Другие ноты бесплатное чтение

Редактор: Наталья Нарциссова

Издатель: Павел Подкосов

Главный редактор: Татьяна Соловьёва

Руководитель проекта: Мария Ведюшкина

Художественное оформление и макет: Юрий Буга

Корректоры: Елена Рудницкая, Юлия Сысоева

Верстка: Андрей Ларионов

Иллюстрации на обложке: Getty Images

Все права защищены. Данная электронная книга предназначена исключительно для частного использования в личных (некоммерческих) целях. Электронная книга, ее части, фрагменты и элементы, включая текст, изображения и иное, не подлежат копированию и любому другому использованию без разрешения правообладателя. В частности, запрещено такое использование, в результате которого электронная книга, ее часть, фрагмент или элемент станут доступными ограниченному или неопределенному кругу лиц, в том числе посредством сети интернет, независимо от того, будет предоставляться доступ за плату или безвозмездно.

Копирование, воспроизведение и иное использование электронной книги, ее частей, фрагментов и элементов, выходящее за пределы частного использования в личных (некоммерческих) целях, без согласия правообладателя является незаконным и влечет уголовную, административную и гражданскую ответственность.

© Х. Побяржина, 2024

© ООО «Альпина нон-фикшн», 2024

Татьяне Соловьевой, которая спросила: есть ли в работе еще какой-нибудь текст? – и я соврала, что да

На самом деле каждый из нас – театральная пьеса, которую смотрят со второго акта. Все очень мило, но ничего не понять.

ХУЛИО КОРТАСАР. ИГРА В КЛАССИКИ

69

Чайки взмывают вверх, обретая легкость и стройные фигуры-галочки, а приземлившись, втягивают головы, как тот тучный дядюшка, визуально лишенный шеи, у которого мы покупаем сливы, сытые и чопорные птицы расхаживают вдоль берега, визгливо перебраниваясь между собой. Море невинно пускает белые пузыри, кружевом пены оточает темную прибрежную гальку. Бесстрастные тела, подобно древним каменным истуканам, невозмутимо подставляют себя солнцу, сидя и лежа, иногда стоя, не шелохнувшись, устремляя взор прямиком в вечность, за линию дымчатого горизонта. Он кажется книжной абстракцией – в зыбком мареве акварелью растекаются пики гор.

Алькан – Эскиз № 15. Tempo giusto. Весело и торопливо Ида делает два неверных шага, путается в собственных ногах, падает на песок розовыми пятками вверх. У меня ухает сердце.

Поднимайся, вот так, вот умница!

Навстречу семенит симпатичный кудрявый блондин лет четырех и элегантно бросает к ее ногам зеленый совочек. Его мать в оранжевом купальнике, похожая на белоногую креветку из рыбной тарелки, которую мы берем на ужин, дремлет на соседнем шезлонге. Строительство песчаного замка – увлекательное и всепоглощающее занятие. Пожалуй, песок здесь слишком сухой, ничего у блондинчика не выйдет. К тому же скоро полдень, под ногами заструится раскаленная лава, сверху начнет кусать ядовитое и опасное солнце, у меня на него аллергия, лучше пойти домой. Странное понятие: «домой». Люди обращаются к нему вместо того, чтобы сказать «пойти в дом». Ведь это чужой дом, в нем чужая комната без полного пансиона, зато с предоплатой, где стоят чужие кровати, висят чужие гардины и жалюзи, зеркало, которое впитало в амальгаму десятки чужих лиц, а мы говорим «домой», будто это наша собственная комната, разумеется, мы согласились на эту комнату и в какой-то степени сделали ее своей, но все-таки, ты не задумывался об этом, нет, я не задумывался, ай, какой ты холодный, Мечик обнимает меня за плечи, прижимаясь мокрой грудью к моей горячей спине, пора собираться, иначе у меня разболится голова.

Мелкая галька неприятно шуршит, когда ребенок пытается расковырять песок лопаткой, этот звук вызывает во мне физическое отвращение, Мечик смотрит на блондинчика каким-то особенным, долгим взглядом, он никогда не заговаривает о том, что хотел бы, положим, иметь сына, никогда не пускается рассуждать об этом вслух, так уж он устроен. Нельзя назвать Мечика слишком тактичным, отнюдь, просто он не умеет проговаривать свои чувства, остается только догадываться, о чем он думает, есть вещи, которые не в состоянии озвучить даже он.

Я складываю полотенце, и во мне растет непреодолимое желание взять с собой несколько прибрежных камушков, их здесь много – гладко отполированных, матовых. Те, что побольше, похожи на желуди. Те, что поменьше, – на любимое мамино драже. Я иду к воде, точно во сне – какими-то абсолютно отсутствующими ногами. Но я возьму камушки именно отсюда и именно сейчас. Глупое желание. Впереди еще двенадцать дней. Однако нужно быть последовательной. Вдруг уже получилось? Вдруг я еще не знаю, а уже победила. Камушки ознаменуют мой триумф. Я отдам их когда-нибудь Иде и скажу: вот, подобрала их в тот день, когда сорвала самый большой джек-пот в своей жизни. Можно будет не исповедоваться, не пускаться в какие-то излишние подробности, смышленая малышка – она и так все поймет. Просто отдам ей их как символ, сувенир, памятку. Много брать не стану. Возьму тот и вот этот. Или этот. Зажимаю в ладони два: голубой и оранжевый.

Мечик удивлен, и я зачем-то оправдываюсь, мягким-мягким голосом:

– Они мне нравятся…

– Ты пойдешь с ними обедать?

Мальчик следует моему примеру, складывает в ведерко все камни подряд с видом человека, имеющего на них исключительное право. Ида теряет к нему интерес. Я тоже.

– Думаю сегодня попробовать фасолевый суп, – говорит Мечик, нырнув в майку-безрукавку и забирая у меня пакет с покрывалом. И галькой. – А со вторым еще не определился.

Арабеска Дебюсси в исполнении арфы звучит особенно усыпляюще, особенно в знойный полдень, особенно в столовой.

– Кстати, ты думаешь, это столовая? По-моему, это у них называется рестораном.

– Кафана, это называется у них – кафана. Ресторан – что-то более претенциозное, здесь не распространено, ты не передумала, снова будешь пюре?

Сквозь спущенные жалюзи неуверенно заглядывает солнце, но у него нет шансов и здесь хороший кондиционер, Мечик улыбается, заинтересованно изучая меню, в дверях мелькает несколько цветастых сарафанов, они стремятся выйти, но пропускают двоих детей, которые пулей проносятся мимо нас, гремят стульями и шумно заявляют о себе за столиком в конце зала, прежде чем их родители успевают ревоплотиться, я не отвечаю, думаю, что мне нужно будет научиться заплетать Иде такие косы, как у старшей девочки, думаю, что да, пюре, сейчас он скажет: ах ты моя картофельная душа!

Он говорит.

Еще он говорит: стоило ли ехать в такую даль, чтоб отведать голландской или… Откуда к ним может быть картошка завезена?

Официант – невысокий, коренастый, исполнительный мужчина средних лет, который обслуживает нас третий день подряд, робко улыбается и пожимает плечами: без понятия, откуда, и убирает пепельницу, здесь они на каждом столе, но он уже знает, что мне это не нравится.

Дебюсси обрывается, точно в кране перекрыли воду, серебристые ноты сносит стремительным потоком каких-то черногорских мотивов, мы делаем заказ, мне и Иде – пюре и какую-то котлету без всяких премудростей, Мечик улыбается: это не котлета, это плескавица, говорит: и соль, пожалуйста, принесите. Официант с достоинством удаляется, немного напоминая услужливого снеговика в своей белой униформе. Мечик ее непременно просыплет на скатерть, эту соль, как вчера, и завтра будет то же, он не умеет пользоваться элегантно и расторопно такими специальными предметами, как солонка.

Мечик говорит: ты ему нравишься, этому официанту. Или твои чаевые.

11

Света в окнах домов почти нет. Кое-где только слабое мерцание – включенные телевизоры. Окно на первом говорит голосом знакомого актера. Дом девятиэтажный, думает она. На каждом этаже по четыре квартиры. Девять на четыре – тридцать шесть. В одной квартире в среднем живет по четыре человека. На самом деле, может, и больше, чем по четыре. Такой непонятный дом… Но если приблизительно… Тридцать шесть на четыре – сто сорок четыре. В подъезде живет около ста сорока человек. Это ужасно много. Сложно представить такое количество знакомых, думает она. А эти сто сорок четыре ежедневно меня окружают. Я в одной бетонной коробке с ними. Поэтому так мало тишины и так много звуков. Какой-нибудь дедушка, допустим, на всю катушку (возрастные проблемы со слухом) включает вечерние новости, вторит профессионально сдержанным голосам дикторов. Какой-то второклассник, допустим, или второгодник вырвал из дневника страницу с замечанием, но родителям учитель уже доложил (сейчас хорошо со связью): родители не цивилизованные, не умеют найти подход к ребенку иначе, чем криками на ночь глядя. А где-то сверху, допустим, влюбленная девушка (любовь, разумеется, первая) слушает тихо лаундж (эта девушка, кстати, может быть сама – композитор, и эта музыка в наушниках – ее собственная), улыбается своим мечтам, ничего, кроме своей любви, не чувствует, не слышит ничего, кроме своей мелодии, которая вплетается в ненормированную по громкости и смыслу музыку ее соседа с четвертого этажа, того, который… Он кричит и кричит. По вечерам, к счастью, сейчас реже. Больше утром. Это какая-то болезнь или душевное расстройство. В доме пять подъездов. Пять на сто сорок четыре… В одном доме живет население нормальной такой деревни. Семьсот двадцать дворов. Чужие люди, которых я не замечаю, которые меня не замечают, проходят мимо, чаще всего безучастные и неуязвимые, счастливые или одинокие, или счастливые своим одиночеством.

– И не страшно? Так поздно одной на улице… – спрашивает мужским голосом выросшая из-за угла тень.

– Нет. Я уже ухожу.

– Домой?

«Домой» – такое непостижимое слово, длинная-длинная рельса, на ней пункты, где она останавливается, останавливается, остановки не по требованию – вынужденные остановки. Теперь она никогда не спотыкается на слове «дом». Если в этой высотке, в одной из квартир, которую ей сдали по объявлению «без агентств», она сейчас живет, значит, это ее дом. По крайней мере на сегодняшний день.

Тень медленно превращается в молодого человека.

– Давай знакомиться. Как зовут тебя?

– Неважно, – говорит она и изображает на лице улыбку. Улыбается не ему, а просто в пустоту. Чувствует себя безрассудной. Понимает, что не войдет в подъезд первой, несмотря на растущее желание развернуться и уйти. – Обычно отвечают: какое интересное имя – Неважно… или что-нибудь в этом духе… Но, видите, я вас опередила.

– Ну, если это такая большая тайна…

Он продолжает топтаться на месте и, конечно, украдкой разглядывает ее: светлые, с пепельным оттенком волосы собраны в хвост, толстый коричневый, затрапезный свитер, джинсы с оттопыренным карманом – там лежит «Нокия», домашние тапки на босу ногу. Она представления не имеет, как выглядит со стороны, но надеется, что ничего особенного. Ничего из ряда вон. Растекшейся туши, например. Которую подчеркнет этот странный вечерний свет. Ей становится неуютно от осознания своего эгоцентризма и желания понравиться – с какой стати? И ей совсем неинтересно, как выглядит он. Она обнимает себя обеими руками, прислоняется к стене, отводит взгляд. Равнодушно смотрит, как багряные сумерки стелются по земле, выделяя углы домов и растекаясь по асфальту, – такой приглушенный свет, будто кто-то не решается выключить бра, будто погасить свет можно, только основательно подустав.

– Ты не особенно вежлива… Проблемы?

– Просто нет времени на этикет.

– Извини. Мне показалось, что ты не очень занята. Ты из этого подъезда?

– Допустим, да, – тускло отзывается она.

Что-то с мягким шелестом перекатывается в метре от них. Кот прошмыгнул или мышь, она невольно вздрагивает, у нее плохо с любовью к живой природе.

– Нет, ты не подумай, что я бесцеремонный… Просто вдруг мы станем часто встречаться?..

Стена впивается ей в спину колючими слезами штукатурки, как акупунктурный аппликатор, которым часто пользуется отец при ревматических болях.

– Не станем, я скоро уеду из этого района. Здесь есть достопримечательности?

– Что? – Он удивленно хмыкает.

Мимо них из сумрака подворотни трусит мастиф с недовольной мордой, волоча на поводке хозяина с таким же выражением лица.

– У меня есть друг, я с ним, кстати, скоро встречаюсь, так он такой же, как ты, замкнутый, слова не вытянешь… Вас бы познакомить… А ты не знаешь, что тут за история была на третьем этаже?

Она решается взглянуть на него. Парень как парень. На вид лет двадцать, ровесник. Темноволосый, худой, угловатый. Сутулится – из-за роста? Неуверенности в себе?

– Какая история?

Он встречается с ней глазами, отводит взгляд, разом засмущавшись, вскидывает голову, улыбаясь. У него приятная улыбка, отмечает она.

– Там, короче, девушка какая-то повесилась на кухне. И ее труп не сразу обнаружили. Неужели ты не в курсе? Теперь эту квартиру сдают… Но там долго никто не живет: все боятся покойников. Кто сейчас на третьем, не знаешь?

– Я, – говорит она.

– Жесть… – Парень сконфуженно смеется, проводя рукой по лицу и притопывая ногой.

Звонок телефона на улице в этот час звучит гулко, точно эхо из колодца. Таррега и не подозревал, что спустя сто лет так извратят его мелодию. Парень бессознательно делает шаг назад, она быстро достает из кармана сотовый, пристально смотрит на него. Обычно она или сразу отвечает, или отключает звук. Но не сейчас.

Раз… Два, три, четыре, пять…

– Что с тобой? – спрашивает парень почти возмущенно.

Она считает вслух, поначалу сама того не замечая.

– Такая игра… Шесть, семь, восемь… Девять, десять, одиннадцать…

– Зачем ты считаешь?

– Четырнадцать… Пятнадцать… – Она качает головой, призывая его замолчать. – Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать, двадцать один, двадцать два, двадцать три, двадцать четыре…

Остановилась. Потому что телефон замолчал.

Звонков без ответа: 1.

Она долго смотрит на сотовый, но он больше не воскрешается.

– Поссорилась с кем-то, да?

Вопрос выводит ее из оцепенения, она отвлекается от своих мыслей, вспоминая о чужом присутствии.

– Нет. Я жду, наоборот… Когда меня заберут.

– Кто? Если не секрет…

Она удрученно рассматривает свои тапки.

– Не секрет. Кто-нибудь…

– Странная ты, – говорит парень и смеется. – Хочешь, я тебя заберу?

Она вглядывается в него сквозь вечерний полумрак, словно оценивая такую возможность.

– Не ты, нет, не ты…

Он картинно вздыхает, качает головой. Она слышит, как за спиной с грохотом открывается лифт и кто-то вскачь преодолевает ступеньки. Нетрудно догадаться, что этот кто-то – друг ее новоявленного знакомого.

– Идем? – спрашивает он, минуя ее, как колонну, и ударяет кулаком о кулак знакомца в качестве приветствия.

– Нужно точно знать, чего ты хочешь, – говорит парень, впервые без смущения.

– Спорим, что ты не загадала никакого числа, когда считала?

«В профиль он красивее», – думает она, глядя на парня и игнорируя его вопрос.

– Ничего изменить нельзя, если не предпринимать никаких попыток… перемен.

Какое-то время они молча смотрят друг на друга, второй парень недоуменно поглядывает на них обоих. Она сдается, отводит глаза, снова прислоняется к стене, слышит вопрос: «Кто это?», но не слышит ответа – парни быстро растворяются в сумерках.

Она смотрит на небо. Думает о том, что уже поздно. Трогает оттопыренный карман.

Ты слишком к нему привязалась, слишком, думает она. Это ни в какие ворота.

70

Зарядное к телефону, я забыла, куда его положила. Вытаскивала из сумки или нет, забыла. Конечно, вытаскивала. Вчера на ночь заряжала, а сегодня у телефона был насыщенный день. Вчера он запечатлел лишь миллион фотографий одного заката. Сегодня миллион фотографий меня возле одной пальмы (ни одной хорошей меня, пальма хороша, даже лучше, чем в жизни). Два миллиона фотографий Мечика, я всегда фотографирую его больше и лучше. Прошу поменять позу, подбираю ракурс, замечаю детали. Жду квадратик на экране, чтобы картинка не плыла, жду, когда пройдут полуголые люди, высушенные на солнце темно-коричневые туземцы, розоватые корпулентные туристки неопределенного возраста с детьми.

На фото, сделанных мною, Мечик пребывает на фоне красоты. На фото, сделанных Мечиком, смазанная я на фоне чего и кого угодно.

Ты и так красивая, говорит Мечик.

Конечно, я красивая на размазанных фото, с задней частью собаки за спиной, с ногами, стремящимися вывернуться наизнанку, почему ты никогда не скажешь мне, чтобы я не сутулилась, вот тут же ничего, но ты обрезал мне полруки зачем-то, нужно смотреть на меня в перспективе, понимаешь? Я смотрю на тебя, а про перспективу забываю, какие у нас перспективы по поводу ужина, кстати. Не трогай меня, ни одного стоящего кадра, я злюсь, я хотела больше не носить это платье, а теперь придется снова его надевать, и только попробуй не сделать мне в нем хоть один приличный снимок.

Приличный ужин, спросил он, на набережной посидим, как порядочные, или так: вино и виноград.

Я не буду вино, нет, давай, если хочешь, прогуляемся, сегодня я не пью, почему должна обязательно болеть голова, ничего у меня не болит, впрочем, мы же не можем пить каждый день, даже если это и вино. Я знаю. Знаю, что полезно, так все говорят, но думаю, что вино из местных погребов, собранное из ошметков винограда по цене три евро за литр, это не тот напиток, который приносит пользу. Ничего не предлагаю. Предлагаю выпить одному, если у тебя такая невыносимая потребность, выпей, пожалуйста, сходи в магазин, купи. Можем сходить вместе, если хочешь. Ты не видел зарядное? Мама написала, спрашивает, как погода и все ли хорошо. Доложила, что купила острый перец и много сладких помидоров, значит, мы обеспечены аджикой на зиму. Нет, я не брала твой телефон, почему-почему, просто женщины расторопнее отвечают и любят поболтать, а ты вообще игнорируешь эсэмэски, ты их и не читаешь, зачем тебе писать. Я не ворчу, это ты ворчишь, я помню, что опасно оставлять, ты как ребенок, я включу потом, когда мы вернемся, главное еще его найти. Твои плавки в ванной, до сих пор мокрые, наверное. И смени футболку, эта плохо пахнет. Я снова пойду в этом платье, щелкнешь меня на фоне заката, тогда уж на свой – щелкнешь.

Когда Ида подрастет, научу ее делать красивые снимки. Жаль только, что, когда она подрастет, количество моих морщин не компенсирует ни одно хорошее фото. Да и прежде неизбежно будут гигабайты запечатлений этой сладкой девочки, еще очень долго. Спящей и бодрствующей, плачущей и хохочущей, может, и не нужны мне скоро станут собственные отражения… Но что-то же нужно будет оставить ей, кроме недоумения. За нами и без того как минимум два поколения, озадаченных тем, как выглядели их предки, пытающихся вытрясти душу из мятых, недопроявленных фотопленок. В старину хоть портреты рисовали…

Вот оно, зарядное, это ты его сюда сунул, не иначе.

12

Слава заходит в комнату, озирается по сторонам. Она вдруг видит бардак его глазами. Повсюду разложены листы формата А4: на диване, столе, стульях. На полу кружка с давно остывшим чаем. Наверное, вообще вчерашним. Она поднимает ее, ставит на стол как можно непринужденнее, рядом кладет цветы, как можно увереннее, пряча чувство неловкости куда-то вглубь. Куда-то за пазуху.

– Ты пишешь на «Снегурочке»? – спрашивает Слава. Совершенно непроницаемый. Никак не реагирует на беспорядок.

– У меня закончились тетради. А еще я пишу карандашами. Так проще.

– Ты же по мне скучаешь? – нелогично спрашивает он.

– Да, я скучаю без тебя.

– Такой образ жизни… Так продолжать нельзя. Ты что-нибудь ешь?

Он берет со стола вазу, по-хозяйски идет в кухню, открывает кран. Она слышит шум льющейся воды, слышит щелчок – он включает газ, слышит нервное дребезжание чайника, который он ставит на плиту. Она берет первый попавшийся лист, быстро записывает голубым карандашом по белому то, как он вышел, а на самом деле она – вышла из комнаты, включила воду, наполнила ею вазу из тонкого стекла, узкую, неподходящую для таких высоких цветов, зажгла газ, такой же голубой, как карандаш, передвинула чайник на включенную конфорку, открыла форточку – снова щелчок… и выбросила свои сигареты.

Он недоволен. Возвращается, не глядя на нее, ставит вазу с водой на столик рядом с ее креслом, берет один из листов формата А4 и карандаш, неровным и некрасивым почерком пишет что-то, кладет это что-то ей на колени.

Ты обещала бросить.

Прости, – быстро пишет она.

– Извинения принимаются… Все-таки странно, что ты не любишь цветы, – говорит Слава, – нетипично для девушки.

Она обрывает листья на стеблях, ставит хризантемы в вазу, чередуя ветки с малиновыми и белыми цветами.

– Все мужчины втайне жалеют свои денежки, когда тратят их на букет. Так не все ли равно, есть цветы сейчас в вазе или их нет, спустя пять дней они станут неживой природой. Они уже – неживая природа, уже источают тревожное ожидание смерти, мы только что приговорили их.

– Мне не жаль для тебя ничего. Ни цветов, ни денег.

– В Китае, по слухам, заявиться в гости с цветами – моветон: тем самым ты уличаешь хозяйку в сомнительности красоты ее жилища. А в общем, мне все равно. Я почти никогда не обращаю на цветы внимания, – говорит она, опускаясь в кресло и больше не глядя на вазу.

– Ты думаешь, это хороший фильм? – спрашивает Слава, без остановки кружа по комнате.

Кажется, сейчас ни одно место его не устроит. Он меряет комнату шагами, тень мягко стекает со стен на пол, перемещаясь следом. Она наблюдает за тенью, а не за Славой, и за мириадами золотых пылинок, которые ее окружают.

– В афише заявлено, что драма, а я в последнее время склонна смотреть только драмы. Они реалистичны, с печальными сюжетами, и есть смысл тогда ожидать счастливых концов в жизни. Это моя внутренняя философия. Кирилл, кстати, согласен со мной, мы как раз рассуждали на эту тему.

– Между вами что-то было? Я имею в виду – когда-нибудь?

Она отвлекается от Славиной тени, смотрит на него с улыбкой.

– Почему ты спрашиваешь?

– Просто спортивный интерес, – говорит он, избегая ее взгляда.

Она невольно думает, какой он красивый. Высокий. Спортивный. И неуверенный в себе.

– А как бы ты хотел? Чтобы было или чтобы не было?

– Если не хочешь, можешь не отвечать, я просто так спросил.

– Кирилл похож на меня, так бывает: находится человек с идентичными сомнениями и пристрастиями. Но притягиваются исключительно противоположности. Только вот счастливы ли они потом?.. И мы действительно познакомились всего неделю назад, ты не веришь? Когда я ждала твой звонок.

– Значит, не было?

Она перестает улыбаться, солнечный луч освещает ее, сидящую в кресле, Слава подходит к стеллажу, делает вид, что изучает корешки книг. Она сняла эту странную квартиру из-за этого стеллажа.

– Ты меня уже ревнуешь.

– Немного странно, что ты ждала звонок на улице… Где внезапно возник этот Кирилл…

– Может быть, стоило взять билеты на дневной сеанс, – рассуждает она, игнорируя его реплику. – В спальном районе вряд ли толпами ходят на премьеры.

– Какая разница – днем или вечером пойти в кино? Мы встречаемся уже больше года. И почти месяц не виделись. Однако складывается впечатление, что ты скучаешь, когда я далеко, и не знаешь, как себя вести, стоит мне оказаться рядом, не понимаешь, о чем со мной говорить, и вообще у тебя такой вид, будто ты недоумеваешь: что он делает в моей комнате? А я просто не хочу тебя потерять, понимаешь? – Слава произносит свою пламенную речь, обращаясь к книгам, не глядя на нее. – Нам нужен опыт совместного проживания. Я уверен. Пора рискнуть.

Похоже, он репетировал. Возможно, даже писал текст на бумажке. Он считает дни с их знакомства, это так трогательно. Конечно, никаких «больше года» – тут он дал маху, годовщина будет только в ноябре, но сам факт… Он считает дни, когда ее не видит. Или когда видит.

– Это правда, – соглашается она. – Правда, что я привыкла жить одна и никогда не проводила много времени с другими людьми.

Отчаянный вопль человека сверху и наскоро включенная песня для его мнимого успокоения оглушают их, Слава недовольно морщится и вздыхает.

– Ты жила в общаге с другими людьми. И здесь, здесь почти как общага из-за этих криков, невозможно. Макс съедет в счастливое семейное будущее приблизительно недельки через три, так что нам не придется искать квартиру. Я заберу тебя, и мы будем жить вместе, почти в центре, здорово?

Она машинально собирает оборванные ажурные листья хризантемы со стола.

– У меня столько всего, и книги еще…

– Только не говори мне, что ты не поедешь и останешься здесь…

– …тем более что собрать вещи – не проблема, – устало заканчивает она.

Крик и музыка обрываются, они смотрят друг на друга. Славу расстраивает этот разговор, и ему не удается это скрыть.

– Извини. Просто я стану очень зависимой и… В общем, все не важно. Я хочу начать писать. И мне нужно одиночество.

– Ты и так пишешь. – Слава присаживается на корточки рядом с ее креслом.

– Я серьезно.

– И я. У тебя есть потенциал, почему бы и не попробовать, – говорит он, кладя голову ей на колени.

– Ты правда так думаешь?

Нечленораздельные звуки сверху перекрикивают пение Хворостовского. Слава морщится.

– Я думаю, что тебе нужно учиться дальше. Получить высшее образование. А тебя правда интересует мое мнение?

Он смотрит на нее снизу вверх, она оставляет холмик из листьев на столе, проводит рукой по его голове.

– Очень хорошая стрижка в этот раз, ты мне нравишься таким. На тебя обращали внимание девушки на улице, когда мы шли сюда. Ты, вообще, такой… вызывающий неосознанный интерес в общественных местах, я заметила.

– Не переводи тему…

– Мой образ жизни приведет тебя в отчаяние.

– Я смирюсь.

Ультразвуки сверху падают и окружают со всех сторон. Кажется, весь мир подвержен этой акустической силе, а они сейчас в мире, который не больше тонкого, картонного, ничем не защищенного спичечного коробка.

– Хорошо. Перееду и буду жить с тобой. Оттуда мне ближе до работы. Можешь думать, что это – корысть с моей стороны.

– И с моей. Ведь у тебя на пути не возникнет больше никакой Кирилл.

– Ты – проходимец! – Она улыбается и целует его в щеку. – Не переживай, я познакомила Кирилла со своей подругой.

– А ты – полтергейст. Совершенно необъяснимое явление.

Он берет ее на руки, круто развернувшись в направлении дивана, усаживается вместе с ней на коленях, обнимает, уткнувшись лицом в ее волосы.

– Я хочу придумать тебе ласковое прозвище, но пока не могу понять, кто ты такое. – Слава бережно, точно статуэтку, укладывает ее на диван, моментально снимая с себя майку. – Котенок, щеночек, зайчик, рыбка…

Она улыбается, отрицательно качая головой.

– Ага. Зоопарк. Еще: беленькая, маленькая, бусинка, цветочек, но ты не любишь цветов, ягодка – ужасно! – Он смотрит на нее, не мешая ей добровольно раздеваться. – Инопланетянка. Колючий ежик. Лягушонок, конечно. Но ты обидишься.

– Солнышко, – говорит она.

– Че-ре-паш-ка, – торжественно заключает Слава.

Они целуются долго, не закрывая глаз и не мигая до слез, пока смех не вырывается наружу и его становится невозможно сдержать.

– Никакое ты не солнышко, – шепчет Слава. – Иногда – тучечка, иногда – небочко.

Человек сверху отчаянно кричит, срываясь на фальцет.

71

По счастливому стечению обстоятельств мы сняли эту уютную виллу, а не отель. В отелях есть что-то казенное, даже самые симпатичные из них редко бывают уютными. В вилле мы занимаем самую обычную комнату на втором этаже, обитую деревянными планками, с двумя кроватями, бойлером и маленькой открытой террасой, но в ней есть атмосфера. В любой момент я могу представить себя в бунгало любой экзотической страны, где солнце всегда жаркое, жизнь вечная или по меньшей мере многообещающая, загар никогда не смывается, по крыше скачет какая-нибудь безымянная птица счастья. Однажды мы поедем в такую страну, вот Ида подрастет, и поедем.

Между нашей и соседней виллами по вечерам бьет прелестный фонтанчик, так что стоит закрыть глаза – и под его серебристое журчание можно перенестись куда угодно. Или, действительно, сбежать на цыпочках, пока Мечик, точно ребенок, отсыпается вместе со всеми младенцами мира с двух до четырех, унестись вприпрыжку по нотам вальса № 7 Шопена. Второй вальс, дорогие дети (также известен как «Седьмой вальс», являясь седьмым по счету в творчестве композитора), написан в до-диез миноре и посвящен Шарлотте де Ротшильд. Это один из самых поэтических и меланхолических вальсов в творчестве Шопена. Состоит из трех главных тем, чередующихся между собой. Первая тема спокойная и неспешная, позволяет спуститься по улице Вели Виногради, любуясь лиловыми гроздьями бугенвиллей, уже выгоревших на солнце ржавыми пятнами, фуксиевыми соцветиями олеандра, меховыми спинками пчел, кружащих над фиговыми деревьями; почти вприпрыжку пускаешься под пассажи второй части, минуешь дядюшку, который машет, будто старой знакомой, предлагая купить сливы, отказываешься, нет, и персики нет, быть может, на обратном пути, входишь во двор отеля, ультрамариновыми глазами ставней пялящегося на старика, спящего под тентом на стуле, сюда подойдет что-нибудь из Брамса, пожалуй, опус 118, минуешь этот отель, еще отель, живописную масляную композицию с сохнущим бельем на белой стене одного из них по дороге на Словенский пляж. Горные массивы вдали кажутся выцветшими фотообоями, пальмы – войлочными декорациями. Крыши домов – апельсиновой кожурой, подвяленной на солнце, дома – скукоженными плавлеными сырками. Задать тональность дню помогает запах влажного, нагретого солнцем песка, пока шагаешь в ритме прелюдии соль минор Рахманинова, немного переигрывая и скатываясь в танго с тенью, смотришь, как навстречу выходит море, как солнце сеется на него алмазной россыпью, превращает воду в стереовариокартинку, полощет небесную синьку с редкими оборочками облаков. Статую балерины на пирсе озаряют полосы света, словно медные трубы в оркестре. Одни чайки чертят свои параболы, другие выстраиваются на берегу, точно семья для фамильного портрета, люди на берегу лежат как попало, Кто-то разбросал их, будто кукол в нерукотворной детской.

И я обхожу торговую галерею, спешу раствориться в мощеных переулочках Старого града, остро чувствую в себе жизнь, миллион безымянных возможностей, нечаянную радость, кажусь себе значительнее всех исторических памятников, всех старинных артефактов, аляповатых сувениров, искусных украшений, кареглазый мальчуган тянет отца за руку, что-то непонятно лопочет, ему хочется уйти подальше от достопримечательностей, от каменных стен, позирующих для социальных сетей и глянцевых обложек, ему хочется к воде, мороженому и зоне фуд-корта, это ясно без перевода с любого детского языка.

Босоножка натерла ногу чувствительно и горячо. Мне почти нравится эта саднящая боль, нравится, что благодаря ей Сегодня навсегда запечатлеется в видоискателе памяти. Этот момент останется со мной. В тот день, когда я натерла ногу… – так говорят. Цепляются за малозначительные подробности, вспоминая, как и при каких обстоятельствах чувствовали себя живыми.

И я чувствую, что снова могу во что-то верить. И писать для Иды. Чтобы она мной гордилась, потом, в будущем. Пишут для одного-единственного человека, садятся за инструмент и играют (не напрягай руку, легче! Легче!) для одного-единственного человека, речи о попытке завоевать весь мир притворны или неразумны, нет, это неправда, умный не пойдет завоевывать мир и всех, так делают только глупцы, они торопятся успеть, создают дешевку, ширпотреб, попсу, макулатуру, свое эго, но не становятся от этого счастливее ни на грош. Они не знают, что могут жить без всех, но не могут жить без одного. Возможно – без себя. Того, кого бросают на потребу публике.

41

29 августа, воскресенье.

Приблизительно между 17:40–17:45.

Около 18:00.

13

Слишком холодно. Август в роли простуженной осени. Они плотно закрывают окно. Ни ветерочка, ни звуков города. Но эта его кровать, на которой они спят… В ней живет расстроенный из-за своей немощи рояль, расстроенный на все лады. Или нет, там прячется огромная арфа, колковая рама не выдерживает силы натяжения струн. Даже когда она лежит тихо-тихо и не дышит, внутри все равно – бэмп! – звонко из утробы толщ матрасов – бэмп! Они занимаются любовью и слушают эту дикую какофонию, которая мечтала стать гениальной кроватной симфонией, но с такими данными инструмента – скверная затея.

Каждое утро она вспоминает, что в квартире уйма всего, что нужно изменить, починить, отскрести, переворошить вверх дном, но ничего, убеждает она себя, постепенно здесь будут порядок и уют, придется посвящать этому любую свободную минуту и выходные, но ее ничем не проймешь.

Окно не мыли ни разу, зато оно большое, и, когда она до него доберется, в комнате станет гораздо светлее.

Балкон, примыкающий к кухне, заливает дождем.

В санузле по углам щерится черная плесень, за раковиной парни ухаживали, но в ванне с облупившейся эмалью мыться уму непостижимо. Если зеркало в белесых потеках не отмоется, его придется заменить, выбросить вон все полотенца сомнительной свежести, если они не отстираются. Что ж, она будет бороться с запустением и разбавлять смертельное однообразие хорошим вкусом не спеша. Ей дали тему, а уж с вариациями она справится.

Каждое утро за завтраком он смотрит на нее своими крыжовенными глазами, и она невольно думает о том, что ей все очень нравится в нем: и живой открытый взгляд, и улыбка, и нарочитая небрежность в одежде. Теперь, когда они вместе, Слава стал совершенно бесстрастен, хладнокровен и нелюбопытен. Он интересуется ее жизнью ненавязчиво, не пристает с расспросами, с одной стороны, это немного блокирует общение, с другой – невероятно подкупает. Слава флегматичен и заинтересован только текущими моментами. Даже не пытается соскользнуть в «расскажи мне, что ты чувствуешь…», ни намека. Дурачится и много смеется. С ним можно быть естественной, глупой и смешной. Наверное, она его любит.

Уже неделю, покончив с завтраком, они выходят из подъезда и расходятся по сторонам, двое спешащих людей; иногда неделя – это так долго, к хорошему привыкаешь быстро, постоянство становится внутренним днем сурка, иногда неделя – это так мало. Каждый вечер она открывает ему дверь, она приходит раньше, ей кажется, что так было всегда: она приходит раньше, она открывает ему дверь.

– Ты любишь синий цвет? – спрашивает она. – Он тебе идет… – Ты не пьешь зеленый чай? – спрашивает он. – Я тоже больше люблю черный. – Я очень люблю полумрак. Не люблю яркого света. – Я заметил, ты всегда опускаешь шторы. И читаешь в темноте, вредно, кстати, для зрения…

Задавая вопросы, они ставят мысленные галочки в совпадающих ответах, приклеивают стикеры-напоминалки на иную странную душу другого, стремясь выучить чужой язык.

– Тебе нравится зима? – Я люблю лето, я хочу на море. – Ты уже был на море? – Был. Но хочу еще. – Что ты любишь больше всего на свете? – Морепродукты. – Я серьезно. – Тебя. Своих друзей. Новые автомобили. Люблю лениться и спать. Особенно днем по выходным. Или пробежать семь километров, принять душ и поспать. – А мне жаль времени на сон. Я могу потратить его на чтение или как-нибудь полезно. Ты любишь читать? – Люблю, но получается редко. И еще я плохо запоминаю стихи, к сожалению. – Что ты! Это же легко, когда в рифму. – Мне сложно. И у меня краткосрочная память. Я люблю программы про животных. И канал «Дискавери». – Ну, это все парни любят… Я – нет, я люблю природу меньше, чем она меня. – Я не люблю котов. – И мне больше нравятся собаки. – У меня есть собака, у мамы. – А у меня не было домашних животных. Мне говорили, что это очень большая ответственность. К тому же животные склонны рано умирать, это ранит. Слава, ты боишься смерти? – Нет, я как-то об этом не думаю. – Я очень боюсь. Никому не говори.

По утрам он спрашивает:

– Тебе часто снятся сны? Ты ешь овсяную кашу? У тебя есть жетон на метро?

По вечерам она спрашивает:

– Ты смотришь только триллеры? Паста фруктовая или мятная? Ты что-нибудь коллекционировал в детстве?

Спустя неделю они вышли из подъезда, и, прежде чем разойтись в разные стороны, он спросил:

– Что бы нам такое сварганить на ужин? Лучше сразу что-то готовое, правда? Если к нам придут гости, человек десять, на новоселье? Ты ведь не против?

И она лишилась дара речи.

72

Комната нагрелась и точно выцвела от безжалостного, слепящего света, простыни на неубранной постели укоризненно корчатся в муках, как снежные вершины, тающие под неумолимым солнцем, откупоренная бутылка красного неприлично выглядывает из-за ножки стула, оставляя вызывающий бордовый полукруг тени на полу, получается, Мечик ушел и оставил кавардак, кажется, он считает, что отпуск – это медленное время, это скоротечное время только для того и существует, чтобы игнорировать порядок, правила, предосторожности и свою ханжу жену.

Я прислушиваюсь к своим ощущениям. К происходящему внутри. Мне не кажется, нет, похоже, это действительно правда, то, что со мной происходит, – уже было, вот так же я себя чувствовала в первый день задержки, точь-в-точь, то же головокружение, оно совсем не походит на перепад давления, и каменный живот, самый его центр – напряженно насторожившийся. Это чувство знакомо всем женщинам (хорошо, большинству) – оно не обманет. Поэтому вдруг начали натирать босоножки, ноги стали отекать, это не очень хорошо, но в новом положении – вполне естественный процесс.

Мне нужно испытать все снова, чтобы любить и чувствовать. Жизнь без чувств – удивительно необязательна. Для чего она нужна тогда? В неспособности и боязни любить есть что-то жалкое. Плохо скрываемая ущербность. Которая выдается за силу. Которая является маской. Которая не может спрятать неудовлетворенность никакой ценой. Если допустить, что нет ни любви, ни Бога, что теория взрыва – единственно верная версия нашего возникновения, что все – только физика, только химия, то нет никакого Смысла.

Смысл есть – пишу помадой на зеркале.

Входная дверь щелкает, Мечик читает надпись, спрашивает: «В чем есть смысл?», целует меня в затылок. Как всегда.

– Что-то случилось?

– Все хорошо. Ты быстро. Как вода?

– Отличная, только жарко все равно. Ты не ела?

– Нет. Тебя ждала.

Он смотрит на мое отражение сквозь помадные разводы, потом идет на веранду повесить полотенце. Можно выдохнуть.

Хорошо, что он не углубляется, не опускается до расспросов. Оттирая помаду с зеркала, я собираю коллекцию грязно-алых ватных дисков. Коктейль добродетелей Мечика кружит голову. Он хороший, любящий, добрый – вереница эпитетов. Разве можно жить со мной вот так, просто, не задавая вопросов? А он – может. Наитийно чувствует границы дозволенного или просто – не интересуется, или интересуется, но перебарывает себя?

– Но правда все нормально? – кричит Мечик с веранды.

«Наитийно чувствует, перебарывает себя».

Я иду в ванную, нажимаю на педаль мусорной урны, кормлю ее лепестками ваты, чувствую, как в груди сладостно сжимается душа в предвкушении нового утра. Это ли не счастье? Если все случилось, у меня появится столько вариантов для Жизни! Хорошо, что я запаслась тестами, что не придется носиться по аптекам с глупым видом. Здесь тоже зеркало заляпанное, все в брызгах воды после бурных плесканий Мечика. И у меня в нем безумный незнакомый взгляд.

– Я нарезал арбуз! Будешь?!

А если допустить, что ничего не предопределено, если нет Судьбы, – значит, все люди просто играют в ролевые игры. Значит, у этих игр – масса вариантов и безграничные возможности. Если эта жизнь – одна-единственная неповторимая, как мгновение, одна-единственная выданная нам, как одежда, значит, ее можно кроить по-своему. И ничего не бояться. Ни ошибок, ни провальных проб. Из этого получается, что жить легче, чем кажется. Самая большая опасность – не прожить жизнь достойно. Потому что от внутреннего мерила добра и зла все равно никуда не деться. Но все остальное – не страшно, не глупо, не смертельно. Смерть – вот что страшно. Но в нее лучше совсем не верить. О ней лучше совсем не думать, не впускать такие мысли в сознание. Это все жара. Если бы я умела плавать, целыми днями не выходила бы из воды. Нужно будет научить Иду не вот этому вот беспомощному барахтанью у берега в надувном круге, не таким собачьим попыткам, как мои.

Ровные треугольники арбуза лежат на большом блюде, их розовая мякоть застегнута коричневыми пуговицами и все равно истекает соком, как живая. Я чувствую отвращение. К арбузу или просто к еде сегодня. Я чувствую. Какую-то благую весть, она перебирает внутри меня струны, как в прелюдии до мажор. Бах знал в этом толк.

Мечик снова спит, отвернувшись к стенке, есть что-то трогательное в том, как он обнимает подушку своими большими руками.

14

Треснуло, точно выстрелило.

Она вздрогнула и невольно прикрыла глаза, будто опасаясь, что карниз обрушится на голову, рассыпав пластмассовый дождь из зажимов и колец.

Макс наступил на штору. Неумно и по меньшей мере неуместно вешать портьеру такой длины в комнате с одним окном. Все, чему положено элегантно ниспадать на пол, в таком помещении только путается под ногами.

Упс, сказал Макс. Извини.

Она вдруг почувствовала, что устала. Что ей хочется прилечь и, может быть, поплакать. Еще хочется накричать на Макса. Почти непреодолимо. Отчитать его, что он ходит, как слон в посудной лавке, корчит из себя шута горохового, вечно что-то портит, по его вине никакого порядка. Но она подавила в себе гнев, сказала: «Ничего страшного», однако страшным вдруг показалось все, сама мысль о том, что она здесь делает. Взглянув вверх, на штору, одна треть которой беспомощно свисала, она с мягкой решительностью отвергла предложение Макса вернуть ее на место.

Я сама.

Нет-нет, у тебя есть для этого муж, сказала… Катя, кажется? – которая пришла с… С кем же она пришла? С тем рыжим, кажется.

До сих пор она видела только Макса. Такое чувство, что Слава решил пригласить всех своих сокурсников, обе группы, весь поток. Она еще ничего не успела привести в порядок. Расставить как следует. Еще никакого уюта. И слишком много новых лиц для одного вечера, подумала она, чувствуя раздражение.

И никакой он мне не муж, подумала она. Гневно, так, будто Слава в чем-то провинился. Откуда у людей это страстное желание наделить все вокруг именами, назвать, не заботясь о сути, окрестить, олицетворить? В конце концов, если люди живут вместе, это еще ничего не значит. Они любовники, сожители, соучастники, попутчики. Они могут быть кем угодно. Какая глупая эта Катя.

Стулья в комнате травмоопасные, изготовлены до нашей эры, пошутил Макс. Обычные венские стулья родом из пятидесятых, подумала она. У них дома тоже такие были. Когда у нее был дом. Сейчас такая «бабушкина» обстановка в большинстве съемных жилищ. И пока у них не появится приличный доход, придется довольствоваться тем, что имеется. Некоторые вещи ей даже нравятся. Они, в принципе, нравятся ей больше, чем люди. По крайней мере, не болтают.