Калифорния на Амуре бесплатное чтение

© текст АНОНИМYС

© ИП Воробьёв В. А.

© ООО ИД «СОЮЗ»

Глава первая. Жандарм и дипломат

23 июля 1885 года, утром, однако не так, чтобы очень ранним, а соответственно приличиям и служебному распорядку, то есть часов около девяти, из Главного дома Нижегородской ярмарки вышли два человека, или, точнее сказать, два служащих городского жандармского управления. Первый, повыше и более изящного сложения, был жандармский вахмистр Песцов, вторым шел унтер-офицер Огольцев. Оба были одеты в полную форму: при синих мундирах, той же расцветки фуражках, белых портупеях и красных аксельбантах, что, с точки зрения обывателя, делало их похожими друг на друга, как родные, или, по меньшей мере, двоюродные братья. Впрочем, человек опытный прекрасно умел различить детали и видел, что на погонах у вахмистра располагается широкий фельдфебельский галун, а подчиненный его может похвастаться лишь двумя узкими полосками, не говоря уже о таких очевидных вещах, как белый воротничок старшего по званию и белые же перчатки, каковых не было и быть не могло у нижнего чина. Кроме того, Песцов имел изящные, почти офицерские усики, а подносье унтера украшали два толстых пшеничных колоса, производивших необычайное по силе впечатление на женское население Канавинской слободы – как крестьянского, так и мещанского сословий. В остальном же, действительно, бравых служак трудно было отличить друг от друга, если только не иметь в виду чина и получаемого соответственно чину денежного содержания.

Так или иначе, оба жандарма всем своим видом являли наглядный символ благонадежности и отваги, каковой символ справедливо было бы отнести ко всему Отдельному корпусу жандармов, а не только к нижегородскому его управлению.

Главный ярмарочный дом, из которого сейчас вылупились на свет Божий оба жандарма, был зданием во всех отношениях замечательным – не так, впрочем, по архитектуре, как по содержанию. Николай Михайлович Баранов – нижегородский военный губернатор и изобретатель винтовки своего имени – с присущим ему изяществом и глубоким постижением самой сути предмета называл Главный дом «административным сердцем ярмарки». Это была чистая правда, тем более удивительная, что исходила она из уст человека, облеченного весьма значительной властью, а от таких людей рядовые обыватели, как правило, не ждут ничего, кроме головокружительного по силе вранья.

На время ярмарки, то есть с 15 июля по 25 августа каждого года в Главный дом непременным порядком переселялся сам нижегородский губернатор и вся его администрация. Здесь же получало временное пристанище и местное жандармское управление – гнездо законности и бдительности, коего вышеуказанные птенцы Песцов и Огольцев явились сейчас во всей своей красе на Главной площади.

Отсюда шагом хоть и не вполне парадным, но все же весьма внушительным, вахмистр и унтер-офицер проследовали в сторону торговых рядов Гостиного двора, окруженных Обводным каналом, созданным по проекту архитектора и строителя Августина Бетанкура. Означенный Бетанкур родился в Испании, но позже благоразумно признал выгоды и преимущества русской жизни и перешел в службу Российской империи, своим примером показав любознательным потомкам, что, хотя многие и стремятся уехать из богоспасаемого нашего отечества, никому не заказан также и въезд в него – со всеми истекающими отсюда последствиями.

Впрочем, до самих рядов Гостиного двора, которых в пределах Обводного канала насчитывалось двенадцать, жандармы не дошли, а двинулись вдоль по Царской улице в сторону Канавинской или, иначе, Кунавинской слободы. Если бы, однако, они все же направились бы через торговые ряды в сторону Спасского собора и далее, то увидели бы много интересного, вплоть до печально известной Самокатной площади, славной своими монументальными каруселями, называемыми местной публикой самокатами, и румяными барышнями легкого поведения, которые в любую погоду кокетливо на этих самокатах вращаются, заманивая в любовные тенета сладострастное мужское сословие. В сем двусмысленном районе праздные гости ярмарки обычно предавались развлечениям и безудержному разврату, каковой не исчерпывался совместным с барышнями посещением номеров, а простирался много дальше – вплоть до играемых тут же театральных представлений.

Правду сказать, на Самокатной площади ни полиция, ни тем более жандармы обычно не показывались, чтобы попусту не портить почтеннейшей публике праздничного настроения.

– Должно же где-то быть для людей и отдохновение сердца, – глубокомысленно замечал вахмистр Песцов, если вдруг в откровенных беседах возникало недоумение, отчего на Самокатах нет совсем никакой полиции и даже намека на нее, при том, что дела там иной раз творятся не только беззаконные, но и страшные – грабежи, отравления, убийства, взаимное лупцевание и прочие мерзости русской жизни, которые позже уроженец Нижнего Новгорода босяцкий писатель Максим Горький метко назовет свинцовыми.

Ну и, кроме того, порядок на Самокатах лучше любой полиции блюла здешняя публика, в первую очередь трактирщики, под недреманным оком и сильной рукой которых тут и происходило все вышеописанное веселье, не говоря уже о вещах более кардинальных, на которые, пожалуй, человеку непривычному, штатскому, и смотреть нежелательно.

Но, как уже говорилось, жандармы отправились в сторону Канавинской слободы, где во время ярмарки размещались иногородние и иностранные гости, которых тут оказывалось немало, включая даже и американцев, ежегодно закупавших здесь до миллиона аршин холста.

Оставив по левую руку затон Оки, вахмистр и унтер прошли до конца Царской улицы и вышли к Канавинской слободе, где располагалось множество гостиниц и постоялых дворов, самой разной, в том числе и весьма средней руки; некоторые не имели даже собственного имени, а на фасадах писалось лишь скромное «Гостиница и номера». Изобилие такого рода подворий объяснялось тем, что в страдные дни ярмарки город принимал в качестве гостей до трехсот тысяч человек – в то время, как собственного населения насчитывалось в нем немногим более двадцати тысяч.

В одну из таких безымянных гостиниц и зашли сейчас жандармы, и по суровому их виду вдруг сделалось совершенно ясно, что явились они сюда не из праздности, а по срочному государственному делу.

Справедливости ради стоит сказать, что Ганцзалину город не понравился сразу.

– Кругом одно жулье, – китаец с превеликим неодобрением выглядывал из гостиничного окна на улицу, пока Нестор Васильевич Загорский брился, стоя перед трюмо над тазиком мыльной воды. – Ворюги в этом Нижнем живут, сволота всякая! Аферисты, пройдохи и проходимцы, прохвосты и протобестии, помяните мое слово.

Не переставая бриться, господин заметил, что помощника его можно использовать в качестве ходячего словаря бранных слов. А впрочем, любопытно было бы узнать, что навело Ганцзалина на столь мизантропические мысли?

– Все, – категорично отвечал китаец, – все абсолютно. Помните, сколько нам стоил вчерашний ужин в тутошней богоспасаемой ресторации? Да за такие цены небесный огонь должен сойти на землю и испепелить к чертовой матери все городские трактиры. А здешние так называемые Китайские ряды? Никакими китайцами там даже и не пахнет. В каждой лавке – родимые русские рожи. Больше того скажу – китайских товаров там тоже нет, одна отечественная мануфактура, то есть те же рожи, но только в профиль!

– Тэ́мпора мута́нтур, эт нос мута́мур ин и́ллис, – хладнокровно прокомментировал Нестор Васильевич патетическую речь своего помощника. – Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними. Когда-то здесь в Китайских рядах действительно торговали китайским чаем. Больше того скажу – это был главный товар здешней ярмарки. Однако в начале шестидесятых торговля чаем в Нижнем начала угасать.

– Что – все разворовали? – осведомился Ганцзалин, свирепо раздувая ноздри.

Нет, просто в шестьдесят девятом году открылся Суэцкий канал, и китайский чай стали ввозить не из Кяхты, как раньше, а морем. После чего по России он стал расходиться, минуя Нижний. Отсюда и угасание Китайских рядов, и превращение их в русские.

– Ну, хорошо, – согласился помощник, – Бог с ним, с чаем. Но что вообще творится на этой ярмарке? Пьяные орут, карманники шныряют, непотребные женщины хватают за разные места верноподданных его императорского величества…

– А кой черт понес тебя на Самокатную площадь? – пожал плечами Загорский. – Погулял бы лучше по торговым рядам, в крайнем случае, заглянул бы в Спасский собор, привел в порядок душу и мысли.

– Что мне Спасский собор, – несколько заносчиво заявил китаец, – я хотел узнать жизнь народную.

– И что же – узнал?

Ганцзалин хмуро кивнул: узнал даже ближе, чем рассчитывал. И на общем фоне народных безобразий больше всего поразил его гостиничный коридорный, который при вселении с необыкновенным нахальством потребовал от Ганцзалина чаевых.

– «Пожалуйте от щедрот ваших на спасение души», – пискливо передразнил помощник незадачливого коридорного.

Нестор Васильевич слегка нахмурился, хотя бриться не перестал.

– Надеюсь, ты дал ему что-то?

Ганцзалин отвечал, что в Китае он бы с большим удовольствием дал наглому попрошайке в морду. Но здесь Россия, здесь другие порядки, здесь раздолье всяким жуликам и побирушкам. Он все это понимает, а потому, движимый гуманностью-жэнь и ритуалом-ли, дал-таки коридорному на чай две копейки. Тот был, кажется, не очень доволен, однако Ганцзалин не стал входить в детали и просто выставил его из номера.

– Ну, как не стыдно, надо было дать хотя бы гривенник, – укорил его господин.

– Гривенник? – возмутился китаец. – Проще удавить его собственными руками! Между нами говоря, он и на две копейки не наработал. Не те у нас доходы, чтобы деньгами бросаться направо и налево…

Он хотел добавить что-то еще, но Нестор Васильевич внезапно прервал его, подняв указательный палец. Несколько секунд он прислушивался к чему-то, потом покачал головой.

– Что? – спросил помощник, с подозрением глядя на него.

– Ты слышишь?

– Ничего я не слышу, – проворчал китаец сердито.

– Я тоже, – кивнул господин. – Это-то и странно. Какие-то люди остановились возле нашей двери, но почему-то не стучат в нее.

– Наверняка грабители, – заявил Ганцзалин решительно, – пришли нас обворовать, зарезать и расчленить.

– Уж и расчленить? – усомнился господин.

– Именно расчленить, – настаивал китаец, – чего еще и ждать от здешней публики? Обокрасть, убить и расчленить – вот все, на что они способны. С другой стороны, хоть какое-то для нас развлечение…

Как бы в ответ на его слова в дверь постучали. Стук был решительным, волевым, в некотором смысле даже начальственным.

– На грабителей не похоже, – покачал головой Нестор Васильевич, хладнокровно заканчивая бритье.

Ганцзалин подошел к двери и спросил, не отпирая ее.

– Кто там?

– Откройте, полиция, – после небольшой паузы отвечали снаружи.

– Точно, грабители, – с удовольствием заметил китаец. – Уже и запугивать начали. Я эту публику знаю. Попробуете открыть – мигом прирежут, только рожки да вошки останутся.

Не убоявшись, однако, печальных перспектив, обещанных помощником, Загорский кивнул помощнику. Тот повернул торчавший в замке ключ и отпер двери. На пороге стояли два жандарма: первым был вахмистр Песцов, за спиной его маячил унтер-офицер Огольцев.

– Его высокоблагородие господин надворный советник Загорский? – строго осведомился Песцов, глядя на Загорского поверх Ганцзалина.

– Точно так, – отвечал Нестор Васильевич, с любопытством разглядывая вахмистра.

– Здравия желаю, – проговорил тот, прикладывая два пальца к фуражке. – Жандармский вахмистр Песцов. Извольте, ваше высокоблагородие, следовать за мной.

– Изволю, – согласился Загорский, – только для начала скажите, куда и зачем.

Песцов отвечал, что согласно данному приказу, он должен препроводить его высокоблагородие в городское жандармское управление, а вот зачем – этого он знать не может, это господину надворному советнику, надо думать, объяснят прямо в управлении.

Такая туманная формулировка слегка удивила Загорского и вызвала хмурое неудовольствие у его верного Ганцзалина.

– Грубияны, – пробурчал он по-китайски, – голову бы им оторвать, чтобы впредь понимали как разговаривать с вышестоящими.

Загорский посмотрел на помощника с укором и отвечал тоже по-китайски, что бедные жандармы всего только добросовестно выполняют свой долг, и нет никаких оснований для столь экстраординарных мер, как отворачивание головы.

Песцов, разумеется, не понял, о чем переговариваются Загорский с помощником, однако ориентировался на интонацию. Он слегка откашлялся, но решительной физиономии не переменил и проговорил тоже весьма определенно.

– Имеется строжайший приказ доставить господина Загорского в управление. Что же касается любых вопросов, отвечать на них не имею полномочий.

Нестор Васильевич только головой покачал.

– Вот как? – спросил он. – Строжайший приказ? Выходит, дело серьезное?

– Серьезнее некуда, – отвечал Песцов, и усики вахмистра необыкновенно строго шевельнулись под носом, свидетельствуя о непреклонности его намерений.

– Что ж, – вздохнул Загорский, – последуем пока любезному приглашению господина фельдфебеля, а там видно будет.

Заперев за собой номер и покинув гостиницу, Загорский и Ганцзалин двинулись в путь, ведомые жандармами. Впереди с важным видом человека, исполняющего государственное дело, шел Песцов, за ним Загорский, потом Ганцзалин – и замыкал небольшую процессию унтер-офицер Огольцев.

Спустя каких-нибудь пятнадцать минут они уже входили в Главный дом. Как уже говорилось, на время ярмарки жандармское управление переезжало из города и располагалось тут на втором этаже, в непосредственной близости от полицейской части.

– Как у вас тут все мило, по-родственному, – заметил Загорский. – Там полиция, тут жандармерия – прямо благорастворение воздухов какое-то, а не ярмарка.

Вахмистр ничего не ответил на это двусмысленное замечание, но лишь постучал кулаком в белой перчатке в дверь, на которой красовалась табличка с нечеловечески длинной надписью: «Помощник начальника Нижегородского жандармского управления штабс-ротмистр Назаров Н. Н.»

– Войдите, – раздался из-за двери суровый баритон.

Песцов, внезапно утративший всю свою решительность, усатой пиявкой проскользнул в кабинет. Дверь за ним закрылась, но спустя несколько мгновений снова открылась и изрыгнула на свет божий вахмистра.

– Прошу, – сказал он, сдвигаясь в сторону.

Загорский шагнул мимо него прямо в кабинет. За ним было направился и Ганцзалин, однако был остановлен недреманной, если так можно выразиться, рукой Песцова.

– Только господин надворный советник, – сказал тот внушительно. – Разговор сугубо конфиденциальный.

Остановленный столь внезапно и столь неделикатным образом китаец взглянул на вахмистра с яростью. Бедный жандарм, конечно, не подозревал, что прямо сейчас рискует остаться без руки, которой он столь уверенно держал Ганцзалина за плечо. На счастье, Нестор Васильевич кивнул помощнику и велел подождать его возле двери. Обиженный китаец небрежно сбросил со своего плеча руку вахмистра и хмуро уселся на стул, специально поставленный возле двери для ожидающих посетителей.

Дверь за Загорским закрылась, и он остался один на один с хозяином кабинета, загадочным штабс-капитаном Назаровым. Кабинет был совершенно обычный: большой письменный стол у окна, по обе стороны от стола – два гамбсовских стула с гнутыми ножками, металлический несгораемый шкаф для хранения документации и вещественных доказательств, и в дополнение ко всему какой-то вместительный сундук в углу для неизвестных надобностей.

Надо сказать, что надворный советник по службе регулярно оказывался в кабинетах Отдельного корпуса жандармов и напугать его тайной полицией было мудрено. Однако, как и всякий почти российский поданный, он имел не то, чтобы предубеждение перед ее деятельностью, но, скажем так, относился к жандармам без особенного дружелюбия. Признаем, иногда они этого вполне заслуживали – особенно, когда в административном пылу хватали вполне добропорядочных обывателей по одному только подозрению, пугая их при этом до смертной икоты.

Однако надворного советника Загорского трудно было отнести к простым обывателям и еще труднее было его напугать, поэтому сейчас он спокойно смотрел с высоты своего роста на русую макушку господина Назарова, который сидел за обширным столом, покрытым зеленым сукном, и при появлении посетителя не только не соизволил встать со стула, но даже и головы не поднял от бумаг, которые он, очевидно, тщательнейшим образом изучал. Впрочем, такая неопределенность продолжалась совсем недолго.

– Ну-с, господин надворный советник, отдаете ли вы себе отчет в том, по какой причине были вызваны в жандармское управление? – басовитый баритон штабс-ротмистра, казалось, поднимался вверх прямо от поверхности стола, как будто бы с Загорским ни с того ни с сего вдруг заговорила сама мебель. – И понимаете ли вы, чем именно может это вам грозить?

Странная улыбка скользнула по губам Загорского.

– Разумеется, понимаю, – отвечал он иронически. – Вызван я был сюда потому, что задолжал вам двенадцать щелчков за проигранную партию в штос, и грозит это мне тем, что эти самые щелчки я вам, хоть и с некоторым опозданием, но благополучно выдам.

– Вот черт, – проговорил Назаров, поднимая на Нестора Васильевича круглое румяное лицо, на котором хитро горели голубые глаза, – как же ты меня узнал после стольких лет, да еще не видя моей физиономии?

– Руки, – коротко отвечал Загорский. – У тебя, Николас, со времен кадетского корпуса на безымянном пальце левой руки остался небольшой ожог… После неудачного химического опыта, помнишь?

Назаров озадаченно осмотрел свою левую руку, засмеялся, встал из-за стола и заключил надворного советника в дружеские объятия.

– Хотел тебя разыграть, но, как всегда, неудачно, – сказал он. – Какими судьбами у нас в Нижнем?

Загорский коротко отвечал, что в Нижнем он проездом и едет кое-куда по личному делу.

– Знаю я твои дела, – пробурчал Николас, – его превосходительство господина тайного советника сопровождаешь. Вчера во второй половине дня в город явились.

– А если знаешь, чего же спрашиваешь? – парировал Нестор Васильевич. – И, кстати сказать, ты-то сам как оказался в Нижнем, да еще и в должности жандармского командира. Ты ведь, насколько я помню, в драгунах служил?

Назаров только руками развел: не сошлись характерами с начальством. Один раз не сошлись, второй – вот он на все плюнул, да и перешел в жандармы. Служба не слишком почетная, зато нужная государству, да и оплачивается недурно. Но, впрочем, что это они все о нем да о нем? Пусть лучше Нестор скажет, как ему самому служится. Он ведь, как известно, по дипломатическому направлению пошел. Служба, кажется, недурная, вот только опасная немного…

– Опасная? – удивился Загорский. – Что же в ней опасного, позволь узнать?

– Ну, как же, – отвечал штабс-ротмистр, – ни для кого не тайна. Не ровен час, друже, на встречу с Создателем отправят. Иде же несть ни болезней, ни печалей, ни воздыхания, но жизнь бесконечная.

Загорский удивился: кто же это его отправит-то и почему вдруг?

– Да уж найдутся добрые люди, отправят, – как-то многозначительно отвечал Николас. – Возьми хоть других дипломатов. Кто-то же отправил на тот свет Грибоедова, Куммерау, или вот, к примеру, Александра Бёрнса? Разве же они не погибли страшной смертью при исполнении своих дипломатических обязанностей?

– Ну, ты уже берешь крайности, эксцессы, – пожал плечами надворный советник. – Все это случилось во время войны, в краях суровых, диких: Афганистан, Иран, Турция – и все в том же роде.

– Ну, а Маргари́? – прищурился Назаров. – Тот самый, Август Раймонд? Он ведь, кажется, погиб не во время войны и не в Афганистане каком-нибудь, а как раз в твоем любимом Китае…

Надворный советник нахмурился.

– Во-первых, не Маргари́, а Ма́гэри, – сказал он. – Во-вторых, не могу понять, чего ты от меня добиваешься своими жуткими историями?

Назаров обезоруживающе улыбнулся: да ничего он не добивается, просто рад видеть старого друга, сделавшего к тому же прекрасную карьеру. Известного, между прочим, не только как отличный дипломат, но и как замечательный детектив. Вот только что, скажите, такому гениальному детективу делать в дипломатическом ведомстве? Ему бы в их жандармском корпусе врагов отечества ловить. Вот бы где он с его талантами развернулся! Да он у них через пять лет был бы не надворным советником, а целым генерал-майором, звался превосходительством, вся грудь в орденах, а там, чем черт не шутит, и сам сделался бы шефом жандармов – с его-то умом!

– Понятно, – сказал Загорский, несколько успокаиваясь, – с этого и надо было начинать. Так бы прямо и сказал без околичностей, что вербуешь в жандармы. Мне, между прочим, уже от вашего шефа генерала Оржевского передавали кое-какие предложения на этот счет.

– И что ты сказал? – прищурился Назаров.

– Сказал, что подумаю.

– И что надумал?

– Ничего. Мне и в дипломатах неплохо.

Штабс-ротмистр вздохнул и уселся обратно за стол. Вот пусть только Нестор не обижается, а как был он дураком, несмотря на весь свой ум, так дураком и остался. Что такое, в конце концов, дипломатия? Нынче здесь, завтра там, а то еще загонят в какую-нибудь Антарктиду – и соси там лапу, околевай на морозе…

– Нет у нас с Антарктидой дипломатических отношений, – прервал его Нестор Васильевич, – хотя бы потому, что это и не государство никакое, а гигантский кусок промороженной земли. С кем там дипломатические отношения налаживать – с пингвинами?

Назаров только руками развел. Насчет Антарктиды это он, конечно, фигурально выразился. Пусть не Антарктида, пусть Африка. Сошлют в какой-нибудь Тунис и прыгай там с голой задницей по пальмам купно с аборигенами до конца жизни.

Загорский заметил, что у Николаса несколько превратные представления о быте и развлечениях тунисцев. Так или иначе, переходить в жандармы он не намерен. И, более того, удивлен, что его пытаются переманить, используя для этой цели его дружеские чувства к Назарову. Засим, пожалуй, он откланивается: перед отъездом еще хотел сходить посмотреть ярмарку, а вечером покидает Нижний.

Назаров опустил глаза – было видно, что ему немного стыдно за разыгранное перед Загорским представление.

– Ну, прости, Нестор, прости, – проговорил он сокрушенно. – Сам понимаешь, человек я подневольный, что велели, то и делаю. Хотя, признаюсь, и сам был бы рад видеть тебя в наших рядах…

Надворный советник отмахнулся – ничего, не стоит разговоров. Впрочем, беседа их все равно была полезна: он узнал, что за ним присматривают подопечные господина Оржевского, все равно как за бомбистом каким-нибудь. Хотя, видит Бог, бомбист и революционер из него никуда не годный.

Назаров только было открыл рот, чтобы ответить на этот ехидный пассаж, как дверь растворилась без стука и на пороге возник вахмистр Песцов. Вид он имел взволнованный, а аккуратные каштановые усики вздыбились, как будто при виде землетрясения. Штабс-ротмистр перевел на него недовольный взгляд.

– Ну, – сказал он несколько раздраженно, – что еще стряслось?

Вахмистр опасливо покосился на Нестора Васильевича.

– Мне заткнуть уши? – иронически осведомился Загорский.

Штабс-ротмистр секунду мялся, потом все-таки велел подчиненному говорить смело: его высокоблагородие наш человек, его бояться нечего.

– Так что позвольте доложить – господина Забелина убили, – слегка откашлявшись, промолвил вахмистр.

Назаров с грохотом поднялся, на пол повалился стул, на котором он сидел. Он вышел из-за стола, буравил взглядом сжавшегося вахмистра.

– Как – убили? – рявкнул он. – Кто?!

– Острым предметом в бок, по видимости – ножом, – вытянувшись во фрунт, отвечал Песцов. – Прямо в доме у мещанина Шкодина, он там комнату снимал.

– Вот дьявол! – сказал Назаров. – Только этого для полного счастья нам и не хватало!

И в полном расстройстве уселся прямо на стол. Загорский с интересом следил за эволюциями его лица, на котором ярость быстро сменилась глубоким разочарованием.

– Позволь спросить, дорогой Николас, что за птица этот Забелин, что ты о нем так скорбишь? – осведомился Нестор Васильевич.

– Едем со мной, по дороге расскажу, – Назаров поднялся и решительно пошел к выходу. Загорский пожал плечами, встал со стула и двинулся следом. Последним кабинет покинул вахмистр Песцов.

Убийство случилось в той самой Канавинской слободе, каковая на время ярмарки делалась пристанищем для гостей города. Идти было недалеко, чуть более версты, однако, разумеется, штабс-ротмистр не пожелал бить ноги и вместе с Загорским поехал в слободу в служебном экипаже.

– Значит, я теперь уже ваш человек? – осведомился Нестор Васильевич у штабс-ротмистра, пока экипаж, покачиваясь на мягком рессорном ходу, нес их по Царской улице. – Ты, Николас, все-таки записал меня в жандармы помимо моей воли?

– Я записал, я и выпишу, – кратко отвечал Николас.

Загорский только улыбнулся на это. Ну, а все же, кто таков был покойный Забелин? Назаров отвечал, что Забелин был революционер, народоволец и, возможно, даже бомбист. Находился под негласным надзором полиции, совсем уже было изготовились они его брать, и на тебе – зарезали.

– Любопытно, – покачал головой Загорский. – Я полагал, что после убийства государя все революционные организации были разгромлены или самораспустились.

– Все да не все, – отвечал Назаров. – У этой гидры всё еще растут новые головы. Фамилию Лопатин ты, конечно, слышал? Он недавно вернулся в Россию, чтобы воскресить «Народную волю».

– Насколько я знаю, Лопатин арестован, – заметил надворный советник.

Николас кивнул: верно, арестован. Однако сколько таких лопатиных сейчас по всей Руси – известно ли ему это? И никому не известно – при том что они, безусловно, есть. Отдельный корпус жандармов ловит эту публику широким бреднем, но они, словно рыбешки, между пальцами ускользают. Вот недавно удалось выйти на Забелина, обрадовались – ан нет, кто-то его прикончил.

– Думаешь, товарищи по борьбе постарались? – спросил Загорский.

– Ничего пока не думаю, – угрюмо отвечал штабс-ротмистр. – Хочу для начала место убийства осмотреть.

Надворный советник кивнул головой: разумно. Сперва факты, а уж только затем – выводы.

Глава вторая. Революционные червонцы

Жилье мещанина Шкодина было обычным деревянным одноэтажным домом с голубыми наличниками на окнах и двускатной крышей. При входе их встречал средних лет жандармский унтер, таращил глаза от усердия.

– Где хозяин? – спросил Назаров, заходя в дом.

– В комнате у себя сидит, вашбродь, заперли, – отвечал жандарм. – Привести?

– Не надо, пусть ждет пока, – махнул рукой штабс-ротмистр.

Унтер провел начальство и Загорского через сени мимо кухни с беленой русской печкой прямо в горницу, которую Шкодин отвел жильцу.

Загорский быстрым взглядом окинул комнату. Стол с белой скатертью, кружевные занавески, расписной комод, в красном углу – иконы. Спас, слева от него Богородица, справа – Николай Угодник с лицом скорбным и недоверчивым. Деревянный пол покрыт длинным домотканым половиком, идущим через всю комнату. На вбитом прямо в стену железном крючке – подвешенные за ремень серые брюки. Два упавших стула: один – недалеко от входной двери, другой – у дальней стены. По правую руку от входа – большой открытый резной сундук, по левую руку, у окна – железная кровать, застеленная пестрым покрывалом. На кровати – раскинувший руки и застывший в страшной неподвижности труп в синей сорочке, с огромным кровавым пятном с правой стороны живота.

– Так и нашли, на кровати? – спросил Назаров.

– Так точно, – отрапортовал унтер.

– Кто нашел?

Как оказалось, труп был найден хозяином дома, мещанином Иваном Шкодиным, который самого убийства не застал, поскольку как раз отправился в мелочную лавку. Обнаружив покойника, Шкодин, по его словам, ни к чему не прикасался, а немедленно побежал за городовым. Прибывший на место городовой поставил в известность околоточного, от него о случившемся узнал и жандармский вахмистр Песцов. Поскольку убитый был лицом неблагонадежным и состоял под негласным надзором, бразды дознания немедленно взяли в свои руки доблестные жандармы, уголовный же сыск отстранили от участия в деле.

Несколько секунд штабс-ротмистр и надворный советник молча смотрели на убитого. Это был человек лет тридцати с небольшой бородкой и мягкими чертами лица, искаженными сейчас насильственной смертью, так что все лицо покойного смотрелось мученически, как будто перед тем, как убить, его еще и пытали.

– Что скажешь? – спросил Назаров у Загорского.

Тот пожал плечами.

– Да, собственно, ничего, кроме очевидного. Убийца левша: ударил ножом в печень, то есть бил левой рукой. Забелин его знал – сам впустил в комнату, спокойно сидел на кровати, удара не ожидал, а потому и сопротивления оказать не успел.

– Думаешь, не сопротивлялся? – усомнился Назаров.

– Вне всякого сомнения, – отвечал Загорский. – Ни на лице, ни на руках убитого ни ссадин, ни синяков. Кроме того…

Он наклонился к половику, отогнул край – стал виден прямоугольный кусок пола, более светлый, чем те места, где половика не было.

– Половик лежит, как лежал. Была бы драка, его непременно бы сдвинули.

Загорский опустил половик, выпрямился и продолжил.

– Очевидно, убитый убийцу знал, потому что в отсутствие хозяина впустил его в дом. Более того, с убийцей он был в хороших отношениях – на столе два стакана с вином, один почти пустой, другой – полный. Убийца от природы очень силен, но сейчас, вероятно, не в лучшей физической форме. Глаза, скорее всего, желтоватые, цвет кожи синюшный. Возможно, страдает метеоризмом.

Назаров посмотрел на него с удивлением: откуда Нестор может знать такие детали, особенно про метеоризм?

– Это просто, – отвечал Загорский. – Я полагаю, что убийца страдает циррозом печени, отсюда и желтоватые глаза, и синюшность кожи, и все остальное.

– Циррозом? – удивился штабс-ротмистр. – А до цирроза ты как доискался?

– Во-первых, один стакан из двух, стоящих на столе, наполовину пуст, другой полный. Скорее всего, именно полный стакан и есть стакан убийцы.

– Из чего ты это вывел? – полюбопытствовал Николас.

– Не стал бы хозяин наливать себе в стакан, если воздерживается от выпивки. Из полного стакана, забывшись, можно отхлебнуть, а из пустого – нет. Значит, не пил именно убийца. Идем дальше. По какой причине человек воздерживается от вина? Либо убеждения – например, он старовер, либо болезнь. Но религиозные убеждения трудно сочетаются с хладнокровным убийством. Следовательно, болезнь. Вино не показано при целом ряде заболеваний – к примеру, шизофрении, сердечных недомоганиях, циррозе печени. Я выбираю цирроз, и вот почему.

Надворный советник подошел к раскрытому сундуку. С левой стороны от него на полу темнело небольшое влажное пятно. Нестор Васильевич наклонился и осторожно коснулся пятна указательным пальцем. Потом поднес палец к носу, понюхал.

– Так я и думал – кровь, – кивнул он. – Это подтверждает мою версию.

Николас только руками развел.

– Помилуй, Нестор, – сказал он. – Ты, конечно, человек выдающийся, но все же будь любезен, объяснись. То, что ясно для тебя, совершенно непонятно для простого штабс-ротмистра вроде меня.

Загорский кивнул головой.

– Объясняю, – сказал он. – Забелин к сундуку не подходил, рядом с ним нет кровавых следов. Да и рана его слишком тяжелая, чтобы, получив ее, человек расхаживал по комнате. Следовательно, эта кровь явно принадлежит убийце. Кровотечения из носа – один из признаков цирроза.

– А если убитый просто расквасил ему нос во время драки?

– Никакой драки не было, – отвечал надворный советник.

– Из чего ты это вывел?

– Как я уже сказал, на руках Забелина нет никаких повреждений, которые непременно возникли бы, если бы он сцепился с убийцей. Кроме того, мы не видим следов драки в комнате.

Тут уже Назаров возмутился: как это – нет следов? А стулья на полу?

– Стулья – еще одно доказательство моей правоты, – отвечал Загорский. – Их обронили не в пылу борьбы, а случайно задев.

– И каким же образом это доказывает твою теорию про цирроз?

Нестор Васильевич улыбнулся. Николас, конечно, знает, что печень тесно связана с желчным пузырем. Больна печень – болен и желчный пузырь. Эти органы, помимо прочего, отвечают за ловкость перемещений в пространстве. Согласно китайской медицине, если человек вдруг начинает задевать и опрокидывать предметы вокруг, это первый признак поражения желчного пузыря.

– Черт знает, что за теория! – возмутился штабс-ротмистр. – А если человек неловкий, если он, наконец, просто тучный?

– Наш убийца никак не может быть тучным, – отвечал Загорский. – Взгляни на покойника. Он худощав.

– И что же?

– А то, что ударив Забелина, убийца забрызгал свой пиджак кровью. Идти в таком виде по улицам он не мог и потому надел пиджак покойника. А брюки, как видишь, остались висеть на гвозде. На тучного убийцу пиджак Забелина просто бы не налез.

– А куда он девал свой пиджак, окровавленный?

– Спрятал где-то в доме. Или, скорее, сунул в какой-то мешок и вынес. Вынес же он нож, не стал оставлять. Убийца, судя по всему, нам достался предусмотрительный.

Некоторое время Назаров ошеломленно молчал.

– Ну, предположим, что все так, как ты описал, – сказал он наконец. – Какая нам от этого польза? У меня тут на ярмарке сейчас двести тысяч приезжих, не говоря про нижегородцев – где и как я буду искать твоего худого левшу с циррозом печени?

Нестор Васильевич на это только плечами пожал: его дело – установить приметы убийцы, как с ними поступать – пусть господин жандарм сам решает. Впрочем, осмотр ведь не закончен, может быть, им удастся выяснить что-то еще, исследовав этот сундук, в котором, судя по всему, покойный держал что-то важное.

С этими словами надворный советник принялся за осмотр сундука. Сундук, впрочем, был совершенно пуст и, казалось бы, для осмотра не представлял никакого интереса. Однако Загорский, кажется, держался иного мнения.

– Чего ради здесь стоит пустой сундук? – задумчиво проговорил он.

Штабс-ротмистр пожал плечами: вероятно, это сундук хозяина. Может быть, постоялец им и вовсе не пользовался. На это надворный советник отвечал, что если бы сундуком не пользовались, он был бы закрыт на замок и в нем, скорее всего, лежала бы всякое тряпье. Однако он не закрыт и, более того – взломан…

И точно – на дужках сундука, куда вешался замок, были видны глубокие царапины, оставленные, вероятно, каким-то инструментом.

– Не каким-то, – поправил Назарова Загорский, – а обычным ломиком.

Николас кивнул и решил продемонстрировать дедукцию.

– Видимо, там лежало что-то такое, за чем и явился убийца, – глубокомысленно заявил он.

Загорский никак не отозвался на это мудрое замечание. Тщательнейшим образом исследовав сундук снаружи, он зачем-то вытащил из кармана носовой платок и провел им по пустым внутренностям сундука. Платок моментально перестал быть белым, но, похоже, Загорского это не сильно смутило.

– Ага, – сказал он, с интересом разглядывая платок, – кажется, что-то есть.

Он понюхал платок – один раз, потом еще и еще.

– Что ты там вынюхиваешь? – не выдержал Николас.

– Деньги, – коротко отвечал Загорский.

Штабс-ротмистр заметил, что деньги, как известно, не пахнут.

– Еще как пахнут, – отвечал надворный советник, – особенно, если недавно из типографии и краска свежая.

Назаров пожал плечами: ну, хорошо, пахнет деньгами, а где же сами деньги?

– Ты задаешь много преждевременных вопросов, – мягко укорил его Загорский. – Мы ведь еще даже толком не осмотрели тело.

Для осмотра был призван унтер-офицер, дежуривший в сенях. Под опытным руководством Загорского он обыскал труп. В заднем кармане брюк была обнаружены три десятирублевых купюры, немедленно перекочевавшие в руки Нестора Васильевича, который как-то незаметно взял все руководство следствием на себя.

– Прекрасная находка, – сказал Загорский, внимательно исследуя купюры. – Просто замечательная.

– Что тут замечательного? – недоуменно вопросил Назаров. – Не бог весть что – тридцать рублей.

– Нет, находка просто великолепная, – отвечал Загорский, не выпуская кредитных билетов из рук. – Убийца опустошил сундук, вытащил у Забелина бумажник с деньгами, но обыскивать как следует не стал – то ли торопился, то ли просто побрезговал. И на наше счастье, у покойника обнаружились три червонца.

Николас развел руками: он никак не мог взять в толк, что это за счастье такое – размером в тридцать рублей?

– Взгляни, – только и сказал надворный советник, протягивая ему одну купюру.

Жандарм повертел ее в руках, пожал плечами, понемногу приходя в раздражение: на что глядеть-то?

– Вот здесь, – сказал Загорский, – где извлечение из высочайшего манифеста о кредитных билетах. Слева внизу, пункт два.

Назаров почесал кончик носа, стал зачитывать вслух.

– «Кредитным билетам присвояется хождение по всей Империи наравне с серебряною монетой…»

– Бидетам, – перебил его надворный советник. – Не билетам, а бидетам. Вместо буквы «л» тут стоит «д».

Штабс-ротмистр поглядел на билет, на Загорского, снова на билет. Глаза его как-то странно загорелись.

– Хочешь сказать, червонцы фальшивые?

– Совершенно в этом уверен, – отвечал Нестор Васильевич, забирая у жандарма купюру. – Та же самая ошибка и на остальных червонцах. Билет образца тысяча восемьсот восемьдесят второго года, металлографская печать. Качество подделки очень высокое, это тебе не рисование и не двукратное копирование. Рискну предположить, что фальшивки производятся не кустарно, а типографским методом. Производятся и распространяются здесь, на подведомственной вашему управлению ярмарке. Если Забелин не просто имел при себе несколько фальшивых червонцев, а распространял их – а запах денег в сундуке говорит именно об этом, – представляешь, сколько таких червонцев разошлось уже по ярмарке? Надо отправить их в банк, пусть произведут экспертизу.

– Уже произвели, – мрачно проговорил Николас. – Вчера в Нижегородском купеческом банке при пересчете клерки обнаружили некоторое количество фальшивых червонцев. Та же история и в Александровском банке[1].

– Кто вносил деньги? – живо спросил Загорский.

Оказалось, деньги вносили разные купцы, при этом были там и фальшивые билеты, и настоящие, причем разного достоинства. Но фальшивыми оказались только червонцы. Сами купцы, разумеется, ни сном ни духом, деньги получали приказчики. Но от приказчиков тоже мало толку, через их руки столько проходит за день купюр, что упомнить, кто и когда платил, совершенно невозможно…

– Тем не менее, появился конец, за который можно ухватиться и распутывать это дело, – сказал Загорский. – Забелин, очевидно, был распространителем фальшивых билетов, хотя едва ли он действовал в одиночку.

– Зачем ему это, не понимаю? – пожал плечами Назаров.

– Ну, уж и не понимаешь, – усмехнулся Загорский. – Революционная – а тем более террористическая – деятельность требует денег. После убийства Александра Второго и разгона революционных организаций зарабатывать стало намного труднее. А господа борцы за народное счастье особенной щепетильностью не отличаются. Цель оправдывает средства – вот их девиз. Цель, как они полагают, у них высокая, так что средства годятся любые, в том числе и распространение фальшивых червонцев.

– Ты полагаешь, подпольная типография где-то тут, в Нижнем?

Нестор Васильевич покачал головой: не уверен. Скорее всего, Нижний – просто удобное место, чтобы быстро сбыть множество фальшивых купюр.

– Тогда откуда взялись эти купюры? – жандарм глядел на Загорского так, как будто тот заранее имел ответы на все возможные вопросы.

Надворный советник задумчиво почесал переносицу. Спустя мгновение лицо его просветлело.

– Вид на жительство, – проговорил Загорский. – У покойного должны быть документы, а там – место постоянного пребывания. Это может подсказать нам, откуда начинать поиски.

Назаров напомнил ему, что бумажник у Забелина украли, но надворный советник только головой покачал. Такие люди, как Забелин, не хранят документы в бумажнике – именно потому, что их легко украсть. Надо попробовать обыскать комнату более тщательно.

По приказу штаб-ротмистра жандармский унтер взялся за дело, засучив рукава, и спустя пять минут паспортная книжка Забелина отыскалась в запертом комоде.

Пятая графа, а именно «постоянное место жительства», сообщала, что мещанин Забелин Виктор Анатольевич приписан к станице Игнашиной Амурской области.

– Любопытно, – задумчиво сказал Загорский. – Впрочем, может быть, это ничего и не значит. Важнее сейчас понять, кто и почему мог убить Забелина. Если мы правы, и он распространял фальшивки, то убить его могли не другие революционеры, а его сообщники по преступному делу.

– С какой же стати им его убивать? – осведомился штабс-ротмистр.

– Скорее всего, фальшивомонетчики, которые курировали Забелина, заметили, что за ним следит полиция, – отвечал надворный советник. – Они посчитали, что это из-за фальшивых банкнот, испугались, что их раскроют и решили спрятать концы в воду. Забелин был убит, остатки фальшивых денег забрал убийца…

– О котором мы знаем только то, что у него, по твоему мнению, больная печень, – хмуро закончил Николас.

Отчаиваться рано, заметил на это Загорский, они ведь пока даже не допросили хозяина дома. Может быть, тот наведет их на какую-то мысль…

Штабс-ротмистр воспрял духом. И в самом деле, есть ведь хозяин дома, мещанин Шкодин. Как так вышло, что он ушел в лавку как раз, когда явился убийца – словно бы нарочно подгадал? Может быть, он-то и есть загадочный душегуб?

Нестор Васильевич покачал головой: едва ли. Во-первых, хозяин лавки подтвердит алиби Шкодина, во-вторых, зачем бы хозяину дома уносить пиджак убитого, наверняка у него довольно своей одежды.

Эти слова не очень понравились Назарову; он пробурчал, как было бы прекрасно, если бы убийцей оказался хозяин дома, тогда расследование пошло бы как по маслу.

Надворный советник на это только руками развел: увы, жизнь обычно идет совсем не так, как нам бы хотелось, это же самое касается и сыскного дела. Однако Шкодин, действительно, способен дать ответ на некоторые волнующие их вопросы.

Штабс-ротмистр велел унтеру привести в горницу хозяина дома. Это оказался полнотелый маленький человек с бегающими глазками.

– Подобную публику я знаю отлично, – тихонько сказал Загорскому Назаров. – Вот погляди, как я его сейчас вскрою за полминуты.

Нестор Васильевич подавил лукавую усмешку и кивнул – поступай как знаешь, ты здесь главный.

Николас развернул грудь, нахмурил брови, вперил белесый свой взгляд прямо в физиономию Шкодина и так держал с полминуты, никак не меняя грозного выражения лица. Несчастный мещанин моргнул глазами, потом начал явственно дрожать.

– Имя, фамилия?! – прогремел штабс-ротмистр, да так, что Шкодин от испуга слегка даже присел на подогнувшихся коленях.

– Ш-шкодин, – пробормотал он, – Иван Тимофеевич.

– Вот как, – зловеще протянул Назаров. – Тимофеевич, значит?!

Сказано это было так, как будто отчество Шкодина представляло собой отдельное преступление, по которому полагалось бы по меньшей мере полгода тюремного заключения, а то и чего посерьезнее.

– Знаешь ли, кто перед тобой? – Николас говорил сейчас совершенно в духе тех чиновников, которых рисуют в своих сатирах Гоголь и Салтыков-Щедрин. Взор его пылал огнем, брови хмурились, казалось, что из уст его вот-вот вырвется что-нибудь вроде: «Размозжу! По мостовой раскатаю! На колени!»

Похоже, что это театральное представление штабс-ротмистр разыгрывал перед подозреваемыми не единожды, и всякий раз оно имело успех – больший или меньший, в зависимости от того, кто именно перед ним стоял. Люди образованного сословия держались более мужественно, а кто попроще, возможно, и в обморок падали.

Впрочем, в этот раз слишком далеко спектакль не зашел. Не дожидаясь ответа Шкодина, Назаров обошел его вокруг и, склонившись к розовому уху, спросил зловеще:

– Где червонцы?!

– Ка-какие червонцы? – побледнел Шкодин.

– Фальшивые, – неожиданное ласково отвечал жандарм.

От избытка чистосердечия Шкодин даже прижал толстенькие ручки к груди.

– Ваше сиятельство, – заговорил он горячо, – ни сном ни духом ни о каких червонцах, ей же ей, в первый раз слышу!

Назаров встал прямо перед мещанином и несколько секунд глядел на него чрезвычайно пристально. Потом заговорил тихо, словно змея.

– В первый раз, значит? Может, будешь утверждать, что и Забелина не ты убил?!

И саркастически улыбнулся, как бы давая понять, что все хитрости и уловки злоехидного Шкодина, о нравственном облике которого ясно говорит уже сама его фамилия, известны ему наперед.

– Никак нет, – в ужасе просипел хозяин дома, – как Бог свят – не я.

Тут, видя, что допрос заходит в тупик, в дело решил вступить надворный советник.

– Скажите, голубчик, – сказал он ласково, всем своим видом являя человеческое участие и доброту, – а не знаете ли вы, кто мог совершить это ужасное преступление?

Ободренный его участливым тоном, злополучный Иван Тимофеевич немедленно повернул к Загорскому толстенькое лицо свое.

– Не могу знать, – отвечал он, – поскольку как раз и отсутствовал: ходил в мелочную лавку.

Нестор Васильевич понимающе покивал: в самом деле, ходить в мелочную лавку законом не запрещено и преступлением не является. А как долго снимал комнату покойный Забелин и посещал ли его кто-то за это время?

Оказалось, Забелин квартировал у Шкодина с самого начала ярмарки, то есть уже больше недели. Что же касается посетителей, то, очевидно, какие-то люди приходили. Правда, сам Шкодин их ни разу не видел, поскольку всякий раз перед приходом гостей квартирант просил его удалиться – погулять или сходить куда-то по делам.

– И вам это не показалось подозрительным? – осведомился Нестор Васильевич.

Шкодину, по его словам, это подозрительным не показалось. Платил Забелин за комнату исправно, человек был серьезный, тверёзый, забот с ним никаких не возникало – поэтому просьбу его удалиться ненадолго Шкодин всякий раз исполнял с охотою.

При этих словах физиономия штабс-ротмистра скислилась. Нет, тут мы ничего не добьемся, как бы говорила эта физиономия, надо браться за дело совсем с другого конца. Однако Загорский не обратил внимание на Назарова, он сейчас смотрел только на Шкодина.

– Итак, вы ни разу не видели гостей Забелина и разговоров их тоже не слышали? – уточнил надворный советник.

Шкодин ответил не сразу, а как-то странно замялся.

– Ну-ну? – подбодрил его надворный советник.

Выяснилось, что все-таки нет, что один разговор слышал-таки достойнейший Иван Тимофеевич. Точнее, не весь разговор, а отрывок из него. В тот день то ли посетитель покойного Забелина припозднился, то ли сам Шкодин вернулся домой слишком рано, однако, когда он вошел в дом, из-за полуприкрытой двери услышал два мужских голоса. Один принадлежал его квартиранту, а второго он не знает.

– Так-так, – оживился штабс-ротмистр, – и о чем же они говорили?

Шкодин только руками развел: говорили негромко, да он и не посмел подслушивать, хотя и очень хотелось – господин жандарм, конечно, его понимает. Так вот, говорили негромко, и хозяин дома, перед тем, как ретироваться на улицу, отчетливо расслышал одно только слово: «желтуха».

– Как? – изумился Назаров.

– Желтуха, – повторил Шкодин.

Лицо надворного советника, до сего момента бесстрастное, вдруг озарилось легкой улыбкой.

– Прекрасно, – сказал он. – Благодарим вас, любезный Иван Тимофеевич, и не смеем больше задерживать.

Он позвал унтера и тот, явившись из сеней, немедленно увел Шкодина из комнаты. Загорский же пришел в такое одушевление, что, к удивлению Николаса, негромко запел себе под нос «Куплеты Мефистофеля».

– На земле-е… весь ро-од людской…

Назаров только плечами пожал.

– Чему ты так радуешься? – спросил он недовольно. – Тому, что подтверждается твоя теория о больной печени убийцы? Ну, предположим, болел он желтухой – и что дальше?

Нестор Васильевич отвечал, что печень тут вовсе не при чем. Желтуха, или, иначе, Желтуга – это большой и богатый Желтугинский золотой прииск. И расположен он как раз рядом со станицей Игнашиной, к которой приписан покойник Забелин.

– Ну, и что? – не понимал Назаров. – Как это может быть связано с фальшивыми червонцами?

Надворный советник улыбнулся. Особенность Желтуги состоит в том, что она – экстерриториальна.

– Экс… – вопросительно начал Назаров.

– …территориальна, – закончил надворный советник. – То есть не подпадает под местное законодательство. Дело в том, что находится она в Приамурье, но не с нашей стороны, а с китайской. Да ты газеты, что ли, не читаешь? Два с лишним года назад об этом много писали.

Николас пробурчал, что читает газеты только по служебной необходимости, поскольку все газеты все равно не перечесть, хоть ты тресни.

И тогда надворный советник рассказал своему давнему приятелю, что два с половиной года назад некий орочон Ванька случайно обнаружил на берегу китайской речушки Мохэ́, которую у нас зовут Желтой или Желтугой, золотое месторождение. Он рассказал об этом знакомому русскому купцу и золотопромышленнику Середкину, тот послал людей на разведку и выяснилось, что месторождение обширно и очень богато. На берега Желтуги потекли толпы золотоискателей – в первую очередь, конечно, русских и китайских. Правда, была тут одна трудность – месторождение находилось на китайской территории. То есть по закону промысловикам надо было бы испрашивать разрешение на разработку у властей Срединной империи.

– И как же решили все дело? – полюбопытствовал штабс-ротмистр.

– Как обычно – в обход закона, – отвечал Нестор Васильевич. – На китайские законы золотодобытчики просто плюнули. Моральное основание состояло в том, что, как известно, границы России нигде не заканчиваются, особенно если речь идет о выгоде. Поначалу на Желтугинском прииске царила анархия и разбойная вольница – среди тамошних золотодобытчиков много было лихих людей и даже просто беглых каторжников. Вся эта публика не соблюдала ни человеческих, ни Божьих законов: не так добывала золото, как воровала, грабила и убивала за это самое золото. Позже там общим собранием установили так называемую Желтугинскую республику со своими законами и стало поспокойнее.

– Но при чем же тут червонцы? – не унимался штабс-ротмистр.

– Червонцы при том, что Желтуги не достигает ни русский закон, ни китайский, – объяснил Загорский. – В таком месте легче легкого организовать производство и сбыт фальшивых денег. Понимаешь теперь, откуда могут расти ноги во всей этой истории?

– Так ты думаешь, что покойный Забелин прямо из Желтуги к нам припожаловал? – после некоторой паузы поинтересовался штабс-ротмистр.

– Полагаю, что так, – кивнул Загорский. – Скорее всего, он отправился туда за золотом, но на месте познакомился с фальшивомонетчиками, которые и завлекли его в свои сети. Он вероятно, покупал здесь что-то для своих друзей-революционеров и одновременно сбывал фальшивые деньги. Дело прибыльное и чистое – если, конечно, тебя не возьмут с поличным. Качество фальшивок прекрасное, денежное достоинство билетов, напротив, невысокое, что почти гарантирует легкую проходимость их через руки и распространение по всей России.

Загорский умолк. Молчал и Николас, как-то вопросительно глядя на надворного советника.

– Что ты хочешь сказать, глядя на меня таким печальным взором? – не выдержал Нестор Васильевич. – Я, кажется, разложил все по полочкам, тебе осталось только раскрыть дело.

Назаров только хмуро кивнул в ответ. Так-то оно так, вот только раскрыть это дело никак невозможно.

– Почему? – удивился Нестор Васильевич. – Выхлопочи командировку да езжай в Желтугу. На месте во всем разберешься – если, конечно, раньше не прибьет тебя тамошняя лихая публика.

Назаров кисло улыбнулся: смешная шутка.

– Да я и не шучу вовсе, – отвечал Загорский. – Или ты думаешь, что в Желтуге рады будут видеть жандарма?

Штабс-ротмистр поглядел на него с изумлением: зачем же тогда Загорский все ему это говорит, да еще и советует ехать туда, где его легко могут прибить? Надворный советник отвечал, что он таким образом пытается остеречь своего однокашника, чтобы не совершал опрометчивых поступков и не сунулся туда, где запросто можно лечь костьми.

– Видишь ли, – продолжал Загорский как ни в чем не бывало, – насколько мне известно, в Желтугу официальные российские чиновники вообще не лезут, как, впрочем, и китайские. Опасность там представляют не только фальшивомонетчики и золотоискатели, но и русские каторжане, которые караулят и грабят народ возле приисков, и даже китайские хунхузы[2], желающие получить свою часть от общего золотого пирога.

– Ты хочешь сказать, что… – начал было Назаров.

– Да, – перебил его Загорский, – явиться туда жандарму – это верная смерть. Другое дело – лицо без погон, так сказать, частный детектив. Он может назваться таким же старателем, как и все, и прямо на месте взяться за розыски.

Штабс-ротмистр на минуту задумался, между бровей его легла горькая складка.

– Эх, – сказал он с огорчением, – где же я возьму такого частного детектива?

– Да, нелегко будет, – согласился Нестор Васильевич. – Особенно, если учесть, что дело свое он должен знать хорошо, а, кроме того, быть человеком не робкого десятка. Неплохо бы, чтобы у него также имелся преданный напарник.

– Где же я такого во… – снова начал было Назаров, но вдруг осекся, заморгал глазами и уставился на надворного советника.

– Что? – подняв брови, спросил тот.

Рот у Назарова разъехался в широченной улыбке, и он погрозил Загорскому пальцем.

– Ах ты, хитрец, – сказал он. – Ну, просто бес-искуситель! А я-то сижу и думаю, чего он меня пугает… А он, глядите-ка, сам хочет за это дело взяться.

Нестор Васильевич пожал плечами: откуда вдруг Николасу явилась столь странная мысль?

– Да уж вижу, – отвечал тот самодовольно, – меня не надуешь. Дипломатия дипломатией, а ведь внутри тебя сыщик сидит. И сыщик этот требует, непременно требует интересного и опасного притом дела. Ставлю сто против одного, что ты душу готов продать, лишь бы расследовать эту историю.

Загорский отвечал, что Николас жестоко заблуждается: душа бессмертна, неотчуждаема от человека, и продать ее нельзя даже дьяволу, не говоря уже о жандармском управлении. Что же касается его желаний и устремлений, то он дипломат на государственной службе и в себе не властен.

– Да ведь это же в точности для тебя дело! – жарко заговорил Николас. – Сам подумай, ведь это на китайской земле все происходит, а ты у нас первый знаток Китая, в университете таких днем с огнем не сыщешь. Кому как не тебе за это браться?

Было видно, что Загорский колеблется. Конечно, если подумать как следует, почему бы, в самом деле, не отправиться в Желтугу? Тем более его как правоведа весьма интересует феномен самоуправления, который в Желтуге реализован, так сказать, в чистом виде… Заодно он окажет услугу своему старинному приятелю, которому, во-первых, нужно отыскать убийцу, и во-вторых, решить вопрос с фальшивыми червонцами, которые заполонили ярмарку.

Но тут Загорский сам себя оборвал и решительно заявил, что ничему этому не бывать. Он сопровождает тайного советника, и ему сейчас не до посторонних расследований.

– Но ведь миссия ваша не бесконечна! – воскликнул штабс-ротмистр. – Рано или поздно ты все равно освободишься, и вот тут бы самое время за это дело и взяться. Тем более, все равно ты в ту сторону едешь!

Надворный советник слегка нахмурился. С чего это Николас взял, что он едет в ту сторону? Штабс-ротмистр развел руками. Только что франко-китайская война закончилась, не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы сообразить, куда тайный советник С. едет, чтобы соблюсти интересы России.

Загорский хмыкнул – в сообразительности господину жандарму не откажешь. Но все равно, по собственной воле по такому делу он в Желтугу не отправится. Вот только разве его превосходительство тайный советник С. велит…

– А это мы устроим! – радостно воскликнул штаб-ротмистр. – Наше превосходительство вашему превосходительству телеграфирует – и готово дело. Не откажет ведь тайный советник С. нашему генералу Оржевскому, чай, не впервой вместе работаем.

Загорский продумал еще чуть-чуть и кивнул. Если так, то он, пожалуй, противиться не будет. Вот только надо иметь в виду, что в Желтуге он окажется не раньше зимы.

Глава третья. На мушке у президента

Зима с необыкновенной решительностью накатила на Амур, или, как его звали китайцы, Хэйлунцзя́н – Реку Черного дракона. Лиственные деревья в окрестностях великой реки давно оголились, осыпавшаяся с них листва догнивала в непролазной серой грязи пообочь лесных тропинок, присыпанных свежим снегом. Тропинками этими пользовались только зверовые охотники, спиртоносы да разбойники-хунхузы. Последние были стародавним здешним кошмаром: верхом на своих косматых лошадках с гиканьем и воплями налетали они на золотоискателей, возвращавшихся в русские станицы Игнашину и Амазар, или, напротив, ночными тенями проникали в китайскую часть прииска и беззвучно скользили от фанзы к фанзе, чтобы, проникнув внутрь, выдернуть одуревшего от сна строптивого компатриота, не желавшего платить наложенную на него дань, и, словно волки, уволочь под ночную сень пихт, туда, где никто не услышит его криков и не отыщет его бренных останков. Специально для борьбы с хунхузами на золотых приисках Желтуги созданы были охранные бригады общим числом в сто пятьдесят человек, а ночью поселок и участки объезжали конные патрули.

Впрочем, как уже говорилось, обычные золотоискатели и торговцы здешними зверовыми тропами ходить избегали. Тут мог ждать их смертельный сюрприз, тут охотники устанавливали на ветках самострелы – ружья и карабины, плевавшиеся смертоносным огнем: случайно потревоженный засадный шнур приводил в действие спусковой механизм.

Конечно, ружье не различало людей и зверей и равно палило по тем и этим. Чтобы избежать ненужного падежа двуногой публики, при входе на опасную тропу на деревьях делались особые зарубки, предупреждавшие, что этот участок лучше обойти стороной. Изредка рассеянные или просто пьяные золотоискатели все же становились жертвою погибельной пули, предназначенной существу куда более волосатому и зубастому, чем сыны Адама. Таежные же хищники с каждым годом делались все хитрее и предусмотрительнее и выучивались обходить не только самострелы, но и капканы, и даже тигровые ямы.

Всех этих тонкостей не знала тигрица Альма, привезенная в Желтугинскую республику из Приморья. Она лежала сейчас в большой клетке, поставленной на главной площади Желтуги, обширном Орловом поле, и прищуренными желтыми глазами сонно наблюдала за текущей мимо праздной публикой. На полосатой груди ее темнело треугольное клеймо, поставленное ее владельцем, китайцем Чжаном.

Нынче была суббота, день привоза. В этот день Орлово поле украшалось флагами, обозначавшими торговые места, на нем выставлялись возы и палатки с товаром, привезенным с большой земли: частью – из ближайших к Желтуге русских станиц, частью – из мест куда более отдаленных. Над всеми торговыми флагами царил старший брат – большой черно-желтый флаг самопровозглашенной республики. Черный цвет символизировал землю, желтый – золото, без которого ничего бы тут никогда не появилось, и даже сама земля пребывала бы в первобытной дикости.

Здесь же находился барак с надписью «Управление Желтугинскими приисками», перед ним стояла деревянная, грубо сколоченная трибуна, рядом висел на столбе медный колокол. Справа от трибуны располагалась чугунная пушка, а перед ней – внушительная пирамида черных ядер. Из пушки вполне можно было стрелять, более того, при ней некогда даже состоял свой капонир, бывший артиллерист. При начале желтугинской жизни пушечными выстрелами созывался на общее собрание здешний народ – для обсуждения новых законов или других, не терпящих отлагательства дел. Однако в последний год выстрелы заменили сигналом трубы, а пушка превратилась в памятник самой себе.

Рядом со зданием управления был молельный дом, чуть подальше, уже за пределами Орлова поля, размещались разнообразные гостиницы, бани, лавки, игорные дома. Сейчас, впрочем, обыденная физиономия площади была искажена толпой купцов, покупателей и праздного желтугинского люда, который переходил с места на место, по примеру древнеримского плебса жадно требуя себе хлеба и зрелищ.

Между возами бродили шарманщики, их самоиграющие орга́ны исторгали заунывные песни вроде «Мальбрук в поход собрался» и такие же древние опереточные арии, заложенные в шарманки, вероятно, сразу после сотворения мира.

Имелся на площади и специально развернутый балаган, где фокусники производили свои удивительные трюки, вызывая восторженное оханье толпы. Тут же, прямо под открытым небом, какой-то башкир или татарин верхом на лошади показывал чудеса вольтижировки, рядом, на большом круглом ковре, брошенном прямо на землю, крутили свои сальто-мортале бродячие китайские гимнасты. Холодная погода кажется, не пугала их: все они одеты были в легкое трико – кто красное, кто синее, кто телесного цвета. С гимнастами была и циркачка – черноглазая гибкая девушка в телесном трико, прикрытая от жадных взглядов старателей только короткой юбкой и полупрозрачной пелериной на плечах. В перерывах между номерами гимнасты накидывали себе на плечи шерстяные одеяла, а девушку укутывали в теплый полушубок, от чего изголодавшимся по женскому вниманию золотоискателям она казалось еще более беззащитной и манящей.

Среди покупателей, озабоченно сновавших между торговыми возами, полными сухарей, муки, хлеба, водки, вина, одежды, оружия, старательских и бытовых инструментов, удивительно и даже смехотворно смотрелись великаны-верблюды, на которых в Желтугу привозилось мясо. Время от времени корабли пустыни начинали жевать огромными челюстями и морщить губы, как будто примериваясь плюнуть, но не находя себе достойной цели.

На верблюдов равнодушными желтыми глазами глядела тигрица Альма, для веселья почтеннейшей публики помещенная в большую клетку и выставленная на всеобщее обозрение. Ее держали впроголодь, и шедший мимо праздный народ, видя, как выступают из-под рыжеватой шерсти ребра, полагал, что Альма примеривается к верблюдам, мечтая вырваться из заточения и сожрать их всех до единого.

На самом деле тигрица ни о чем таком не думала и не потому, что верблюды казались ей слишком крупной добычей: как известно, амурский тигр легко уносит в зубах лошадь, нападает на быков, а появись в окрестностях слон, вероятно, захочет и его попробовать на зуб. Равнодушие Альмы к миру объяснялась тоской по родному Приморью и по детям, тигрятам-подросткам. Развлечений в клетке у нее было немного, если не считать скудной кормежки и разглядывания текущей мимо толпы, и почти все свое время проводила она в неясной дреме, рождавшей в ней светлые и волнующие воспоминания. Самыми яркими из этих воспоминаний, конечно, оставались ее тигрята – Звездочка и Большелобый.

Положив голову на передние лапы, Альма словно грезила наяву. Вот она идет по заснеженной тайге в поисках добычи, а внутри нее, в большом круглом животе бьются два маленьких сердца. Едва только Альма ощутила, что ждет потомство, она стала искать надежное укрытие, недоступное другим хищникам и, главное, человеку. Тигр-а́мба – царь тайги, но пока тигрята маленькие, их может обидеть кто угодно – и медведь, и красный волк, и даже барсук, не говоря уже о проходящем мимо чужом тигре. Если рядом нет матери, голодный тигр способен растерзать тигрят и даже съесть их. Что же касается человека, то, если он вооружен, он непременно убьет ни в чем не повинных малышей – ради их нежной шерстки или просто из привычной ненависти ко всему живому.

Вот поэтому в свое время Альма так усердно искала укрытие для неродившихся еще тигрят и в конце концов нашла его на склоне горы, почти на самом верху, в лабиринте гранитных утесов. Она устроила логово под тяжелой серой глыбой, которая выступала из скалы и прикрывала небольшую пещеру – ее с тигрятами будущий дом. О логове этом словно бы позаботилась сама мать-природа – оно было надежно скрыто густыми зарослями аралий. Сюда не сунется охотник и не доберется волк, а, значит, детеныши будут в безопасности…

Здесь, в пещере или на площадке рядом с ней, тигрица и лежала целыми днями, ожидая появления потомства. Лишь время от времени выходила она поохотиться: утаскивала из кабаньего стада подсвинка или скрадывала[3] отбившегося от родителей олененка.

Когда появились тигрята – самец и самочка – Альма испытала миг блаженного спокойствия и радости, той самой радости, которая дается любой матери, исполнившей свой долг перед природой.

Тигрята были очаровательные и ужасно смешные, они тянулись к теплым, вкусно пахнущим соскам, а она подталкивала их мордой и осторожно перекатывала большой лапой с боку на бок, чтобы им удобнее было сосать материнское молоко.

Альма дала им имена – Солнышко и Большелобый. Конечно, это было не так, как у людей, и она не звала их так на тигрином языке, просто, когда она взглядывала на тигренка, в глаза ей сразу бросалась его большая голова и упрямый лоб. А легкая, как пух, шерстка дочери словно бы источала золотое свечение, видимое даже в полутьме пещеры, и особенно заметное, когда Альма вытаскивала тигрят на площадку возле логова, куда после полудня падали ласковые лучи весеннего солнца. Слепые еще, с закрытыми глазами, тигрята жадно вдыхали крохотными носами доносимые ветром запахи и чуть слышно попискивали и урчали.

Первые несколько дней мать ни на миг не покидала детенышей, постоянно подкармливая их и охраняя от любых опасностей. Они были так еще малы и слабы, что их могла загрызть даже водяная крыса. Только к концу недели тигрица под вечер отлучилась к ручью – попить воды. Вода была чистая, холодная, почти ледяная, и отощавшая за эти дни Альма пила ее с огромным удовольствием.

Солнце ушло за сопки, на долину вместе с сумерками опустилась ночная прохлада. Альма внезапно подняла голову от воды и прислушалась: где-то рядом она ощутила угрозу. Об этом ей говорило не обоняние, не слишком острое у кошачьих, не слух и подавно не зрение, а какое-то шестое чувство.

Огромными прыжками тигрица помчалась вверх, к логову, к оставленным ею тигрятам. Прорвавшись сквозь заросли аралий и пробежав по каменным закоулкам, ведущим к пещере, она застыла как вкопанная.

В нос ей ударил тяжелый кислый запах мокрой медвежьей шкуры. Перед входом в пещеру покачивалась огромная массивная фигура – за ее тигрятами пришел хозяин тайги, медведь. В сумерках казалось, что это не зверь, а какой-то каменный демон, восставший из адских глубин. Не сказать, чтобы медведь боялся тигра, но ходили они обычно разными путями и старались не пересекаться: хозяин тайги опасался ловкости и ужасных когтей тигра, а тигр не спешил испытать на себе чудовищную силу медведя.

Но здесь был другой случай. Медведь, стоявший возле пещеры, только недавно проснулся от зимней спячки и был очень голоден. Ягоды, которыми так любит лакомиться медвежье племя, еще не созрели, так что косолапому нечем было даже перекусить. Днем он пробовал охотиться на кабанов, но вожак стада, старый секач, перехитрил его и сумел увести сородичей от неминуемой гибели, топтыгину не досталось даже самого жалкого поросенка. Голод и неудача разозлили хищника, они гнали его все дальше и дальше – и вот, когда он почти уже отчаялся, ему повезло набрести на пещеру, где лежали два маленьких беззащитных тигренка. Конечно, это была не та добыча, о которой он мечтал, это было, что называется, на один укус, но все же лучше, чем ничего.

Однако в этот день судьба решила посмеяться над косолапым, она послала ему не закуску, а разъяренную мать-тигрицу. Не тратя времени на угрожающее рычание, та метнулась вперед и бросилась медведю прямо на загривок.

Это был крайне рискованный шаг. В прямом бою с медведем шансов у нее было немного. Первым атаковать топтыгина решился бы не всякий тигр-самец, при том, что тигры крупнее и сильнее тигриц. К тому же, Альма была ослаблена родами и долгим голоданием – она ведь несколько дней не отходила от тигрят ни на шаг. И надо же такому случиться, что медведь появился именно тогда, когда она ненадолго отлучилась утолить жажду, которая мучила ее несколько дней гораздо больше, чем голод!

Стоявший на дыбках медведь, ощутив на спине тигрицу, завертелся волчком, надеясь сбросить ее на землю, но Альма держалась крепко, впившись острыми своими зубами ему в загривок и вонзив когти в могучие плечи. Медведь рявкнул от злобы и повалился прямо на спину, стремясь всей своей чудовищной тушей придавить тигрицу к земле. Однако та ухитрилась извернуться и, разомкнув клыки, отскочила в сторону.

Медведь, несмотря на свои размеры и кажущуюся неуклюжесть, зверь очень ловкий. В один миг он перевернулся со спины на живот и проворно поднялся на дыбки. Эффект неожиданности был утрачен, Альме теперь предстояла тяжелая и опасная битва с непредсказуемым исходом. Она, конечно, могла убежать, косолапый при всем желании не догнал бы ее. Но если она побежит, тигрята останутся одни – что с ними сделает разъяренный, не знающий пощады хищник?

Но и вступать в открытый бой она не могла: даже если топтыгин не убьет ее, он наверняка тяжело ее ранит, и как же она тогда сможет выкормить тигрят? Если бы Альма была человеком, все эти мысли пронеслись бы у нее в голове с быстротой молнии, но не быстрее, чем медведь изготовился к бою. К счастью, она была диким зверем и следовала не размышлениям, а инстинкту – и он подсказал ей единственную правильную тактику. Пока хозяин тайги покачивался из стороны в сторону, прикидывая, как бы подобраться к ней поближе, она прыгнула прямо к нему. Оказавшись рядом с медвежьей мордой, тигрица полоснула когтями по мягкому уязвимому носу и тут же отскочила назад.

Медведь взвыл от боли, Альма ответила грозным рыком. Топтыгин переминался на задних лапах, покачиваясь, а она кружилась вокруг него, выискивая новую возможность атаковать. Медведь следил за ней злобными маленькими глазками, темная кровь вытекала из ран и пузырилась у него на морде. Ему теперь было не до тигрят, он понимал, что разъяренная мать скорее умрет, чем подпустит его к детенышам. Умрет и, может быть, так его изранит, что вскорости он и сам отправится на тот свет, на встречу с медвежьим богом.

Альма между тем все кружилась вокруг него, делала ложные выпады, отступала и вновь приближалась. Улучив момент, она приподнялась на задних лапах и ударила врага по морде могучей когтистой лапой – прямо по раненому носу, который и без того был сгустком боли. От удара топтыгин шарахнулся в сторону, упал на все четыре лапы и жалобно взревев, кинулся прочь…

Издав вслед ему торжествующее рычание, которое разнеслось на всю долину, тигрица, пошатываясь от усталости, вошла в пещеру, легла рядом с тигрятами и стала бережно вылизывать их слабые и такие родные тельца.

Тигрица чуть приоткрыла глаза. Что-то тревожило ее, что-то не давало полностью уйти в мир грез и воспоминаний. Она нервно застучала хвостом: люди рядом с клеткой устроили перебранку. Это была не простая ссора, этот шум таил в себе ненависть, на которой всходила настоящая опасность… За долгие месяцы жизни с людьми тигрица научилась разбираться в их настроениях. В пьяном угаре двуногие способны выхватить ножи или даже начать стрелять, а пуля не разбирает цели и летит куда попало – это она усвоила хорошо.

Альма не ошиблась. Между старателями и труппой китайских гимнастов действительно разгоралась ссора. Несколько старателей уже напились до положения риз, и теперь один, который все смотрел на девушку-гимнастку жадными глазами, решил, наконец, на ощупь определить, точно ли у нее такие тугие бедра, как ему показалось вприглядку.

Девчонка, однако, не стала терпеть его домогательств, отпихнула похабника так, что тот еле удержался на ногах. Старатель – маленький, чернявый, тип карлика-переростка – злобно сверкнул на нее глазами.

– Ну, курва, полегче, – сказал он заплетающимся языком. – Даю сто рублей. Покажи, как любить умеешь.

И снова потянул к девушке руки. Но тут его остановил вожак труппы – кряжистый, крепкий китаец лет сорока. Он легко отвел руку бесстыдника и примирительно заговорил, смешно коверкая русские слова.

– Господин, мы плостые алтисты. Никому зла не делаем. Тут зывет доблый и сплаведливый налод, никто и никогда нас тут не обидел. Сказэте спасибо за наш тлуд, мы и лады, а нет – так мы не в обиде.

И слегка поклонился, приложив руку к груди.

Однако чернявому не понравилась такая манера. Он скрипнул зубами, дыхнул перегаром.

– Ты, чёртушка китайский, будешь меня на моей желтугинской земле учить? – сказал он, сжимая кулаки.

Гимнаст отвечал, что никого они не учат, а просто веселят почтенную публику – и снова закланялся.

В предвкушении зрелища возле циркачей стала собираться толпа.

– Ты меня не учишь, так я тебя поучу, – отвечал чернявый. В руке его блеснул длинный острый нож и точно так же, длинно и опасно, сверкнули во рту злобной улыбкой железные зубы каторжника.

Противник его слегка побледнел. Он был крепче и сильнее врага, однако нож в умелых руках – оружие страшное, смертельное, и даже самые крепкие мышцы тут не спасут. Тем не менее, гимнаст не отступил перед опасностью даже на шаг. Девушка, из-за которой разгорелся весь сыр-бор, чуть попятилась, а двое оставшихся гимнастов замерли по обе стороны от нее, по-видимому, ожидая дальнейшего развития событий.

Толпа зашумела – то ли восторженно, то ли осуждающе.

– Кончай, Васюха, – раздался откуда-то солидный рассудительный бас. – У людей работа, а ты им ножичком грозишь!

– Точно, – поддержал бас ехидный тенорок, – неужто не найдешь себе бабу? Поезжай вон в Игнашину, там тебе любая за сто рублей даст – да хоть даже бабка Медведиха. Ей сто лет в обед, вот оно за каждый год по рублю и выйдет.

Толпа хохотнула. Нет, бабка Медведиха за сто не даст, не меньше, чем за двести…

– Болтай, – небрежно бросил чернявый, и нож в его руке неторопливо и страшно загулял, и весь он сделался похож на какого-то жуткого ядовитого паука. – Плевать на бабу, он мне уважения не оказал. А за такое отвечать надобно.

Несмотря на уговоры, никто, однако по-настоящему не спешил остановить чернявого. Видя, что перебранкой дело не ограничится, циркач, стоявший напротив Васюхи, чуть присел, наклонил тело вперед и слегка растопырил руки, как будто собираясь ловить какого-то диковинного зверя.

– Ты гляди, Васюха, поаккуратнее, акробат-то этот, поди, мужик ловкий, – предупредили чернявого. – Как скрутит сальто, как даст стрекача, голова-то у тебя закружится и хлопнешься наземь со всего маху…

Толпа загоготала, а Васюха неожиданно сделал выпад – почти невидимый взгляду, быстрый, как бросок змеи. Акробат, однако, был начеку. Подставив правое предплечье, он остановил удар, левой рукой захватил локоть врага, вывернул его и, продолжая движение, швырнул чернявого себе за спину. Нож упал на землю, Васюха покатился по мерзлой, белесой от инея земле. Секунду он лежал неподвижно лицом к небу, словно мертвый. Толпа умолкла. Стало видно, что акробат все-таки поранился о нож, из узкой длинной царапины на руке сочилась кровь. Девушка бросила ему платок, товарищи помогли замотать руку.

Толпа на миг застыла, не понимая, чего ждать дальше. Стоявший в некотором отдалении китаец в теплой охотничьей куртке зевнул и сказал:

– Ну, вот и все. Представление закончено, можно расходиться.

Высокий черноволосый господин рядом с ним озабоченно покачал головой.

– Не торопись с выводами, Ганцзалин. Я думаю, все только начинается.

Загорский – а это, разумеется, был он – оказался прав.

Васюха, с полминуты лежавший на земле без движения, вдруг приподнял голову и тягучим, необыкновенно противным голосом закричал:

– Православные, ратуйте! Китайские демоны русских людей убивают!

С какой стати он зачислил простых циркачей в категорию демонов, понять было трудно. Однако крик его, взывавший к потаенной сути русского человека – к патриотизму, нашел отклик в сердцах многих насельников Желтуги.

Толпа загудела и пошла на акробатов. Те попятились, но отступать было некуда: со всех сторон их окружали старатели. Только что добродушные, любопытные как дети, в одну секунду они вызверились и готовы были растерзать врага, словно стая диких псов.

Видя, что дело приняло нешуточный оборот, циркачи образовали круг, внутрь которого поместили девушку. Чуть впереди стоял старший, по обе стороны от него – гимнасты помоложе. Все четверо, включая девушку, были невысокими, черноволосыми, с выраженными монгольскими скулами, и глядели теперь настороженно. Однако страха в их глазах не было – возможно, они не понимали всей серьезности положения.

Толпа, ворча, как рассерженный зверь, медленно надвигалась на циркачей. И хотя кое-где раздавались еще примирительные крики, но большинство старателей горело жаждой мести и не прислушивалось уже к голосу разума.

Торговцы, сразу понявшие, к чему идет дело, быстро развернули свои повозки и попрятались за них. Старший акробат повернулся к девушке и что-то сказал ей по-китайски. Она быстро отступила на несколько шагов и попыталась ускользнуть от толпы. Но толпа уже полностью окружила акробатов, и маневр этот не удался. Тогда циркачка хладнокровно вернулась назад, под защиту акробатов.

– Любопытная барышня, – задумчиво заметил надворный советник. – Похоже, она совершенно не боится, а ведь речь идет о жизни и смерти.

Толпа тем временем надвинулась еще ближе. Маленький кружок акробатов, защищавший девушку, заколебался.

– Глупо так стоять, – нетерпеливо заметил Ганцзалин, вместе с господином наблюдавший за этой драмой, – надо прорываться.

Надворный советник кивнул: надо бы, конечно, вот только куда? Китаец окинул быстрым взглядом окрестности, взгляд его остановился на могучих кораблях пустыни.

– Прыгнуть на верблюдов – и давай Бог ноги, – сообщил он.

– Во-первых, верблюдом надо еще уметь управлять, во-вторых, все равно догонят, – отвечал Нестор Васильевич.

– Покалечить могут, – сказал Ганцзалин.

– Всенепременно покалечат, – согласился Загорский.

– Может быть, даже и убьют.

– Очень вероятно.

– Что же, так и будем ждать у моря погоды? – не выдержал помощник.

Нестор Васильевич поднял брови: а что он предлагает? А он предлагает вступиться за бедолаг, не бросать же их на произвол судьбы. Загорский с интересом посмотрел на китайца: с чего вдруг такой приступ гуманизма? Спустя мгновение в глазах его мелькнула догадка.

– А, – проговорил он, – понимаю. Тебе девушка приглянулась.

Помощник насупился: никто ему не приглянулся. Но разве господин не говорил, что благородный муж должен вести себя по-рыцарски, а первое дело рыцаря – защитить деву в беде?

Надворный советник кивнул: все это справедливо. Однако они явились сюда не как рыцари, а как детективы, по важному государственному делу. Это во-первых. Во-вторых, эти циркачи тут, скорее всего, не первый раз с гастролями и до сего дня каким-то образом ухитрялись находить общий язык с местными жителями. Вероятнее всего, так произойдет и в этот раз, и их вмешательство будет совершенно лишним…

Рассуждения его, во всех отношениях солидные и доказательные, прервал женский крик. Кричала девушка-гимнастка. Пятясь, она случайно вышла за пределы спасительного круга, которым отгородили ее от сборища старателей собратья-циркачи, и в тот же миг чья-то крепкая рука, вынырнув из людского моря, повлекла ее в самую гущу народа. Она пыталась отбиваться, но рот ей быстро зажали, и она канула в толпе, словно камень, брошенный в воду. Ее товарищи-гимнасты еще не успели ничего толком понять и лишь в оцепенении озирались по сторонам, как вдруг раздался яростный рев, и кто-то стремительный стал разрезать толпу, как, бывает, разрезает морскую гладь акулий плавник – быстро и неумолимо.

В качестве морского хищника на сей раз выступил Ганцзалин. Пройдя сквозь толпу, словно нож сквозь масло, китаец очень быстро добрался до того места, где только что пропала девушка.

Спустя мгновение толпа на миг раздалась, над морем голов мелькнул силуэт гимнастки. Надворный советник увидел, как неподвижное ее тело легло на плечо Ганцзалина, и тот вместе со своей ношей двинулся в сторону Загорского.

Однако так просто уйти нежданному спасителю не дали. Опомнившиеся старатели кинулись на него, беспорядочно молотя воздух кулаками.

Несмотря на живой груз на плече, Ганцзалин очень ловко лавировал и уклонялся. Старатели наносили удары куда придется, даже друг по другу попадали, почти не задевая китайца. Будь он один, легко бы вырвался из гущи народа и укрылся в безопасном месте. Однако его сильно стесняла лежавшая на плече барышня: еще минута-другая, и его затопчут разъяренные старатели.

Загорский вздохнул и решительно двинулся вперед, однако не туда, где из последних сил бился с превосходящим противником Ганцзалин, а прямиком к деревянному помосту, возле которого все еще ошеломленно топтались циркачи. Спустя несколько секунд он уже стоял на помосте. Без всякой паузы надворный советник вытащил из кармана пистолет, поднял его над головой и несколько раз выстрелил в воздух.

Волнение мгновенно прекратилась, людское море утихло, все головы повернулись к Загорскому. Лицо у того было каменным, глаза, карие с зеленым, смотрели бесстрастно, как у языческих богов.

– Разойтись, – сказал он голосом, не привыкшим встречать отпора. – Прекратить беспорядки. Если нет, зачинщиков расстреляют на месте. Остальных будут судить по законам Российской империи.

Кто-то в толпе неуверенно хохотнул.

– Не знаем никакой империи! У нас тут Желтуга, республика, по своим законам живем.

Толпа одобрительно загудела. Но Загорский даже глазом не моргнул.

– Отлично, – сказал он. – Значит, преступников будут судить по законам Желтугинской республики. А они, как вы знаете, предусматривают смертную казнь. Кто из вас хочет пройти через пятьсот кнутов, чтобы отдать душу на глазах у всего честного народа?

Толпа приумолкла: законы Амурской Калифорнии, как называли Желтугу ее граждане, и впрямь были очень суровы, и лишь поэтому золотоискатели не перерезали друг друга в первый же год. Однако народ тут был лихой, бесшабашный, и напугать его оказалось совсем непросто.

– А ты-то сам кто будешь, дядя, чтобы смертной казнью нам угрожать? – вырвался из толпы глумливый тенорок.

Загорский обвел сборище ледяным взором. Время он уже выиграл: Ганцзалин выбрался из толпы и передал потерявшую сознание девушку ее собратьям-циркачам, а те незаметно исчезли с площади. Что сказать? Что он – представитель властей Российской империи, что действует по заданию Отдельного корпуса жандармов? Но это сорвет все расследование и надо будет уезжать, несолоно хлебавши. Отступать назад тоже нельзя – вся ярость толпы может обратиться на них с помощником.

– Кто такой будешь? – повторил тот же тенорок, теперь уже с явной угрозой в голосе.

Выдержав секундную паузу, Загорский отвечал.

– Я такой же, как и вы. Я ваш брат старатель, явился искать счастья в Желтугу.

– А вот мы тебя сейчас по-братски и отвалтузим, – пообещал тенорок. – По-нашему, по-желтугински. Впредь будет наука остальным, чтобы пистолетом перед носом у всего опчества не трясли.

Из толпы раздались согласные крики. Несколько наиболее храбрых, а точнее, самых безмозглых отделились от остальных и двинулись в сторону помоста, на котором высился надворный советник.

– Пристрелю, как собак, – зычно пообещал Загорский, досадуя и на себя, и на Ганцзалина, который втравил его в столь неприятную и, главное, столь несвоевременную историю.

Он поднял пистолет и направил его на врагов. Те остановились и замялись, не решаясь идти дальше.

– Не дрейфь, братцы, – закричал из толпы тот же тенорок, – коли он хоть одного нашего тронет, мы ж его на части разорвем!

Перспектива быть разорванным на части совершенно не привлекала Нестора Васильевича, но ничего другого ему пока не предлагалось. В сущности, наверное, можно было бы кончить все дело миром, если бы не мерзкий тенор, который все время подзуживал старателей. Что ни говорите, теноры хороши только в опере; однако весьма неприятно иметь с ними дело, когда они науськивают на вас взбешенную толпу.

Загорский все никак не мог разглядеть в толпе лица крикуна, а это значило, что ему противостоит опытный провокатор. Это серьезно осложняло положение, и без того отвратительное до крайности. Стрелять в людей, он, разумеется, не собирался. С двумя-тремя противниками он легко справился бы и без оружия, голыми руками, тем более, что и помощник стоял неподалеку и только ждал сигнала, чтобы вмешаться. Но как быть, если на них двинется вся толпа?

Надворный советник метнул быстрый взгляд в сторону. Может быть, воспользоваться рецептом Ганцзалина, оседлать верблюда и ускакать на нем в светлые дали? Однако торговцы уже стреножили своих животных и загнали их поближе к управлению приисками – от греха подальше.

Правда, сам Ганцзалин уже стоял рядом – и от этого было как-то легче. На миру, как гласит пословица, и смерть красна, в особенности же – рядом с верным другом. Тут Загорский понял, почему на него до сих пор не бросились взбешенные старатели. Ганцзалин тоже вытащил из кармана свой верный «смит-вессон». Это значило еще семь пуль к оставшимся трем в револьвере Загорского. Десяток выстрелов им обеспечен, а это значит – десять выведенных из строя врагов. Не так плохо, как может показаться.

– Друзья, – крикнул надворный советник, пользуясь некоторым замешательством в рядах противника, – клянусь, ничего плохого мы против вас не замышляли. Единственное, чего мы хотели – помочь девушке. Давайте опустим оружие и поговорим мирно, за чашкой чая, или если хотите, за стаканом водки…

– Может, тебе еще шампанского подать? – отвратительно прокукарекал невидимый тенор. – Братцы, он же нам просто зубы заговаривает, сколько ждать будем?

Загорский нахмурился. Вот бы кому он сейчас без всяких сожалений влепил пулю в лоб. Увы, гнусный провокатор был невидим, а, значит, и недосягаем. Тем не менее, Загорский все еще надеялся решить дело миром.

– Братцы, – начал было он, – нам не за что убивать друг друга…

– Руки вверх, – вдруг сказал за его спиной чей-то решительный голос.

Интонация совсем не по нравилась Загорскому. Говорил человек опытный и с твердым характером, такой может отправить на тот свет без всяких сомнений. Надворный советник медленно обернулся назад. То, что он увидел, ему крайне не понравилось. В затылок его помощнику был уперт винчестер. Еще три винтовки глядели в лицо самому Загорскому, их держали крепкие молодцы, которыми руководил высокий решительный господин в козьем тулупе.

Противостоять четырем двенадцатизарядным скорострельным винтовкам, имея на вооружении только три пули в револьвере было чистым безумием.

– Руки, – повторил решительный господин. – Отдайте наган. И прошу без глупостей, это Амурская Калифорния, здесь стреляют прежде, чем думают.

Он один был без оружия, но ему оно и не требовалось, вполне хватало четырех вооруженных старателей рядом.

– С кем имею удовольствие? – даже под прицелом четырех стволов надворный советник не спешил расставаться с оружием.

– Президент Желтугинской республики Карл Иванович Фассе́, – коротко отрекомендовался тот и добавил негромко. – Для экономии времени вашего имени я не спрашиваю. Чем дольше вы так стоите, тем больше шансов у вас быть растерзанным добрыми гражданами Амурской Калифорнии.

Нестор Васильевич молча отдал свой наган Фассе, потом взглянул на мрачную физиономию Ганцзалина и слегка кивнул. Тот, не меняясь в лице и даже не оборачиваясь, протянул свой «смит-вессон» одному из охранников.

– Отлично, – сказал Фассе, – следуйте за мной.

Он повернулся спиной к надворному советнику и, не оглядываясь, пошел прочь. За ним под внимательными взглядами охраны последовали Загорский и Ганцзалин.

Нестор Васильевич думал, что их отведут в управление приисками, но президент или кем он там на самом деле был, повел их дальше по широкой улице, которая, как они позже узнали, звалась Миллионной. Это была главная улица поселения, по обе стороны ее стояли дома или, как они тут назывались, зимовья золотоискателей. Зимовья делились на две категории. Первая – нечто вроде землянок, которые были тут вырыты еще в первые дни работы прииска, вторые – полноценные срубы, завозившиеся с русского берега Амура. Землянки нынче все были заброшены, лишь в некоторых нашли убежище приисковые собаки, срубы же стали надежным и сравнительно удобным жилищем для граждан Амурской Калифорнии.

Это были простые бревенчатые избы с окнами и дверями. Для лучшего сохранения тепла окна делались узкими, а двери – небольшими, так что входить внутрь надо было, наклонив голову, чтобы не удариться о низкую притолоку. Амурская зима славилось жестокими морозами, так что желтугинские срубы конопатили мхом. Крыши тут были по большей части плоские, а чтобы нападавший снег не проламывал их, делались из толстых, могучих бревен, покрывались дерном и засыпались землей. Полы чаще всего тоже были земляные.

В одном из таких зимовий жил и Карл Иванович Фассе. Отпустив охрану, он гостеприимно открыл перед Загорским и Ганцзалином двери своего жилища.

Внутри дом президента было довольно просторным, состоял из небольших сеней, кухни и пары комнат. В первой стоял большой письменный, он же и обеденный стол, железная кровать, два кресла, шкаф с книгами и журналами и несколько стульев вокруг стола. Завершала меблировку глинобитная русская печь.

– Моя гордость, – похвастался президент, – почти у всех тут печи железные, а я вот решил воспользоваться служебным положением.

Загорский с интересом оглядел избу, особенное внимание уделив книжному шкафу, и с удовлетворением кивнул.

– Сразу видно образованного человека, – заметил Нестор Васильевич.

Фассе засмеялся и пригласил гостей к столу.

– Сейчас самоварчик раскочегарю, – сказал он, – замечательный тут получается китайский чай на кедровых шишках. Вы любите пуэр? Товарищ ваш, судя по всему, китаец, должен знать толк в чае.

– Пуэр прекрасный чай, – вежливо сказал Загорский.

Ганцзалин, однако же, скорчил рожу и заявил, что пуэр приличные люди не пьют, потому что он пахнет портянками.

– Что вы говорите? – удивился Карл Иванович. – Не замечал этого, надо будет принюхаться…

Загорский отвечал с улыбкой, что слишком уж к пуэру принюхиваться не стоит. Что же касается взглядов Ганцзалина на китайские обыкновения, тут ему вряд ли можно доверять: он покинул Поднебесную совсем молодым человеком и по своим взглядам и привычкам скорее уж русский, чем китаец.

– Тем не менее, по-китайски он говорит? – осведомился Фассе.

– Говорит мало-мало, – отчеканил Ганцзалин. – Сианьское наречие, сычуаньское и гуа́ньхуа́.

– Что такое гуаньхуа? – Фассе был заинтригован.

– Это так называемый язык чиновников, то, что в Европе зовут мандаринским диалектом, – объяснил надворный советник.

– Прекрасно, – потер руки Карл Иванович. – Вы наверняка знаете, что у нас в республике имеется целое поселение китайцев. Живут они отдельно и своим укладом, но общий язык приходится как-то находить. А это не так легко, учитывая, что они плохо говорят по-русски, а наши приискатели – еще хуже по-китайски. Худо-бедно мы объясняемся, но для некоторых случаев очень нужен образованный человек.

– Образованный человек – это я, – без всякого стеснения заявил Ганцзалин.

– И много у вас в Желтуге китайцев? – полюбопытствовал надворный советник.

Президент поглядел на него неожиданно задумчиво. Оказалось, точно на этот вопрос не могут ответить даже сами сыны Срединной империи. В первую очередь из-за того, что численность китайцев на прииске все время колеблется: одни приезжают, другие уезжают. Сейчас, вероятно, не меньше пятисот человек, но и в лучшие времена – едва ли больше четырех тысяч. Это, разумеется, если не считать хунхузов, которые шалят в окрестных лесах.

– Хунхузы? – заинтересовался Загорский.

– Да, хунхузы или, иначе говоря, хуфэй, – кивнул Фассе. – Чума, холера и черная оспа здешних мест.

– И как же вы с ними боретесь?

Карл Иванович пожал плечами: как можно бороться со стихией? С грозами, наводнениями, пожарами? Только прятаться от них за крепкими стенами. Нет, Желтуга, конечно, высылает в лес секреты, держит на границе прииска вооруженные отряды, но это, как гласит пословица, что мертвому припарки.

– Однако я заболтался, – остановил себя президент, – пойду, поставлю чай.

Через пятнадцать минут чай был готов, и неторопливая застольная беседа потекла дальше.

Глава четвертая. Соблазнительное предложение

Первым делом Загорский осведомился, не боится ли господин президент остаться наедине с двумя незнакомцами, которых полчаса назад вели сюда под прицелом винчестеров?

– Нет, не боюсь, – улыбнулся Карл Иванович. – Во-первых, у меня ваши револьверы. Во-вторых, я – президент здешних мест, а значит, немного разбираюсь в людях. Человек, который с риском для жизни защитил женщину от разъяренной толпы, может быть опасен только для мерзавцев и негодяев. Для меня такой человек неопасен совершенно, как и для любого мирного желтугинца. Я верно рассуждаю?

Загорский засмеялся и сказал, что логика Фассе ему очень нравится, не говоря уже о том, что звучит она чрезвычайно лестно для него самого и его помощника.

– В таком случае, чем могу быть полезен? – и гостеприимный хозяин первым отпил из большой чашки огнедышащего чаю, как бы приглашая к чаепитию и своих гостей. – Кто вы, господа, и зачем сюда явились?

Надворный советник несколько секунд смотрел на Карла Ивановича, словно удивляясь такой простодушной прямоте, потом улыбнулся.

– Только что вы продемонстрировали склонность к дедукции, – сказал он несколько уклончиво. – Про Ганцзалина вы уже знаете довольно: он мой помощник, сын Поднебесной, рано покинул родину, и по замашкам больше русский, чем китаец. А что бы вы сказали обо мне?

Фассе окинул Нестора Васильевича быстрым взглядом и в некоторой задумчивости потер переносицу.

– На чиновника вы не похожи. Если судить по выправке, вы офицер. Однако производите впечатление человека интеллигентного и при этом достаточно обеспеченного. Очевидно, дворянин. Признаюсь, я в некоторой растерянности: что нужно здесь такому человеку, как вы?

Загорский кивнул: господин президент показал отличную наблюдательность. Да, он в самом деле дворянин. По роду занятий кавалерийский офицер, ротмистр, однако закончил в свое время Московский университет – отсюда и некоторая интеллигентность в повадках. Что же касается обеспеченности, то она давно в прошлом.

– Как сказали бы мои однокашники, это безусловный плюсквамперфект[4], – заметил Загорский. – Когда-то у меня водились деньги, но злая судьба и несчастный характер совершенно разорили меня…

– Бросьте, – небрежно сказал Фассе, – в злую судьбу я еще могу поверить, но в несчастный характер? Характер у вас – дай Бог каждому. У вас во всем лице написана воля и целеустремленность.

Нестор Васильевич грустно покачал головой: все так, но до поры до времени. Когда он садится играть в карты, азарт захлестывает его с головы до ног, и он уже не хозяин себе – Ганцзалин тому свидетель. Услышав покаянную речь хозяина, китаец скорчил скорбную физиономию и даже покивал головой, ясно давая понять, что дело обстоит из рук вон плохо, даже, может быть, еще хуже, чем говорит Загорский.

– Профукал имение, – сказал он горестно. – Все профукал.

– Поначалу я еще держал себя в руках, но с каждым годом болезнь моя все усугублялась, – продолжал Нестор Васильевич, бросив недовольный взгляд на помощника. – Наконец, дело дошло до крайности – я не смог выплатить долг чести. Я даже подумывал застрелиться, но тут прочитал в газете про Амурскую Калифорнию и понял, что, как говорят англичане, судьба мне дает последний шанс. Я вышел в отставку, взял с собой единственное, что у меня осталось – своего слугу и помощника Ганцзалина – и вот я здесь.

Фассе ненадолго задумался. Значит, господин Загорский – игрок? Это печально. Дело в том, что у них тут тоже есть игорный дом, называется он «Чита». И ставки в нем такие, какие и не снились полку, где служил господин ротмистр.

Нестор Васильевич покачал головой. Теперь его это не волнует, он дал твердый зарок не играть больше.

– Твердый зарок, – хмыкнул господин президент. – Вы, похоже, просто не понимаете, где вы оказались.

Нестор Васильевич улыбнулся: так, может быть, господин Фассе им и расскажет, что это за место такое и чем оно отличается от прочих золотых приисков?

Фассе задумался на миг, как бы что-то прикидывая. Что ж, у него как раз есть немного свободного времени, а господин ротмистр со своим помощником, похоже как раз те люди, на которых это время можно потратить с толком. Единственное, прежде он бы хотел посмотреть их документы.

– А мы что же, похожи на беглых каторжников? – пошутил Загорский, вытаскивая свой вид на жительство и отдавая его президенту вместе с документами Ганцзалина.

– Нет, не похожи, – коротко отвечал Фассе, – да, собственно, не это меня интересует. У нас тут встречаются и беглые, и политические, и просто бандиты и убийцы. Мы никого не преследуем, если только человек соблюдает законы нашей республики. Но до рядового каторжанина мне нет никакого дела, а на ваш счет я имею кое-какие соображения, и прежде, чем их высказать, хотел бы кое в чем удостовериться.

Предъявленные удостоверения совершенно удовлетворили Фассе, и он принялся за рассказ о Желтуге.

Весной 1883 года здешнее месторождение открыл орочон Ванька, когда хоронил тут свою мать-старуху. Ванька рассказал о своем открытии золотопромышленнику Середкину, тот послал экспедицию на разведку. Выяснилось, что месторождение большое и очень богатое. Золотоносный пласт содержит в себе гнездовое золото, иной раз попадаются весьма значительные самородки. Так, одна из артелей обнаружила самородок весом в пять фунтов[5]…

– Это была Семейская артель, – перебил сам себя Карл Иванович. – Некоторым попадались самородки и больше, но те были поумнее и о находках своих предпочитали не распространяться. Как у нас тут говорят, меньше болтаешь, дольше живешь.

– А как вообще организуются ваши старатели? – поинтересовался надворный советник.

Оказалось, что в Желтуге, как и на некоторых других российских приисках, есть несколько видов добычи золота. Первая, самая простая – индивидуальный труд. Старатель подает заявку на участок, сам, в одиночку, его разрабатывает – и тогда все, что он найдет, принадлежит только ему. Однако такой вариант – дело нелегкое и рискованное. Во-первых, одному трудиться тяжело и опасно: человека может завалить землей, на него могут напасть разбойники. Во-вторых, можно потратить кучу времени и сил, прежде, чем поймешь, что участок у тебя пустой.

Именно поэтому многие предпочитают артели. Собираются несколько человек – чаще всего, не больше десяти – и всей бригадой разрабатывают участок. Эта форма куда более прогрессивная и безопасная, правда, найденное золото делить тоже приходится на всех членов артели.

И, наконец, третий вариант – подрядиться работать в одну из золотодобывающих компаний, например, Зейскую или Верхне-Амурскую. Все золото ты сдаешь десятнику, однако компания платит тебе определенное жалованье, которое не зависит от того, сколько золота ты выработал. Этот путь предпочитают те, кому нужен гарантированный кусок хлеба.

– И сколько платят компании старателям? – внезапно спросил Ганцзалин.

– Пять рублей в день, – отвечал президент.

Нестор Васильевич покачал головой. Недурно, это в несколько раз больше, чем зарплата фабричных рабочих в том же Санкт-Петербурге.

– Да, но и условия здесь не в пример тяжелее, – возразил Фассе. – Не говоря уже про местную дороговизну. Фунт хлеба у нас тут сорок копеек против десяти в Благовещенске, пуд сухарей – шестнадцать рублей. Лопата, без которой на прииске не обойтись, десять целковых. Вот и считайте, много это или мало.

– Но если повезет с участком, сколько можно намывать золота, ну, скажем, в день? – спросил надворный советник.

– Если повезет, – отвечал Карл Иванович, – у нас тут можно намывать в день и сто, и сто пятьдесят, и даже двести рублей. Но, сами понимаете, так везет далеко не каждому. Кстати, слово «золото» тут не употребляют, чтобы не сглазить и не отпугнуть удачу. Говорят обычно бус, крупка, пшеничка… Впрочем, мы отвлеклись. Надо сказать, что к нам сюда привозят российские газеты, хоть и с некоторым запозданием. Так вот, могу заметить, что фантазий в статьях господ газетчиков больше, чем правды. Так, в «Петербургских ведомостях» я прочитал, что даже при самой примитивной и невыгодной промывке сто пудов золотоносной породы дают здесь средним числом семь фунтов чистого золота. Переводя на европейскую систему мер, это равно почти двум килограммам золота с тонны промытого песка.

– А на самом деле это не так? – Загорский глядел на президента очень внимательно.

Фассе покачал головой: цифры, конечно, ураганные, но это единичные случаи. Обычно в ста пудах породы или, как ее здесь зовут, гравия содержится что-то около фунта золота. Вообще же месторождение гнездовое, так что где густо, а где и пусто, как повезет. Первые артели вроде Германовской и Нелюбинской действительно купались в золоте, сейчас же порода в значительной степени выработана.

– И все равно богаче, чем на других приисках? – полуутвердительно заметил Загорский.

– Пожалуй, – не стал спорить Карл Иванович.

Узнав о новом месторождении, на Желтугу бесконечным потоком хлынули старатели, которых здесь зовут приискателями. Самым близким населенным пунктом к Желтуге оказалась станица Игнашина, она и приняла на себя первый удар золотой лихорадки. Впрочем, были в этом и свои выгоды: благодаря близости к Желтуге игнашинцы начали очень быстро богатеть.

Была тут, правда, одна досадная загвоздка – месторождение располагалось на правом берегу Амура, который принадлежал Китайской империи. Таким образом, ни один крупный русский золотопромышленник и ни одна золотодобывающая компания не могли застолбить за собой всю территорию нового прииска. Впрочем, для частных охотников за золотом – их тут зовут хищниками – это было даже и хорошо. Нашел участок, подал заявку – валяй, разрабатывай.

– Ну, конечно, на деле не все так просто, – улыбнулся Фассе, – но порядки здесь и правда были немудрящие, и никакого почти управления.

Именно это и сыграло с прииском злую шутку. Публика среди приискателей оказалась самая разная: торговцы, служащие, офицеры, горнорабочие, казаки и даже расстриги из духовного сословия. Особую касту составили беглые каторжники и другая разбойная шваль.

С первых же дней работы прииска в Желтуге начались кражи, грабежи, а позже – и убийства. Убить приискателя и забрать его золото было гораздо проще, чем вырабатывать это самое золото, стоя по колено в воде в сырых холодных ямах-шурфах. Это быстро поняли и варнаки-каторжане, работавшие тут же, на прииске, и окрестные жители.

– Окрестные жители – это русские казаки? – уточнил Нестор Васильевич.

Фассе покачал головой. Казаки давно уже обжили левый, русский берег Амура, и предпочитали получать свой барыш, поставляя на прииск еду и прочие товары. А вот разбойничали в первую очередь китайские бандиты-хунхузы и полудикие жители тайги гиляки и гольды.

– Любопытно, – сказал надворный советник. – Я полагал, что эти дети природы отличаются незлобивым и кротким нравом…

Фассе пожал плечами. Возможно, когда-то так оно и было. Однако близкое знакомство с цивилизацией способно испортить любое, самое кроткое дитя. К тому же, как гласит пословица, в семье не без урода. А если семья большая, то и уродов в ней может случиться некоторое количество. Вот именно эти-то выродки из мягкосердечных таежных племен взялись разбойничать на лесных тропинках вокруг Желтуги и подстерегать возвращающихся с приисков старателей.

– Впрочем, вы в каком-то смысле правы, – перебил сам себя Карл Иванович. – У жителей тайги гуманности оказалось побольше, чем у природных русаков и, тем более, хунхузов-китайцев.

Обнаружив старателя, они не сразу убивали его, как русские каторжане или хунхузы, а долго следили, чтобы убедиться, что тот и в самом деле имеет при себе золото. Но и после этого гольд или гиляк тоже не убивал жертву. Опередив путника, охотник расстилал у него на дороге платок или тряпочку, по четырем концам которой лежали камни. Это был знак, что таежный житель следит за приискателем и требует своей части добычи, своего рода выкупа за жизнь. Если старатель отсыпал немного добытого золота на платок, он мог совершенно спокойно идти дальше. Если же у него не хватало ума понять намек или он был слишком жаден, его настигала пуля охотника.

Но это были лесные разбойники, и это был неизбежный риск. Гораздо хуже дело обстояло на самом прииске. Здесь никто благородства не проявлял, и люди бесследно исчезали каждый день. Бандиты убивали их, забирали добытое золото, а трупы бросали в лесах, оставляя на съедение диким зверям, или просто сжигали. До поры до времени приисковый народ терпел такие безобразия – уж слишком кружила людям голову быстрая нажива, и было не до того, чтобы искать и карать преступников.

Но как-то ночью случилось преступление, потрясшее весь прииск. В одной артели убили повара: у него было припрятано пятьдесят золотников благородного металла, на них-то и позарились убийцы.

– А почем у вас идет золотник? – полюбопытствовал Нестор Васильевич.

– Русские скупщики дают от двух до четырех рублей, китайцы – чуть больше, – отвечал Фассе.

– То есть эти пятьдесят золотников стоили бы в худшем случае сто рублей, в лучшем – двести? Не слишком большие деньги за жизнь человека, – покачал головой надворный советник.

Президент отвечал, что по желтугинской дороговизне деньги просто ничтожные. Случается, что в местном игорном доме проигрывают приискатели за вечер по нескольку тысяч, а уж сто или двести рублей – это по здешним меркам просто плюнуть и растереть. Но дело даже не в том, что жизнь человеческая была так дешево оценена, здесь она и в лучшие времена не очень ценилась. Больше всего народ поразила жестокость, с которой убили несчастного повара.

Убийца использовал молоток и ударил им повара прямо по голове. Однако этого ему показалось мало, и он продолжил избивать жертву. По прикидкам одного старателя, который раньше был судебным приставом, негодяй нанес несчастному около сорока ударов. Череп его оказался вдавлен внутрь, из проломов сочился мозг.

Загорский только головой покачал и обменялся с Ганцзалином быстрым взглядом.

– Люди были потрясены, – продолжал Карл Иванович. – Разумеется, к тому времени в Желтуге уже установились некоторые формы самоуправления. Были, например, старосты, которым и полагалось следить за порядком. Однако, во-первых, у них не было средств влияния на здешнюю вольницу, во-вторых, у самих старост рыльце оказалось в пушку. Когда убили повара, старостами были поселенец Шадрин и отставной солдат Федоров. Их уличили в лихоимстве, и те не нашли ничего лучше, как сбежать с прииска – подальше от народного гнева.

На прииске воцарилась полная анархия. Тело убитого лежало непогребенным почти неделю, возникали стихийные сходки: одни требовали прекратить все работы, пока не найдут убийцу, другие – изгнать с прииска китайских и корейских старателей, потому что, дескать, православный человек не мог с такой жестокостью погубить живую душу, а нехристи – запросто. Наконец посредством долгих споров и криков пришли к общему решению: кроме старост, выбрать одного руководителя всего прииска и наделить его самыми широкими полномочиями, чтобы он взял себе помощников и навел-таки порядок.

– Ага, – сказал Нестор Васильевич, улыбнувшись, – я, кажется, догадываюсь, кого избрали этим самым руководителем.

Карл Иванович засмеялся: если кто-то думает, что его должность – чистая синекура[6], он глубоко заблуждается. Это тяжелый крест, хотя и недурно оплачиваемый. Президент получает четыреста рублей в месяц.

– Это выходит пять тысяч в год, – заметил Загорский, – любой генерал позавидует. И кто же платит вам жалованье – неужели сами приискатели?

– Нет, конечно, – отвечал Фассе, – все выборные должности оплачивают купцы, ведущие дела в Желтуге.

На общем сходе решили разделить Желтугу на пять участков. Участки эти, по предложению Фассе, получили название штатов. Всего таких штатов оказалось пять, один из них – полностью китайский. Русские штаты именовались следующим образом: «Первая Вершина», «Орлово Поле», «Ключ» и «Нижний участок». Сам прииск отныне должен был называться Желтугинская республика или, иначе, Амурская Калифорния.

– Ну, это уж точно иностранцы постарались, – засмеялся Нестор Васильевич. – Американцы какие-нибудь или кто-то еще, наши вряд ли бы до такого додумались.

Карл Иванович мягко попенял Загорскому, что тот недооценивает творческих потенций русского народа. А, впрочем, он прав, иностранцев здесь хватает, и все почти – ужасно хитрые бестии, которые вертят русскими и китайскими приискателями, как хотят. До тех пор, правда, пока у тех не кончается терпение, и они не решают, что пора задать трепку обнаглевшим чужеземцам.

– Впрочем, я и сам в некотором роде иностранец, так что стараюсь до тяжелых ссор не доводить и решать все спорные вопросы миром, – продолжал Фассе.

Надворный советник заметил, что господин президент говорит по-русски очень чисто и никак нельзя понять, откуда, собственно, он родом, из какой страны?

– На этот счет разные ходят слухи, – лукаво улыбнулся Карл Иванович. – Одни думают, что я немец, другие – что итальянец, третьи – что словак…

– Ну, а вы-то сами какой версии держитесь? – спросил Загорский.

Президент отвечал, что он пока еще не решил: пусть с этим вопросом определяются грядущие историки.

Таким образом была создана Желтугинская республика, главой которой сделался Фассе. Ему помогали выборные старосты – по два на каждый штат. Первые принципы, которые установил общий сход на Орловом поле, звучали примерно так: выборность органов самоуправления, товарищество артелей и суровые наказания за нарушение общественного порядка.

– Между прочим, все приискатели тогда принесли присягу и подписали документ, согласно которому они официально признают над собой власть избранных руководителей и верховенство учрежденных законов.

Документ этот, по словам Фассе, не имел формального характера и был в своем роде весьма оригинальным. В основе его стояло так называемое доброе слово.

– Но не любое и всякое, – заметил президент, – а совершенно конкретное, заповеданное, как гласит документ, «нашим великим учителем Сыном Божиим и Господом Богом: «Люби ближняго своего, как самого себя».

Он чуть наморщил лоб, вспоминая и начал зачитывать по памяти вслух.

– «Следуя христианскому учению, оставленному нам в святом Евангелии, ведущем нас к миру и благостям жизни земной, спасению и вечности в Царствии небесном, дерзаем помощью Всевышнего неотступно трудиться на пользу ближнего нашего, дабы совратившихся наставить на путь истинный и устранить этим самым неугодные Богу дела, совершаемые многими из среды нашей, заблудившимися во мраке прегрешений и забывшими слова заповедей: «не убий» и «не укради». Обратившись с теплою молитвою к Господу нашему о неоставлении нас слабых на трудном пути, предначертанном нам, мы беспрекословно верим и отдаемся в руки не как властолюбивым начальникам, а как достойнейшим из среды нашей и помнящим слово Божие, учившее нас правде и справедливости, нашим выбранным, что мы подписями и мысленно присягой подтвердили».

Президент закончил говорить и посмотрел на Загорского, как бы желая понять, какое впечатление произвело на него услышанное. Надворный советник не стал скрывать своего восхищения.

– Документ поистине замечательный, – заявил он, – уверен, что войдет в анналы. Однако при всем том это – всего лишь декларация. Как же вам удалось победить преступность практически?

– Ну, тут уж пришлось мне развернуться и предлагать самые суровые законы, – заметил Фассе. – Собственно, первоначально ведь именно беззаконие стало причиной создания республики.

– Да, я слышал, что законы у вас были введены чрезвычайно суровые, – кивнул Нестор Васильевич, – вплоть до битья розгами и публичных казней.

Президент развел руками: увы, иначе никак было невозможно. Речь шла буквально о жизни и смерти, и не отдельного человека, а огромного сообщества.

– Кстати, сколько в вашей республике народу? – спросил Загорский. – А то цифры называют самые разные: кто пять тысяч, кто десять, кто пятнадцать, а то и до двадцати доходит. Кто же прав?

Фассе отвечал, что, как это обычно бывает, правы все и никто. Населенность Желтуги сильно колеблется, поскольку зависит от обстоятельств, в первую очередь – от сезона. А лучший сезон тут, как ни странно, это зима.

– Зима? – удивился Нестор Васильевич.

Президент кивнул – именно. Все дело в том, что в Желтуге почти никто не работает открытыми разрезами: золото добывают либо шурфами, либо ортами, расположенными по берегам речки.

– Это что такое – шурфы? – вдруг спросил Ганцзалин, который почти всю беседу промолчал.

– Шурфы – это ямы, в которых работают приискатели, глубина их обычно около двух саженей, – объяснил президент. А орты – это целые векторы, можно сказать, галереи в земле. Ну, словом, проще это увидеть, чем объяснять. Но суть дела в том, что у нас тут много воды, а откачивать ее очень трудно. Так что самое лучшее время для добычи – это, как уже было сказано, зима, и именно зимой народу в Желтуге больше всего. Хотя, конечно, и зимой есть свои сложности в работе – нужно жечь костры, оттаивать землю, в промерзшей много не накопаешь.

Загорский заметил, что зима уже наступила, а народу не видно, чтобы очень было много.

– Народ-то есть, – вздохнул Фассе, – вот только непонятно, сколько еще стоять Желтуге. Боюсь, остались нам считанные недели.

– А это еще почему? – заинтересовался Нестор Васильевич.

– Китайцы собираются нас выселять…

Загорский и Ганцзалин снова переглянулись.

– Что значит – выселять?

– Гнать в три шеи, – невесело объяснил Фассе. – Собственно, они уже делали попытки. Первая была неудачной, а вот второй раз китайцы пошли на нас так решительно, что Амурская Калифорния просто разбежалась во все стороны. Случилось всё этим летом, а нас, желтугинцев, было совсем немного, так что достойного сопротивления оказать мы не смогли. Впрочем, даже если бы было нас пятнадцать тысяч – и то непонятно, куда бы все развернулось. Одним словом, китайцы прислали войска и погнали нас отсюда. Но русский человек прилипчив, ему если где понравилось, он оттуда не уйдет. Нас погнали – мы вернулись. Боюсь, однако, что в ближайшее время вся история повторится, и вот тогда уже нам точно костей не собрать.

Надворный советник нахмурился. Известие поистине печальное. Это значит, что ему с Ганцзалином надо поскорее браться за дело. Как начать мыть золото в Желтуге, что для этого нужно?

– Для начала решить, как вы будете работать: в одиночку, в артели, или найметесь в компании, – отвечал Фассе.

– А вы с высоты вашего опыта что порекомендуете? – полюбопытствовал Нестор Васильевич.

Фассе несколько секунд смотрел на него молча, потом сказал:

– Ничего. Я бы на вашем месте вообще не брался за кайло. Работа очень тяжелая и нездоровая, можно обзавестись серьезными болезнями или даже вовсе отдать Богу душу.

Нестор Васильевич развел руками: ему деваться некуда, назад дороги нет. Фассе отвечал, что деваться всегда есть куда. Но прежде он хотел бы спросить у господина ротмистра, доводилось ли ему принимать участие в военных действиях?

Загорский кивнул: доводилось, когда он служил в Туркестане.

– Прекрасно! – Фассе просиял от удовольствия. – У нас в Желтуге есть бывшие военные, но это либо люди, не нюхавшие пороху, либо нижние чины, не имеющие стратегического мышления и не способные командовать большими массами людей.

Надворный советник поднял брови: ему предстоит командовать массами?