Карл Маркс. Человек, изменивший мир. Жизнь. Идеалы. Утопия бесплатное чтение

I. Детство

Начнем с известного, но от этого не менее изумительного факта: Карл Маркс, которого столь многие рабочие движения нашей эпохи называют своим учителем и непогрешимым наставником в деле революции, провел детские годы в комфортабельном доме представителей среднего класса. Впрочем, в значительной степени он действительно олицетворяет свое учение о том, что человек обусловлен социально-экономическими обстоятельствами. Немецкий город, в котором он вырос, дал ему вкус давних исторических традиций и в то же время позволил близко соприкоснуться с мрачными реалиями отсталой Германии той поры. Будучи еврейской по происхождению, протестантской по необходимости, его семья, жившая при этом в католической части страны, не могла чувствовать себя полностью интегрированной в общество. В личной жизни Маркса чувство отчуждения усилилось и в дальнейшем, когда он не смог получить должность преподавателя в университетской системе, в которой для инакомыслящих интеллектуалов места не было.

Маркс родился в Трире 5 мая 1818 года. Этот городок с населением около 15 000 человек – старейший в Германии [1], а также один из самых красивых. Он расположен в долине реки Мозель, притока Рейна, окружен виноградниками и утопает в зелени, почти на средиземноморский лад. Под именем Augusta Treverorum город считался северным Римом и служил штаб-квартирой самой могущественной из римских армий. Ворота Порта-Нигра, в тени которых (в буквальном смысле) вырос Маркс, и огромная базилика IV века – вечные памятники имперской славы Трира. В Средние века город был резиденцией князя-епископа, чьи земли простирались до Меца, Туля и Вердена. Говорили, что в нем было больше церквей, чем в каком-либо ином немецком городе сопоставимого размера. В Трире Маркс на всю жизнь приобрел не только рейнский акцент, но и, что еще важнее, беззаветную страсть к истории. Впрочем, не один древнеримский город повлиял на него: во время Наполеоновских войн вместе с остальной частью Рейнской области Трир был аннексирован Францией и достаточно долго управлялся в соответствии с принципами Французской революции, в результате чего пропитался вкусом к свободе слова и конституционной вольнице, нехарактерным для остальной Германии[4]. После присоединения Рейнской области к Пруссии в 1814 году в городе вспыхнуло недовольство. Трир не был промышленно развит, и его жители являлись в основном чиновниками, торговцами и ремесленниками. Их деятельность главным образом была связана с виноградниками, но из-за таможенных нововведений и внешней конкуренции дело пошло на спад. Из-за безработицы и высоких цен ухудшилась ситуация с проституцией, увеличилось число нищих. Многие уехали. Более четверти населения города жило исключительно за счет общественной благотворительности.

Поэтому неудивительно, что Трир стал одним из первых городов в Германии, где пустили корни французские идеи утопического социализма. Архиепископ был вынужден лично осудить воззрения Сен-Симона с кафедры. При этом учение Фурье активно продвигал Людвиг Галль, секретарь городского совета, который постоянно обращал внимание на растущее неравенство и, следовательно, противостояние между богатыми и бедными[5].

Маркс был тем более предрасположен к критическому взгляду на общество, что он являлся выходцем из среды, поневоле лишенной возможности полноценного участия в общественной жизни. Ведь трудно было бы найти человека с более еврейским происхождением, чем Карл Маркс [2]. Фамилия Маркс – сокращенная форма имени Мордехай, позже измененного на Маркус. Его отец, Генрих Маркс, родился в 1782 году, став третьим сыном Майера Галеви Маркса, который получил должность раввина Трира после смерти своего тестя, а передал ее своему старшему сыну Самуэлю (дяде Карла), умершему в 1827 году. Среди предков Майера Галеви Маркса было много раввинов, выходцев из Богемии, а его жена имела еще более выдающееся происхождение: она являлась дочерью Мозеса Львова, раввина в Трире, отец и дед которого также были раввинами в том же городе. Отец Мозеса, Хешель Львов, избранный раввином Трира в 1723 году, вел переписку с ведущими еврейскими деятелями своего времени и был широко известен как бесстрашный борец за правду. Говорили, что ни одно важное решение в еврейском мире не принималось без предварительной консультации с ним. Отец Хешеля, Арон Львов, также был раввином в Трире, а затем переехал в Вестхофен в Эльзасе, где занимал пост раввина в течение 20 лет. Отец Арона Львова, Мозес Львов, происходил из Лемберга (немецкое название Львова) в Польше, и среди его предков были Меир Каценеленбоген, глава талмудической школы в Падуе в XVI веке, и Авраам Галеви Минц, раввин в Падуе, отец которого покинул Германию в середине XV века из-за преследований. Фактически почти все раввины Трира начиная с XVI века были предками Маркса [3].

О родословной матери Карла, Генриетты, известно меньше, но похоже, она была не менее близка к раввинской традиции, чем ее супруг. Дочь Исаака Прессбурга, раввина из Неймегена, она происходила из Нидерландов. По словам Элеоноры (дочери Карла), в семье ее бабушки «сыновья на протяжении веков были раввинами» [4]. В письме к голландскому социалисту Полаку Элеонора замечала: «Странно, что полунидерландское происхождение моего отца так малоизвестно <…> Фамилия моей бабушки была Прессбург, и она принадлежала к старой венгерской еврейской семье. Ее семья, оказавшаяся в Нидерландах после изгнания, стала известна, как я уже говорила, под именем Прессбург[6] – буквально по городу, из которого они приехали» [5].

Отец Маркса был удивительным образом не подвержен влиянию многовековой традиции строгой иудейской ортодоксии. Он рано порвал с семьей, от которой, по его словам, не получил ничего, «кроме, если быть честным, любви моей матери» [6], и часто рассказывал сыну об испытаниях, через которые ему пришлось пройти в начале пути. К моменту рождения Карла он служил адвокатом в Высоком апелляционном суде Трира. Также он практиковал в окружном суде Трира и был удостоен звания Justizrat (советник юстиции). В течение многих лет он был председателем ассоциации городских юристов и занимал уважаемое положение в обществе, хотя в основном ограничивался общением с коллегами.

Хотя на его убеждения еврейское воспитание, по-видимому, повлияло мало, «обращение» Генриха Маркса в христианство было сделано исключительно из соображений дальнейшего движения по карьерной лестнице [7]. Наполеоновские законы предоставили евреям Рейнской области определенные права, но при этом был установлен строгий контроль над их коммерческой деятельностью. После передачи Рейнской области Пруссии Генрих Маркс направил новому генерал-губернатору меморандум, в котором почтительно просил отменить законы, распространявшиеся исключительно на евреев. Он говорил о своих «единоверцах» и полностью отождествлял себя с еврейской общиной. Но меморандум остался без ответа. Евреям не повезло: в 1818 году был издан декрет, сохранивший наполеоновские законы в силе на неограниченный срок, а двумя годами ранее прусское правительство решило, что и Рейнская область должна подчиняться законам, действовавшим в Пруссии с 1812 года. Эти законы, предоставляя евреям равные с христианами права, тем не менее оговаривали, что на государственной службе они могут оказаться только после особой королевской санкции. Председатель провинциального Верховного суда фон Сите в апреле 1816 года совершил инспекционную поездку по Рейнской области и побеседовал с Генрихом Марксом, который произвел на него впечатление «человека обширных знаний, очень трудолюбивого, четко выражающего свои мысли и абсолютно честного». В результате он рекомендовал оставить Генриха Маркса и еще двух еврейских чиновников на занимаемых ими постах. Но прусский министр юстиции был против исключений, и Генрих Маркс был вынужден сменить вероисповедание, чтобы не остаться, по выражению фон Сите, «без хлеба». Он решил стать протестантом – хотя в Трире было всего около 200 протестантов, – и был крещен в августе 1817 года [8]. Именно в этот период он сменил свое имя на Генрих, до того его звали Хешелем.

Мать Маркса – для нас фигура менее ясная, – похоже, была в большей степени привержена иудейским верованиям, чем его отец. При крещении детей в 1824 году (старший сын, Карл, был уже в том возрасте, когда можно было идти в школу) ее вероисповедание было указано как иудейское с оговоркой, что она согласна на крещение своих детей, но хотела бы отложить собственное крещение из-за родителей. Ее отец умер в 1825 году, и в том же году она была крещена. Немногие сохранившиеся письма написаны на упрощенном немецком языке без простановки знаков препинания. Тот факт, что ее письма, адресованные даже голландским родственникам, были написаны на немецком, свидетельствует о том, что в доме родителей она говорила на идише. Будучи очень привязана к своей семье, в Трире она всегда чувствовала себя чужой. Немногие сохранившиеся свидетельства представляют ее как простую, необразованную, трудолюбивую женщину, чей кругозор почти полностью ограничивался семьей и домом, довольно беспокойную и склонную к причитаниям и мрачному морализаторству. Вполне возможно, что Генриетта Маркс поддерживала в семье определенные еврейские обычаи и взгляды.

Невозможно с точностью оценить влияние на Маркса этой крепкой семейной традиции. «Традиции всех ушедших поколений, как гора, нависают над разумом живущих» [9], – писал он позднее. Еврейство, прежде всего в то время, не было чем-то, от чего легко отмахнуться. Генрих Гейне и Мозес Гесс[7], близкие друзья Маркса, от иудаизма отказались: один по культурным соображениям перешел в протестантизм, другой был убежденным атеистом, но оба до конца жизни сохранили еврейское самосознание. Даже младшая дочь Маркса, Элеонора, хотя и была еврейкой лишь наполовину, постоянно и с некоторой вызывающей гордостью заявляла на рабочих собраниях в лондонском Ист-Энде: «Я – еврейка» [10]. Положение евреев в Рейнской области, где они часто становились козлами отпущения за растущую бедность крестьян, благоприятствовало усилению их коллективного самосознания. Хотя гражданское равенство было достигнуто в соответствии с наполеоновскими законами, вступление в Священный союз и его политика «христианского государства» неизбежно влекли за собой антисемитизм, поскольку религиозные евреи исповедовали чуждую веру и многие из них претендовали на то, чтобы быть отдельным народом. В процессе самой ожесточенной полемики, в которую Маркс вступал, например, с философами Арнольдом Руге, Пьер-Жозефом Прудоном, Михаилом Бакуниным и Евгением Дюрингом, его еврейство было неизменным ингредиентом. Вопрос о том, обладал ли сам Маркс антисемитскими наклонностями, вызывает много споров: разумеется, поверхностное прочтение его памфлета «К еврейскому вопросу» на это указывает [11], а его письма содержат бесчисленное количество уничижительных эпитетов в адрес евреев [12], но это не дает оснований для обвинения в устойчивом антисемитизме. Некоторые марксоведы считают, что нашли ключ к системе идей Маркса в его корнях; но хотя некоторые его идеи – и даже образ жизни – имеют отголоски пророческой традиции, сама эта традиция является более или менее частью западного интеллектуального наследия; и было бы чересчур опрометчиво сводить идеи Маркса к секуляризованному иудаизму [13].

Типично еврейские убеждения, конечно, не соответствовали общим взглядам отца Маркса. По словам Элеоноры, он был «пропитан свободными французскими идеями XVIII века о политике, религии, жизни и искусстве» [14]. Он полностью разделял взгляды французских рационалистов XVIII столетия c их безграничной верой в силу разума для объяснения и улучшения мира. Эти французские интеллектуалы сглаживали догматический рационализм классических метафизиков, таких как Лейбниц, британским эмпиризмом Локка и Юма. Они верили в возможность доказать, что люди от природы добры и все одинаково разумны; причина же человеческих несчастий – обыкновенное невежество, вызванное отчасти неудачными материальными обстоятельствами, а отчасти намеренным подавлением или искажением истины со стороны власть имущих, гражданских или религиозных, в чьих очевидных интересах было увековечить обман, в котором пребывало человечество. Одним из основных средств разрушения такого положения дел было образование; другим – изменение материальных условий.

По сохранившимся письмам видно, что Генрих Маркс действительно был, по словам его внучки Элеоноры, «настоящим французом XVIII века, знавшим наизусть Вольтера и Руссо» [15]. Его религией был поверхностный и морализаторский деизм: Эдгар фон Вестфален, будущий шурин Карла Маркса, описывал Генриха Маркса как «протестанта в духе Лессинга» [16]. Его взгляды на жизнь прекрасно выражены в совете, данном Карлу: «Хорошая опора для морали – это простая вера в Бога. Вы знаете, что я меньше других похож на фанатика. Но рано или поздно человек испытывает настоящую потребность в вере, и в жизни бывают минуты, когда даже тот, кто отрицает Бога, вынужден против своей воли молиться Всевышнему <…> каждый должен подчиниться тому, во что верили Ньютон, Локк и Лейбниц» [17].

Генрих Маркс также был тесно связан с рейнским либеральным движением. Он был членом литературного общества «Трирский казино-клуб», основанного во время французской оккупации и названного так по месту проведения собраний. Либеральное движение набрало силу после революции 1830 года во Франции, и в 1834 году (когда Карлу было 16 лет) клуб устроил ужин в честь либеральных депутатов из Трира, заседавших в Рейнском парламенте. Этот ужин – часть кампании за более представительные конституции – был единственным, проведенным в Пруссии, хотя многие подобные мероприятия проводились в непрусских районах Германии. Хотя Генрих Маркс действовал чрезвычайно активно как один из пяти организаторов этого политического ужина, тост, предложенный им, был характерно умеренным и почтительным. Ближе всего к требованиям либералов он подошел, пылко поблагодарив Фридриха Вильгельма III, «великодушию которого мы обязаны первыми институтами народного представительства». В заключение он сказал: «Давайте с уверенностью предвидеть счастливое будущее, ведь оно находится в руках благосклонного отца, справедливого монарха. Его благородное сердце всегда доброжелательно отнесется к оправданным и разумным желаниям своего народа» [18]. Затем было спето несколько революционных песен, и в полицейском рапорте отмечено, что Генрих присоединился к пению. Ужин вызвал гнев в правительственных кругах, который усилился после более радикальной демонстрации, состоявшейся две недели спустя, в годовщину основания Казино-клуба, когда была исполнена «Марсельеза» и поднят триколор. Прусское правительство сделало строгий выговор губернатору провинции и взяло Казино-клуб под усиленный полицейский надзор. Генрих Маркс присутствовал на той второй демонстрации, но на сей раз воздержался от участия в пении: он не был франкофилом и ненавидел то, что он называл «безумной идеологией» Наполеона [19]. Хотя его либеральные идеи всегда были смягчены некоторым прусским патриотизмом, Генрих Маркс испытывал сочувствие к правам угнетенных, что не могло не оказать влияния на его сына [20].

У семьи Маркс имелось достаточно денег для безбедного существования. Родители Генриха были бедны, и, хотя его жена принесла изрядное приданое, он стал, что называется, кузнецом своего счастья. Маркс появился на свет в превосходно выстроенном трехэтажном особняке, двор которого был окружен галереей [21]. Однако Генрих арендовал только две комнаты на первом этаже и три на втором, в которых он разместил семь человек, а также занимался юридической практикой. Через полтора года после рождения Карла семья купила другой дом в Трире и переехала в значительно меньший, чем предыдущий, но с десятью комнатами и флигелем на территории [22]. У Марксов было две служанки, а также имелся виноградник недалеко от города. Тем не менее низкий подоходный налог, который платил Генрих Маркс, и некоторые его высказывания в письмах к сыну (он призывал Карла отправлять несколько писем вместе с посылкой, так как это дешевле) позволяют предположить, что денег в семье было немного [23].

В семье Маркса было девять детей, Карл родился третьим, но старший, Мориц Давид, умер в возрасте четырех лет через год после рождения Карла, так что Карл занял место старшего сына. К старшей сестре Софи он был особенно привязан в детстве. Позже она вышла замуж за юриста и жила в Маастрихте в Голландии. Два младших брата Маркса рано умерли от туберкулеза, как и две его сестры. Из двух оставшихся сестер Луиза вышла замуж за голландца и переселилась вместе с ним в Кейптаун, а Эмилия вышла замуж за инженера и жила в Трире. Бóльшая часть скудных сведений о детстве Маркса получена от его сестер, которые рассказывали своей племяннице Элеоноре, что в детстве Маркс был «ужасным тираном для своих сестер, гонял их, играя в “лошадки”, по Маркусбергу в Трире на полной скорости – и, что еще хуже, настаивал на том, чтобы они ели “пирожки”, которые он делал из грязевого теста еще более грязными руками. Но они терпели “езду” и ели “пирожки” без ропота, ради историй, которые Карл рассказывал им в награду за их послушание» [24].

До 12 лет Маркс, вероятно, получал домашнее образование. Последующие пять лет (1830–1835) он посещал гимназию в Трире, которая ранее была иезуитской школой, а затем носила название гимназии имени Фридриха Вильгельма. Здесь он получил традиционное гуманистическое образование. Либеральный дух Просвещения был привнесен в школу покойным трирским курфюрстом Клеменсом Венцеславом, который принял принципы своего предшественника и попытался примирить веру и разум с кантовской точки зрения. Для борьбы с невежеством духовенства он превратил школу в своего рода малую семинарию. Во время французской оккупации она опустилась до очень низкого уровня, но после аннексии Рейнской области была реорганизована и набрала несколько очень талантливых преподавателей [25]. Главное влияние на школу оказал ее директор Гуго Виттенбах, учитель истории Карла и друг семьи Маркс. Он произвел благоприятное впечатление на Гёте как «адепт кантовской философии» [26] и принял участие в основании Казино-клуба. После большой демонстрации в Гамбахе в поддержку свободы печати в 1832 году за Виттенбахом был установлен полицейский надзор, а в школе был произведен обыск: у учеников были найдены экземпляры гамбаховских речей и антиправительственной сатиры. В результате «дела Казино» в 1834 году, когда Карл Маркс учился в школе четвертый год, учитель математики был обвинен в материализме и атеизме, а учитель древнееврейского – в том, что присоединился к революционным песням. Самому Виттенбаху грозило увольнение, но в итоге в противовес преобладающему либерализму к нему был приставлен реакционный помощник Лёрс. Об отношении Карла Маркса к этому делу можно судить по жалобе, направленной ему отцом, на то, что он и еще один ученик, уходя из школы, умышленно проявили пренебрежение к Лёрсу, простившись со всеми учителями, кроме него [27].

Среди одноклассников Карла Маркса четыре пятых составляли католики, большинство – выходцы из низшего среднего класса, сыновья кожевников и ремесленников. Говорят, что Карла «одновременно любили и боялись его товарищи, любили за то, что он всегда был готов к мальчишеским шалостям, и боялись за ту легкость, с которой он сочинял сатирические стихи и пасквили на своих врагов» [28]. В письме к Энгельсу, писанном много позже, он пренебрежительно отозвался о «плотных и великовозрастных» «деревенских мужланах, которые готовились к поступлению в католическую семинарию и в большинстве своем жили на стипендии» [29]. Маркс не завел прочных дружеских отношений в школе, хотя и проникся симпатией к одному из сверстников, своему будущему шурину Эдгару фон Вестфалену, которого его сестра Женни называла «кумиром детства и юности».

Успеваемость учеников была невысокой, и половина из них не сдала итоговый экзамен. В интеллектуальном плане Маркс стоял выше среднего, хотя и не являл собой ничего выдающегося, занимая восьмое место в классе из 32 человек. Он был одним из самых младших в своем классе, где средний возраст учеников к окончанию школы составлял около 20 лет. Больше всего внимания в школе уделялось языкам, и Маркс хорошо знал латынь и древнегреческий, удовлетворительно – религию, слабо – французский и математику, а историю (как ни странно) – слабее всех [30]. Самые ранние из сохранившихся документов, написанных рукой Маркса, – три сочинения для Abitur, выпускного экзамена в немецкой школе. Эссе об императоре Августе малоинтересно. Однако в сочинении на тему «Религия» и сочинении по немецкому языку уже проявляется индивидуальность: оба наполнены идеализмом и энтузиазмом в стремлении к развитию личности путем отказа от власти и самоотверженной работы на благо всего человечества. Темой религиозного эссе была «демонстрация на примере Евангелия от Иоанна, главы 15, стихов 1—14, причины, природы, необходимости и последствий союза верующих с Христом»[8] [31]. Маркс начал с того, что история и «великий учитель человечества» показывают нам следующее: начиная с глубокой древности человеческая природа всегда пыталась подняться на более высокий нравственный уровень. Таким образом, история человечества учит нас необходимости единения с Христом. Кроме того, когда мы рассматриваем историю отдельных людей и природу человека, сразу же видим искру божественного в его груди, энтузиазм к добру, стремление к знаниям, желание истины [32]. Хотя на эти природные инстинкты накладывались греховные желания, союз верующих с Христом мог преодолеть их и дать «счастье, которое напрасно ищут эпикурейцы[9] в своей простой философии и более глубокие мыслители и которое может познать только тот, кто безоговорочно и по-детски привязан к Христу, а через него к Богу, и которое делает жизнь прекраснее и возвышеннее» [33]. Эссе было написано проникновенно и не без слащавой набожности, но имело в основном рациональную структуру, объясняя, что появление христианства было необходимо для полного нравственного развития человечества. У Маркса здесь очень отстраненный и бесцветный деистический взгляд, схожий с представлениями его отца и пастора Йозефа Киппера, который вел религиозное обучение в школе и конфирмовал Маркса в марте 1834 года[10]. Киппер также возглавлял небольшой протестантский приход в Трире и дружил с Генрихом Марксом. Его особенно интересовали этические вопросы, а подход к религии, сформировавшийся под сильным влиянием Канта, заключался в том, что религия является лучшим средством воспитания в людях «истинной человечности». Киппер основывал свое учение на личности Христа и на Библии и, находясь под сильным влиянием рационалистических элементов, избегал какого-либо сектантства [34]. Эссе Маркса во многом отражало подход его учителя, который высоко оценил его – хотя и сделал оправданный комментарий, что «сущность указанного союза не рассмотрена, а причина его возникновения описывается односторонне» [35].

Сочинение по немецкому языку, озаглавленное «Размышления молодого человека о выборе профессии», отличалось большей оригинальностью [36]. Идея Маркса заключалась в том, что, хотя выбор профессии не может быть полностью произвольным, именно свобода выбора отличает человека от животных. Не следует поддаваться честолюбию или сиюминутному энтузиазму: «Важно использовать предоставленную возможность работать на благо человечества, не увлекаясь при этом абстрактными истинами». Эссе заканчивалось проникновенным заявлением о вере в ценность жизни, пожертвованной ради блага человечества. По теме и структуре эссе во многом совпадает с работами учеников Маркса. В его основе лежат идеи гуманистического идеала немецкого Просвещения и классического периода – полное развитие личности и полное развитие сообщества людей, находящихся во взаимозависимости [37]. В эссе Маркса нет и следа трансцендентного Бога: слова Бог, природа и творение взаимозаменяемы, а процесс истории имманентен. Маркс начал свое сочинение так:

«Всякому животному природа определила его область деятельности, и оно покорно ее принимает, не пытаясь выйти за ее границы и даже не помышляя о том, что за ними что-либо есть. Человеку божественность тоже дала задачу улучшать человечество и самого себя, но оставляет за собой право искать средства, с помощью которых он должен достичь этой цели, оставляет за ним право выбрать наиболее подходящее положение в обществе, с помощью которого он сможет наилучшим образом возвысить и себя, и общество. Этот выбор дает огромное преимущество перед другими существами, но в то же время может оказаться поступком, который разрушит всю жизнь человека, погубит все его планы и обречет на страдания» [38].

Каждому человеку было отведено свое предназначение в жизни, которое подсказывал «тихий, но верный» внутренний голос сердца. Легко заблудиться в амбициях и желании прославиться, поэтому необходимо внимательно следить за тем, для чего человек действительно предназначен. После того как все факторы будут взвешены, следует стремиться к выбранной стезе. «Но мы не всегда можем выбрать тот род деятельности, к которому, по нашему мнению, у нас есть призвание. Наши социальные отношения в какой-то степени уже начали формироваться, прежде чем мы смогли их определить» [39]. Это высказывание называют первым зародышем более поздней теории исторического материализма Маркса [40]. Однако мысль о том, что человеческая деятельность постоянно ограничена предварительно структурированной средой, по крайней мере, столь же стара, как идеи Просвещения и философов-энциклопедистов. Было бы удивительно, если бы даже зародыш исторического материализма уже присутствовал в голове 17-летнего школьника. Было бы ошибкой думать, что в своих ранних работах Маркс ставил вопросы, на которые впоследствии даст ответы: его поздние работы, появившиеся после огромного влияния на него Гегеля и гегельянской школы, содержали совсем другие вопросы – и, соответственно, совсем другие ответы. В любом случае последующие фрагменты эссе с упоминанием физических или умственных недостатков показывают, что Маркс здесь просто имеет в виду, что при выборе профессии нужно учитывать свои обстоятельства.

Далее Маркс рекомендует выбирать такую карьеру, которая приносит человеку как можно больше пользы, позволяя ему достичь положения, «основанного на идеях, в истинности которых мы полностью убеждены, которое открывает наибольшее поле для работы на благо человечества и приближает к всеобщей цели, для которой каждая должность есть лишь средство, – совершенству» [41]. Именно эта идея совершенства должна прежде всего определять выбор карьеры, при этом всегда следует помнить, что «призвания, которые не связаны с жизнью, а имеют дело скорее с абстрактными истинами, наиболее опасны для молодежи, чьи принципы еще не выкристаллизовались, чьи убеждения еще не тверды и непоколебимы, хотя в то же время они кажутся самыми возвышенными, когда глубоко пустили корни в груди и когда мы можем пожертвовать жизнью и всеми стремлениями ради идей, которые в них покоятся» [42].

Здесь же исследователи пытались обнаружить зародыш более поздней идеи Маркса о «единстве теории и практики» [43]. И опять же, это означает, что в эссе Маркса можно прочитать гораздо больше, чем там есть. Маркс имел в виду лишь то, что к профессиям, связанным с абстрактными идеями, следует подходить с особой осторожностью, поскольку «они могут сделать счастливым того, кто к ним призван; но они губят того, кто берется за них спешно, без размышлений, повинуясь моменту» [44]. Проблема была прежде всего практической, а вовсе не поставленной в терминах теорий.

Эссе завершается пышным отрывком, демонстрирующим чистый, юношеский идеализм:

«История называет величайшими людьми тех, кто облагораживает себя, работая на благо всеобщего. Опыт восхваляет как самого счастливого того, кто осчастливил больше людей. Сама религия учит, что идеал, к которому мы все стремимся, пожертвовал собой ради человечества, и кто осмелится оспаривать такое утверждение?

Когда мы выбрали призвание, в котором можем внести наибольший вклад в развитие человечества, бремя не может нас согнуть, потому что это всего лишь жертва для всех. Тогда мы не испытываем скудной, ограниченной, эгоистической радости, но наше счастье принадлежит миллионам, наши дела живут тихо, но бесконечно плодотворно, и сияющие слезы благородных людей будут орошать наш прах» [45].

Эссе было отмечено Виттенбахом, который оценил его как «довольно хорошее» и похвалил Маркса за богатство идей и хорошую организацию, хотя справедливо покритиковал «преувеличенное стремление Маркса употреблять редкие и образные выражения» [46].

Увлеченность чрезмерной образностью и любовь к поэзии, которые Маркс проявил в первые годы учебы в университете, усилились благодаря его дружбе с бароном фон Вестфаленом, который, после дома и школы, стал третьим источником влияния на юного Маркса. Людвиг фон Вестфален был на 12 лет старше Генриха Маркса. Он родился в 1770 году в семье, которая только что получила дворянство. Его отец, Филипп фон Вестфален, честный, прямолинейный и чрезвычайно способный представитель растущего среднего класса Германии, был личным секретарем герцога Брауншвейгского во время Семилетней войны, оказал существенную помощь своему покровителю в нескольких военных кампаниях, кульминацией которых стала битва при Миндене, и был впоследствии облагодетельствован королем Англии Георгом III. Во время войны он женился на шотландской дворянке Джини Уишарт, которая приехала в Германию навестить свою сестру, чей муж, генерал Бекуит, командовал английскими войсками. Джини Уишарт происходила из рода графов Аргайлов и привезла с собой, среди прочего, серебро с гербами, которое Марксу и Женни впоследствии не раз доводилось закладывать [47]. Младший из их сыновей, Людвиг фон Вестфален, унаследовал либеральные и прогрессивные взгляды отца: после поражения Пруссии он поступил на государственную службу в наполеоновское Вестфальское королевство, а затем стал вице-префектом города Зальцведель в Северной Саксонии. Его первая жена, подарившая ему четверых детей, умерла, и он женился на Каролине Хойбель, дочери дрессировщика лошадей.

У Людвига и Каролины было трое детей, старшая из которых, Женни, родилась в 1814 году – за два года до их переезда в Трир, куда Людвиг был переведен на более низкую должность городского советника: он не был полностью согласен с политикой нового прусского правительства, и считалось, что его либеральные взгляды будут более уместны в бывшей французской Рейнской области. Вестфалены поселились в прекрасном доме неподалеку от дома Марксов [48], хотя отнюдь не были богатой семьей [49]. Поскольку Генрих Маркс и Людвиг фон Вестфален работали в городской юридической службе и были членами небольшой протестантской общины, они вполне естественно подружились. Женни очень сблизилась с Софи Маркс, и семьи постоянно общались. Барон, которому уже перевалило за 60, проникся особой симпатией к Карлу. Он был весьма разносторонне образованным человеком, говорил по-английски так же хорошо, как и по-немецки, без труда читал на латыни и греческом и особенно любил романтическую поэзию. Элеонора Маркс писала, что барон фон Вестфален «привил Карлу Марксу энтузиазм к романтизму, и если его отец читал ему Вольтера и Расина[11], то барон читал ему Гомера и Шекспира, которые остались его любимыми авторами на всю жизнь» [50]. Барон уделял много времени молодому Марксу, и они вдвоем совершали прогулки, сопровождавшиеся интеллектуальными беседами, по «удивительно живописным холмам и лесам» в окрестностях. Помимо того что барон был культурным человеком, он увлекался прогрессивными политическими идеями и заинтересовал Маркса личностью и творчеством французского социалиста-утописта Сен-Симона.

Генрих Маркс одобрял привязанность сына к барону и напутствовал его: «Тебе выпала такая удача, какая выпадает немногим молодым людям того же возраста. На первом важном отрезке жизни ты обрел друга, и очень достойного, старше и опытнее себя. Будет лучшим испытанием твоего характера, духа и сердца, более того, твоей нравственности, если ты сможешь сохранить эту дружбу и быть достойным своего старшего товарища» [51]. Благодарность Маркса за дружбу барона была такова, что в 1841 году он посвятил ему свою докторскую диссертацию в самых пылких выражениях:

«Простите меня, мой дорогой, подобный отцу друг, за то, что предваряю столь незначительный труд таким дорогим мне именем, но я слишком нетерпелив, чтобы ждать другой возможности доказать вам свою любовь. Пусть всем, кто сомневается в силе духа, посчастливится, подобно мне, восхищаться старшим товарищем, который сохранил свои юношеские порывы и с мудрым восторгом приветствует всякий прогресс. Отнюдь не отступая перед реакционными призраками и зачастую мрачным небом нашего времени, вы всегда были способны, вдохновляясь глубоким и пламенным идеализмом, разглядеть за скрывающими его завесами святыню, которая горит в самом сердце этого мира. Вы, друг моего отца, всегда были для меня живым доказательством того, что идеализм – не иллюзия, а самая настоящая реальность» [52].

II. Пора  студенчества

В октябре 1835 года, в возрасте 17 лет, Маркс уехал из дома учиться в университет. Вся его семья собралась в 4 часа утра, провожая его на пароход, который за 16 часов спустился по Мозелю до Кобленца; там на следующий день он пересел на другой пароход, спустившийся по Рейну до Бонна; на третий день Маркс записался в Боннский университет на юридический факультет. Энтузиазм к романтизму, который барон фон Вестфален пробудил в нем, вытеснив в какой-то степени воспринятый дома и в школе рационализм эпохи Просвещения, после года, проведенного в Бонне, лишь усилился. Сам город был едва ли больше Трира. Но университет, в котором обучалось 700 студентов, являлся интеллектуальным центром Рейнской области. В нем преобладало романтическое мировоззрение, а самыми популярными (которые посещал и Маркс) были лекции по философии и литературе тогда уже пожилого Августа Шлегеля. В целом политика обсуждалась мало: в начале 1830-х годов в университете, как и во всей Германии, наблюдалась волна свободы слова и антиправительственной активности, но она была решительно подавлена. Маркс начал обучение с большим энтузиазмом, записавшись на девять курсов, которые впоследствии по совету отца сократил до шести: три из них были посвящены литературе. В его первом отчете по окончании семестра говорится, что он с усердием и вниманием посещал все шесть курсов. Однако во втором семестре, после болезни от переутомления в начале 1836 года, он сократил количество курсов до четырех и уделял гораздо меньше времени формальным занятиям.

Его отец постоянно жаловался на неспособность сына держать семью в курсе своих дел: по прибытии в Бонн он оставил их на три недели без новостей, а затем за три месяца написал всего два коротких письма. Кроме того, он тратил гораздо больше денег, чем могла позволить себе семья, что стало его характерной чертой на всю жизнь. В течение первого семестра Маркс жил в одной комнате с очень уважаемым философом из Трира (который поступил в университет годом ранее), стал одним из 30 членов Трирского трактирного клуба и вскоре одним из пяти его председателей. Деятельность клуба в основном сводилась к распитию спиртных напитков, и Маркс настолько проникся этим духом, что был наказан университетским начальством за «нарушение ночного покоя дебоширством» [53] – правда, его заключение длилось всего сутки. Университетская «тюрьма» была вполне уютной, ведь друзья осужденного имели право приходить и помогать ему скоротать время за пивом и картами. В 1836 году в университете разгорелась борьба между студентами из Трира и молодыми прусскими аристократами из студенческой корпорации Borussia-Korps. Иногда они перерастали в открытые столкновения, и в августе 1836 года Маркс был ранен на дуэли, заполучив шрам над левым глазом. На него также написали донос университетскому начальству, в котором говорилось, что он «владел запрещенным в Кёльне оружием» [54], но расследование прекратилось.

В свободное от пьянства и дуэлей время Маркс писал стихи и посещал клуб студентов-единомышленников. Клуб, вероятно, имел политический подтекст: среди его членов был Карл Грюн, один из будущих основателей «истинного» социализма; он находился под наблюдением полиции и поддерживал контакты с другими университетскими поэтическими клубами, которые также находились под подозрением. К редким письмам домой Маркс обычно прикладывал образцы своих сочинений, которые отец находил совершенно непонятными. На просьбу взять на себя расходы по их изданию он предупредил сына, что «хотя я очень рад твоему поэтическому дарованию и возлагаю на него большие надежды, мне будет очень жаль, если ты станешь в глазах публики поэтом мелкого пошиба» [55]. Задолго до окончания учебного года Генрих Маркс решил, что одного года в Бонне вполне достаточно и что его сын должен перевестись в Берлинский университет.

Однако еще до того, как Маркс отправился в Берлин, возникла другая проблема. «Едва закончилось дикое буйство в Бонне, – писал ему Генрих Маркс во время летних каникул 1836 года, – едва были выплачены твои долги – а они действительно были самого разнообразного характера, – как, к нашему огорчению, возникли горести любви» [56]. Женни и Карл были друзьями с самого раннего детства. Женни, с ее темно-русыми волосами и зелеными глазами, в Трире считалась красавицей и даже была выбрана «королевой бала». Юный Маркс, который позже описывал себя как «по-настоящему неистового Роланда» [57], был настойчивым поклонником: отношения между ними начали развиваться еще до отъезда Маркса в Бонн, а летом 1836 года было объявлено об официальной помолвке. По меркам того времени, помолвка была крайне необычной: Марксу было всего 18, Женни была на четыре года старше, к тому же имелась определенная разница в социальном статусе. Поначалу в тайну были посвящены только родители Маркса и его сестра Софи, которая выступала в роли посредника между влюбленными. Отец Женни дал свое согласие в марте 1837 года. Родители Маркса были не в восторге (по крайней мере, поначалу) от этого брака; кроме того, паре пришлось выдержать «годы ненужных и изнурительных споров» [58] с семьей Женни. Позже Маркс решительно опроверг заявление своего зятя в одной из газет о том, что противодействие со стороны Вестфаленов объяснялось антисемитизмом [59], более вероятно, что конфликты возникли из-за реакционных взглядов некоторых членов этой семьи.

Укрепив свой вкус к романтизму и поэзии благодаря успешному, хотя и полутайному ухаживанию, Маркс в октябре 1836 года уехал из Трира в Берлин. Столица почти во всем отличалась от Бонна. Позднее Энгельс с горечью вспоминал Берлин того времени: «С едва сформировавшейся буржуазией, с крикливой мелкой буржуазией, такой беспринципной и склочной, с еще совершенно неорганизованными рабочими, с массой бюрократов и прихлебателей из дворян, со всем характером простого “места жительства”» [60]. Берлин являлся действительно очень захудалым городом, в котором не имелось ни давно сложившейся аристократии, ни прочной буржуазии, ни нарождающегося рабочего класса. Тем не менее, с населением более 300 000 человек, он был крупнейшим городом германоязычного мира после Вены и располагал университетом, в три раза превосходящим Боннский по размерам и совершенно иным по атмосфере. Десятью годами ранее студент Людвиг Фейербах писал своему отцу: «Здесь нет и речи о пьянстве, дуэлях и приятных совместных прогулках, ни в одном другом университете вы не найдете такой страсти к работе, такого интереса к вещам, отличным от мелких студенческих интриг, такой склонности к наукам, такого спокойствия и такой тишины. По сравнению с этим храмом труда другие университеты кажутся публичными домами» [61].

О первом годе пребывания Маркса в Берлине (где ему предстояло пробыть четыре с половиной года) мы имеем исключительно полную информацию благодаря его единственному сохранившемуся письму к отцу, написанному (при свечах, ранним утром) в ноябре 1837 года. Это необычайно задушевное письмо, в котором он подробно описывает духовный маршрут своего последнего года.

«Когда я покинул вас, – начинает он, – для меня только что начал существовать новый мир, мир любви, который поначалу был напоен желанием и отчаянием. Даже путешествие в Берлин, которое в противном случае полностью очаровало бы меня, вызвав во мне восхищение природой и воспламенив меня жаждой жизни, оставило меня холодным и, как ни удивительно, даже подавило; ибо скалы, которые я видел, были не грубее, не суровее движений моей души, широкие города не более полны жизни, чем моя кровь, столы трактиров не более переполнены и их еда не более неудобоварима, чем запасы фантазий, которые я нес с собой, и, наконец, ни одно произведение искусства не было так прекрасно, как Женни» [62].

Как только добрался до Берлина, он с неохотой совершил несколько необходимых визитов, а затем полностью уединился, чтобы погрузиться в науку и искусство. Написание лирических стихов было его первой заботой; по крайней мере, как он сам выразился, это было «приятнее и легче всего» [63]. Его стихи, написанные во время пребывания в Бонне, и другие, написанные осенью 1836 года в Берлине, не сохранились. Последние были собраны в три книги под названием «Книга любви» (Buch der Liebe) (части 1–2) и «Книга песен» (Buch der Lieder) – все три были посвящены Женни фон Вестфален, которая, по словам Софи Маркс, «плакала от восторга и боли» [64], получив их. Она бережно хранила их всю жизнь, хотя ее дочь Лаура рассказывала, что «отец относился к этим стихам без особого пиетета; всякий раз, когда мои родители говорили о них, они смеялись над этими юношескими глупостями» [65]. По мнению социал-демократического историка Меринга, все эти стихи, за одним исключением, были сплошь любовной лирикой и романтическими балладами. У него была возможность прочитать их до того, как значительная часть оказалась утеряна, и он оценил их как «нечто бесформенное во всех смыслах этого слова» [66]. Вирши эти полны гномов, сирен, небесных светил и отважных рыцарей, «романтические по тону, но без присущего романтизму волшебства» [67]. Они были, писал Маркс:

«…В согласии с моим мировоззрением и всем моим предыдущим развитием, чисто идеалистическими. Мои небеса и искусство стали далекими, как и моя любовь. Все реальное стало растворяться и терять свою конечность, я нападал на настоящее, чувство выражалось без меры и формы, ничто не было естественным, все строилось из лунного света; я верил в полную противоположность между тем, что есть, и тем, что должно быть, и риторические размышления занимали место поэтических мыслей, хотя, возможно, в них присутствовала и некоторая теплота чувств и стремление к изобилию. Таковы особенности всех стихотворений первых трех томов, которые Женни получила от меня» [68].

Большинство из немногих сохранившихся стихотворений написаны в первой половине 1837 года, вместе с фрагментами драматической фантазии и комического романа. Маркс попытался опубликовать некоторые из этих стихотворений и послал их Адельберту фон Шамиссо, редактору ежегодника Deutscher Musenalmanach[12], но номер уже вышел из печати. Хотя стихи были посвящены отцу, они не пришлись ему по вкусу, и Генрих Маркс даже призвал сына написать оду, которая «должна прославить Пруссию и дать возможность восхвалить гений монарха <…> патриотическую, эмоциональную и написанную в германской манере» [69]. Однако образцами для Маркса были Гейне, Гёте и Шиллер, а его стихи содержали все известные темы немецкого романтизма, за исключением политической реакции и национализма. Они были полны трагической любви и рассуждений о человеческой судьбе как игре таинственных сил. В них присутствовал привычный субъективизм и крайнее возвеличивание личности художника-творца, обособленного от остального общества и в то же время стремящегося к сообществу единомышленников. В результате его любви к Женни:

В других стихотворениях прослеживается тоска по чему-то бесконечному и любовь к смерти, как у Новалиса[13], в то время как другие полностью состоят из мира мистических фантазий. К эстетическому идеализму этих стихотворений добавилась серия типично романтических иронических нападок на филистеров-обывателей, в том числе на таких людей, как врачи и математики, которые выбирают сугубо утилитарные профессии, использующие рациональный подход к проблемам.

Оттачивая свой стиль, Маркс переписывал пространные отрывки из «Лаокоона» Лессинга, «Эрвина» Зольгера, «Истории искусств» Винкельмана. Привычка Маркса делать выписки из всех книг, которые он читал (и иногда добавлять свои комментарии), сохранилась на всю жизнь, и дошедшие до нас тексты – ценнейшее руководство по развитию его мысли [71]. Маркс также является автором нескольких глав комического романа «Скорпион и Феликс» (Skorpion und Felix), стилизованного под Стерна. Затею эту он бросил, начав сочинять первую сцену «Оуланема» (Oulanem), комического триллера, герой которого был чем-то вроде стареющего Фауста. «Оуланем» также не пошел дальше первого акта, в котором находим неистовые размышления о любви (во всех ее проявлениях), смерти, разрушении и вечности [72]. Наконец, есть интересная серия эпиграмм на Гегеля, которого Маркс обвинял в высокомерии и нарочитой туманности изложения. Вот первая эпиграмма:

Вторая эпиграмма сходна по теме и открывается следующей строкой:

Наиболее интересной была последняя эпиграмма[14]:

Смысл этой эпиграммы совершенно непонятен, если считать, что стих написан от лица Маркса [76]. Однако, как и в предыдущих эпиграммах, лирическим героем является Гегель, критикуемый Марксом, субъективным романтиком, за чрезмерную привязанность к повседневной реальности. Критическая установка в этих стихах очевидна, и она была вполне распространена среди писателей романтической наклонности.

В целом первое знакомство Маркса с Берлинским университетом сильно изменило его взгляды, изложенные в школьном сочинении. Он больше не вдохновлялся мыслью о служении человечеству и не стремился приспособиться к тому месту, где он мог бы наилучшим образом пожертвовать собой ради этого благородного идеала. Его стихи 1837 года, напротив, свидетельствуют о культе отрешенного от всех, замкнутого гения с его заботой о развитии собственной личности в отрыве от остального человечества [77].

Склонность Маркса к романтической поэзии, несомненно, усугублялась напряженностью его отношений с Женни и неопределенностью его будущего. Пока их помолвка оставалась тайной от ее родителей, она вообще отказывалась переписываться с женихом. «Я завоевал полное доверие твоей Женни, – писал Генрих Маркс сыну, – но эта хорошая, добрая девочка постоянно мучается, она боится обидеть тебя, переутомить и т. д. и т. п. Ее угнетает то, что родители ее ничего не знают или, как мне кажется, не хотят знать. Она не может понять, как она, считающая себя таким разумным существом, могла позволить себе так увлечься». Он посоветовал сыну приложить к ответу письмо для Женни, «полное нежных, преданных чувств <…> но с ясным взглядом на ваши отношения», и уж точно «не письмо, искаженное фантазиями поэта» [78].

В конце концов было решено, что Маркс должен отправить письмо барону, объявив о своем намерении, и предупредить свою семью о его прибытии за неделю, чтобы его отец мог сделать все возможное для обеспечения благоприятного приема. Сама Женни, даже когда помолвка была принята ее отцом, продолжала испытывать сильные опасения, ведь она уже вышла из того возраста, когда большинство девушек ее класса выходят замуж[15]. «У нее есть мысль, – сообщал Генрих Маркс, – что нет необходимости писать тебе <…> Но какое это имеет значение? Можешь быть уверен, как уверен я сам (а ты знаешь, что меня трудно переубедить), что даже сказочный принц не смог бы украсть у тебя ее любовь. Она привязана к тебе душой и телом…» [79].

Женни сама объяснила свое душевное состояние:

«То, что я не в состоянии ответить на вашу юношескую романтическую любовь, я знала с самого начала и глубоко чувствовала еще до того, как мне объяснили это так холодно, умно и рационально. Ах, Карл, моя беда как раз в том, что ваша прекрасная, трогательная страстная любовь, ваши неописуемо красивые описания ее, пленительные образы, придуманные вашим воображением, которые привели бы любую другую девушку в неописуемый восторг, вызывают у меня лишь тревогу и часто неуверенность. Если я отдамся этому блаженству, то моя судьба станет еще страшнее, когда ваша пламенная любовь вдруг угаснет, а вы станете холодным и равнодушным… Видите ли, Карл, вот почему я не так благодарна, не так очарована вашей любовью, как следовало бы; вот почему я часто думаю о вещах внешних, о жизни и действительности, вместо того чтобы, как вам хотелось бы, держаться за мир любви, терять себя в нем и находить там более глубокое духовное единение с вами, позволяющее мне забыть обо всем остальном» [80].

Время от времени даже Генрих Маркс начинал сожалеть о том, что дал разрешение на помолвку, и был полон здравых советов, которым его сын явно не собирался следовать:

«Твоя возвышенная и неумеренная любовь не может дать покоя той, кому ты полностью отдал себя, и ты, напротив, рискуешь полностью разрушить ее. Образцовое поведение, мужественное и твердое желание быстро возвыситься в мире, не отторгая тем самым благосклонность и расположение людей, – таков единственный способ создать удовлетворительное положение вещей и одновременно успокоить Женни и возвысить ее в собственных глазах и в глазах всего мира <…> Она идет на неоценимую жертву ради тебя и демонстрирует такое самоотречение, которое может оценить только холодный рассудок… Ты должен дать ей уверенность в том, что, несмотря на свою молодость, ты – человек, заслуживающий уважения мира и способный его заслужить» [81].

Под влиянием советов отца и общей атмосферы университета романтический период Маркса продлился недолго. Поэзия, даже в первый год учебы в Берлине, была не единственным его занятием. Он также много читал по юриспруденции и чувствовал себя вынужденным «бороться с философией» [82]. На Берлинском юридическом факультете прогрессивную гегельянскую точку зрения представлял Эдуард Ганс, лекции которого Маркс посещал в течение первого семестра. Ганс был крещеным евреем, либеральным гегельянцем, который в своих блестящих лекциях развивал гегелевскую идею рационального развития истории, особенно подчеркивая ее либертарианские аспекты и важность социальных вопросов. Ганс одобрял Французскую революцию 1830 года, выступал за британский тип монархии, был впечатлен идеями Сен-Симона и стремился найти решения для преодоления «борьбы пролетариев со средними классами» [83]. Противоположную школу мысли, известную как историческая школа права, представлял Фридрих Карл фон Савиньи, лекции которого Маркс также посещал. Представители этой школы утверждали, что обоснование законов можно найти в обычаях и традициях народа, а не в теоретических системах законодателей. Эта точка зрения тесно связывала право с историей, но неизбежно имела реакционные нотки, поскольку обращалась к прошлому, чтобы подкрепить свои принципы органического развития[16] [84]. В Пруссии того времени не было открытых политических дискуссий, и конфликт между принципами Французской революции и сменившей ее реакции решался в спорах на юридическом факультете.

Поэтому нет ничего удивительного в том, что Маркс, изучая право, начал заниматься философскими рассуждениями. В его сознании эти два понятия были тесно связаны, и он попытался разработать философию права. Перед этим он написал метафизическое введение, работа в итоге разрослась до 300 страниц, но потом он от нее отказался. Особой проблемой, которую он не смог преодолеть в метафизическом введении, был конфликт между тем, что есть, и тем, что должно быть, «отличительная черта идеализма, которая породила его господствующие и чрезвычайно разрушительные черты и привела к следующему безнадежно ошибочному разделению предмета: сначала появилось то, что я так любезно окрестил метафизикой права, то есть первые принципы, размышления, определения, отличные от всех фактических законов и всех фактических форм права, – как у Фихте, только более современные и менее содержательные» [85]. Именно этот разрыв между тем, что есть, и тем, что должно быть, Маркс впоследствии считал преодоленным гегелевской философией. Вторым возражением Маркса против созданной им метафизической системы был ее «математический догматизм». По мнению Маркса, системы Канта и Фихте, которые в это время служили источником вдохновения для его идей, допускали это возражение: они были абстрактными системами, которые, подобно геометрии, переходили от аксиом к выводам. Напротив, «при практическом выражении живого мира идей, в котором заключаются право, государство, природа и вся философия, сам предмет должен изучаться в его собственном развитии, и нельзя вводить произвольные деления» [86]. Затем Маркс изложил сложную схему своей философии права, которая составила вторую часть его трактата. Главная причина его неудовлетворенности этой классификацией, по-видимому, заключалась в том, что она была, по сути, пустой – столом, в ящики которого, как выразился впоследствии, он насыпал песок. Когда Маркс дошел до обсуждения материального частного права, то понял, что его предприятие было ошибочным:

«В конце материального частного права я убедился в ложности всей концепции (очертания которой граничат с кантовской, но при разработке полностью уходят в сторону), и мне снова стало ясно, что без философии не обойтись. Поэтому я снова был вынужден со спокойной совестью броситься в ее объятия и составил новую основную систему метафизики, в конце которой я был вынужден осознать порочность всех моих предыдущих усилий» [87].

На этом первый семестр Маркса подошел к концу, и он искал убежища от своих философских проблем в написании поэзии, о которой шла речь выше: «В конце семестра я снова обратился к танцам муз и музыке сатиров, и в последнем томе, который я вам послал, натянутый юмор “Скорпиона и Феликса” и неправильно понятая фантастическая драматургия “Оуланема” пронизаны идеализмом, который в конце концов полностью меняется, растворяясь в чисто формальном, не имеющем объектов для вдохновения и захватывающего развития идей» [88].

Но эта деятельность, показывая, какой может быть поэзия, в то же время была для Маркса невозможна: «Эти последние стихи были единственными, в которых внезапно, словно по мановению волшебной палочки – о, это мановение поначалу было сокрушительным – царство истинной поэзии сверкнуло передо мной, как далекий сказочный дворец, и все мои творения растворились в небытии» [89].

Неудивительно, что этот период интенсивной интеллектуальной деятельности в нескольких областях, часто сопровождавшийся работой по ночам, закончился периодом тяжелой болезни. Маркс, по-видимому, очень сильно страдал от склонности к туберкулезу, от которого умерло так много членов его семьи: в следующем году его военная служба была отложена «из-за слабости легких и периодической рвоты кровью». А в 1841 году он перестал быть военнообязанным навсегда, будучи признанным полным инвалидом «из-за чувствительности легких» [90]. Его врач посоветовал сменить обстановку, и Маркс отправился в деревню Штралау, расположенную недалеко от Берлина. Здесь его взгляды претерпели радикальные изменения: «Занавес упал, моя святая святых сдавалась внаем по частям, и следовало воздвигнуть новых богов. Я оставил идеализм, который подпитывался Кантом и Фихте, и стал искать идею в предельно реальном. Если раньше боги обитали над землей, то теперь они стали ее средоточием» [91].

Ранее концептуальный рационализм Гегеля был отвергнут Марксом, последователем Канта и Фихте, романтическим субъективистом, считавшим высшее существо отдельным от земной реальности. Теперь, однако, стало казаться, что Идея имманентно присутствовала в реальном. Ранее Маркс «вчитывался в философию Гегеля», но ему не нравилась «ее гротескная и шаткая мелодия» [92]. Теперь ему предстояло разрешить свой духовный кризис путем обращения к гегельянству, – обращения столь же глубокого, сколь и внезапного. Это был, вероятно, самый важный интеллектуальный шаг в жизни Маркса. Ведь сколько бы он ни критиковал Гегеля, ни обвинял его в идеализме, ни пытался поставить свою диалектику «на ноги», Маркс первым признал, что его метод напрямую вытекает из идей его Учителя 1830-х годов.

Гегельянство было господствующей философией в Берлине, когда Гегель возглавлял кафедру философии с 1818 года до своей смерти в 1831 году. Развивая провозглашенную Кантом идею о ведущей роли человеческого разума, Гегель объединил во всеобъемлющую систему темы немецкой идеалистической философии, в частности философии Фихте и Шеллинга: имманентность, развитие и противоречие. «Великая заслуга философии Гегеля, – писал Энгельс, – состоит в том, что впервые вся совокупность природных, исторических и духовных аспектов мира была понята и представлена как процесс постоянного преобразования и развития и была сделана попытка показать органический характер этого процесса» [93]. Гегель исходил из убеждения, что, как он говорил о Французской революции, «существование человека имеет свой центр в его голове, то есть в Разуме, по вдохновению которого он строит мир окружающей действительности». В своем величайшем произведении, «Феноменологии духа» (Phänomenologie des Geistes), Гегель проследил развитие разума или духа, вновь привнес в философию принцип исторического движения и утверждал, что человеческий разум может достичь абсолютного знания. Он проанализировал развитие человеческого сознания от непосредственного восприятия «здесь и сейчас» до стадии самосознания – понимания, позволяющего человеку анализировать мир и соответствующим образом упорядочивать свои действия. За ней следовала стадия собственно разума – понимания реального, после чего дух – посредством религии и искусства – достигал абсолютного знания, уровня, на котором человек распознавал в мире этапы своего разума. Эти стадии Гегель называл «отчуждениями», поскольку они были творениями человеческого разума, но мыслились как независимые и превосходящие его. Это абсолютное знание одновременно является своего рода перепросмотром человеческого духа, поскольку каждая последующая стадия сохраняет элементы предыдущих и в то же время выходит за их пределы. Это движение, которое преодолевает и в то же время сохраняет, Гегель назвал Aufhebung[17] – словом, которое в немецком языке имеет двойное значение. Гегель также говорил о «силе отрицательного», считая, что между любым настоящим положением дел и тем, чем оно становится, всегда существует напряжение. Ведь всякое настоящее положение вещей находится в процессе отрицания, превращения в нечто иное. Этот процесс Гегель и понимал под диалектикой [94].

Испытав несомненную притягательность этой философии, Маркс начал прояснять свои идеи в письменном виде: эта практика применялась им ранее и будет применяться много раз впоследствии. Он написал 24-страничный диалог под названием «Клеанф, или Исходная точка и необходимый прогресс философии». Для этого он ознакомился с естественными науками, историей и изучил труды Шеллинга. Диалог закончился обращением Маркса к гегельянству: «Мое последнее предложение было началом системы Гегеля и этой работы, которая вызывала бесконечную головную боль <…> Это мое дражайшее дитя, воспитанное лунным светом, как обманчивая сирена, отдает меня в объятия врага» [95]. Таким образом, Маркс прошел ту же эволюцию, что и сама классическая немецкая философия[18]: от Канта и Фихте через Шеллинга к Гегелю.

Этот процесс отказа от романтического идеализма и передачи себя в руки «врага» был для Маркса радикальным и чрезвычайно болезненным. Он описал его непосредственные результаты: «От досады я несколько дней решительно не мог думать и бегал как полоумный по саду возле грязных вод Шпре <…> Я даже отправился на охоту с хозяином дома и помчался в Берлин, желая обнять каждого встречного бездельника <…> Мои бесплодные и неудачные интеллектуальные усилия и всепоглощающая злость на то, что мне пришлось сделать идола из взглядов, которые я ненавидел, довели меня до болезни» [96].

Его обращение к Гегелю завершилось, во-первых, тщательным чтением Гегеля: во время болезни он «познакомился с Гегелем, вместе с большинством его учеников, от начала до конца»; и, во-вторых, вступлением в своего рода гегелевскую исследовательскую группу: «Во время нескольких встреч с друзьями в Штралау я получил вход в клуб выпускников, среди членов которого было несколько университетских преподавателей и самый близкий из моих берлинских друзей, д-р Рутенберг. В ходе дискуссий здесь проявилось множество противоречивых взглядов, и я все теснее привязывался к современной философии, от которой считал возможным бежать» [97]. Члены этого клуба, регулярно собиравшиеся в кафе на Францезишештрассе, а затем и дома у одного из них, любили крепко выпить и пошуметь, при этом сам клуб был средоточием младогегельянского движения.

Нападки младогегельянцев на ортодоксальность своего времени начались в сфере религии – гораздо более безопасной области, чем политика. Здесь наследие Гегеля было неоднозначным. Религия, наряду с философией, была для него высшей формой духовной жизни человека. Религия (а под ней Гегель, всю жизнь остававшийся лютеранином, подразумевал протестантское христианство, которое он считал высшей и окончательной формой религии) – это возвращение Абсолютного Духа к самому себе. Содержание религии было таким же, как и у философии, хотя метод ее постижения был иным. Если в философии используются понятия, то в религии – воображение. Неудовлетворительные фантазии давали лишь фрагментарное и неточное знание того, что философия постигала рационально. Но религия может быть связана с философией посредством философии религии, и Гегель считал, что конкретное догматическое содержание религиозного воображения является необходимым этапом в развитии Абсолютного Духа. Философия религии интерпретировала на более высоком уровне как наивную веру, так и критический разум. Таким образом, Гегель отметал мнение рационалистов XVIII века, согласно которому религия неадекватно выполняет то, что под силу только науке: по его мнению, религия (или ее философская интерпретация) удовлетворяет постоянную психологическую потребность человека иметь образ себя и мира, на который он мог бы ориентироваться [98].

Хотя в годы, последовавшие за смертью Гегеля, его школа была единой и верховной в немецких университетах, уже к концу 1830-х годов она начала раскалываться на два крыла по вопросу о религии. Если консервативное крыло школы придерживалось лозунга «реальное есть рациональное» и не видело ничего иррационального в традиционном представлении религии, то радикальное крыло выступало против самоуспокоенности консерваторов с недовольством, означавшим желание разрушить догмы, закрепленные в религиозных представлениях, которые, как теперь говорилось, устарели. Все эти представления должны были оцениваться прогрессивным разумом, а не тем, который, как утверждал Гегель, лишь «закрашивает серое серым» и тем самым просто признает то, что уже существует[19]. Ведь Учитель говорил, что эпоха, постигнутая в мысли, уже опережает свое время, и радикалы сделали вывод, что постижение религии уже изменило даже ее содержание, а форма стала чистым мифом. Эти споры начались после выхода в 1835 году книги Давида Штрауса «Жизнь Иисуса» (Das Leben Jesu). Не сумев извлечь из евангельских преданий образ исторического Иисуса, Штраус представил эти повествования как простое выражение мессианской идеи, существовавшей в первобытных христианских общинах, как мифы, которые никогда не должны были восприниматься как реальные исторические события. Вполне естественно, что младогегельянская полемика поначалу носила теологический характер: большинство представителей гегельянской школы интересовались прежде всего религией, а позиция прусского правительства делала политику крайне опасной темой для дискуссий. Тем не менее, учитывая установление церкви в Германии и тесную связь между религией и политикой, было неизбежно, что движение религиозной критики быстро превратится в секуляризованное движение политической оппозиции. Именно в качестве члена этого быстро меняющегося движения, центром которого был Берлинский клуб докторов, Карл Маркс впервые начал разрабатывать свои взгляды на философию и общество. По словам одного из членов Клуба докторов, «в этом кругу честолюбивых молодых людей, большинство из которых уже закончили учебу, господствовали идеализм, жажда знаний и либеральный дух, которые еще полностью вдохновляли молодежь того времени. На этих собраниях читались вслух и оценивались сочиненные нами стихи и эссе, но наибольшее внимание мы уделяли гегелевской философии…» [99]. Адольф Рутенберг, один из наиболее близких друзей Маркса в клубе, недавно был уволен с должности учителя географии и теперь зарабатывал на жизнь журналистикой; Карл Кёппен, учитель истории, впоследствии стал признанным экспертом по происхождению буддизма. В 1840 году Кёппен издал книгу «Фридрих Великий и его противники», посвятив ее Марксу. В ней он восхвалял Фридриха и принципы Просвещения [100]. Ведущей фигурой в клубе был Бруно Бауэр, читавший лекции по теологии в университете с 1834 года и ставший близким другом Маркса на ближайшие четыре года [101]. Один из современников описывал его следующим образом: «Его заостренный нос смело выступает вперед, лоб высокий и куполообразный, рот изящно очерчен; фигура почти наполеоновская. Это человек очень решительный, под холодной наружностью которого пылает огонь. Он не потерпит никакого противодействия и скорее станет мучеником за свои убеждения» [102]. Особой сферой деятельности Бауэра являлась критика Нового Завета, в которую он внес большой вклад.

Сам Маркс, судя по всему, был яркой и заметной фигурой в клубе. Эдгар Бауэр (брат Бруно) дал следующее описание Маркса в сатирическом стихотворении:

Кёппен называл своего друга «настоящим арсеналом мыслей, настоящей фабрикой идей» и отмечал, что «Христианское государство» Бруно Бауэра – первая непосредственно политическая статья младогегельянцев – во многом строилось на идеях Маркса [104]. Тем временем его образ жизни, который соответствовал богемным привычкам Клуба докторов, привел к тому, что Маркс все больше и больше отдалялся от своей семьи. В то время как его мать лишь советовала ему быть умеренным в потреблении вина, кофе и перца, длинная «исповедь» в ноябре 1837 года вызвала весьма резкую отповедь со стороны его отца:

«Увы, твое поведение сводится к беспорядочному блужданию при мрачном свете ламп по всем областям знаний, по затхлым традициям; вырождение в робе ученого и с нечесаными волосами сменилось вырождением с пивным бокалом. А еще уклончивая необщительность, отказ от всех условностей и даже от уважения к отцу. Твое общение с миром ограничивается убогой каморкой, где, возможно, лежат брошенные в беспорядке любовные письма Женни и пропитанные слезами советы отца <…> И неужели ты думаешь, что здесь, в этой мастерской бессмысленного и бесцельного обучения, могут вызреть плоды, которые принесут счастье тебе и твоему любимому человеку?.. Как если бы мы были все из золота, мой господин-сын тратит почти 700 талеров за год, вопреки всем соглашениям и обычаям, в то время как самые богатые тратят не более 500» [105].

На самом деле в итоговом отчете об университетской карьере Маркса говорилось, что он «несколько раз судился за долги», а за пять лет пребывания в университете сменил адрес не менее десяти раз.

Его связь с семьей еще больше ослабла после смерти отца в мае 1838 года. Несмотря на разногласия, Маркс всегда сохранял сильную привязанность к отцу. «Он никогда не уставал говорить о нем, – писала Элеонора, – и всегда носил с собой его старый дагеротип. Но он никогда не показывал фотографию незнакомым людям, потому что, по его словам, она была так не похожа на оригинал» [106]. После смерти Маркса Энгельс положил эту фотографию ему в гроб. Смерть Генриха Маркса, естественно, значительно сократила доходы семьи Маркс. Это также привело к увеличению трудностей в отношениях с семьей фон Вестфален, некоторые из них, похоже, стали выказывать пренебрежение Генриетте Маркс [107]. В то же время интересы Маркса начали определенно смещаться от юриспруденции к философии. Хотя в своем письме от ноября 1837 года он писал отцу о возможности стать помощником судьи, теперь он все больше и больше стал избегать формальных занятий в университете. Эдуард Ганс умер в 1839 году, и за три последних года пребывания в Берлине Маркс посетил только два курса: один по пророку Исаие, который читал Бруно Бауэр, и другой по пьесам Еврипида. Маркс полностью отказался от написания стихов, и, когда в 1839 году он захотел представить Женни больше стихов, он очень благоразумно скопировал некоторые из двух недавно появившихся антологий.

С уменьшением поддержки со стороны семьи выбор карьеры становился все более насущным, и ученый мир, казалось, предлагал самые реальные перспективы. «Было бы глупо, – писал ему Бруно Бауэр, – если бы вы посвятили себя практической карьере. Теория сейчас является самой сильной практикой, и мы совершенно не в состоянии предсказать, в какой степени она станет практикой» [108]. В начале 1839 года Маркс решил начать работу над докторской диссертацией с целью получить университетскую должность преподавателя философии – предпочтительно в Бонне, куда Бауэр, все больше подвергавшийся нападкам за свои радикальные взгляды, был переведен Министерством образования. На протяжении 1839 и начала 1840 года Маркс был занят чтением и делал выписки для использования в своей диссертации. Этим заметкам он дал общее название «Эпикурейская философия». В то же время он читал Гегеля, Аристотеля, Лейбница, Юма и Канта, и его предварительные заметки были очень обширны, они касались таких тем, как отношения между эпикурейством и стоицизмом, понятие мудреца в греческой философии, взгляды Сократа и Платона на религию и перспективы послегегелевской философии.

На выбор темы Маркса повлиял общий интерес младогегельянцев (в частности, Бауэра и Кёппена) к греческой философии после Аристотеля. Этот интерес был вызван двумя причинами: во-первых, после «тотальной философии» Гегеля младогегельянцы чувствовали себя в том же положении, что и греки после Аристотеля; во-вторых, они считали, что философия после Аристотеля содержит основные элементы современной мысли: она заложила философские основы Римской империи, оказала глубокое влияние на раннехристианскую мораль, а также содержала рационалистические черты Просвещения XVIII века. Маркс в философии стоиков, скептиков и эпикурейцев видел «прототипы римского разума, форму, в которой Греция переселилась в Рим» [109]. Они были «такими мощными и непреходящими существами, столь исполненными характера, что даже современный мир должен предоставить им полное духовное гражданство» [110]. «Разве не замечательно, – продолжал Маркс во введении к своей диссертации, – что после философий Платона и Аристотеля, которые простираются до всеобщего характера, появляются новые системы, которые не ссылаются на эти выдающиеся интеллектуальные фигуры, а смотрят назад и обращаются к простейшим школам – в отношении физики к натурфилософам, а в отношении этики к сократической школе?» [111] Одним словом, выбор темы Маркса был призван пролить свет на современную послегегелевскую ситуацию в философии путем рассмотрения параллельного периода в истории греческой философии.

Предварительные заметки Маркса к диссертации были довольно туманны, отчасти потому, что это были только личные заметки, а отчасти потому, что они часто были написаны ярким метафорическим языком, характерным для младогегельянцев, которые ощущали себя живущими в общей атмосфере кризиса и надвигающейся катастрофы. Бруно Бауэр, например, с которым Маркс поддерживал постоянную переписку во время работы над диссертацией, писал в 1840 году: «Наша эпоха становится все более и более ужасной и прекрасной» [112]. Или еще: «Катастрофа будет ужасной и должна стать великой. Я даже сказал бы, что она будет более великой и ужасной, чем та, которая возвестила о появлении христианства на мировой арене» [113]. Наиболее интересным отрывком в записках Маркса был тот, где он рассматривал философский климат, сложившийся после всемирной философии Гегеля. Философия, утверждал он, подошла к поворотному пункту: «Как Прометей, похитивший огонь с неба и начавший возводить дома и обустраивать землю, так и философия, которая настолько развилась, что посягает на мир, обращает себя против мира, который она находит. Так и сейчас гегелевская философия» [114]. Маркс считал, что гегелевская философия в силу своей широты и всеобщности стала нереальной и противоречащей миру, который продолжал быть разделенным. Таким образом, сама философия раскололась: «Деятельность этой философии тоже оказывается разорванной и противоречивой; ее объективная всеобщность переходит в субъективные формы индивидуальных умов, в которых она живет. Обычные арфы будут звучать в руках всякого; арфы Эола – только когда на них обрушивается буря. Но мы не должны позволять вводить себя в заблуждение бурей, которая следует за великой, мировой философией» [115]. «Тот, – продолжал Маркс, – кто не понимает сути этого неизбежного развития, должен отрицать возможность дальнейшего философствования после такой тотальной системы: для такого человека появление Зенона или Эпикура после такого мыслителя, как Аристотель, было бы непостижимо».

Требовалось фундаментальное изменение направления: «В такие времена полуоформившиеся души имеют противоположный взгляд на вещи, чем настоящие вожди. Они считают, что могут возместить свои потери, сократив и разделив свои силы, и заключить мирный договор с реальными потребностями, тогда как Фемистокл, когда Афинам угрожало разрушение, убедил афинян оставить свой город и основать новые Афины на другой стихии, на море» [116].

Далее Маркс говорит, что в такой период перед нами открываются две альтернативы – либо слабо подражать тому, что было раньше, либо предпринять действительно кардинальный переворот:

«Не следует также забывать, что период, следующий за такими катастрофами, – железный период, счастливый, если он отмечен титанической борьбой, плачевный, если он подобен векам, которые хромают за великим периодом искусства и заняты подражанием в воске, гипсе и меди тому, что возникло из каррарского мрамора, как Афина Паллада из головы Зевса, отца богов. Но титаническими являются те эпохи, которые следуют за тотальной философией и ее субъективными формами развития, ибо разделение, образующее ее единство, гигантское. Так, за философией стоиков, эпикурейцев и скептиков следует Рим. Они несчастные и сделаны из железа, ибо их боги мертвы, а новая богиня имеет пока лишь неясную форму судьбы, чистого света или чистой тьмы» [117].

В предисловии к самой диссертации Маркс кратко изложил предыдущие, ошибочные интерпретации философии Эпикура и упомянул о недостаточности гегелевской трактовки этого периода. Затем он добавил паремию[20] в честь превосходства философии над всеми другими дисциплинами, и в частности над теологией. Чтобы доказать свою точку зрения, Маркс процитировал Юма: «Это, разумеется, своего рода оскорбление для философии, чей суверенный авторитет должен признаваться всюду, – обязывать ее по каждому случаю приносить извинения за свои выводы и оправдываться перед всяким искусством и всякой наукой, которые могут на нее обидеться. Представляется король, обвиненный в государственной измене своими подданными» [118]. Так Маркс выступил со своей младогегельянской критикой примирения философии и религии у Учителя. Он продолжал: «Пока хоть капля крови пульсирует в ее всепобеждающем и абсолютно свободном сердце, философия будет постоянно повторять своим противникам клич Эпикура: “Нечестие состоит не в том, чтобы уничтожать богов толпы, а в том, чтобы приписывать богам идеи умирающей толпы”. Философия не скрывает этого. Провозглашение Прометея “Одним словом – я ненавижу всех богов” есть ее собственная профессия, ее собственный лозунг против всех богов неба и земли, которые не признают самосознание человека высшим божеством. Рядом с ним не должно быть ничего другого» [119].

Это «самосознание» было центральным понятием философии, которую разрабатывали младогегельянцы, и в частности Бруно Бауэр. По их мнению, самосознание человека постоянно развивается и осознает, что силы, которые он считал отдельными от себя, – например, религия – на самом деле являются его творением. Таким образом, задача самосознания и его главного оружия, философской критики, заключалась в том, чтобы разоблачить все силы и идеи, противостоящие свободному развитию этого человеческого самосознания [120].

Этот энтузиазм в отношении философии самосознания нашел отражение в основной части диссертации, где Маркс критиковал механистический детерминизм Демокрита, противопоставляя его эпикурейской этике свободы [121]. Уроженец Абдеры во Фракии, писавший в конце V века до н. э., Демокрит подвел в своей теории атомов и пустоты итог предыдущим двумстам годам греческих физических спекуляций. Эпикур преподавал более века спустя в Афинах, отмеченных общим социальным хаосом эпохи после Александра Великого, и был озабочен разработкой принципов поведения индивидов [122]. Маркс начал свой рассказ о взаимоотношениях двух философов с парадокса: Эпикур считал все видимости объективно реальными, но в то же время, поскольку он хотел сохранить свободу воли, отрицал, что мир управляется неизменными законами, и, таким образом, фактически, казалось, отвергал объективную реальность природы. Демокрит в свою очередь очень скептически относился к реальности видимости, но при этом считал, что мир управляется необходимостью. Из этого Маркс сделал справедливый вывод, что физика Эпикура на самом деле была лишь частью его моральной философии. Эпикур не просто скопировал физику Демокрита, как принято считать, но ввел идею спонтанности в движение атомов, и к миру неживой природы Демокрита, управляемому механическими законами, он добавил мир живой природы, в котором действует человеческая воля. Маркс предпочитал взгляды Эпикура по двум причинам: во-первых, его акцент на абсолютной автономии человеческого духа освобождал людей от всех суеверий о трансцендентных объектах; во-вторых, акцент на «свободном индивидуальном самосознании» указывал путь к выходу за пределы системы «тотальной философии».

Маркс восхищался прежде всего этим освободительным аспектом Эпикура. Несколько лет спустя в «Немецкой идеологии» (Die deutsche Ideologie) он назвал Эпикура «подлинным радикально просветленным умом Античности» [123] и часто ссылался на него в подобных терминах в своих более поздних работах. Этот энтузиазм по отношению к Эпикуру проявился и в приложении к диссертации, в котором он нападал на Плутарха и особенно на его трактат под названием «О том, что, следуя Эпикуру, невозможно жить счастливо» [124]. Рассматривая каждый аргумент Плутарха в отдельности, Маркс показал, что из него следует противоположный вывод. Несмотря на то что сейчас эта книга кажется довольно сухой и часто интерпретирует идеи древних в неуместно тонкой гегелевской перспективе, тезисы Маркса были глубоко оригинальной работой. Один из тех, кто наиболее компетентен судить об этом, написал, что «почти удивительно видеть, как далеко он зашел, учитывая имевшиеся тогда материалы» [125].

В эти годы Маркс был занят не только написанием диссертации. Другие проекты, которыми он занимался, также отражали младогегельянский климат и дискуссии Клуба докторов. Он планировал редактировать литературное обозрение и был очень воодушевлен, «поскольку через посредство Бауэра, который играет среди них ведущую роль, и моего коллеги д-ра Рутенберга все знатоки эстетики гегельянской школы обещали внести свой вклад» [126]. Но единственным результатом литературных усилий Маркса стало появление двух коротких стихотворений в берлинском журнале Athenaeum в 1841 году: эти стихи стали его первой опубликованной работой. В начале 1840 года Маркс сотрудничал с Бруно Бауэром в редактировании «Философии религии» (Philosophie der Religion) Гегеля и подумывал о том, чтобы самому написать подобную книгу. Он также планировал прочитать в Бонне курс лекций, в которых нападал на Георга Гермеса, католического богослова, пытавшегося примирить религию с кантовской философией; как и все свои планы в то время, он подробно обсуждал этот проект с Бруно Бауэром. К лету 1840 года Маркс закончил книгу и отправил рукопись Бауэру, приложив к ней письмо к издателю, но книга так и не была опубликована, и Бауэр написал Марксу о сопроводительном письме: «Возможно, вы могли бы написать в таких выражениях своей прачке, но не издателю, у которого вы просите об одолжении» [127]. В то же время у Маркса возникла идея написать шутливый очерк под названием «Фишер побитый» с критикой «Идеи божества» (Die Idea der Gottheit), философской попытки Куно Фишера обосновать теизм. Маркса также сильно волновали логические проблемы, и он хотел посвятить диалектике отдельную работу: он сделал обширные заметки об Аристотеле и обсуждал этот вопрос в письмах к Бауэру; он предложил написать критику его современника, философа Адольфа Тренделенбурга, и показать, что Аристотель был диалектиком, тогда как Тренделенбург – лишь формалист.

Тем временем Бауэр давал множество хороших советов о том, как закончить свой «дурацкий экзамен» и присоединиться к нему в Бонне. В 1840 году он уже писал Марксу: «Вы можете рассказать Габлеру [профессору философии в Берлине] о своих интересах, и он будет тем более воодушевлен и обрадован экзаменом, когда узнает, что еще один гегельянец теперь получит кафедру» [128]. Год же спустя он писал: «В любом случае проследите, чтобы Ладенберг [ректор Берлинского университета] проложил вам дорогу. Пусть он пишет сюда от вашего имени и предвидит всевозможные интриги, которые могут возникнуть. Посмотрите также, не сможете ли вы склонить на свою сторону Эйхгорна [министра культуры]» [129].

Воодушевленный таким образом, Маркс в апреле 1841 года представил свою диссертацию, но не в Берлинский университет, а в Йену, один из небольших университетов, которые «уже облегчали получение звания доктора» [130]. На самом деле Йена была рекордсменом по числу докторов философии. Всеми делами руководил профессор литературы Вольф, приятель Генриха Гейне и знакомый Маркса, который, вероятно, проинформировал его о ситуации на факультете в Йене. 15 апреля 1841 года Маркс был заочно удостоен ученой степени.

III. Журналистика

Как только диссертация была принята, у Маркса начался очень беспокойный год, кульминацией которого в середине 1842 года стал выбор журналистики в качестве профессионального поприща. Поиски надежных средств к существованию привели к тому, что он мотался между Триром, Бонном и Кёльном, никогда надолго не задерживаясь на одном месте. Начинаний было множество, но, верный своему прежнему образу жизни, он не завершил ни одного из них.

Проведя полтора месяца в доме родителей в Трире, Маркс переехал в Бонн, чтобы продолжить научную карьеру в компании Бруно Бауэра. Для получения должности преподавателя университетский устав требовал написания расширенного исследования, и Маркс начал пересматривать свою диссертацию для публикации, а также дополнять ее «более пространной работой, в которой я подробно представлю философию эпикурейцев, стоиков и скептиков в связи со всей древнегреческой мыслью» [131]. Он также приложил два расширенных корпуса примечаний к своей диссертации.

Первое из существенных примечаний, которые Маркс добавил к своей диссертации в конце 1841 года, было направлено прежде всего против Шеллинга, которого Фридрих Вильгельм IV только что вызвал в Берлин, чтобы «выкорчевать драконье семя гегельянства» [132]. В своих лекциях под названием «Философия откровения» (Philosophie der Offenbarung) Шеллинг проводил различие между негативной, чисто рациональной философией и позитивной, реальным содержанием которой было развитие божественного в истории и как оно было зафиксировано в различных мифологиях и религиях человечества. Лекции Шеллинга сопровождались широкой оглаской и поначалу привлекли широкое внимание: Энгельс, Кьеркегор[21] и Бакунин присутствовали на его первой лекции. Реакция гегельянцев была бурной, и не в последнюю очередь реакция Маркса: его прием заключался в том, чтобы противопоставить то, что Шеллинг тогда говорил, его ранним работам и указать на несоответствие между его догматическими берлинскими лекциями и его прежней верой в свободу умозрения. Далее Маркс утверждает, что Гегель перевернул традиционные доказательства существования Бога и тем самым опроверг их. Для Маркса либо доказательства существования Бога были тавтологией, либо они были «не чем иным, как доказательствами существования сущностного человеческого самосознания и его развития» [133]. Маркс закончил свою заметку – со странной смесью послегегелевской философии и простого рационализма Просвещения – еще двумя цитатами из раннего Шеллинга: «Если предположить идею объективного Бога, то никак невозможно говорить о законах, которые разум создает самостоятельно, ибо автономия может быть приписана только абсолютно свободному существу»; «Скрывать принципы, которые доступны всем, – это преступление против человечности» [134].

Во втором примечании, приложенном к диссертации, поднимаются темы, уже затронутые в отрывке из предварительных заметок о будущем философии после гегелевской тотальной системы, и впервые (хотя и в весьма идеалистической манере) разрабатываются представления об упразднении философии и практики, которые должны были стать центральными для его последующей мысли [135].

Одновременно с расширением своей диссертации посредством этих теоретических дискуссий Маркс занимался более непосредственными и полемическими проектами – в основном в сотрудничестве с Бруно Бауэром, чьи растущие сложности с властями, казалось, ставили под угрозу перспективную университетскую карьеру обоих. Бауэр был занят написанием «Критики синоптических евангелий» – работы, отрицавшей историчность Христа и представлявшей евангелия как мифические выдумки. С марта 1841 года они планировали основать обозрение под названием «Атеистический архив», которое должно было взять за основу евангельскую критику Бауэра [136]. Разумеется, атеизм Маркса был крайне воинственным. Руге писал другу: «Бруно Бауэр, Карл Маркс, Кристиансен и Фейербах формируют новую Montagne и поднимают на знамена атеизм. Бог, религия, бессмертие низвергнуты со своих престолов, а Богом провозглашен человек» [137]. А Георг Юнг, преуспевающий молодой кёльнский адвокат и сторонник радикального движения, писал Руге: «Если Маркс, Бруно Бауэр и Фейербах соберутся вместе, чтобы основать богословско-философское издание, Богу лучше окружить себя всеми своими ангелами и предаться жалости к себе, ибо эти трое непременно изгонят его из рая <…> Для Маркса, во всяком случае, христианская религия – одна из самых аморальных, какие только существуют» [138].

Однако эти планы ни к чему не привели. Зато в ноябре Бауэр анонимно опубликовал работу под названием «Трубы Страшного суда против Гегеля-атеиста и Антихриста», претендующую на звание архиконсервативной пиетистской атаки на Гегеля. Под прикрытием нападок на Гегеля этот трактат был призван показать, что на самом деле он был революционером-атеистом. Маркс вполне мог сотрудничать с Бауэром при написании «Труб…», и некоторые действительно считали, что это их совместная работа. Во всяком случае, они определенно намеревались совместно выпустить продолжение, которое должно было называться «Ненависть Гегеля к религиозному и христианскому искусству и разрушение им всех законов государства». Поэтому Маркс начал читать ряд книг об искусстве и религии. Бауэр закончил свою часть в декабре 1841 года, но ему пришлось издать ее без участия своего соавтора: в декабре 1841-го Маркс был вынужден вернуться в Трир, потому что тяжело заболел барон фон Вестфален. До самой смерти своего тестя 3 марта 1842 года Маркс оставался в доме Вестфаленов и помогал, по выражению Бауэра, «скрасить дни» умирающего. Март был неудачным месяцем для Маркса: он не только потерял своего ближайшего друга и сторонника в доме Вестфаленов, но и его надежды на университетскую карьеру были разрушены, так как Бауэр был лишен должности преподавателя из-за своих неортодоксальных взглядов. Еще находясь в Трире, Маркс написал статью, которую отправил Арнольду Руге, редактировавшему Deutsche Jahrbücher[22].

Руге, которому предстояло стать близким коллегой Маркса на следующие два года, также был изгнан из университетского преподавания; получив отказ в кафедре из-за своих неортодоксальных взглядов, он ушел из университета и полностью посвятил себя журналистике. Для этого он подходил как нельзя лучше: был независим финансово и, хотя не обладал оригинальным умом, писал быстро и хорошо и имел очень широкий круг общения [139]. В 1838 году он основал Hallische Jahrbücher[23], который вскоре стал ведущим периодическим изданием младогегельянцев. Хотя в первые годы материалы Hallische Jahrbücher в целом были обращены к просвещенному Прусскому государству, к 1840 году откровенно политические статьи начали следовать за религиозными – логика, подразумеваемая в понятии «христианское государство». В результате в июне 1841 года Jahrbücher был запрещен в Пруссии и переместился в Дрезден, где выходил под названием Deutsche Jahrbücher[24] [140]. В 1840 году для журнала начали писать берлинские младогегельянцы, а к середине 1841-го Бауэр стал его постоянным автором.

Маркса с Руге познакомил его берлинский друг Кёппен, сам регулярно писавший для журнала. Статья, которую Маркс отправил Руге в феврале 1842 года (вместе с сопроводительным письмом, в котором предлагал рецензировать книги и отдать все свои силы на службу Deutsche Jahrbücher), была посвящена новой цензурной инструкции, изданной Фридрихом Вильгельмом IV в декабре 1841 года. Фридрих Вильгельм IV вступил на прусский престол за год до этого, и младогегельянцы ожидали, что за этим последует либерализация. Новый король, безусловно, разделял с буржуазией ненависть к строгой бюрократии: его идеалом было патерналистское правительство. Он согласился с притязаниями буржуазии на выражение своего мнения в парламенте и прессе и даже подчеркнул в цензурной инструкции «ценность и необходимость откровенной и лояльной публичности». Однако, поскольку буржуазия не хотела агитировать за романтически-патерналистское общество, столкновение было неизбежным. В своей статье, озаглавленной «Замечания по поводу последней прусской цензурной инструкции», Маркс разоблачил непоследовательность новых цензурных правил, которые должны были смягчить действующие. Поскольку они запрещали нападки на христианскую религию и наказывали за преступления против «дисциплины, норм морали и внешней лояльности», он считал, что «цензура должна отвергнуть великих мыслителей-моралистов прошлого – Канта, Фихте, Спинозу, например, – как нерелигиозных и нарушающих дисциплину, нормы морали и общественную благопристойность. И эти моралисты исходят из принципиального противоречия между моралью и религией, ибо мораль основана на автономии человеческого разума, тогда как религия – на его гетерономии» [141]. Кроме того, новые правила были несовместимы с хорошим законом в той мере, в какой они были направлены на «тенденции» и «намерения» в той же мере, что и на поступки. По мнению Маркса, это должно было создать общество, в котором один государственный орган считал бы себя единственным обладателем разума и морали, в то время как «этическое государство отражает взгляды своих членов, даже если они могут выступать против одного из его органов или самого правительства» [142].

Статья Маркса была шедевром полемической экзегезы, продемонстрировавшим большой талант памфлетиста, проявляемый им на протяжении всей его жизни. Все статьи младогегельянского периода – и в меньшей степени многие из его более поздних работ – написаны в чрезвычайно ярком стиле: его радикальный и бескомпромиссный подход, его любовь к поляризации, его метод борьбы с мнениями оппонентов путем reductio ad absurdum[25] – все это побуждало его писать очень антитетично. Маркс использовал лозунг, кульминацию, анафору, параллелизм, антитезу и хиазм (два последних приема в особенности) – иногда в избытке. Как бы то ни было, власти не приняли эту его статью (она появилась в феврале 1843 года в Швейцарии в Anekdota, сборнике статей, запрещенных прусской цензурой и изданных Руге в виде книги).

Находя «соседство боннских профессоров невыносимым» [143], Маркс переехал в Кёльн в апреле 1842 года с намерением написать хотя бы что-нибудь, что могло бы попасть в печать. Во время пребывания в Бонне он несколько раз наведывался в Кёльн, где находил удовольствие в шампанском и дискуссиях о Гегеле. Женни писала ему: «Мой маленький темный дикарь, как я рада, что ты счастлив, что мое письмо взволновало тебя, что ты тоскуешь по мне, что ты живешь в хорошо обклеенных комнатах, что ты пил шампанское в Кёльне, что там есть гегельянские клубы и, в общем, что ты – мой дорогой, мой маленький темный дикарь» [144]. Но светская жизнь в Кёльне оказалась для него слишком тяжелой, так как «жизнь здесь слишком шумная, а друзья-гуляки не способствуют занятиям философией» [145]. Поэтому Маркс вернулся в Бонн, где смог отдохнуть вместе с Бауэром. Его друг вспоминал: «Недавно мы выехали на природу, чтобы еще раз насладиться прекрасными видами. Поездка была чудесной. Мы были как никогда веселы. В Годесберге мы наняли пару ослов и скакали на них как сумасшедшие по холму и через деревню. Боннское общество смотрело на нас с изумлением. Мы галдели, ослы кричали» [146]. Но вскоре их пути разошлись навсегда: Бауэр отправился в Берлин, чтобы попытаться добиться отмены своего увольнения. Маркс тем временем продолжал заниматься журналистикой. В конце апреля у него уже было четыре статьи, которые он хотел предложить Руге. Его визиты в Кёльн сводились не только к распитию шампанского: он постепенно вовлекался в городское либеральное оппозиционное движение, участвуя в практической политике, что в конечном итоге привело к его разрыву с младогегельянцами и принятию на себя редакторства Rheinische Zeitung[26]. Несмотря на предостережения Женни против «ввязывания» в политику (занятие, которое она называла «самым рискованным из всех возможных») [147], такой шаг был почти неизбежен для молодого рейнского интеллектуала с прогрессивными взглядами.

Политическая атмосфера в Рейнской области сильно отличалась от берлинской: Рейнланд-Вестфалия, аннексированная Францией с 1795 по 1814 год, пережила экономические, административные и политические реформы. До этого 108 небольших земель были реорганизованы в четыре округа; феодализм был отменен, а различные административные несоответствия – политические, юридические и финансовые – устранены. Корпорации и таможенные преграды были упразднены, многое можно было экспортировать во Францию, а производителей защитили от конкуренции со стороны Англии. Экспансия, возглавляемая текстильной промышленностью, была столь стремительной, что к 1810 году префект Рура с полным основанием утверждал, что это самый промышленный регион в Европе. Большинство прогрессивных деятелей Германии того времени были выходцами из Рейнской области: лидеры либеральной оппозиции, многие будущие участники революций 1848 года, поэты, такие как Гейне и Бёрне.

Одним из центров этой политической активности был Кёльнский кружок – более приземленный аналог Клуба докторов, к которому Маркс присоединился, как только обосновался в Бонне. Во многом центральной фигурой Кёльнского кружка был Георг Юнг, который также был членом Берлинского клуба докторов. Он быстро стал ближайшим другом Маркса в компании, среди других членов которой были такие личности, как финансисты Кампгаузен и Ганземан, оба будущие премьер-министры Пруссии, промышленники Мевиссен и Малинкродт, а также большое количество молодых интеллектуалов, таких как Мозес Гесс, который, возможно, сильней всех претендовал на то, чтобы внедрить коммунистические идеи в Германии. Естественно, кружок приветствовал идею создания газеты для пропаганды своих убеждений. Уже в 1840 году группа людей, считавших, что Kölnische Zeitung[27] недостаточно защищает их социальные и экономические интересы, основала газету под названием Rheinische Allgemeine Zeitung[28]. Когда стало ясно, что газета скоро обанкротится, Георг Юнг и Мозес Гесс убедили ведущих богатых либералов Рейнской области, включая Кампгаузена, Мевиссена и Оппенгейма, создать компанию, которая выкупила Rheinische Allgemeine Zeitung (чтобы избежать необходимости перезаключения концессии) и с 1 января 1842 года переиздавала ее под названием Rheinische Zeitung [148]. Газета выходила под заголовком «Политика, торговля и промышленность» и ставила своей целью защиту интересов многочисленного среднего класса Рейнской области, целью которого было сохранение Гражданского кодекса Наполеона и принципа равенства всех граждан перед законом, а в конечном итоге – политическое и экономическое объединение всей Германии – стремления, из-за которых они неизбежно должны были выступать против религиозной политики Пруссии и полуфеодального абсолютизма.

Компания Rheinische Zeitung недостатка в деньгах не испытывала и начала свою деятельность с уставным капиталом более 30 000 талеров. Однако им не повезло с выбором редакторов. Мозес Гесс играл ведущую роль в основании газеты и, следовательно, должен был стать ее редактором; но финансовые спонсоры не хотели видеть в редакционном кресле революционера. Их главной целью была кампания за меры, способствующие развитию промышленности и торговли, такие как расширение таможенных союзов, ускоренное строительство железных дорог и снижение почтовых сборов. Поэтому акционеры предложили место редактора сначала экономисту-протекционисту Фридриху Листу, а затем (когда он был вынужден отказаться по состоянию здоровья) Хёффкену, редактору Augsburger Allgemeine Zeitung[29] и последователю Листа. Смирив гордыню, Гесс согласился на должность помощника редактора с особым вниманием к Франции. Ренар, Оппенгейм и Юнг были назначены директорами. Поскольку Оппенгейм и особенно Юнг были обращены Гессом в младогегельянский радикализм, между ними и Хёффкеном вскоре возникли трения. Он отказался принимать статьи от берлинских младогегельянцев и был вынужден уйти в отставку (18 января 1842 года), заявив, что он «не является адептом неогегельянства» [149].

На место Хёффкена пришел Рутенберг, шурин Бруно Бауэра. Его поддержал Маркс, который принимал участие в организации газеты с сентября предыдущего года. Новое назначение настолько обеспокоило власти в отношении тенденций газеты, что центральное правительство предложило закрыть ее; но президент Рейнской провинции, опасаясь, что это вызовет народные волнения, лишь пообещал более тщательный надзор.

С самого начала Маркс пользовался авторитетом в Кёльнском кружке. Юнг сказал о нем: «Настоящий дьявол и революционер, д-р Маркс при этом – один из самых проницательных умов, которые я встречал» [150]. А Мозес Гесс, человек пылкого энтузиазма, представил его своему другу Ауэрбаху следующим образом: «Вам будет приятно познакомиться с человеком, который теперь – один из наших друзей, хотя живет он в Бонне, где скоро будет читать лекции. Он произвел на меня большое впечатление; короче говоря, приготовьтесь познакомиться с величайшим – возможно, единственным подлинным – философом из ныне живущих, который вскоре <…> привлечет внимание всей Германии <…> Д-р Маркс <…> придаст средневековой религии и политике изящество. Он сочетает в себе глубочайшую философскую серьезность с самым язвительным остроумием. Представьте себе Руссо, Вольтера, Гольбаха, Лессинга, Гейне и Гегеля, слитых в одном человеке – я говорю слитых, а не сопоставленных, – и вы получите д-ра Маркса» [151].

В январе Бауэр уже спрашивал Маркса, почему он не пишет для Rheinische Zeitung; а в марте, под давлением Юнга, он начал переносить основное внимание с журнала Руге на эту газету [152]. Одним из первых материалов, хотя он и не был опубликован до августа, была критика «Исторической школы права». Написанная в апреле 1842 года, эта статья была вызвана назначением министром юстиции Карла фон Савиньи, который должен был внедрить в правовую систему романтические и реакционные идеи нового короля. Таким образом, она была косвенной атакой на институты прусского «христианского государства». Историческая школа права только что опубликовала манифест в честь своего основателя Густава Гуго, который считал, что историческое существование является главным оправданием любого закона. Главная мысль Маркса заключалась в том, что эта позиция вынуждала Гуго принять абсолютный скептицизм, который лишал его какого-либо критерия суждения. Против этой позиции Маркс использовал рационализм в духе Спинозы и Канта, которые отказывались отождествлять позитивное с рациональным: «Гуго оскверняет все, что свято для человека законного, морального, политического. Он разбивает священное, чтобы потом почитать его как историческую реликвию; он попирает его перед глазами разума, чтобы потом почитать его перед глазами истории; в то же время он стремится почитать и исторические глаза» [153]. Короче говоря, у исторической школы права был только один принцип – «закон произвола власти» [154].

Одновременно с написанием нападок на Гуго Маркс решил посвятить серию статей дебатам Рейнского парламента, чья длительная сессия прошла в Дюссельдорфе в середине 1841 года. Первоначально он предложил цикл из пяти статей о дебатах, первой из которых должна была стать статья, написанная в начале апреля и озаглавленная «Спор о свободе печати и об издании парламентских материалов»: остальные четыре должны были касаться Кёльнского дела, законов о краже леса, о браконьерстве и «вопроса раздела земли» [155]. Но опубликованы были только статьи о свободе печати и краже леса. В парламентских дебатах о свободе печати Маркс обнаружил, что «характерное мировоззрение каждого класса нигде не было выражено так ясно, как в этих спорах». Выступающие не считали свободу естественным даром для всех разумных людей; для них она была «индивидуальной характеристикой определенных лиц и классов» [156]. При таком отношении невозможно было разработать какие-либо законы, регулирующие деятельность прессы. Маркс продолжил критику феодального романтизма прусского режима и развил идеи об уклонении и проекции, которые позже превратились в полноценную теорию идеологии:

«…Ведь действительное положение этих господ в современном государстве никак не соотносится с тем представлением, которое они имеют о своем положении; ведь они живут в мире, лежащем за пределами действительного, и воображение у них вместо головы и сердца, и, будучи не удовлетворенными практикой, они обязательно обращаются к теории, но именно к теории трансцендентного, то есть к религии. Однако в их руках религия приобретает полемическую горечь, пропитанную политическими тенденциями, и становится, более или менее осознанно, просто священным плащом, скрывающим желания, которые одновременно очень светские и в то же время очень воображаемые.

Таким образом, мы обнаружим, что он противопоставляет мистическую/религиозную теорию своего воображения практическим требованиям <…> и что тому, что разумно с человеческой точки зрения, он противопоставляет сверхчеловеческие священные сущности» [157].

В завершение Маркс рассказал о том, какую роль должны играть законы в государстве: «Закон прессы есть истинный закон, ибо он есть положительное существование свободы. Он рассматривает свободу как нормальное состояние прессы…» [158] Далее Маркс сделал выводы о природе закона в целом: «Законы суть не правила, подавляющие свободу, в той же мере, в какой закон тяжести – это закон, подавляющий движение <…> Законы – это скорее свет положительный, общие нормы, в которых свобода получила безличное, теоретическое существование, независимое от любого случайного индивида. Его свод законов – это народная библия свободы» [159]. В этом случае говорить о превентивных законах было бессмыслицей, поскольку истинные законы не могли предотвратить деятельность человека, а были «внутренними, жизненными законами человеческой деятельности, сознательным зеркалом человеческой жизни» [160]. Эта статья, первая из когда-либо опубликованных Марксом, была с энтузиазмом встречена его друзьями: Юнг писал ему, что «твоя статья о свободе печати превосходна» [161], Руге высказался в том же духе: «Твой комментарий в газете о свободе печати просто великолепен. Это, безусловно, лучшее, что было написано на эту тему» [162].

Маркс тем более стремился зарабатывать на жизнь журналистикой, что в конце июня 1842 года окончательно поссорился с матерью и лишился всякой финансовой помощи со стороны семьи. «Полтора месяца, – писал он, – я вынужден был оставаться в Трире из-за очередной смерти, а остальное время было потрачено впустую и расстроено из-за самых неприятных семейных разногласий. Моя семья создала на моем пути трудности, которые, несмотря на их благополучие, ставят меня в самые стесненные обстоятельства» [163]. Эта ссора была настолько сильной, что Маркс покинул семейный дом на Симеон-штрассе и поселился в соседнем пансионе. Он оставался в Трире до свадьбы своей сестры Софи, а в середине июля уехал в Бонн, где мог всецело посвятить себя журналистике.

Несмотря на напряженную атмосферу в Трире, Маркс нашел там время, чтобы написать еще один большой материал для Rheinische Zeitung. К июню 1842 года радикальный тон газеты спровоцировал ее крупного конкурента, Kölnische Zeitung, начать атаку на «распространение философских и религиозных взглядов посредством газет» [164] и утверждать в передовой статье, что религиозный декаданс влечет за собой политический декаданс. Маркс считал, что верно обратное: «Если падение античных государств влечет за собой исчезновение религий этих государств, то нет необходимости искать другого объяснения, ибо “истинной религией” древних был культ “своей национальности”, своего “Государства”. Не гибель древних религий повлекла за собой гибель античных государств, а гибель античных государств повлекла за собой гибель древних религий» [165].

Далее Маркс отстаивал право философии – «духовной квинтэссенции своего времени» – свободно высказываться по всем вопросам и закончил статью обзором идеального государства согласно современной философии, то есть Гегелю и прочим.

«Но если прежние профессора конституционного права строили государство из инстинктов честолюбия или общительности или даже из разума, но из разума индивидуального, а не общественного, то более глубокая концепция современной философии выводит государство из идеи всего. Она рассматривает государство как великий организм, в котором должны быть реализованы юридические, моральные и политические свободы и в котором каждый гражданин, подчиняясь законам государства, подчиняется лишь естественным законам собственного, человеческого разума. Sapienti sat[30]» [166]. Наконец, Маркс приветствовал идею столкновения партий, еще одну излюбленную тему младогегельянцев: «Без партий нет развития, без раскола нет прогресса» [167].

По возвращении в Бонн в июле 1842 года Маркс начал все больше и больше втягиваться в организацию Rheinische Zeitung, главным образом из-за некомпетентности алкоголика Рутенберга (Маркс уже стыдился, что рекомендовал его на должность). Параллельно с более тесным сотрудничеством с газетой нарастали разногласия с его бывшими берлинскими коллегами. Они объединились в клуб, известный как Freien[31], который стал преемником старого Клуба докторов. Freien – это группа молодых авторов, которые, испытывая отвращение к раболепному поведению берлинцев, поддерживали образ жизни, целью которого во многих отношениях было просто эпатировать буржуа. Они проводили много времени в кафе и даже попрошайничали на улицах, когда у них не хватало денег. Их непримиримая оппозиция устоявшимся доктринам, и особенно религии, вызывала беспокойство общественности. Среди них были Макс Штирнер, публиковавший атеистические статьи в Rheinische Zeitung в качестве прелюдии к своей в высшей степени анархо-индивидуалистической книге «Единственное и присущее ему»; Эдгар Бауэр (брат Бруно), чьи яростные нападки на любой вид либерального политического компромисса были подхвачены Бакуниным; Фридрих Энгельс, автор нескольких полемических статей против Шеллинга и либерализма.

Маркс, однако, был против этих публичных заявлений об эмансипации, они казались ему банальным эксгибиционизмом. Учитывая связь младогегельянцев с Rheinische Zeitung, он также опасался, что статьи из Берлина могут дать его сопернику, редактору Гермесу, еще одну возможность для нападок на газету. Маркс писал для деловой газеты в Рейнской области, где промышленность была относительно развита, в то время как члены Freien философствовали в Берлине, где промышленности было мало, а всюду правила правительственная бюрократия. Поэтому он выступал за поддержку буржуазии в борьбе за либеральные реформы и против огульной критики. Именно по его совету издатель Rheinische Zeitung Ренард пообещал президенту Рейнской области, что газета умерит свой тон, особенно в религиозных вопросах [168].

Позиция Freien поставила вопрос о том, какими должны быть редакционные принципы Rheinische Zeitung. Поэтому в конце августа Маркс написал Оппенгейму, чей голос являлся решающим при определении политики, письмо, в котором фактически изложил собственные предложения по поводу газеты, если редакция будет доверена ему. Он писал:

«Если вы согласны, пришлите мне статью [Эдгара Бауэра] о справедливом мире, и я просмотрю ее. Этот вопрос следует обсудить беспристрастно. Общие и теоретические рассуждения о конституции государства больше подходят для научных рецензий, чем для газет. Истинная теория должна быть расширена и развита в связи с конкретными фактами и существующим положением вещей. Поэтому выступление против нынешних столпов государства может привести лишь к ужесточению цензуры и даже к запрету газеты <…> Во всяком случае, мы раздражаем многих, быть может, даже большинство либералов, занимающихся политической деятельностью, которые взяли на себя неблагодарную и мучительную задачу завоевания свободы шаг за шагом в пределах, налагаемых конституцией, в то время как мы, уютно устроившись в абстрактной теории, указываем им на их противоречия. Правда, автор статей о справедливости приглашает нас к критике, но (1) мы все знаем, как правительство отвечает на подобные провокации; и (2) недостаточно взяться за критику <…> Истинный вопрос заключается в том, выбрал ли ты подходящую область. Газеты становятся пригодными для обсуждения этих вопросов только тогда, когда они становятся вопросами, тесно касающимися государства, – практическими вопросами. Я считаю абсолютно необходимым, чтобы авторы Rheinische Zeitung не руководили газетой, а, наоборот, она направляла их. Подобные статьи дают прекрасную возможность показать авторам, какой линии поведения следует придерживаться. Отдельный автор не может, подобно газете, иметь общий взгляд на ситуацию» [169].

В середине октября в результате этого письма Маркс, который уже несколько месяцев фактически руководил газетой, был назначен главным редактором. Под руководством Маркса тираж газеты в первые же месяцы вырос более чем в два раза. Его личность настолько преобладала, что чиновник от цензуры мог назвать организацию газеты просто «диктатурой Маркса» [170]. В последние месяцы 1842 года Rheinische Zeitung начала приобретать национальную известность. Роберт Прутц, сотрудник газеты и в будущем видный либеральный политик, впоследствии писал о ней: «Все молодые, свободомыслящие или (как называли их те, кто поддерживал правительства) революционные таланты, которыми обладала Пруссия и Германия, находили здесь пристанище. Сражаясь самым разнообразным оружием, то искренним, то насмешливым, то ученым, то популярным, сегодня в прозе, завтра в стихах, они образовали фалангу, против которой тщетно боролись цензура и полиция…» [171]

И сам редактор, похоже, производил не меньшее впечатление, чем статья. Мевиссен оставил следующее яркое описание Маркса того времени: «Карл Маркс из Трира – мощный мужчина 24 лет, с густыми черными волосами, которые росли на щеках, руках, в носу и ушах. Он был властным, порывистым, страстным, полным безграничной уверенности в себе, но в то же время чрезвычайно серьезным и образованным, неугомонным диалектиком, который с еврейской проницательностью доводил каждое положение младогегельянского учения до его окончательного завершения и уже тогда, благодаря сосредоточенному изучению экономики, готовил свое обращение к коммунизму. Под руководством Маркса молодая газета вскоре начала высказываться очень опрометчиво…» [172]

Однако на своем первом посту редактора Маркс проявил себя очень осмотрительно: он столкнулся с обвинениями в коммунизме, выдвинутыми Augsburger Allgemeine Zeitung, вероятно, с подачи Хёффкена, бывшего редактора Rheinische Zeitung, который уже нападал на газету в марте за статью Бруно Бауэра. Основанием для обвинения послужило то, что в сентябре Rheinische Zeitung собиралась опубликовать две статьи: о жилищном строительстве и коммунистических формах правления. А в октябре сообщила о конференции в Страсбурге, на которой выдвинули свои идеи последователи Фурье. Все эти статьи были написаны Гессом. В своем ответе Маркс раскритиковал аугсбургскую газету за попытку пренебречь важным вопросом, но отрицал, что Rheinische Zeitung испытывала какие-либо симпатии к коммунизму: «Rheinische Zeitung, которая не может даже теоретически признать реальность коммунистических идей в их нынешнем виде и еще меньше может желать или считать возможным их практическое осуществление, подвергнет эти идеи тщательной критике. Если бы в Augsburger хотели и могли добиться большего, чем изящных фраз, они увидели бы, что труды Леру, Консидерана и, прежде всего, проницательные работы Прудона могут быть подвергнуты критике только после тщательнейшего изучения, а не на основе поверхностных представлений» [173].

Но к этим представлениям нужно было относиться серьезно, поскольку настроения были очень сильными. «Из-за данного разногласия мы должны относиться к таким теоретическим работам еще более серьезно. Мы твердо убеждены, что реальная опасность заключается не в практических усилиях, а скорее в теоретическом объяснении коммунистических идей. На опасные практические попытки, даже крупномасштабные, можно ответить пушечным огнем, но идеи, завоеванные нашим интеллектом, воплощенные в нашем мировоззрении и выкованные в нашей совести, – это цепи, от которых мы не можем освободиться, не разбив себе сердца; это демоны, которых мы можем победить, только подчинившись им» [174].