снотворное на месте преступления было верно.

Дарио терпеливо молчал, Харт слушал внимательно.

– И закономерность того, что жертву обнаружили сразу, – подытожил Уилсон. – Конечно же это мои предварительные выводы.

Ни про лохматого, ни про остальное, он решил больше не говорить. Ответ психиатра Харта удовлетворил.

– Про снотворное все верно, диазепам, – кивнул он. – Проходите. Доктор Ллевелин, – обернулся он в проходе, – пришли.

Вскоре они втроем уже окружили тело, доктор Ллевелин пересказывала основные пункты отчета.

– Причина смерти – обильное кровотечение. Инъекция десяти миллиграммов диазепама, игла одноразовая, диаметром ноль четыре миллиметра, внутривенно. Для разреза был использован хирургический скальпель. Судя по отсутствию следов сопротивления и равномерно распределенным жидкостям, жертва даже не успела встать с кровати.

– Он был пьян?

– Да, – отозвался Харт, опережая доктора Ллевелин. – В крови более пяти промилле этанола. Инъекция была совершена до наступления смерти, судя по характеру кровоизлияния на месте входа иглы.

Смертельно опасная доза алкоголя, снотворное… Уилсон обратился к Дарио.

– Десять миллиграммов диазепама это много или мало?

– Это максимальная доза.

– Он бы умер и без разреза, – усмехнулся Уилсон.

– Вертикальный разрез был сделан правой рукой, – продолжал Харт. – Тотальная срединная лапаротомия – по всей длине брюшной полости от мечевидного отростка до лонного сочленения.

– Хирургическое образование, – нахмурился Дарио.

«Поэтому не брезгливый, – мысленно заключил психиатр. – Что у человека внутри по мнению медика. Проза жизни по мнению медика…»

Харт с любопытством глядел на Уилсона, тот несколько мгновений молчал, прежде чем наклониться к уху Дарио:

– Если он практикующий медик, то точно волосы убрал бы.

Судмедэксперт смотрел на посетителей с нескрываемым интересом, доктор Ллевелин смотрела на ассистента с умилением. Наконец Харт озвучил то, что крутилось на уме все это время.

– Как вы, детективы? Нормально держитесь?

Дарио не был готов к такому вопросу, он ответил невнятно, но утвердительно, пожимая плечами. Харт не в курсе, что Уилсон – новый психиатр-консультант, а Уилсон, в свою очередь, не знает, что у Харта тоже первый рабочий день в Уайтчепел.

– Я вообще не детектив, – повел бровями доктор Уилсон, но без улыбки. – Я преступник-теоретик.

– А вы? – поднял глаза на Харта Дарио. – Как вам на новом месте?

– Не ожидал, что мой первый труп будет таким неконгруэнтным и странным, но я уже все видел. Я проходил курсы хирургии.

Харт бросил взгляд на живот жертвы, затем перевел взор на Ллевелин, на Дарио, на Уилсона – а после с наигранным испугом поднес руку в перчатке на уровень губ. Доктор Ллевелин рассмеялась и накрыла труп, Харт тоже рассмеялся.

Дарио прыснул. Без шуток в их профессии можно умом тронуться – и стать пациентом доктора Уилсона.

– Даже ДНК преступника неоткуда взять, – вздохнул Харт. – Аж извиниться хочется.

– Не балуй их, пусть бегают, – махнула рукой Ллевелин.

– Кто убитый по профессии?

– Уборщик в супермаркете.

Уилсона ответ разочаровал, но не удивил. Кому нужен уборщик в супермаркете – человек, которого видят сотни ежедневно, но никто не обращает внимания?

– Безнадега, – молвил Харт.

На сей раз Уилсон взглянул на него пристальнее – и поймал ответный сочувственный взгляд.

Когда вопросы иссякли, и детектив и психиатр покидали морг, Харт смотрел им вслед.

5. Рассказчик

К портрету подозреваемого добавилась деталь про медика, с предположением про парик Марс согласился – потому что у практикующих хирургов, как правило, не бывает длинных волос.

К тому моменту, как Дарио и Уилсон вернулись из морга, заказанную в офис пиццу уже уничтожили, напоминанием остался только запах влажного картона и сыра. Уилсон пошел к кухонному уголку, чтобы налить себе чай. Ханна насыпала печенье в миску.

Диспетчеры до сих пор оповещали таксистов, Бен не мог дозвониться до дочери убитого, лишь оставлял сообщения на автоответчике.

– Убитый был мертвецки пьяным. Усыпить и убить пьяного – скучно для акта убийства.

– Скучно?

Марс замер с маркером у доски и обернулся на Уилсона.

– Подготовка и действия после убийства имеют значение.

– И какое значение?

– Предположение, – Уилсон поднял ладонь на уровень груди, опережая возражения. – Очки и парик это маскировка, а таксист опознает его и сообщит, что высадил в определенном месте на полпути. Предположение: жертва выбрана такая, потому что по социальному кругу нет мотива, и слишком много пересечений с людьми на месте работы. Предположение, – изрек Уилсон уже со вздохом, – это демонстративный акт привлечения внимания, чтобы следствие ломало голову.

– Психов, конечно, полно, – покачал головой Марс, – но тратить время полиции на это без явной на то причины, чтобы развлечься – нонсенс.

– Он хочет казаться психом.

– Зачем, бога ради?

– Чтобы мы спросили.

– Надо узнать, что думает Писториус, – вмешался Дарио. – Может, у этого преступления есть исторический прецедент.

– Спрашивайте, – недовольно бросил Марс. – Финли, поезжай на работу к жертве, спроси про медика, лохматых, про истеричек тоже спроси. Историки и менталисты…

Уилсон не сразу сообразил, что склад архива без окон, в который вел его Дарио Пеше, и был кабинетом историка-консультанта Писториуса. Навстречу, у очередного коридорного пролета, им попался Клеман в сопровождении мужчины средних лет – единственного из всех, не в костюме с галстуком, а в свитере поверх рубашки.

– Доктор Уилсон, Дарио, – окликнул их Клеман, а затем указал на спутника. – Эдвард Писториус, наш консультант.

– Он помог решить многие дела, которые на первый взгляд не имели рационального основания, – не удержался от пояснения Дарио.

Писториус просиял.

– Рад знакомству, – протянул ему руку Уилсон.

Несколько мгновений спустя они возвращались в архив – похожий на большой чулан, с высокими, подпирающими потолок стеллажами, стопками бумаг и коробками, с лабиринтом прохода к столу в центре комнаты.

Писториус взял в руки папку, ощущая на себе взгляды трех пар глаз.

– Доктор Уилсон, очень рад, что вы теперь с нами, – начал он. – Чуть проясню суть моей работы: я сравниваю современные преступления с историческими прецедентами, что позволяет предсказать развитие дела и использовать опыт предшественников. Как вы считаете, что в этой папке?

Рациональный мир и время здравого смысла требуют системности. История материального мира эту систему уже содержит.

Уилсон подошел ближе, Дарио был всерьез вовлечен, Клеман незаметно закатил глаза на театральщину и встал у стеллажа, но не вмешивался.

– Дела со схожими трупами с кишками по кругу.

– В этом и дело, – Писториус покачал головой, с сожалением поджав губы, – что подобных преступлений, в том числе и религиозных, от культов, в Лондоне или где-то еще с похожими обстоятельствами и в помине не было, и папка в моих руках – не более чем реквизит. И это навело на мысль о тех, кто намеренно не заявлял о себе лично.

– Мы предположили, – подал голос Клеман, – что у убийцы намерение создать прецедент и остаться в тени. Как это сходится с вашими выводами, отчетом криминалистической экспертизы и результатами аутопсии?

– Он не хочет, чтобы его нашли, но хотел, чтобы нашли его работу, – отозвался Уилсон.

– Доктор Уилсон, вы когда-нибудь были… писателем, создателем – любой формы? Вы когда-нибудь пытались что-нибудь сотворить?

– Когда я был студентом, я писал детективные рассказы, – задумчиво ответил психиатр. – Он творец, автор, рассказчик в своем преступлении?

– Вряд ли это рассказ в конвенциональном понимании, – продолжил Писториус. – Это больше похоже на пробу пера. Скорее всего, нас вскоре ждет другое убийство, более изощренное. Доктор Уилсон, когда вы писали детективные рассказы, вы показывали их кому-нибудь? Вы получали отклик?

– Ему нужна обратная связь… И он продумал, как ее получить, – Уилсон обернулся на Клемана и Дарио. – Резонанс, СМИ?

Он не заметил, как начал говорить естественно – не заботясь о возможной рациональной критике.

«Эдвард Писториус изъясняется метафорами и мыслит абстракциями, – думал Уилсон, – что он тут делает? Он понимает фигуры речи – и ему, как и Дарио, ценно, когда его слушают и слышат…»

– И если преступнику понравится обратная связь, он продолжит. Но… он намеренно сделал гротескно. Он ждет, что его осудят. Или будут говорить, что он умен, и он не оставил следов и водит полицию за нос. Вот почему клише.

– Творца тяготит отчуждение. Творчество это не просто создание чего-то, но и способ диалога с миром – оно не может замыкаться на творце, диалог нельзя вести с самим собой – потому что это приводит к стагнации… – согласился Писториус. – Я бы не сказал, что он ищет похвалы. Как мне кажется, он ищет именно диалог.

– Если мы не позволим прессе вмешаться, – заключил Клеман, – если дело не предавать огласке, это снизит стимул. Конфиденциальность сейчас превыше всего.

Уилсон понял, что Писториус говорил и про себя… Проекции и перенос – которые помогают увидеть паттерн.

– Рассказчик, проба пера, – вздохнул доктор Уилсон, рассуждая вслух, – послание, на которое должен был кто-то откликнуться… Без огласки будет сложно, к примеру, связаться с практикующими психиатрами, чтобы обратить их внимание на клиентов с параноидальным бредом или бредом величия. Подавляющее большинство вообще не обращаются за помощью. Если отталкиваться от того, что ему не хватает внимания, это не всегда буквально. Если он творец, он хочет, чтобы смотрели глубже и видели смысл. Какой смысл у его творения? Был ли в нем смысл?

– У кругов может быть символизм, – предположил Дарио.

Писториус приложил палец к подбородку.

– Цикл перерождения, бесконечность, идеал и целостность… Было ли у жертвы что-то, с чем это можно связать?

– Разве что образ алкоголика можно счесть идеальным и целостным… – поморщился Клеман.

Дарио хмурился и пытался собрать все воедино.

– Доктор Уилсон, возможно, я неправ – но разве параноидальный бред или бред величия не помешал бы преступнику планировать преступление настолько тщательно? Отмычки и маскировка и кэб, никаких отпечатков или следов ДНК…

– Бред это еще и делюзии, делюзии не всегда в психозе и острых состояниях, с рассеянностью и короткими эпизодами ажитации и экзальтации. Я исхожу из того, что здоровый ум бы не стал убивать, а уж тем более вот так. Соответственно, есть когнитивные нарушения – в логике, в восприятии действительности.

– Если это потенциально серийный убийца, – произнес Клеман, – у него есть почерк. Что вы можете судить о его почерке сейчас, по этому убийству? Что будет повторяться?

– Если это психопатия, то, как история показывает, – Уилсон указал на стол Писториуса, заваленный стопками пожелтевших листов, – он только во вкус войдет. И в попытке вести диалог будет искать себе подобного. Он не гуманист, даже если убил – да простит меня покойный – свинью, а мизантроп. Я не хочу делать поспешных выводов. Я не менталист, а его душу я не вижу, я вижу его когнитивный след. Он мог все выставить с точностью до наоборот, как с маскарадом… Но, к примеру, руку поставить, как у хирурга, ему нельзя было научиться за две недели.

Писториус кивал, а затем предложил оживленно:

– Прессу можно использовать, чтобы бросить ему вызов или заманить в ловушку!

– Нет, Эд, исключено, – возразил Клеман. – Задача в первую очередь – не победа, поимка и закрытие дела, а предотвращение будущих преступлений. Продолжаем анализ трупа и места преступления, ждем результатов про кэб. Детали не должны покидать пределы участка.

Дарио кивал, Писториус выглядел немного разочарованным.

Клеман задумался над последней фразой психиатра.

– Поставить руку… – он посмотрел на Уилсона. – Какова вероятность, что убийца долго готовился к этому? Маскарад и схемы и жертва, с которой у него нет социальных связей.

– Он играет. В игре важен процесс, но он еще и стратег – а тратить время на пробу пера для него нелогично. Выгоднее вложиться в следующий шаг. Если мы его недокормим, у нас будет время его найти. Если он увидит то, что хотел, он продолжит сразу, – Уилсон на миг задумался. – Он точно должен был оставить что-то, что лично о нем. Почерк. Даже под псевдонимом.

«Надо осторожнее с метафорами, – мысленно опомнился он. – Даже тут слушающие уши – которые точно будут трактовать мои слова по-своему».

6. Метод

– Долетались.

Дом по соседству с прошлым местом преступления, просторная квартира с двумя спальнями, светлая мебель, пастельные тона интерьера, свежая уборка, фарфоровый сервиз в серванте… Помимо запаха свежего дождя, принесенного полицейскими с улицы, несвежего мяса, сероводорода и испражнений, благоухает аптечным духом стариковских лекарств.

На обеденном столе, распластавшись, лежит пожилая женщина, Джоанна Аллитт, между ее ног – голова мертвого сидящего на полу сына, Томаса Аллитта, прислонившегося затылком к столешнице, продолжение инсталляции и еще одна жертва с широко открытыми глазами. Кишка женщины обернута вокруг его шеи, в одной руке он держит и прикладывает к себе куклу-младенца, девочку в платье, со светлыми кудряшками. У куклы дыра в груди. От другой его руки, свисающей вдоль тела, касающейся кистью пола, тянется шнур до прикрепленного к стене воздушного змея – ставшего частью композиции, подходящего под обои с изображением неба и облаков.

Доктор Ллевелин сперва не поняла реплику ассистента, но затем рассмеялась над шуткой. Харт тоже рассмеялся.

– С меня кофе.

– Я замужем, проказник.

– Что вы, это не флирт, это инвестиция в карьеру.

Труп обнаружила соседка – решившая навестить с утра подругу, чтобы рассказать о недавнем происшествии неподалеку; как и в прошлый раз дверь была не заперта. Клеман и Марс с кислыми минами перешагивали порог, новое место преступления вызывало смешанные чувства.

Уилсон замер за их спинами, он всю ночь думал о том, что алкоголик в круге – всего лишь проба пера…

– Матерь божья, это что такое?! – не выдержал Марс.

Даже у обыкновенно невозмутимого Клемана перекосилось лицо, когда он взглянул ближе. Уилсону было горько и очень не по себе – потому что он понял историю.

Марс обернулся на Уилсона.

– Только не говорите, что вы и такие сказки читать умеете! Послание рассказчика и творца, приглашение к диалогу! Оглянуться не успели, уже новые истории в журнале юных писателей!

Скептицизм Марса был оправдан: всю оставшуюся половину предыдущего дня – за неимением других версий – они разбирали дело в парадигме творца, оставляющего послание в своей кровавой работе.

Уилсон покачал головой.

– Сперва рациональное – а сказку объясню после.

– Если я скажу, что почерк аналогичный, включая инъекции, я окончательно испорчу ваше утро, – вмешался Харт.

Доктор Ллевелин подтвердила его слова молчаливым выразительным кивком.

– Вы сказали, он убьет сразу, если получит от нас то, чего хотел, – мрачно напомнил Клеман. – Что он от нас получил?

– Повод. Разрешение ему не нужно.

– Конкретнее, док, – нетерпеливо одернул его Марс.

– Его увидели фриком, его восприняли всерьез.

– Кто воспринял? – голос Клемана стал жестче, его начали одолевать подозрения. – Как он узнал, как его увидели?

Марса такой итог вовсе не удивил.

– Зеваки повсюду, – пожал плечами он, – соседка всем разнесет, полиция кругом.

Уилсон кивнул.

– Если бы кто-то сказал, что понял его задумку с порочным кругом зависимости с кишками или с этим парнем, – он указал на стол, – с нарциссической травмой от бабки, державшей его на поводке…

– Док, это больная фантазия психа, а вы психиатр, а не кинокритик.

Они разговаривают на разных языках – и это, к сожалению, нормально. Полицейский и детектив доверяют своим глазам, анализам из лаборатории и показаниям свидетелей, науке и формальной логике; мыслительный эксперимент художников, поэтов и философов вовсе не их метод.

– А что значат тогда кукла и воздушный змей? – подал голос Харт.

– Кукла это замученная погибшая невинная душа, – терпеливо ответил Уилсон. – С разбитым сердцем. Воздушный змей… – он на пару секунд задумался. – Недосягаемая мечта.

Воздушного змея без подсказки-вопроса судмедэксперта он бы не заметил – потому что каждый так или иначе судит со своего ракурса, – а, значит, перспектива альтернативного мнения однозначно полезна.

– Проблема в том, – продолжил он, – что я трактую это в своей системе символов. Я могу что-то не увидеть, потому что я с этим не встречался.

– Системе символов? – переспросил Марс.

– Набор значимых фигур, явлений, ассоциативный ряд между ними. Структурные элементы ментальной модели, нашей рациональной части психики, от которых идут связи в бессознательное. Система символов – набор ключей, рубка управления с кнопками, ментальная карта.

Марс вздохнул. Доктор Уилсон оказался упертым и упрямо стоит на своем, пусть и всегда готов объяснить, что он подразумевает под каждым своим словом – если его спросить.

– Я не читаю душу, я читаю модель мышления. Это, – Уилсон вновь указал на стол, уже начиная злиться, – его способ коммуникации.

– И он просит посадить его на электрический стул, – изрек Марс.

Харт все это время таращился на Уилсона – пусть и по выражению лица было непонятно, о чем он думает.

– Сэр, – обратился он к Клеману, – я могу высказать догадку?

Клеман аж открыл рот в гневном изумлении. Марс его опередил.

– Давайте все, сектор приз на барабане! – махнул он рукой, изображая ведущего телешоу «Колесо фортуны», а затем добавил, уже сквозь зубы. – Цирк какой-то.

– Доктор Уилсон, – мягко сказал Харт, – вы сказали, что кишка – это поводок. Но кишка, скажу очевидное, идет из живота. Вы рассматривали, что это может быть пуповиной?

– Пуповина и есть. Созависимая женщина, не дающая ребенку сепарироваться. Когда я говорил, я назвал свой символ… – Уилсон вздохнул. – Со своим значением. Если предположить, что женщина пожилая не просто так, что женщина это женщина, что обои и блюдца по причине, что кукла именно с золотыми волосами… Но и золотые волосы тоже могут быть метафорой. Я понимаю, что звучит непривычно.

– У этого есть другое слово, – буркнул Марс.

– Но у того, что я сейчас называю, есть термин. Герменевтика. Искусство толкования текстов и поиска смыслов. Придумал это не я, а философы аж с досократиков, и пронесли от неоплатоников через средневековых мистиков до последователей классической школы психоанализа и дальше в философию другого Начала, где психоанализ не формализуем по шаблону. Это не трюки и не спекуляция, это рабочая схема. Ее не применяют в быту, потому что это просто не нужно. Но если смотреть на это под иным углом, вы человека за этим увидите. Нам же нужен человек?

Доктор Уилсон понял, что перестарался – потому что даже невозмутимо-воодушевленный Харт изменился в лице.

«Ну вот, – со смесью грусти и удовлетворения думал Уилсон, – суть добралась и до него… Я не хотел».

Харт удерживал немигающий взгляд на Уилсоне, во рту уже скопилась слюна, и он ее незаметно сглотнул.

– Я просто выскажу предположение, – он отодвинулся и переместился, чтобы продемонстрировать моток кишок, показал рукой, склонил голову набок и повернулся, чтобы продолжать смотреть на Уилсона снизу вверх. – Преступнику было бы сложно отобразить висельный узел кишкой, но это петля, которая идет сверху. Это может быть символом кары – через родство.

Клеман ощущал себя зрителем в театре, не детективом, а наблюдателем абсурдного спектакля про следователей-профанов – и не прерывал действие исключительно из необходимости узнать финал. Марс сперва хотел плюнуть и уйти, но не решился – потому что чутье подсказывало ему: эти любители метафор хорошо откапывают детали своей игрой в загадки на пустом месте.

Доктор Уилсон подошел ближе, не обращая внимания на дурноту.

– Она его наказала? Его наказали через нее? – спросил Уилсон. – Он это сын? Или сын это сын?

Марс беспомощно засопел, ища поддержки у Клемана.

– Я же говорил, что все психиатры с профдеформацией тоже… того, – фыркнул он. – Без обид, док.

Харта не смутила реакция Марса.

– Предположу, что если это именно пуповина – то подчеркивался сам факт родства как наказание. И жертва старше, и жертва младше – брюнеты, – рассуждал он, – но у младенцев, – он указал пальцем на куклу, – бывают светлые волосы, которые темнеют с возрастом. Это вписывается в вашу теорию о невинной душе.

Клеман продолжал слушать и посмотрел на Марса строго – и тот поджал губы и оставил очередное суждение при себе.

– Чего же ты хочешь? – вздохнул Уилсон, обращаясь – риторически – то ли к трупам, то ли к кому-то еще, а затем обернулся к Клеману и Марсу. – Он не просит, он просто говорит. Как наскальные рисунки, чтобы передать дальше…

Уилсон чувствовал, что сам вошел во вкус, он и не знал, что так можно… Нет, он просто забыл, что так можно.

Вся эта история не давала ему покоя, не потому что в преступлении были нестыковки и загадки, а потому что весь этот герменевтический метод построения системы символов, с феноменологической редукцией и экзистенциальным анализом, трактовкой бытия – своего или чужого – был ему слишком знаком.

Он девять лет боялся к этому подходить даже на расстоянии – потому что боялся, что это работает.

«Я могу сделать так, чтобы он не убивал дальше? – спрашивал он себя мысленно. – А другие?»

Понять преступника означало увидеть его систему символов – и проследить за цепочками его умозаключений, постичь его логику – и увидеть мир его глазами.

«Я не практик, я теоретик, я слишком труслив для практика…»

Уилсон понял, что хочет ошибиться в своих же выводах – потому что если он называет преступника человеком, то это громкое заявление – которое приведет к тому самому парадоксу, от которого он бежал.

Он девять лет доказывал, что преступник – совершивший убийство, накопивший внутри психики достаточный набор противоречий и расколов, чтобы выплеснуть наружу деструктивное намерение, – неизлечим, а процесс разрушения необратим.

Сейчас он как будто бы хочет собирать разбитую чашку, отрицая факт ее нецелостности – пытаясь трактовать мышление патологически измененной ментальной модели преступника, – словно преступник живой и способен на эмпатию, сострадание и созидание.

– Он рассказывает для людей. Люди видят каждый по-своему. Если мы узнаем, что означает каждый символ, то мы его поймем. Если мы трактуем его неправильно, но покажем его символы людям, мы так или иначе поймем, что они увидят. Нам нужна репрезентативная выборка…

Уилсон понял, что обратной дороги нет – пусть и он, конечно же, вскоре пожалеет об этом. Он не верил в совпадения – и доказательная база, ради которой его сослали в полицейский участок Уайтчепел, будет вовсе не такой, как от него ожидают.

Потому что все эти девять лет он просто откладывал встречу с главной работой его жизни, теорией, которой он так яростно искал опровержения – потому что однажды обнаружил в ней парадокс.

– Это коллективное бессознательное, он не один. Даже если он так не считает – раз вышел на публику вот так, – заявил Уилсон. – Опережая возражения, – он повернулся к Марсу, – я не предлагаю светить деталями, я предлагаю узнать про каждый символ по отдельности. Если эта история, которую он рассказывает о себе, он фонит этой историей; если эта история о том, что он наблюдал, он так или иначе был там.

Марс открыл рот, Уилсон поторопился закончить мысль.

Будь что будет, его уже сочли психиатром-сказочником, хуже он не сделает.

– Или, – предложил он, – мы можем обратиться не к живым людям, а к мертвым. Мертвые поэты и пыльная история. Люди не меняют своей натуры со времен сотворения мира.

Никто не замечал, как Харт смотрит на Уилсона – так, словно еще немного, и он начал бы облизываться.

– Возможно, стоит просмотреть покупателей куклы, – молвил он, прервав повисшее молчание. – Если он купил ее недавно, может найтись кто-то, подходящий по портрету.

Уилсон внимательно взглянул на Харта, тот не отводил глаза. Глаза у Харта особенного цвета, и всегда блестят так, словно он в слезах – но это лишь игра света на радужке.

Конечно же Уилсону просто пришлось по вкусу играть в детектива… А Харт ощутил себя его напарником – которому не терпится поймать преступника, потому что он учуял след.

«Вот если я сейчас скажу это вслух, меня и обвинят, и арестуют прямо тут, на месте», – рассуждал во внутреннем монологе Уилсон.

– Будет жаль, если все это для того, чтобы кто-то его понял. Потому что все то же самое мы можем создать в воображении и передать иными способами – даже запахи. И качественный переход на уровень насилия и гомицида – это трюк ментальной модели, а не зверя, которого все обвиняют в разрушении миров. И будет жаль, – добавил он, – если он оставляет след к себе, чтобы его нашли и увидели.

– Жаль? – изумился Марс.

– Жаль тех, кто погиб, чтобы стать материалом, холстом, краской. Жаль потраченных усилий и креативности. Жаль, что нельзя это переиграть.

Клеман до самого последнего момента не осознавал, к чему может привести увлечение философией – и позволение Уилсону на полном серьезе рассуждать в подобных категориях. Доктор Ллевелин пораженно молчала – ощущая неловкость за своего ассистента, не только поддакивавшего доктору Уилсону, но и бравшего инициативу на себя.

– Учитывая степень продуманности преступления, уровень планирования, предосторожности… – говорил Харт – пользуясь моментом. – Я бы не сказал, что это первое убийство – и, возможно, даже не второе. Вряд ли на такое пошел бы человек, которому есть что терять. Это не жест отчаяния, не протянутая рука за пониманием. Возможно, он даже осознанно идет к поимке – иначе зачем такая публичность.

– Рубедо? – обратился Уилсон к остальным так, словно они – полностью дезориентированные происходящим, могли ему ответить. – Рубедо это magnum opus, главный труд, часто – предсмертный труд, идея-фикс, дорога в один конец… Смерти он не боится, его страшит смерть в забвении. Он не старый, он слишком резво ходил… Старик в душе, – он уже вопрошал в пустоту. – Господи, почему вы все одинаковые?

– Смерть в забвении может не пугать – но она скучна. Это напоминает наркомана, который с вынужденным повышением дозы никак не может победить неудовлетворенность, – палец Харта в перчатке замер напротив подбородка с едва заметным шрамом, но не коснулся лица. – Я бы сказал, это похоже на хроническую неудовлетворенность мозга – как с синдромом дефицита внимания и гиперактивности… Но это, конечно же, может быть моя проекция – потому что у меня синдром дефицита внимания и гиперактивности.

Время остановилось, была только комната с безобидной обстановкой, два трупа – которые больше не воспринимались как ужасающее зрелище – и два участника диалога.

– Простите, что спорю с вами на вашем поприще, детективы, и, доктор Ллевелин, вы тоже простите, – спохватился Харт, а Кэролайн Ллевелин уже подняла руки в жесте непричастности, – но я не вижу в действиях этого преступника страха, они слишком осознанные. Он убил людей в соседних домах, он знал, кого найдет, когда входил в квартиру – потому что не вламывался… Доктор Уилсон, как вы думаете, он знал заранее, что именно создаст из живущих здесь людей?

– Знал – осознавал? Он знал в допознавательном понимании – как только их увидел. Знал ли рациональным умом – зависит от того, насколько он их знал и насколько знает себя.

Марс, наконец, не выдержал.

– Да черт знает что такое, – выругался он, разворачиваясь на пятках и направляясь к двери. – Кэролайн, отчет сегодня после четырех?

Он обернулся, чтобы дождаться ответа. Затем бросил кому-то за дверь:

– Куклу и воздушного змея начать искать сейчас же!

Доктор Ллевелин опомнилась.

– Да. Доктор Уилсон, отойдите, вы мне ассистента отвлекаете.

Клеман еще не успел разобраться, почему у него нет основательных возражений к услышанному. Каково преступление, таково и расследование…

– Он мог следить за домом, проверить всех жителей. Версия о соседе или зеваке действенная, разрабатываем ее. Доктор Уортон, – обратился он к Харту, – спасибо за предположения, учтем ваши текущие соображения, а также те, что возникнут в последующем анализе.

– Извините, – выдавил Уилсон, посмотрев сначала на Ллевелин, затем на Харта, прежде чем отправиться на выход.

Пока детектив-инспектор Клеман хмуро курил на крыльце дома первую за последние три месяца сигарету, пытаясь перебить дымом дух места преступления, впитавшийся в одежду и в кожу, не обращая внимания на моросящий дождь, он думал, почему безумные теории Уилсона вкупе с инициативой Харта, вопреки здравому смыслу, кажутся ему ценными.

У них все равно нет никаких зацепок – а начальство по обыкновению будет требовать ежедневного прогресса, вне зависимости от обстоятельств и сложности дела. В любой трудно решаемой задаче есть точка роста… На этот раз точка роста, действительно, была – в адаптации метода психиатра-консультанта, в обзоре разных углов и в повышенной бдительности.

Как только Захари Клеман вернулся в офис, он первым делом решил найти побольше информации о докторе Уилсоне – потому что тот не был похож на типичного психиатра.

7. Мортидо

Доктор Уилсон был негласно наказан – и теперь сидел в каморке с Писториусом и разбирал дела – в поисках материалов с матерью и сыном, золотоволосой куклой, по отдельности и вместе.

– Сколько ты здесь работаешь?

– Четвертый год, – отозвался Эд, поднимая взгляд на роющегося в коробке Уилсона.

– У тебя есть люди, которые разговаривают на твоем языке?

Писториус ответил не сразу – потому что вспоминал и хорошее, и плохое, и времена, когда он водил пешие экскурсии по Лондону маршрутом Джека-потрошителя, пытался продвигать свою книгу с собственным расследованием дела вековой давности, встречал странных фанатов и подражателей.

– Иногда я думаю, – вздохнул он, – что только хороший химический баланс в мозгу удержал меня от зверств… И что творческий и философский склад ума несовместим с обычной человеческой жизнью и счастьем в быту.

Он грустно улыбнулся, перекладывая бумаги из одной стопки в другую.

– В любом случае, отвечая на ваш вопрос, доктор Уилсон, пожалуй, пока нет… А ближайшие претенденты были убийцами.

Захари Клеман, которого Эд считал другом, а не только начальником, с которым они знакомы со школы, был к нему добр и уважал его как специалиста – но не всегда его понимал; Дарио Пеше разделял его страсть к книгам и детективам – но молодой полицейский был слишком непоседливым, и Эд порой за ним не успевал – даже мыслью. Про остальных в участке Уайтчепел Эдвард Писториус был готов поклясться, что они замечательные люди – но мыслят они иначе.

С тех пор как он стал работать в полиции, физический мир его сомкнулся до пределов работы и архива, пусть и в воображении Эдвард мог переместиться как угодно далеко, общаться с авторами прошлых столетий.

Уилсон хмыкнул.

– Мне даже нечего добавить. Мертвые поэты, алхимики, философы… и убийцы.

– А у вас? Был кто-то, кто говорит на вашем языке?

Доктор Уилсон тоже задумался – особенно над формулировкой, сочетающей «был» и «говорит».

– И да, и нет, – отозвался он, подбирая слова, кусая губы. – Девять лет назад я думал, что я все в этой жизни понял. Что у коллективного бессознательного нет понятия безумия, есть один и тот же идейный паттерн, который будет и убийцы, и у философа. Потом я пытался жить с осознанием, что все, во что я верил, было ложью – и искал доказательства этому. Я проводил линию – границу – между убийцей и человеком, я доказывал, что убийца не человек – потому что разрушение это необратимая сила, и созидать она не способна.

Эд ощущал, что ответ дается Уилсону с трудом – но не понимал причины. У Уилсона успешная карьера и достаточно известное имя в профессорских и ученых кругах, Уилсон молод и умен, и вовсе не впервые видит сопротивление рациональной системы, построенной на искусственных основаниях – ригидных, но хрупких.

Уилсон не практикует и не работает в лечебнице – и поэтому сожалеет?

– До вчерашнего дня я думал, что те, кто говорят на моем языке, это мои учителя и коллеги. Вчера я понял, что здесь – где нет места иррациональному, образному, мифо-поэтическому – снова работает герменевтика.

Потрошитель для Эда тоже был не убийцей – а лишь идеей. Громкой, всепоглощающей, заражающей, деструктивной – из опасения ей заразиться.

– Вы имеете в виду, что на вашем языке говорит наш преступник?

– Да, – Уилсон вновь спрятал взгляд в коробке. – И язык этот не только мой, он общий для тех, кто может быть какой угодно профессии и положения. И если начать разбираться почему, – он оставил паузу на выразительное шуршание, – то однозначного ответа не будет. Потому что у меня нет тех травм, которые есть у него, но я читал об этом и видел людей, которые переживали ситуации, схожие с его опытом. И это все та же эмпатия, способность проецировать, сопереживать, воображать, ставить себя на чужое место.

Эд пытался понять – и даже затаил дыхание. «Герменевтика это круг анализа, Уилсон анализирует преступника, он взаимодействует с ним», – рассуждал он мысленно.

– Так наращивается коллективный опыт и эмоциональный интеллект – через обмен идеями. И я вижу, к чему это идет, я вижу, что я не могу его остановить – потому что так работает его психика, – Уилсон замялся. – Я увидел человека за этим фасадом насилия. Потому что я увидел, о чем он говорит. И я не знаю, как бы я ходил два дня, если бы не смог объяснить никому здесь, что я увидел.

Писториус начал осторожно.

– Я не осуждаю никакие интеллектуальные упражнения и эксперименты… Тем более – во благо и во имя правосудия.

Уилсон взглянул на него, губы сложились – снова – в грустную улыбку. Эд продолжил.

– Меня всегда интересовал состав преступления, я видел в нем занятную головоломку – и я понял человечность жертвы, но не убийцы. К чему вас это толкает – то, что вы видите человека? Что есть человек – если человечность включает способность пойти на настолько холодные в своем расчете зверства?

– Марс может быть прав, и это профдеформация. Я знаю убийц так же хорошо, как и обычных людей, и они страшные, но простые, – Уилсон покачал головой. – Эмоциональное переживание, травма – фиксация – ассоциативная связь, замыкание нейронной цепи, распределение импульса по синапсам – мгновенная вспышка в мозге, затем долгоиграющая гормональная поддержка, оставляющая в теле след, заставляющая искать это после, не зная, что это такое.

Он на время замолчал, он слышал свой голос, отраженный от стеллажей и коробок, глухих стен – как будто его аудиторией были те, чьи имена отпечатались на старых архивных бумагах.

– Беспомощность – потеря контроля – отчаяние – рывок – насилие – убийство – обретение контроля, – перечислял Уилсон. – Но он убил, потому что смысл жизни человека или любого живого существа в его системе символов иной. Про него справедливы все предыдущие утверждения о механизме действия – от мысли о неудовлетворенном желании до убийства – и он тоже живой, как и те, кто приговорят его, осудив, что он убил.

Эд дослушал и тяжко вздохнул. С чего Уилсон взял, что рассказчик живой? Он видит боль между строк кровавого повествования, где обыкновенный человек увидел бы только то, что ему показывает автор.

– Будьте осторожны. В последний раз, когда я сам проходил такое… вовлечение в убийство, это захватило всю мою жизнь.

Он чуть не сказал «увлечение убийцей» – потому что уж слишком в свое время было велико искушение необратимо увлечься Джеком-потрошителем.

Уилсон улыбнулся – теперь уже более жизнерадостно, – и кивнул на стоявшее в углу за стеллажом картонное, в человеческий рост, изображение Эдварда Писториуса с лупой, в шапке детектива – оставшееся после презентации книги о тайнах района Уайтчепел.

Он продал всего сто два экземпляра за два года.

– История о Потрошителе живет до сих пор, – молвил доктор Уилсон, – потому что до сих пор какие-то вопросы не отвечены. В каждом вопросе радость, в каждом ответе – утрата. Если бы ты по методу активного воображения Карла Густава Юнга вообразил себя Потрошителем, ты бы разгадал его загадку, и убил бы его этим.

Лицо Эда переменилось – от осознания.

– В ответе – утрата… – протянул он, глядя куда-то мимо собеседника. – Убийца, который жаждет разгадки, жаждет смерти… Мортидо! Не рубедо!

– Усталость и угасание, – подтвердил Уилсон. – Вовсе не бог и любовь – в образе взошедшего алого солнца.

Писториус нахмурился.

– Что может подтолкнуть человека перестать стремиться к жизни – перевернуть, извратить самый базовый инстинкт? – он пожал плечами, озвучивая очевидную догадку. – Миру, все же, нужны патологоанатомы.

– И гробовщики, – согласился Уилсон, а затем ухватился за мысль. – Он рядом со смертью. Ее символ – другой. Он режет как хирург, он режет трупы. Эдвард, это оно!

Уилсон уже сорвался с места, огибая нагромождения лабиринтов архива, и на бегу обернулся:

– Спасибо.

Эд смотрел ему вслед и прислушивался к торопливым шагам, удаляющимся по коридору. На пути Уилсону попался Клеман – выходивший из мужского туалета, поправляя манжеты рукавов.

– Сэр, он режет как хирург и не боится смерти, – выпалил Уилсон, и от его дикого вида – как у ученых, орущих «Эврика!» – Клеману стало не по себе. – Он патологоанатом.

8. Язык

Таксист, отвозивший пассажира с длинными волосами, в очках, кепке, похожего по описанию на преступника, нашелся – но ничего полезного, увы, сообщить не мог – кроме того, что высадил того у жилого дома в Саутуорке, на южном берегу Темзы. Никаких деталей он не прояснил – кроме того, что голос у пассажира был приятный.

Кукла оказалась популярной игрушкой – и продавалась во множестве магазинов, как и бумажный змей. Отследить их покупателей было просто невозможно.

Офис опять был занят телефонными звонками и проверками – на сей раз патологоанатомов, благо их в столице меньше, чем врачей. Фильтр по возрасту от двадцати до пятидесяти – и предположительное место обитания в Ист-Энде, в радиусе пары миль от квартала места преступления.

– Студенты, – подсказал Уилсон. – Их не стоит исключать.

Марс не возражал.

– Студентов – и преподавателей – через учебные заведения, – распорядился он. – Берите Пеше – и по списку.

Клеман в кабинете за стеклом, преимущественно молча, слушал по телефону рекомендации – больше похожие на выговор – от Службы столичной полиции. Спустя четверть часа он положил трубку, устало прикрывая глаза – но в общий офис вышел не сразу.

Дарио уже делал заметки, составлял план и был готов к действию.

– Будем ли мы рассматривать судебных медиков? – подал голос он. – Они тоже своего рода патологоанатомы, когда имеют дело не с живыми – но в полиции. Если он маскировался и не оставил следов, он знаком с процедурой расследования.

– Всех рассматриваем, – кивал Марс.

– Можно начать с Медицинской школы при Госпитале святого Джорджа, – Дарио поднял взгляд от записей в блокноте на Уилсона. – У тебя еще есть идеи?

– Нужно придумать систему опроса – студентов и преподавателей. Они вспомнят кого-нибудь особенного из бывших учеников и помогут выделить типаж нашего рассказчика, но типаж рассказчика обитает в разных местах. Кто-то на дневном, кто-то на вечернем. Кто-то работает и учится… Я боюсь, что я, как преподаватель судебной психиатрии, вижу не совсем такой же срез студентов. Ты давно закончил обучение?

– Чуть больше двух лет назад… – Дарио задумался. – Он убивает ночью. Ему нужно это как-то совмещать с жизнью. Самообразование?

Он уже встал из-за стола, начал надевать пиджак. Уилсон остановил его жестом.

– Или брал консультации… Для начала можно спросить про специфику постановки руки, и можно ли определить уровень и опытность по качеству исполнения, – и Уилсон добавил: – Пока доктор Ллевелин на смене.

Дарио понимающе кивнул и уселся обратно.

– А я тогда составлю список вопросов.

Когда Уилсон проходил мимо лаборатории на пути к моргу, он уже слышал голоса и смех – и то, как Харт рассказывал о курьезе, случившимся с ним этим утром.

– …взяла и закрылась.

– И что ты сделал?

– Взял кредитку и, не побоюсь этого слова, – Харт сделал жест рукой, напоминающий короткий удар ножом, – вставил.

Уилсон замедлил шаг в коридоре, вошел так, чтобы судмедэксперты, ковырявшиеся в чьем-то теле, заметили его появление.

– Доктор Ллевелин. Харт, – поприветствовал он их.

– Доктор Уилсон! – улыбнулся ему Харт, принимая от Кэролайн скальпель, отправившись к раковине. – Вы снова о рассказчике? Мы его уже называем Рассказчиком?

Лукаво-заговорщическое выражение лица ему шло; он делал вид, что занят инструментами, вода шумела, ударяясь о раковину.

– Почти, – отозвался Уилсон. – Сколько времени нужно, чтобы поставить руку хирурга в процессе обучения на направлении патологической анатомии?

Харт молча мыл скальпель, палец в латексной перчатке скользил по лезвию. Уилсон заметил его движение – и счел странным баловством, – но тут же забыл об этом.

– Год так точно, и много практики – как в интернатуре и ординатуре, – ответила после паузы на раздумья доктор Ллевелин. – Хирургия это прежде всего разъединение тканей с последующим соединением для лечения, а патологическая анатомия на это не рассчитана, у нее иные прикладные задачи.

Харт закончил со скальпелем и вернулся к столу. Он продолжил за начальницей:

– Разрезы брюшной полости одинаковые – все, что Рассказчику понадобилось, это не делать горизонтальный разрез после вертикального. Но вы точно уже ищете опытного специалиста – который перешел от практики на манекенах к выполнению работы ночью, при плохом освещении, на теле с другим расположением жировых тканей.

Харт подал Ллевелин скальпель, глядя Уилсону в глаза.

Рассказчик… Как только у чего-то появляется название, оно переходит в мир материальных вещей и рационального времени. Как только у персонажа появляется имя, он рождается на свет.

– Твердая рука, высокая обучаемость, – недоумевал Уилсон. – Он может быть даже еще на стажировке. Где вы учились?

– Медицинская школа при Госпитале святого Джорджа, – улыбнулся Харт, не отводя взгляда. – Их учебное расписание кого угодно превратит в убийцу.

– Вы упоминали курс хирургии. Это переквалификация? Что он собой представляет, сколько часов практики в семестре? Есть ли возможность стажировок или подработок, совмещения с ординатурой? Можно ли после этого начать резать вот так?

Харт уже разомкнул губы, чтобы ответить – но доктор Ллевелин его опередила:

– Мальчики, смерть любит тишину.

Ассистент понятливо кивнул, спохватившись, поднял руки на уровне груди.

– Простите, доктор Ллевелин. Доктор Уилсон, давайте выйдем в коридор? Я отвечу на все ваши вопросы.

Харт с готовностью снял перчатки, бросил в урну, пропустил Уилсона вперед, на выходе придерживая ему дверь.

Они оба остановились друг напротив друга в коридоре, Харт по обыкновению смотрел Уилсону в глаза.

– Отвечая на ваши вопросы… Общая хирургия – около двадцати-тридцати часов в неделю. Если Рассказчик взялся бы подрабатывать, он бы лишил себя сна, медики это не поощряют, – Харт усмехнулся. – Резать вот так, уверенно, лично я начал на четвертом году обучения – когда уже непосредственно начиналось направление специализации по судебно-медицинской экспертизе. Но добавлю наблюдение… Это индивидуально и зависит от личного опыта. Возможно, Рассказчик подвергался эмоциональному или физическому насилию от членов семьи или опекунов в детстве – это способствует быстрому усвоению любых навыков.

Подсказка психиатру на его же поле деятельности, демонстрация своих знаний – или желание помочь, принося любую догадку?

Уилсон по-прежнему не мог понять, идеализирует ли Харт Рассказчика – которому сам только что дал подходящее имя – или, все же, пытается прорабатывать разные версии, в том числе, высказывая наблюдения из собственного опыта.

Харт глядел на Уилсона пристально, не мигая – как любопытная змея на кролика, – ожидая реакции.

– Он не может выразить себя в работе и в социуме, хотя социально адаптирован… Потому что в ином случае не играл бы на акцентах, невежестве и невнимательности.

Уилсон говорил осторожно – потому что не хотел ошибиться, запутавшись в проекциях и переносах, мифо-поэтической традиции мертвых поэтов.

– Какие бы вы выделили основные типажи студентов, и как бы их охарактеризовали? – продолжил он. – Как часто высокий интеллект, высокая продуктивность сочетается с осознанным выбором такого специфического направления деятельности?

Он пришел к Харту за советом. Его не должно смущать субъективное мнение.

– Есть лодыри, погрязшие в эскапизме и самосаботаже – которых заставили учиться родители, – Харт отклонился на стену, по телу было не понятно, расслаблено оно или в тонусе – потому что под рабочей одеждой молодая и поджарая атлетическая фигура напоминала взведенную пружину. – Есть тонущие в потоке работы, постоянно нервные, с передозом кофеина, регулярно рыдающие. Есть типаж тихих и продуктивных – и этот типаж вас интересует больше всего. Люди с выдержкой, присущей тем, кто привык игнорировать свои базовые потребности и подавлять импульсы с детства. Направление деятельности… Что вы имеете в виду под специфическим?

Сколько Харту Уортону лет? Он только что закончил ординатуру, половину жизни учился…

Уилсон пожал плечами.

– Символ смерти иной. Это как вращаться вокруг луны, а не вокруг солнца.

«Харт поймет, – думал Уилсон, наблюдая, как блестят глаза, как расширяются зрачки, окруженные прозрачной бледно-зеленой радужкой. – Он уже понимает…»

– Я был бы рад проецировать, – Уилсон вдохнул, – но я такого в себе не находил. Насильники, преступники и убийцы все живут под солнцем, часы у них тикают по часовой стрелке, и ходят они по движению жизни… Рассказчик ходит задом наперед, солнце не источник гравитации, он движется против течения. Он рассказывает о боли, но не о своей. А о той, что живет под луной и греется лунным светом, – Уилсон беспомощно улыбнулся. – Какой процент патологоанатомов бы понял, что я сейчас сказал?

– Не знаю о других, но я вас прекрасно понял, – Харт ободряюще улыбнулся в ответ. – Мое мнение: вы совершаете ошибку, ища среди студентов. Студент, у которого будет время, когнитивная энергия и знания криминалистики – как минимум, чтобы скрыть то, что не нашли криминалисты… – он поджал губы, изображая сомнение. – Студенты ночью пишут рефераты, которые должны были писать на протяжении трех месяцев – и у них нет своих финансов, чтобы ездить на кэбе, распоряжаться хирургическими инструментами и медикаментами – если, конечно, у них родители не богачи. Я бы посоветовал вам проверить в первую очередь судмедэкспертов. Потом, если не найдете, можете вернуться к студентам… Но я уверен, что вы увидите ответ.

Он уверен.

– Резонно, – отозвался доктор Уилсон. – Те, кто мог дать обратную связь, были и полицейскими, – он на мгновение провалился в мысли, думая о чем-то своем. – Спасибо.

Он смотрел Харту в глаза и недоумевал: «Что ты здесь делаешь? Ты же живой! Это я просто кадавров боюсь – и для меня некоторые вещи противоестественные. Хоть что-то общее с обычным человеком…»

– Если вы раскроете дело, это будет громко. Наверняка повышение.

Уилсон не сразу сообразил, что Харт имеет в виду – и покачал головой.

– Не у меня. Я не детектив, я психиатр и консультант. Учитывая, как я тут оказался, меня не повысят, даже если я его лично приведу сюда.

– Настолько серьезно?

– В некоторых ситуациях я вовсе не проницательный, и иной раз думаю, что я вообще в этой жизни ничего не понимаю.

Харт не задавал прямого вопроса – но если бы он спросил, Уилсон бы ответил – потому что непривычно высокий уровень доверия уже давным-давно возник – с самого первого диалога на месте преступления.

Единственное, что Уилсон не мог понять – этого слишком пристального взгляда. Очевидно, психиатр-консультант для Харта, как повар, готовящий вкусные десерты с ингредиентом под названием Рассказчик. Харт назвал это хронической неудовлетворенностью мозга – в поисках постоянной интеллектуальной подпитки.

– Что произошло?

Харт по-прежнему стоял, прислонившись к стене, и теперь он склонил голову набок.

– Я восемь лет преподавал судебную психиатрию в Имперском колледже Лондона до того, как оказался здесь. Меня не уволили, а дали бессрочный отпуск и назначили психиатром-консультантом сюда, чтобы я и пользу приносил, и доказательную базу для своей научной работы собрал. Я в некоторых вопросах, действительно, позиционировал себя агрессивно, однако это не только принесло мне успехи в работе, но и дало повод снять меня с профессорской должности.

Уилсон рассказывал, Харт слушал. Это казалось естественным.

– То, что я нравлюсь студентам, я уже привык. Они видят во мне какого-то мудреца с безэмоциональным лицом даосского гуру, с ответами на все вопросы, – доктор Уилсон насмешливо фыркнул. – Потому что я поощряю странненьких… Странненьких, это тех, кто вопросы задает, кому покоя нет, – пояснил он. – Одной студентке пришло в голову сказать мне о своих романтических чувствах. Я ответил ей, что меня это не интересует, экологично сказал… Потом она сказала ректору, что я ее домогался. Под предлогом, что мне все равно надо искать материалы по научной работе, меня буквально за два дня назначили в Уайтчепел.

Глупо – и прозаично. Уилсон больше обалдел, чем возмутился – и решил, что устроиться он может где угодно… И пока что возвращаться ему не хотелось.

– Когда кто-то под меня копал, я не видел, – подытожил он. – Психиатрическая научная верхушка это террариум, я думал, я не заклинатель змей, но хотя бы черепаха.

Лицо Харта менялось на протяжении повествования Уилсона – от возмущенного изумления до злобного негодования.

Он качнул головой и усмехнулся:

– Будем надеяться, что Рассказчика интересуют девушки.

Уилсон сперва не понял его – а когда понял, то даже не рассмеялся.

– Рассказчик про меня и не узнает.

– Ну вдруг у него обида на тупых злобных куриц, – пожал плечами Харт.

– Если бы он знал мою историю, – с непонятным выражением лица ответил доктор Уилсон, – он бы понял, что его метод меня попросту убьет, если он подберется близко.

Он тут же спохватился – потому что все это время, пока он беседовал с Хартом, его в офисе ожидал Дарио.

– Его метод убийства – или, в целом, то, как он смотрит на мир? – Харт вновь пристально глядел на Уилсона и даже не моргал. – Или его система символов?

– Он сам. Даже не то, что он говорит или делает, а его фигура и символ для меня.

Уилсон сделал два шага назад, выбирая направление коридора прочь от лаборатории и морга.

– Мне пора, – сказал он на прощание. – Спасибо еще раз за помощь. Мы с тобой как будто разговариваем на одном языке, поэтому я даже забываюсь.

Он рассмеялся искренне. Харт по обыкновению смотрел ему вслед – до тех пор пока доктор Уилсон не скрылся за поворотом, ведущим к лестнице наверх.

9. Оммаж

Лес Элмстед – парковая зона на юго-востоке Большого Лондона – никаким образом не имела отношения к полицейскому участку Уайтчепел – однако Службой столичной полиции дело было перенаправлено детективу-инспектору Клеману и его команде.

По дороге до места преступления Клеман уже заранее прокрутил в голове возможные варианты развития событий, в том числе и самые нежелательные – потому что по первичному отчету, предоставленному ему местными полицейскими, найденное тело очень походило на дело рук Рассказчика. Преступник вышел из жилых домов на улицу – и теперь зрителей у него стало больше… Клеман запретил себе – и другим – катастрофизировать – до тех пор, пока он не увидит все собственными глазами.

Рассказчика Рассказчиком теперь называли все – и в Уайтчепел, и в других подразделениях, – пусть и шум за последние дни был умеренным.

– Мать с маленьким ребенком на утренней прогулке обнаружили тело, – докладывала Ханна, пока Клеман и Марс шли по лесной тропинке с редкими опавшими листьями, в зеленом тоннеле подкрадывающейся осени. – Подняли шум. Смотрители парка пришли спустя семь минут – потому что не сразу определили место происшествия. Паника, зеваки…

Даже издалека обнаженное тело, лежавшее ничком на земле, выделялось светлым пятном – и Клеман не скрыл досады. Над трупом уже склонились судмедэксперты, криминалисты делали кадры, свистела вспышка, щелкал затвор камеры.

– Личность жертвы пока не установлена, нас держат в курсе. Кинологи осматривают лес.

Клеман молча кивал, Ханна отстала, поравнялась с идущим следом Уилсоном, тот с сожалением покачал головой. В своем светлом плаще, мягко ступающей походкой он походил на того, кто просто прогуливался по парку… Его выдавало задумчивое лицо и отсутствующий взгляд серых глаз цвета мокрого асфальта.

Он включился в процесс, как только догнал детективов.

– Вижу след от инъекции на шее, в яремную вену, – рассказывала доктор Ллевелин. – Меняет почерк.

Обнаженная девушка лет двадцати с рыжими длинными волосами до пояса, разметавшимися по обе стороны от головы, лежавшая на земле, грудью на белоснежном платке – и ветка хвойного дерева у ее бедра, оструганная, с одним единственным оставленным зеленым побегом, торчащим концом вверх выше ягодиц. На спине у жертвы был продольный разрез вдоль позвоночника, раскрытый, с пятнами земли, руки жертвы вытянуты вперед, становясь продолжением тела.

– Следы сопротивления? Изнасилование? – забрасывал вопросами Марс.

Кэролайн качала головой, вдалеке перекрикивались собаки в поисках следов, кинологи и трасологи осторожно переступали через траву и кусты.

Уилсон оглядывался в поисках хвойных деревьев.

– Док, опять наш сказочник? И что это означает? Даже не знаю, что лучше.

– Следов изнасилования нет, – с несвойственной ему возмущенной и дерзкой интонацией перебил Марса Харт. – Смерть наступила около четырех часов назад, рана на спине была нанесена посмертно.

Уилсон спросил:

– Где сердце и собаки?

Марс тоже начал оглядываться. Доктор Ллевелин тем временем бросила гневный взгляд на ассистента, тот был будто сам не свой.

– Боттичелли, – пояснил Уилсон. – Новелла о Настаджо дельи Онести. Жестокое панно с девушкой, которая отвергла поклонника, и он преследует ее, как всадник, по лесу, убивает, скармливает ее сердце собакам.

Клеман выругался сквозь зубы, даже от него раз в сто лет можно было услышать проклятья. Ну конечно, это Рассказчик! Им теперь по всему Лондону носиться – и территория поисков становится непомерно большой!

– То есть сердца нет? – обратился Марс к Ллевелин.

– Извлечено ли сердце, будет понятно, когда осмотрим труп в участке, – отозвалась она. – Чтобы не нарушать целостность. Грудная клетка вскрыта сзади, как при заднебоковой торакотомии, но если проводить вмешательство на месте, то есть риск что-то задеть.

За кустами в нескольких десятках ярдов вновь залаяли собаки, кинологи командовали: «Брось».

Марс нетерпеливо запыхтел.

– Прошлые трупы тоже были картинами?

Уилсон был огорчен – потому что понял, что мог заблуждаться, приписывая Рассказчику авторство историй, поданных его особенным языком.

– В двух предыдущих был символизм современности, – произнес он. – Здесь – эпохи Возрождения.

– И?

Все теперь ждут от него чтения мыслей и экстрасенсорные способности, хотя до этого смеялись и не воспринимали всерьез.

– Сердце! – выпалил подбегающий Бен. – Собаки нашли сердце!

Он не сказал, что собаки чуть не сожрали улику – к стыду кинологов.

– Отказала поклоннику? – продолжал Марс. – Без вести пропавшие рыжеволосые, с настойчивыми поклонниками.

– Иду искать, – Бен развернулся на пятках и направился прочь. – Сейчас же запрошу у офиса.

Харт предположил:

– Если это преступление из типа Рассказчика, личного мотива не будет. Труп слишком стерилен для личного мотива, нет гематом, нет следов изнасилования или борьбы.

– Харт, – многозначно позвала его доктор Ллевелин. – Образцов микрообъектов тоже пока нет.

– Прошу прощения, доктор Ллевелин.

Он по обыкновению смотрел на Уилсона, Уилсон усиленно соображал.

– Рассказчик выбирал актеров по ассоциативному ряду, – подал голос он. – Алкоголик и мать с сыном. Алкоголик в порочном круге; соседи подтвердили, что сына мать поглотила как личность, – он пожал плечами. – Правда, он бы тогда и преследователя девушки тут где-нибудь оставил неподалеку.

– Почему Боттичелли? – не унимался Марс. – Эстет хренов.

Клеман не вмешивался, он только слушал. Прежде чем они найдут гада, его сто раз уволят, двести раз сделают выговор, дюжину раз он сам подаст в отставку, лишь бы сохранить места членам команды – и после с невозмутимым видом он даст публичное заявление прессе о том, как доблестная полиция бросает все силы на поимку преступника, и он и его люди в первых рядах.

– У жертвы одинаковый фенотип с жертвой на картине, – ответил и Марсу, и Уилсону Харт, параллельно собирая какие-то образцы. – Он мог оценить доступную эстетику выше совершенства – на преследователя могло не повезти.

Клеман покосился на него: чем больше доктор Ллевелин позволяет Уортону, тем бесцеремонней он становится. Он бы так себя вел, даже если бы ему накануне не сказали, что его наблюдения имеют значение для следствия.

И еще эти взгляды на Уилсона – почти с обожанием. Никого другого для него будто бы не существует, когда тот рядом оказывается.

– Ветка не отсюда, – заключил доктор Уилсон. – Хвойных поблизости нет, – затем он возразил Харту. – Не повезти? И какое же он впечатление оставит?

– Фотографии с места преступления надо будет сравнить с картиной.

Клеман вмешался.

– Доктор Уортон, – строго сказал он. – Мы благодарны за ваши замечания, но убедитесь, что они не мешают выполнению ваших задач и исполнению прямых обязанностей.

Ллевелин в согласии кивала, затем покачала головой, поджав губы – как смотрят на хулиганящих детей.

– Да, сэр. Доктор Уилсон, мне договаривать?

Уилсон моргнул, он уже отошел на пару шагов назад и обходил место преступления по периферии, пытаясь определить нужный ракурс.

– Сэр, – обратился он к Клеману, – позвольте Харту договорить. Если это ссылка на картину, то оно должно выглядеть, – выделил он интонацией, – как картина. От того, какие детали было важно или возможно воспроизвести, зависит то, какой бэкграунд у преступника.

Он достал мобильный телефон из кармана. Лицо Харта смягчилось.

– С поклонником из картины могло не повезти, – сказал Харт, – преступник, судя по расположению трупа, времени обнаружения, уверен не в везении, а в собственных силах. Возможно, остальные элементы картины будут обнаружены в других местах, возможно – сделаны позже, – он взглянул на Уилсона. – Это может быть не последний труп.

– Как пазл, – мрачно согласился Уилсон.

Теперь у детектива-сержанта Марса пропал дар речи. Харт Уортон говорит с такой уверенностью, как будто сам тут все организовал, знает каждого маньяка в Лондоне, сам убил не меньше двух дюжин человек!

Клеман прокашлялся.

– Спасибо за ваши наблюдения.

– Доктор Ллевелин, – как ни в чем не бывало молвил Харт. – Микрообъекты я собрал.

«Развелось детективов! – мысленно негодовал Марс. – Детектив-потрошителевед, детектив-историк, детектив-менталист, детектив-психиатр, детектив-судмедэксперт!»

Пока он расспрашивал у проходящих мимо криминалистов про следы, в том числе и от машины у подъезда к лесу, возмущался, что все уже затоптали нерадивые собачники и спортсмены-бегуны, Уилсон рассматривал репродукцию картины на экране мобильного телефона.

Ракурс с дорожки – откуда труп обнаружили свидетели – соответствует изображению, но подача иная – по сравнению с предыдущими «работами». Предположение, что это не Рассказчик, Уилсон решил пока не озвучивать.

Вскоре труп оставили в покое, Марс и Клеман уже давали указания о том, что следует найти, откуда была взята хвойная ветвь, определить ткань платка, а также выяснить что-нибудь про занятия и образ жизни жертвы. Судмедэксперты отошли от тела, доктор Ллевелин уже направлялась к кустам, где обнаружили сердце, обернулась на Харта.

– Примитивно, – сказал тот негромко.

Клеман услышал – и потому даже повернул голову и непонимающе прищурился. Харт же совсем недавно расхваливал Рассказчика за изобретательность ума и тщательную подготовку!

Для доктора Уилсона тоже реплика Харта не осталась незамеченной.

– Примитивно – потому что вопросов не возникает?

Харт просиял – удивившись то ли слуху психиатра, то ли тому, что они думали об одном и том же.

– Это воссоздание уже существующих образов, – заключил Харт. – Оммаж чьему-то величию. Ничего нового.

Уилсон будто бы ждал повода высказаться – потому что аж набрал воздуха в грудь, перед тем как убедиться, что Клеман его слышит – и заговорить.

– Сэр, это не Рассказчик. Это кто-то другой. Рассказчик подчеркивает свою исключительность, он ни на кого не похож и оставляет индивидуальный след, а этот ссылается на авторитет – и неважно, одобряет он его или высмеивает. Этот визуал, а у того, как у японской еды, все чувства затрагиваются.

– Вы еще скажите, что Рассказчик лучше все делает, – обескураженно возразил за Клемана Марс. – Мы не отдаем никому предпочтение. Допустим, их двое, искать сперва все равно так, словно это первое и единственное его преступление.

Если их двое, то дело из ведомства боро Бромли в полицию Уайтчепел отдали зря. Но пока у них нет доказательств – одни домыслы.

– В следующий раз я озвучиваю предварительный отчет, если ты позволишь, Харт, – покачала головой доктор Ллевелин.

Харт был поражен репликой Уилсона настолько, что даже не старался изобразить виноватый вид.

– Доктор Ллевелин. Боже, какой я невежа. Простите. Третий труп от искусствоведа в такой короткий промежуток времени меня доводит.

Кэролайн больше не гневалась, Клеман задержал на Харте задумчивый взгляд.

– Доктор Уортон, прошу впредь предоставлять слово вашему руководителю, а выводы по психологии отдавать на проверку доктору Уилсону.

– Выводы по телам – Кэролайн, – с сарказмом изрек Марс, – выводы по умам – доктору Уилсону. Ну хоть вести расследование оставьте детективам.

Уилсон вмешался.

– Выводы доктора Уортона были полезны.

– Как?

– Для выведения формулы ментальной модели преступника.

Марс умоляюще взглянул на Клемана.

– Мне нужно с кем-то обсуждать на своем языке, – продолжал доктор Уилсон. – Спорить с вами замечательно, но для этого хотя бы нужно это озвучивать.

«Кто тебе мешает? – думал Марс. – Говори на здоровье – но не перетягивай на себя одеяло – так, словно мы без тебя все это время были беспомощными котятами!»

Клеман уже был зол – на их бесполезные пререкания. Каждый выполняет свою работу, каждый вкладывается в общую копилку… Что они делят – труп, преступника?

– Специалист по психиатрии – доктор Уилсон, – произнес он, обращаясь в первую очередь к Марсу. – Если он счел доводы доктора Уортона полезными, я доверяю его экспертизе. В психиатрии. У нас нет зацепок, у нас нет подозреваемых, нам нужно решить это, любым способом, собрать все, что у нас есть, воедино – до того как дело обратится публичным скандалом и создаст массовую панику. Всем все ясно?

– Ясно, – единогласно отозвались судмедэксперты.

– Да, босс, – запыхтел, но согласился Марс, сложив руки на груди.

Затем он прищурился и указал пальцем сначала на Харта, затем на Уилсона, перед тем как уйти прочь.

Харт усмехнулся, Уилсон вздохнул.

– От обязанностей ассистента это тебя не освобождает, – сказала доктор Ллевелин.

– Конечно нет.

10. Монстр

Новелла о Настаджо дельи Онести входит в состав «Декамерона» итальянского писателя Джованни Боккаччо, одной из известнейших книг ранней эпохи Возрождения – собрания из ста новелл, объединенных в цикл повествования о сотворении мира за десять дней – в противопоставление шестидневным, библейским.

В центре внимания – любовные сюжеты – и эротические, и трагические, а работа Сандро Боттичелли, легендарного художника флорентийской школы живописи, любимца семейства Медичи – иллюстрация к одной из новелл, оригинал которой хранится в Национальном музее Прадо в Мадриде.

Флорентийский купец заказал у Боттичелли четыре картины по мотивам «Декамерона» – четыре панно с повествованием легенды о Настаджо, протагонисте, встретившем в лесу бежавшую навстречу и молившую о пощаде девушку – преследуемую всадником. Всадник – отвергнутый ею поклонник – настигает ее, убивает и скармливает ее сердце псам.

Проклятые на вечно повторяющийся сценарий нескончаемой погони – вечной охоты – призраки, девушка и всадник, проигрывают один и тот же сюжет – а Настаджо наблюдает. Поскольку Настаджо сватался к дочери местного купца и был отвергнут подобно всаднику, он видит параллели – и придумывает план.

Он устраивает пир в том лесу для семьи купца и его дочери, они наблюдают ужасающее зрелище с призраками – и в итоге дочь соглашается выйти за Настаджо. Кульминацией истории является пир и крики убиваемой всадником девушки, а счастливой развязкой – свадьба сообразительного Настаджо и его избранницы.

Есть мнение, что четыре панно на деревянных щитах были выполнены не Боттичелли, а его подмастерьями. Самое известное из четырех – второе, с изображением лежащей на земле рыжеволосой девушки, склонившимся над ней спешившимся всадником, собаками, грызущими сердце и стоящей неподалеку белой лошадью.

У Уилсона уже раскалывалась голова от вопросов, связано ли убийство с «Декамероном», итальянскими писателями и художниками, почему выбрана именно вторая картина из четырех, будет ли продолжение – потому что про всадника и протагониста Настаджо ничего на месте преступления не нашли.

– Эд.

Дверь в архив была прикрыта, но не заперта, Уилсон остановился на пороге и постучал о дверной косяк.

Писториус вскочил сразу – и тут же пошел открывать.

– Виктор. Я только что узнал о новом деле.

– Итальянское искусство Возрождения в Лондоне.

– Да, – говорил Писториус, двигаясь лабиринтами коробок и стопок перевязанных джутовыми веревками папок, обратно к столу. – Невероятно. То есть, непостижимо. Непонятно! Чем я могу помочь? – он обернулся на идущего по пятам Уилсона. – Но ничего не обещаю.

– Идея подражать художнику не новая, поклонников Боттичелли немало. Преступнику могла прийти идея повторить попытку, – доктор Уилсон привычно выделил нужное слово, чтобы подчеркнуть дополнительный смысл. – Причем, не «Весну» или «Рождение Венеры»…

Эд на мгновение замер, взгляд остановился на одной из полок – но видел он нечто иное.

– Il Mostro di Firenze.

– Иль Мостро? – переспросил Уилсон, пытаясь припомнить.

Писториус уже сорвался с места, подбежал к одному из стеллажей, начал что-то торопливо доставать.

– Флорентийский монстр, – заговорил он, роясь в бумагах. – В восьмидесятые-девяностые годы прошлого века в Тоскане были совершены четырнадцать преступлений. Иль Мостро убивал молодых любовников, уединявшихся в темноте, он устраивал тела, подражая картинам Боттичелли, украшал их цветами, обнажал левую грудь жертвы, не оставлял никаких подсказок. – Эд запыхался и перевел дух, а затем добавил: – Был осужден Пьетро Паччиани… Но позже инспектора обвинили в подделке улик, и дело осталось нераскрытым.

Писториус, наконец, достал то, что искал – и положил на стол папку. Потом он повернулся к нахмурившемуся Уилсону.

– Я точно об этом слышал… Ну конечно, – с облегчением всплеснул тот руками. – Четверть века назад, продолжатель дела, ценитель наследия. Про него на своих лекциях по искусству Возрождения рассказывал Лукас Гаштольд7, – Уилсон усмехнулся, – как пример, насколько искусство влияет на умы, – затем он пояснил: – Гаштольд – американский психиатр, еще и искусствовед. И кулинар…

«Главное не ляпуть что-нибудь осуждающее, – думал Уилсон, – а то будет непрофессионально».

Эд оживился.

– Мы можем проконсультироваться с ним?

Уилсону меньше всего хотелось привлекать к делу Гаштольда – пусть и явных объективных причин для неприязни у него не было.

– Резонно. Он знает все о Боттичелли… Даже то, что Боттичелли о себе не знал. Надо, чтобы Клеман одобрил и сказал, что мы можем давать на публику.

Когда два консультанта заявились в кабинет к детективу-инспектору Клеману без стука, тот вычеркивал из какого-то длинного списка имена, шурша скрепленными листами.

– Захари, у нас может быть зацепка, – оптимистично заявил Писториус.

Клеман посмотрел сначала на него, потом на Уилсона – и кивнул, приглашая продолжать.

– Флорентийский монстр, – поспешил объяснить психиатр, – серийник из Тосканы, поклонник Боттичелли, делал из тел подобие картин, орудовал в восьмидесятых-девяностых.

Клеман все еще молчал, держа в одной руке ручку, в другой – бумаги.

– Есть психиатр из Балтимора, он может рассказать про него, – добавил Уилсон.

«Балтимор, Мэриленд, Соединенные Штаты Америки, – уже рассуждал мысленно Клеман. – Другое государство, ведомства с хитрыми законами, в каждом штате свои правила… И уж слишком много профайлеров».

– Как хорошо вы знаете его? – спросил детектив-инспектор. – Ему можно доверять?

– Его зовут Лукас Гаштольд. В его экспертизе и профессиональной этике я уверен. Он сотрудничает с ФБР как консультант, не знаю, в плюс это ему или в минус. Если спрашивать его слишком абстрактно, может сделать вид, что сильно занят… – Уилсон не лукавил. – Если посвящать его в детали, надо предусмотреть, как это сделать конфиденциально.

Еще один психиатр – да еще и консультант ФБР! Скоро все вокруг рехнутся – и это будет уже похоже на целый психиатрический заговор.

– Все официально, – отрезал Клеман, – и строго через участок. Никакой самодеятельности. Пусть подпишет соглашение о неразглашении и консультирует.

Уилсон сомневался, что Гаштольд пойдет на такие формальности – где под каждым словом нужно расписываться прежде, чем это слово произнести. Клеман тоже сомневался, что кто-то в участке вообще еще соблюдает формальности – но рамки, если они есть, все же, держат систему на себе и собирают ее внутри себя воедино, особенно когда после решения задачи в беспорядке более нет нужды.

– Да, сэр. Свяжусь с ним сейчас, – заверил его Уилсон. – Будем держать в курсе.

Доктор Гаштольд,

вам пишет доктор Виктор Уилсон, профессор Имперского колледжа Лондона, на данный момент судебный психиатр-консультант при департаменте полиции Уайтчепел.

Департамент полиции Уайтчепел просит вас оказать содействие и проконсультировать по вопросам о Флорентийском монстре и категории преступников, проявляющих патологический интерес к искусству и Ренессансу в частности.

Вам удобно будет связаться по телефону? Мои контактные данные вы найдете в письме.

С наилучшими пожеланиями,

доктор медицины, доктор наук, профессор, психиатр-консультант Виктор Уилсон.

Уилсон решил связаться с Гаштольдом по электронной почте – как это принято для начала официального диалога. Тот обязательно проверяет письма хотя бы пару раз в день – потому что ведение переписки с рецензиями на чужие труды – часть рутины практикующего врача и респектабельного ученого.

– Должен сказать, – говорил Эд, – я даже завидую. Меня и в лучшие времена не воспринимали всерьез на таком уровне, – он задумался и вздохнул. – Но я полагаю, я занимаюсь тем, чем должен.

Уилсон уже закончил с посланием Гаштольду, оставив компьютер на столе Дарио в общем офисе, и вернулся в кладовку к Писториусу.

Доктор Уилсон ответил не сразу.

– Он хорошо знает, что нужно людям. Людей не интересует маньяк, их интересует образ исключительности и ощущение сопричастности к чему-то элитарному. Клиенты доктора Гаштольда – мэрилендская богема, им надо подать под соусом и с вином – что он и делает, буквально.

Конечно же Эд все правильно делает. Он хранитель архива – а ценность вовсе не измеряется количеством голов в публике.

– Я был на его лекциях, все слушают и кивают… – продолжал Уилсон. – Но видят первый план. Он филигранный… – психиатр задумался на мгновение. – А то, что за кадром, такое же прозаичное и одинокое.

– Он эксплуатирует кровь… – вздохнул Эд. – Но иначе, – а затем заключил, с облегчением: – Нет, все же, хорошо, что я не пошел в эту тусовку.

Уилсон улыбнулся.

– Это как Игра в бисер и мастера игры. Кто-то трудится на передовой и на виду, кто-то в тишине кельи. Кто-то делает вид, что умеет играть, кто-то умеет и играет, не называя это игрой.

Эдвард Писториус просиял.

– Так вы, все-таки, творец, доктор Уилсон. Может, не в буквальном смысле, но в душе.

Уилсон задумался, какой он творец – если все, что он делал, это профессорство. Врач из него не вышел, он попросту сбежал из Бродмура… Он объяснял себе, что любой бы на его месте сбежал после того, что произошло – однако незавершенные дела и брошенные теории вновь находят его.

Они будут преследовать его, пока он не поймет, что это. Пока понимание не настигнет его – а он ощущает, что слишком близко подходит к разгадке, и эта суть уже дышит ему в затылок.

Призраки Бродмура не оставят его. Он будто бы начал с нуля, когда оставил карьеру врача-психиатра и встал за преподавательскую кафедру в колледже, по примеру своего покойного отца, профессора классической школы психоанализа.

Уилсону нравилось верить, что он передает знания и меняет мышление – а творят его ученики, – и ему приятно видеть их успехи, потому что в этом и есть ремесло учителя.

– Все, кто живые, творцы, – ответил он. – Вопрос в том, что и как они меняют в вещественном мире.

– Разве вы меняете мало? Вы, профессор – а теперь детектив. Да бросьте, доктор Уилсон!

Эд улыбался, когда дверь отворилась – и в комнату архива вошла Ханна с подносом, на котором были две кружки чая и сконы с изюмом.

– Кое-кто еще не обедал, угадайте кто. Эд, выходи почаще к нам, – сказала она, ставя посуду на стол – после того, как Писториус спохватился и убрал бумаги. – Ветку нашли, из Королевских ботанических садов Кью, ливанский кедр.

– Спасибо, – поблагодарил Эд.

– Юго-запад Лондона, Ричмонд, – Уилсон хмыкнул. – Ветка была свежая.

– Насколько далеко сады от леса, где нашли тело?

– Двадцать миль, если округлить, – ответила Ханна. – Полтора часа на машине. Шесть часов пешком. Срез под углом. Если положить ветку в холод, то будет свежей еще сутки.

– То есть он мог срезать ветку заранее. В ботаническом саду всегда полно посетителей.

– Бен уже занимается. Еще бы знать, кого искать…

– Студент-художник, старик-искусствовед – кто угодно… И вынести ветку оттуда под курткой, например, реально.

– Почему не женщина?

– Статистика показывает, что преступления женщин в большинстве своем не демонстративные и на личных мотивах, – Уилсон пожал плечами и потянулся за кружкой. – Но нельзя никого исключать, мы о нем ничего не знаем.

– Следов телеги или волочения по земле не найдено, несли на руках.

Писториус замер со сконом, поднесенным ко рту.

– М-м… Рассказчик не так, – он подбирал слово пару мгновений, – экстравагантен.

Он посмотрел на Уилсона, тот усмехнулся в кружку.

– Как аудитория Гаштольда.

11. Ссылка

Дарио Пеше был похож на пчелку – которая трудится, не жалея сил. Студенты Медицинской школы при Госпитале святого Джорджа были на удивление разговорчивыми – но уж слишком замученными учебой. Результаты опросов не проясняли картину – за исключением наблюдения, на которое натолкнул произошедший накануне диалог.

Один из студентов сказал: «Время это, конечно, валюта – но не основная. У меня нет столько средств и возможностей, чтобы убивать, как хирург-мясник. Это только в кино все просто, а на деле нужен безразмерный кошелек и спонсор, для практики – расходные материалы и инструменты, одежда, траты на прикрытие, точно не одна квартира… Студенты-медики нищие и живут в общежитии – а кто не нищие, те не настоящие студенты-медики».

Сперва Дарио хотел поделиться с соображениями с Уилсоном – но Уилсона на месте не оказалось. На полпути к чулану консультантов детектив-констебль Пеше развернулся – и направился в кабинет к Клеману.

Детектив-инспектор поднял глаза от осточертевшей бумажной работы, на которую уходило много часов в неделю, кивнул постучавшемуся Дарио, застывшему на пороге.

Дарио вошел, закрыл дверь почти бесшумно, его голова с темными кудрями была опущена, вид был провинившийся. Клеман терпеть не мог, когда кто-то так предваряет плохую новость – потому что, как правило, в итоге все оказывалось еще хуже, чем это выглядело.

– Что стряслось?

– Сэр, Рассказчик хорошо зарабатывает.

Клеман лишь кивнул, ожидая продолжения.

– Я посчитал. В среднем, зарплата судмедэксперта в полицейских участках Лондона – от пятидесяти до семидесяти тысяч фунтов стерлингов в год. Мы сперва думали на патологоанатомов, затем предположили, что он может знать основы криминалистики, чтобы быть на шаг впереди и не оставить специалистам существенных следов… Наш участок платит судмедэкспертам шестьдесят шесть.

Клеман смотрел на Дарио, тот боялся даже шевелиться и не отрывал взгляда от пола. Рассказчик точно не студент и не простой медик, и даже не патологоанатом, пусть и им платят больше. И узнавал он новости расследования прежде, чем они попадали на публику.

Дарио знал, что доказательств недостаточно, но мысль не покидала его, он должен был поделиться соображениями.

– Ты думаешь, он у нас? – на тон тише спросил Клеман.

Он даже невольно наклонился к столу.

– Да, сэр, – выдавил Дарио утвердительно. – Я думаю, убийца может быть в участке.

Он не сказал «чувствую», за чувство и чутье обыкновенно он получал в ответ саркастическое замечание – и заставлял себя отвыкать использовать это слово.

Клеман почесал бороду, несколько секунд молчал, затем сделал глубокий вдох и произнес:

– Уведоми Марса, больше никого. Присматривайся ко всем. Что-то увидишь – сразу докладывай мне.

– Да, сэр.

Дарио поспешил выйти – чтобы найти Марса.

Приветствую вас, доктор Уилсон!

Сочту за честь быть полезным любым возможным способом.

В эту субботу я как раз буду в Лондоне, с лекцией в Лондонской библиотеке. Я прилетаю из Балтимора накануне, поэтому очно встретиться до лекции не получится.

Если вопрос срочный, свяжитесь со мной в течение этих дней по телефону, я обязательно найду время. И буду рад видеть вас на лекции по жестоким богам и мифо-поэтической традиции коллективного бессознательного.

P.S.: Ваша недавняя публикация о совокупной формуле критического уровня логических патологий как необходимого и достаточного условия для первого опыта акта насилия, на мой взгляд, недооценена, и имеет большие перспективы.

С наилучшими пожеланиями,

доктор Лукас Гаштольд.

– Кто хочет слушать беседу психиатров по громкой связи? – спросил Уилсон – который только что прочел ответное письмо доктора Гаштольда.

– В архиве у Эда будет тихо, – подсказала Ханна.

Уилсон взял телефон в руку, еще раз огляделся, но не различил должного энтузиазма у детективов. Дарио, проходивший мимо от кабинета начальника, бросил на него взгляд – как будто бы виноватый.

– Запись в любом случае сделаю, – молвил доктор Уилсон, поднимаясь с места за компьютером.

Марс был на регулярном обходе – по раздаче волшебных пинков, – и возвращался в офис, когда ему на пути попался Дарио – без свойственной ему белозубой улыбки, застывший в растерянности у мужского туалета.

– Вид такой, как будто провинился, – раскусил его Марс. – Говори.

– Рассказчик может быть в нашем участке, – сказал Дарио тихо. – Клеман сказал доложить вам…

Дарио не из тех, кто устраивает розыгрыши на такие темы… Марс еле сдержался, чтобы не рявкнуть.

– Час от часу не легче. Аргументы?

– Зарплата… Позволяющая купить дополнительные инструменты и маскировку. Криминалистическая экспертиза. И…

Дарио замялся, запнулся, сообразил, что как бы он ни хотел не подставлять под подозрение Уилсона, у него не выходит.

– Да договаривай уже, – взмолился Марс. – Ты один, видимо, еще боишься говорить что думаешь, остальные уже не стесняются!

– Доктор Уилсон сказал, что Рассказчик ищет обратную связь. Что если он получит ее, – Дарио набрал воздуха в грудь, – он быстро убьет снова. Так и случилось… Но мы не выпускали детали следствия прессе. Значит, это был кто-то из нас.

Дарио испугала реакция Марса – и неотвратимость последствий высказывания вслух своих умозаключений.

– Но это всего лишь теория, – с тщетной надеждой протянул он, – у нас нет доказательств, и потом, доктор Уилсон мог ошибаться…

«Доктор Уилсон ошибается – плохо, – думал Марс, – доктор Уилсон не ошибается – еще хуже…»

– Значит, крыса… Допустим. Из нас – из полиции? Из офиса? – рассуждал он. – Хирург, патологоанатом, полицейский. Что из этого оставляем?

– Судебный медик, – Дарио выдавливал из себя по слову. – Но сперва я проверю все участки – чтобы убедиться, что убийца не у нас.

Марс смотрел на него пристально. Затем похлопал Дарио по плечу.

– Проверяй всех. Обидятся – их дело.

Детективу-сержанту Марсу, в отличие от бледного, нервно поправляющего узел галстука Дарио, не составило труда нацепить маску равнодушия – и войти в офис с оптимистичным вопросительным возгласом о том, как у них дела – и как дела у преступников, сукиных детей.

Бен как раз вернулся с отчетом по ботаническому саду. Камеры на входе и у одной из беседок засекли англичанина в плаще и в кепи – который около четверти часа провел у ливанского кедра. На изображении не было видно, что именно он делал, но портрет преступника – шести футов ростом и среднего телосложения – соответствовал следам подошв от ботинок для хайкинга одиннадцатого размера в лесу Элмстед.

Тем временем, в архиве доктор Уилсон разговаривал по громкой связи с доктором Лукасом Гаштольдом, Эд притих и слушал, а Ханна делала пометки в блокноте.

– Убийцы подобного типа отождествляют себя с авторами из прошлых эпох и называют себя последователями, – вещал балтиморский психиатр. – Однако не достаточно одного совпадения, чтобы делать какие-то выводы.

Гаштольд уже успел поинтересоваться, насколько точно воспроизведена картина, не забыл уточнить, что панно с иллюстрацией новеллы из «Декамерона» делали подмастерья, а не сам флорентийский мастер.

– Картина считалась жестокой даже по меркам современников Боттичелли. Утверждать что-то о целях преступника я не смею, потому что фактура действия и modus operandi не полностью соответствуют Флорентийскому монстру и тем, кто пытался ему подражать.

У Уилсона было ощущение, что Гаштольд их путает – потому что все его логические заключения сводились к тому, что это вовсе не художник – и работа, место преступления, всего лишь ссылка.

– Боюсь, что не могу пока сказать больше, – молвил голос из трубки.

– Спасибо, доктор Гаштольд. Я с вами согласен, наша задача делать обоснованные выводы, и потому альтернативное мнение сейчас единственный способ выявить видимые факты и отделить их от домыслов и проекций.

– Буду рад продолжить беседу в субботу. Вы придете?

Уилсон не был уверен – потому что его распорядок дня более от него не зависел. Полицейский сам себе не принадлежит – если поблизости преступник, который чихал на конец смены и расписание.

– Постараюсь. В любом случае, встреча состоится. Когда вы возвращаетесь в Балтимор?

– Зависит от обстоятельств. У меня много знакомых, которых надо повидать, это гастроли.

Доктор Гаштольд рассмеялся, смех у него был мелодичный – как у профессионального актера, любимца публики, артиста, способного сыграть все на свете роли.

– Если что-либо еще вдруг придет на ум, обязательно говорите, – подытожил Уилсон. – «Мыслить, как преступник» у нас не так модно, но ученые, как и художники, делятся опытом и подглядывают друг у друга полезные приемы.

Далее последовал церемониал благодарностей и прощания.

Когда Уилсон завершил вызов, Эд спросил:

– Я смогу поехать на лекцию с вами? Я мог бы представить ему свои… – он зашуршал бумагами.

– Да, конечно. Вдвоем мы извлечем из него вдвое больше пользы.

Уилсон не стал говорить, что Гаштольд извлечет еще больше пользы из них обоих.

12. Продолжение

– Доктор Уилсон! Доброе утро.

Уилсон сунул руки под кран перед зеркалом, в отражении в отворившейся двери в помещение туалета появился Харт.

– Утро.

Уилсон не мог не заметить интересную цепочку ассоциативного ряда в своей голове – от имени Харта к сердцу8, а следом к делу с панно Боттичелли и только потом – к трупу.

Походка у Харта пружинистая и легкая, он ступает почти неслышно. Он направлялся к писсуарам, Уилсон еще мыл руки. Когда психиатр шел на выход, судмедэксперт уже подходил к раковине и включал воду.

Уилсон ощутил спиной, как Харт обернулся.

– Мы наедине…

Доктор Уилсон остановился, Харт продолжил с руками под краном:

– …в замкнутом пространстве, а вы даже не воспользовались этим, чтобы что-нибудь выведать у судмедэксперта раньше других.

Вчерашний отчет задержали, труп сперва хотели направить в участок, в ведомстве которого находился лес. Подробности детективам обещали рассказать только на следующий день, утром.

Уилсон фыркнул, улыбнулся, повернул голову.

– А что, так можно было?

Харт был очарователен со своей заговорщической ухмылкой, с поднятыми бровями. Уилсон развернулся и подошел ближе.

– Угадывать не посмею. Расскажите.

Теперь Харт выключил воду, подступил к нему, с мокрыми ладонями, почти упираясь своим плечом в левое плечо психиатра, наклонился к уху и понизил голос.

– Сердце, найденное собаками, не принадлежит жертве. Анализ ДНК пока не готов… Но скоро сообщат о новом убийстве.

Уилсон открыл рот в изумлении, догадки ударялись друг о друга и о превышающие их количеством вопросы в черепной коробке. Он невольно повернул голову к Харту.

– Он не закончил картину, – Уилсон пересилил себя и выдавил ответную реплику. – Сердце свежее?

Взгляд глаза в глаза на близком расстоянии Уилсона не смутил. Харт медленно опустил и поднял веки в знак согласия.

– А вот труп будет свежим недолго, – молвил он. – Предскажу, что снова на природе. Рассказчик хотя бы убивает в жилых домах, не надо ходить по утренней грязи.

– Преступлений против природы он не делает, – задумчиво выговорил Уилсон. – То есть новое тело найдут скоро? И убийство уже произошло, потому что сердце уже есть…

Резонанс от голоса – и тепло.

Харт вновь выразительно моргнул вместо ответа.

– Удачи, доктор Уилсон.

Он проскользнул мимо, чтобы взять бумажное полотенце, едва заметно задев Уилсона плечом по груди.

– Спасибо.

Харт смотрел на него из отражения, пока он не вышел за дверь.

В морг к судмедэкспертам команда детективов так и не попала – потому что их вскоре вызвали на место преступления, в тот же лес Элмстед. Бегун на утренней тренировке обнаружил труп – замершего в неестественно неустойчивой позе склоненного мужчину в старомодном костюме, с красным плащом, в одеянии благородного всадника.

Клеман уже слышать не мог имени Боттичелли, Марс уже был ко всему готов. Уилсон шел почти вровень с ними – насколько позволяла ширина грунтовой тропы.

Доктор Ллевелин и Харт были на месте.

– Что тут у вас? – бодро, но с оттенками злой иронии, спросил Клеман.

– Тело тяжело анализировать, – развела руками Кэролайн, – но очевидно, что он был бальзамирован, чтобы сохранить форму – введением фиксирующего раствора в сосудистое русло. Одежда закреплена булавками, центр тяжести смещен – и при неосторожном осмотре есть риск его повредить.

– И я не удивлюсь, если под одеждой будет разрез от извлечения сердца, – добавил Харт.

– После экспертизы смогу сказать больше, – резюмировала доктор Ллевелин.

Клеман глядел на Харта и на Уилсона не вопросительно, а строго – и будто бы думал о чем-то своем.

– Лес же небольшой, – возмутился Марс. – Где был патруль? Черт знает что. Злые умы! Ну и о чем это?

– Продолжение панно, – отозвался Уилсон.

– Сколько времени потребовалось, чтобы его вот так зафиксировать?

Психиатр, как и в прошлый раз, обходил сцену по дуге, пытаясь найти все детали.

– Одежду на заказ шили? – не унимался Марс. – По ателье и костюмерным распространить.

– Обыкновенное бальзамирование, – терпеливо отвечала Клеману Ллевелин, – с последовательной обработкой, пропиткой бальзамирующим раствором из глицерина, уксусно-кислого калия, уксусно-кислого натрия, воды и вспомогательных веществ длится от месяца до двух. Причем не сохраняется естественный цвет кожных покровов и органов. Здесь же срочные меры, вероятно, не направленные на долговременное действие – за десять-двенадцать часов.

Харт стоял у трупа за затылком и что-то щупал пинцетом в волосах.

– Я вижу выпуклость на затылке, – сказал он. – Вдоль позвоночника шест – как делают ритуальные службы, чтобы на похоронах усопшие были как живые.

Доктор Ллевелин в согласии кивнула.

– Когда будут переносить труп, будет яснее, но пока вижу, что стопы неестественно прочно стоят на месте.

– Закрепили? – спросил Клеман.

Марс заворчал.

– Таксидермист и художник. Десять-двенадцать часов?! Он готовил его заранее? Он полночи возился с ним, и его опять никто не видел. По всем собачникам одно и то же, вечером ходят только собачники.

На его вопросы ответил Бен Финли, подоспевший, чтобы поделиться сведениями.

– Следы от тележки обрываются следами автомобиля, обувь та же, на этот раз не на руках. По протекторам это что-то большое, наподобие вэна, модель уже ищем.

– Почему этот лес? Почему не Сандридж-парк рядом? Он больше.

– Быстрее найти труп, – вздохнул Уилсон.

Марс возразил:

– Вот все трупы прячут, а эти наоборот.

– Очевидно, что и Рассказчик, и Художник умеют убивать скрытно, – подал голос Харт, – и если бы они хотели, их трупы бы никогда не нашли.

Клеман схватился бы за голову – если бы не навык железного самообладания.

– То есть у этого тоже медицинская экспертиза, извлеченное по-хирургически сердце, и еще и экспертиза сотрудника похоронного бюро, специалиста по бальзамированию, – мрачно рассуждал он. – Опять не по личным мотивам. Опять ради искусства. Доктор Уилсон, это может быть состояние аффекта – фанатичная преданность художнику?

Уилсона, в отличие от его коллег, редко коробило некорректное использование психологических терминов или основанные на популярной психологии суждения.

– Аффект должен иметь триггер, какой-то повод для действия, – перечислял он, – аффект длится столько, сколько психика может потратить ресурсов на гипервозбуждение. В СМИ за последние недели не было ничего про Боттичелли и итальянских художников.

Предположить, что просто так вспоминать о флорентийском художнике в Лондоне никто не стал бы, было естественным. Однако в новостном пространстве про Боттичелли, действительно, не упоминали.

Остается напомнить о нем самостоятельно.

– Фанатичная преданность – может быть, – продолжал доктор Уилсон. – В том, как воссоздается картина. Если он это делает без инфоповода, то это напоминание. О Боттичелли. Или о себе. Кому выгодно напоминать про Боттичелли?

Клеман переглянулся с Марсом.

– Ценителям? Профессорам. Коллекционерам искусства.

– И их пиарщикам, – добавил Марс, а затем повернулся к приблизившейся Ханне. – Найти всех, кто торгует репродукциями и всех, кто как-то торгует искусством. Может быть наемник.

Харт вздохнул.

– Страшнее будет, если это какой-нибудь среднестатистический человек, посетитель музея, возможно, врач – абсолютно нормальный, хорошо общающийся с коллегами и способный убивать без следа.

– Прятал бы трупы получше, нам бы было меньше работы, – рассмеялась доктор Ллевелин.

Харт подхватил и тоже рассмеялся.

– Нормальный… – хмыкнул Уилсон. – Или он до этого убивал и ничего в его жизни не изменилось, и тогда он, действительно, будет выглядеть нормальным, или он вдруг начал убивать из-за чего-то, и тогда будет противоречие в его поведении, которое его выдаст.

– Как с педофилами, – скривился Марс. – На вид хороший человек, никто бы не подумал – а внутри дерьмо.

На фразе про противоречие Клеман вновь переглянулся с Марсом.

– Рабочая гипотеза ясна? Продолжаем работу, – скомандовал тот и отошел от места преступления.

На расстоянии нескольких шагов Марс замедлился – чтобы детектив-инспектор с ним поравнялся.

– Дарио уже сообщил тебе? – вполголоса спросил догнавший его Клеман.

Марс невесело покачал головой.

– Ищущий внимания полицейский судмедэксперт… Хуже не придумать. Дарио проверяет по участкам в Ист-Энде, кто имел доступ к материалам, – он пожал плечами. – И почему нам достается разгребать за всеми, просто потому что у нас это лучше получается?

Клеман засопел – в солидарности. Марс сам ответил на свой вопрос.

– Какова, по-твоему, вероятность?

«Дело, действительно, досталось нам, – думал он. – У кого Рассказчик – как же достала уже эта кличка – может искать обратной связи, если не у нас?»

– Кому это надо? Психи ненормальные… Док, конечно, первый в списке, но он не псих. А вот его мнение Рассказчику бы понравилось. А мы с тобой болваны, и его искусство не понимаем – и не оценим.

Марс изобразил жестом кавычки. Клеман нахмурился еще больше.

– Почему первый в списке? Если его мнение Рассказчику бы понравилось… Сам убивает и сам рассказывает?

– Это мысли вслух. Первый в списке, потому что мыслит так же. Философ, появился у нас недавно. Конечно же я так не думаю, я рассуждаю.

Марс на несколько секунд замолчал. Предположить, что доктор Уилсон пособничает преступнику, было немыслимо – а вот то, что его речи кому-то услаждают слух, было вполне вероятно.

– Если Рассказчик его поклонник, то не первый такой яростный. Ты знаешь, почему его к нам отправили?

Клеман знал. Как и знал причину, по которой доктор Уилсон после многообещающего начала карьеры врачом-психиатром в лечебнице Бродмур вернулся в родной колледж в качестве преподавателя и зациклился на серийниках – пытаясь описать причины, толкающие людей убивать.

Уилсон был одной из таких причин – пусть и отрицал это. Люди, меняющие мышление, влияющие на умы своими философскими теориями, дают – и забирают – надежду, а преступники становятся одержимыми – как идеями, так и людьми.

Клеман никому не пожелал бы оказаться на месте Уилсона – потому что предположил, что немного людей, пережившие то, что пережил доктор Уилсон, не начнут убивать – пусть даже из-за мести.

Уилсон выглядит здоровым и вовсе не одержимым – и Рассказчика с Художником ловит наравне со всеми не для того, чтобы потом выложить из их кишок очередную инсталляцию…

Они их поймают и посадят – или отправят в тот же Бродмур. И все у них получится – потому что они будут продолжать и не остановятся, пока не получится.

13. Жизнь

Уилсона уже тошнило от мятного чая – который ему посоветовал Марс от тошноты. Колокольчик над дверью кофейни на Леман-стрит с тремя столиками – за которыми обыкновенно никто не сидел, потому что у полицейских нет на это времени – прозвенел, Уилсон уже шел к прилавку и становился в очередь.

– Доктор Уилсон. Нуждаюсь в вашей помощи.