Предлунные бесплатное чтение

Финнен

Финнен… Естественно, можете так ко мне обращаться.

Здесь все именно так меня зовут. Мое настоящее имя звучит похоже, но выговорить его значительно труднее.

Да, я расскажу еще раз о Дне Ноль, хотя делал это уже столько раз, что порой мне кажется – с меня хватит.

День Ноль… Это не наше название, а ваше, мы использовали иное. Так же как Лунаполис, душеинженеры, башни Принципиума и Эквилибриума, и многие, многие другие. Названия, а также имена, способны доставить немало проблем, верно? Так что для простоты буду пользоваться вашей терминологией – думаю, это облегчит разговор обеим сторонам.

Итак – я, Финнен, а также женщина, которую вы называете Каирой, и ее брат Нирадж, повинны в том, что случилось в День Ноль. По крайней мере, так считает большинство новоземельцев. Я лично не уверен.

Возможно, история пошла бы в точности так же, если бы я никогда не встретил Каиру и ее брата. Однако мне нравится думать, что судьба двух миров зависела от того короткого момента на Водной площади, когда я заметил в толпе Каиру. Возможно, стой я тогда в полутора десятках шагов дальше, все сегодня выглядело бы совершенно иначе. Возможно…

Чтобы понять, что привело ко Дню Ноль, следует сперва понять нас – какими мы были, и то место, где мы росли.

Самый простой, но вовсе не обязательно самый верный ответ – мы были молоды. По вашему времяисчислению мне был двадцать один год, хотя, если бы тогда мне задали такой вопрос, мне пришлось бы долго размышлять, а потом я прибавил бы себе также годы, преодоленные во время Скачков. У нас была сложная система измерения времени, так что о ней я расскажу в другой раз.

Пока лишь важно то, что мы были молоды, а молодые верят, будто способны изменить мир.

Ответить на вопрос, каким был город, в котором мы росли, несколько сложнее.

В детстве он меня подавлял. Стоило задрать голову, и я видел башни, соединенные столь высоко висевшими в воздухе мостами, что при одном лишь их виде комок подкатывал к горлу. Сеть этих поднебесных дорог отбрасывала на ниже расположенные части Лунаполиса замысловатый узор из теней, будто над нами обитал гигантский паук. Ниже вместо дорог имелись лестницы, некоторые движущиеся, другие нет. Вдоль них тянулись здания из черного камня, каждое с несколькими лунными дисками на крыше, опутанное сетью труб и трубочек. Как в металле, так и в камне отражалось сияние красного солнца, и иногда, особенно под вечер, казалось, будто весь город сочится кровью.

Я боялся Лунаполиса, будучи ребенком, и не перестал бояться, когда вырос, но научился и любить его.

Одно из самых ранних моих воспоминаний связано с Рынком.

Мне нравилось приходить туда с братом. Ари рыскал среди еды, ища для нас деликатесы, а я смотрел на источающие ледяной холод вагонетки, которые въезжали на Рынок, раскрываясь над продолговатыми столами. Шлеп, шлеп – и из них выпадали замороженные фрукты и овощи, а также голуби, целиком, вместе с перьями, изящными коготками и похожими на черные бусинки глазами. Один лишь их вид меня зачаровывал, поскольку в Лунаполисе не было настоящих птиц, только механические.

Вся эта провизия доставлялась из провинции, из мест, где не жил уже ни один человек. В больших теплицах под искусственными солнцами автоматы выращивали растения, морепродукты и голубей, а потом по Железке отправляли их в наш город. Обходилось это даром – платить требовалось лишь за еду, созданную поварами-артистами.

Переложив все основные обязанности на плечи машин, мы могли полностью отдаться искусству и науке – не по прихоти, но по необходимости. Добыча пропитания или прочие необходимые работы много лет тормозили наше развитие, а в соответствии с желанием Предлунных мы должны были совершенствоваться.

В мое время в Лунаполисе уже не было простых работников, поскольку никто из них не пережил бы ни одного Скачка. Существовали, правда, ремесленники, чиновники или даже торговцы-разносчики, но каждый из них был либо мастером в своей профессии, либо также обладал дополнительными талантами. Большинство же сложных и вместе с тем унизительных работ выполняли запертые в металлических телах преступники.

Что я еще помню из детства? Прежде всего – механизмы города, которые я, как и любой мальчишка, любил разглядывать. Внутренность двигателей, их потроха, артерии и вены – все, что в вашем мире является скрытым, у нас выставлялось на всеобщее обозрение. Механизм Железки, механизмы лунных дисков и поднебесных театров, часов и движущихся лестниц – каждый из них содержал в себе нечто оригинальное, каждый являлся отдельным произведением искусства, отгороженным от зевак металлической решеткой. Сделанные из голубого ульферрума детали не ржавели, оставаясь невосприимчивыми к дождю, холоду и снегу. По сути, ульферрум, или ультра-железо, был невосприимчив ко всему – за исключением прошлого.

О чем еще стоит вспомнить? Может, лишь о том, что я – дитя Эквилибриума, а с моей матерью у меня около сорока процентов общего генетического материала. Это средняя величина, хотя я знал как тех, кто являлся идеальной стопроцентной копией своего родителя, так и тех, кто с генетической точки зрения не имел ничего общего с матерью или отцом. Остальные шестьдесят процентов – гены, тщательно отобранные сотрудниками корпорации. У меня было несколько разных талантов – я рисовал на стекле и холсте, писал стихи, иногда пел и сочинял песни, а также оказался не самым худшим актером. Естественно, все это я умел делать в лучшем случае очень хорошо, но отнюдь не гениально. Такова цена того, что ты создан душеинженерами Эквилибриума.

Будучи любопытным ребенком, я вырос в столь же любопытного юношу. Я охотно кидался сломя голову в любую авантюру, и одновременно мне хватало честолюбия, чтобы относиться к жизни с циничной отстраненностью. В двадцать лет это не так-то легко, но я весьма старался. У меня было богатое воображение, я слишком много думал, как говорили некоторые, и обожал во всем докапываться до сути. Еще больше мне нравилось размышлять над тем, какая я сложная, впечатлительная и оригинальная натура. Думаю, что во многих отношениях я мог вывести из себя любого, но, как ни странно, многим нравился – особенно девушкам, которые считали, что я красив, хорош в постели, и у меня симпатичные глаза.

Я был также не особо умным, слегка сумасбродным, а также довольно капризным. Упоминаю об этом, поскольку этим объясняется, зачем мне нужна была Каира. Каире же, по совершенно иным причинам, был нужен я.

Но в любом случае вся история начинается со Скачка.

Финнен поспешно рисовал, пытаясь уловить впечатление оранжево-красной нереальности приближающегося Скачка.

В стекло уже был вплавлен один слой красителя, и теперь он трудился над вторым, внешним. Когда за стеклом вспыхнет соответствующим образом настроенный источник света, картина оживет, отбрасывая в комнату разноцветные тени, а оба слоя наложатся друг на друга, дав требуемый результат.

По крайней мере, так надеялся Финнен. Его творения бывали лучше и хуже, а по поводу этого у него имелись предчувствия, что оно будет принадлежать к числу лучших. С тех пор, как Предлунные объявили срок очередного Скачка, у него зудели пальцы от желания как можно скорее начать рисовать.

– Мне скучно, – за его спиной в кровавом сиянии солнца возникла Алика. Он ощутил аромат пряных духов, рукав платья коснулся его руки. – Нам еще не пора идти?

– Погоди минуту, – пробормотал он.

– Мы опоздаем, – продолжала ныть Алика. – А тебе еще надо переодеться. Не пойду же я на Водную площадь с кем-то в перепачканном красками халате.

– Заткнись, – рявкнул он. – Пойдем, когда я закончу.

– Могу пойти одна, – она отстранилась, надув губы, хотя на самом деле он ничем ее не обидел. Финнен был художником, а художники имели право вести себя грубо. Девушки – особенно такие, как Алика – открыто от них этого ожидали, полагая, что чуточка грубости придает пикантности романтическим отношениям.

К тому же оба знали, что ни одна порядочная девушка в час Скачка не пойдет одна на Водную площадь и не станет искать себе партнера в последний момент. А Финнен добивался ее расположения уже три недели – присылал цветы и шоколадки, писал стихи и вырезал из бумаги силуэты птиц. Принимая все это, Алика заключила освященный традицией договор. Когда после Скачка они вернутся в его захламленную квартиру, она позволит затащить себя в постель и, как и тысячи других обитателей Лунаполиса, будет праздновать сам факт того, что пережила Скачок.

– Я закончил, – сказал Финнен, вытирая руки о халат.

Повернувшись, он улыбнулся Алике. При виде нее у него всегда улучшалось настроение, и в нем просыпалась гордость завоевателя. У девушки была мягкая кожа цвета кофе с молоком, большие глаза и бледно-золотистые волосы, в которые она вплела цветы чемерицы. Ее стройную фигуру подчеркивало земляничного цвета платье самого модного в этом сезоне фасона, с обтягивающим верхом и расклешенной в форме перевернутого тюльпана юбкой. Своей красотой Алика напоминала произведение искусства, тщательно исполненное во всех подробностях.

Финнен неохотно отвел от нее взгляд. Переодевшись, он взял в левую руку бутылку вина, а в карман свободной куртки сунул пачку конфетти, после чего подал другую руку девушке.

– Боишься? – спросил он.

– Нет, конечно, – ответила она, удивившись, что он вообще мог задать такой вопрос.

– Я тоже нет, – солгал Финнен.

Дул резкий, пронизывающий ветер, солнце висело низко над крышами внушительных строений из камня и металла. Пурпурный диск напоминал угасающий среди пепла уголек; остатки его лучей отражались в лунных дисках, которые раскрывались на крышах подобно механическим соцветиям.

Финнен застегнул куртку и ускорил шаг, увлекая за собой девушку.

– Не так быстро! – запротестовала она.

– Ты же не хочешь опоздать, – пробормотал он, но послушно пошел медленнее.

Они спускались по движущейся лестнице. Метр вниз, смена перспективы – и путаница труб на одном из домов сложилась в картину сплетенных в любовных объятиях пар. Еще метр вниз, очередная смена перспективы. Другой дом, покрытый девичьими лицами, каждое высотой в пол-этажа. Косы из стальных прутьев, сияющие светом газовых фонарей глаза, ямочки на металлических щеках. Очередной метр – и по стене поползли медные стебли, неся на себе вес больших, словно тарелки, листьев и длинных острых шипов.

По трубам доставлялись в квартиры горячая вода и газ, а также отводились нечистоты. Обычно расположение диктовалось прагматическим подходом, но иногда их преднамеренно вели специально запутанным путем, с головоломными поворотами, и все лишь затем, чтобы создать единственный и неповторимый узор. Это был Лунаполис, город, где здравый смысл всегда уступал перед убийственной необходимостью искусства.

Время от времени мимо шли механоиды, со скрежетом ступавшие на серебристых лапах, а чем ближе к Водной площади оказывались Финнен и Алика, тем чаще им встречались другие люди, идущие парами или группами. Все были празднично одеты, большинство несли бутылки с дорогим алкоголем. Некоторые привязали к запястьям веревочки от паривших на фоне темневшего неба фонариков.

– Холодно, – пожаловалась Алика.

– Хочешь куртку? – Финнен слишком поздно вспомнил о рыцарских принципах.

– Нет, – она шмыгнула носом. – Если я ее надену, не будет видно моего платья.

Парень благоразумно промолчал.

– Тут все такое странное, – продолжала Алика. – Такое размытое и нереальное, будто во сне…

– Это из-за Скачка, – пояснил он. – Ты должна помнить, ты ведь уже пережила один.

– Я тогда была маленькая.

Финнен в детстве пережил два Скачка, но это его нисколько не успокаивало. Скачок редко забирал детей, так что опасность грозила почти исключительно взрослым. А для них обоих этот Скачок должен был стать первым по достижении зрелости.

До Водной площади они добрались одними из последних, в тот самый момент, когда в небе появились пурпурные буквы.

«ДО ПРОБУЖДЕНИЯ ОСТАЛОСЬ 59 ЛЕТ, – объявили Предлунные из глубины Колодца. – НАСЕЛЕНИЕ ГОРОДА В ДАННЫЙ МОМЕНТ СОСТАВЛЯЕТ 15 628 121 ЧЕЛОВЕК».

Финнен огляделся. Водная площадь являлась самой важной и вместе с тем ниже всего расположенной точкой Лунаполиса. Окруженная высокими зданиями, среди которых господствовали башни Принципиума и Эквилибриума, она всегда производила впечатление меньшей, чем на самом деле. А теперь, забитая людьми до предела, она выглядела еще теснее.

Пока по небу плыли очередные цифры, Финнен наблюдал за толпой. Часть женщин для защиты от холода накинула на плечи мягкие шали, другие, как Алика, предпочитали дрожать, демонстрируя платья всех цветов радуги. Группа подростков передавала из рук в руки флакон с таблетками синтетического наркотика, рядом три высоких фигуры прятали лица под обширными капюшонами. Один из капюшонов съехал набок, и Финнен увидел кончик мохнатого звериного уха.

Калек он узнал сразу, как и полуголых скачковых безумцев, присевших на широких карнизах той башни, что пониже. В застекленных кабинах механоидов наверняка сидели аниматоры, ибо только они умели управлять механическими зверями. Мутанты тоже выделялись из толпы. А остальные? Какая из корпораций сотворила четырех одинаковых мужчин с серьезными лицами? Или девушку с бронзовой кожей в тяжелом траурном платье? Принципиум или Эквилибриум? А может, какая-то из менее важных?

– Сорок восемь процентов граждан – дети Принципиума, и только тридцать один – Эквилибриума, – прошептала ему на ухо Алика. – Так утверждают Предлунные, – добавила она, а потом тихо рассмеялась. – У нас над вами все больший перевес.

Финнен взял ее за руку, стараясь не показывать ни злости, ни страха. Несколько последних Скачков пережило больше людей Принципиума, чем Эквилибриума, что немедленно отразилось на количестве заказываемых в обеих башнях детей. «Это ничего не значит, – подумал он. – Когда-то нас было больше, и какое-то время спустя наверняка снова будет так же. Равновесие между двумя важнейшими корпорациями всегда подвергалось небольшим колебаниям.

Это ничего не значит».

Но, естественно, оно значило, и притом многое. Например, то, что у Финнена было меньше шансов пережить Скачок, чем у парня, заказанного за ту же цену в конкурирующем Принципиуме. Разве что для Эквилибриума минует черная полоса, но пока на это ничто не указывало.

По небу плыли очередные цифры и буквы. Предлунные перечисляли названия изобретений, ставших причиной наиболее длинных Скачков.

«Универсальное средство Фаббини для лиц обоего пола – 27 лет.

Выдающаяся система молниеносного изучения любых языков – 31 год»,

Потом, естественно, Железка. И так далее, в течение всех веков существования Лунаполиса.

Алика вынула руку из пальцев Финнена и обняла его за шею. Глаза ее блестели, на лице не виднелось ни капли страха. Чего она могла бояться? Она не только была творением Принципиума, но к тому же мать заплатила за нее намного больше, чем стоил Финнен.

Она была прекрасна. Она была… совершенна.

Финнен привлек ее к себе, чувствуя, как его оставляет прежнее возбуждение.

Еще недавно он не мог дождаться Скачка. Ему хотелось привести Алику в свою мастерскую, снять с нее земляничное платье, а потом заниматься любовью до самого утра, пока на небе расцветают красочные фейерверки. Еще больше ему хотелось нарисовать приближающийся Скачок, и он даже считал, что у него это получилось. Тогда он был полностью уверен, что не останется позади. Теперь же дрожал от холода и страха, а его стеклянная картина вдруг показалась ему банальной, не имеющей в себе ничего общего с настоящим ужасом Скачка.

Ужасом, который в данный момент ощущал Финнен.

– Уже? – прошептала Алика и закрыла глаза, словно маленькая девочка, которой кто-то хочет показать сюрприз.

– Нет, еще нет.

Площадь окружал кордон полицейских, неподвижных, словно статуи. Свет газовых фонарей отражался в шлемах, дубинках и нашитом на куртки металле. Они были здесь потому, что Скачок означал не только радость, но иногда и проблемы. Некоторые сходили с ума, когда позади оставались их родные или друзья. Финнен прекрасно помнил, какая его охватила ярость, когда Скачок забрал брата.

Собравшиеся на площади замерли в ожидании, даже дети перестали вертеться. Неподалеку от башни Принципиума возникло замешательство, когда аниматор приказал своему механоиду опуститься на колени и вышел, пытаясь протолкнуться в толпу. Кто-то угостил его ругательством, кто-то не слишком убедительно пытался позвать полицейского.

Мгновение спустя все смолкло.

Слепцы с повязками на глазах напряженно вслушивались, глухие всматривались вдаль. На карнизах, словно птицы, присели скачковые безумцы, с тревогой подняв лица к небу. Под их голой, тонкой, как пергамент, кожей двигались кости – Финнен мог это увидеть даже стоя на земле этажом ниже. В детстве он считал, что выпуклости на спинах безумцев – это зачатки крыльев, на которых они когда-нибудь взлетят к солнцу.

Часы отмеривали время до Скачка. Их мало кто видел – слишком велика была толпа, но в тишине все слышали отсчитываемые со звоном минуты.

Финнен взглянул из-за плеча прижавшейся к нему Алики на темнокожую девушку в траурном платье – высокую и стройную, крепкую на вид, с круглым и по-детски симпатичным лицом. Она стояла, сгорбившись, словно придавленная невидимым грузом. В глазах ее он заметил отчаяние. Она знала, что не переживет Скачок, и смирилась с судьбой. Именно потому надела траурное платье вместо праздничного.

Отчаянно пытаясь сосредоточиться на чем-либо помимо собственного страха, Финнен начал размышлять, кем она может быть, и откуда у нее такая уверенность, что она останется позади. Может, она чем-то больна, а может, душеинженеры повредили ей гены, и она это осознавала?

Его также интересовало, почему она пришла на Водную площадь одна.

Все вокруг стояли парами или группами по несколько человек. Влюбленные прижимались друг к другу, матери и отцы держали детей за руки, друзья и подруги нежными жестами подбадривали друг друга. Лишь девушка в траурном платье была одна, и, более того, казалось, будто в последние мгновения она не нуждается ни в чьем обществе. Замкнувшись в коконе собственной трагедии, она смотрела на Финнена, но не замечала его – ее взгляд проходил сквозь парня, словно через чистое неокрашенное стекло.

Алика пошевелилась, и Финнен машинально крепче прижал ее к себе.

– Время заканчивается, – отчетливо проговорила она, все так же с закрытыми глазами, а затем выскользнула из его объятий – просто исчезла, оставив после себя пустоту, в которой все еще ощущался аромат пряных духов.

Позже Финнен неоднократно рассказывал о том мгновении – в зависимости от настроения, небрежно или взволнованно, но каждый раз звучали такие слова, как «испуг», «ужас», «отчаяние». Ни одно из них, однако, не могло описать тех чувств, которые он испытал, поняв, что знакомый ему мир только что совершил скачок вперед, а сам он остался в прошлом. Точно так же, как слова «облегчение», «удивление» или «радость» не могли отразить его чувств, когда он понял, что ошибся, и на самом деле позади осталась Алика, а он пережил Скачок.

Он помнил, как кто-то кричал высоким, пронзительным голосом:

– Смотрите, надписи в небе! Мне удалось! Удалось!

Полил короткий холодный дождь, и Финнен машинально сжался в комок, ошеломленный, пустой и легкий, словно гороховая шелуха. По небу ползли огромные, размытые ливнем буквы, кто-то кричал, повторяя подсчеты Предлунных:

«ДО ПРОБУЖДЕНИЯ ОСТАЛСЯ 51 ГОД. НАСЕЛЕНИЕ ГОРОДА В ДАННЫЙ МОМЕНТ СОСТАВЛЯЕТ 12 502 473 ЧЕЛОВЕКА».

Когда дождь закончился, Финнен поднял голову. Толпа значительно поредела, и он уже без проблем мог увидеть остановившиеся на нуле часы и даже каменную громадину Колодца, в котором покоились Предлунные. «Одна пятая, – подумал он. – Исчезла одна пятая жителей Лунаполиса, хотя из присутствовавших на площади, похоже, меньше. Ничего удивительного – сюда приходят прежде всего самые совершенные, уверенные, что после Скачка смогут праздновать.

Такие как Алика».

Он подумал о девушке, о том, в каком ужасе та сейчас наверняка пребывает, но несмотря на это, радость его не покидала, захлестывая мощным, лишь слегка замутненным ощущением вины потоком. Казалось, будто что-то в нем пело, повторяя услышанные слова: «Мне удалось, удалось!»

Высоко в небе проплывали подробные подсчеты Предлунных. Цифры, словно в зеркале, отражались в дождевых лужах, чтобы вскоре исказиться и размыться, когда снова подул ветер, несший с собой капли воды с привкусом соли. Какой-то парень звал своего друга, кто-то плакал, кто-то пытался кого-то утешать. Никто не скандалил. У промокших людей не было даже желания запускать фейерверки – они просто расходились по теплым домам оплакивать потерянных близких или пить и развлекаться до утра. Вскоре на Водной площади остались лишь те, кто кого-то потерял, все еще ошеломленно озиравшиеся вокруг, словно думая, будто этот некто просто где-то заблудился.

Не озирались только Финнен и девушка в траурном платье. Прошло немало времени, прежде чем недоверие на ее лице сменилось робкой радостью.

– Это правда? – спросила она. – Мы не остались в прошлом?

– Если бы было так, то мы не видели бы вот этого, – он ткнул пальцем в сторону последней ползущей по небу надписи: «СОВЕРШЕНСТВУЙТЕСЬ!».

– Да, знаю, но мне все еще трудно поверить… Я не должна была пережить Скачок.

– Это решают Предлунные, а не ты, – слишком резко, почти агрессивно ответил он. Ее чувство вины зеркально отражало его собственные чувства. – Видать, заслужила.

«Так же, как и я, – мысленно добавил он. – Я явно оказался совершеннее, чем Алика, и теперь нет смысла лить по этому поводу слезы. Порой Предлунные замечают в человеке черты, о которых он сам не подозревает».

Девушка неуверенно покачала головой. Приглушенная на время Скачка реклама башен Эквилибриума и Принципиума зазвучала в полную мощь:

– Мы снова победили! – радостно надрывался Принципиум. – Во время последнего Скачка мы потеряли всего двадцать семь процентов людей! Подумайте – разве это не достаточное свидетельство того, что доминирование одной черты позволит вам дожить до Пробуждения? Совершенствуйте себя и своих детей в одном направлении! Нет смысла разбрасываться собственным потенциалом! Помните – Пробуждение всего через пятьдесят один год! Неужели вы хотите остаться позади, как другие несчастные? Доверьтесь нашим душеинженерам!

– Равновесие – ключ ко всему, – спокойно отвечал Эквилибриум, предусмотрительно не упоминая о цифрах. – Доминирование одной черты изувечит вас, превратив а автоматы, способные идеально делать одно дело – но только одно, в то время как настоящая человечность основана на гармоничном развитии личности. Будьте талантливы во многих областях, наслаждайтесь многими сторонами жизни! Предлунные оценят вашу сложную индивидуальность!

– Слышишь? – Финнен улыбнулся девушке. – На самом деле никто не знает, какие черты позволят достичь Пробуждения. Шансы есть у каждого, даже у тех, чьи мать или отец заплатили жалкие тисо подозрительным душеинженерам.

Она ответила ему неуверенной улыбкой, а он ощутил в кармане тяжесть бутылки с вином. Алики, с которой он собирался его выпить, уже не было, так что с тем же успехом можно было угостить незнакомку. Если уж она настолько пренебрегала традициями, чтобы в одиночестве придти на Водную площадь, то, может быть, теперь согласилась бы на его общество.

Девушку звали Каира, и она была дочерью Брина Иссы. Финнену эта фамилия была знакома.

– Отец не знает, что я сюда пришла, – сказала она, нервно теребя черные перчатки. – Он на меня рассердится, когда я вернусь.

– Хочешь, чтобы я проводил тебя домой? – предложил он с некоторой неохотой, поскольку только что размышлял о том, не удастся ли заманить ее в постель.

– Нет, не хочу, – она тряхнула головой, отчего вид у нее стал чуть менее растерянным и почти детским. – Все равно он меня накажет, так что с тем же успехом могу развлекаться всю ночь.

– Тогда пошли ко мне, – Финнен почувствовал некоторую надежду.

Девушка бросила на него испуганный взгляд, а потом посмотрела в сторону.

– Вряд ли я…

– Ладно, никаких проблем, – поспешно успокоил он ее.

На самом деле он сам не знал, стоит ли ему уж так разочаровываться. Будь Каира старше, все выглядело бы значительно проще – она какое-то время поупрямилась бы из принципа, а он флиртовал бы с ней, пока она наконец не согласится, и оба бы были довольны.

Он холодно взглянул на девушку, не обращая внимания, что та краснеет и смущается, и пришел к выводу, что, собственно, все еще может получиться, и ничего не потеряно. Он без труда справился бы с ее возражениями. Что с того, что Каира была настолько юна, что ее «нет» могло означать лишь в самом деле «нет», а не «может быть»? Отсутствие опыта могло оказаться дополнительным достоинством – он не сомневался, что ему доставило бы удовольствие преодоление ее робости, причем неподдельной. Мысль эта даже слегка развеселила, и он почти забыл о только что случившемся, но мгновение спустя на него обрушился тупой тошнотворный удар чувства вины.

Отстранившись, он неприязненно взглянул на Каиру, будто это она была виновата в том, что пережила Скачок, что не обладала красотой Алики и ее обаянием, а также в том, что несмотря на эти недостатки, Финнен хотел с ней переспать, и теперь его мучила совесть.

Девушка откинула со лба мокрые волосы. Ветер подогнал ей под ноги сломанный, напитавшийся влагой фонарь в форме дракона, и она отшвырнула его пинком прямо в середину бумажной морды.

– Ты ведь думаешь про ту девушку, что была с тобой, да? – Финнен кивнул. – Ты ее любил?

Он хотел ответить утвердительно, но замешкался – чарующее обаяние Алики уже начало рассеиваться, словно туман.

– Не знаю, – наконец сказал он, подавленный собственной беспомощностью, а потом добавил, будто это могло что-либо объяснить: – Она была красивая.

– Да, верно. Ты все еще хочешь, чтобы я осталась с тобой до утра? Можно пойти в какое-нибудь кафе и там посидеть. Наверняка этой ночью все будут открыты.

Казалось, будто к девушке возвращается прежняя уверенность в себе, в то время как сам он все больше ее терял. Ему это нисколько не мешало – впрочем, какой у него был выбор? Вернуться домой, поразмышлять об Алике, а потом разбить недавно нарисованную картину, как он скорее всего рано или поздно и поступил бы?

– Можно пойти в… – он не договорил, поскольку чаще всего бывал в «Меланхоличной Фантасмагории», где сейчас наверняка развлекались его приятели. Все дело было в том, что Каира выглядела достаточно странно в мокром траурном платье, а рядом с Финненом обычно видели красивых элегантных женщин. В другой раз он обругал бы сам себя и поступил бы по-своему, поскольку ему нравилось считать себя независимым человеком, который не руководствуется мнением других. Вот только сегодня у него попросту не было сил, чтобы терпеть насмешки приятелей. И тем не менее он был счастлив – до отвращения, до омерзения счастлив.

Цвета обрели глубину, а звуки стали чище; радовал даже ветер, швырявший в лицо капли холодной воды с привкусом соли. Финнен был жив и мог вволю наслаждаться жизнью, в то время как тем, кто остался позади, вскоре предстояло умереть.

– В «Какофонию», – помолчав, предложил он терпеливо ожидавшей Каире. – Можно пойти в «Какофонию».

Они сидели в каменной нише на соломенных циновках и пили глинтвейн из кружек. Рядом парили светлячковые лампочки – сперва вытянутые в виде вращающейся ленты, они вскоре сосредоточились в повисший над столиком шар.

Лишь когда на лицо Каиры упал теплый желтый свет, Финнен заметил, что девушка вовсе не так юна, как казалось ему прежде в полумраке Водной площади. Она могла быть даже его ровесницей, а впечатление детскости создавалось из-за ее неопытности, неуверенных жестов, плохо скрываемого удивления, с которым она воспринимала все то, что было для него обыденностью. Широко раскрыв глаза, она не сводила взгляда с калек, придерживавших кружки с вином ступнями, четверорукого жонглера и наделенной дополнительными суставами танцовщицы.

Девушка рассказывала о себе рассеянно, часто замолкая на середине фразы, но Финнену не требовалось многого, чтобы понять – поход на Водную площадь был первой в ее жизни самостоятельной вылазкой куда бы то ни было, и раньше она выходила на улицу лишь в обществе прислуги или родственников, а чаще всего просто сидела дома, по уши зарывшись в книги.

У нее было гладкое лицо человека, который еще ничего не пережил, никого не оплакивал, ни о чем не жалел. Убежденность, что во время Скачка она останется позади, а потом умрет, была единственным серьезным опытом в ее жизни, хотя и тот, казалось, прошел через некий фильтр романтической литературы, словно Каира не до конца понимала, что это на самом деле означает. «Откуда, как не из книг, могла возникнуть идея надеть траурное платье?», – подумал Финнен, удовлетворенно улыбнувшись, поскольку на какое-то время ему показалось, будто меньше чем за час он увидел эту полностью чужую девушку насквозь, разложив на мелкие составляющие всю ее личность. Однако явно было и нечто еще, нечто большее.

Финнен видел в ее глазах дикую, алчную радость жизни, вполне естественную, как и ее удивление, а также чувство вины – каким чудом удалось именно ей, в то время как многие другие, теоретически намного более совершенные, остались в прошлом? Он сам испытывал очень похожие чувства, так что прекрасно ее понимал. Не понимал лишь того, почему Каира, даже смеясь и шутя, казалось, посвящала ему лишь небольшую часть своего внимания. Она пила глинтвейн, а потом танцевала в такт бравурной музыке, и все это время мысли ее блуждали где-то далеко, а он мог быть лишь пассивным свидетелем ее размышлений, что все больше его интриговало и одновременно раздражало, ибо Финнен не привык оставаться на заднем плане, что бы ни было тому причиной.

Он пытался говорить, заполняя словами все более частые паузы и стараясь справиться с хаосом собственных чувств. Слова всегда были его друзьями – именно они определяли и упорядочивали реальность, но на этот раз они подвели. Хоть он выпил и немного, ему казалось, будто он пьян – звуки, фразы, целые истории выливались из него, словно вода из плохо закрытого крана, и он уже знал, что о многих из них пожалеет.

– Моя мать работала лаборанткой в Архиве, – сказал он, наклоняясь за кружкой с вином. Под воздействием тепла в рубиновой жидкости расцвел золотисто-зеленый цветок. – За своего первого сына, моего старшего брата, она заплатила двадцать суримов – большего не могла себе позволить. Ари был ребенком Эквилибриума, но не слишком способным – трудно ожидать чудес за такую сумму. Естественно, мама надеялась, матери всегда надеются, правда? – слова путались, повергая Финнена в замешательство. – Потом в лаборатории случилась серьезная авария. Мама осталась жива, но ее лицо… радуйся, что никогда не видела ее лица. Ей выплатили компенсацию, и она решила всю сумму потратить на меня, на еще одного ребенка, причем такого, у которого будут шансы дожить до Пробуждения. Она заказала меня, как и Ари, у душеинженеров Эквилибриума, пожелав в точности того же самого, то есть сбалансированного пакета художественных талантов, но заплатила больше, так что я значительно более талантлив, хотя по сравнению с другими… – он замолчал, вертя в руке кружку. – Каира, тебе это вообще интересно? – в отчаянии спросил он.

– Конечно, – ответила девушка, и самым странным было то, что она, похоже, говорила правду – видимо, хорошо умела распределять внимание. – Что стало с твоей матерью?

– Она осталась позади, когда я был еще совсем малышом. Большую часть детства я провел вместе с братом в сиротском квартале, а потом, когда Ари стал взрослым, его тоже забрал Скачок. Тогда я нашел себе квартиру в центре и перебрался туда.

– Меня создали душеинженеры Хаоса, – медленно проговорила Каира, словно смакуя каждое слово. – Я – слепок случайно выбранных генов. И у меня нет никаких способностей.

Финнен почувствовал, как на него нахлынула горячая волна жалости, сочувствия и неловкости при виде ее несчастья. К горлу его подкатил комок. Ничего удивительного, что Каира нисколько не сомневалась – во время Скачка она останется позади.

Никто больше не заказывал детей у душеинженеров Хаоса – да, когда-то это было модно, но давно, полтораста лет назад или даже больше, в те времена, когда еще была жива мать его матери. И мода эта продолжалась очень недолго. Эта почти забытая корпорация создавала людей именно так, как говорила Каира – отбирая гены без какого-либо плана и не заботясь о том, чтобы обеспечить им какие-либо таланты. Иногда из таких детей вырастали гении, но значительное большинство оказывались полными середняками. И при первом же своем взрослом Скачке оставались позади.

Душеинженеры Хаоса имели худшую статистику в городе – хуже справлялись лишь уже не существующие Перфекты, которые давным-давно упрямо решили создавать людей, совершенных во всех отношениях.

– Не понимаю, как кто-то мог обречь своего ребенка на подобную судьбу…

Каира пожала плечами.

– Я одиннадцатая дочь, и мой отец утверждает, что сыт по горло предсказуемостью. Ему хотелось хотя бы раз не знать, что вырастет из его ребенка. Думаю, – неохотно добавила она, словно размышляя, стоит ли оправдывать родителя, – он всерьез верил, будто я случайно получу способности, которые позволят мне выжить. Когда я была маленькая, он меня любил; помню, часто звал меня к себе, а потом подсовывал разные игрушки, мелки для рисования, механические конструкторы, музыкальные инструменты. И ждал, наблюдая, с чем я охотнее всего забавляюсь, и к чему у меня есть талант. Вот только никакого таланта у меня нет, и по мере того, как я росла, это становилось все очевиднее. С какого-то момента все уже не сомневались, что я останусь позади. Никто не говорил мне этого вслух, но я знала, все видела в глазах отца, сестер, даже прислуги, – она удивленно тряхнула головой. – Я была уверена, что все они правы.

– Но ведь ты пережила Скачок? Может, у тебя все-таки есть какие-то скрытые способности…

Финнен чувствовал, что его оптимизм звучит фальшиво. Да, этот Скачок не забрал Каиру, но это мог с успехом проделать следующий, через несколько лет, может, даже месяцев. Наверняка так и будет. Имело ли дитя Хаоса хоть какой-то шанс дожить до Пробуждения? А какие шансы имелись у него самого? Никто не знал точных планов Предлунных, но из расчетов следовало, что их ждет еще от нескольких до полутора десятков Скачков, во время которых будут отвергнуты свыше девяноста девяти процентов граждан Лунаполиса, и, соответственно, к концу останется около тысячи человек, которых Предлунные по тем или иным причинам сочтут самыми совершенными.

От нескольких до полутора десятков Скачков. Если и дальше они будут следовать в том же темпе, то Финнен и Каира окажутся принадлежащими к последнему поколению – тому, которое достигнет Пробуждения.

Он ощутил страх – не ту приятную эмоциональную дрожь, которая так ему нравилась, но настоящий, пронизывающий страх, словно стоял на шпиле Купола и смотрел вниз, на открывающуюся под ногами пропасть. И он знал, что рано или поздно в нее рухнет – при очередном Скачке или следующем за ним. Ему не суждено постареть и умереть естественной смертью, лишь погибнуть в прошлом, в пламени, из-за заражения от ран или от испорченной еды.

«Время заканчивается», – сказала прекрасная Алика, и, вероятно, то была единственная умная фраза за всю ее жизнь.

У него кружилась голова, в животе мутило, будто он спускался на временном лифте.

– Пойдем прогуляемся, – отчаянно предложил Финнен, бросив взгляд на Каиру. Ей тоже должно было быть страшно, еще больше, чем ему, и тем не менее, она вовсе не выглядела испуганной. Он ощутил легкую неприязнь. Может, она была чересчур глупа, чтобы думать о будущем, а может, как и многие другие, просто жила сегодняшним днем.

В любом случае, он ей завидовал.

Ветер утих, разогнав до этого тучи, и в небе теперь ярко сияли три луны – самый большой серебристый Воз, розоватый Возница и голубой Вол.

Сперва они шли в гору, в сторону выше расположенных кварталов, большинство из которых были заброшены. В течение столетий Лунаполис разрастался, чтобы затем, по мере того как уменьшалось число его жителей, а из провинции уже никто больше не прибывал, начать сокращаться. Те, кого пощадил Скачок, занимали дома своих менее удачливых соседей, медленно, но неуклонно перемещаясь в сторону центра. Там находились Водная площадь, башни Эквилибриума и Принципиума, Рынок, а также Архив. Именно там сосредоточивалась жизнь.

Город блестел чистотой, как всегда после Скачка. Вся грязь, пыль и мусор остались в прошлом. Лишь под одной из скамеек Финнен заметил сложенную пополам газету, явно купленную перед самым Скачком, с целыми и незапятнанными страницами – наверняка потому она и уцелела. Подняв ее, он отчетливо увидел в свете трех лун крупный шрифт на первой полосе.

«Мэй Игонетт с восьмого этажа Архива утверждает, что вскоре будут завершены работы над Молниеносным Транспортером Живой Материи на Большие Расстояния. Не ждет ли нас в связи с этим в ближайшее время еще один Скачок? Напоминаем, что Игонетт – правнук создателя Железки, благодаря которой мы проскочили почти пятьдесят лет…»

Он перевел взгляд ниже.

«Сколько лет мы проскочим сегодня?»

И на второй полосе:

«Арт-киллер Мирка Мирхей в письме к прессе утверждает, что ему удастся убить эксперта Омари. Омари славится своей осторожностью, нанимает доверенную охрану и людей, которые пробуют его еду. Убийство должно произойти через три месяца после Скачка…»

«Интересно, – подумал Финнен, – пережил ли Мирка Скачок?»

Скорее всего да. Этот старик – один из немногочисленных в Лунаполисе – отличался невероятной живучестью.

Каира терпеливо ждала. Легкий ветерок шевелил ее платье. Финнен положил газету, и они двинулись вниз, в сторону центра, где окна были освещены, а из домов доносились звуки музыки.

Флейта, бубен, гитара… Финнен вдруг ощутил внезапную радость от того, что стоял на холодной лестнице, в то время как другие развлекались в обогреваемых залах. Он чувствовал себя слегка как актер на сцене – подобное бывало часто, и ему нравилась роль, которую он играл. По крайней мере, в том, чтобы стоять на холоде с кем-то, кого он едва знал, было нечто оригинальное, а Финнен любил оригинальность.

Он взял Каиру за руку. Не потому, что в лунном свете она выглядела особенно симпатичной – хотя и это тоже – но потому, что такой жест показался ему вполне соответствующим моменту. Она не стала возражать, а он понял, что она слишком погружена в свои мысли, чтобы обратить на это внимание. Финнен ощутил болезненный укол по самолюбию, но боль быстро прошла. В прикосновении к девушке, которая вовсе не желала, чтобы к ней прикасались, имелось некое тайное, грязное наслаждение, чем-то напоминавшее подглядывание в окно.

Они остановились перед Архивом. Здание выделялось среди прочих, поскольку лишь оно одно в Лунаполисе имело гладкие, ничем не украшенные стены. Из-за угрозы бушевавших в прошлом пожаров стены построили из огнеупорных материалов, а трубы, по которым доставлялись газ и горячая вода, шли исключительно внутри здания, а не снаружи.

В Архиве горел свет – даже в такую ночь здесь кипела работа над новыми изобретениями, каждое из которых могло вызвать очередной Скачок. «Игонетт с восьмого этажа Архива утверждает…» Алика сто раз была права – время действительно заканчивалось.

Когда они вернулись на Водную площадь, Финнен отпустил руку девушки, чувствуя себя вором, который считает себя виноватым, но на самом деле нисколько не жалеет о своем поступке.

– Кто-то за нами идет, – сказал он, остановившись недалеко от Колодца.

– Что? – нахмурилась она. Лишь эти слова вырвали ее из задумчивости.

– Кто-то за нами идет, – терпеливо повторил он. – Я уже какое-то время назад это понял. Нет, не оглядывайся…

Он увлек ее в сторону каменного сооружения. Величиной Колодец напоминал небольшой круглый бассейн, а названием был обязан своей невероятной глубине. Некоторые утверждали, будто его дно находится в прошлом, в самом нижнем и самом старом из отвергнутых миров. Финнен иногда в это верил, а иногда нет, в зависимости от того, хотелось ли ему видеть более или менее романтическую версию действительности.

Вода в Колодце была слегка наэлектризованной, а ее капли имели соленый привкус. Наклонившись, Финнен сделал вид, будто смотрит вглубь, туда, где на дне покоились Предлунные, а на самом деле тайком бросил взгляд в сторону, где несколько мгновений назад заметил темный изворотливый силуэт. Ему нравились подобные уловки, хотя на самом деле не имелось никаких причин, по которым он не мог бы просто оглянуться.

– Там, у здания Принципиума, возле цоколя с каменным грифоном. Осторожно… Видишь?

– Это мой брат.

– Зачем он за нами ходит?

– Видимо, заметил, что я сбежала из дома, и теперь за мной следит.

– Он расскажет твоему отцу?

– Что я сбежала? Отец и так узнает. Но Нирадж меня не выдаст.

Финнен посмотрел во тьму Колодца. Как на самом деле выглядят Предлунные? Когда-то он воображал их себе как спящих великанов; теперь, когда он стал взрослым, подобное представление казалось ему чересчур наивным, но избавиться от него никак не удавалось.

– Он пытался меня убить, – со странным спокойствием продолжала Каира. – Два раза.

Финнен в замешательстве поднял взгляд. Если это была шутка, то он ее не понял.

– Твой брат? – Она серьезно кивнула. – Тот самый брат, которому ты доверяешь, считая, что он тебя не выдаст? Каира… – он замолчал. У девушки был талант выводить его из равновесия. Да она вообще нормальная? Если бы оказалось, что нет, он наверняка бы облегченно вздохнул, поскольку мир вернулся бы в старую избитую колею. Облегченно – но и разочарованно, пожалуй, тоже.

– Ты должна рассказать отцу, сообщить в полицию… – пробормотал он. – Нужно с этим что-то делать.

– Ты не понимаешь.

Он удержался от замечания, что она, похоже, тоже не понимает.

Каира махнула рукой. Темная фигура отделилась от цоколя с каменным грифоном и начала приближаться к ним. Высокий и плечистый, Брин Нирадж шел размашистым, пружинистым шагом.

– Мы живем недалеко от Рынка, у лестницы Жонглеров, – сказала Каира. Ее брат был все ближе – Финнен различал уже не только очертания его силуэта, но и светлое пятно лица, окруженное короткими вьющимися волосами. – Заходи в гости, если будет желание.

– У тебя могут быть из-за меня проблемы, – предупредил он.

– Не больше, чем те, что будут и так.

Ответить он не успел. Нирадж остановился перед ними, разглядывая Финнена с ленивым веселым интересом. Тот посмотрел на него в ответ, стараясь не проявлять чрезмерного любопытства. У Брина Нираджа было широкое бледное лицо, узкие губы и бесформенный, явно несколько раз сломанный нос. Он нисколько не походил на сестру – лишь волосы и глаза у обоих были одинаково угольно-черными.

Брат, который пытался убить Каиру.

– Тебе вовсе не нужно с ним идти, – сказал Финнен, повинуясь некоему внезапному порыву.

– Естественно, нужно, – девушка удивленно нахмурилась.

Нирадж оскалился в волчьей усмешке.

– Ты слышал. Нужно.

Финнен стиснул зубы. «Ненавижу его, – подумал он с неожиданной детской обидой, чувствуя, как накатывает горячая волна злости. – Самоуверенный сукин сын».

– За меня не беспокойся, – бросила Каира через плечо, когда брат схватил ее за локоть и поволок за собой. – Все будет хорошо.

Он смотрел, как они уходят через площадь, преследуемые собственными тощими тенями.

«Все будет хорошо». Надо же.

Финнен стоял возле Колодца, дожидаясь, когда Каира обернется и попросит его о помощи. Он понятия не имел, что станет тогда делать – Брин Нирадж был выше него, тяжелее и значительно мускулистее. И тем не менее он ждал.

Девушка не обернулась, и вскоре Финнен остался на Водной площади один. Он вновь ощутил груз одиночества, и на этот раз в том не было ничего приятного. Ветер опять усилился, по соленой воде пошли волны, а парень задрожал от холода.

Ему казалось, будто произошло нечто важное, только сам он слишком глуп – а может, просто слишком молод, к тому же устал и замерз – чтобы понять, что это было.

Домой он вернулся еще до рассвета.

Щелкнул выключатель в мастерской, и потолок раздвинулся, показав круглый глаз иностекла. Оно пылало лунным светом, голубым и подрагивающим, будто отфильтрованным сквозь волнующуюся воду. Для предков Финнена этого света наверняка бы не хватило, но сам он, как и большинство людей его поколения, обладал улучшенным зрением. Он видел даже рисунки на медных пластинах, которыми были выложены шесть из восьми стен мастерской (остальные две занимали окна, сейчас темные). Видел и беспорядок на столе, все кисти, растворители, краски и тряпки, а дальше – мольберты, чистые стекла и холсты. Он привык работать при свете иностекла, пробуждая дорогие светлячковые лампы лишь по особым случаям.

То, что он собирался сейчас сделать, трудно было назвать особым случаем.

Он бросил куртку на шкафчик, где хранились письма и стихи, а затем разбил недавно нарисованную картину. Ему хотелось проделать это спокойно, без злобы, но он не выдержал. Картина была мертвой и бездушной – Финнен сам не понимал, как мог в свое время считать ее хорошей. Он растоптал осколки стекла, превращая их подошвами в мелкую пыль, после чего порвал стихи для Алики, а заодно вывалил на пол содержимое двух ящиков и пинками разбросал его по комнате. Уничтожил и городской пейзаж, поскольку рисовал его без особой убежденности, а также начатый портрет Алики, ибо знал, что тот останется незаконченным.

В завершение открыл окно и швырнул в полумрак флейту, на которой так и не научился прилично играть, а потом сел на кровать, слегка напуганный собственным приступом ярости.

Подобное с ним порой случалось, иногда он даже сознательно себя подстегивал – но этот приступ был другим, более неистовым. И после него Финнен вовсе не ощущал облегчения.

– Надень еще серьги… Они пойдут к твоему платью. Видишь? И красиво подчеркивают темный цвет твоей кожи. Теперь макияж… – Нура, миниатюрная и хрупкая словно фарфоровая кукла, кружила возле Каиры, демонстрируя неисчерпаемые запасы энергии и слов. Уверенности в себе ей придавало осознание собственной красоты и личного обаяния. По ее тщательным подсчетам, у нее состоялось семь «серьезных» романов, после каждого из которых в итоге бросала парня она сама. – Вот теперь ты выглядишь настоящей красавицей, – совершенно искренне продолжала она, поскольку ее положению более красивой из сестер ничто не угрожало. – Он будет доволен. Мужчины любят, когда женщины хорошо выглядят.

Каира кивнула, хотя вовсе не думала, будто это ей чем-то поможет. Она знала, что отец в любом случае ее накажет, вопрос лишь – как.

«Неважно, – она стиснула зубы. – Я все выдержу. После тренировок с Нираджем у меня и без того полно синяков, так что несколько лишних ничего не изменят. А если он запрет меня в комнате и запретит выходить – что с того? Я провела там большую часть жизни. Я выдержу».

– Мне пойти с тобой? – спросила Нура.

– Да, если можешь. Пожалуйста.

– Каира, подойди ближе. Нура, останься.

Старшая сестра осталась у раздвижных дверей, младшая подошла к креслу. Силуэт Брина Иссы скрывался во мраке, в то время как сияние светлячковых ламп падало на совершенно случайные элементы обстановки: глобус, на котором расползался темным пятном посреди гористого континента Лунаполис, древнюю астролябию, частично собранную модель головы механоида тех времен, когда головы эти были вдвое больше человеческих, водяные часы и витрину, за ее стеклом стояли чучела птиц, стоившие целое состояние.

Все это когда-то принадлежало отцу Иссы.

Каира незаметно огляделась вокруг. Комната почти не изменилась с тех пор, когда она приходила сюда еще ребенком, чтобы поиграть с картинками-пазлами, красками и музыкальными инструментами. Потом отец, разочаровавшись, постепенно перестал за ней посылать, а в последние несколько лет у нее создалось впечатление, будто она для него вообще не существует.

Теперь он наконец вспомнил о младшей дочери.

– И что мне с тобой делать, Каира?

Показалось ли ей, или в самом деле в голосе Брина Иссы прозвучали довольные нотки? Может, дело было в том, что она действительно красиво выглядела, а может, отца порадовало ее своеволие. Если она не могла стать талантливой дочерью – то пусть будет хотя бы своенравной; может, с его точки зрения это представляло некий интерес.

– Не знаю, папа. Решать тебе.

Комната не изменилась, но отец – да, и даже очень. Раньше, когда она проводила с ним большую часть времени, он был скульптором, потом хирургом, еще позже – разводил шелкопрядов и профессионально играл в кости, а теперь торговал произведениями искусства. Будучи еще девочкой, Каира пыталась отыскать среди меняющихся талантов ядро его личности, и нашла две черты, остававшиеся неизменными, несмотря на очередные геномодификации: ум, а также талант причинять боль.

– Много тренируешься с Нираджем?

Каиру обдало холодом. Именно Брин Исса разрешил ей учиться драться ножом-дараккой, надеясь, что у дочери окажутся способности хотя бы в этой области. Таковых не нашлось, по крайней мере, в достаточной степени, чтобы его удовлетворить, но он не стал запрещать ей учиться дальше и никогда впоследствии об этом не вспоминал.

До сегодняшнего дня.

– Да.

– И как?

– Неплохо.

Это означало, что она может защищаться в течение первых пяти-десяти минут – не так уж мало, учитывая, что лучшие душеинженеры Принципиума подобрали черты ее брата с точки зрения владения боевыми искусствами. Именно во время этих тренировок Брин Нирадж дважды пытался убить Каиру.

– Он строгий учитель, согласись? Могу поспорить, ты вся в синяках.

Она молчала, сгорбившись под тяжестью его слов. Если ее подозрения верны…

– Каира? – поторопил ее шепот из темноты. – Я прав?

– Ничего страшного… – пробормотала она, прекрасно зная, насколько неубедительно звучат ее слова.

– Ты всегда была упрямой девочкой, – рассмеялся Брин Исса, но в его голосе не слышалось ни капли похвалы. – И, должен признать, спокойной. По крайней мере, до недавнего времени. Все те дни, которые ты столь послушно проводила в своей комнате…

«Он все знает, – подумала она, теперь уже нисколько не сомневаясь. – Ему в точности известно, о чем я размышляла, прежде чем сюда придти. Может, во время последней геномодификации он велел добавить себе телепатические способности? Или просто видит всех нас насквозь, чувствует любую нашу ложь и всегда знает, за какую ниточку потянуть? В любом случае, он не станет ни бить меня, ни запирать на ключ. Он найдет другой способ, куда хуже».

– Я решил, что ты не заслуживаешь наказания, – спокойно проговорил он, и она тут же ему поверила, ощутив благодарность, а может, даже нечто наподобие любви, которую питала к отцу в детстве. Вспоминая позднее это мгновение, она каждый раз сгорала от стыда. – Ты настолько молода, что за все твои выходки отвечают твои непосредственные опекуны, а не ты, – продолжал Брин Исса. – Наказывать слуг нет смысла, так что, боюсь, придется возложить ответственность на тебя, Нура. Ты должна следить за младшей сестрой. Думаю, двадцати ударов хватит.

Каира остолбенела. Со стороны дверей донесся тихий испуганный писк.

– Отец, прошу тебя…

– Это несправедливо, – поддержала сестру Каира, когда к ней вновь наконец вернулся дар речи. – Я взрослая и могу сама за себя отвечать. Это я виновата, а не Нура! – крикнула она, прекрасно зная, что это ничем не поможет. Решение отца не имело ничего общего с логикой.

Брин Исса молча слушал. Он слегка пошевелился, и из темноты на мгновение возникла его белая рука с длинными пальцами.

– Не противоречь мне, – предостерегающе сказал он.

Каира не обращала внимания на его тон, зная, что отец развлекается от души.

– Накажи меня! – отчаянно заорала она. – Я заслужила!

– Каира, выйди. Нура, останься.

– Это я виновата, не она!

– Выйди, пока я не позвал Голубую Девятку.

Она закусила губу. В могучем механическом теле Голубой Девятки пребывала в плену банда братьев-головорезов, которых сторожил самый смирный из них. Но даже этот самый смирный мог, не моргнув глазом, сломать человеку руку.

Каира поняла, что проиграла. Собственно, против отца у нее не было никаких шансов. Она могла остаться, дожидаясь, пока придет слуга и унесет ее, кричащую, перекинув через спину. Или могла уйти, сохранив хотя бы частицу достоинства.

На пороге она обернулась, взглянув на сестру. На миниатюрном лице девушки, которую никто ни разу в жизни не ударил, застыл неподдельный ужас.

Даниэль Панталекис покачивался на волне, которая в его воображении была красной, будто свежая кровь. Иногда он нырял столь глубоко, что терял сознание, и ему становилось хорошо, очень хорошо. А потом выныривал, и его тело снова начинало скулить, захлестываемое пурпурной болью. Он быстро обнаружил, что меньше страдает, если не пытается пошевелиться, и просто лежал в темноте, моля бога, чтобы тот позволил ему провалиться ниже, в благословенную тишину смерти.

Хотя на самом деле особого желания умирать у него не было.

Пошевелив слипшимися губами, он открыл глаза.

– Пожалуйста… – прошептал он.

Взгляд его постепенно привыкал к красноватому полумраку. Он увидел высокий потолок, опиравшийся на черную колонну в форме танцующих фигур, а потом, ниже, морду напоминавшего пантеру зверя.

Пантера с механическим скрежетом повернула голову в его сторону.

Он тихо вскрикнул – на большее не хватило сил – и отпрянул назад, или по крайней мере попытался. Пурпурная волна была мелочью по сравнению с болью, которая взорвалась в его теле, в одно мгновение испепелив нервы, а потом он провалился во тьму.

Очнувшись, он понял, что весь мокрый от пота и дрожит как в лихорадке. Он лежал с закрытыми глазами, сосредоточившись на дыхании: вдох, выдох, вдох, выдох. По крайней мере, на это он был способен.

Даниэль чувствовал, что рядом таится опасность – инстинктивно, словно зверь, хотя разум его не мог сформулировать соответствующие слова, и даже образ пантеры в мозгу был столь размыт, будто он видел ее давным-давно.

Приоткрыв веки, он медленно повернул голову.

Пантера никуда не делась.

Стоило ему на нее взглянуть, как голова ее со скрежетом повернулась, а глаза блеснули зеленым. На этот раз он выдержал – лишь слегка вздрогнул и тут же замер.

Пантера снова повернула голову. И еще раз. Каждый раз ее движение сопровождалось скрежетом ржавого механизма.

«Это машина, – подумал он. – К тому же, похоже, испорченная. Ничего она мне не сделает».

Он облегченно вздохнул, хотя понимал, что проблемы его не становятся от этого менее серьезными. Он мог двигать обеими руками, а также пальцами правой ноги, на которой прекрасно ощущались хлопчатобумажный носок и армейский ботинок. Но ниже левого бедра он не чувствовал уже ничего, помимо боли, которая распространялась по всему телу, выворачивая внутренности и железными клещами охватывая желудок. Ему не хотелось смотреть в ту сторону, но он все-таки взглянул, с усилием приподнявшись на локтях, и увидел, что левую ногу придавливает каменный блок, столь большой и тяжелый, что он ни за что не сумел бы его поднять. Кости… кости наверняка размозжены – Даниэль видел исчезающее под камнем собственное бедро и заскорузлую от крови штанину.

Ощутив тошноту, он отвернул голову. Его вырвало бы, но в желудке ничего не было, и он просто старался лежать неподвижно, ожидая, пока пройдут судороги.

Ему очень хотелось пить. Во рту и горле пересохло, будто кто-то насыпал туда пустынного песка. Он душу бы отдал за глоток холодной воды, и ему захотелось заплакать при мысли о чудесной влаге на губах и языке, стекающей по нёбу. Он плакал тихо, без слез, все так же сосредоточившись на том, чтобы лежать неподвижно.

Зеленоглазая пантера не сводила с него взгляда, время от времени словно неодобрительно качая головой.

Лихорадка искажала картину того места, где он находился. Механический зверь, танцующие на колонне силуэты и заваленная ниша, пленником которой он стал – все расплывалось перед глазами. Через пролом в стене падал приглушенный красный свет, но Даниэль не мог разглядеть ничего снаружи.

Не мог он и вспомнить, как тут оказался. Словно в тумане, в его мыслях возникал очень похожий зал, только намного более разрушенный. Он убегал от какого-то кошмара и отчего-то решил, что идеальным убежищем станет именно эта ниша, в которую он и ввалился, а потом…

Потом были только боль и лихорадка. В бреду возникали сцены, напоминавшие остановленные во времени, вырезанные из фильма кадры. Катерина лежит на земле, Ивен, склонившись над ней, что-то говорит, о чем-то просит…

Даниэль загонял воспоминания вглубь разума, зная, что когда-нибудь наступит время, когда ему придется столкнуться с тем, что тогда случилось. Когда-нибудь, но не сейчас – сейчас он был ранен и нуждался в помощи.

И тем не менее, в его мозгу возникали все новые и новые образы, а он постепенно проигрывал неравную борьбу. Он пытается помочь Катерине, тянется к аптечке…

Аптечка?

Сердце забилось сильнее, в голове прояснилось. Он попытался вспомнить, сколько ампул обезболивающего использовал. Две он ввел Катерине, Ивену… Ивену, похоже, не ввел ни одной.

Значит, еще одна должна была остаться.

Осторожно, словно впервые встающий с постели выздоровевший паралитик, он приподнялся на локтях. Перенеся вес тела на левую руку, потянулся правой за спину, туда, где под позвоночником ощущалась выпуклость сдвинувшейся во время падения аптечки. Нащупав мягкую искусственную кожу, нашел замок-молнию. Открыть его удалось не сразу – язычок замка был слишком маленьким и казался скользким, словно кубик льда, а пальцы Даниэля походили на пучок одеревеневшей морковки. После одного чересчур резкого движения ему пришлось переждать, пока минует приступ боли, а потолок перестанет вращаться перед глазами.

Вспотев и дрожа, он сунул пальцы левой руки в щель между каменными плитами, черпая облегчение от их прохлады. Наконец открыл аптечку и полез внутрь. Теперь нужно было еще отыскать уцелевшую ампулу, если та вообще существовала, нащупать ее среди противолихорадочных, противорвотных и обеззараживающих средств, а также перевязочного материала. Сперва он наткнулся на инжектор, который аккуратно отложил в сторону, а потом вернулся к поискам ампулы. Было бы проще, если бы ему удалось передвинуть ремень так, чтобы аптечка оказалась там, где ей полагалось быть, то есть на бедре, но для этого требовалось приподняться выше на локтях, на что ему не хватало сил.

Он рылся в сумке немеющими пальцами, с каждой секундой обретая все больше уверенности, что даже если найдет ампулу, то не сумеет ее опознать, поскольку пальцы начинали терять чувствительность. Ему хотелось кричать и ругаться, выбросив из себя всю накопившуюся злость и отчаяние, весь ужас.

– Ну, иди сюда, малышка, – бормотал он сквозь зубы. – Я знаю, что ты там… иди сюда, иди… от тебя будет польза, много пользы… Не разбилась же ты, малышка? Вряд ли, ты не стеклянная…

Когда его пальцы коснулись пластиковой оболочки, он мысленно произнес короткую молитву. Сунув руку глубже, сжал кулак. У него возникло искушение взять ампулу в зубы, раскусить и хотя бы на мгновение ощутить в горле влагу. Каково на вкус обезболивающее средство? Когда-то он пил растворенные в воде витамины, и вкус казался ему отвратительным, но сейчас целовал бы руки любому, кто дал бы ему подобный напиток.

Если он проглотит жидкость – подействует ли она так же, как при инъекции?

«Скорее всего нет», – подсказал голос разума, чье мнение перевесило. Главное – заглушить боль, а потом уже можно думать и о жажде.

Дрожащими руками вставив ампулу в инжектор, Даниэль приложил его к правому бедру и надавил на поршень. Вскоре по телу разлилось тепло – не пылавший до этого жар, а просто приятное тепло. Красные волны успокоились и разгладились. Боль оставалась, но как будто скрытая под поверхностью. Все размывалось, отдалялось, теряло какое-либо значение.

Только теперь Даниэль почувствовал, насколько устал. Ему хотелось лишь свернуться в клубок посреди этого мягкого тепла и спать, спать…

Засыпая, он думал о дожде.

И дождь пришел.

Услышав шум, Даниэль открыл глаза. Уверенный, что продолжает спать и видеть сон, протянул руки в сторону лившихся через пролом в стене струй, но те были слишком далеко, и он сумел лишь смочить кончики пальцев, с которых тщательно слизал влагу, не заботясь о том, что вместе с ней слизывает и грязь.

– Ближе, – прохрипел он, обращаясь ливню. – Ближе.

Ветер усилился, дождь теперь хлестал как из ведра.

– Еще немного, – с надеждой повторил Даниэль. Желудок судорожно сжался в ожидании воды, глаза лихорадочно блестели. Слышать дождь так близко и не иметь возможности напиться – сущая пытка. – Ближе…

Вытянув сложенные вместе ладони, он с трудом заставил их не дрожать, чувствуя, как о кожу ударяются тяжелые капли, и борясь с желанием немедленно поднести руки ко рту.

Однако он выдержал, дождавшись, когда ладони наполнятся водой, и лишь тогда…

Движение оказалось слишком быстрым и резким. Собранная вода пролилась, и Даниэль вскрикнул, словно от боли, а затем в отчаянии начал сосать влажные пальцы.

«Еще раз, – подумал он. – Медленнее. Я справлюсь. Я должен».

Во второй раз ему удалось донести до рта глоток дождевой воды. Потом в третий. На четвертый раз вода снова пролилась, но он уже чувствовал себя достаточно хорошо, чтобы его не слишком это взволновало. Он знал, что на пятый раз дела у него пойдут лучше. Так оно и оказалось – он пил, пока не почувствовал боль в желудке, что слегка его напугало, и он решил подождать, пока организм немного успокоится. Он весь дрожал – со стороны пролома несло влажным холодом, а рубашка Даниэля промокла насквозь.

– Хватит уже этого дождя, – проворчал он, все еще не вполне понимая, явь это или сон. Не сомневался он только в одном – действие обезболивающего заканчивалось, а еще одной ампулы у него не было. – Пора бы уже кому-то придти мне на помощь.

Он уцепился за эту мысль, вызывая в воображении озабоченные лица врачей в белых халатах, укол в руку и наконец успокаивающие слова: «Все будет хорошо, слава богу, нам удалось вас найти, сейчас мы заберем вас домой. Ни о чем не беспокойтесь». А потом – стерильный холод больничной палаты, койка с накрахмаленной постелью, игла капельницы, а также подвешенная на растяжке его собственная собранная по кусочкам нога. Безвкусная еда и постепенное выздоровление под ежедневные вопросы молодых улыбчивых медсестер: «Как себя чувствуете, господин Панталекис? Лучше? Могу я вам чем-нибудь помочь?» Все это он видел в мельчайших подробностях, вместе с тем отдавая себе отчет в том, что картина не слишком реальна. Единственным уцелевшим членом команды «Оптимиста» был Жак, который, скорее всего, сейчас на полном ходу мчался в сторону Кербероса, уверенный, что Даниэль тоже погиб.

По мере того, как усиливалась боль, картины становились все менее приятными. Вместо девушки в чепчике медсестры над его койкой склонялась Катерина, и когда она шевелила губами, из ее рта струилась кровь. Рядом стоял Ивен, возясь с капельницей старческими, изуродованными артритом и испещренными коричневыми пятнами руками, и говорил, улыбаясь, будто Безумный Шляпник: «Не беспокойся, скоро уже не будет больно, обещаю».

Вернулась красная волна, а вместе с ней лихорадка. Даниэль с трудом осознал, что, во-первых, дождь прекратился, а во-вторых, в зале появились люди.

Их было трое – темнокожая женщина и двое белых мужчин. Младший держал в руках нечто похожее на ржавый меч. При виде раненого они остановились и о чем-то посовещались, после чего подошли ближе.

Даниэль, который только теперь их заметил, протянул руки и пробормотал просьбу о помощи. Перед его глазами все расплывалось, но он видел, что у всех троих постаревшие измученные лица, а одежда напоминает грязные лохмотья. Большего контраста с воображаемыми врачами в белых халатах вряд ли можно было ожидать.

Младший мужчина приставил к его шее острие меча. Женщина присела рядом, погладила его по волосам и что-то произнесла мягким, успокаивающим голосом.

Даниэль не знал ее языка, но без труда понял.

«Мы сделаем все быстро и безболезненно, – обещала она. – Мы избавим тебя от страданий».

Он закричал, вытаращив глаза, и оттолкнул рукой клинок. Тот был настолько ржавым, что Даниэль даже не поранился. И они еще собирались его этим убить? Из жалости?

Мужчина отпрянул, удивленно и как будто слегка обиженно. Женщина что-то ему сказала. Речь ее звучала словно шум падающих на металлический поднос камешков – быстрые, короткие и звонкие слова. Мужчина с сомнением качал головой. Он был против, а она его убеждала. Третий, самый старший, стоял в стороне, явно не собираясь вмешиваться.

Весь дрожа, Даниэль приподнялся на локтях. Он чувствовал, что в любой момент может потерять сознание, и тогда станет слишком поздно.

– Пожалуйста… – прошептал он. – Я выживу… Только освободите меня отсюда, умоляю, дайте мне шанс… Я не доставлю вам никаких хлопот.

Он схватил темнокожую за рукав, вцепившись в нее словно ребенок, и продолжал умолять, понятия не имея, есть ли в том вообще смысл. Может, и не было, поскольку она не знала его языка, но все же нетрудно было догадаться, о чем он просит.

Женщина растерянно смотрела на него. Наконец приняв решение, мягко высвободила рукав из его слабнущих пальцев, а другой рукой отстранила мужчину с мечом. Тот неохотно поморщился, но возражать не стал.

Поняв, что победил, Даниэль провалился во тьму, чувствуя, как его переполняет любовь к темнокожей женщине, имени которой он не знал.

– Кейр тоже? – Финнен сел на скамейку возле памятника Айлену, поставив у ног корзину с замороженными фруктами, овощами и мидиями. В небе собирались тучи, но он рассчитывал, что успеет вернуться домой, прежде чем начнется дождь.

– Тоже, – кивнул рыжеволосый Дими. Он присел рядом, но тут же встал. Сунув руки в карманы, вытащил их обратно и начал разглядывать, затем прошелся на несколько шагов туда-сюда. Обычно его чрезмерная возбудимость казалась забавной, вызывая ассоциации с неспособным усидеть на месте ребенком, но сегодня в поведении Дими не было ничего от радостной детской непосредственности. Взгляд его круглых голубых глаз был полон муки, и казалось, будто он в чем-то обвиняет Финнена. – Кейр, самый способный из всех нас! Почему, Финнен, скажи мне? – Тот молчал, не зная, что ответить. – Почему не я? Я дитя Эквилибриума, мои способности столь раздроблены, что у меня на самом деле талант ко всему и ни к чему. Так почему же не я?

«Очередной приступ чувства вины после Скачка, – устало подумал Финнен. – Совсем как у Каиры».

– Дими, хватит, – тихо сказал он. – Это ничем не поможет.

Он мог бы добавить, что парню стоило бы радоваться жизни, но не стал.

– Что теперь с нами будет? – спросил Дими, покачиваясь на пятках. Он снова сунул руки в карманы и втянул голову в плечи, словно от холода. – Ну, знаешь, с нашими встречами, и вообще…

На этот вопрос Финнен ответ знал. До Скачка их было восемь – все молодые, все в той или иной степени наделенные артистическими талантами. Они вместе пили, спорили до самого утра и хвастались любовными завоеваниями, поддерживали друг друга и дружили. Теперь четверых не стало – их забрал Скачок, и Финнен знал, что их неформальная группа не выдержит такого удара. Конец вечерам за вином, конец совместным походам на Рынок и шуткам над экспертом Омари. Каждому предстояло пойти своим путем – ибо если бы они и дальше держались вместе, им ежедневно пришлось бы сталкиваться с чрезмерным количеством воспоминаний. И тем не менее, он ответил:

– Не знаю.

Дими перестал покачиваться и крепко сжал губы. Он отвернулся, сгорбившись, и у него задрожали плечи.

«Он никогда не умел справляться с горем», – подумал Финнен, вспоминая постоянно улыбающегося Дими, который всех любил и хотел, чтобы все любили его. А потом вдруг сообразил, что, возможно, все было как раз наоборот – может, именно Дими единственный из всех справился со своим горем. Выплакать боль – разве это не самый лучший способ? Пусть даже и выглядящий по-детски?

Встав, он похлопал плачущего Дими по спине, надеясь, что этим жестом придает тому бодрости, и подумав, что утешать женщин у него получается намного лучше.

Дими утер глаза рукавом и шмыгнул носом, а затем взглянул на памятник самому знаменитому в истории Лунаполиса изобретателю, стоявшему с вытянутой рукой под темным грозовым небом.

– Помнишь, как мы спорили насчет Айлена? Кто был прав, он или Торамея? А ты не мог решить, кого поддержать – мол, и тот был во многом прав, и этот. И в итоге…

– В итоге под конец обе спорящие стороны одинаково меня невзлюбили. Помню, Дими.

Финнен помнил тот вечер, и не только. Подобное неумение занять четкую позицию по какому-либо вопросу тянулось за ним с детства. Для него всегда существовало какое-нибудь «с другой стороны…» Иногда он считал это достоинством, особой оригинальностью мышления, позволявшей понять аргументы самых разных людей, а иногда недостатком, поскольку сам себе он казался безликим и расплывчатым. Даже на этот счет у него никогда не было определенного мнения.

Ему стало интересно, вспомнит ли Дими о некоем событии из их детства, но мысли парня уже свернули на другой путь.

– А помнишь, как мы ныряли ночью в пруду? Или как похитили подружку Омари, чтобы почитать ей наши любовные стихи? Или, – хихикнул он, на мгновение забыв, что недавно плакал, – как собирались уехать из города на пустой вагонетке Железки? Вот ведь были времена, да?

«Не такие уж и давние», – подумал Финнен, внезапно почувствовав, как сжимается сердце от тоски по ушедшим безумным авантюрам.

У Дими всегда находилось множество идей, но ему не хватало терпения, чтобы воплотить какую-либо из них в реальность. Разработкой деталей занимался Финнен, с одной стороны порывистый, а с другой рассудительный – две противоположности в одном. Делать это ему приходилось часто, но он мог бы еще чаще – если честно, ему хотелось воплотить в жизнь все идеи Дими, прежде чем придет пора окончательно повзрослеть.

Осталась только тоска.

– Думаешь, мы еще когда-нибудь поедем на той вагонетке? Тебе хотелось бы?

Финнен не ответил. Порой ему казалось, что Дими все еще мыслит как ребенок, в то время как сам он уже вырос, считая детство перевернутой страницей. Поехал бы он сейчас на вагонетке Железки? Скорее всего нет. Развлечение для мальчишек.

– Ты сам-то как? – с искренней заботой спросил Дими, готовый незамедлительно извиниться, если Финнен вдруг каким-то образом почувствует себя обиженным. – Я слышал, та твоя девушка, Алика, осталась позади… И в ночь Скачка ты встретил другую…

– Да, это правда.

– Ничего больше не расскажешь?

– Расскажу, только пойдем отсюда, а то сейчас ливанет.

Финнен рассказывал эту историю уже неоднократно, и каждый раз по-разному – подчеркивая меланхоличный настрой в ту ночь или с долей юмора намекая на существование эротической связи между ним и Каирой. Однако каждая из этих версий казалась увечной, в них чего-то недоставало, некоего важного элемента, который он чувствовал, но не мог описать словами. Так же оказалось и на этот раз, хотя он старался изложить все как можно подробнее.

– Пойдешь к ней, раз она тебя пригласила? – спросил Дими, когда Финнен закончил. Они уже стояли в подъезде дома Финнена, глядя на широкие холодные потоки дождя.

– Да, конечно. Завтра.

Он сознательно откладывал этот визит, тренируя терпение и одновременно учась черпать радость не только в самом удовольствии, но и в его ожидании. А в том, что визит тем или иным образом доставит ему удовольствие, он не сомневался. Встреча со столь богатым и влиятельным человеком, как Брин Исса, давала разные… возможности. Перспективы, каждая из которых была интересна сама по себе – даже если бы Исса обвинил гостя, что тот заморочил голову его дочери, а потом выставил его за дверь. Мог представиться великолепный повод поупражняться в словесном фехтовании, не говоря уже о том, что Финнен сочинил бы о данном событии рассказ – неважно, забавный или серьезный. И независимо от настоящего исхода стычки победителем в ней был бы он.

Финнен слегка улыбнулся, предвосхищая небольшую драму, в которой ему предстояло сыграть одну из главных ролей.

Каира шла по коридору, осторожно неся поднос с медом, хлебом и булькавшим в серебряном чайнике зеленым чаем. Она специально выбрала самые красивые приборы, а хлеб завернула в вышитую салфетку – Нура обращала внимание на подобного рода мелочи.

Она размышляла о том, злится ли на нее до сих пор сестра. Естественно, она уже успела извиниться. Заплаканная Нура лежала на кровати, служанка мазала ее кровоточащую спину а Каира поспешно, глотая окончания слов, объясняла, как ей жаль, и что будь у нее такая возможность, она охотно поменялась бы с сестрой местами. В итоге та лишь выдавила из себя короткое «все в порядке», после чего отвернулась к стене.

Каира знала, что на самом деле ничего не в порядке, но не теряла надежды, что сестра перестанет ее сторониться. Нура вовсе не глупа и наверняка в конце концов поймет, что злиться ей следует на отца, а не на Каиру. Должна понять.

Перед комнатой сестры девушка остановилась и глубоко вздохнула. Переложив поднос в левую руку, она осторожно приоткрыла дверь. Чайник опасно покачнулся, салфетка с хлебом съехала на край подноса. Каира поспешно придержала его другой рукой.

– Я принесла тебе ужин, – сказала она и тут же застыла на пороге.

Нура сидела на табурете рядом с арфой. Над ней склонялся отец, который, гладя густые черные волосы девушки, что-то ей говорил. Каира перевела взгляд ниже, на спину сестры, прикрытую легкой рубашкой, специально подобранной так, чтобы не раздражать заживающие раны. На белом шелке в нескольких местах виднелись красные пятна, и при их виде Каира почувствовала, как к ней вновь возвращаются мерзкие, сжимающие горло угрызения совести.

Вздрогнув, Нура обернулась с таким выражением лица, будто не могла решиться – то ли, поддаться отцовским ласкам, то ли неприязненно отстраниться.

– Поставь поднос на стол, – велел Брин Исса, улыбаясь младшей дочери и продолжая гладить волосы старшей.

«Что он ей говорил?» – размышляла Каира, на негнущихся ногах подходя к столу. Вид у Нуры был теперь слегка растерянный и вместе с тем как бы… вызывающий?

Откуда-то из глубин памяти Каиры всплыло воспоминание времен детства, когда отец еще ею интересовался. «Папочке пришлось тебя ударить, то ты ведь на папочку не сердишься, правда? Сейчас поцелуем и все пройдет».

Она поняла, почему сестра все еще на нее злится.

Лежавшая на волосах Нуры рука не имела ничего общего с лаской – это был жест хозяина. Таким образом Брин Исса давал понять, что может наказать дочь, избить ее до крови, а она все равно не перестанет его любить. И жест этот был некоторым образом обращен к ней, Каире – девушка почти не сомневалась, что отец знал, в котором часу она принесет сестре ужин, и постарался прийти в то же время.

Каира медленно пятилась к двери, чувствуя себя как никогда прежде обманутой и одинокой. Брин Исса наказал ее вдвойне – сперва заставив мучиться угрызениями совести, а потом лишив единственного человека, который был ей важен.

Она тихо задвинула за собой дверь. В коридоре ее догнал отец.

– Я хотел тебе кое-что дать, – он достал из кармана кошелек. – Я помню, как ты боялась Скачка и беспокоилась, что твои гены недостаточно совершенны. Можешь их теперь изменить, если захочешь. Здесь двести суримов.

– Почему? – в замешательстве прошептала Каира. – Я столько раз тебя просила, чтобы ты разрешил мне это сделать, но ты всегда отказывал. Почему именно сейчас?

Естественно, он ничего ей не объяснил.

– Я просто передумал, неужели так трудно понять? Впрочем, если не хочешь подстраховаться перед следующим Скачком – потрать эти деньги на что-нибудь еще, купи себе модное платье или что-то вроде того.

Каира не верила ни единому его слову. Брин Исса прекрасно знал, что его младшая дочь не нуждается в дорогих обновках, а его предложения никогда не были следствием простого каприза. Каждое из них имело второе и третье дно, каждое могло быть идеально подстроенной ловушкой.

Что имелось в виду на этот раз?

Каира с трудом подавила желание отказаться, продемонстрировав тем самым свою независимость. Возможно, однако, что именно этого он и хотел, специально предложив ей деньги в тот момент, когда она чувствовала себя столь обиженной, а потом жалела, что их не приняла. А двести суримов были слишком большой суммой, чтобы просто так от нее отказаться.

Протянув руку, она взяла кошелек – красиво вышитый и украшенный речным жемчугом. И тяжелый. Отец довольно улыбнулся, а Каира едва удержалась, чтобы не швырнуть деньги ему под ноги.

– Спасибо.

– Кстати, – небрежно махнул в ответ Брин Исса, – ты могла бы вернуть дружбу Нуры, когда бы только захотела.

– Не понимаю… – нахмурилась Каира, чувствуя очередную ловушку. Кошелек с монетами отягощал карман, и девушке казалось, будто приняв его, она заключила некую крайне невыгодную сделку, из которой ей никак не выкрутиться. С другой стороны, если бы она отказалась, ощущение скорее всего было бы тем же самым.

В глазах Брина Иссы блеснули насмешливые искорки.

– Убеди ее, что она страдает из-за меня. Все-таки ведь это я ее избил, верно? Если ты объяснишь ей, какой я жестокий отец, то на моем фоне будешь выглядеть прекрасной сестрой. Мне лично ничто не помешало точно таким же образом использовать тебя.

Каиру затошнило от отвращения и злобы. Что он, собственно, ей предлагал? Некое странное соперничество, ставкой в котором были чувства Нуры?

– Я так не могу, – прошептала она, с трудом сдерживая слезы.

Исса пожал плечами.

– Тогда попробуй воспользоваться личным обаянием. Ты могла бы… может, это и прозвучит странно, но, думаю, если бы ты только захотела, ты могла бы ее соблазнить.

Он захихикал, словно развеселившийся от чьей-то шутки мальчишка, и ушел, оставив ошеломленную Каиру одну.

Финнен торчал посреди коридора, словно остров посреди бурной реки. Мимо пробегали механические слуги, курьеры и разнообразные просители, большинство которых, вероятно, составляли художники, желавшие, чтобы Брин Исса сделал рекламу их творениям. Парень с доброжелательным интересом взглянул на своего ровесника, несшего под мышкой рулон со свернутой картиной. Финнен вполне мог оказаться на его месте – у него не раз возникала мысль однажды прийти сюда и попросить о протекции хозяина дома. Однако на это он так и не решился, поскольку если бы Исса ему отказал, Финнен раз и навсегда убедился бы, что в его даровании нет ни капли гениальности.

А теперь оказался здесь совсем по другой причине.

Он уже попросил одну из служанок, чтобы та сообщила Каире о его приходе, но пока что никто к нему не вышел.

«Ладно, – подумал он, стиснув зубы. – Подожду». Он мысленно представлял себе разные сценарии своего визита, но ему не пришло в голову, что он будет просто стоять посреди коридора, и никто им не заинтересуется.

Финнен задрал голову, пытаясь произвести впечатление кого-то, кто просто скучает, слишком рано придя к условленному времени. Высоко над ним испускали голубоватое подрагивающее свечение иностекла, которыми под углом был выложен потолок; ниже светлячки в изящных треножниках изображали колеблющееся на ветру пламя. В располагавшихся через каждые несколько шагов нишах стояли статуи, в основном глиняные или деревянные. Финнен узнал творения старых мастеров. Обнаженного юношу, болезненно худого и вместе с тем полного энергии, явно создал Авра Абиран – стиль его трудно было с чем-либо спутать. Дальше стоял четверорукий мужчина, мрачный, с тяжелым взглядом из-под нахмуренного лба. Он выглядел грозно и при этом печально, так что Финнен отнес его к школе Майки. Еще дальше – прекрасная дама с зонтиком и в платье с оборками, столь точно воспроизведенная в дереве, что изваять ее могла только Хари Зурима.

Но где же современные произведения искусства, которыми торгует Исса?

Заинтригованный, Финнен шел по коридору, столь пристально разглядывая скульптуры, что едва не прозевал служанку, ту самую, которую до этого попросил доложить о нем Каире. Он остановил ее, протянув руку.

– Ты должна была сообщить госпоже Каире, что я пришел к ней в гости, – строго сказал он. – Почему ты этого не сделала?

– Вы, видимо, разговаривали с Зеленой Семеркой, – голосом юноши произнесла служанка. – Она рассеянная, часто забывает…

Губы на серебряном механическом лице гермафродита изогнулись в легкой улыбке. Финнен нахмурился.

– В таком случае я хочу повторить ей это еще раз.

– Конечно.

Слуга небрежно поклонился, и мгновение спустя черты его лица едва заметно изменились, став более женскими и сигнализируя тем самым о возвращении предыдущей личности.

Финнен повторил поручение, а затем отослал служанку. Какое-то время он пытался сообразить, за что наказали эту женщину или мальчика, и заключены ли в этом теле еще какие-нибудь души. И кто исполнял роль надсмотрщика?

Размышляя, он добрался до конца коридора и вышел на площадку широкой лестницы. Вверх или вниз?

Он решил пойти наверх.

Негромко насвистывая, он с удовольствием скользил рукой по отполированным до блеска перилам. Мягкий ковер приглушал шаги, а иногда проходившие мимо слуги, казалось, не обращали на Финнена никакого внимания.

Он свернул в очередной коридор, который был уже, ниже и не настолько забит людьми. Потом – снова лестница. И еще одна, на этот раз вниз.

Минут через пятнадцать он понял, что заблудился, и улыбнулся про себя – так было намного интереснее, чем бессмысленно торчать в толпе просителей. А еще интереснее оказалось, когда он заметил открытую дверь, в которой стоял механический охранник, широкоплечий словно ледяная глыба. Сердце Финнена забилось сильнее. Раз тут был охранник, значит, внутри находилось нечто ценное. Набравшись смелости, он проскользнул мимо механоида, который повернул вслед за ним серебристую голову, но не двинулся с места.

Парень оказался в круглом, увенчанном витражным куполом зале – судя по всему, галерее Брина Иссы. Именно здесь находились современные произведения искусства. Картины на холсте и стекле, скульптуры из горящих светлячков, куколки, маски и вирофотографии, а также миниатюрные механоиды, оживляемые личностями зверей – тех держали в клетках, поскольку, хотя они и не требовали пищи, но вели себя как настоящие звери. Финнен с любопытством разглядывал все эти экспонаты, но остановился лишь возле прозрачной статуэтки высотой в пол-локтя, изображавшей маленькую девочку. Она стояла под стеклянным колпаком, подняв миниатюрное серьезное личико. В ней было нечто невыразимо печальное и одновременно прекрасное, напоминая о хрупкости бытия, и у Финнена перехватило горло.

– Нравится?

Он резко обернулся. За его спиной стоял высокий мужчина с тщательно ухоженной кожей, темными волосами и такими же глазами. Финнен знал это лицо по нечетким снимкам в газетах.

Брин Исса.

– Да, она очень красивая, – в замешательстве проговорил он, решив, будто Исса принял его за потенциального покупателя. – Из чего она сделана?

– Изо льда, который не тает благодаря создающему холод полю. Могу его выключить, вот тут, – отец Каиры дотронулся до кнопки под стеклянным колпаком.

– Нет! – крикнул Финнен, и Исса улыбнулся, явно довольный собой.

– Эту скульптуру сделал я, – сказал он. – Много лет назад, еще до того, как сменил способности скульптора на другие.

Парень с внезапной грустью взглянул на ледяную девочку. Как можно так с собой поступить? Изувечить себя, добровольно лишиться таланта?

– Ты спал с моей дочерью?

Финнен ошеломленно уставился на Иссу. Значит, отец Каиры все-таки его узнал.

– Нет, – он ожидал этого вопроса и приготовил несколько ответов, но на большее его в данный момент не хватило.

– А если бы в самом деле так было – сказал бы мне?

– В зависимости от настроения, – улыбнулся Финнен, постепенно приходя в себя.

– В случае хорошего настроения – да, а плохого – нет? Или наоборот?

– Не знаю. А это имело бы для вас значение?

– В зависимости от настроения, – рассмеялся Брин Исса, продемонстрировав белые зубы. – И не удивляйся, откуда я знал, что это именно ты. В этом доме вся информация попадает первым делом ко мне.

Финнен кивнул, признав объяснение очевидным.

– Я могу увидеться с Каирой?

– Конечно, она сейчас в саду. С тех пор, как случился Скачок, она постоянно пребывает в раздумьях. Не знаешь, о чем?

– Не знаю.

Исса махнул рукой, давая понять Финнену, что тот может идти, а потом, вдруг передумав, остановил его.

– Я дал ей двести суримов, чтобы она смогла заплатить за геномодификацию, – сказал он. – Когда-то она об этом мечтала, но теперь, похоже, не решится.

– Почему?

– Похоже, она вообразила, будто Скачок пощадил ее именно потому, что она ничем не выделяется среди других. Если арт-преступники стараются достичь совершенства в убийствах и кражах, то почему нельзя добиться такого же совершенства в отсутствии какого-либо таланта?

– Что, в самом деле есть такая возможность?

– Понятия не имею, – пожал плечами Брин Исса. – А теперь иди и найди какого-нибудь слугу, которому нечем заняться. Пусть отведет тебя к Каире.

Финнен полагал, что застанет ее сидящей на скамейке и погруженной в собственные мысли. Однако он даже представить не мог, насколько ошибался. Каира лежала на земле среди опавших листьев зимороста, а Брин Нирадж бил ее ногами по ребрам.

Все это Финнен увидел из окна мезонина – неуклюже пытавшуюся подняться девушку, стекающую из уголка ее рта струйку крови, полное злобы и презрения лицо Нираджа, а также нож-даракка в его руке и еще один, брошенный рядом.

– Вставай, – сказал сын Иссы, после чего отошел на несколько шагов и активировал защиту. Его фигуру окутало голубое свечение, прильнув к телу, будто второй слой одежды. – Я знаю, что ты способна на большее.

Застонав, Каира села. Ее смуглое лицо казалось теперь серым, будто пепел из очага. Утерев кровь, она попыталась встать и снова упала.

Нирадж выключил защиту и еще раз пнул сестру в спину.

Финнен, ругаясь, сражался с не поддававшимся механизмом, пока ему наконец не удалось открыть окно.

– Оставь ее! – заорал он, высунувшись наружу. – Ты что, сдурел? Хочешь ее убить?

Брин Нирадж повернулся. Судя по выражению его лица, ни малейшей вины он не чувствовал.

– У нее нет ко мне никаких претензий! – крикнул он в ответ. – Хочешь – спустись сюда и сам ее спроси. По коридору направо, потом по лестнице вниз и еще раз направо.

Финнен последовал его указаниям, но в спешке перепутал дорогу. Выругавшись, он повернул назад и наконец нашел выход в сад.

Нираджа уже не было. Каира осталась одна, все так же сжавшаяся в комок, словно ожидала, что брат может в любой момент вернуться и снова начать ее бить. Склонившись над ней, парень мягко откинул волосы с ее вспотевшего лица.

– Послать за врачом? – спросил он, проглотив идиотское: «Ты в порядке?»

– Ничего мне не сделается, – пробормотала она в ответ. – Мне просто нужно немного полежать.

Он присел рядом, шелестя сухой листвой. Неподалеку маленький изящный дельфин выплевывал в бассейн струю подсвеченной розовым воды.

– Я разговаривал с твоим отцом, – сказал Финнен. – Якобы он подарил тебе двести суримов. Это большая сумма, и если бы ты хотела… – он поколебался. – Ты могла бы заплатить Принципиуму, чтобы они дали тебе те же способности, что и у твоего брата. Ну, знаешь – талант махать ножом, ловкость, и что там еще надо…

Каира слегка пошевелилась. Ее круглое лицо уже почти обрело обычный цвет.

– И тогда я смогла бы его отлупить, да? Я об этом думала, – она через силу улыбнулась. – Один большой талант, купленный в Принципиуме, или несколько поменьше в Эквилибриуме, умения аниматора или арт-преступника – все это могло бы быть моим… Я думала даже о том, чтобы пойти к калекам, позволить себя ослепить или лишить слуха, и этой ценой обрести еще больше способностей.

– Тогда почему бы тебе так и не сделать? Твой отец утверждает…

– Я знаю, что утверждает мой отец, – она неуклюже поднялась, стиснув зубы. – Неважно, что он думает, и насколько он прав. – Подойдя к фонтану, она набрала в рот воды и выплюнула. Вода стала красной. – Я рада, что ты тут, – простодушно сказала она. – Я уже боялась, что ты не придешь.

– Случилось что-то плохое?

– Даже очень, – она присела рядом на газон, подтянув колени к подбородку. Лицо ее на мгновение исказилось в болезненной гримасе. – Мне придется отсюда уйти.

– Из-за брата? Припугни его полицией, этого наверняка хватит. Он не имеет права так к тебе относиться.

Она раздраженно тряхнула головой.

– Не из-за Нираджа, а из-за моего отца.

– Ты всегда можешь сбежать из дома. И будешь не первой и не последней дочерью, которая так поступила.

– Не могу. Он мне не позволит. И повсюду меня найдет, у него есть для этого свои люди.

Финнен озадаченно поднял брови. Каира выглядела столь невероятно серьезной и одновременно грустной, что ему не хватило духу рассмеяться.

– Тебе не кажется, что ты… гм… несколько преувеличиваешь? – мягко спросил он. – Твой отец, может, и немного странный, но не держит же он тут в плену всех своих детей. Ты говорила, что ты его одиннадцатая дочь. Мне следует понимать это так, что десять твоих сестер все еще живут здесь, а Брин Исса стережет их, словно произведения искусства?

– Нет, конечно, – она удивленно взглянула на Финнена, и он отметил про себя, что в разговоре с Каирой не следует прибегать к иронии. Девушка явно относилась к жизни чересчур серьезно. – Теперь тут живем только мы с Нурой, ну и, естественно, Нирадж. Нура не хочет уходить – она любит красивые дорогие платья, приемы и развлечения, а отец может ей все это обеспечить. У Нираджа куча денег, которые он выиграл в турнирах, и он мог бы купить собственный дом со всей обстановкой и прислугой, но предпочитает жить здесь. Думаю… думаю, что он… они оба по-своему любят отца и чувствуют, что нужны ему.

– Ну ладно, а ты почему не можешь сбежать?

– Отец утверждает, что любит, чтобы я была рядом.

– Зачем?

– Благодаря моему присутствию он помнит, что даже ему свойственно ошибаться.

Этот спокойный ответ напомнил Финнену о том моменте, когда в ночь Скачка Каира сказала ему, что ее создали душеинженеры Хаоса. Как и тогда, он почти ощутимо почувствовал все горе девушки, словно кто-то на долю секунды поставил его на ее место. А потом ощущение развеялось, и он подумал, что Каира все же слегка преувеличивает.

– Естественно, все это неправда, – поспешно заверила она парня, словно отгадав его мысли. – Отец держит меня при себе совсем по другим причинам.

– Каким?

– Понятия не имею.

– Зачем Брину Иссе это нужно? Тебе не кажется, что ты чересчур впечатлительна?

Она тряхнула головой – на этот раз энергичнее, словно злясь на себя, что не может ничего толком объяснить.

– У меня когда-то был гувернер, знаешь? Его звали Эш Герлин, и он очень хорошо ко мне относился, заботился обо мне, учил литературе, истории, географии и языкам, хотя к последним у меня не было никаких способностей. А кроме того, он также учил меня… другим вещам.

– Например?

– Распознавать зло там, где никто его не ожидает. И тому, что от страданий нельзя отворачиваться. Он учил меня по книгам, на примерах сказочных героев, но однажды… однажды взял меня с собой в прошлое, чтобы я увидела тамошнюю жизнь. Я видела тех людей, Финнен. У них нет никого, кто мог бы о них позаботиться, никакой помощи, ничего, понимаешь? Их выбросили будто мусор, поскольку они оказались недостаточно совершенны. Когда я пережила Скачок, я подумала, что… что…

– Что ты им чем-то обязана?

Каира кивнула. Другие люди в качестве оправдания наверняка добавили бы: «Наивно звучит, да?» – мол, человек сам всерьез не воспринимает то, что говорит. Но она ничего такого не сказала.

– Отец сообразил, чему учит меня Герлин, и уволил его. Герлин потом еще по секрету общался со мной, но я тогда по малолетству не умела хранить тайну, и когда отец узнал… – она беспомощно пожала плечами. – Герлин исчез. Я пыталась искать его с помощью слуг, но он как сквозь землю провалился.

– Думаешь, твой отец с ним что-то сделал?

– Может быть. Знаешь, как он недавно поступил, желая меня наказать? Приказал выпороть мою сестру, до крови. Он знал, что от этого мне будет больнее всего, понимаешь? От чувства вины, что она страдает из-за меня. Если бы он выпорол меня, это мало бы что дало – я привыкла. А так мало того, что меня мучает совесть каждый раз, когда я вижу Нуру, но она вдобавок ко всему не хочет со мной разговаривать. Когда-то она меня любила, а теперь воспринимает как чужую…

Девушка прижала кулак ко рту, прикусив палец, и Финнену показалось, что она с трудом сдерживает слезы, но глаза ее оставались сухими. Она долго смотрела на парня, и от ее серьезного взгляда ему вдруг стало не по себе.

– Мой отец – плохой человек. Веришь?

Он кивнул – медленно, почти вопреки собственному желанию. Огромный, подавляющий своими размерами дом, разговор с Брином Иссой и его сверкающая улыбка, а потом – Нирадж, пинающий сестру по ребрам, и стекающая из уголка ее рта тонкая струйка крови… И еще более ранние воспоминания, о ночи после Скачка, когда он встретил Каиру.

Финнен помнил передававшиеся шепотом из уст в уста слухи о людях, которые платят полиции, благодаря чему могут делать все, что угодно их душе. В своих домах, со своей прислугой и, что хуже всего, с собственными детьми.

Внезапно ему в голову пришла некая мысль.

– Сколько геномодификаций прошел твой отец?

– Точно не знаю, десятка полтора. А что?

– В таком случае у него, скорее всего, выработалась от них зависимость, и в конце концов наступит срыв, как у скачковых безумцев. Только они сходят с ума лишь в день Скачка, а Брин Исса останется помешанным навсегда. Ты хоть это понимаешь?

– Угу, – она сплела пальцы, на одном из которых остались отчетливые следы зубов. – Но я не собираюсь ждать.

– Что ты в таком случае предлагаешь?

– Мне хотелось бы, – медленно проговорила она, на этот раз не глядя ему в глаза, – чтобы ты помог мне симулировать мою смерть.

Позже Финнен часто размышлял, как бы все могло пойти, если бы они с Каирой были старше и опытнее. Если бы не ее детская доверчивость, позволившая предложить нечто подобное почти незнакомому человеку. И если бы он не был столь наивен, будучи уверенным, что все под контролем, и он ничем не рискует, ввязываясь в эту историю.

Он даже на мгновение не подумал, что это шутка. Каира явно не относилась к тем, кто был способен так шутить.

– Что ты задумала? – осторожно спросил Финнен, словно нащупывающий почву слепец.

– Ничего страшного, – Каира нервно моргнула. – У меня возникла мысль спуститься в прошлое и найти подходящее тело. Люди ведь продолжают там умирать, верно? Отец пойдет за мной, и тогда мы изобразим несчастный случай. Обгоревший труп кого-то похожего на меня наверняка его убедит. А после я устроюсь на работу в Архив. Особых требований у меня нет – для начала хватит самой низшей должности, так что, думаю, меня возьмут. Естественно, мне потребуются поддельные документы – в этом ты тоже мог бы мне помочь. А потом…

– Хватит, прошу тебя.

Он потер лоб. Наивность Каиры, ее абсолютная уверенность, что план удастся, и выполнить его будет столь же просто, как щелкнуть пальцами, свалились ему на голову, словно железная болванка.

– Никто не должен пострадать, – предупредила она, явно веря, что если она так говорит, значит, так и будет. Финнена это несколько испугало.

– Ты меня даже не знаешь.

– Я тебе верю, – сказала она, и слова ее, несомненно искренние, окончательно переполнили горькую чашу.

На мгновение Финнен пожалел, что вообще сюда пришел, поскольку уже знал, что согласится. По нескольким причинам – из сочувствия, а также потому, что трудно подвести того, кто столь безраздельно тебе верит. Но прежде всего потому, что, отказавшись, он разрушил бы собственный образ, который создавал много лет – образ человека, который никогда не упускал случая поучаствовать в каком-нибудь приключении. Искушение, которое вызывала у него безумная идея Каиры, было вполне реальным, но столь же реальными были и мерзкие чувства, которые он загонял в самые дальние уголки сознания.

– Ладно, но сделаем все по-моему. Все решать буду я.

Даниэль Панталекис лежал с закрытыми глазами, наслаждаясь мягкой постелью, теплом и таблеткой обезболивающего, которую только что вложили ему в рот изящные смуглые пальцы. Иногда он пытался их сосать, думая, что на них осталась частица спасительного снадобья.

Пальцы принадлежали рукам, которые время от времени поднимали его, обмывали губкой и меняли грязные простыни. Руки, в свою очередь, похоже, принадлежали заботливо склонявшейся над ним женщине, хотя Даниэль не был в том уверен – в мире сладостного оцепенения, где царствовала Ее Величество Обезболивающая Таблетка, нельзя быть уверенным ни в чем.

Женщина иногда что-то говорила, и по тону ее голоса Панталекис понимал, что слышит успокаивающее «все будет хорошо» и «не беспокойся, твоя нога прекрасно заживает», Однако на какой-то день, слегка придя в себя, он вдруг осознал, что этот милосердный ангел может говорить что угодно, может даже с улыбкой называть его гребаным сукиным сыном, а он не имел бы об этом ни малейшего понятия.

Страх вырвал его из оцепенения. Дело было не только в словах – Даниэль полностью зависел от людей, чьего языка, культуры и даже биологии не знал. Их улыбки вполне могли означать угрозу, обезболивающие средства могли в итоге прикончить его, а сами они, возможно, имели обычай заботиться о чужаках лишь затем, чтобы потом сделать их своими рабами или перерезать им горло во славу какого-нибудь эксцентричного божества.

Несколько последующих часов Даниэль провел в состоянии легкой паранойи. Если раньше он вообще не обращал внимания на женщину, то теперь напряженно следил за каждым ее движением, вслушивался в слова, а таблетку, прежде чем проглотить, долго вертел во рту, пытаясь ощутить вкус чего-то вредного.

Результат вполне его удовлетворил. Забота опекавшей его темнокожей казалась искренней, а сама она выглядела как самая обычная женщина, уже немолодая, но еще и не старая. Если бы не странные, доходящие до лодыжек платья, ее можно было бы принять за жительницу Новых Земель. В супе, которым она его кормила, тоже не было ничего тревожного – по вкусу он походил на куриный бульон, только чуть послаще. Своеобразнее всего смотрелось помещение, в котором лежал Панталекис – восьмиугольное, с круглой кроватью посередине и золотыми стенами. Даниэль злился, что не может встать и проверить, но почти не сомневался, что это не обои или некое их подобие, но настоящее золото, на котором выгравированы какие-то мелкие узоры – не то буквы, не то картинки, из-за которых стены напоминали блестящие книжные страницы. Панталекис таращился на них с полчаса, наблюдая за мерцающими на этих буквах-картинках отблесками солнца. Несомненно золото – его он мог опознать даже издалека.

Затем он взглянул на вделанное в потолок круглое стекло. Вокруг него танцевали ангелы, а может, феи – во всяком случае, крылатые фигуры, выглядевшие на этот раз серебряными. Сперва Даниэль принял стекло за декоративный фонарь, однако с наступлением сумерек оно засветилось, испуская голубое сияние. Впрочем, ненадолго – минут через пятнадцать сияние помутнело и погасло. С тех пор ночи были темны, а днем единственным источником света являлись шесть высоких и очень узких окон, сквозь которые падали лучи красного солнца.

Кроме кровати, в помещении имелся только низкий столик на выгнутых львиных лапах, с радужного цвета крышкой неправильной формы. Он выглядел своеобразно, как и вся комната, но уж точно не настолько, чтобы не принять его за творение человеческих рук.

Складывалось впечатление, что Панталекис оказался на одной из колоний, несколько столетий назад отделившихся от Новых Земель, чтобы в уединении холить и лелеять свой старомодный образ жизни. Данную теорию подтверждала одежда женщины, а также тот факт, что хотевший убить его мужчина был вооружен чем-то вроде меча.

Когда Даниэль пришел к этому выводу, настроение его значительно улучшилось. К тому же он выздоравливал, обезболивающие средства давали ему реже и, похоже, более слабые, так как он все чаще пребывал в сознании. Думать, правда, было все еще тяжело, но и в полное безразличие он уже не впадал.

Ему удалось добиться нескольких небольших успехов. Во-первых, используя метод «я Тарзан, ты Джейн», он сообщил женщине свое имя и услышал в ответ, что ее зовут Саримель. Во-вторых, научился просить судно, а в-третьих, отчаянно жестикулируя, убедил Саримель, чтобы та с помощью мужчины – того самого, который пытался перерезать ему горло – передвинула кровать к окну. Заодно смог наконец коснуться стены, стереть с нее пыль и мягким, полным пугливого восторга движением провести ладонью по выгравированным узорам. Золото, ибо это в самом деле было золото, пульсировало теплом, а когда он приложил к стене ухо, послышался шум горячей воды.

Только потом он выглянул наружу.

За окном простирался вид на город, который умирал, залитый красным светом солнца. Приподнявшись на постели, Даниэль смотрел на стены домов, по которым взбирались проржавевшие трубы, на остатки стекол, выщербленные ступени и изувеченные статуи на площадях. Глядя на грязь, отбросы и мусор, он с отвращением поморщился, ощутив укол страха. Могли ли представители столь пришедшей в упадок цивилизации надлежащим образом его вылечить, а после помочь вернуться домой?

К тому же, чем больше он смотрел на город, тем больше замечал сходство между ним и руинами, среди которых они приземлились на челноке. Лестницы вместо улиц, террасы, форма зданий и черный камень, из которого те были построены – все это, за исключением степени разрушений, выглядело на удивление похоже. Естественно, оставалась возможность, что при постройке города был взят за образец какой-то другой, более старый и уже полностью вымерший. Проблема заключалась в том, что с орбиты они не заметили никаких следов других населенных пунктов – только руины единственного города. А теперь Даниэль неожиданно оказался в другом, сохранившемся несколько лучше.

Он мысленно сравнил два помещения – зал, который Ивен называл «музеем», и то место, где он оказался в плену каменного блока. Тогда, правда, Даниэль мало что видел, поскольку в пролом в стене почти не попадал свет, но тем не менее заметил, что совпадают удивительно много деталей. К примеру, колонна в виде танцующих изваяний, отличавшаяся лишь степенью разрушения, механическая пантера, которая вполне могла быть одной из тех проржавевших, стоящих в два ряда фигур, ну и ниша в стене – черт возьми, не обвалилась ли на него именно одна из тех странных ниш, насчет которых Ивен говорил, что понятия не имеет, для чего те служат? Даниэль помнил, что убегал от крылатого чудовища и спрятался в одной из них, а потом… потом очнулся в более новом, не столь разрушенном мире.

Это не были два разных, пусть и похожих, города. Это был один и тот же город, только как бы из двух разных времен. Он понятия не имел, о чем это должно свидетельствовать, ибо предположение, что он каким-то образом переместился в прошлое, выглядело чересчур абсурдным.

Он отбросил прочь эти мысли, так же как постоянно отбрасывал прочь воспоминания об умирающих Катерине и Ивене. Прежде всего следовало выздороветь, а потом уже беспокоиться о том, где он, собственно, находится, и как переслать о себе весточку на какую-то из планет Новых Земель. Потом придет время оплакивать товарищей, хотя, честно говоря, они ему особо не нравились, а преследовавшие его картины их смерти с каждым днем все больше размывались. «Главное – выжить», – думал он. А Даниэль Панталекис умел выживать.

Так что пока он просто ел бульон якобы из курицы, принимал обезболивающие средства и смотрел в окно. По лестницам и террасам двигались странные металлические создания. Их было немного – может, одно-два за день – и все они выглядели основательно заржавевшими. И тем не менее, вид их впечатлял. Головы напоминали кошачьи или собачьи, со сверкающими глазами и подвижными ушами, а в брюхе каждого могло бы поместиться несколько человек. Но больше всего беспокоило то, как они двигались – ловко и быстро, с грацией настоящих зверей. Иногда в их изношенных механизмах что-то скрежетало и трещало, но стоило им двинуться с места, и они уже не сбивались с шага, даже если существам приходилось бегать по неровным ступеням.

Однажды Даниэль увидел, как одно из этих созданий резко сворачивает на лестнице и ударяется о стену здания, а потом отступает, разбегается и снова врезается в стену, с еще более страшным скрежетом ломающегося металла. Застывший от ужаса Панталекис не мог оторвать взгляда от этого зрелища. Он понятия не имел, то ли отказал механизм, то ли управлявший им человек решил столь кошмарным способом совершить самоубийство.

Вскоре из брюха машины вывалился окровавленный мужчина. Какое-то время он пытался ползти, а потом испустил дух.

После этого события Панталекис несколько дней не выглядывал наружу, но в конце концов скука победила страх.

Город выглядел еще более неухоженным, грязным и разрушенным, чем он помнил. В окнах почти не осталось стекол, ржавчина почти полностью сожрала металлические трубы, некоторые из которых полопались, и теперь из них текла окутанная паром вода. Панталекис взглянул вверх, на сеть воздушных мостов, соединявших самые высокие здания, и в ужасе обнаружил, что треть из них отсутствует, а остальные выглядят так, будто вот-вот обрушатся.

Единственное объяснение, которое пришло ему в голову – пока он крепко спал после обезболивающего, над городом пронесся некий ураган, торнадо или нечто в этом роде. А когда он перевел взгляд вниз, на находившуюся под окном площадь, то увидел человека, который стоял наклонившись, словно хотел проверить, хорошо ли зашнурованы его ботинки. Он не двигался с места, и Даниэль лишь через несколько мгновений понял, почему. Мужчина был мертв, а в вертикальном положении его удерживал металлический стержень, пробивший шею; другой его конец торчал в щели между каменными плитами.

Именно тогда у Даниэля пропало всяческое желание смотреть на улицу. Лишь иногда, когда он уже мог подняться, он стоял у окна с закрытыми глазами, наслаждаясь свежим ветром – Саримель жила достаточно высоко, чтобы сюда не доходили испарения умирающего города, наверняка зловонные.

День за днем он убеждал себя, что все будет хорошо, должно быть хорошо; в конце концов, он, Даниэль Панталекис, как-то выкручивался и из куда худших ситуаций, так что справится и на этот раз. Но с каждым днем ему все труднее становилось подавлять нарастающее ощущение кошмара.

Во-первых, в комнате похолодало, стены уже не пульсировали теплом, и Даниэль, весь дрожа, спал под несколькими одеялами. Во-вторых, он заметил, что его постель слегка пахнет гнилью, даже свежая смена, которую принесла Саримель – будто она держала белье в сыром подвале, вместо того чтобы сушить его в более подходящем месте. В-третьих, в традиционном бульоне ощущалась уже не только сладковатая якобы курятина, но и еще какой-то неприятный привкус, будто суп был готов вот-вот прокиснуть.

Раньше он этого не замечал – возможно, потому, что от обезболивающих таблеток притупились обоняние и вкусовые ощущения. Он утешал себя мыслью, что если до сих пор не заболел, то наверняка и дальше ничего с ним не случится – видимо, его организм как-то привык. Однако все это нисколько его не радовало, к тому же в углах золотой комнаты скопились слои пыли, а Саримель ходила в сером от грязи платье, и от нее часто пахло немытым телом.

Даниэль пытался хоть как-то ее понять. Поддерживать чистоту в разрушенном городе наверняка было непросто, но неужели эта женщина не могла хотя бы иногда принять ванну и постирать одежду? Наконец дошло до того, что когда Саримель склонялась над ним, чтобы поправить подушку, Даниэль с отвращением отворачивался и морщил нос.

«Главное – выздороветь, – убеждал он себя. – Когда смогу ходить, найду тех, кто лучше справляется в этих условиях. Наверняка ведь остались те, у кого еще есть горячая вода и доступ к свежей еде».

А потом однажды утром Саримель принесла ему яблоко – большое, красное, сочное. И на вкус оно было превосходным, особенно после не слишком свежего бульона. Даниэль вгрызался в него с наслаждением, не обращая внимания на стекающий по подбородку сок. Он съел почти три четверти – больше не смог, так как яблоко оказалось чересчур велико. Остаток он положил на край кровати, а потом задремал. Часов у него не было, но он мог бы поклясться, что спал не дольше трех-четырех часов.

Когда он проснулся и потянулся за яблоком, оно оказалось испорченным – не слегка побуревшим, чего он ожидал, но липким, расползающимся и изъеденным гнилью. Он с отвращением отшвырнул остатки яблока, и Саримель на него накричала, ругая за испачканный пол. А может, за то, что вместо того чтобы съесть все сразу, он потратил четверть впустую.

Около полудня к Саримель пришел мужчина, которого Даниэль про себя называл «парнем с мечом». Он часто ее навещал, но оружие имел при себе редко. На этот раз он не только был вооружен, но также подошел к Даниэлю и, смеясь, приставил острие к его горлу. Панталекис, искоса глядя на сверкающий клинок, старался не пошевелиться, почти уверенный, что мужчина шутит. Почти.

Саримель позвала гостя в соседнюю комнату. Какое-то время Даниэль прислушивался к доносившимся оттуда звукам – вполне недвусмысленным стонам, вызывавшим у него зависть и злость, поскольку он понимал, что самому ему еще долго придется ждать подобных удовольствий. Чтобы занять мысли чем-то другим, он начал обдумывать возможные способы связаться с Новыми Землями.

Потом вернулся любовник Саримель и еще раз повторил свою шутку, приставив к его горлу острие меча.

Ржавого меча.

Даниэль не сомневался, что раньше ржавчина отсутствовала, и меч был начищен до блеска. Металл заржавел всего за несколько часов.

Панталекис закричал, зовя Саримель. Прибежавшая женщина оттащила любовника от кровати, наверняка решив, что ее подопечный кричит из-за идиотской шутки. А Даниэль, у которого от тошнотворного подозрения обострился взгляд, сразу же заметил, что Саримель успела постареть с того дня, когда он с ней познакомился – так, как обычно стареют за год или за два. Все ее лицо покрылось мелкими морщинками, но при этом она держалась прямо, и походка ее была пружинистой, как у молодой женщины.

Он понял, что ему требуется зеркало.

Ему пришлось потратить немало времени, чтобы с помощью жестов объяснить, что ему нужно, но он наконец получил то, что хотел – и облегченно вздохнул, увидев, что собственное его лицо нисколько не изменилось. Он, правда, побледнел и исхудал, а под глазами проступили тени, но наверняка не постарел. Немного поводив пальцами по густым бровям, тонкому носу и выступающему подбородку, он удовлетворенно перевел взгляд на копну светлых волос, потускневших и давно немытых, но, слава богу, все еще густых.

Все так же с помощью жестов Панталекис попросил бумагу и что-нибудь для письма. В ответ он получил пачку пожелтевших листов и что-то похожее на угольный грифель. Жаловаться не стал.

Придвинувшись ближе к окну, за которым постепенно сгущались сумерки, он написал онемевшими от холода пальцами:

«Я оказался в мире, где все гниет, распадается, ржавеет и стремится к хаосу…»

Только теперь, когда он четко сформулировал эту мысль, ему стало по-настоящему страшно.

Интерлюдия

Ирель Сирье

Еще недавно Ирель Сирье была кукольницей.

Она создавала из металла, глины или стекла куколок с подвижными суставами, блестящими глазами и гладкими, словно пистолетные пули, лысинами – мужчин, женщин, мальчиков и девочек, иногда даже стариков.

Все они танцевали, кланялись и улыбались благодаря вделанным в них ниточкам. Все были по-своему красивы, несмотря на отсутствие волос.

И каждую из них Ирель бросала в огонь, глядя, как они горят.

Потом настал Скачок, и Ирель обезумела. В течение пятнадцати минут в ее голове боролись друг с другом множество разных личностей, а когда все закончилось, девушка была уже не той, что прежде. Она стала автором популярных статей, однако суть ее интересов оставалась все той же.

Ирель Сирье взяла перо и написала:

«Прошлое горит – все об этом знают.

Огонь появляется там, где не должен появиться, где нет ничего сухого или легковоспламеняющегося – среди сырых стен, под холодным небом, среди дождя и снега. Там, где почти нет растительности, только камень и металл.

Пожар с ревом катится по городу, поглощая кислород и сгибая металлические трубы, по которым когда-то доставлялись в дома вода и газ. От жара трескаются стены. В остатках стекол отражается его зарево».

Отложив перо, она задумалась, нежно поглаживая щеку, а потом дописала:

«Поэты любят говорить, будто это горят воспоминания. И мало кто упоминает, что вместе с ними горят и люди».

Финнен

Одно из моих детских воспоминаний связано с мальчиком по имени Манли, который поссорился и подрался с другим мальчиком, а потом прибежал к нам, своим товарищам, чтобы обо всем рассказать.

Все считали, что правда на стороне Манли, и он отважно ее защищал, а тот второй мальчишка – попросту гнусная свинья. Точнее, так считали все, кроме меня, поскольку из несвязного рассказа Манли я сделал вывод, что его противник тоже был по-своему прав. Как и в случае многих ссор, виноваты, похоже, были обе стороны, хотя, возможно, и не в равной степени, и чувства Манли в самом деле пострадали больше, но, в отличие от остальной компании, я не видел во всей этой истории четкого разделения на добро и зло. Хуже того, я сказал об этом вслух, и на меня тут же начали орать. Мы были бандой ребятишек, и кто был не с нами, оказывался против нас, а я этот принцип нарушил.

Какое-то время я пытался дерзить в ответ, но потом струсил и попытался выкрутиться, объяснив, что на самом деле имел в виду вовсе не это, а нечто другое. Меня наконец оставили в покое, и все закончилось тем, то некоторые кричали мне: «Предатель!», как бы в шутку, но не совсем. Терпеть было можно. Потом было еще несколько подобных случаев, а мне иногда удавалось держать язык за зубами, иногда нет. Чаще всего нет. Теоретически это не имело значения – мы взрослели, и детский стадный инстинкт сменился желанием оригинальности, а каждый из нас начинал дискуссию сл слов: «Уважаю твое мнение, но…» И тем не менее, никто из товарищей уже не мог до конца мне доверять – да, я им нравился, как некто, с кем можно выпить, посмеяться, побузить и поболтать, но не более того. Нельзя сказать, чтобы мне это очень мешало, так как мужской дружбе я всегда предпочитал женские прелести.

Обо всем этом я рассказываю для того, чтобы объяснить, как познакомился с Дими. Ибо именно Дими был тем самым мальчишкой, с которым поссорился и подрался Манли.

Когда я встретился с ним через несколько лет после того случая, оказалось, что он не только обо всем помнит, но еще и мне благодарен, ибо я – цитирую – «встал на его защиту». Понятия не имею, какими путями дошли до него эти сведения, и что к ним кто-то заодно добавил. Я пытался объяснять, что все не совсем так, и меня, собственно, нисколько не волнует, кто был прав в детской драке несколько лет назад. Дими слушал и кивал, а потом начал следовать за мной будто тень, брызжущий оптимизмом и безумными идеями.

Сперва меня это раздражало, потом я привык, и наконец полюбил этого парня.

– Я хотел бы воспользоваться временным лифтом, – Финнен бросил три тисо сидевшему у входа в Архив сотруднику. Бородатый мужчина оторвался от сложных математических расчетов и окинул парня серьезным взглядом.

– У вас нет оружия?

– Мне оно не нужно.

– В прошлом бывает всякое, лучше иметь оружие. Могу вас пропустить, но под вашу ответственность. Документ какой-нибудь есть?