Женская месть бесплатное чтение

В опустевшей квартире недавно убитой целительницы Алевтины ночью погибает капитан полиции Мальцев. Разрыв сердца? Явление призрака покойной? А, может быть, результат встречи с таинственным убийцей?

Один за другим гибнут банкиры и предприниматели, входившие в «ближний круг» этой загадочной женщины, которую многие считали ведьмой. Связаны ли эти преступления с ее смертью?

В столь запутанном деле на помощь старшему оперуполномоченному Кудряшову приходит знаменитый астролог Лариса Верещагина.

Героини романа “Женская месть” дружат много лет. Неожиданно одна из них погибает при странных обстоятельствах. В процессе расследования выясняется причина этой трагедии, а также то, что женщины, несомненно, предпочли бы скрыть не только от посторонних, но и друг от друга.

Действие разворачивается в среде экстрасенсов, астрологов и психоаналитиков. Этот мир писательница знает не понаслышке, поскольку сама много лет занимается психологией и астрологией.

Глава 1

Редкие машины, разбрызгивая колесами только что пролившийся на город дождь, мчались по черному накату Садового. У нестрогих в этот ночной час светофоров машины тормозили, переводя дыхание, и мчались дальше – путь был легок.

– Девушка, какая вы хорошенькая! Девушка, поехали с нами, – кричала веселая компания, словно селедки бочку наполнявшая большую красную КIA,– Де-е-евушка…

Водитель их то обгонял светлую маленькую Ауди, то ровнялся с машиной, которой невозмутимо и мрачно рулила хрупкая женщина.

– Девушка, ну что же вы, девушка…

Ауди резко свернула направо и встала в узком переулке. Женщина безвольно и зябко откинулась от руля. Ее светлые волосы были растрепаны, зеленые глаза лихорадочно горели. Неверной рукой она достала сигарету, зажгла ее и тут же смяла в пепельнице. Женщина долго рассматривала движущуюся ползком стрелку автомобильных часов. Наконец, встряхнувшись, словно от наваждения, вышла из машины, хлопнув дверцей. Огляделась. Сделала несколько шагов к телефонной будке. Секунду трубка колебалась в ее руке.

– Алло, полиция? – голос звучал хрипло, но уверенно, – В доме номер восемнадцать по Малой Грузинской совершено убийство, – и не отвечая на вопросы, повторила: Малая Грузинская восемнадцать, квартира сто шестьдесят девять.

Женщина вернулась к машине. Повернув ключ зажигания, вдруг зарыдала в голос, опомнившись, резко закрутила вверх дверное стекло. Развернувшись, поехала неспешно, смахивая со щек слезы. Они катились из глаз помимо ее воли.

В белом свете автомобильных фар на задворках устремленного ввысь дома, у самого его подножья, копошились люди. Они пристально всматривались в редкие кустики, медленно кланялись каждому сантиметру лысоватого газона. Старательно обходили лежащую на земле лицом вниз женщину. На той не было одной туфли – туфлю и искали.

Свет фар освещал не только нелепо раскинувшееся тело, но и лавочку, кусты, мусор в траве… Воротов отвел взгляд. Лишняя информация – это так же дискомфортно, как и ее полное отсутствие. Но во всяком следствии всегда и того и другого в избытке. Констатировав эту неизбежность, Воротов в который раз сделал неутешительный для себя вывод: он терпеть не может свою работу. Да, надо, наконец, признать очевидный факт: следователь по особо важным делам, старший советник юстиции Игорь Владимирович Воротов ненавидит свою работу. Он с трудом переносит все эти трупы, все эти следы преступлений, все эти добывания фактов и их опровержение, всю эту логику, все эти версии, ненавидит допросы свидетелей и лично свидетелей, не говоря уже о лицах, совершивших уголовно-наказуемые деяния. Не в восторге Воротов был и от функций собственной прокуратуры, которая мешала оперативной работе, вечно талдыча о теоретическом соблюдении законности, чего в реальной жизни никто сроду не видал. Не переваривал адвокатов, не защищавших своих подопечных, а просто-напросто разваливающих дело. Единственное доброе чувство – если так можно назвать жалость – Воротов питал к потерпевшим. И, пожалуй, только это одно удерживало следователя от того, чтобы не хлопнуть дверью своей конторы.

Воротов злился. Он злился всегда, когда выезжал на место преступления, потому что даже себе не признался бы никогда, что на этом самом месте всякий раз чувствует полную свою беспомощность и растерянность. Никогда не знает, с чего начать, и от этого впадает в тихую злобную панику. Хорошо, что есть методика следственной работы и дознания – тупая, негибкая методика, если применять ее – никогда ничего не расследуешь. Но она есть – и вот в такие первые минуты можно за нее ухватиться.

По этой же причине Воротова немыслимо раздражала шапкозакидательская уверенность давнего друга и почти постоянного напарника старшего оперуполномоченного Славки Кудряшова. Вот кто всегда знал, что следует предпринять, и немедленно развивал кипучую деятельность.

Но если бы Игорь Воротов в минуты охватывающей его паники и растерянности мог видеть себя со стороны – он с удивлением обнаружил бы спокойного, рассудительного, чуть мрачноватого, опытного сорокалетнего следователя, несуетливо стремящегося к цели.

– Ну что? – подошедший легкой походкой Слава Кудряшов разминал туго набитую сигарету. – Обошел соседей, тех, кого мы успели разбудить – никто ничего не видел, не слышал. Завтра ребят еще запущу, конечно. Но чувствую, без мазы. Если бы она орала – кто-нибудь да услышал бы. Эй, господин Воротов, не делайте такое умное лицо – вы же работник прокуратуры.

Сверху им свистнули и замахали – поднимайтесь, мол.

Кудряшов глубоко затянулся сигаретой, сунул руки в карманы и, по-блатному прилепив сигарету к губе, зашагал впереди. Воротов терпеть не мог уголовных замашек своего напарника.

Розыскная собака след не взяла. Запуталась уже в подъезде. Скулила теперь в машине дежурной бригады, утешаемая инструктором. “Даже собака переживает,– тоскливо подумал Воротов,– но ее хоть есть кому приласкать”.

На самом деле, следователь по особо важным делам Игорь Владимирович Воротов никогда не нуждался в утешении. Но неизменно сочувствовал тем, кому это было необходимо. Еще в детстве, поняв, что родился хлюпиком, что выше метра шестидесяти, по всей видимости, не вырастет, Игорь решил, что необходимо заняться своей мужественной природой прицельно, основательно, не жалея сил и времени. Нет, он не комплексовал, просто планомерно стал добавлять себе то, чем обделил его Господь. И теперь только очень плохо знавшие, а скорее впервые увидевшие его люди могли заподозрить в этом невзрачном, хрупком, маленьком очкарике то же содержание, что сулила такая непрезентабельная форма.

Другие знали и про его редкую работоспособность, и про его удивительный дар анализировать одновременно десятки, сотни фактов, и про отсутствие свойственных мужчинам невысокого роста сложностей в характере, и про черный пояс каратэ и многие призы на международных соревнованиях. Собственно, со Славой Кудряшовым – суперменистым высоким красавцем – они на почве каратэ и сдружились. Раз в неделю Игорь вел занятия для коллег. Бесплатно, разумеется. Кудряшов, попав в первый раз в зал и увидев Игоря в бою, был настолько поражен, что, презрев гордыню, напряг всю свою коммуникабельность, чтобы закорешиться с Воротовым и старался до тех пор, пока они оба не выяснили для себя, что встретились не случайно, что они могут по-настоящему стать друзьями друг другу.

– Ну че, – говорил в лифте Кудряшов,– одинокая бабенка. 40 лет. В анамнезе никаких мужей-детей, одни посещающие мужчины. Гаданием промышляла. Экстрасенсорикой. Не смотри на меня, как солдат на вошь – так сказала бы моя бабушка. Гаданием. На картах. И – лечила. Привороты – отвороты и прочая хренотень. Очереди к ней были – с первого этажа тянулись по черной лестнице вплоть до ее 14 -ого. Соседи роптали – так она запретила клиенткам пользоваться лифтом – только пешком. Ведьма! Соседи при Советской власти участковому анонимки писали. Но лично подтвердить боялись. Порчу, говорят, насылала. Ну. А потом, когда экстрасенсорика в моду вошла, сами бегать к ней стали, просили Христа ради посодействовать. Короче, со слов свидетелей, потерпевшая владела умением бесконтактного воздействия на человека, кое – воздействие – могло причинить последнему моральные и физические страдания, влекущие разной степени расстройства здоровья. Игорь, а ты что хотел, чтобы я среди ночи тебе всех ее клиенток-дурочек представил? Клянусь, ничего особенного они тебе не скажут.

– Уже семь утра,– сурово прервал Воротов Славкино канюченье, – ну хоть что-нибудь ты узнал?

У двери квартиры номер 169 прохаживался круглолицый и усатый капитан Мальцев. После анонимного звонка на центральный пульт, принимающая соединилась с отделением полиции. Мальцев, дежуривший в ту ночь, добросовестно поднялся в указанную квартиру, прислушался у двери, нажал кнопку звонка. Никто не шелохнулся в недрах квартиры. Капитан поколебался еще немного – будить ли соседей, все же три часа ночи. Спустился вниз и на всякий случай обошел дом, чтобы заглянуть в окна квартиры на 14 этаже – может, свет есть или еще что… Тут-то и наткнулся на распростертое тело.

Понятые были беспристрастно спокойны. Будто на подобных процедурах им приходилось присутствовать каждый день. Во всяком случае, по пятницам еженедельно.

Звезду театра и кино, заслуженную артистку России Екатерину Померанцеву разбудил телефонный звонок. В трубке рыдали. Померанцева с трудом узнала Нинкин голос.

– Катя, Катя,– захлебывалась слезами Нинка, – Катя, Алевтина… Алевтина… Она ночью выбросилась из окна… Катя, ты слышишь? Ночью… Из окна… Ко мне полиция приходила… Из окна… Ночью…

Померанцева взглянула на будильник: часовая стрелка едва подбиралась к цифре 8.

– Если это было ночью,– холодно проговорила Померанцева, – чего ты сейчас-то рыдаешь?

И в сердцах грохнула трубку.

В квартире номер 169 не пахло – разило – обильно разлитыми дорогими духами.

Воротов велел экспертам взять воздух на пробы и мрачно уселся на кухне. Танцующей походкой подгреб Кудряшов:

– Сдаюсь, гражданин начальник, не бейте только ногами по голове – все скажу.

Разъяренный взгляд Воротова разбился о наивно просящий взор голубых Славкиных глаз.

– Хочешь говорить – говори.

– Если честно – чует мое сердце: шлепнули бабу во цвете лет.

Воротов и сам был уже в этом уверен, но из упрямства спросил:

– С чего бы это?

– Алевтина Григорьевна Коляда по образованию фармацевт. Ты видел когда-нибудь живьем этих душечек в белоснежных халатах? Неужели ты думаешь, что кто-нибудь из них – при необходимости – выберет такой варварский, кровавый, грязный способ, как самобросание с четырнадцатого этажа?

Труп увезли, экспертная бригада, наконец, закончила работу и уехала. Капитан Мальцев проводил экспертов до лифта, вытер ноги о половичок и шагнул в сто шестьдесят девятую, захлопнув за собой дверь.

Воротов и Кудряшов, сидевшие по-прежнему на кухне, встретили его усталым молчанием. 8.25. Летнее раннее солнышко вовсю светило в окна.

– Щас, командир,– Кудряшов слегка потянулся, – щас опечатаем все. Печать при тебе?

Полицейский кивнул.

– Звонка ждем, – пояснил задержку Воротов, – ребята одну дамочку обещали вычислить. Перезвонят – и поедем.

– Я вот что еще хотел сказать, – робко начал капитан,– труп, принадлежащий гражданке Коляде…

Воротов поморщился, Кудряшов усмехнулся.

– Он очень тяжелый, труп-то, – продолжил Мальцев, – Потерпевшая женщина в теле была.

– Вывод напрашивается? – подмигнул Кудряшов.

– Напрашивается, – расплылся в счастливой улыбке полицейский, – если это убийство, то убийцей должен быть физически крепкий мужчина.

Соловьиная трель звонка не дала капитану развить свою гипотезу. В дверь звонили. Воротов удивленно показал на часы – 8.30. Кудряшов вопросительно глянул на капитана.

– Может, что забыли? – прошептал тот.

Кудряшов мягко проследовал в прихожую. Встал боком и резко рванул дверь на себя, прикрываясь ею, как щитом.

– Ау, Алевтина-а-а, – запел на пороге теплый баритон.

В дверном проеме нарисовался небольшого росточка человек, имеющий фантазию в свои “хорошо за сорок” носить пиджак в крупную клетку и платок в огурцах – на шее. В руках у пришельца был букет роз, в глазах – игривая веселость.

Воротов выглянул с кухни и приветливо пригласил:

– Проходите.

Улыбка стерлась с лица пришельца. Кудряшов обнаружился за его спиной и закрыл дверь.

Пришелец растерянно обернулся:

– А где Алевтина? – губы его двигались беззвучно.

– Где ж ей быть? – сурово произнес Кудряшов, – Прошу. – И указал широким жестом вглубь квартиры.

Человек с платочком на шее засеменил, следуя указанному направлению. Завидев форму капитана, попятился. Кудряшов мягко подтолкнул его в спину:

– Чай не бандита увидел – полицейского, чего пугаться?

Воротов, поколебавшись секунду, достал свое удостоверение и представился.

Пришелец потянул носом воздух:

– А чем здесь пахнет? А что, собственно, случилось?

– Нам бы хотелось знать ваше имя,– Кудряшов продолжал стоять у него за спиной.

– Леонид.

На круглом, чуть тронутом мефистофельской бородкой лице, заискивающе заплясали глаза.

– Почему же вы, Леонид, больше не спрашиваете, где Алевтина Григорьевна? – Кудряшов мрачно выдвинулся вперед.

– Я не знаю… Я жду, когда вы мне скажете.

– Это Алевтина Григорьевна позвала вас в столь ранний час в гости? – Кудряшов забрал из рук Леонида розы. Нашел вазу. Налил в нее воды. Водрузил в спасительную влагу цветы. Поставил на стол. Громко тикали часы с кукушкой. Воротов подошел к ним и остановил маятник.

Леонид зачарованно следил за этими неспешными манипуляциями.

– Располагайтесь, – со значением произнес Воротов.

Леонид без сил рухнул на стул.

– Где-то я вас видел, – пристально вглядываясь в пришедшего, заподозрил Кудряшов.

– Передача о тайнах взаимоотношений между мужчиной и женщиной,– польщено ответил Леонид и несколько расслабился.

– Точно! – Кудряшов обрадовался так, словно миллион выиграл.

Леонид тут же обрел уверенность в себе:

– Я хотел бы знать, – резко начал он, но, опомнившись, перешел на вежливо мягкий тон: Я бы хотел все-таки узнать, что случилось? – Он полез во внутренний карман пиджака, достал удостоверение: Моя фамилия Долгов. Я сотрудник клиники неврозов. Кандидат медицинских наук! Меня Алевтина Коляда в гости пригласила. Где она?

Кудряшов внимательно, словно пограничник на паспортном контроле при пересечении границы, рассматривал удостоверение личности. Капитан сурово хмурил брови, пощипывал задумчиво свои пшеничные усы. Воротов безучастно молчал…

Известие о смерти Алевтины, казалось, не произвело на Долгова сильного впечатления. Его взволновало гораздо больше то обстоятельство, что Алевтина умерла такой страшной смертью.

– Боже мой,– сказал он механическим голосом, – упасть с такой высоты… – В глазах Долгова стыл неподдельный ужас, – Вы считаете, что это самоубийство?

Воротов отфутболил вопрос обратно.

– Не знаю, – подумав сказал Леонид, – суицид и Алевтина? Она, конечно, была очень напряжена в последнее время. Но у нее был не тот характер, чтобы принимать все близко к сердцу. Впрочем, психика у нее, как легко понять, была неустойчивая.

– Она была вашей пациенткой?

– Упаси Бог. Но представьте себе человека с абсолютно адекватной психикой, который сделал бы гадание своей профессией… Я вам как психотерапевт, как психиатр говорю – тут кроется некий внутренний комплекс. Опасный и разрушительный для личности.

Долгов приготовился было продолжить, но Воротов прервал его:

– И все-таки, – медленно проговорил,– Не находите ли вы, Леонид Михайлович, что ходить в гости в восемь утра – это, пожалуй, рановато…

Сафьянову снилось, как раздраженно, металлически резко лязгает кастрюлями на кухне жена. Сон плавно переходил в явь. Андрей открыл глаза и отчетливо понял: та, что всегда не в духе и вправду громыхает кастрюлями. “Специально, – подумал тоскливо, – что за жизнь?.. "Глянул на часы – восемь. “Опять день пропал. Не выспишься – пропал день”.

Андрей заявился домой под утро. Он знал, чем это ему грозит. Но Оксана сегодня почему-то не врывалась в кабинет, как бывало обычно, когда Андрей не ночевал дома. В таких случаях она всегда начинала с отточия, быстро и грубо выпихивая из себя: “Ну что? Нагулялся? Натрахался? Котяра вшивый…”

Сегодня Оксана просто скрежетала на кухне кастрюлями. Сафьянов, свернув свое огромное тело калачиком, крепче прижал к себе плед. Прошлый раз она уж очень долго вопила, не могла никак уняться: “Умный стал. Прячешься теперь. Машину под окнами своих шалав не оставляешь. Боишься, дрянь”. Боже! Как надоела эта слежка! Да, он теперь не оставлял машину под окнами домов, куда ездил в гости. Его жена мгновенно вычисляла, к кому он поехал. Как? Катается что ли по всей Москве, заглядывая в подворотни – не стоит ли где родная красная “Мазда”. Может, конечно, “маячок” под капот воткнула. Андрей однажды даже проверился в соответствующей фирме – не обнаружился “маячок”, детективы уверяли так же, что и слежки за Андреем нету. Однако чего не могут все детективные агентства мира, то может одна, но ревнивая жена. Как Оксана его вычисляла – для Сафьянова было загадкой. Но факт остается фактом: она практически всегда знала, где он находится.

Андрей встал, потянулся, побрел на кухню, где окопалась супруга.

– Здороваться надо, – ударилось о его спину.

Сафьянов, опасаясь, что его голос прозвучит сейчас слишком заискивающе, предпочел промолчать.

“Неужели пронесло? – думал Сафьянов, удивляясь тому, что сегодня не было привычного ора, – А что, собственно, произошло? У Мишки Дракова сидели. Скажу: сидели, мол, у Мишки, я звонил ей, трубку не брала… Ах да, автоответчик… Между прочим, – вспомнил Сафьянов, – я ведь, действительно, кажется, ей звонил – она трубку не брала, на автоответчике должно было записаться”.

Окрыленный, он выплыл на кухню, но, перехватывая инициативу, хранил недовольный вид.

– Где ты была вчера? Я тебе звонил весь вечер. Мы у Мишки Дракова сидели…

– Где звонил-то? Где звонил-то, пьяная твоя харя, не помнишь уже что делал.

– Как не помню?

Оксана с торжественным видом нажала кнопку. Лента автоответчика не хранила Сафьяновского голоса.

– Но я звонил…

– Я же слышала, под утро заявился…

– У Мишки Дракова сидели…

– Врешь, – с уверенностью констатировала Оксана, – я тебя вчера ждала весь вечер, видики скачала, чтоб вместе посмотреть. Цыпленка пожарила, до трех ночи ждала. Думала, хоть позвонишь.

– Я звонил…

Оксана махнула рукой. От жалобного ее голоса, от просящего взгляда у Сафьянова сжалось сердце. Оксана, словно специально, чтобы добить Андрея, заплакала горько и безнадежно.

– Говорю же: у Мишки сидели…

– Мне так вчера было плохо, так хотелось поговорить с тобой, просто посидеть. Я так тебя ждала.

“Лучше бы орала”, – подумал Сафьянов.

– Я для тебя на все готова, – хлюпала носом Оксана, – я все тебе прощаю, блядки твои, твои похождения, все терплю…

В огромной их квартире, слегка пробиваемый гулом улицы, густо и тревожно отливая пыльным светом, нагревался воздух жаркого летнего дня.

Замигал, заскрипел автоответчик, Андрей выкрутил ручки, и динамик громко заговорил:

– Алло, алло, Андрей, ты дома? Возьми трубку. Алло, Оксана, Андрей, возьмите трубку, – звучал резкий голос Кати Померанцевой.

– Твоя… – поджав губы сказала Оксана.

– Андрей схватил трубку:

– Привет, – проворковал он, – что это тебе не спится в такую рань?

– Андрей, Алевтина выбросилась из окна. Сегодня ночью.

Алевтина выбросилась из окна, – внятно повторила Катерина и повесила трубку.

Сафьянов ошарашено уставился на Оксану:

– Она говорит, что Алевтина выбросилась из окна.

Оксана молчала, обдумывая услышанное. Наконец, спросила:

– Откуда она знает?

Сафьянов пожал плечами.

– Перезвони ей, – сказала Оксана, – и узнай, откуда она знает.

Глава 2

О Ларисе Павловне Верещагиной, тридцати одного года, уроженки города Москвы, разведенной, детей нет, образование высшее, МГУ, факультет журналистики, было известно так же, что занимается она астрологией, имеет солидную клиентуру.

Воротов решил лично поговорить с лучшей подругой покойной Алевтины Коляды. Кто, как не лучшая подруга, способен выложить всю подноготную, высказать домыслы и догадки, на первый взгляд совершенно не имеющие отношения к делу, но дающие масштабное, исчерпывающее представление об объекте исследования. Кто, как не лучшая подруга, взглядом, жестом, интонацией может сказать об объекте такое, что не вычитаешь и в десятках томов опросов свидетелей. “Скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты”. Словом, на лучшую подругу стоило посмотреть.

Перед дверью Воротов замялся. 10 утра. В такой час посещение дома женщины, которая не ходит на службу, грозило заставанием неумытой хозяйки в халате, чего деликатный Воротов не любил. Тем не менее, он твердо нажал на кнопку звонка.

Увидев на пороге человека, протягивающего красненькую книжечку, из которой следовало, что податель сего имеет непосредственное отношение к раскрытию особо важных дел Московской прокуратурой, Верещагина и глазом не моргнула. Сказала: “Проходите”.

У хозяйки была фигура, называемая в нашем современном, богатом на неточные и скороспелые эпитеты языке спортивной. Джинсы, тоненькая маечка – хрупкая десятиклассница. Если бы не серьезный взгляд взрослой женщины.

Лариса Павловна провела Воротова на кухню, церемонно испросила разрешение предложить кофе. Поставила на стол красивые чашки, красивые тарелки с красивыми бутербродами. Если холодильник у хозяйки этого дома был желтый, то кафельная плитка была желтой тоже. Если лампа была красной, то тут и там бросались в глаза красные пятна: поднос, кастрюля, огромное пластмассовое яблоко,– и уж, конечно, красными были занавески и скатерть на столе. “Вообще, такая кухня,– подумал Воротов, – в наше время может быть только у незамотанной жизнью женщины – вытереть пыль со всех этих безделушек – полсмены у станка отпахать”.

Воротов и Верещагина обменивались ничего не значащими светскими фразами. Но Лариса не выдержала первой:

– Итак, Игорь Владимирович, у вас ведь серьезное дело ко мне…

Воротов молчал, решая с чего начать разговор. В глазах Верещагиной было нетерпение, однако она улыбнулась:

– Ведь вы не хотите сказать, что пришли ко мне немножко подлечить ваш Меркурий?

– Меркурий? – замялся Воротов, – Да, хотелось бы понять, что у меня с Меркурием твориться?..

Верещагина смерила прокурорского работника оценивающим взглядом:

– С удовольствием наблюдаю, Игорь Владимирович, глядя на вас, какое удивительное сочетание дает Солнце в воздушном знаке, и Марс – в огне. Пришли к совершенно незнакомому человеку, легко с ним общаетесь, спокойно. Я бы даже сказала, что у вас Марс-то, скорее всего, в Стрельце. Холодноватый, прости Господи. Но, тем не менее, я вас слушаю внимательно.

Воротов просиял своей стеснительной улыбкой:

– А Солнце у меня тогда где?

– А Солнце у вас, Игорь Владимирович, скорее всего, в Весах. Для Близнецов вы слишком спокойны, до Водолея – не дотягиваете: разрушительности в вас нет. Стало быть, где-то с 22 сентября по 23 октября вы родились.

– Потрясающе, – искренне признался Воротов.

– И с Меркурием у вас все в порядке, Игорь Владимирович. Вы, Игорь Владимирович, напрасно меня проверяете так примитивно.

Вдруг лицо Верещагиной помертвело, она поднялась, сказала: “Простите”, – вышла из кухни. Вернулась, словно в маске – печали и горя. Наметилась морщинка у переносицы. Лариса стала выглядеть на свой полный тридцатник.

– Я вас слушаю, – тихо сказала.

Воротов впал в недоумение. Припоминал: “Может, я ее чем обидел?”

Но раздумывать было некогда – пауза зависла в воздухе, как мерзко жужжащий комар, изготовившийся для укуса.

– Я к вам, Лариса Павловна, по поводу Коляды Алевтины Григорьевны. Вы с ней знакомы?

– Знакома, – осторожно сказала Верещагина. И Воротов вдруг почувствовал опасность, исходящую от этой милой, чуть, может быть, легкомысленно играющей женщины.

– Расскажите мне, пожалуйста, о ней. Как можно подробнее.

Удивительно, как менялось лицо этой женщины. Вернее, как отражались на ее лице все переживаемые ею эмоции. Вот она почувствовала себя обиженным, слабым ребенком, которому предлагают при игре в казаки-разбойники выдать местонахождение секретного штаба. Потом собралась. Схватилась за сигарету, как за гарантию независимости и взрослости.

– Подробно об Алевтине? То, что знаю? Знаю ее лет пять. Мы с ней дружили. Ну, насколько это вообще возможно. Наши отношения были даже скорее деловыми. Она учила меня старым способам гадания, я ее – астрологии немножко. Но она была абсолютно неспособной. Даже удивительно. Ведь гадала-то она прекрасно. Впрочем, экстрасенсорике она меня учила – к этому уже я оказалась абсолютно не способна. Да. Это все же особый талант. Я ее любила, в общем. У нее был сложный характер, никто не назвал бы ее доброй. Но все-таки…

– Лариса Павловна?

– А?

– Почему вы говорите об Алевтине Григорьевне в прошедшем времени?

Верещагина не испугалась. Она только удивленно посмотрела на Воротова. Так, как если бы он ее спросил, какое время года на дворе. Отвечать на этот вопрос Лариса явно не собиралась. И Воротов повторил:

– Почему вы говорите об Алевтине Григорьевне в прошедшем времени?

– Да потому что ее убили, Игорь Владимирович, не надо комедию тут играть – не ко времени.

– Кто? – резко и настороженно спросили из-за болотного дерматина, пробитого золотистыми гвоздиками.

Померанцева подала голос, тут же дверь распахнулась и Нина повисла на знаменитой артистке, заливаясь слезами.

– Ой, – причитала, – Катя, горе-то, горе-то какое…

Померанцева нервно прошла на кухню. Встала у окна.

– На эту сторону сиганула – на ту?

– На эту, на эту…

– Да успокойся ты, наконец, – зло выдавила из себя Катерина, но, обернувшись на трясущуюся Нинку, все же порылась в сумочке, протянула серебристую облатку: Съешь, полегчает.

Нина доверчиво отколупнула таблетку, запила водой.

– Поставь-ка кофе, а? – раздраженно сказала Катерина.

Нинка послушно повернула ручку плиты.

Хозяйка уже и чашки поставила на полустертый узор клеенки, уже и кофе налила – Померанцева все стояла у окна, молча смотрела вниз. Наконец, села, резким движением придвинула к себе чашку и долго анализировала ее неглубокое нутро.

– Тебя, что ли, понятой вызывали? – голос у Померанцевой низкий, сильный, устойчивый. Против Нинкиного-то писка – значительный, властный. Взгляд тяжелый из-под приспущенных век – не то что быстрые Нинкины глазки – очи. Лицо разглаженное, дорогой макияж блестит матово, персиково, и, видно, что под ним – не как у Нинки, землистая серость – здоровый, бодрый цвет лица.

“А ведь ровесницы, – подумала Померанцева, – Вот интересно, могло бы со мной такое случиться, могла бы я жить так, как Нинка? Ничем ведь она не хуже, если разобраться. Все, вроде, при ней. Глаза редкого, зеленого цвета, блонд-волосы, мордаха смешливая, круглая. Формы, конечно, не для порнухи, но для жизни сгодятся. Судьба, – заключила Померанцева, – судьба такая серенькая подвернулась, невзрачная”.

Катерина оглядела кухню – все здесь было чисто, все на своих местах, но и только. Стертая клеенка в нарисованных бананах и ананасах, занавески – в румяных матрешках, над мойкой, в красном углу аккуратно выставлены облезлые, с вековой копченостью, разномастные кастрюльные крышки, на плите чайник цвета зеленого помойного ведра, синтетические белоснежные шкафчики…

Синие треники на Нинке вытерлись, вытянулись, полиняли. Драная клетчатая рубашка в доме Померанцевой не выдержала бы конкурса и на звание тряпки. “От мужа, небось, донашивает. Сбег. Сбежишь тут. Ох, простота – хуже воровства”.

– Нет, – тараторила Нинка, – ко мне потом пришли. Под утро. Я-то в окошко выглянула: батюшки мои, это что же творится-то… Спустилась вниз – а она там… – Нина истерически хлюпнула носом, но принятая таблетка не дала пуститься в рев.

– Ну и народу, народу – фотоаппаратом щелкают, вокруг копаются…

– В чем она была-то, Алевтина? – Померанцева остановила напряженный взгляд на кромке стола.

Нина задумалась, восстанавливая картину.

– Не в исподнем, во всяком случае… Черная кофта на ней была, помнишь, с мехом такая, черные брюки… Туфлю они еще одну искали, туфля с ноги соскочила.

– На каблуке туфля-то?

– Вот, Кать, не помню, – извинялась Нинка, – я-то, как ее увидела – в глазах потемнело. Алечка, Алечка, Алечка, – закачалась в стенаниях, – что же ты с собой сделала, что же ты над собой натворила…

Губы Померанцевой злобно искривились, но она не дала волю своим чувствам, спросила ровно:

– А потом?

– Потом они меня прогнали, спросили квартиру, сказали, что зайдут. Через час зашел один, молодцеватый такой. Спрашивал. В каких я отношениях с покойной была. Я все честно, Кать, рассказала. Что мне скрывать? Я человек, Кать, простой, мне бояться нечего. Так и сказала: убиралась, дескать, в квартире ее, продукты приносила, за хозяйством следила.

– А он? – вяло-машинально спросила Померанцева.

– А он говорит: “За "спасибо" или за деньги?” А я говорю: “Когда как”. Ну ведь правда, Кать, когда как и было – когда даст денег, когда нет. И ведь не попросишь, не напомнишь – сама знаешь, какая она была.

– Не спрашивал: сама сиганула или кто помог? – небрежно кинула Катерина.

– КТО помог? – не поняла Нина.

– Ну, не спрашивал, – разъясняла Померанцева, – было ли плохое настроение накануне, были ли враги?

– Только о друзьях спрашивал. Я ему говорю: друзей – полон дом, гостеприимная была, общительная женщина…

Померанцева внимательно слушала, казалось, взвешивая каждое Нинкино слово, стараясь угадать, какую реакцию оно могло вызвать.

– Про то, чем Алевтина занималась, ты что сказала? – бросила небрежно.

– Так он знал уже.

– Знал?

– Так мне показалось, – старалась припомнить Нина, – по-моему, и не спрашивал про это. Уж, наговорили, небось, уже, накаркали соседушки.

– Про ключ, – вдруг перебила Померанцева, – спрашивал, есть ли у тебя ключ от квартиры?

– Спросил, – согласилась Нина, – сказала, что Алевтина всегда дома была, когда я убиралась.

– Еще что спрашивал?

– Так говорю же – кто бывал да кто такие…

Померанцева перевела на Нину свой тяжелый взгляд, только на самом дне его плескалась ирония:

– Как ты думаешь, зачем им это знать? Чтобы установить, кто Алевтину до самоубийства довел?

– Ну так как же? Следствие есть следствие. Они теперь всем будут интересоваться. Для полноты картины.

– Это тебе так молодцеватый объяснил? – усмехнулась Померанцева.

– Сама догадалась, – обиженно поджала губы Нинка.

Померанцева, не сдержавшись, кинула на Нинку презрительный взгляд, но быстро привела себя в порядок: примирительно, ласково, широко улыбнулась.

– Ты мне уже после его ухода звонила?

– Ну да. – Нина таращила глаза. – Страшно-то, Кать, было. Ты себе представить не можешь, как страшно. Как же мы теперь все будем. Без нее-то. Без Алевтины?

– Да… – равнодушно протянула Померанцева, – Кого ты следователю-то назвала?

Нина заискивающе заглянула в глаза:

– Сказала, что никого толком не знаю. Что я с боку припеку.

– Ну и дура. Все равно узнают.

– Думаешь? – озаботилась Нина.

– Сама говоришь: следствие есть следствие.

– Но, Кать, он сказал, что меня еще вызовут. Так что говорить-то?

Померанцева лениво поднялась, заходила по кухне, рассматривая полки, уставленные импортными баночками, в которых хранились вполне отечественные “сыпучие продукты”.

– Не знаю, – вдруг легкомысленно улыбнулась, – говори, что хочешь.

– Как это? – недоверчиво спросила Нина.

Померанцева присела, не смывая улыбки.

– А вот так. Говори, что хочешь. Врать, правда, в этой ситуации бесполезно. Так что придерживайся реальности.

– И про тебя сказать?

– Ну что ты можешь про меня сказать? – спокойно ответила Померанцева, – Что я у Алевтины бывала? Так это пол-Москвы знает.

Нинка открыла было рот в возражении, да осеклась. “Ну-ну, – ехидно подумала, – расхрабрилась. В полиции храбриться будешь, передо мной – чего ж?”

По природе Нина была добра и незлопамятна. Оттого и схлопатывала периодически от жизни. Умом понимала – похитрее бы ей быть, понастырнее, пожестче. Порывалась даже несколько раз хитрость проявить – только хуже выходило, тогда ее все не только ногами пинали, а отшвыривали от себя и вовсе. Нина же к людям тянулась, не могла себе позволить в одиночестве пребывать. А потому, пусть лучше уж так, пусть думают, что на Нинке можно воду возить, и плевать на нее, и сморкать – лишь бы не гнали.

Только иногда ей становилось ужасно обидно, больно до злости, что вот, Катя, например, Померанцева, хорошая, конечно, артистка и знаменитая, но ведь тоже – баба, так ее, Нинку, за дурочку водит никудышную и с презрением с ней обращается. А разве Нина виновата, что никто в юности ее не подтолкнул, не присоветовал, как жизнь строить – может, и она бы смогла на сцене-то блистать. Фантазии не хватило. Воображения. Вон Катька – тоже ведь из простой семьи, а вырвала же себе другое. Нахамила, можно сказать, надерзила провидению, улизнула от неизбежного. Как решилась? Через что прошла – то Нинка доподлинно знала. А посмотреть: потомственная аристократка. Спросить бы в добрую минуту, когда Катя вдруг поняла, что жизнь-то большая и разная, что возможно выломиться из накатанной всеми предками колеи?

– Что загрустила? – заглянула Померанцева в затуманенное думами Нинкино лицо, – жалеешь, что сплетню пустить не удалось?

– Зачем ты так, Кать? – на глаза даже слезы навернулись,– Что я тебе-то уж сделала? Все старалась всегда для вас всех, все думала – полегче бабонькам моим будет, если и я на что сгожусь. Что ж, если я – тягловая лошадь, так со мной и не церемониться можно? Я ж всегда все для вас, и место свое знаю. Думала, сами поймете, что я к вам с добром.

Померанцевой стало стыдно. Переборщила опять. Как вот напряга какая-нибудь на пути встречается, так Катя с такой силой всякий раз концентрируется-сосредотачивается, что страшнее термоядерной реакции выходит. И чего, в самом деле, на бедную Нинку набросилась? Нинка мухи не обидит, смирная, приветливая, ласковая.

– Не журись, подруга. Нервы, – честно призналась, – ты ж меня знаешь: вздорная я. Но – отходчивая. Прости, если обидела. Ладно, рассказывай дальше, что еще следователь спрашивал. Из квартиры – не говорил – ничего не пропало?

Нина плохо держала напряжение, а потому обрадовалась, что оно снялось.

– Не говорил ничего про это. А что, пропало?

Померанцева пожала плечами.

– Спрашивал еще про компьютер, куда Алевтина компьютер дела.

Померанцева рассмеялась:

– А ты что?

– Я говорю: “Господь с вами, какой компьютер? У нее и пылесоса сроду не было, она вообще техники всякой боялась, как огня".

– А он?

– А он: “Значит, вы никогда компьютера у нее не видели?” Я говорю: “Нет, компьютера у нее никогда не видела”. На этом и распрощались.

– Ну и ладно, – задумчиво произнесла Катерина, – только я тебя прошу очень, Нин, не говори им, что я к тебе сегодня заезжала. Так-то скажи, конечно, что видела меня у Алевтины, что и у меня бывала сама, но про то, что я приходила сегодня – не надо. Договорились?

Нина с готовностью кивнула.

– Ты Юре позвонила? – спросила Померанцева, прикрыв глаза.

– Позвонила.

Они помолчали.

– И что? – Померанцева посмотрела в испуганное Нинкино лицо.

Вопрос повис в воздухе.

Кудряшов все-таки ухватил пару часов сна, пока его ребята собирали информацию об Алевтине Григорьевне Коляде. Ничего полезного для следствия информация эта, прямо скажем, не несла, и Кудряшов ехал сейчас в прокуратуру к Воротову, так и этак крутил факты, думая, как бы выгоднее, значительнее их преподнести.

Алевтина Григорьевна Коляда. Родом из-под Архангельска, деревенская. Любила рассказывать, что ее мать в 16 лет сбежала с цыганским табором неведомым ветром занесенным в комариные северные просторы, потом вернулась в деревню, родила дочку, бросила на руки деда с бабкой, а сама подалась в город, да и сгинула. Бабка Алевтины была ворожейкой. В каждой деревне такая есть. Травки собирала, роды принимала… Она-то, дескать, и передала свои знания внучке. Да плюс еще цыганская кровь…

Непонятная, странная деталь: Алевтиной Алевтина стала только при получении паспорта. До этого ее все звали Елизаветой, Лизкой. К сожалению, сельсовет не единожды горел, и посему проверить, какое имя было записано при регистрации новорожденной – не представляется возможным.

Что бы там ни было, получила паспорт, приехала в Москву и поступила в медучилище – Алевтина Григорьевна Коляда. На стипендию, известно, не проживешь, стала подрабатывать массажисткой. Своя клиентура появилась мгновенно – руки у Алевтины были по-деревенски сильными, к тому же рассказы о бабке-ворожейке – светские московские матроны считали за честь разжиться у наследницы тайных знаний травой “для цвета лица”, от “сглаза”, “на удачу”… В те времена еще не печатались миллионными тиражами тексты заговоров и оберег. Алевтина же знала их множество – слухи о ней поползли по Москве, словно змеи, искушая почтенную публику.

Алевтина жадностью не страдала, наоборот, отдать готова была последнюю рубаху: лечила, привораживала-отвораживала, снимала порчу… Денег не просила за это никогда. Дадут – хорошо, не дадут – Бог с ними, с деньгами. Но люди – существа благодарные. Не бедствовала Алевтина. Жена одного высокопоставленного чиновника, признательная за возвращение в лоно семьи мужа, устроила ей московскую прописку и крохотную комнатку в огромной коммуналке.

С тех пор прошло 20 лет. Алевтина поменяла несколько квартир, несколько машин и несколько объектов личной жизни. Людей вокруг Коляды крутилось такое множество, что у Кудряшова от осознания объема предстоящей оперативно-розыскной работы начался спазматический кашель.

Видимо, цыганская кровь и в самом деле имела место – отношения Алевтины Коляды с людьми и с деньгами были полны неразрешимых противоречий. С одной стороны, Алевтина тратила деньги, не считая, в доме у нее до последнего времени толпились приживалы и приживалки, своим возлюбленным Алевтина дарила мебельные гарнитуры и машины, причем такие, каких у самой-то не было. Бабушка Кудряшова в таких случаях говорила: “Не отличишь богатого от тороватого”. От щедрого, то есть. С другой стороны, при такой-то свободе обращения с материальными ценностями Коляда постоянно говорила о деньгах. Она любила рассказывать о несметных богатствах своих клиентов, она всегда подчеркивала, что сама тратит на жизнь огромные суммы – что и в самом деле соответствовало действительности, поскольку за то, что стоило рубль, Алевтина зачем-то платила пять. Но – такое уж у Коляды было представление о роскоши. Нет, нельзя сказать, чтобы Алевтина Григорьевна спокойно относилась к деньгам. Они были для нее очень важной частью бытия. Но не сами по себе. В купе с влиянием на людей, вместе с царствованием над их судьбами и душами.

Впрочем, все это было скорее Кудряшовскими догадками, ощущениями от полученной информации. Воротову Слава намеривался передать факты. Только факты.

Кудряшов легко вбежал на третий этаж прокуратуры, распахнул дверь кабинета Воротова и словно споткнулся – обстановочка здесь была, прямо скажем, натянутая.

Игорь, разъяренный, но сдерживающий себя, не выпуская из рук телефонной трубки, кивнул:

– Вот, познакомься. Еще одна ясновидящая. Лариса Павловна Верещагина. Которая вдруг в ночи поняла, что подругу Коляду убили, и позвонила нам в милицию. Вот так, вдруг посетило ее откровение в виде знания. Так я объясняю, Лариса Павловна?

– Боже мой! – молодая женщина, сидевшая в уголке, подняла глаза к потолку, – говорите, что хотите. Я вам больше ничего объяснять не буду. Вы – жестокий, тупой человек.

– За оскорбление – ответите, – вступился за друга Кудряшов, – И вообще. Гражданочка, вы здесь не на базаре: “буду-не буду”. Обязаны отвечать – по закону.

Верещагина таким взором смерила Кудряшова, будто он объявил себя сейчас, прилюдно, наследником царского престола, отобрав этот титул лично у нее, у Верещагиной.

– Вы на меня взгляды не кидайте, – нашелся Слава, – прокурор санкцию подписал? – деловито спросил у Воротова.

– Не подписал и не подпишет, – засмеялась вдруг Верещагина, нахальная эта дамочка.

– Подпишет. Если выяснится, что вы врете, – нет, Воротов положительно был в ярости. Никогда Кудряшов не видел, чтобы галантный Игорь так разговаривал с женщинами.

Верещагина замолчала, всем своим видом изображая крайнее пренебрежение к происходящему. Даже какая-то тень сожаления прошла по ее лицу: мол, не ведают, что творят, какой с них спрос?

Воротов бросил трубку телефона:

– Молчит телефон у вашей подружки. Значит так. Вы тут, Вячеслав Степанович, посидите с задержанной, послушайте ее сказки, а я сейчас все выясню и приду, – выскочил, как ошпаренный.

Верещагина немо курила и болтала ногой. Размер обуви у нее был цыплячий: максимум тридцать пятый. Ручки маленькие, косточка на запястье торчала, как у худенького ребенка. Как говаривала бабушка Кудряшова: “Маленькая собачка – до старости щенок”. Сигарета Верещагиной не шла – как если бы курила пионерка. Но, при всей этой цыплячьей внешности, было в Верещагиной что-то очень взрослое, не во всех даже сорокалетних женщинах встречающееся. Кудряшов поразмыслил и решил, что это ее порочность. “Порочная она женщина”, – подумал Кудряшов и посмотрел на Верещагину с интересом. “Добродетель нуждается в украшении – порок притягателен сам по себе”. Что верно, то верно.

– У вас есть какой-нибудь журнальчик, полистать пока? – издевалась Верещагина.

– Ничего. Скоро вам будет весело.

– Мне-то весело не будет, это точно, – бравада подевалась куда-то, на Кудряшова смотрела сейчас совсем другая женщина, женщина в горе, ранимая, страдающая.

Помолчали немного. Вдруг Лариса тряхнула головой, и Кудряшов поразился мгновенной смене ее настроения.

– А вот скажите, Вячеслав Степанович, ведь вы совсем не такой, как ваш друг, – Верещагина лукаво прищурилась, – Вы ведь, Вячеслав Степанович, Лев, наверное, по гороскопу?

Кудряшов хотел сказать что-то вроде: вопросы тут мы будем задавать. Но решил, что это слишком уж шаблонно прозвучит для работника уголовного розыска. Шаблонов он старался избегать.

– Да. Я – Лев, – гордо ответил.

– Вот я и удивляюсь, как вы сподобились выбрать себе эту профессию. Здесь нужно так много Сатурна…

– Чего-чего? – угрожающе пророкотал Кудряшов.

Верещагина рассмеялась и махнула рукой:

– Не бойтесь.

– Я? – “Ну и наглость!”

– Вас не хотела обидеть, – примирительно сказала Верещагина, – Никто не лишен чувства страха. Страх – это такая же реакция организма на опасность, как боль. Без страха человек не смог бы прожить и дня. Он обязательно попал бы под машину, был бы избит хулиганами при попытке заступиться за девушку. Или, будучи при исполнении служебных обязанностей, предположим, полицейских, завел бы роман с подследственной. И вообще – натворил бы кучу глупостей. Но – человека спасает страх. Страх – от слова «сторож». Да, спасает. Правда, не всегда, – вздохнула Верещагина.

– Вас, например, не спас.

– Да, если бы я знала, что все так обернется – звонить в полицию побоялась бы. Знаете, мне эти посиделки с вами… Но ведь надо же было что-то делать. Человека убили.

– С чего вы взяли, что убили?

– Но ведь Алевтины больше нет, – Верещагина пристально посмотрела на Кудряшова, – Как это случилось?

Кудряшов молчал, решал, что ему сейчас выгоднее, послушать версию Верещагиной или потомить ее.

– Расскажите, пожалуйста, – попросила Лариса.

– Коляда… – Кудряшов долго подбирал пассивно-нейтральный глагол, – упала из окна своей квартиры.

Верещагина снова потянулась к пачке сигарет.

– Но, может быть, несчастный случай, – неожиданно для себя сказал Кудряшов. Ему почему-то захотелось утешить эту женщину, – или самоубийство.

– Несчастный случай? – мотнула головой Верещагина, – Алевтина окна соседку нанимала мыть. И вообще, безумно боялась небытия. О самоубийстве вообще говорить смешно, – добавила устало.

Они помолчали.

– На Алевтине были кольца, когда ее… когда она погибла?

– Кольца? – переспросил Кудряшов, – на руках? Нет, не было. Это важно?

– Это значит, – глядя Славе прямо в глаза, сказала Верещагина, – это значит, что Алевтина впустила кого-то из своих, не постороннего человека и не клиентку. Для чужих она всегда надевала свои кольца. Много колец. Разных. Вы их нашли?

– Я не помню, – честно признался Кудряшов, – надо посмотреть. Ценные кольца-то?

– Как для кого, – усмехнулась Верещагина, – Я только не могу понять, за что? – задумчиво протянула она.

– В доме беспорядок. Может быть, что-то и искали. Насчет колец посмотрим, но вот компьютера Коляды, например, мы так и не нашли.

– У Алевтины никогда не было компьютера, – автоматически, думая о чем-то своем, сказала Верещагина.

– Был компьютер, Лариса Павловна.

Верещагина очнулась:

– Не было, – заверила.

– Был, – вздохнул Кудряшов. – Куча аксессуаров имеется. Дискетки пустые, мышь, сканер, описание “Виндоуса” с пометками, сделанными рукой Коляды… Словом, поверьте, был в доме компьютер. Скорее всего, нот-бук. Только вот делся куда-то.

– Я Алевтину знаю много лет, – терпеливо втолковывала Верещагина, – лично я много раз ее уговаривала начать работать с компьютером, убеждала, говорила, что так удобнее, что так быстрее. Алевтина была абсолютно неспособна к современной технике. Она ее боялась. Как огня. У нее вся вегетатика расстраивалась, когда нужно было каким-то образом с техникой контактировать. Да нет. Какой компьютер?! Это невозможно!

В кабинет вошел Воротов, и по его лицу Кудряшов понял, что Игорь держится из последних сил.

– Лариса Павловна, я приношу вам свои извинения, – глядя мимо Верещагиной, отчеканил Воротов, – Ваши показания, то есть ваши слова полностью подтвердились. Извините. Произошло недоразумение.

– Да что вы, – без всякой издевки, по-хорошему сказала Лариса, туша сигарету, – работа есть работа. Это вы меня извините. Я вела себя по-хамски.

– У нас будет к вам просьба. Вы одна из немногих, кто хорошо знал Алевтину Григорьевну. В доме у нее все перерыто. Можно вас попросить сейчас подъехать туда. Посмотреть, может, что-то пропало.

– Да, конечно.

– И еще одна просьба. Вот подписка о невыезде. Во время следствия вы должны оставаться в Москве.

Верещагина поколебалась секунду, но подпись свою поставила, где надо.

– Спасибо Лариса Павловна. Будьте так любезны, подождите нас внизу.

– Ну что? – спросил Кудряшов, когда Верещагина скромно удалилась.

– А ничего.

– Что?

– Полнолунье, – Воротов устало опустился на стул, – Видишь ли, особо чуткие и нежные натуры, к каковым, несомненно, принадлежит известный астролог Лариса Павловна Верещагина, очень тяжело переживают полнолунье. Как утверждает ее подруга, заслуженная артистка Померанцева Екатерина, Ларису Павловну просто ломает в такие дни, “как в фильмах о зомби”. Поэтому Лариса Павловна вчера весь день места себе не находила. Днем играла в теннис, потом поехала на спектакль к Померанцевой, торчала за кулисами, болтала с актерами, даже в зал ни на минуту не спускалась, потом они поехали к кому-то в гости… В общем, день и вечер на виду, всю ночь на людях.

– А чего ж она тогда звонила? – обижено спросил Кудряшов.

– Сказано же тебе: она поняла, посетило, видишь ли, ее что-то там в виде знания.

– С ума сойти – зажмурился Слава.

– Это еще что. Как тебе понравится такое? Иваныч меня в коридоре перехватил, в кабинет к себе загнал и выговор сделал из-за того, что я пытался ему подсунуть на подпись постановление на арест Верещагиной Эл Пэ.

У Кудряшова не было слов.

– Я ему говорю: “Откуда человек может знать про убийство?” А он мне: “Видите ли, Игорь Владимирович, есть еще многое, не осознанное нашей наукой…” Я ему говорю: “У меня четыре заказных убийства, в том числе депутата московской думы, два маньяка из Измайлова, об остальном – вообще молчу. Переведите дело в районную прокуратуру по подследственности. Самоубийства, убийства на бытовой почве в их ведении”. А он: Коляда была человеком известным в определенных кругах, поэтому обстоятельствами ее смерти будет заниматься городская прокуратура.

– Ты думаешь, ему позвонили?

– Ну, неужели.

– О, нет, – сказал Кудряшов, – только не это.

– Только ли это? – поправил его Воротов.

Осматривать место происшествия отправился с Верещагиной Кудряшов. Оперативную машину пришлось бы ждать и ждать, и Слава обрадовался, когда Лариса предложила поехать на ее ауди. Кудряшов позвонил в отделение полиции, велел отыскать участкового и подготовить понятых. Верещагина попросила разрешение позвонить и полчаса висела на телефоне, отменяя какие-то встречи.

“Деловая”, – с неприязнью подумал Кудряшов.

По тому, как человек водит машину – очень многое можно узнать о его характере. Как будто видишь человека в тот момент, когда он один на один с зеркалом рассматривает себя, примеряет выражение лица, без зрителей, весь, как на ладони. Верещагина вела машину так, что казалось: сейчас бросит руль, зажмурит глаза и заплачет от безнадежной несовместимости своей с правилами уличного движения. Нет, она не боялась, как боятся новички, надвигающегося грузовика или автобуса. Она не паниковала, оказавшись зажатой между машин и вынужденная принимать мгновенные решения. Было ясно: собранность, которой требовала от нее дорога и меняющиеся обстоятельства, дается ей без труда, но не без раздражения. Не любила, ох, не любила Лариса Павловна сосредотачиваться.

– А вы отчаянная женщина, – сказал Кудряшов, – с вашим характером да за руль…

Верещагина промолчала. Но надо же о чем-то говорить? Молчать хорошо с человеком, от которого не исходит опасность. Кудряшов был дамским любимцем и уж нашел бы о чем поговорить с этой милой женщиной, окажись они в неформальных обстоятельствах. Но тут ему не хватало воздуха. Он почему-то боялся – что с ним случалось крайне редко – оставить дурное впечатление о себе. Он еще не мог точно сформулировать для себя, что именно, но было в Верещагиной нечто, принуждающее людей в ее присутствии взвешивать каждое слово, нечто такое, что если есть в человеке, в женщине в частности, то заставляет умолкать при ее появлении и долго смотреть вслед, когда она уходит.

Однако Кудряшов был при исполнении.

– Лариса Павловна, – он достал блокнот, – назовите мне, пожалуйста, тех, кто близко знал Коляду. Ее круг.

Верещагина с удивлением посмотрела почему-то в зеркало заднего вида:

– Она была экстрасенсом. Представляете, сколько людей к ней наведывалось.

– Коляда была знаменита?

– Очень. И была в моде. Несмотря на то, что никогда не давала интервью, не мелькала по телевизору. Собственно, наше знакомство с ней и началось с того, что она мне не дала интервью – я тогда еще журналисткой была. Алевтина всегда говорила: если вы увидите цыганку, которая рассказывает о своей ворожбе, знайте, что это не цыганка. Цыганке, говорила, реклама ни к чему. Цыганка без клиентов не останется. И действительно, все, кто нуждался в помощи знахарки и гадалки, Коляду знали прекрасно. Людская молва – быстрая.

– И чем же Коляда была так уж знаменита?

– Она лечила. Предсказывала будущее. И никогда не ошибалась.

– Что же она…

– Себя не уберегла? – подсказала Верещагина. Какое-то время они ехали молча, – Только совсем незнакомые с экстрасенсорикой люди думают, что человек, который владеет магическими средствами, будет всегда наслаждаться и никогда не страдать. Это ошибка, уж поверьте моему опыту. И все-таки я тоже думаю: почему? Алевтина была очень осторожна. Она хотела жить. И очень боялась умереть. Она почему-то думала, что умрет во сне, и ее мертвое тело долго пролежит в квартире, пока не хватятся. Она даже собаку боялась завести, говорила: “Умру, никто не хватится, пес испугается. А потом проголодается и будет меня грызть”. Вы можете мне не верить, но я и позвонила потому, что не хотела, чтобы она лежала так. Да, будущее она видела. А то, что себя не уберегла, так тут есть одна вещь. Знаете, вот хирурги, как известно, не делают операции своим близким. Какие у них на это причины – не знаю. Но то, что очень трудно гадать близким людям – это очевидно. Вообще, чем больше знаешь о человеке – тем сложнее заглянуть в его будущее.

– Как это? – не понял Кудряшов.

– Все предсказания основываются на интуиции. А факты – информация конкретная – ее забивают. Это такая, знаете, очень тонкая материя, интуиция. Она просто выключается, когда ты много знаешь о человеке. Тогда начинает работать логика, жизненный опыт со всеми своими моделями и стереотипами, отношение к человеку… Да все, что угодно. Интуиция – это чувство звериное, надличностное. Это ориентация во времени и пространстве без помощи высшей нервной деятельности. Ну, как вам объяснить? Неужели вы никогда не чувствовали, что такое интуиция?

Кудряшову стало обидно: ясно, что его принимают за полного кретина, рассказывая эти легенды. “Ну, ничего. Логика меня еще никогда не подводила”. И мстительно озвучил:

– Так как же вы, Лариса Павловна, не “проинтуичили” заранее смерть своей подруги?

– Да именно потому, что она была моей подругой, и я ее слишком хорошо знала. Господи, неужели не понятно? Я же вам только что долго объясняла – почему.

Верещагина замкнулась. Замыкалась она быстро, как устрица. Вот только что была видна нежная, беззащитная субстанция, вдруг – хлоп – непробиваемая твердость. Верти в руках, сколько хочешь, но это будет уже другое существо.

– Предположим, – не сдавался, однако, Кудряшов, – Но как же вы тогда догадались, что Алевтины Григорьевны больше нет?

– Не знаю, честно, – Верещагина и в правду выглядела растерянной, – Я возвращалась от Кати. Было часа три, по-моему. Народу на улицах – никого. Я остановила машину, открыла окна. Я люблю, когда раннее утро, когда усталость после бессонной ночи… Я вспомнила Алевтину, она тоже любила эти часы, она и ложилась-то спать где-то после пяти утра, не раньше. Говорила: только с полуночи до пяти и живет, остальное время – пустое. Я не могу вам объяснить, что произошло. Но я вдруг поняла, что Алевтины больше нет. Нет и все. Мне стало страшно.

Лариса вдруг резко затормозила, примостилась у обочины.

– А потом, – услышал Кудряшов, – потом я позвонила из автомата в полицию. Я побоялась ехать сама.

Кудряшов, наконец, посмотрел на Верещагину. Лицо ее было бледным, и Слава подумал, что она еще хорошо держится после бессонной ночи.

– Вы мне не верите? – жалобно спросила Лариса, и Кудряшов понял, что ей очень важен его ответ.

– Верю, – соврал.

– Вы просто успокаиваете меня.

– Почему? Верю. Может, я сяду за руль? Вы устали…

– Я устала, – согласилась Лариса, и они поменялись местами. Кудряшов лихо вписался в сплошной лязгающий металлом поток.

Что бы как-то развлечь Ларису, Кудряшов бодро ляпнул:

– А вы вообще-то не из пугливых. Так лихо водите машину…

– Вы мне это уже говорили, – расстроено ответила Верещагина, – Не надо меня утешать, – и заплакала.

Теперь уже Кудряшов затормозил и долго вытирал Ларисе слезы своим большим, надушенным одеколоном “Консул” платком. Верещагина рыдала. Присутствие мужчины рядом вовсе не стесняло ее, наоборот, она ухватилась за Славу, прижалась к его плечу и рыдала отчаянно. Кудряшов гладил ее по голове, целовал в мокрые щеки и шептал что-то успокаивающее. Она изредка поднимала на него глаза, переставала плакать, но расслышав: “Все будет хорошо, ну, что ты, все будет хорошо”, – пускалась в рев опять.

Наконец, Лариса стала всхлипывать все реже, отстранилась от Кудряшова, достала из “бардочка” косметичку, глянула на себя в зеркало, охнула и принялась наводить на лице порядок. Кудряшов, чтобы не мешать ей, вышел из машины. Прогуливаясь по тротуару, он пытался отогнать порочащие его как сотрудника уголовного розыска, находящегося при исполнении, мысли об этой женщине, которая только что была так беззащитна в его руках.

Бесплодные эти попытки были прерваны резким звуком: Лариса сигналила ему. Она была уже в порядке. И даже улыбалась. Улыбка у нее была замечательная, доверчивая, не оставляющая сомнений, что адресат ее – лучший друг.

Не без грусти Кудряшов подумал, что женщины ему уже давненько не доверялись. Обычно дамы чувствовали его свободную мужскую силу и абсолютное нежелание создавать семью. Их и влекло к нему, наверное, это чувство опасности. Как показывает статистика, большинство из тех, кто играет в рулетку – женщины, и, соответственно, большинство из тех, кто по-крупному проигрывает, тоже женщины. Они азартны, даже если тщательно скрывают это под своим консерватизмом и стремлением к стабильности. На самом деле, тихая гавань нужна женщинам только для того, чтобы удобнее было совершать дерзкие пиратские вылазки в бурное море. Но часто бывает так, что, найдя эту гавань, дамы забывают, зачем она им, собственно, была нужна, и поселяются здесь на веки вечные. Но это уже из области женской логики и женской непоследовательности в желаниях.

– Ну что? – примирительно сказал Кудряшов.

Лариса простодушно посмотрела на него:

– Вы настоящий мужчина, не испугались женских слез.

Одобренный, Кудряшов принял суровый вид, может быть, даже слишком суровый при данных обстоятельствах, завел машину, и они покатили дальше.

– Боже, как хорошо, – говорила Лариса, – как хорошо, когда рядом мужчина. Я так устала, знаете, Слава, я так устала быть одна и все брать на себя…

– Что ж, такая женщина и одна, – Кудряшов спохватился, стал ругать себя за банальнейшую фразу, которой не позволил бы себе и двадцатилетний пацан, но было поздно. Лариса опять захлопнула свою непробиваемую раковину.

В подъезде пшеничноусый капитан Мальцев, как видно, давненько переминался с ноги на ногу. Однако ожидание его не было заполнено полезным делом, а посему капитан по прибытии вышестоящего начальника тут же отправился за понятыми. Кудряшов с Ларисой остались ждать у двери квартиры Коляды.

Верещагина курила с такой нервной отрешенностью, что Кудряшову стало и вовсе ее жалко. Ему захотелось бросить все, сейчас, немедленно, и увести Ларису куда-нибудь, где растут тюльпаны и стоят на одной ноге розовые фламинго, где безлюдно и тихо, тепло и спокойно.

Лариса потушила сигарету, подошла к Кудряшову близко-близко, посмотрела на него снизу вверх и прошептала:

– Я боюсь.

Неожиданным для него самого жестом Кудряшов сгреб ее в охапку, и руки Ларисы замкнулись на его шее. Нескоро Лариса отстранилась:

– Сейчас сюда придут…

Кудряшов не отпускал ее. Лариса улыбнулась:

– Ты очень хороший…

… Появившиеся Мальцев и понятые могли бы убедительно засвидетельствовать, что Лариса и Кудряшов находились на вполне безопасном расстоянии друг от друга.

Сорвана печать. Открыта дверь. И все стоят, не зная, кому войти первым. Не дав затянуться замешательству, Лариса переступила порог. Прошла на кухню, потом в комнату, перешла во вторую. Постояла.

– Здесь все осталось так, как было? Как было тогда, ночью? – спросила глухо.

Мальцев кивнул. Кудряшов наблюдал за Верещагиной исподлобья. “Вот интересно, кто кого соблазняет – она меня или я ее?” Вопрос остался открытым.

Кудряшов не утруждал себя серьезными отношениями с женщинами. И более того, с годами он привык к легким, необременительным связям, в основном с женщинами замужними, чтобы все было без обид. Но к тридцати пяти годам Слава подустал, пропал охотничий азарт, перестала радовать новизна. Хотелось… Да черт знает, чего хотелось. Доверие к нему Ларисы сбило Кудряшова с толку. Он вдруг вспомнил, что так бесстрашно кидались к нему девушки, когда он был еще в поре молочной спелости и не чувствовал себя мужчиной, способным обмануть женщину.

Лариса ходила по комнате в растерянности. Трогала упавшие на пол книги, бумаги на столе. Будто хозяйка после разгрома, которая не знала, с чего начать уборку.

– А что, – спросил Кудряшов. – здесь действительно всегда был такой беспорядок? Как сказала бы моя бабушка – жандарм с лошадью потеряется.

– Это не беспорядок, – процедила сквозь зубы Лариса, – это так кажется.

Понятые сидели нахохлившись. Лариса посмотрела на них с удивлением, будто спрашивая себя, откуда в доме эти посторонние существа. Перевела взгляд на Мальцева. Кивнула Кудряшову:

– Да, в этой комнате так было всегда. В гостиной – прибрано, а в кабинете так.

Из-под стола с гнутыми ножками выдвинула коробку. Коробка была пуста.

– Нет архива.

– Архива?

Лариса молча обошла еще раз комнату, заглянула в другую, вернулась.

– Архива не вижу, – сказала она, – можно еще поискать, конечно, но хранила его Алевтина вот в этой коробке. Записи там разные о клиентах, о болезнях, чем лечила, человек поправился-не поправился, что предсказала – сбылось-не сбылось. Алевтина даже у меня брала астрологические карты разных людей. Хотя это, конечно, не хорошо, вроде бы как я нарушала тайну чью-то. Но Алевтина все пыталась научиться таким образом астрологии. Считается, если большой архив и есть возможность сравнивать, вроде бы можно сказать о человеке точнее…

– Вроде бы?

– Это так на самом деле.

Лариса улыбнулась Кудряшову совершенно некстати, потому что он был весь сосредоточение.

– И большой архив? – спросил.

– Приличный. Алевтина уже лет двадцать своим делом занимается. И моих карт лет за пять.

– И что было на этих ваших картах?

– Все. Весь человек, с которым сталкивала судьба. Весь его жизненный путь. Все его слабости и победы, все возможности – реализованные и пропущенные. Иногда была просто астрологическая карта. В сложных случаях – еще и ее трактовка. Потому что карту не всегда “видишь”. Бывает, бьешься, бьешься – не понимаешь ничего. А то вдруг взглянешь на хорошо знакомую карту, и такое открывается… Озарение, не знаю, как вам объяснить, – пожала плечами Верещагина.

– Вы мне составите такую карту? – Кудряшов улыбнулся улыбкой, понятной только им с Ларисой.

Лариса смутилась:

– Посмотрим.

– А что, архив – это ценность какая-то?

– Ценность – не ценность… Ну, как если бы у вас пропала картотека – с отпечатками пальцев, с фотографиями в фас и профиль, со всеми сведениями, какие там вас еще интересуют. Для вас бы это было ощутимо?

Вопрос ответа не требовал.

– Вы считаете, что Коляду могли убить из-за архива?

– Вряд ли, – быстро сказала Верещагина.

– Почему вы так думаете?

– Мне так кажется…

– И все-таки… – настаивал Слава.

Верещагина посмотрела на него, улыбнулась обворожительно:

– Доверьтесь моей интуиции. Убийство и пропажа архива – не связаны между собой.

Противопоставить такой логики оперу было решительно нечего.

– Ценности Коляда в доме хранила?

Лариса подошла к секретеру, отодвинула ящик.

– Вот они, кольца.

У Верещагиной в руках были не просто кольца – полная пригоршня разномастных, разнокалиберных колец-перстней. Но – Кудряшов определил наметанным взглядом – все они были с камнями-самоцветами, серебряные. Малоценные.

– А драгоценных украшений в доме не было? – спросил Слава.

Верещагина усмехнулась:

– Видите ли, Вячеслав Степанович, это украшения очень ценные. Они Алевтину хранили от всего и вся… Например, вот эта темно-зеленая яшма. Вообще-то считается, что она хранит владельца от яда и ненависти. Алевтина уверяла, что если надеть впервые перстень с определенным камнем определенной формы в определенное время – свойства камня усиливаются, иногда преображаются и трансформируются. У Алевтины на пальцах всегда было несколько колец, иногда она их меняла, комбинировала одни камни с другими, в зависимости от обстоятельств, которых опасалась. Но – дело не в этом. Алевтина всегда – вы поняли меня?– всегда надевала кольца с камнями, если ей предстояла встреча с чужими людьми. Эти камни были частью ее имиджа.

Кудряшов посмотрел на маленькие ручки Верещагиной, на ее тоненькие пальчики без единого колечка:

– А вы, Лариса Павловна, чего ж не бережетесь?

– Я, Вячеслав Степанович, с порченными ведь дела не имею. У меня несколько другое амплуа, – Кудряшову послышались нотки торжества в ироничном тоне Верещагиной.

– И у Коляды не было никаких сбережений?

– Кто нынче делает сбережения? Время не то.

– И все-таки, неужели вы, Лариса Павловна, никогда не видели у Коляды компьютер?

Повисла тяжелая, вязкая тишина, но ее пытались перечеркнуть, словно играя в крестики-нолики, звуки улицы, врывавшиеся в окно.

– Я никогда не видела у Алевтины компьютера, – наконец, внятно выговаривая слова, сказала Лариса, – И еще – записывайте – нет книг по белой и черной магии. Старинные были книги и рукописи очень древние. Мне кажется, ценные.

… Несколько разворотов – поворотов, и ауди остановилась у Ларисиного подъезда.

– Груз доставлен, хозяйка. – Кудряшов выключил зажигание и протянул Ларисе ключи.

– А вы сейчас куда?

Нет, она положительно не предполагала приглашать его в гости.

– На службу.

– Так возьмите мою машину, как вы доберетесь?

– О, Лариса Павловна, вы забываете, с кем имеете дело, – “И чего я выпендриваюсь?”

Кудряшов проводил Ларису до лифта. Пока бегал по цифрам этажей огонек, смотрел на нее. Она отводила взгляд. Дверцы автоматически открылись и захлопнулись, скрывая Ларисин взмах руки. Кудряшов постоял еще немного. “Чудес не бывает”, – подумал.

В этом новом районе дома стояли вне логики – за номером двенадцать шел двадцатый, потом восьмой. Кудряшов долго плутал, пока не нашел нужный дом, потом еще долго блуждал, не в силах отыскать нужный корпус. В подъезде Кудряшову пришлось нудно объясняться с консьержкой – не хотелось пугать добрую женщину красной корочкой. Наконец, позвонив в нужную дверь и услышав почти не ожидаемые шаги, Кудряшов облегченно вздохнул. Так, на выдохе, ему и пришлось спрашивать:

– Виталий Александрович?

– Да? – в голосе худого седеющего человека звучала та же вопросительная интонация.

– Уголовный розыск.

– О, как интересно, – обрадовался хозяин и посторонился, впуская Кудряшова, – опять кого-нибудь ограбили?

– Почему? – вздрогнул сыщик.

– Нет? Странно. Тут у нас в доме каждый день кого-то грабят почему-то. Меня тоже пытались. Дверь не сумели только открыть – мальчишки, жалко, жизнь себе поломали. Я следователю говорю: Бог с ними, не взяли же ничего. Но он мне долго что-то объяснял про законы… Так чем обязан?

Кудряшов поудобнее устроился в предложенное кресло:

– Грабят, Виталий Александрович, это когда с насилием над личностью. А когда тайно похищают имущество – это крадут. У вас в доме, как я понял, пока крадут, слава тебе, Господи. Виталий Александрович, дело в том, что трагически погибла некая Коляда Алевтина Григорьевна…

– Вот оно что, – удивленно протянул Виталий Александрович, – но тут я вряд ли вам сгожусь на что-то. Я почти ее не знал.

– Да. Я понимаю, – согласился Кудряшов, – но вы занимаетесь астрологией. Вы – астролог.

– Какой я астролог? – махнул рукой Виталий Александрович и доверчиво посмотрел на Кудряшова, – это так… Знаете, я ведь кандидат технических наук. Раньше подрабатывал репетиторством. Теперь учу людей астрологии. Современнее получается, выгоднее, да и интереснее. Астрологии ведь можно научить, вы знаете. Это не какая-нибудь экстрасенсорика с ее идеей элитности и исключительности, с напускными тайнами, с мощнейшим механизмом внушения, которое предполагает, как бы изначально, мороченье людям голов. Это вполне конкретная наука, определенный объем знаний, в принципе, доступный каждому, кто захочет его освоить. Но, конечно, как и в любом другом деле, есть талантливые носители этих самых знаний, есть бездарные. Но научиться может каждый.

Кудряшов, наконец, понял, кого напоминает ему Виталий Александрович. В 10 классе Слава собирался поступать на физфак МГУ и занимался у репетитора, который был точь в точь Виталий Александрович: та же манера потирать руки, как от холода, те же приподнятые плечи, та же посадка головы – словно птица, нахохлившись, по сторонам озирается. Славин репетитор вечно мерз, а потому у его ног обычно горел пучок электрических лампочек, служа наглядным пособием для объяснения многогранных свойств энергии, которая и светит, и греет. Физиком Кудряшову стать не довелось – провалился на экзаменах, а после армии поступил уже на юрфак. И сейчас, глядя на Виталия Александровича, Слава в который раз обрадовался этому обстоятельству. Виталий Александрович был типичным технарем. И типичным учителем-репетитором: человеком, который много знает, но не может сам извлечь ничего конструктивного из своих знаний, а потому ему необходим посредник – ученик.

– Лариса Павловна Верещагина, – Кудряшов пытался сохранить бесстрастный тон, – ваша ученица?

– Да, – гордо сказал Виталий Александрович, – Лариса – моя ученица.

– Лариса была подругой Коляды.

– Подругой – не подругой… Это сложнее.

– Расскажите, – попросил Кудряшов и добавил с иронией: Я пойму.

Учитель астрологии иронии не принял:

– Боюсь, что вам трудно будет понять. Но – попробуем. Хотя, честно говоря, мне не хотелось бы касаться этой темы. Я не уверен, что Лариса от этого не пострадает, – быстрый взгляд в сторону Кудряшова.

– Я вам обещаю, – серьезно заверил Кудряшов, – не пострадает. Нам, то есть мне, как занимающемуся этим делом, важно располагать сведениями о той области знаний, которыми владела Коляда.

– Располагать сведениями? – Виталий Александрович усмехнулся.

– Хотя бы ориентироваться, – согласился Кудряшов.

– Да, но Коляда занималась совсем не тем, чем занимаемся я и Лариса. Это – во-первых. Во-вторых, вы спросили, почему они дружили, то есть, почему общались. Видите ли, Лариса – очень способная ученица. Знаю по себе: учить ее – одно удовольствие. Наступает момент, когда она… Когда полученные знания становятся для нее естеством, ее полной и безраздельной собственностью. Тогда она поднимает тебя самого на новый уровень. Она начинает отдавать. Так что Алевтину я могу понять: Лариса трактовала ее примитивные знания на таком уровне, что деревенской гадалке и не снилось. А вот почему с ней дружила Лариса…

– Наверное, чтобы учиться, – подсказал Кудряшов.

Виталий Александрович хмыкнул:

– Дело в том, что Лариса – немножко вампирчик. Она перенимает у человека, с которым общается, очень многое, пожалуй, слишком многое: сущность, естество, энергию. Не желая этого – но перенимает. Потому очень осторожна в дружбах и знакомствах.

– Вы хотите сказать, что Коляда была не очень хорошим человеком?

– Упаси Бог так говорить. Тем более о покойной. Но в Алевтине была… была некая дурная кровь. Даже я это чувствовал. И Лариса должна была это чувствовать – интуиция у нее потрясающая. Вы с ней говорили уже? Вы с ней поосторожнее – она ведь мысли читает, знаете? Только не распространяется об этом, хотя, казалось бы – зачем скрывать? Другие вон, – Виталий Александрович глобально указал рукой за окно,– только тем и занимаются, что бесстыдно лгут, внушая окружающим, будто в состоянии читать чужие мысли. А что, собственно, случилось с Алевтиной Григорьевной?

Кудряшов отметил про себя, что учитель астрологии слишком долго не задавал этот вопрос.

– А вы не знаете? – изобразил удивление Слава, подумав, что Виталий Александрович не так прост, как хочет казаться, – Алевтина Григорьевна Коляда выбросилась из окна. Но есть подозрение, что это убийство.

Виталий Александрович деланно опечалился, Кудряшов ждал, что сейчас прозвучит вопрос: “Когда это случилось?” Но вместо этого услышал:

– Кому же это было выгодно?

– Вот и мне хотелось бы вас об этом спросить. Вы один из немногих людей, которые могут нам помочь разобраться в жизни Коляды.

– А что же, Лариса не снизошла?

“Они все похожи, репетиторы, – подумал Кудряшов. – Они ревнуют своих учеников к тем знаниям, которые сами же им и передали. Они радуются успехам своих воспитанников, но одновременно им приятны и их неудачи”.

– У Ларисы Павловны свой взгляд на вещи, у вас – свой. Вы все-таки человек науки, – льстиво добавил Кудряшов.

– Да, но с научной точки зрения я вряд ли могу что-то объяснить. Знаете, на Западе, например, богатые фирмы платят ученым деньги – просто так, чтобы те имели возможность удовлетворять свое научное любопытство. Однажды такая фирма взяла как бы на содержание одного биолога. Он сидел себе, изучал нервную деятельность какого-то насекомого, не имеющего отношения, как вы понимаете, к сфере деятельности фирмы. И вдруг, опять же однажды, изобрел принцип нового способа наведения ракет средней дальности, который фирма, разумеется, запатентовала на пару с изобретателем. Подсмотрел у насекомого этот принцип. Все, что касается науки – иррационально. Чудеса – и те укладываются в некую закономерность. Например, их можно объяснить Божественным провидением. Наука не может себе позволить такую роскошь, она находится в иной системе координат, она вроде бы плод человеческого разума. Ну а Коляда… Она просто очень хорошо знала древние способы гадания, чувствовала знаковую систему судьбы. Знаете, это ведь именно система. Медицина – система. Психология – система. Астрология – система. То, что мы называем ворожбой – тоже система освоения мироздания, окружающей действительности, и у этой системы – свои законы и закономерности, свои ”этого не может быть, потому что не может быть никогда”. Например, вы замечали когда-нибудь, как много в нашей жизни совпадений? Идете вы по улице, встречаете вдруг, предположим, своего одноклассника. Вы думаете, что это случайность, потому что не умеете ее прочесть, понять, что за ней стоит. У вас нет системы – цельной картины мира, где все не просто так, где каждая ситуация на своем месте и – в динамике. Коляда этой системой владела. С блеском. Муха пролетит над человеком – Алевтина и ее полет увяжет с судьбой и с общим порядком вещей, и концы с концами у нее всегда сходились. И что бы там не говорили, я считаю, что Коляда была сильнее Ларисы, как предсказательница. У Ларисы просто общий уровень выше. Поэтому Лариса боится быть злой. Она никогда не скажет человеку, какой он плохой. Постарается поддержать, направить, остеречь. Алевтина – нет, она – добивала. У нее была метода такая: сказать человеку о чем-то тайном, гнетущем его, о мелочи, может быть, какой-то. Ну, что он в детстве две копейки украл или о том, что когда-то завел поганенький романчик, о которым стыдно вспоминать. Человек терялся, расстраивался, считал уже, что Алевтина видит его, как голенького. А она тогда уже начинала работать…

– Так откуда же она знала? – не удержался Кудряшов, хотя понимал, что это не тот вопрос, который надо здесь задавать.

Но Виталий Александрович был настоящим учителем, он стал терпеливо объяснять:

– У каждого человека это есть – маленькая подлость, которую он помнит всю жизнь, потому что таким образом вытесняет подлости большие. И существует система ассоциаций, по которой можно “вычислить” украденные копейки или некрасивый романчик. Да вы расслабьтесь, Вячеслав Степанович, расслабьтесь. Хотите выпить чего-нибудь?

Кудряшов подсобрался и решительно помотал головой.

– Да, – продолжал Виталий Александрович, – вам, наверное, любопытно услышать примеры. Грубо если только, приблизительно, то человек, в принципе способный на кражу, даже если он глушит это свое свойство социально законопослушным поведением, как правило, завистлив. Вы согласны со мной? Завистлив. Зависть, – как говорил Бальзак, – это единственный порок, который не приносит никакого удовольствия. Вы согласны со мной в том, что человека, живущего без удовольствия, легко идентифицировать? Ну вот. А дети, дети, они ведь асоциальны, как правило, потому что естественны. Значит, непременно в детстве что-то да украл. А остальное все – детали. Но – повторяю – это все грубо. На самом деле, существует масса деталей, которые в столь кратком обзоре привести не представляется возможности. Яснее стало для вас?

Кудряшов на всякий случай кивнул, хотя ни в какую систему слова учителя астрологии у него не уложились.

– Да, – сказал улыбнувшись чему-то Виталий Александрович, – а ведь Лариса теперь и сама, наверное, позабыла, с чего это она вдруг стала интересоваться астрологией. А я помню. Хотите, скажу?

Кудряшов помедлил.

– Хочу, – произнес, однако.

– Несчастная любовь, – торжествующе молвил Виталий Александрович, – несчастная любовь. Лет восемь назад Лариса влюбилась, страдала, а поскольку была девушкой довольно избалованной, никак не могла понять, почему любящие сердца не воссоединяются немедленно, почему ее желания не исполняются. А он был женат. И, как это часто бывает с девушками, Лариса подалась в область неведомого, но сулящего раскрытие тайн судьбы. Среди моих сотен и сотен учеников было всего двое-трое, у кого личная жизнь отвечала их ожиданиям. Неудовлетворенность – первый импульс к занятиям оккультными науками. Хочется узнать, что впереди. Хочется приручить свою судьбу. Когда Лариса начинала заниматься оккультными науками, она, как и все, думала, что смысл магии состоит в том, чтобы иметь под рукой средство для удовлетворения своих страстей.

– Это и в самом деле возможно? – любезно осведомился сыщик.

– В какой-то степени – да, – ответствовал учитель астрологии, – однако полностью переписать жизненный сценарий не дано никому. Кроме всего прочего, многие знания умножают скорбь, как известно. Наверное, поэтому из тех, кто начинает изучать астрологию, единицы становятся профессионалами. А у магов, достигших мастерства в своем деле, практически не возникает желания кардинально менять свою судьбу. Как правило, они ей подчиняются. У людей не хватает фантазии придумать себе идеальную судьбу и храбрости следовать раз и навсегда принятому решению. Вам еще, наверное, интересно, – продолжал Виталий Александрович, – как я познакомился с Алевтиной. Лариса тогда уже занималась у меня астрологией, но еще не оставила журналистику. И решила сделать этакую беседу: астролог – ваш покорный слуга, психотерапевт – Ларисин приятель, некий Долгов, и Алевтина – как представительница гадалок. Интересная была затея. Но не вышло из нее ничего. Мы-то с Долговым готовы были поделиться своими секретами. Собственно, у астрологии и секретов-то теперь не осталось. Это когда-то астрология была дорогим удовольствием. Спросить совета у астролога мог себе позволить только очень богатый человек. Эфемириды – таблицы расположения планет на каждый момент времени – самому астрологу очень дорого обходились, себестоимость производства, так сказать, была непомерна высока. Так что царям – астролог. Бедному люду – гадалка. Теперь эфемириды тиражированы, с помощью компьютера вычислены, у каждого моего ученика они имеются. И долгих вычислений не нужно, когда астрологическую карту человеку составляешь – компьютерные программы, опять же, за тебя все вычислят – наша Академия астрологии их и составляет, эти компьютерные программы. Я, правда, своих учеников призываю хотя бы поначалу самим все вычислять, вручную, так лучше чувствуются аспекты планет… Впрочем, это уже нюансы. Так вот, царям – астролог, бедному люду – гадалка. Ну а психотерапия – это уже изобретение нашего ширпотребовского века: стрессов много, снять их как-то надо – желательно быстро, исходя из того, что человеку все подвластно. Но это же глупость очевидная. Если человек обратился к психотерапевту – ясно, что он ничего толкового самостоятельно в своей жизни натворить не способен. А тут еще и психотерапевт – сам по себе человек с комплексами, без комплексов людей не бывает. Вот они и наворочают вдвоем такого… Хотя параллели в астрологии и в психологии какие-то есть, на примитивном уровне, разумеется. Например, психология так же, как астрология, выделяет двенадцать типов личности. Так вот, мы тогда с Долговым были готовы к разговору. Алевтина накануне вроде бы согласилась поговорить о своем ремесле. Но, когда дело дошло до реальных пояснений – замкнулась. Мне даже показалось, что она просто не умеет объяснить, откуда она знает будущее человека. Наверное, так оно и есть – Алевтина не умела объяснять. А то, что могла – показалось бы постороннему чистой ерундой, маразмом. Алевтина вообще была больше себя самой. Знаете, есть люди, которые укладываются в свою сущность один к одному, не выходят за свои рамки. Есть – наоборот, те, кто меньше своих возможностей. Алевтина же была значительнее, масштабнее своей сущности. Я что-то непонятное говорю?

Кудряшов был в полуобморочном состоянии. Ничто его так не выбивало из колеи, как непонятное. Ему тогда становилось плохо физиологически – поташнивало, как беременную девушку, и кружилась голова.

– Я поясню, – снисходительно сказал Виталий Александрович, – теперь уже известно, в том числе и нашей, так называемой официальной науке, которая почему-то за факт держит только эксперимент пробирочный, что границы человека находятся не там, где кончается его физическое тело, а несколько дальше. Это называется биополем. Так вот, биополе у Алевтины было сложнее, многограннее, чем даже ее духовное существо. Но это опять, кажется, сложно? – Виталий Александрович с сочувствием посмотрел на Кудряшова, который кусал губы и подергивался, словно в нервном тике.

– Нет, нет, я все понимаю…

– Как же вам объяснить-то? Попробуем так, – Виталий Александрович радостно кинулся к письменному столу и извлек из ящика какие-то бумаги, – Вот, смотрите, – учитель астрологии положил перед Кудряшовым два листочка, на обоих были начерчены круги, а в кругах этих помечены какими-то значками точки, соединенные разноцветными линиями.

– Вот это, – с горящим взором объяснял Виталий Александрович, – карты рождения Алевтины и Ларисы. В астрологии они называются натальными картами. Видите? Видите?

Кудряшов честно буравил глазами демонстрационный материал.

– Лариса у нас Скорпиончик, – воодушевленный вниманием слушателя, разъяснял Виталий Александрович, – То есть Солнце в момент ее рождения находилось в знаке Скорпиона. Но это ничего не значит, видите? Все эти, знаете, печатающиеся гороскопы, делающие далеко идущие выводы только исходя из месторасположения Солнца, их даже примитивными-то назвать – похвалить только. Это вредительство, прямое вредительство и дискредитация древнейшей науки. Солнце, разумеется, важная планета, Солнце в гороскопе человека обозначает императив личности, но настоящая астрология учитывает еще не менее десяти планет. И для женщины, пожалуй, важнее Солнца будет Луна. Астрология учитывает еще порядка десяти чувствительных для человека точек. А древние астрологии вообще без ста параметров не обходились. Потому-то и точность предсказаний была так высока. Только индивидуальная карта рождения, только точное расположение планет на момент появления человека на свет – с точностью буквально до минуты – может что-то сказать по-настоящему. Считается даже, что нужно знать и точное время зачатия. Ведь рождение – это только момент настройки уже готовой, в сущности, системы. Я понятно объясняю?

Кудряшов прищурился с умным видом:

– Можно вопрос? Если неизвестно точное время рождения – составить карту невозможно?

– Вы очень способный ученик, – радостно сообщил Виталий Александрович, – вы задаете правильные вопросы. Если не известно точное время рождения, составляется приблизительная карта. А потом она уточняется – есть несколько способов: предположим, по внешнему виду можно это сделать. По первому впечатлению, которое человек производит на окружающих. В общем, есть методики. Вернемся к сути. Видите, Ларисина карта – тут все, как на ладони. Откуда у нее эта потрясающая интуиция? Да от Урана. Конечно же, от Урана. Видите, Уран и Луна стоят очень близко друг от друга. Это усиливает и влияние Луны, как женского начала, что само по себе является интуитивистской сущностью, и Урана, который придает этой интуиции блеск, глубину и то, что мы называем талантом. Вообще, считается, что планета Уран – муза астрологии. Ну-ка, скажите, какие ассоциации у вас вызывает планета Уран?

Кудряшов сделал над собой усилие, даже лоб наморщил.

– Ну, ну. Не бойтесь, – подбодрил Виталий Александрович, – ошибки тут быть не может. Не бывает никогда ошибки в данном случае: как вы чувствуете планету, такова она и есть.

– Ну, – протянул Кудряшов, – что-то связанное с электричеством, с радиоактивностью…

– Так, – ликующе поддержал Виталий Александрович.

– Что-то неуловимое…

– Верно.

– Всепроникающее…

– Отлично! Вот видите! – воскликнул учитель. – Я же говорю, ошибки здесь быть не может. Вся мифология, весь позднейший культурологический слой пронизан астрологической образной системой. И мы все чувствуем влияние космоса, просто не задумываемся над этим, но когда начинаем выяснять, с чем у нас ассоциируется та или иная планета – выходит, что попадаем в точку. Правильно. Уран – это нечто неуловимое, всепроникающее. Часто – разрушительное. Это страшная сила, если задуматься. Вы тоже, наверное, встречали людей, при появлении которых вдруг начинает сыпаться штукатурка, все вокруг ломается, приключается что-то. С большой долей уверенности можно сказать, что у этого человека Уран находится в соединении с какой-либо планетой, но плохо ею управляется – недрессированный такой Уран. Лариса, разумеется, пытается его приручить – перекачать его энергию в интуицию, в нечто конструктивное. Но достаточно посмотреть на Ларису, чтобы понять: и ей не удалось избежать негативного влияния Урана. Крайняя непоследовательность, спонтанность. Это счастье, что Лариса нашла себе занятие, не связанное с ежедневным хождением на службу: девочка просто не способна к длительной, монотонной работе. Глядя на эту карту, можно с уверенностью утверждать, что женщина с таким сочетанием Луны и Урана забывчива, легко увлекается одной идеей, тут же бросая другую. Но Ларису спасает только то, что ее Марс, хоть и не сильный, но все же находится в знаке Земли. Только благодаря этому Ларисе иногда все же удается довести начатую работу до конца. Только благодаря этому. Но – безалаберная, ох, безалаберная, – нежно улыбаясь, говорил учитель.

– А Коляда? – спросил Кудряшов.

– У Алевтины – другое. У Алевтины, видите, Солнце – в Рыбах. Вы никогда не замечали, что люди, родившиеся в начале года, отличаются от родившихся в конце года?

– Как в начале? – не понял Кудряшов, – Алевтина Григорьевна родилась 20 декабря.

– Ну что вы, – любовно поглаживая испещренные таинственными значками листочки, сказал Виталий Александрович, – Алевтина Григорьевна родилась 20 марта, на границе Рыб и Овна. А это самое начало астрологического года. Луна у нее, смотрите, в соединении с Нептуном. Отсюда ее страсть к мистификации. Чувствуете разницу? Астролог Верещагина не делает вид, что ее знания имеют некую мистическую природу. Гадалка Коляда всегда напускала на себя таинственность. Нептун – планета поэтов, мечтателей, пьяниц и наркоманов. Нептун размывает реальность, делает ее зыбкой. В конечном итоге подменяет реальность мечтой, создает свой мир. Вы понимаете, о чем я говорю?

– Да, да, конечно, – поспешил согласиться Кудряшов, тем не менее, озадачиваясь вопросом: почему Коляда сменила при получении паспорта помимо имени, которое, допустим, ей отчего-то не нравилось, еще и дату рождения? Число, месяц, год рождения – чем они-то могли помешать? Или Коляда отчего-то не хотела афишировать день своего рождения? Чертовщина какая-то…

– Леня Долгов, – добродушно улыбнулся Виталий Александрович, – тоже во все это не верит. У него очень конкретный склад ума, слишком много Земли. Он не чувствует тонкого мира. Так же как ухо европейца не воспринимает шестнадцатые доли индийской музыки. Но, тем не менее, он-то вот у Алевтины бывал чаще, чем я. Вы с ним поговорите. Может быть, он ее вам доходчивее обрисует.

И тут на Кудряшова нашло нечто типа озарения:

– Виталий Александрович, а когда вы в последний раз видели Алевтину Григорьевну? – спросил Слава.

– Недели две назад, – ответил Виталий Александрович кротко, – Алевтина приезжала ко мне, просила составить некоторым людям астрологические карты. Ее интересовало, что будет, если данные индивидуумы соберутся вместе.

– Нельзя ли взглянуть на вашу работу? – церемонно осведомился Кудряшов.

– Нельзя, потому что я отдал все свои выкладки Алевтине Григорьевне. Вернее, Лене Долгову. Он заехал по поручению Коляды и все забрал.

– Давно ли? – Кудряшов буравил астролога взглядом.

– Дней пять назад.

– Вы не помните, какие дни рождения были обозначены в заказе Коляды? – Кудряшова стала уже напрягать необходимость тащить клещами из словоохотливого астролога информацию.

– Помню.

Кудряшов взял листок с космограммой Алевтины, перевернул его и сдержанно попросил.

– Напишите, будьте добры.

Виталий Александрович послушно черканул несколько столбиков цифр.

– И что же будет? – Слава аккуратно сложил листок и спрятал в карман.

– Ничего хорошего. В гороскопах некоторых из этих людей излишне напрягается Марс. Чужие планеты включают Марс, и создается некая агрессивная среда.

– Нельзя ли поподробнее? – угрожающе пророкотал майор полиции.

– Вы собираетесь всерьез заняться астрологией? – с иронией осведомился Виталий Александрович.

Кудряшов вынужден был признать свое поражение.

– Коляда не объясняла вам, почему не попросила об этой услуге свою подругу Верещагину? – спросил он однако.

– Думаю, потому, что Лариса тоже была в этом списке, – потупился учитель.

Впрочем, об этом Кудряшов и сам догадывался.

– Из квартиры Коляды исчез ее архив, – Слава не нашел ничего лучшего, как переменить тему, – старые книги по черной магии, еще какие-то предметы магические. Вы их видели когда-нибудь?

– О, так это было убийство с корыстной целью? Впрочем, всякое убийство преследует какую-то корысть. Просто так никто никого не убивает, не правда ли? Архив не довелось посмотреть, а книги – видел. Кое-что она мне показывала. Это были Бог знает, какого века рукописные летописи исцелений одного из Северных монастырей, рецепты, по которым проводилось врачевание. Ошибкой было бы думать, что только в Тибете существовала издревле сильная медицина. Славянские народы владели природными возможностями исцеления практически в абсолюте. И их подход к телесному здоровью тоже содержал некие духовные заповеди, принцип внутреннего совершенствования. Просто это, так сказать, свое, родное, поэтому не вызывает у нас такого трепета, как восточная медицина, не так загадочно для нас. А, стало быть, не так силен здесь и психотерапевтический эффект. Мы вот предпочитаем заниматься йогой, хотя изотерика православия, если в нее вникнуть, для нас гораздо мощнее оказалась бы, поскольку естественнее и для нашего социума, и для нашей культуры, и для нашей души. Знаете, ведь когда старообрядцы боролись не на жизнь, а на смерть за свои обряды, в том числе и за то, чтобы креститься двумя перстами – это была вовсе не блажь и не религиозный фанатизм. Вы только вникните, разница огромна, – Виталий Александрович сложил пальцы щепотью и перекрестился, – люди это чувствовали тогда: замыкаются совсем другие энергетические точки в организме, совсем иная энергетика возникает. Попробуйте теперь перекреститься двумя перстами – вы сами это почувствуете. Но почему вы говорите о книгах по черной магии?

– Лариса Павловна мне так сказала: пропали книги по белой и черной магии, – Кудряшов протянул Виталию Александровичу копию списка, составленного Верещагиной.

– Ну, эти, – Виталий Александрович отчеркнул добрую половину списка, – никакой ценности не представляют. Это – для домохозяек. Их теперь на каждом углу продают.

– Спасибо, вы сообщили нам очень интересные сведения, – Кудряшов поднялся. – И последнее. Что же все-таки означает встреча с одноклассником?

– На этот вопрос однозначного ответа нет. Зависит от того, в каких отношениях вы были с ним когда-то, как вы себя тогда мироощущали. Зависит от того, по какой улице вы шли при встрече, о чем думали. И еще миллион деталей учитывается при трактовке события. В тонком мире не бывает бурь, неудержимо увлекающих вас в будущее, только легкие, едва уловимые движения воздуха. Если суметь уловить их значение – можно выстроить свою судьбу.

– Как вы считаете, Виталий Александрович, Лариса могла бы “вычислить” убийцу Коляды, смогла бы найти пропавшие книги, архив?

– Это действительно было убийство, вы в этом уверены? – прищурился учитель астрологии.

– Есть такая версия, – уклончиво ответил Кудряшов.

– Разумеется, Лариса может это сделать. Но ведь она – лицо заинтересованное. Все-таки она была Алевтине подругой. Так что я вам не советовал бы бросать собственные усилия в этом направлении.

Слава внимательно посмотрел на Виталия Александровича. Лицо астролога было непрозрачно для эмоций.

Глава 3

Андрей Сафьянов открыл замысловатой формы ключом бронированную дверь, встал на пороге и еще раз не без гордости и удовольствия оглядел просторную прихожую. Хата была отменная, хорошо отремонтированная, удобно спланированная и абсолютно пустая. Высоченные потолки, кирпичные толстые стены, роскошный вид на набережную из окна, пять минут пешком от станции кольцевого метро. Заполучить ее стоило Сафьянову недюжинных трудов. Но вот же – он выкупил ее и теперь сможет перепродать с приличной выгодой.

Андрей опустился на широкий подоконник, посмотрел в окно: машины, застрявшие на мосту, пытались вырваться из пробки, но это им удавалось хреново. Некоторые уже затравленно гудели, пытаясь хоть таким бесполезно-беспомощным образом выразить свое право на простор и свободу. Отдельные механизмы, рискуя, вырывались на встречную полосу. Но большинство, покорившись обстоятельствам, терпеливо воспринимали реальность. “Сэкономишь минуту – потеряешь жизнь”, – гаишники правы, как всегда.

Сафьянов вспомнил вдруг, как всего пятнадцать лет назад, пришел, тиская смотровой ордер в кармане, в ту свою комнату в коммуналке. Дом после реконструкции только-только начали заселять, в углу выделенных Сафьянову апартаментов высилась смердящая куча дерьма, оставленная может, строителями, может, бомжами.

Тогда, пятнадцать лет назад, Андрей, тридцатилетний здоровый мужик, сел на подоконник и заплакал. Заплакал от радости: осталась позади проклятая необходимость снимать углы-комнатушки, платя деньги, которые неизвестно откуда нужно было добывать. Заплакал от воспоминаний об унижениях, которые пришлось пропустить через себя, давясь гордыней, когда выселялся по первому требованию хозяев жилищ – уходить в никуда со стопочкой книжек и с чемоданчиком.

Тогда, пятнадцать лет назад, начиналась новая жизнь. Обретшему, наконец, свой угол Сафьянову грезилось: жизнь будет яркая, полная огней и славы. Тогда Сафьянов был журналистом еще незнаменитым – известность была впереди. Теперь она – в прошлом. Теперь блестящий, популярный некогда публицист занимается пусть успешно, но куплей-продажей, пусть недвижимости, но опасливо скрывая свои занятия от широкой публики. И телефон его нынче раскаляется не от звонков с поздравлениями по поводу новой острой статьи, его не донимают, как прежде, приглашениями на вечеринки бомонда, приемы в посольства иностранных государств, на выступления перед почтенной публикой, жадно интересующейся новостями политики и громкими разоблачениями тоталитарного режима. Да, это все в прошлом. Но не случилось самого страшного, того, чего Андрей, распробовав хорошенько, боялся больше всего, от чего бежал рьяно и без оглядки на неизбежные потери. Не случилось безденежья, жалкости, которую несет с собой бедность. Сегодня, сидя на широком подоконнике в подготовленной к продаже квартире, Андрей был уверен в своем будущем: он точно знал, что никогда не впустит больше в свою жизнь унижений, ни под каким видом. Не впустит – любой ценой.

Через десять лет после рождения Андрея его семья, исколесив полстраны, поскольку отец был военным, поселилась, наконец, в пристойном городе, в Риге. И Андрей, не без оснований, считал себя рижанином. Его самолюбие несло отчетливый отпечаток известного прибалтийского гонора, порой даже милого и безобидного. Его мироощущение живописно окрашивалось в тона Европы, конкретно той ее части, которая не осознавала еще, благодаря тогдашнему железному занавесу, что она, в общем-то, представляет собой всего лишь задворки славного континента, чем и спасала свою значимость и независимость в собственных глазах. Его вкусы были определены эстетикой рижской игрушечной опрятности. Андрей даже внешне походил на латыша: высокий, значительный в своем немногословии и спокойном темпераменте, с величественной посадкой головы, он выглядел как настоящий рижанин и чувствовал – как рижанин.

После 8 -ого класса Андрей, увлекшись джазом, объявил отцу, что будет поступать в музыкальное училище – учиться по классу саксофона. Отец разбил сыну в кровь губы – чтобы не мог тренироваться на своей дудке – и выгнал из дома. С этого времени и начались для Андрея скитания по чужим углам: становиться, как хотел отец, нужным народному хозяйству инженером, Андрей не мог бы при всем своем желании – это безоговорочно противоречило его природе, в его организме не было ни клетки, ни молекулы, ни атома, из которых мог бы образоваться подобный специалист.

Андрей, несмотря на проклятие отца, все же поступил в музучилище и, чтобы заработать на крышу над головой и кусок хлеба, пошел играть блюзы в ресторан. Впрочем, это было не самое плохое место в те времена для музыканта. Ему приходилось дружить и с одержимыми музыкой, совершенно сумасшедшими существами, и со жлобоватыми официантами, он спал и с неопрятными женщинами, отдававшимися ему за батон хлеба и банку варенья, и бесплатно – с дорогими валютными проститутками. Периодами он бывал подобострастным лабухом, готовым сыграть богатой публике за “парнос” все, что та пожелает, временами он забывал о материальном и воспарял в душевной отрешенности в немыслимые эмпиреи. Словом, Андрей Сафьянов имел возможность наблюдать жизнь в самых разнообразных ее проявлениях. Но он был достаточно молод тогда и извлекал удовольствия из всего на свете, несмотря ни на что.

Очень скоро Андрею стало ясно, что он не станет посвящать свою жизнь музыке, поскольку по натуре не был самоотвержен. Он не собирался класть самое дорогое и любимое, что у него было, а именно – себя, на алтарь искусства.

Когда Андрей в первый раз женился, он иронично произнес любимую, впоследствии часто употребляемую им характеристику своего бытия: “Жизнь – непроста”. Латышка Эрика была старше Андрея на десять лет. Не то чтобы он любил ее – Андрей сам себе охотно признавался в том, что его эмоции в отношении окружающих слишком слабы, – но тогда, женившись, он обрел свой дом и, что немаловажно для юноши на пороге восемнадцатилетия, возможность легального, регулярного и комфортного секса, за что испытывал подлинно нежные чувства к супруге. Так что этот брак был и по расчету, и без расчета. В общем, “жизнь – непроста”.

Но благость длилась недолго. Эрика сразу же родила дочь, и начались обычные при этом трудности и семейные скандалы. Боже! Что это были за сцены!

Окидывая мысленным взором свою прошлую жизнь, Андрей всегда поражался: как же ему, так любящему тишину и покой, барственную негу и парение духа, “везло” на скандальных, мелочных, истеричных женщин, умевших превратить его существование в бесконечный кошмар выяснений отношений. Приходя домой после ресторанной работы – с шумом в голове от плохой музыкальной аппаратуры – Андрей неизменно заставал плачущую навзрыд жену, которая тут же при его появлении начинала кататься в истерике по полу и кричать, что он, Андрей, конечно же, непременно ей изменяет. Эрика, разумеется, была права: Сафьянов изменял ей. Но ему удавалось это делать тактично и скрыто, ничего доподлинно она не знала и знать не могла, так что по всему выходило, что Эрика просто бесится с жиру. Тем не менее, никакие увещевания, заверения, убеждения не помогали. Эрика с ним развелась.

Жить опять стало негде, и Андрей здраво рассудил, что единственный выход из создавшегося положения – это поступление в институт в другом городе. Таким образом он убил бы сразу двух зайцев: получил бы высшее образование – не век же дуть в дуду пьяной жующей публике – и решил бы, хотя бы временно, проблему жилья.

Андрей выбрал журфак МГУ. И поступил на удивление легко. На первом же курсе – женился. На одногруппнице. Родители Елены принадлежали к тогдашнему привилегированному классу – они были торговыми работниками. Молодым тут же обломилась однокомнатная квартира в новостройке.

Но коварство судьбы для Сафьянова заключалось в том, что совершаемые им вполне разумные поступки оборачивались отчего-то неуправляемыми, просто-таки губительными для него последствиями.

Как он уговаривал Елену подождать с рождением ребенка! Как он грамотно и убедительно аргументировал свою точку зрения! Елена не послушалась. И очень скоро их уютная квартирка, – где он с таким успехом мог работать, расти над собой, ковать свою карьеру, становиться большим журналистом, – огласилась надрывным детским ревом и осветилась бессонными ночами.

Сафьянов пытался вести прежний образ жизни. Всякий раз это кончалось скандалами, поскольку Елене тоже именно в этот момент неотложно, необходимо было отправляться по делам. Исчерпав все вербальные средства, Андрей молча хлопал дверью. Но часто на остановке автобуса его, как ни в чем не бывало, догоняла Елена, не собиравшаяся менять свои планы. И Сафьянов, плюнув вслед увозящему жену автобусу, возвращался домой: не мог он оставить одногоодинешенького орущего грудного младенца. У Елены нервы были крепче.

И все же иногда Сафьянову удавалось вырваться. Тогда он пускался во все тяжкие. Андрей вообще, как выяснилось в процессе двух женитьб, был человеком антисемейным, он не чувствовал в себе моногамности, ему всегда было тесно в рамках условностей и обязанностей брака.

Однажды Сафьянов, прямо скажем, напившись, дотопал до дома к утру и попытался молча завалиться спать. Но Елена была настроена поскандалить, она не могла, просто так проглотив обиду, дожидаться высочайшего пробуждения. Елена наполнила чайник водой похолоднее и стала поливать из него Сафьянова тоненькой струйкой. Тогда-то долго копившиеся гнев и раздражение Сафьянова отыгрались Елене синяками и сотрясением мозга.

И если уж разумные поступки сулили Андрею сложности, то это его спонтанное мракобесие повлекло за собой настоящую катастрофу. Мало того, что Елена, разумеется, выгнала Сафьянова из своей квартиры, не дав забрать зубную щетку и пару сменного белья, мало того, что она, конечно же, развелась с ним, навесив еще одни алименты. Елена и ее родители стали бомбардировать газету, в которую с таким трудом устроился Андрей, письмами, где красочно обрисовывался страшный образ саблезубого, плотоядного, аморального монстра, способного не только поднять руку на родную супругу, но и вести антисоветскую пропаганду в семейном кругу. К тому времени Сафьянов был уже членом партии – в партком посылались копии. Надо ли говорить, что Сафьянову быстренько предложили уволиться, и только чудо спасло его от расставания с партбилетом.

Оказавшись без жилья, без зарплаты в городе, где ладно нечего есть и негде переночевать, но негде встать на партучет, что было в те времена страшнее смерти, Андрей понял, каково бывает обложенному со всех сторон зверю, отданному на растерзание злобных голодных собак.

Тем не менее, Сафьянов выпутался: он послал заказным письмом с уведомлением свою учетную карточку в Ригу, по старому месту жительства, присовокупив записку о том, что он скоро вернется, чтобы проживать вместе с родителями, а потому просит поставить его скорее на партучет. Пока документы ходили туда-сюда, пока их недоуменно вертели в руках и писали отказы, Андрею удалось найти работу в молодежном журнале. В тамошнем парткоме он предъявил свою переписку с Ригой – таким образом, перерыва в партстаже не образовалось.

Одна жизненно важная проблема была решена. Но оставалась другая – жилье. Где найти и чем платить? Треть зарплаты в 120 грязными уходило на алименты. Комната стоила 50 рублей в месяц. Но надо было еще на есть-пить-одеваться. В лицо чесночно задышала нищета.

Оскорбительная необходимость принимать от девушек подачки в виде куска мяса, унижающий выбор не той, к которой стремятся душа и тело, а той, что может больше принести пожрать, – все это пришлось пережить. Когда друзья приходили в гости с бутылкой водки, Андрей расстраивался, когда приносили пиво – в доме была радость: наутро Сафьянов быстрой трусцой бежал обращать стеклотару в дензнаки.

Андрей любил пройтись по улице Горького, по Бронной, к Арбату, представляя себе, что он, Сафьянов, живет в этом, нет, вон в том доме с лепниной, в собственной огромной квартире, окруженный добротными дорогими вещами, где к нему приходят те, с кем хочется дружить, а не те, с кем общаться необходимо или кого заносит ветром случая. Он мечтал о неспешных философских разговорах, к которым был склонен, об умных собеседниках, достойных его, Андрея. Он чувствовал: несмотря на то, что вынужден сейчас хитрить, изворачиваться, крутиться, рожден-то он с благородной душой. И, если бы не поганые обстоятельства, лучшие его качества давно расцвели бы пышным цветом. Ведь что, в сущности, нужно благородному дону? Свой дом, небольшая, но стабильная рента, дающая возможность работать не за деньги, а ради удовольствия. Возможно, тогда он даже занялся бы благотворительностью.

В самые тоскливые, безденежные, безнадежно одинокие вечера Андрей снимал трубку, набирал номер справочной международного аэропорта и спрашивал своим барственным, густым, низким, красивым голосом: “Барышня, милая, скажите, когда завтра отбывает самолет в Барселону (Рим, Брюссель, Париж)?” Ему вежливо отвечали, и это грело душу. Андрей понимал, что не полетит на этом самолете – в те времена казалось – никогда. Но ему важно было знать, что теоретически, в принципе, самолет, способный унести его в лучшую жизнь, существует. И именно от этого единства и борьбы противоположностей Андрею становилось легче. “Жизнь – непроста”.

Немножко проще стало, когда Андрей изобрел удобный и приятный вид заработка. Суть его заключалась в том, что Сафьянов брал командировку и, стало быть а стало быть, и командировочные, от своего журнала и еще от какого-нибудь издания. Быстро отписывался – еще и получал два гонорара – поскольку вести “с мест” всегда печатались охотнее, чем столичные материалы.

Андрей вздохнул было свободнее, но тут его засекли “доброжелатели”. И опять же все пасквили исходили от женщины – от его сослуживицы, с которой был роман, а потом закончился против ее желания.

И снова над Сафьяновым нависли тучи угрозы увольнения и партвыговора (в лучшем случае). И опять – череда унижений, оправданий, лебезений.

Господи! За что? Чем он, Андрей, провинился перед тобой? Тем, что знал себе цену, барахтался, как мог, пытаясь, загнанный, вырваться? За что?

И все-таки Андрей получил тогда свою комнату с кучей дерьма в углу. Он все же отвоевал свой краешек под солнцем. Потом тоже бывало всякое, но тогда уже у Сафьянова появился собственный плацдарм, где можно было занять круговую оборону, отстреливаясь до последнего патрона, а в минуты затишья спокойно зализывать раны. Тем, кто имел крышу над головой всегда, этого не оценить.

… Сафьянов затуманенным воспоминаниями взглядом обвел огромную гулкую комнату. Пододвинул ближе телефонный аппарат – единственную вещь в этой пустоте – набрал номер, который помнил наизусть. На том конце провода приятный голос ответил, что хозяйка подойти не может, но внимательно выслушает оставленное сообщение. В таком контексте Сафьянову нечего было сказать. И он тогда остался просто сидеть – ждать, когда придет смотреть квартиру потенциальный покупатель.

Андрею очень хотелось поговорить с кем-нибудь об Алевтине – о ее смерти, о том, почему это произошло. Но, наученный горьким опытом своей жизни, Сафьянов знал, что предпринимать ничего не должен. Никаких движений. Все образуется само собой.

Андрей Сафьянов сидел под высокими сводами пустой квартиры и ждал.

Уже почти стемнело, когда Игорь Воротов добрался, наконец, до Петровки 38. В метро по дороге от Павелецкой до Тверской следователь по особо важным делам пытался расслабиться и хоть чуть-чуть релаксироваться. За долгие годы работы в прокуратуре Игорь приучил себя использовать всякую минуту и самые не подходящие, казалось бы, места для отдыха и аутотренинга. Иногда у него это даже получалось. Вот и сейчас он покинул метрополитен с гордым чувством свежести и бодрости. Топая по бульвару к назначенной цели, Воротов перебирал в уме приятные картинки бытия: вот его пятилетний сын, Антошка, смешно становится в каратистскую стойку, пытаясь подражать папе; вот жена Света, со счастливым выражением лица, открывает ему, Воротову, дверь, целует его и тут же скрывается на кухне – как же, муж пришел с работы, нужно разогреть ужин и вкусно покормить, расспрашивая за трапезой о том, что случилось за день; вот они все втроем летом идут к даче через поле, солнышко ласково светит, птички поют, пахнет скошенной травой – хорошо… И почему все эти прелести семейной жизни Кудряшов называет скукотищей?

– Ну, где ты там? Позвонить не мог? – набросился раздраженный Славка на умиротворенного Игоря.

– Что-нибудь случилось? – с Воротова враз слетела вся благостность.

– А вот не скажу, – и Кудряшов закрыл себе ладошкой рот.

– Пустейший ты человек, Вячеслав, как тебя только в органах держат?

– В пробе воздуха из квартиры Коляды нервно-паралитический газ не найден.

Игорь удовлетворенно кивнул:

– Буфет закрыт?

– Стало быть, и в правду – гадалку на тот свет спровадил мужик. У женщины сил не хватило бы подтащить к окну упирающуюся Коляду, тем более, выпихнуть ее из окна. А что тебе буфет? Поехали ко мне.

“Ехать” надо было минут пять пешком. Кудряшов жил совсем близко от родной Петровки 38, и по этому случаю, а так же благодаря холостяцкому житью-бытью хозяина, квартира его напоминала проходной двор: на огонек заглядывало все управление. Правда, люди приличные, без звонка не заваливались, тут Кудряшов был строг и неумолим. Первое, что он сделал, войдя, – отключил телефон.

– Извини, – сказал Игорю, – неприбрано. Тут у меня вчера ребята групповуху устраивали. Все перевернули. Я уже в самом конце появился – не смог за порядком проследить. Найдешь где предметы дамского туалета – не пугайся.

Воротова передернуло. Слава хихикнул. Кудряшов обожал подкалывать подобным образом добропорядочного Игоря и наблюдать за его исступленным негодованием.

Консервы разогреты и съедены. Кофе заварен, выпит и снова заварен.

Кудряшов успел рассказать о своей поездке с Верещагиной, умолчав, разумеется, о том, что было лично для него примечательным не менее, чем факт пропажи, ты ж понимаешь, какого-то астрологического архива.

Воротов слушал, изредка задавая вопросы, не всегда понятные Кудряшову: упоминала ли Верещагина фамилии Стрелецкий и Ткаченко, где назначены поминки, когда в последний раз Коляда ездила отдыхать и куда. А когда спросил, систематизирован ли был пропавший архив, Кудряшов взорвался тихим недоумением:

– Какой же ты все-таки есть, Ворот, что я тебе сделал?

– Надеюсь, гражданке Верещагиной напомнили, чтобы она на время следствия оставалась в Москве?

Тут Кудряшов окончательно вернулся с заоблачных небес, на которых, что скрывать, пребывал. И ему стало грустно.

– Ты решил предоставить мне эту замечательную возможность, – обиделся он.

Воротов насмешливо посмотрел на друга и покачал головой:

– Да-а, – укоризненно протянул, – общение с демонической женщиной для тебя даром не прошло.

– А она демоническая? – ухватился за тему Кудряшов. Ему очень хотелось поговорить о Ларисе.

– Говорят…

Кудряшов пожал плечами для конспирации и выдержал паузу.

– Так вот, – начал Воротов, – пока ты поддавался обольщеньям…

– Каким обольщеньям? – с видом нашкодившего школьника безоговорочно отмел подозрения Кудряшов.

–…я побывал у ближайшей подруги Верещагиной Екатерины Всеволодовны Померанцевой. Особа исключительно добродетельная. Но не без романов – актриса все-таки.

– Про ее романы даже я знаю, – вставил Слава, – как и всякий гражданин страны.

– Это ее частное дело, – защитил доброе имя женщины Воротов. – Так вот, дружит Померанцева с Верещагиной уже лет десять. Екатерина Всеволодовна когда-то училась на факультете журналистики в одной группе с Ларисой Павловной, ушла со второго курса, поступила в театральное.

– Женщины не умеют так долго дружить, – оракульски изрек Кудряшов, – думаю, ты узнал о Верещагиной много интересного.

– Зависть – вне логики. Зависть женщины к женщине – тем более. Казалось бы, удачливая, талантливая, знаменитая актриса и женщина без определенных занятий – кто кому должен завидовать? Нет, то есть все говорилось исключительно в превосходной степени…

– Ладно, психология Померанцевой – дело десятое.

– Не скажи. Верещагина-то психологию своей подруги прекрасно знает. И тем не менее решила алиби свое отдать ей в руки.

– Ты, – насупился Кудряшов, – считаешь, что алиби не натуральное?

– А ты веришь в чудеса?

Они помолчали.

– Впрочем, – сказал Воротов, – Времена алиби прошли, наступили времена наемных убийц. Но если честно, то я пока не вижу причины по которой Верещагиной мешала бы Коляда. Судя по всему, своего рода популярности у твоей Ларисы Павловны – побольше будет. Так что скорее наоборот могло произойти.

Кудряшов пропустил мимо ушей указание Воротова на Верещагину как на Славину собственность, – пусть подкалывает, если ему так нравится.

– Можно свои пять копеек вставлю? – чопорно осведомился Кудряшов, – Так вот, астрологическая карта с полной выкладкой всех данных об объекте исследований в среднем в Москве стоит 1000 долларов. Но сама по себе астрологическая карта – ерунда, арифметический расчет, за минуту на компьютере можно сделать. Главное здесь – трактовка карты. Верещагина берет за работу 3000 долларов и считается крутым специалистом.

– Богатая невеста.

– Алевтина довольно успешно лечила людей. Сам понимаешь, когда болеешь – любые деньги выложишь. Так что у Коляды материальных проблем не было. Но, при этом, она зачем-то пыталась освоить астрологию, Верещагина ее и учила – но, увы, то ли плохо учила, то ли Алевтина неспособной ученицей оказалась. Коляда умела неплохо гадать на картах, но все же ее предсказания были не так точны и, главное, не так подробны, как предсказания Верещагиной.

Тут Кудряшов, напустив на себя профессорский вид, стал пересказывать Игорю информацию об астрологии, полученную от Виталия Александровича.

– И Верещагина в состоянии запомнить все 100 арабских точек? – недоверчиво уточнил Воротов.

– Более того, я тут расширил сферу источников информации, кое-где еще побывал – о Верещагиной ходят легенды. Она якобы способна просчитать не только какую профессию человек выберет, когда женится, как будет развиваться его карьера и тэ дэ. Она может просчитать, в какой город нужно переселиться, чтобы, к примеру, язва не мучила. “Сменить долготу” – это так называется. Астрологические дома перемещаются со сменой долготы, и тебя уже не язва мучит, а тебе Госпремию дают. Энергетика планет в твоем гороскопе остается та же, но направление ее силы – меняется.

– А когда человек умрет – может просчитать? – с иронией наблюдая за Славиным энтузиазмом, спросил Игорь.

– Вот тут они все говорят: пасс. То есть у человека существуют критические дни. Но факт смерти предсказать практически невозможно – все в руках Божьих. Каждый в принципе может умереть раз 10 в году, – Кудряшов развел руками. – За что купил, за то и продаю. А Коляда гадала по руке, на картах специальных -Таро! – на бобах (первый раз слышу, что есть такое гадание), на кофейной гуще. Сглаз снимала, порчу, врачевала. Но до уровня Верещагиной явно не дотягивала.

– Но Верещагина говорит, что Коляда никогда не ошибалась.

– Вот здесь вся загвоздка, вся разница между ними. Я еще заехал в одно место – там всех этих “ясновидящих” изучают с научной точки зрения. Так вот, они мне пояснили разницу, – тут Кудряшов растерянно устремил взгляд в пространство, – правда, я ничего не понял.

Воротов сочувственно промолчал.

– Я не удержался, – стыдливо прятал глаза Кудряшов, – спер у астролога Виталия Александровича бумажку одну. Незадолго до своей гибели Алевтина Коляда приезжала к потерпевшему. Просила составить астрологические карты неких граждан. Как я выяснил по украденной мною бумажке, граждане эти в основном являются гражданками. Тебя конкретно интересует, кто да кто?

– Догадываюсь, – мрачно отмахнулся Воротов.

– К тому же когда-то Коляда при получении паспорта зачем-то поменяла себе имя. Но не только имя. Неизвестно, когда, собственно, она родилась. В паспорте написано 20 декабря, астролог Виталий Александрович составляет ей почему-то астрологическую карту на 20 марта того же года…

– Ты проверял, криминала какого в те, домосковские годы за ней быть не может?

– Я тоже так подумал. Хотя девке было шестнадцать, когда

она из деревни отвалила. Но ты не сомневайся. Я связался с тамошними. Коляду прекрасно в деревне помнят. Ничего за ней не водилось. Ну а то, что в сельсовете попросила другое имя в документах записать – капризы, говорят. А про день рождения вообще никто не помнит. Они там, дескать, только именины справляют. А кто когда родился – никого не интересует. Я все думаю, что же имела в виду Коляда, когда пыталась уяснить: что будет, если такие-то люди соберутся вместе?

– Не вдавайся.

– Не скажи. Художника, как говорится, надо судить по законам, им самим над собой поставленным.

– Оставим эту тему, – поморщился Воротов, – как неперспективную.

– Ну, в общем, влипли мы с тобой, – подытожил Слава, – Я, разумеется, во всю эту белиберду с ясновидением и проглядыванием человека насквозь, в порчу и сглаз не очень-то верю. И, тем не менее, согласись, это тебе не убийство кооперативщика рэкетиром раскрывать. Тут могут открыться обстоятельства непредсказуемые. Уж больно материя тонкая.

– Кстати, о рэкетирах, – вздохнул Игорь, – Словосочетание Юрий Агольцов тебе, конечно, кое-что говорит?

– А то! – насторожился Слава.

– Так вот, он был связан с Колядой.

– Боже мой! Боже мой! – подняв глаза к потолку, взмолился Кудряшов, – За что? В этой истории и так черт ногу сломит – только Агольцова не хватает.

– Померанцева утверждает, что с Алевтиной его связывали самые нежные и интимные отношения.

– Ну, я не знаю, – искренне запереживал, засочувствовал Слава, – У него же мисс Россия в офисе кофе подает. Ему что, фотомоделей и миссок всяких не хватало? Да Коляда лет на десять его старше. Он что, геронтофил?

– Слава, – поморщился Воротов, – ты же с Агольцовым дело имел. Он – человек не простой и, тем более, не примитивный. Зачем ему мисски?

– Хорошо, – собрался Кудряшов, – давай тогда по порядку. Без эмоций. Сухой остаток. Пройдемся по бытовухе? Туфлю-то так и не нашли Колядину. А между тем, у них, у людей, которые верят в ведьм и колдунов, существует поверие-не поверие, ну, в общем, техника безопасности обращения с нечистой силой: если ведьма умирает, то обязательно ее сжечь надо, иначе она так и останется на земле вредить всем и каждому. Ну, если не саму ведьму сжечь, то хотя бы какую-то вещь ее, которую ведьма носила. Где туфля-то? Нет туфли-то!

– Уж больно наивная подсказка, – скептически покачал головой Воротов, – Тебе не кажется?

– Наивная – не наивная, может, конечно, подстава, но не учесть этого нельзя. Еще. Убийство на почве ревности. Раз Коляду Агольцов трахал, ой, извини… В общем, раз у нее был роман с таким человеком, как Агольцов, надо вникнуть в его личную жизнь повнимательнее. Марух-то возле него наверняка много вилось.

– Давай, вникай, – согласился Воротов, – Теперь – по другому направлению. Итак. Версия первая. Коляду убили за то, что она передала свой архив – как некий пакет информации – в чьи-то руки.

– Раз, – дал себя уговорить Кудряшов.

– Версия вторая. Коляду убили за то, что она не передала архив заинтересованным лицам.

– Ну, нет, – запротестовал Слава, – Для того, чтобы отобрать архив у Алевтины, вовсе не обязательно было ее убивать. Нет. Это – не версия.

– А я считаю, что так могло быть. Потому что ты не учитываешь двух вещей – наличие в жизни Коляды Юры Агольцова, больше известного под невыразительной кличкой Цикорий. Совершить кражу, пусть даже через подставное лицо, у его любовницы – равносильно самоубийству.

– А убить его любовницу, – передразнил Кудряшов назидательный тон друга, – равносильно путевке на Канарские острова.

– Да, представь себе, Слава, иногда лучше человека убрать, чем в живых оставить. Потому что живой человек хватится пропажи и будет очень и очень о ней сожалеть, “помогите!” кричать. Мертвому же – ничего не нужно. Извини меня, конечно, за банальность – сам вынуждаешь. И я сильно сомневаюсь, что Агольцов так глубоко вникал в род занятий своей возлюбленной, что знал о существовании архива, а если и знал, то мог представить себе его ценность.

– Но если знал – уж как-нибудь сообразил бы. Хорошо. Но тогда будем все-таки рассматривать два варианта. “Знал”. И “Не знал”.

– Согласен. Будем рассматривать два варианта. Вернемся к моей второй версии. Агольцов не знал о существовании архива. Некому заинтересованному лицу этот архив был необходим, опасаясь последствий, данное заинтересованное лицо убрало Коляду, чтобы некому было рассказать Цикорию о пропаже ценной информации. Кроме того, – повысил голос Воротов, – есть, как я уже говорил, второе условие для этой версии – необходимое, но не обязательное. Сведения, содержащиеся в архиве, хранились так же в памяти некой гражданки Коляды А.Г. И это тоже имело значение для заинтересованного лица.

– Принимается, – кивнул головой Кудряшов.

– Теперь посмотрим, что получается, если предположить: Агольцов знал, что у Коляды существует собираемая многие годы информация о самых разнообразных людях. Причем, заметь, информация очень интимная, подноготная, можно сказать, информация. Девочка Алевтина начала бывать в некоторых домах некоторых очень влиятельных ныне людей двадцать с лишним лет назад. Тогда эти люди, может быть, и представить себе не могли, что когда-нибудь окажутся на виду. А когда человек живет себе тихонько, растворившись в толпе, – он очень многое может себе позволить, он живет бесконтрольно, на него не давит необходимость прилично выглядеть в глазах окружающих. А это, как ты знаешь, влечет за собой безответственность.

– И вседозволенность, – скорчил страшную рожу Кудряшов.

– И вседозволенность, – совершенно серьезно подтвердил Игорь Воротов, – С далеко идущими последствиями. И поступки, которые могут и не содержать криминала, но за которые потом будет стыдно, которые не захочется потом вспоминать. Тем более обнародовать.

– Шантаж?

– Может быть, и так. Не знаю. Но это версия?

– Имеет право на существование.

– Пойдем дальше. Архив могли прихватить с собой, чтобы сбить с толку следствие. Могли? Могли. Случайное совпадение быть могло? Могло, – зачастил Воротов.

– Погодь. Что значит – случайное совпадение? Коляда кому-то отдала архив, а ее вдруг взяли и пристукнули по какой-то неведомой нам причине. И это не связано между собой. Ты меня прости, конечно. Зачем Коляде куда-то отдавать архив, которым она дорожила, коли уж собирала много лет? Если Алевтина архив спрятала – то зачем? Кого-то, значит, опасалась? Кого? Каких обстоятельств? Нет, эта версия на версию не тянет, потому что для нее слишком мало исходных, она не сформулирована. Во всяком случае, на сегодняшний день. И потом. Мы с тобой как-то отделили архив от компьютера. А ведь вполне вероятно, что Коляда перенесла свой архив в компьютерную память, а черновики – уничтожила. Возможно?

– Возможно, – подтвердил Воротов, – а может, и оставила. Как дубликат, как второй экземпляр. Но скорее всего – уничтожила. Иначе почему она так скрывала наличие у нее компьютера? Заметь – от всех скрывала. От самых близких в том числе.

– Это мог быт отвлекающий маневр. Если предположить, что за архивом началась охота – Коляда таким образом спасала информацию. Но ты же понимаешь: для того, чтобы иметь в наличии компьютер, надо: а – его где-то приобрести. В магазине? Через знакомых, по объявлению в интернете? Бэ – надо, чтобы кто-то научил, куда пальцем тыкать.

– По книжке можно научиться, – уточнил Воротов.

– Хорошо, по книжке. Но купить где-то надо? Значит, все же существует человек, и возможно не один, который знал о том, что Коляда приобрела компьютер.

– Зайти с улицы, купить. И раствориться в толпе.

– Да, – взгрустнул Слава, – этим направлением можно веками заниматься: представь себе современный компьютерный рынок нашей страны.

– Ничего, – подбодрил Воротов, – как сказала бы твоя бабушка: “Глаза боятся, а руки – делают”.

– Моя бабушка так же иногда говаривала, что “от работы кони дохнут”. Ладно. Принимается. А вот как ты думаешь, наш фигурант Леня Долгов, – он мог заявиться с утра пораньше к Коляде за архивом? Предположим: Долгов знал, что Коляду должны убить. Просто убить, без довеска в виде кражи. Архив на месте. Долгова он интересует. Вот и приходит с утречка.

– Слишком поздно. Труп уже нашли бы в любом случае.

– Да, но Долгов не знает, каким именно образом убили Коляду. Знает, что убили, не знает – как. Лежит себе тихонечко трупешник в квартире, даже не пахнет пока, когда еще найдут – Бог весть. Замечательная возможность помародерствовать. Архив! Чужие болезни – дело прибыльное. Прибыльное? – я тебя спрашиваю.

Кудряшов приосанился, засиял. Ему страшно нравилась его собственная версия. Но Славина радость не отразилась в глазах его собеседника:

– Все опрошенные, все близко знавшие Коляду, все в один голос утверждают, что у них не было ключей от ее квартиры. Уверяют так же, что ни у кого не было ключей от квартиры Коляды. Не давала она ключи никому – вполне естественная позиция женщины, которая, судя по всему, больше года имеет компьютер и никому об этом не говорит. Мало того, что не говорит. Еще и усиленно убеждает окружающих в том, что абсолютно с компьютером несовместима. А если у Долгова не было ключей от квартиры Коляды – как бы он в дом ее попал? Дверь бы бронированную взламывать стал – за которой труп лежит?

– Все это так, – не теряя энтузиазма, откликнулся Кудряшов, – Но! – он многозначительно вытянул вверх палец. – Но! Есть одна существенная деталь, о которой мне поведала Верещагина, и я пока не склонен думать, что это вымысел. Деталь заключается в том, что Алевтина страшно боялась умереть и лежать долго в таком мертвом, я бы сказал, состоянии. У нее страх такой был. Пунктик на эту тему. Неужели ты думаешь, что при этом условии она хоть кому-нибудь, хоть одному человечку на свете не дала бы ключ от своей квартиры? На всякий случай?

Проводив Воротова до метро, Кудряшов в задумчивости добрел до помещения Центрального пульта вызова полиции. Предъявил на входе удостоверение, пошептался с начальником смены, под лукавые взгляды девчонок в наушниках (и откуда только все все знают про его, Кудряшовское донжуанство?) проследовал в крохотных закуток. Вставил в магнитофон принесенную начальником смены кассету.

– Полиция, полиция, – бубнил пьяный мужик, – я щас жену пришил. Падла буду!

– Муж, муж, – срывался у женщины голос, – муж домой не пришел. Обещал в шесть с работы вернуться, сейчас уже два ночи.

– Когда ж это кончится, – шамкала старуха, – Три часа ночи, музыка орет, потолок трясется. Притон долго будет существовать? Я участковому сколько раз говорила…

– Алло, полиция – голос был мягок и тих, невероятная тоска тлела в его глубинах, – В доме номер 18 по Малой Грузинской совершено убийство. Малая Грузинская, 18. Квартира 169.

Кудряшов перемотал кассету и прослушал запись еще раз.

– Алло, – теперь ему уже не чудилась тоска, а только железная воля бряцала обертонами, – Совершено убийство. Малая Грузинская, 18…

Кудряшов снова и снова прокручивал запись. Знал ли он сам, что надеялся отыскать в становящемся для него то враждебном, то доверчиво-растерянном голосе?

– Алло, полиция… Совершено убийство…