Клетка бесприютности бесплатное чтение

часть первая: игорь

Они говорят, им нельзя рисковать,

Потому что у них есть дом,

В доме горит свет.

И я не знаю точно, кто из нас прав:

Меня ждёт на улице дождь,

Их ждёт дома обед.

гр. Кино, «Закрой за мной дверь, я ухожу»

глава один: прелести отцовства

2006 год, Москва

Я стоял, прислонившись спиной к ограде на набережной Чертановки, и курил уже третью сигарету, чувствуя, как шерстяной шарф все сильнее пропитывался запахом табака. Вадик бегал рядом – гонял голубей, почти дрался с ними за корки хлеба и смешно подвывал, когда птицы оказывались быстрее него. Он – неуклюжий двухлетний малыш – нарезал круги по брусчатке так быстро, что я не успевал за ним следить. Туда-сюда, туда-сюда.

– Положи, нельзя! – внезапно опомнился я, когда Вадик потянул в рот отобранный у голубей хлеб. – Вадик, черт тебя дери!

Я выхватил хлеб, а он заорал. Он всегда орал, когда ему что-то не нравилось, верещал так, что закладывало уши, падал на асфальт и бил пятками ботинок о брусчатку.

«Опять куртку стирать», – флегматично подумал я и подхватил сына за капюшон, снова ставя на ноги. Вадик попытался упасть обратно, но я не позволил, цепко держа за одежду. Он, насупившись и всхлипывая, растирал сопли по смуглому лицу маленькой ладошкой. Сын еще толком не умел разговаривать, но ловко требовал свое.

Отобранный хлеб был безжалостно выкинут в мусорку.

– Домой, – приказал я, потащив его вдоль набережной к серым девятиэтажкам, казавшимся еще мрачнее из-за пасмурной погоды. Сын даже не отбивался – покорно шел следом, едва успевал перебирать маленькими ножками, но, устав его ждать, я подхватил Вадима на руки. Тот сразу вытер сопливый нос о мое плечо.

«Блядь, – подумал я. – Теперь и эту куртку стирать».

Июньское Чертаново расстилалось перед глазами. Начинал накрапывать дождь, и на улице почти никого не было. Мы проходили мимо школы, детского сада, куда сын должен был пойти еще в прошлом месяце, но ему так и не дали место. Поэтому с ним сидела мать, пока я сдавал последний ЕГЭ – осталась только биология, а результаты по русскому даже успели прийти. Проходной балл в медицинский я набрал, но не был уверен, что поступлю на бюджет. Только вот платно учиться не мог, и поэтому заранее искал отступные варианты, пусть и хотел быть только врачом.

«В крайнем случае педагогический, – предлагала мать. – Будешь учителем химии… Ну, или биологии? Кем сам захочешь?»

Я хотел быть анестезиологом-реаниматологом, а не учителем химии, но молча кивал, заучивая голосеменные и покрытосеменные растения для экзамена.

– Где мама? – Вадик, сидевший на руках, постоянно вертелся, и я дважды чуть его не уронил.

– Пока живем у бабушки с дедушкой.

Я так и не нашел в себе сил признаться ему в том, что мать его сбежала с родным табором, оставив нас вдвоем. Мы прожили с Лалой два года с рождения Вадика, но я толком ничего о ней не знал. Она была скрытной, постоянно врала и подворовывала деньги у одноклассников, но в шестнадцать, когда гормоны бьют в голову, а возбуждение перекрывает ее очевидную некрасивость и невкусные духи, решающим фактором становится доступность. Лала носила золотую цепочку с ненатуральным жемчугом, утопающую в ее декольте, большие серьги-кольца и красила губы темной помадой. Единственным, что привлекало в ней – ее глаза.

И такие же глаза смотрели на меня с Вадикового лица. Лица, напоминавшего о последствиях нашего непродолжительного романа и о том, каково это – становиться отцом в шестнадцать.

Мой черноокий ребенок крепче вцепился пальцами в воротник моей куртки, наорался и устал. Я уже знал, что сейчас мы придем домой и он завалится на дневной сон, давая мне час перерыва на подготовку к экзамену.

– Есть хочу, – невнятно пробормотал он своим детским лепетанием, но я уже научился отделять один его звук от другого и складывать в целостные слова.

– Дома есть суп, – напомнил я, пока нашаривал в кармане ключи от квартиры.

Дома никого не должно было быть. Мать с отцом на работе – автомойка отнимала много времени и пока еще держалась на плаву, хотя я уже слышал о том, что помещение хотел выкупить владелец соседнего автосервиса. Отцу с ним не тягаться – задрипанная автомойка и убитая трешка в Чертаново – все, что у нас было.

– Су-уп, – Вадик скривился и высунул язык, а потом запихнул в рот грязную руку.

– Блядь, Вадя, микробы, – выругался я, пытаясь сделать так, чтоб он перестал облизывать свой кулак. – Давай, встань на ноги.

Спустив его с рук, я открыл подъездную дверь. Наша квартира находилась на втором этаже, и дверь ее, обитая дерматином, выделялась на фоне новых металлических. На нашу дверь гипотетические воры даже не обратили бы внимания – такой неприглядной, обшарпанной и старой она была.

Сын семенил рядом, перелезал через ступеньку, иногда покачиваясь, но хватался за перила. Я уже успел открыть квартиру, когда он только вскарабкался на последнюю ступень и тяжело задышал.

– Устал, – оповестил он меня, зайдя в коридор, и плюхнулся на низенькую полку для обуви.

– И что, ботинки я с тебя должен снимать?

Судя по тому, как он забил пятками о светлое старое дерево, точно я. Присев напротив него на корточки, я расстегнул ему по очереди правый и левый ботинки, стянул сперва их, а потом порванные на пятках носки. Босоногий Вадик побежал на кухню.

– Не вздумай сожрать конфету! – крикнул я ему вслед. – Еще и грязными руками! Уши оторву!

Но то ли я не звучал грозно, то ли Вадик совсем не боялся за свои уши, потому что, зайдя на кухню, я сразу увидел валяющийся на полу фантик от дешевой шоколадной конфеты. Выругавшись себе под нос, я выкинул его в мусорку, наскоро вымыл руки средством для мытья посуды и достал глубокую чеплашку.

Суп с самой дешевой лапшой, разварившейся в бульоне, переливался из поварешки в тарелку кашицей и не вызывал желания его съесть. Я засунул тарелку в микроволновку и заставил Вадика все-таки снять уличный свитер и вымыть ручки. Несмотря на июнь, на улице дуло прохладой, и мать заставляла одевать его тепло. Я не разбирался в детских вещах и, кажется, до сих пор с трудом осознавал, что был отцом.

Вадик хлопал ладошками по цветастой клеенке на столе, ожидая тарелку, и, как только дзинькнула микроволновка, я сразу поставил перед ним суп. Он уже ел сам, правда, вся футболка пачкалась в лапше, тертой морковке и постном бульоне.

Раньше его кормила Лала. Нынче Вадик привыкал к самостоятельности.

– Конфету, – он отодвинул тарелку и указал на вазочку со сладким.

– Суп, потом конфета, – я раздраженно придвинул к нему чеплашку. – Доедай.

Он скуксился, готовый разораться через пять секунд. Я досчитал до четырех, а комнату уже огласил недовольный детский вопль.

– Да как же ты мне надоел! – закричал я, подхватив его из-за стола и утаскивая в нашу комнату.

Кроватки не было. Посреди валялся чемодан, который я еще не успел разобрать, приехав только два дня назад. Мы спали на одинарной кровати, на двух подушках. Вадька ютился у стенки. Я, уложив его, уходил на пол и добрую четверть ночи караулил, чтобы тот не свалился.

Уложив его на подушки, я резко задернул шторы, молчаливо объявляя дневной сон. Вадик, видимо напуганный моей решительностью, кричать перестал. Он сам стянул мокрую от супа футболку и забрался под одеяло.

– Спи, – вздохнув, я поцеловал его в лоб. – Давай без сюрпризов.

Вадя спать не хотел. Он смотрел на меня черными Лалиными глазками, хлопал длинными ресницами и продолжал молчаливо вымогать конфету.

– Спи, – требовательно повторил я, начиная заводиться. – После сна получишь чай и сладкое.

Он нехотя отвернулся к стенке, завернувшись в одеяло. Я слышал его тонкие всхлипы еще какое-то время, но потом они стихли, дыхание выровнялось, и я понял, что настали долгожданные мгновения тишины.

Сквозь шторы едва пробивался дневной свет. Достав учебник по биологии, справочный материал для ЕГЭ и тестовые задания, я углубился в тему. Вадик мерно сопел, и я прислушивался к тому, как тревожно он ворочался в кровати. После двух лет нашей совместной жизни с Лалой ему было тяжело привыкнуть к чужому дому, к родному, но в то же время незнакомому обществу бабки и деда. Мы почти не общались с ними, живя особняком, и возвращаться к ним не хотелось, но под давлением обстоятельств пришлось. Я ненавидел эту вынужденность, и если сам мог бы скитаться по вокзалам, общагам и друзьям, то так издеваться над двухлетним Вадиком было кощунством.

«Пустишь? – спросил у матери я, стоя с коляской наперевес в одной руке и ребенком в другой. – Лала ушла… С ключами от квартиры. Только чемодан в подъезде нашел и коляску».

Вадик орал, мать, конечно, пустила, но отец не радовался нашему возвращению, заливая глаза литрами водки после тяжелых рабочих будней.

«А я говорил, – начал он. – Говорил, что повиснет с выблядком на нашей шее. И как еще два рта кормить? Вот как, Юлек?»

Она молчала, я стискивал зубы и кулаки, пока Вадик, стоя на полу, цеплялся за мой свитер и клянчил взять его на руки, без умолку зовя мать. Лалы не было, был только агрессивный дед, недовольная бабка и я – нерадивый отец, еще не получивший аттестат.

«Мы мою комнату займем, – пробормотал я, просяще и умоляюще, ненавидя себя. – Работу найду. Дайте перекантоваться. Пару недель».

Пару недель и разрешили, но с подготовкой к экзаменам я чувствовал, что две недели могут растянуться на пару лет. А с учебой в медицинском – на все шесть: учиться и работать столько, чтобы кормить себя, сына и снимать квартиру у меня бы не получилось. Мне хотелось эгоистично выбрать учебу и вложиться в будущее, но сопящий сверток на кровати вынуждал думать еще и о нем.

«Будь как будет», – решил я. Воспоминания отвлекали от анатомии, на которой я остановился, изучая циклы кровообращения. Экзамен должен был состояться уже послезавтра, а я не повторил как минимум три темы. В день перед экзаменом с Вадиком обещала сидеть мать, видимо, единственная ратовавшая за мое поступление. Часть материала я конспектировал, часть старался зубрить. От неудобной табуретки задница быстро становилась квадратной, поэтому я перенес конспект на пол к кровати и, подложив свернутый в несколько раз плед, уселся подле Вадика. Он перевернулся на спину и сладко, безмятежно сопел уже без той тревожности, с который проваливался в сон. Хотелось бы и мне также – от усталости и недосыпа глаза слипались, а буквы превращались в неразборчивую кашу.

– Просыпайся, – чья-то рука потрясла меня за плечо. Судя по запаху квашеной капусты и вареных овощей, это была мама. Она склонилась надо мной, и широкий рукав ее домашней кофты мазнул меня по щеке.

– Уснул, что ли? – сонно поморгав, я протер глаза от скопившейся слизи и обернулся. Вадика на кровати не было. Нервно дернувшись, я непонимающе посмотрел на мать, но она успокаивающе погладила меня по плечу.

– Он кушает, – она улыбнулась. – Заморил ребенка голодом. Там же стоял суп. Ты не мог покормить?

В меня будто плюнули.

– Он обедал! – возмутился я. – В смысле я заморил его голодом? Че несешь-то вообще?

Я отпихнул ее руку от лица и отвернулся, собирая по полу разбросанные исписанные бумажки с недорешенными задачками по генетике. Она считала, что я не справляюсь. Все вокруг так считали: органы опеки, особенно пристально наблюдавшие за нашей жизнью; врачиха в поликлинике; соседка по лестничной площадке и даже продавщица в магазине. Они пялились косо, пристально, но я мог только недовольно цыкать, не желая оправдываться. Вадик мало что смыслил – ему бы конфет побольше да пластмассовую машинку новую. Ему было со мной хорошо. Лучше, чем жилось бы с Лалой или моим отцом – алкашом проклятым.

– Ну, не злись, – она снова попыталась меня коснуться, но я опять отпихнул ее руку. – Игорь, не веди себя как маленький. Пошли лучше, трубу поможешь починить, пока отец не пришел.

Я неохотно поднялся.

– Показывай свою трубу, – чинить сантехнику я не умел, но и отказать матери не мог. Денег на мастера все равно не было.

***

В ночь перед экзаменом по биологии Вадик спал отвратительно. У него поднялась температура, видимо, купание в соседнем фонтане не пошло ему на пользу. В Москве ударили рекордные тридцать пять, и я разрешил ему поплескаться. И, с трудом разлепив глаза из-за его метаний по постели, сильно об этом жалел. Его щеки алели: тусклая ночная лампа, без которой он не засыпал, как раз отбрасывала свет на детское личико.

«Блядь, как не вовремя», – я взглянул на часы. На экзамен вставать предстояло в половину седьмого, чтобы успеть добраться до экзаменационного пункта. Спать оставалось несчастных пять часов. Совсем раскашлявшись, Вадя проснулся в половину второго и закапризничал сильнее. У него явно болело горло – он прикладывал ладошки к шее, пытался что-то сказать, но совсем осип. Я боялся, что он разбудит отца и тогда получим мы оба, поэтому старался его успокоить. Мягко притянув его ближе, я прижал к себе мокрое от пота тельце. Навскидку температура у него была не меньше тридцати восьми.

– Сына, что болит? – глупо спросил я, не понимая, что Вадик может на это ответить. Он невнятно хныкал, и сквозь его нытье я с трудом разобрал «голова».

В коридоре щелкнул выключатель, и на миг я испугался, что это отец. Но шаги были еле слышными и не такими шаркающими, поэтому я не удивился, когда через несколько секунд в комнате показалась мать.

– Жар у него, – пробормотал я, уложив Вадика на подушку, выпустив из объятий. – Простыл поди. Лето, когда умудрился?

– Нечего было разрешать ему в фонтане плюхаться, – мать взяла с полки градусник, о котором я напрочь забыл. Она стряхнула его, сгоняя ртуть до минимальной отметки, и сунула Ваде под мышку. От холода стекла он опять закапризничал, но я прижал его руку к туловищу, не позволяя рьяно шевелиться.

– Раз такая умная, сама с ним гуляй, – огрызнулся я.

– Это твой сын, – суховато напомнила она, присев на скрипящий стул возле стола. Взгляд ее упал на раскрытый учебник по биологии. – Тебе поспать бы. Экзамен же…

– Ты возьмешь отгул? – с надеждой спросил я. – Кто с Вадиком-то останется? Я только после обеда смогу…

Она обессиленно кивнула, зная, что выбора нет. Мне нужно было сдать последний экзамен, отделаться от учебы и получить аттестат. В идеале – поступить, но успешная сдача биологии теперь стояла под большим вопросом. Глаза закрывались сами собой. Вадик, дернувшись, обреченно затих – градусник от такой температуры уже точно нагрелся и не доставлял ему дискомфорта.

Температура добежала до тридцати девяти, и я чуть не выронил термометр, увидев эту отметку.

– Скорую бы вызвать… – запричитала мать.

– «Ибупрофен» притащи, в аптечке есть, – обрубил я. – Не надо никакой скорой. Если не спадет через час, тогда вызовем.

Она посеменила на кухню, и я понадеялся, что она не забудет взять стакан воды. Не забыла – принесла все, и я придержал Вадику голову, чтобы он смог проглотить таблетку будучи в сонном, вялом состоянии. Он лег на подушку, и я рядом с ним, стараясь освободить ему как можно больше места. Сын все-таки беспокойно дрыгался, его бил озноб, но я укрыл его одеялом до самого подбородка и крепко стиснул в объятиях. Он начал засыпать, меня тоже морил вязкий сон, и я даже не услышал, как мать ушла.

Сон мучил липкий, тревожный и никак не хотел отпускать меня из паучьих лап даже после трех звонков будильника. Голова гудела, щеки горели, хотелось лечь обратно на подушку и закрыть глаза. Вадик уже ровно дышал, я прижался губами к его лбу, чтобы измерить температуру. Он был тепленьким, но, к счастью, жар и лихорадка перестали его донимать. Даже озноб больше не колотил.

Мать сварила кашу, но меня тошнило от любого вида еды, тем более от вязкой склизкой субстанции, сваренной на жирном молоке. Тогда мама налила сладкий чай, и вот его я с удовольствием выпил, хотя он тут же непереваренной кислотой попросился обратно.

– Удачи сегодня.

– Спасибо, – буркнул я, не веря в ее искренность. Но мать тепло улыбнулась, и я даже потянулся, чтобы поцеловать в сухую, не по возрасту испещренную тонкими морщинами щеку.

Перед уходом я снова вернулся в комнату. Вадик все еще сладко сопел. Распихав шпаргалки за ремень и в носки, я быстро чмокнул сына в лоб. Тот потянулся ко мне так, словно хотел обнять за шею маленькими ручками, но в последний момент передумал и свернулся комочком, натянув одеяло до подбородка.

В метро легкие забивала духота. Сегодня ни один ветерок на улице не дул, стояла непоколебимая жара, и хотя бы в транспорте под землей хотелось слегка остыть, дотянуться до влажной прохлады. На перроне так оно и было, но в вагон в половину восьмого утра забилось такое количество людей, что я не знал, в какую сторону мне дышать. Большинство были мокрыми, в давящих офисных одеждах, утирающими то рукой, то платком пот со лба и над верхней губой. Меня зажало между двумя телами: строгой на вид женщиной в офисной юбке-карандаше и мужчиной в сером пиджаке. Он все время пытался достать из кармана что-то и то и дело тыкал меня локтем под ребра. Я каждый раз хотел огрызнуться, но сдерживал себя, запихивая раздражение поглубже, чтобы не разразиться скандалом прямо в вагоне метро.

Я вышел на Автозаводской Замоскворецкой линии. Сюда от Чертановской можно было доехать и на автобусе, но я испугался утренних пробок. На последний ЕГЭ опоздать не хотелось, я и так, задержавшись с Вадиком дома, прибежал уже в числе последних. Наша классная руководительница – Алена Федоровна – недовольно на меня зыркнула.

– Царитов, ты даже на экзамен прийти вовремя не можешь.

– Пробки даже в метро, – я постарался очаровательно улыбнуться. – Простите, Алена Федоровна, такого больше не повторится.

– Экзамен-то последний, – она хоть и ворчала, но заметно смягчилась. – Пойдемте. Там уже все ждут.

Мы прошли необходимые процедуры. Сдали телефоны – хотя мой, почти развалившийся кнопочный, и сдавать-то было стыдно, – потом прошли по аудиториям, где каждый сидел в одиночестве за партой в шахматном порядке. Провели инструктаж.

Я молился на легкий вариант, в голове после бессонной ночи случился полный кавардак: голосеменные смешались с покрытосеменными, круги кровообращения друг с другом, хордовые с членистоногими, и я навскидку не мог вспомнить ничего, что мне бы пригодилось для успешной сдачи. Организатор раздал варианты, и я из-под полуприщуренных глаз посмотрел на задание. Первые три показались легкими, и оставалось только надеяться, что так будет и дальше. Но, если тест с горем пополам я решил, задыхаясь от нервов, то во второй части просел окончательно. Голова гудела, и я прижался лбом к прохладному дереву парты, чтобы немного остыть.

«Плакал мой бюджет медицинского, – отчаянно подумал я, нервно перелистывая страницы варианта, будто надеясь, что они превратятся в другие и задания станут легче. – Точно плакал. Буду на автомойке работать. Пиздец».

И мысль «пиздец» преследовала меня чаще, чем в мозгу всплывали любые темы из биологии одиннадцатого класса. Я нацарапал ответы на вторую часть на свободном бланке для записи, перенес ответы из первой части в другой бланк, посидел еще полчаса и сдал, решив не перепроверять.

«Перед смертью не надышишься», – говорила мать. И я знал, что больше ничего не напишу. Вылетев, как ошпаренный, из аудитории, я кинулся к выходу, но любезная женщина у двери напомнила, что мне нужно забрать вещи у ждущей нас Алены Федоровны. Меня отвели в комнату к сопровождающим, и я забрал сумку и кнопочный телефон у классной руководительницы.

– Ну что, Игорек? Даже не сомневалась, что ты первым выйдешь. Не передумал? Будешь врачом?

– Бомжом, по ходу, – буркнул я. – До свиданья, Алена Федоровна, увидимся на выпускном.

Я вышел из пункта проведения экзамена, потом – за ограду школы, где проводилось испытание, и достал из кармана дешевые сигареты. Мне, как всегда выглядящему старше своих лет с ребенком на руках, продавали их в ларьке у дома легко. Отец выдавал какие-то гроши, которые, собственно, уходили на сладкое Вадику и мне на сигареты.

Крепкий табак неприятно деранул горло, и я закашлялся после первой затяжки. Даже если Алена Федоровна и видела меня в окно, было уже наплевать: я больше не значился ее учеником, и стыд ел меня за сигареты после экзамена. Такого блядского экзамена, который перечеркнул мое будущее одной кривоватой чертой.

глава два: булыжник среди алмазов

Старый допотопный компьютер еле работал – он недовольно фырчал, а розетка, к которой подключался шнур от системного блока, устрашающе искрилась. Массивный монитор тоже будто потрескивал, не желая включаться, и экран тускло моргал по нескольку раз, пока все-таки не удосужился показать мне рабочий стол. Казалось бы, молодое поколение разбиралось сейчас во всей современной для две тысячи шестого года технике, но я с трудом пытался ужиться даже с компьютером. Дома электроники не было – отец на прошлой неделе пропил материнский мобильный телефон, а свой я тщательно прятал, заработав на него самостоятельно. О компьютере речи не шло, хотя иногда мне очень хотелось установить стрелялки, как у соседа, и рубиться в них, пока Вадик капризничает на общей кровати.

Но сейчас библиотечный компьютер нужен был мне не для стрелялок – я хотел зайти на сайт медицинского университета и почитать информацию для поступающих. Раньше на доски вывешивали списки с важной информацией, а теперь у каждого университета появилась страничка в интернете, и кто угодно любопытный мог открыть и все узнать, не выходя из дома. Справедливости ради, мне выйти пришлось и даже добраться до ближайшей работавшей ранним утром библиотеки.

Документы в университет принимались с конца июня и до конца июля, почти месяц, но в медицинский их еще никто не отнес: все ждали результатов ЕГЭ по химии и биологии. Химия должна была прийти сегодня, и я собирался в школу, чтобы посмотреть вывешенные на инфостенде в холле итоги.

– Игореш, педагогический – все еще неплохой вариант, – тщетно успокаивала меня с утра мать.

Я ненавидел, когда она называла меня «Игорешей», и разговоры о педагогическом тоже ненавидел. Никем, кроме врача, я себя не представлял. Если честно, я уже пообивал пороги института – там работала малая медицинская академия, где на протяжении десятого и одиннадцатого класса дополнительно обучались дети, планирующие поступать. У моих родителей денег на такую роскошь не было, а я заработать столько не мог – все уходило на сына, – поэтому остался без курсов. Почти студенты выходили после занятий лощеные, в белых халатах, с лоснящимися от полученных знаний лицами, а я топтался у крыльца в стоптанных кроссовках, стыдных для выхода в люди, порванной и зашитой на боку олимпийке и думал о том, что не вписываюсь – грязный булыжник среди ограненных алмазов.

Там мы и познакомились с Виталиком. Я курил за углом института под знаком «курение запрещено», а он подошел ко мне, тряся кудряшками во все стороны, и попросил сигарету. У меня осталось всего две, но я не стал отказывать, молча протянул ему пачку.

– Учишься тут? – вырвалось у меня прежде, чем я успел подумать. – В малой медакадемии?

– Учусь, – его глаза округлились, а густые брови взметнулись вверх. – А ты откуда знаешь? Тебя нет на нашем потоке…

– Слежу за вами, – я оскалился. – Тоже собираюсь в медицинский поступать. Я Игорь.

– Виталя. Там сложно, – пожаловался пацан. – Много непонятного, преподы злые… Подумай тыщу раз.

– А ты чего тогда там трешься, раз преподы злые?

– У меня папа академик. Преподает тут. Особо выбора нет, куда поступать.

Мне даже его жалко стало, но я засунул это чувство подальше – мне бы отца-академика, способного пристроить меня на курсы и в университет, да я б горя тогда не знал. А Виталик кривлялся, корчился, жаловался и оттого отталкивал от себя – ему предложенное было не годно, а я бы в кинутую кость вгрызся, разломил клыками пополам и проглотил не пережевывая. Мне бы отца-академика, а не отца-алкоголика, и жизнь бы наладилась. Но предстояло карабкаться самому, а Виталика я осуждать не мог. Он на морду скорее режиссер, нежели врач.

Пусть наше знакомство с ним и было беглым, но почти сразу сложилась маленькая традиция: после курсов мы стояли под знаком, курили, и он рассказывал мне о программе первого курса. Я жадно, губкой, впитывал знания хотя бы через него и потом исследовал это в библиотечных энциклопедиях.

«Ты только на сайте посмотри, когда документы принимать начинают, – предупредил он меня. – А то еще пропустишь».

Поэтому я и сидел в этой библиотеке, тыкая в объемные клавиши на клавиатуре, и изучал сроки приема и «прочую полезную информацию для поступающих». Средний балл в прошлом году был высоким. С плохо сданной биологией мечтать не о чем, но я все равно мечтал.

Телефонная трель прорезала библиотечную тишину неожиданно, я вздрогнул, но быстро достал гаджет из кармана. Звонил Виталик.

– Результаты пришли! – без приветствия крикнул он в трубку, и его бойкий, звонкий голос сильно ударил по ушам. – У меня семьдесят пять по химии! Думаю, я хорошо написал биологию и точно поступлю! А у тебя?

– Еще не знаю, – отозвался я, сглотнув завистливый комок. – Надо до школы сбегать. Там результаты обещали вывесить.

– Позвонишь потом?

– Обязательно, – я не стал прощаться и скинул звонок.

Нажав на красный крестик, я закрыл все страницы и выключил компьютер, который перестал работать гораздо охотнее, чем начинал. На всякий случай выдернув шнур из розетки, я направился к выходу, вежливо попрощался с библиотекаршей и вышел. Для июня было жарко. Как выяснилось, в библиотеке я просидел долго: часы в холле на выходе показывали почти одиннадцать, а мать согласилась посидеть с Вадей только до часу, поэтому стоило поторопиться.

Сначала я шел медленно, но по мере приближения к школе все ускорял шаг. В ворота уже почти забежал, но у крыльца остановился, боясь подойти к стенду, скрытому за стеклом. Там уже висели результаты по химии: нас сдавало не так много человек, поэтому все влезли всего на один листочек. Подойдя ближе, я сразу взглядом скользнул к концу – с фамилией Царитов я был или последним, или предпоследним.

Цифра «100», стоящая в графе рядом с моей фамилией, сбила меня с толку, а сердце ухнуло вниз. Этого не могло быть – учительница в шутку называла меня гением химии, но получить результат в сто баллов не рассчитывал никто. Я даже моргнул несколько раз, думая, что посмотрел куда-то не туда и сто баллов получила Яковлева, все-таки оказавшаяся в списке после меня. Но нет. «100» стояло напротив моей фамилии ошеломляющим результатом, наградой и воздаянием за все нервы, страдания и бессонные ночи.

– Пиздец, – пробормотал я. – Просто пиздец.

Все другие слова остались за гранью сознания, я нервно прокусил губу и почувствовал на языке металл. Теперь мне бы хватило даже шестидесяти по биологии, потому что русский язык я сдал на восемьдесят четыре. И я мог хотя бы попытаться претендовать на бюджетное место.

– Виталя, сто! – заорал я в трубку, как только Виталик ответил на мой звонок. И, видимо, крикнул так громко, что дедулечка, идущий впереди, чуть не выронил от неожиданности тросточку. – Сто баллов! Максимум!

– Не может быть, – теперь настала очередь Виталика глотать завистливые комки. – Как такое получилось? Никто не может так получить… Может, сбой…

– Сам ты сбой, придурок! – весело оборвал его я. – Теперь можно хотя бы попытаться подать документы на бюджет! Давай, увидимся в универе, как придет биология!

Я так широко улыбался, идя по улице к дому, что мне казалось, лицо вот-вот треснет пополам, по горизонтальной линии, но я никак не мог стереть это глупое, счастливое выражение лица. Даже бубнеж матери о том, что я пришел чуть позже часа дня, не испортил настроения: я счастливо подхватил капризного Вадика на руки, и его нытье меня не бесило. Я чмокнул его в лоб, усадив на высокий стул, и начал разогревать суп. Сын, чувствуя повисшую в воздухе радость, притих, заинтересованно глядя на меня, крутящегося у плиты. Сто по химии. Может, не такой уж я и булыжник?

***

Биология пришла через неделю, и семьдесят пять баллов меня вполне устроили – я думал, что написал хуже, но теперь сумма баллов за все экзамены позволяла хотя бы попытаться. Даже без малой медицинской академии. Вадик путался под ногами, пока я собирался в институт, отглаживая единственную белую рубашку с выпускного. Это, конечно, был атавизм – приходить подавать документы при параде, потому что баллы все равно считаются автоматически и от твоего внешнего вида решение приемной комиссии не зависит. Но я все равно хотел выглядеть парадно. Черные брюки, отцовские, великоватые, струились по ногам, и их пришлось чуть подогнуть во внутрь, чтобы они не волочились по асфальту. Правда, удобных туфель не нашел, и я натянул кроссовки. Решил, что выгляжу смешно, и переоделся в джинсы. Но белую рубашку все равно оставил, пусть она и спряталась под олимпийкой из-за мрачной позднеиюньской погоды.

– Вадь, отойди, мне выйти надо, – умоляюще попросил я сына, вцепившегося в мою штанину детскими, маленькими, но такими сильными пальчиками. – Я скоро вернусь. Пойдем гулять. Ну, я же обещал тебе!

– Не уходи, – заныл он. – Деда злой.

Я фыркнул и насильно отцепил его пальцы.

– Он ничего тебе не сделает. Сиди в комнате. Мне уйти надо, Вадь. В институт документы отдать. И я вернусь через пару часов. Ну, понимаешь?

Он хлопал длинными телячьими ресницами и так быстро моргал, в глазах – доселе сухих – начали собираться слезы. Всхлипнув, Вадик плюхнулся в чистых домашних штанишках на пыльный придверный коврик и завыл. Я еле держался от того, чтобы не пнуть его, заставив подняться и отойти.

Из кухни послышался шум – звон ударяющегося донышка бутылки о стол на фоне голоса диктора из выпуска новостей. Вадик привлек слишком много шума. Я хотел улизнуть незамеченным, не оправдываясь ни перед кем, но тень отцовской фигуры, отброшенная в коридор, громкоголосо говорила о том, что он выдвигался в коридор.

– Куда намылился? – удивился он, обведя пьяным взглядом прихожую. – А выблядка своего на кого оставляешь?

– Ну что ты, я посижу, – за ним впопыхах из кухни вышла мама, прижимая к груди вафельное заляпанное полотенчико, которым протирала посуду. – Игорю в институт надо, он экзамены хорошо сдал, теперь учиться будет.

Мать, конечно, забегала далеко вперед. Еще никакого решения приемная комиссия не приняла, баллы других абитуриентов не считала, а меня уже записали в поступивших на бюджет. Я не был суеверным, но не хотелось говорить «гоп» раньше, чем перепрыгнуть это громоздкое, пугающее высотой препятствие. Отец, хмыкнув, пьяно оперся локтем о косяк двери, привалившись к нему. Я сжал пальцы в кулаки и в голове начал считать до десяти, лелея надежду выдохнуть, успокоиться, не сорваться. Смрадный алкогольный запах уже просочился по всему коридору, и я завидовал Вадику, сидевшему все в той же пыли, между заношенными ботинками, и делавшему вид, что все происходящее его вообще не касалось. Он – двухлетний малыш с длинными ресницами – сам по себе, остальные – сами по себе.

– И что, в мед пойдешь? – наконец выдал отец. – Будешь еще шесть лет на нашей шее сидеть вместе с этим? Работу он найдет, на пару недель всего переедет. Ума хватило дите сделать, а теперь что? Сдулся?

– В мед пойду, – холодно бросил я, сунув сжатые в кулаки руки в карманы. – Выучусь, стану врачом, как всегда мечтал. Буду подрабатывать по ночам. Точно не сопьюсь, как ты.

– Игорь, – предупредительно, опасливо позвала меня мать. – Иди уже. Все взял? Аттестат? Паспорт?

Она попыталась обогнать отца и успеть выпроводить меня из квартиры, забрав Вадика, но тот асфальтоукладчиком двинулся вперед, одним движением руки оттеснив мать к стенке. Она тихо вскрикнула, видать, ударившись, но он не заметил этого, даже не обернулся на нее. Взглядом хищного коршуна впиваясь мне в лицо, он схватил меня за воротник олимпийки и хорошенько встряхнул. Я устоял на ногах. Постарался даже не дернуться.

– Если я тебя из квартиры выкину и кормить перестану, так же петь будешь?

Они с матерью оба противились медицинскому: долго учиться, маленькая зарплата, невозможность совмещать с работой, но стать врачом было моей мечтой детства, и теперь я стоял на пороге ее воплощения, уверенный, что даже отец со своим алкогольным зловонным дыханием и крепкой хваткой на воротнике не сможет меня остановить. Я, схватив его за запястье, отцепил пальцы от своей вещи.

– Пошел ты, – выплюнул я, и от звонкой оплеухи у меня затрещало в ушах. Мать опять вскрикнула, но мозги звенели, щека горела, и, схватив пакет с документами, я ломанулся к выходу. Вадик, об которого я запнулся на выходе, вскрикнул. Не успев перед ним извиниться, я выскочил за порог и хлопнул дверью. Только сбегая по ступенькам, я разобрал оглушительный детский рев, сдерживаемый разве что захлопнувшейся дверью квартиры.

Вадик всегда выл, когда оставался один дома, но я не мог быть служителем его капризов. «Он все равно успокоится, – решил я, – если что, мать ему поможет». Главное, чтоб ему не помог отец – ударом по заднице и чрезвычайно громким для детских ушей окриком.

Сбежав по лестнице, я только успел толкнуть дверь подъезда, как сразу закурил. Рука, сжимавшая сигарету, невольно подрагивала от перенапряжения, а во второй я так стискивал пакет с документами, что пластик в пестрый цветочек уже весь измялся. Я надеялся только, что бумаги были целыми, ровными, такими, чтоб не стыдно приемной комиссии протянуть.

Запрыгнув в метро, я плюхнулся в самый отдаленный угол вагона. Летом народу будто становилось меньше, дышалось свободнее, да и еще не наступил час-пик, когда на кольцевой ветке яблоку негде упасть. Мне нужно было доехать до Фрунзенской по Сокольнической линии, она располагалась ближе всех к приемной комиссии института. Там, у входа, ждал Виталик. Я никогда не заходил в само университета, не торчал в малой медакадемии, поэтому он обещал меня проводить.

Поезд трясся, и я вместе с ним. Он то резко тормозил, то, наоборот, очень плавно подъезжал к станциям. Дорога заняла не так много времени – около двадцати минут – но на кольцевой после пересадки людей прибавилось, и меня затошнило. Голова от волнения была тяжелой с самого утра, слегка кружилась, но от духоты в метро, отцовской затрещины и огромной толпы ощущения усилились. Я с трудом сглотнул комок, перехватил документы покрепче и переступил с ноги на ногу, надеясь найти место. Но места не было, и на Парке культуры я вышел. Осталась всего одна станция, а Виталик уже замучил меня сообщениями о том, где я и что со мной.

«Да еду я! Пять минут и буду!»

Иногда я поражался его нетерпеливости: то он нерасторопно, с вальяжностью утки выкатывался из малой медицинской академии, словно бы я не ждал его курить; то торопился так, будто приемная комиссия закрывалась через полчаса.

– Ну и очередь, – ахнул я, когда мы все-таки подошли к зданию.

– А я говорил, – брякнул Виталька. – Надо было пораньше приходить.

И от его «а я говорил» так захотелось ему в ухо дать, но я, утробно рыкнув про себя, все-таки сдержался. Стоило и правда пораньше подтянуться, но сначала капризный Вадик, потом ссора с отцом, духота в метро…

– Да ладно, места все равно останутся. Никто не откажет нам, потому что мы пришли позже двенадцати дня, – я отмахнулся, но сам испытывал такой стыд, будто чуть не профукал главное событие в своей жизни.

Очередь двигалась медленно, и ноги уже начинали затекать, а спина совсем не по-молодежному, скорее по-старчески ныла. Выгнувшись и похрустев шеей, я покачал головой в разные стороны в целях разминки, а Виталька противно, издевательски хмыкнул, хотя я видел, что и ему тяжеловато стоять.

– Почти все уже, – мы даже встали на крыльцо. – Надеюсь, у них нет обеда.

Обеда в приемной комиссии не было, что верно: иначе они бы до конца сентября не приняли всех желающих поступить в медицинский университет. Он считался одним из самых популярных институтов Москвы, куда рвались все выпускники, мало-мальски знавшие химию и биологию. Кто-то изначально рассчитывал только на платное, кто-то – только на бюджет. Некоторые шли на стоматологический факультет, некоторые хотели быть фармацевтами. Но я не сомневался, что большая часть все равно отстаивала очередь, чтобы подать документы на факультет лечебного дела. Куда мы с Виталькой и собирались.

Приемная комиссия представляла собой несколько столов с табличками факультетов, и я оказался прав – самая большая очередь тянулась к лечебному делу. Перед нами топталось еще около десяти человек, но я уже в нетерпении распаковал все документы, разложил их по порядку – в той последовательности, которую просили. Я и дома их так убирал, но Вадик, видать, залез в пакет, перепутал все и, к счастью, хотя бы не помял.

– Не нервничай, все равно примут, – подколол меня Виталька, но я пропустил его слова мимо ушей, решительно шагнув к барышне за столом перед носом у друга, уже протягивавшего документы. Ему пришлось отступить.

Она, окинув меня непонятным – то ли раздраженным, то ли недоуменным взглядом, все же приняла документы, начала заполнять справки и сопроводительные письма, а потом подняла на меня глаза.

– Баллы, – лениво протянула барышня, крутя в пальцах самую дешевую шариковую ручку.

– Что баллы? – от волнения растерялся я.

– Баллы свои называйте, – она стукнула каблучком под столом в немом приказе, но я так и не понял, случайно это получилось или специально от раздражения и усталости.

– Русский язык – восемьдесят четыре, биология – семьдесят пять, химия – сто, – на последних словах у меня жаром вспыхнули щеки. Видать, от смущения.

Барышня за стойкой посмотрела на меня впечатленно, даже очки приспустила. Видать, думала, что ослышалась, но я терпеливо ждал, пока она занесет все перечисленные мной результаты в табличку. В сумме получилось двести пятьдесят девять. Для меда маловато, но Виталька, посещавший малую медакадемию, набрал всего двести пятьдесят два. Поэтому я его обгонял точно. И даже если бы я занял в списке на бюджет самую последнюю позиции, мне б не было совестно обойти товарища.

– Гений, что ли?

– Все может быть, – я окончательно смутился, и девушка вернулась к заполнению бланков.

У меня приняли документы, и я облегченно выдохнул. Резко захотелось пить, в горле пересохло, зацарапало, но бросить Виталика и пойти за водой я не мог, поэтому терпеливо ждал. Барышня приняла у него документы тоже, но с ним она была куда любезнее, даже улыбалась. Они наверняка знали друг друга с курсов, пересекались раньше, а «своих» всегда встречают радостнее, чем «чужих». Виталик тоже обезоруживающе скалился, словно это могло добавить ему баллов, а я мысленно его торопил, желая только купить воды в автомате и жадно вылакать сразу пол-литра.

– Какие планы теперь на лето? – мы стояли у автомата, и Виталик искал монетки по карманам, чтобы взять жутко невкусный химозный кофе. – Может, в палатках к озеру какому сгоняем?

– У меня сын, – напомнил я, и его лицо недовольно сморщилось. – Я не выездной. Работать надо, дитю-то жрать что-то покупать.

– И что, все лето работать? А как же отдых?

– Слушай, блядь, мне ребенка кормить. Одевать его в садик этот блядский, в который обещали взять, на шторы сдавать и подарки воспиталкам. Вообще не до отдыха, – я, шумно выдохнув, сделал несколько отрезвляющих глотков прохладной воды. – Погулять вечером – легко, но надолго не могу.

На лице Витальки так и читался немой вопрос: «как вообще можно заделать ребенка в шестнадцать?», – но он так и остался неозвученным, повис между нами, и мне не хотелось нарушать возникшую тишину. Виталька хлопнул меня по плечу, бросил «давай, увидимся» и смылся в направлении выхода. Я не умел дружить с людьми – они разбегались от напора, злости и подчас агрессии, но я наделся, что Виталька вернется. Все-таки хорошим он был. Вот бы мы вместе учились! Пусть на морду он и режиссер, а не врач, но я желал ему поступления. Но баллов у меня все же больше – так что только после меня.

Я пошел к выходу. Очередь в приемную комиссию уже рассасывалась. Кажется, мы попали в самый пик и отстояли самую длинную толпу за сегодняшний день. Мне нравилось даже просто идти по этим коридорчикам, ощущать себя частью университета, в который с самого детства мечтал поступить. Вода приятно холодила руку, тошнота больше не подкатывала к горлу, и я все еще вспоминал приятное удивление на лице барышни, когда она услышала мой результат по химии.

Мы столкнулись с ней у выхода. Она вышла покурить – стояла с тонкой сигаретой за крыльцом, – и я как раз спускался по ступенькам.

– Как думаешь, у меня есть шансы?

Она меня запомнила и потому-то улыбнулась тонкими губами, накрашенными темной помадой.

– И весьма неплохие, – ободрила она.

«Весьма неплохие – звучит хорошо. По крайней мере, они точно есть», – решил я и, насвистывая, побрел к метро.

глава три: заодно с цыганским табором

– А ты не думал Лалу найти? – мы с Виталькой отмечали поступление. Он занял последнее бюджетное место в списках, и теперь мы пили горькое пиво из ларька «24 часа» напротив института. Пару недель назад, во время дождей, мы облюбовали особенную детскую площадку с лавочками под навесом, но сегодня, в августовский жаркий день, на нее набилось столько детей с мамашами, что пить при них неприлично. Я открыл пиво о забор, а у Витальки жестянка открывалась одним движением – достаточно подцепить металлическое колечко.

Я не знал, чего вдруг Витальке взбрело в голову спросить о ней, да и к тому же историю с Вадиком он знал в двух словах. Да, у меня был сын, нуждавшийся в вечном внимании, в детском садике, в вытирании соплей. Сын, который мешал мне учиться, засыпал бок о бок со мной на одной кровати, сын, плевавшийся кашей. Сын, которого я очень любил, но не знал, как выразить эту любовь.

«Ему б лучше жилось с Лалой, в таборе, наверное, – когда-то думал я, в очередной раз отругав его за бардак в ванной. – Там бы он был счастлив».

«А еще голоден и просил бы милостыню на вокзалах», – подсказывал внутренний голос, с которым я сразу соглашался. Вадика я отдать не мог, хотя иногда очень хотелось.

– Думал, – признался я. – Но она так неожиданно исчезла. Отовсюду. Даже номер поменяла.

– А ты знаешь, где живет?

Я повел плечом и глотнул еще пива. Условно – знал, но никогда не был. Их бараки – еще деревянные – стояли где-то за МКАДом, в Котельниках. Раньше Лала с мамой и сестрой жили здесь, неподалеку, мы вместе учились. Потом мы переехали в съемную квартиру, а мать с сестрой умчались к табору. После к ним примкнула и Лала, забрав ключи от хаты и оставив наши небольшие пожитки в подъезде.

– Где-то около Котельников. Там вечно цыгане тусуются. Говорят, целый табор.

– И ты не ездил?

– Ну, во-первых, точно не знаю, где она живет. Во-вторых, а что я ей скажу? Мол, забирай своего сына обратно? Так он и мой тоже. Не просто так она же решила свинтить.

Виталька почесал кудрявую макушку. Его глаза уже косили от пары глотков пива, и я подумал, что он – слабак. Меня даже не торкнуло, будто пропавшего яблочного сока хлебнул. Видеть Лалу было тоскливо, она наверняка ничуть не изменилась, все такая же развязная, в цветастой юбке и стройная – как не рожавшая.

– Сгоняем?

– Дурак, что ли? Как мы ее найдем? Сиди, пиво пей, без своих дурацких идей.

Он притих, а я задумался. Может, нам и правда стоило поговорить? Мы ведь как никак два года вместе прожили, да и меня до сих пор терзал вопрос – почему она ушла? Ссор не случилось, криков, ругани – ничего, что сопровождало бы такой резкий разрыв. О Лале – о том, что она вообще была, – даже не напоминало ничего. Только графа «мать» в Вадиковом свидетельстве о рождении да его черные огромные глазища.

До Котельников ехать предстояло больше часа, а время уже показывало почти семь. Сделав еще глоток, я написал маме короткое сообщение, до скольких она может посидеть с Вадимом. Она ответила, что сколько угодно. Такой щедростью стоило воспользоваться – она редко настолько увлекалась внуком.

– Погнали, – внезапно решил я. – На автобусе с пересадками за часа полтора доберемся.

– А как найдем? – Виталя явно растерялся от такого напора. – Ты ж сам говорил, что не знаешь…

– Цыганские дети друг друга все знают. Поймаем одного, спросим, найдем Лалку. Давай, это была твоя идея, а теперь что? Назад?

Виталька собрался и в два глотка опрокинул пиво. Я тянул напиток до тех пор, пока мы не сели в автобус, а потом стекляшку пришлось оставить на лавке под недовольное брюзжание какой-то бабки. В автобусе была давка, еще и августовская духота, но мы протиснулись в самый конец, где дышалось хоть немного свободнее. Работающие люди как раз возвращались домой – надо же, додумались потащиться к Лале в час-пик и даже без уверенности в том, что мы ее найдем. Виталик пожалел о своей задумке через минут десять дороги – так недовольно корчилось его лицо, когда он со своим ростом под два метра бился головой о поручень на каждой кочке неровного асфальта. К Котельникам в автобусе людей становилось меньше. Я сел на кожаное облупленное сидение первым, еще через пару остановок – Виталька.

Чертановские пейзажи отличались от местных: здесь дома были чуть ниже, все не так облагораживалось. Мало клумб, много домов. Ходили слухи, что неподалеку в лесу обосновался целый цыганский лагерь. Мы вышли, глотнули свежего воздуха, и по оголенным рукам побежали мурашки – вечерело, и становилось прохладнее. На автобусной остановке и правда бегали маленькие цыганята – чуть чумазые, но в сандаликах, футболках – обычные, от остальных не отличишь. Я придержал за локоток пацаненка лет тринадцати, улыбнулся ему и протянул несколько монеток.

– Мне Лала нужна, – я улыбнулся. – Дочка Баро. Знаешь, где найти?

Мальчуган пересчитал монетки.

– Столько же, – потребовал он, и я кинул умоляющий взгляд на Витальку. Тот, видать, представил, что мы могли проделать такой путь зря, и всучил мальцу пятидесятирублевую купюру.

– Провожу, – мальчишка махнул рукой, веля нам следовать за ним. И мы безропотно пошли переулками, мимо старого дуба, под натянутыми между балконами веревками с сохнущим бельем. Даже на улице в этом квартале пахло старьем, сыростью и бедностью. Постоянно туда-сюда сновали полуголые ребятишки в порванных цветастых рубашках или шортах, все чумазые и громкоголосые. От них закладывало уши. Виталька все время жался ко мне, видимо, чувствовал себя совсем некомфортно. Ну еще бы, вряд ли сынок академика когда-то бывал в таких злачных цыганских местах.

Мы вышли к небольшой площади, на которой стояли старые вагончики, рядом – двухэтажный деревянный дом, возле него все лавки были забиты бабками в цветных юбках и платках на головах. Они галдели громче детей, переругиваясь на своем цыганском, и я не понимал ни слова. Виталик даже не пытался прислушиваться, он постоянно проверял деньги в кармане куртки.

– Они вроде безобидные, – озадаченно сказал я, глянув на друга. – Смотри, даже внимания не обращают.

– Вот так вытащат пару тыщ из кармана, даже не заметишь, – парировал он.

Я не успел сказать Витальке, что пары тыщ в моих карманах сроду не водилось: из подъезда выскользнула Лала. Мы не виделись три месяца, и она изменилась – чуть набрала в щеках; волосы, спадавшие до талии, отросли еще сильнее и кончиками почти касались ягодиц; и я мог поклясться, что, когда она стояла боком, виднелся едва заметный округлившийся животик.

– Эй, – я окликнул ее, и она попятилась. – Стой, Лал, я просто поговорить хочу.

Я обезоружено поднял руки, показывая ей, что пришел с миром. Она перестала отступать к подъезду, но мне и шага навстречу не сделала. Тогда я сам двинулся вперед. Не хотелось, чтобы наш разговор слышал заодно и весь цыганский табор.

– Чего тебе нужно? – ее голос, обычно мелодичный, сейчас показался скрипящим, похожим на простуженный. – Кажется, мой уход был…

– Говорящим обо всем, да, – перебил ее я. – Но у тебя, вообще-то, сын есть. Он скучает, про мать спрашивает. А ты… Почему? Все же нормально было?

– Я тебя не люблю, – она сказала это так равнодушно, что даже кольнула обида. – Я встретила другого человека. Отсюда. Еще несколько месяцев назад… И окончательно убедилась в том, что нам не по пути.

Я сосредоточился на родинке у нее над губой, чтобы не смотреть в блядские бесстыжие глаза. Лала даже не стеснялась своих слов об измене, новом любимом человеке, как будто мы с ней никогда и не становились родными. Будто бы нас не связывало общее прошлое и общий ребенок – такой багаж в семнадцать лет еще нужно умудриться заиметь.

– Окей, – я с трудом сдерживал раздражение. – А поговорить об этом нельзя было?

– Не хотелось твоих вопросов. Ты же душишь, Игорь, – она закатила глаза. – Заботой своей, вопросами тупыми, контролем, попытками построить эту никому не нужную образцовую семью. Чем дольше я с тобой была, тем больше понимала, что нам вообще не по пути. Отвали от меня. И не появляйся здесь больше, ладно? Вообще не понимаю, как ты меня нашел.

– У нас ребенок общий, – напомнил я, сглотнув тугой ком из слюны и обиды. – Вадик тебя ждет. Спрашивает постоянно. Что мне ему сказать?

– Скажи, что я умерла, – флегматично бросила она через плечо, уже развернувшись к подъезду. Я не нашелся что сказать, и она скрылась в бараке. «Если ей нравится такая жизнь, пусть ей и живет», – решил я, пялясь на синюю дверь с облупившейся краской, у которой даже магнитного замка не было.

«Скажи, что я умерла», – я мысленно воспроизвел ее слова и понял, что никогда не смогу сделать сыну так больно. Виталик сочувствующе похлопал меня по плечу, и я, вздохнув, посмотрел на него.

– Зря приехали, – он сжал мое плечо.

– Не зря. Зато расставили все по местам, и я ничем ее не обидел.

Это было своеобразным очищением совести: я увидел все, чтобы она перестала меня грызть. Я не был виноват в уходе Лалы. Путь домой предстоял тяжелый, мы опять тащились по душным автобусам почти полтора часа и приехали совсем выжатые. Виталик почти засыпал на ходу, свесив кудрявую голову к груди, и перед нашей остановкой я его растолкал.

– Приехали, – оповестил я, выскакивая из автобуса первым. – Увидимся теперь, наверное, в сентябре. Меня так надолго больше не выпустят, пока малому сад не дадут.

– До сентября немного осталось, – уставший от приключений Виталик говорил невнятно, все еще в вялой дремоте. – Ладно, Игорех, давай. Поеду я. Спать охота.

Он побрел к остановке, а я – к метро. До Чертановской еще было несколько станций, но до дома я уже добежал быстро. Ор Вадика разносился по всему подъезду. Сначала мне показалось, что они забыли закрыть дверь – не может так сильно быть слышно ребенка из-за плотно запертой квартиры, – но нет. Вадим перекрикивал всевозможные законы шумоизоляции, и сначала я думал развернуться и пойти обратно, переночевать на соседней лавочке под раскидистым дубом, но потом пожалел мелкого.

Дверь я открыл своими ключами, и сын почти сбил меня с ног, но орать перестал, крепко вцепился в штанину и слабо улыбнулся. Сопли текли почти до подбородка, а в больших черных глазках от напряжения полопались капилляры.

– Ты долго… Отец задерживается на работе… – посетовала мать, выскочив в коридор за ним.

– Понятно, опять бухает на автомойке. Называй вещи своими именами, – сухо бросил я, подхватив Вадика на руки. – Ну, и что за всемирный потоп? Решил утопить Чертаново в соплях?

Он так стиснул меня за шею, что в один момент я испугался – сломает.

– Он думал, ты больше не придешь, – мать вздохнула. – Обычно вечером ты уже дома. А тут нет и нет. Вадик занервничал, ходил, тебя искал… Потом как заорал. И все. Слава богу, ты быстро пришел. Как в садик будешь отдавать, ума не приложу…

– Мать, не гунди, разберемся, – буркнул я, целуя сына в лоб. Он и правда успокоился, прижимался ко мне, я только и слышал, как быстро бьется сердечко у него в груди, как у напуганного птенчика.

***

Засохшие гладиолусы, привезенные матерью с убогой дачи под Петербургом, давно начали вянуть, но она не выкидывала их, и из банки воняло затхлостью. Вадик зажимал нос каждый раз, когда пробегал мимо, а я не притрагивался к стеблям – знал, что она разразится обидой, стоит мне только выкинуть ее выращенное достижение.

Фиолетовые гладиолусы были посредственными. Помидоры – мелкие и невкусные, с трудом выросшие на грядке, – тоже. Но я все равно давился: других овощей домой не покупали, а первая стипендия бюджетника приходила только в конце сентября. На календаре – первое, и я стоял в отглаженной застиранной рубашке на фоне зеркала, поправляя вывернувшийся воротник. Отец наблюдал из-за приоткрытой двери кухни – я видел в отражении его внимательный, злой взгляд. Он до сих пор не смирился с тем, что я поступил – просто не мог, ведь я должен был работать в автомастерской, зарабатывать деньги и безвылазно сидеть с сыном.

Справедливости ради, официантом я все-таки устроился. В вечерние смены, чтобы не совпадало с учебой, по пути на работу и домой рассчитывал делать домашку, кажущуюся слишком преувеличенной по рассказам Витальки. Вадик сидел рядом, облизывая купленную бабушкой машинку – он тянул в рот все, что видел.

– Пока, – я быстро чмокнул его в лоб. – Скоро вернусь, бабушка за тобой приглядит.

Когда пришел приказ о зачислении на бюджет, мы с матерью все-таки договорились, что она сможет сидеть с Вадиком после сада. Место ему все-таки выделили, и он потихоньку начал осваиваться – оставался в группе уже больше, чем на полчаса, без рыданий и размазанных по лицу соплей, начал там есть щи и манку по утрам, воспитательница больше не писала мне каждый день. И тогда я хоть единожды позволил себе выдохнуть облегченно: вопрос с Вадиком почти решился и закрылся окончательно, когда маман согласилась сидеть с ним по вечерам.

«Что ж мы, не выучим тебя, что ли? – спрашивала она, пялясь в заранее распечатанный мною приказ о зачислении. – Медицинский так медицинский. Отцу не говори, злиться будет».

Но сказать пришлось: невозможно учиться сутками, каждый вечер гладить белый халат и сделать так, чтобы человек, живущий в этом же доме, не знал об учебе. Скрипнув зубами, а потом табуретными ножками об пол от резкого подъема, он разбил мне нос, удовлетворился кровью и сплюнул под ноги.

«Выблядка своего, – сказал, – лучше пристрой куда. А то я за себя не ручаюсь».

Он никогда за себя не ручался – ни со мной, ни с матерью, но Вадика трогать не смел, только угрожал. То ли мозг, залитый алкоголем, еще подсказывал, что поднимать руку на маленького ребенка – до мерзкого непозволительно; то ли сын оказывался ловким и убегал из-под горячей руки; то ли мать брала основной удар на себя, когда меня не было дома. На ее плечах и запястьях цвели синяки багряными и желтоватыми пятнами, но она не сознавалась в побоях, боясь, что я могу дать ему сдачи и оказаться на улице. Приблудный кот должен вести себя смирно, чтобы снова не оказаться у мусорного ведра.

Вспотев от волнения по дороге, я впервые перешагивал порог университета в качестве студента, а не случайно залетного абитуриента, еще не знавшего, пройдет он порог по баллам или нет. Больше половины из тех, кто топтался недавно у приемной комиссии, сейчас обивали пороги колледжей, институтов попроще или вообще армейских корпусов. Я чувствовал себя гордо – подбородок вздернулся будто сам по себе вверх, особенность по сравнению с другими перла из груди, но я чуть прижал высокомерие, проходя мимо уже познавших студенческую жизнь старшекурсников.

Виталик уже стоял здесь – его кудрявая макушка возвышалась над остальными, а широкая щербатая улыбка виднелась издалека. Он был таким громким, сносил остальных бесшабашием и харизмой, успел завести друзей за несколько минут нахождения на общем сборе. Я мялся в стороне от неловкости до тех пор, пока он меня не заметил и не затащил в общую компанию.

«Игорь, – только и успевал представляться я. – Да, тоже рад, что будем вместе учиться, очень рад».

Рад ли? Не знал сам, но девочка с косой до пояса, перекинутой через левое плечо, с забавным носиком, усеянным веснушками, показалась чудной. Никто не знал, что она, пьяная, тем же вечером первого сентября прыгнет ко мне в постель в ободранной комнате в общаге, расплавится в похоти, а коса спутанными кудрями спадет между голых лопаток с россыпью некрасивых родинок.

Ночной воздух пробирался сквозь деревянные рамы окон общежития и занавески, приятно ласкал прохладой. Натянув трусы, я подошел к подоконнику, доставая сигареты из пачки, и затянулся с блаженством. Кожа на плечах и груди еще была влажной от пота, и оттого ветерок начинал неприятно кусать.

– Скоро соседки вернутся, – я спиной чувствовал ее взгляд. – Может, хотя бы оденешься?

– Послушай, – я замялся. Наташа? Лена? Аня?

– Даша, – подсказала она, и я все-таки обернулся. Она недовольно поджала губы, обернувшись простыней вокруг груди, и все-таки поднялась. – Не запоминаешь имена тех, с кем спишь?

«Мы слишком резко оказались в постели», – хотел сказать я, но вслух произнес:

– Сегодня столько знакомств. Плохая память на имена, – в утешение я быстро чмокнул ее в лоб, бегло приобняв за талию. Вся комната уже провоняла табаком, дым от сигареты валил прямо внутрь, и я, опомнившись, поднес руку ближе к окну. Потом затянулся и выдохнул дым в ночную темень. Пахнуть меньше не стало.

– Скоро вернутся соседки, – напомнила Даша. – Тебе лучше уйти.

– Сколько времени?

Я совсем потерялся: за окном ночь, значит, точно больше десяти. В сентябре еще темнело поздно, и я надеялся, что на улице поздно не настолько, чтобы не успеть в метро. Даша скосила взгляд на настенные часы, и я тоже посмотрел в ту сторону – половина первого, и попасть на станцию шансов почти не было.

– Блядь, – выругался я, щелчком отправляя окурок с третьего этажа. – И как теперь домой добираться?

– Далеко?

– Чертаново, – я натянул брюки, наспех застегивая ширинку и пуговицу, путаясь в петле. – И автобусы уже наверняка не ходят! Вот это попал!

И даже не знал, стоил ли секс с Дашей таких проблем: разгневанной матери, орущего сына, пропущенного последнего поезда метро. Всю негу с тела сняло, осталось только напряжение, голень даже судорогой свело, пока я завязывал шнурки на старых, избитых жизнью кроссовках. Кнопочный телефон давно вырубился, мигнув оповещением о разряженном аккумуляторе, которого я и не увидел.

Даша почему-то ехидно усмехалась. Начинало раздражать.

– Родители дома заругают, что поздно пришел? – ее комментарий звучал до рвоты язвительно, но я только осклабился.

– У меня сыну два с половиной, – звучало почти гордо. – Волноваться, наверное, будет. Пока, Маша.

– Даша.

– Плевать.

Не знаю зачем – то ли за надменный комментарий, то ли за доступность, то ли за пренебрежительность, но мне тоже захотелось ее уколоть. Мы вряд ли бы еще встречались – она бы точно нашла партию поудачнее, побогаче и без сына-двухлетки, наверняка давно видевшего тридцатый сон.

Сбежав по унылому крыльцу общежития под недовольный взгляд с трудом проснувшегося коменданта, я выскочил на улицу и глотнул свежего прохладного воздуха. Поправив воротник уже совсем несвежей белой рубашки, заправив карманы в брюках, я побрел, обивая подошвы ботинок об асфальт, в сторону метро. На последний поезд я уже опоздал, поэтому решил просто идти – к утру я должен был добраться до дома или хотя бы до какой-то станции метро. Вдалеке гудели клаксоны автомобилей, где-то визжали шины от резкого торможения, где-то громко играла музыка, но все эти звуки утопали в приятной густоте ночи. Меня обволакивал воздух. После затхлого общежития и сладких духов я не мог надышаться.

глава четыре: день рождения – хороший праздник

День рождения Витальки нагрянул в октябре и стал неприятной неожиданностью – денег на подарок не было. Последние пятьсот рублей ушли на дешевую ткань для халата, который мать сшила сама, и новое пособие по анатомии. Все после пар собирались в общаге, хотя Виталькины родители в своей квартире жили в неплохом районе. Видать, отец-академик все-таки не разрешал бурно праздновать восемнадцатилетие любимого сына, а Виталику хотелось выйти за рамки разрешенного. Ему девчонки позволяли многое – вот и деньрожденным утром предложили отметить праздник у них в комнате, пообещав помочь с готовкой и украшениями. Виталик – хренов ловелас – отказываться не стал.

– Сегодня все в общаге, в четыреста пятой комнате! – объявил он на весь наш многочисленный поток. – Приходите все!

Я сомневался, что все придут: у многих свои дела, некоторых наверняка бесил громкий кудрявый Виталька, но я сам не мог не пойти. Мы за месяц учебы стали не просто товарищами, а друзьями, почти братьями. «Можно без подарка», – приглашая меня, сразу предупредил Виталик. Но я не мог позволить себе прийти с пустыми руками, поэтому решил пошарить по антресоли дома, зная, что Виталька любит всякие антикварные штуки. Может, завалялось что-то стоящее? Раньше, когда отец не пил или пил мало, он коллекционировал модели советских машинок, и я надеялся отыскать хотя бы одну.

Вадик еще был в садике, родители – на работе, поэтому я беспрепятственно подставил высокую табуретку и залез на антресоль. Старая поцарапанная дверца недовольно скрипнула. Здесь никто не шарился, казалось, с прошлого века – все покрылось пылью, вещи валялись в хаотичном порядке, что-то докинули позже. Пахло старостью и затхлостью, я несколько раз чихнул, а с антресоли, как в мультиках, взметнулось еле заметное облачко пыли.

Здесь хранилось все: старый баскетбольный мяч, какие-то блокноты, материнские кулинарные книги и даже доисторический стиральный порошок, который давно стоило выкинуть. Мать страдала от эффекта Плюшкина; верила, что ей все может пригодиться. Я бы отнес все это на свалку, а саму антресоль беспощадно разломал.

То, что мне было нужно, стояло в самом дальнем углу. Несколько коллекционных машинок отец продать все-таки не успел, мать припрятала их на совсем черный день. Я не представлял, сколько они могли стоить сейчас, но судя по тому, как она их хранила – прилично, и дарить такое сыну академика было бы не стыдно.

– Пойдет, – пробормотал я, слыша, как заскрипела под моим весом табуретка, и схватил первую попавшуюся в руки машинку. Ее даже бережно упаковали в пакет, поэтому пыль исчезла вместе с целлофаном, а бежевая глянцевая моделька выглядела почти новой, если не считать странных царапин на левом крыле. «Наверное, роняли», – решил я, покрепче перехватил модельку и спустился с табуретки.

Щелкнул дверной замок.

«Блядь», – промелькнуло в голове. Я не успел уйти незамеченным, реакции хватило только на то, чтобы захлопнуть скрипучую дверцу антресоли и пинком отодвинуть табуретку к стенке.

Первым зашел Вадик, лопоча что-то на своем непонятном, детском; следом за ним – мать, размахивая авоськой с рынка, сквозь крупную сетку которой просвечивались бананы и овсяное печенье.

– Папа! – Вадик, не разувшись, кинулся ко мне, и я подхватил его одной рукой. Во второй все еще сжимал машинку, которую не хотел показывать матери, и прятал ее за спиной.

Так и пятясь, пока мать разувалась, я юркнул с сыном в комнату и кинул модельку на покрывало, надеясь, что никакое боковое зеркало у нее не отлетит.

– Папа! – Вадик продолжал бормотать, но я не разбирал никаких слов, кроме «папа», поэтому просто кивал, соглашаясь с детским рассказом о садике и погоде на улице. Вадик теперь хотя бы не болел так часто – основная пора простуд пришлась на лето. И пусть сопли все еще были регулярными, но теперь хотя бы температура до высоких отметок не поднималась.

– Хорошо, что ты пришел пораньше, – мать улыбнулась. – Вечером с сыном сидишь ты. Я устала каждый вечер, Игореш, его развлекать. Он носится, у меня ноги болят. Сегодня сам.

– Но… Мне надо идти! – я ненавидел себя за то, что не сбежал раньше. – Срочно, мам, правда! Меня… друг… там помочь надо…

День рождения не стал бы для матери достойным оправданием, и я не упомянул его, боясь вызвать обратный эффект. Вадик уже стянул с себя кофточку, оставаясь в цыплячьей желтой майке, и забрался с ногами на кровать.

– Пожалей меня, Игорь, немножко! – голос матери почти сорвался. – Ты на учебе каждый день, до вечера! Я, конечно, обещала тебе помогать, но не могу всю лямку тянуть… Это, вообще-то, твой сын… Уделяй ему время хотя бы по вечерам…

Пристыдить меня не получилось – я разозлился.

– Я уделяю достаточно, – я чеканил каждое слово так, будто бил. И хотел продолжить убеждать ее в этом, но мать пошла к выходу из комнаты. Разговор оказался неожиданно окончен, и я плюхнулся на кровать.

Первым порывом было позвонить Витальке и сказать, что не смогу прийти, но воображение уже нарисовало картину вселенской обиды и конца дружбы. Надо идти, и, покосившись на почти трехлетнего сына, я знал, что не могу оставить его в одиночестве. Опасности подстерегали его на каждом шагу.

– Вадик, пойдем в гости? – внезапно предложил я. Сын довольно закивал, но вряд ли еще знал, что это значит – в гости ходить. Он просто позволил натянуть на себя кофточку обратно, поцеловать в макушку и поднять на руки. В последнее время капризов стало меньше, и я выдохнул, но старался лишний раз не обольщаться – в детях ведь нет ничего постоянного.

Сын нехотя плелся к метро, когда я устал его тащить – он с трудом переставлял ноги, корчил недовольные физиономии, надувал сопли пузырями, но молчал. Мы добрались до Чертановской, и поезд был почти пустым, поэтому Вадик улегся сразу на двух сиденьях, вытянув ноги, а я придерживал его рукой. Под методичный стук колес хорошо спалось, и нега усталости начала морить и меня. Поэтому, привалившись к поручню, я тоже прикрыл глаза, ориентируясь только на объявления механического голоса о следующих станциях.

«Ты где? Праздник начался! – Виталик явно негодовал в сообщениях. – Только тебя ждем!»

«Еду, но не один!» – ответил я коротко.

«Со знойной красоткой?»

«С вредным сыном. Оставить не с кем было. Найдем, куда уложить?»

Виталька не отвечал долго.

«Найдем».

Мы вышли на нужной станции, пересели на кольцевой. Вадика пришлось тащить – он не хотел просыпаться и на любую попытку разбудить отвечал недовольными капризами. Я сносил их терпеливо, понимая, что ругаться с ним – не в моих интересах. Но терпение никогда не было моей сильной стороной, поэтому я пообещал, что сдам его цыганам у метро, если он не перестанет ныть.

Угроза подействовала, но нытье превратилось в шумное сопение прямо под ухом. Он уложил голову мне на плечо, пока я с ним на руках пробирался по эскалатору наверх в попытках ускориться. Поезд, как назло, ехал чертовски медленно. «Весь праздник пройдет без меня», – я подавил грустный вздох, глядя на две предстоящие станции. Наконец двери открылись на нужной, и мы вышли. Вадик пободрел и уже не так хмуро косился на меня из-под пушистого слоя ресниц.

– Мы сколо? – невнятно пробормотал он.

– Почти приехали, – я поставил его на ноги на эскалаторе, но предусмотрительно не отпускал руки, зная, что он мог ломануться вперед. Ребенок – без царя в голове.

Лимит слов у двухгодовалого детеныша закончился, и он внимательно следил за черными перилами, поднимавшимися чуть быстрее эскалатора. Мы вышли на свежий воздух, и я опять подхватил сына на руки, чтобы ускориться. В общагу – за шоколадку и обворожительную улыбку – комендантша пустила без лишних вопросов. Она наверняка уже была наслышана про предстоящую пьянку и делала вид, что не замечала ее.

Воняло куревом с начала коридора, и по мере приближения к комнате запах только усиливался. Шум – тоже. Галдеж и громкий, визгливый смех девчонок слышался у самых туалетов и продолжался до комнаты.

– Игорек! – из-за двери, чуть не дав Вадику по лбу, выскочил Виталька с зажатой сигаретой в зубах, порядком пьяный. – Ну наконец-то! Заждались! Нашел, куда мелочь твою пристроить, давай.

Он протянул руки к Вадику, и тот вроде даже сам подался к Виталику, но я дернул его назад. Виталька был откровенно пьян, от него несло куревом, и отдавать ему в руки свою двухлетку казалось небезопасным.

– Показывай, куда пристроить.

Виталик отвел меня в соседнюю комнату, видать, ее обитатели уже заливали водкой глаза на Дне рождения сынка академика, и постели стояли заправленными и свободными. Вадик скромно присел на одну из них, потянул покрывало. За стенкой шумели, но я не сомневался в привыкшем к алкогольным дебошам сыне – он точно сможет уснуть.

– Скоро вернусь, – я сухо чмокнул его в лоб. – Ты тут полежи. Если будет страшно, стучись в комнату напротив. Но лучше засыпай, договорились?

Вадик нехотя скорчился.

– Ладно, – наконец согласился он и, скинув кроссовочки, забрался под покрывало.

Он промяукал еще что-то на своем, на детском, но я опять не смог разобрать. Особо и не пытался. Виталька уже нетерпеливо толкался у двери, переминался с ноги на ногу и то и дело шикал «Игорь» мне в спину. Сын закрыл глазки, и только тогда я поднялся, направляясь к выходу. Виталька всучил мне в руки пластиковый прозрачный стаканчик, наполненный резко пахнущей водкой. Мы чокнулись. Выпили. Он смешно скривился, но совсем слабо – порция сорокоградусной явно была далеко не первой.

– Мы тебе подарок приготовили.

Машинка болталась в обычном пластиковом пакете без особой упаковки. Я мельком видел подаренные Виталику коробки, и мой сюрприз на том фоне выглядел невзрачно и бледновато. Но я все равно его вручил.

– Коллекционная. Еще старые отцовские запасы. Ты всякий антиквариат любишь, надеюсь, к сердцу придется, – я нервно сгибал и разгибал пальцы, пока Виталик доставал машинку из пакета. На его лице застыло немое изумление: брови вздернулись, а рот чуть округлился, как у ребенка.

– Ты б знал, сколько она стоит… – пробормотал он. – Блядь, Игореха, это лучший подарок! Без слов!

Он стиснул меня в объятиях, а я начинал понимать, почему мать запрятала их так далеко – догадки о большой стоимости машинок подтвердил и Виталька. Похлопав его по спине в ответ, я выпутался из объятий. Он бережно положил машинку рядом с Вадиком, видно, надеясь, что к ребенку никто не полезет и подарок не сломает.

Мы вышли в накуренный коридор. Комендантша явно делала вид, что не слышала нашей гулянки, потому что иначе давно была бы здесь.

– Две тыщи рублей делают чудеса, – пояснил Виталик, когда я спросил об этом. – Не парься. Пошли бухать?

– Пошли, – легко согласился я.

– Тебя там Дашка заждалась.

Выходя из комнаты, я нервно вспоминал, кто такая Дашка, но на ум никто так и не пришел. Только когда на шею кинулась девчонка с соседней группы, прыгнувшая со мной в койку первого сентября, я ее признал.

Дрожжевой запах пива перебивал терпкую вонь водки, судя по мокрым пятнам на ковре, здесь уже точно не раз опрокинули стаканчики. Народу набилось непозволительно много для такой маленькой комнатки – даже присесть было негде. Кое-как я пробился к окну, втиснулся у подоконника и приоткрыл деревянную форточку. Свежий воздух приятно ударил в нос, и я жадно глотнул прохлады – от духоты, толпы и жары спина уже стала влажной, а я, казалось бы, только зашел.

– За Витальку! – то и дело слышался нестройный хор, и я каждый раз опрокидывал водку в себя, а кто-то – каждый раз разные – подливал мне в пластиковый стаканчик еще.

Меня сложно было напоить: во-первых, я знал меру; во-вторых, живя с буйным отцом-алкоголиком, никогда не допускал состояния выше критической отметки; и в-третьих, меня с трудом брало спиртное, словно антиоксиданты автоматически вводились в организм и противодействовали зеленому змею.

Судя по тому, что Вадик не пытался пробиться в эту пьяную толпу, он действительно уснул – или притворялся, решив не беспокоить отца.  Я тоже к нему не ходил, боясь разбудить и завершить свой праздник досрочно.

– Нос-то чего повесил?

Дашка даже говорила не по-настоящему, а картинно, как персонажи, и вздернутый забавный кончик нома только больше заставлял ее считать героиней анимационной мультипликации.

– Не повесил, – я опрокинул еще стаканчик. – Толпа просто. Народу в комнатке три на три слишком много.

– Виталька популярный, – Даша встала рядом, потеснив пацаненка из параллельной группы, и я пожалел, что он оказался таким мягким, уступив ей место. – Хочешь, уйдем отсюда?

– Мы на празднике, – напомнил я. – Пошли-ка лучше к имениннику.

Я не хотел оставаться с ней наедине. Она почему-то – непонятно и для меня! – решила, что у нас может что-то получиться. Ее не пугал Вадик, вернее, она о нем даже не вспоминала, вероятно подумав, что благодаря игнорированию проблема молодого отцовства может рассосаться сама собой. Ее не пугало даже то, что я с трудом вспоминал ее имя, типично распространенное, не выделяющее ее среди остальных. Она настырно сжимала мою ладонь, и мне не хотелось ее обижать, но я все-таки вытянул пальцы из цепкого захвата маленькой руки.

– Ну, что такое? – она вздохнула. – Мне казалось, я тебе нравлюсь.

Гиблое дело – разводить на откровенность после полбутылки водки, когда язык с мозгом уже плохо связан нейронными связями, но я старался держать все грубости внутри. Она хлопала длинными ресницами, накрашенными синей праздничной тушью, делала губки бантиком, словно это было сексуально, и не сводила с меня глаз.

– Даш, – я сжал пластиковый стаканчик, и остатки алкоголя выплеснулись на ковер. – У нас ничего не будет.

– Почему?

– У меня сын, – напомнил я. – Готова стать матерью в восемнадцать?

Причина была не в сыне, но им я легко и почти без стыда прикрылся. Никакая девчонка не захочет стать матерью в восемнадцать. А я не хотел встречаться с ее навязчивостью, граничащей с прилипчивостью, с ее доступностью и дурацким забавным носом.

– А если готова? – она бросала вызов. Подалась грудью вперед, опять приоткрыла рот и крепко схватила мою руку.

– Не готова, – с нажимом повторил я. – Он орет, плохо спит и отбирает хлеб у голубей. Невеликая радость – следить за ним.

– Вместе легче, – Даша почувствовала мою ложь и пыталась продавить меня на правду. – Давай хотя бы попробуем?

Терпение закончилось, как в топливомере: загорелась лампочка о недостатке, и стрелка резко упала ниже нуля. Я вырвал ладонь из ее захвата резче, чем хотелось, и развернулся. Праздник за спиной превратился в фон – алкоголь усилил концентрацию на собственной злости, и на остальное стало наплевать. Даша даже отшатнулась, видимо, напуганная моей резкостью. Я схватил ее за плечи, легонько потряс, и голова ее мотнулась как у китайского болванчика – вперед-назад.

– Ты мне не нравишься, – обрубил я жестко. – Совсем. Как тебе еще сказать мягко, чтобы ты поняла?

– Но мы спали.

Аргумент ударил под дых, и я не сразу нашелся. Раздражали ее убеждающе-успокаивающий тон и тотальное неуважение к самой себе.

– Это было раньше, – невнятно пробормотал я. – И я сейчас не готов к отношениям. Совсем.

Нас прервали. Потеснив у подоконника всех, Леша – наш одногруппник – высунулся в форточку, а потом его вырвало. Концентрация алкоголя на одного человека становилась все сильнее, а бутылки, выставленные вдоль стены, не заканчивались. Леша блевал долго, и Виталька держал его за штанину, успокаивающе похлопывая по бедру. Даша отвернулась. Я слушал рвотные позывы, замерев в ожидании окончания.

– Живой? – Виталик сдернул Лешку, вытиравшего губы, с подоконника. – На, запей.

Он всунул ему в руку стаканчик, наполненный пивом, и Леша опрокинул его в два глотка. Щеки зарумянились, взгляд ожил, и они снова ринулись в галдящую толпу. Кто-то включил Профессора Лебединского, девчонки клянчили врубить им «Тату».

Даша так и стояла замерев. Выпустив ее плечи, я пошел в центр комнаты в надежде, что там она меня не достанет. Она и правда осталась у подоконника, достала пачку сигарет и закурила – а потом я отвернулся, решив в ее сторону больше не смотреть. Виталик отплясывал под «Я танцую пьяный на столе», действительно взобравшись на стол, все орали песни не своим голосом, кто-то попадал в такт, кто-то – нет, но это не волновало. Тряся головой в такт музыки, я налил еще, опрокинул в себя водку и пошел к выходу.

– Ты вернешься? – Виталик окликнул меня, возвышаясь над всеми.

– Вадика посмотрю и приду! – пообещал я, зная, что не вернусь, но он этого и не заметит.

В коридоре Лебединский стал тише, общий гвалт – тоже, но в комнате, где находился Вадик, наверняка слышно было сильно. Толкнув деревянную дверь, я обнаружил сына, безмятежно сопящим под покрывалом. Убрав пару кудрявых, как у Лалы, прядок с его лба, я мягко поцеловал его в щеку, но он даже не проснулся. Только перевернулся на другой бок и натянул на себя покрывальце до подбородка, стремясь спрятаться от раздражающего фактора – меня.

Вадик не просыпался, а значит, его вполне можно было брать на любые праздники, даже на самые громкие. Ведь всегда найдется соседняя свободная комнатка, где сможет разместиться дите.

– Ну спи, спи, – я распахнул форточку и здесь, достав пачку отцовских сигарет. Затянувшись, я уселся на подоконник, стряхивая неприлично быстро появлявшийся пепел прямо на пол.

глава пять: она

2012-й год, Москва

шесть лет спустя

– Я вообще не понимаю, почему мы должны какому-то там молодому поколению читать лекции. Да у нас в приемной комиссии отбоя нет! – староста возмущалась, а куратор, стоявшая перед нашей выпускной группой и, судя по ее лицу, едва сдерживавшая раздражение, сцепила пальцы в замок.

– Не переломитесь, – сухо обрубила она. – Частный московский лицей. Запросили парочку студентов, чтоб рассказали выпускникам о лечебном деле.

– У нас огромный конкурс… – упорствовала староста.

Я перестал слушать их ругательства, уткнувшись в небольшой сенсорный телефон, появившийся у меня не так давно – до этого ходил с кнопочным. Признаться честно, это была заслуга Витальки – он с бескомпромиссной отдачей вручил мне его в подарок на День рождения. Смущенный, но покоренный, я не смог отказаться от него и относился очень трепетно – прятал от мороза, боясь, что гаджет выскользнет из рук на лед; не давал играться Вадику, хотя сын так и тянул к нему детские пальцы; не показывал отцу, боясь, что тот в пьяном угаре разобьет ценный подарок.

– Установил игрушку, похожую на тетрис, – шепнул я Витальке, показав достигнутый сотый уровень. – Вообще затягивает, особенно когда в метро долго едешь или ждешь Вадика с детской площадки. Кайф.

– Есть еще типа змейки, – он, не отрывая взгляд от экрана, потянулся к телефону. – Хочешь, скачаю?

– Давай! – я, свернув уровень, с легкостью отдал ему гаджет. – А че, прям тут можно?

– Мобильный интернет же есть у тебя?

– Был, – теперь я пытался посмотреть в телефон из-за Виталькиной руки. – Проверь, если деньги еще не кончились, должен работать.

Интернет действительно тянул, пусть и слабенько, даже несмотря на то, что мы сидели у окна. Виталька копался в куче разных ссылок, а я так заинтересованно наблюдал за ним, что забывал, кажется, дышать. Из ступора меня – и Витальку наверняка вместе со мной – вывел окрик куратора.

– Отличники в лицей пойдут! – объявила она. – Игорь Царитов пойдет. И ты, Анечка, тоже пойдешь. Вдвоем справитесь.

Ахнув от негодования, я приподнялся, упершись кулаками в хлипкую столешницу парты. Идти в частный лицей рассказывать об учебе в медицинском, да еще и ребятам с серебряной ложкой во рту, было выше моих сил. Тем более в компании Анечки – нашей старосты – от правильности которой сводит зубы. Судя по ее лицу, она и сама не восторгалась моей компанией.

– Элла Васильевна! – мы возмутились хором.

– Все, – она отмахнулась, – разговор окончен.

На такой ноте – тоталитарной, приказывающей, – мне не нравилось заканчивать разговоры. Но Виталька благоразумно дернул меня за штанину, и я осекся перед тем, как высказать свое недовольство в лицо. Элла Васильевна всегда стояла за меня – я шел на красный диплом, что стало понятно после анатомии на третьем курсе, и где-то куратор делала мои экзамены чуть глаже, шлифуя шероховатости с педагогами. Я должен был закончить с красным и поступить в ординатуру, за шесть лет так и не отступив от идеи стать анестезиологом-реаниматологом.

– Справимся, – выдавил я с трудом, плюхнувшись обратно на стул. – Подумаешь, каким-то детишкам лекцию прочитать. Херня.

– Детишкам, – фыркнула Анечка. – Детишки! Лбы уже взрослые… Мне к госам готовиться надо, а не лекции о поступлении в медицинский читать.

– Ну хочешь, я презентацию сделаю? – я подпер подбородок кулачком, призывно глядя на Анечку.

Она недоверчиво хмыкнула.

– А за это что хочешь?

– Выступать будешь ты. Я просто слайды полистаю, – откинувшись на спинку стула, я оттолкнулся, и мебель шатко закачалась на двух ножках вместо четырех. – Ненавижу на публике говорить.

Анечка задумалась: видать, взвешивала все за и против перед тем, как дать ответ.

– Забились, – легко согласилась она. – Только презентация красивая нужна, с картинками и краткой информацией. Не меньше пятнадцати слайдов на сорок минут.

– Пойдет, – я отмахнулся, решив оккупировать компьютер в библиотеке после пар. – Когда там эта херня?

– Послезавтра.

Москва в последнее время славилась частным образованием – в прошлом семестре кто-то из наших ходил проводить инструктаж по первой медицинской помощи, а теперь лекция о предстоящем поступлении. Мне казалось, что в медицинский надо готовиться сильно заранее – учить химию и биологию, иметь практически целью жизни – лечить людей, а не решить в последний момент подавать документы. Но, проглотив собственное мнение, я уселся за библиотечный раздражающе фырчащий компьютер и открыл программу для презентаций.

Зависнув над заголовком, я достал из рюкзака жвачку, зажевал пару пластинок и быстро наклацал: «Почему стоит быть врачом?»

Причин казалась масса. Потому что хочу спасать людей. Потому что хочу помогать. Потому что хочу спасти планету. Потому что хочу быть нужным. Свою причину я так и не выбрал, сделав глупый перечень из самых банальных. Из раздумий меня выдернул телефонный звонок.

– Папа, мне по математике сто-о-олько задали!

Мне было страшно представить, что моему сыну-второкласснику задали по математике, и я с шумом и полустоном выдохнул. Сын, видимо, счел это за дозволение продолжать и теперь болтал без умолку о том, что происходило у него в школе, но все сводилось к одному: математика – отстой, и он познал эту правду уже во втором классе.

– Я понял, – оборвал я невнятный поток. – Вадик, я занят. Работаю.

– Ну пап! – он почти захныкал в трубку. – Мне столько задали! Когда уже эта школа кончится!

– Через десять лет, не ной! Все, дома поговорим.

Я первым оборвал трубку, чтобы не выслушивать еще пятнадцать минут соплей и слез. Оставалось надеяться, что математику с ним сделает бабушка, а я смогу спихнуть свое долгое вечернее отсутствие на подготовку к грядущему публичному выступлению.

Сына я любил, но его жажда внимания губила тягу к учебе и красный диплом, поэтому иногда от Вадика приходилось абстрагироваться. Он не понимал ласку – только резкость и крик, а мольбами и просьбами до него было не достучаться. Я представлял, как он обиженно сопел на том конце провода, зло пихал телефон в карман и швырял портфель по всему коридору. Сыновьи проблемы с агрессией меня волновали – я стаскал его разок к психиатру, но ничего внятного, кроме «нервная возбудимость», так и не услышал.

Все звучало невнятно, и я сам поставил диагноз «здоров», решив, что на шестом курсе могу себе это позволить. Связь оборвалась, нытье Вадика осталось по ту сторону телефона, и я, сохранив начало презентации на флешке, все-таки вышел из библиотеки под недовольным взглядом ее работницы.

– Компьютер не выключил!

– Я к нему вернусь! – я торопливо отмахнулся и толкнул от себя тяжелую дубовую дверь. – Алла Степанна, не ворчите. Каждый день же тут сижу!

Я не видел библиотекаршу, но был уверен, она пялилась мне в спину из-под узких очков-половинок, недовольно поджимала и без того морщинистые тонкие губы. Она, несмотря на строгость, все равно меня любила – давала книжки на срок дольше положенного; позволяла засиживаться за одним из немногих работавших компьютеров и делать задания, когда не хотелось идти домой.

А домой не хотелось идти почти всегда, и это маленькое «почти» занимали те вечера, когда родители уезжали на дачу, или отец оставался в автомастерской допоздна. Все остальное время жизнь с ними казалась чуть меньше, чем невыносимой, – все-таки находиться там я мог, а значит, терпение еще оставалось.

***

Мы приехали в спальный район Москвы. Непохожий на Чертаново, куда центральнее и новее, но все же – спальный. Вокруг стояли разношерстные по этажности, но схожие по цветовой гамме дома, а в центре огороженный коричневым металлическим забором находился трехэтажный лицей. Он, отделанный плиткой с яркими вкраплениями на фоне общего серого, выглядел ярко. Во дворе играли дети – судя по возрасту, началка. Мой был примерно таким же. Оборудованная детская площадка позволяла проводить перемены на улице.

– Ну и на черта мы приперлись, – сокрушалась Анечка, держа под мышкой пластиковую черную папку с листовками и раздаточным материалом. – Ничего нового они от нас все равно не узнают. Расскажем, как препод по микробиологии зачеты принимает? Или, может…

– Замолчи, а?

Пока мы не зашли внутрь, я достал сигареты. Курить перед детишками не позволяла совесть, хотя перед Вадиком я делал это не таясь. Все-таки лицей в центральном частном районе обязывал соблюдать хоть какие-то рамки приличия. Затянувшись, я присел на бордюр, нервно проверил флешку в кармане и с удивлением заметил, что рядом села Аня, достав из кармана тонкие «Kiss». Образ правильной девочки рушился на глазах, хотя за шесть лет мы мало общались, – она была незримым лидером группы, обладая талантами подлизываться и договариваться одновременно. Поэтому негласно ее уважали все, и я в том числе.

Мы молча курили.

– Жвачка есть?

Я молча протянул ей вытянутую из коробки пластинку, обернутую в тонкую фольгу, и затушил окурок о бордюр. Аня зажевала сладость, выкинула фантик вместе с окурком в ближайшую урну и пошла покорять охранника, не хотевшего пускать нас на территорию школы. Все равно пришлось вызывать директора, и за всей этой волокитой безопасности мы опоздали.

Одиннадцатый «А», как нам сказали, сидел в просторном светлом классе. В углу стоял большой фикус, на подоконнике цвели маленькие горшечные фиалки и бегонии, жалюзи скрывали лица учеников от ярких лучей мартовского солнца. Сидевшие за партой на учеников походили слабо: да, все они были в белых рубашках и черных брюках, в галстуках с форменной эмблемой лицея, но их лица – уже взрослые, не по-детски умные, выдавали будущих выпускников. Некоторые смотрели на нас с интересом. А некоторые, как я на скучных парах, гоняли змейку по экрану сотового телефона.

– Убрать гаджеты! – рявкнул учитель, и на последних партах встрепенулись, воровато оглядываясь по сторонам и пряча телефоны в карманы. Я расположился перед ноутбуком за учительским столом, Аня встала перед фоном для проектора, куда я пытался вывести презентацию. Две девчонки, сидевшие за первой партой прямо напротив, хихикали из-за моих потуг, а я начинал заводиться. Одна из них крутила в пальцах ручку, вторая выжидающе смотрела на меня, словно ожидая приближающегося фиаско.

Но презентация все-таки включилась, я вытянулся в кресле и расслабленно щелкал слайды, услышав только первое Анино «Дорогие выпускники!», а остальное осталось за бортом.

Часы тикали, голос старосты, к которому я не прислушивался, методично усыплял. И не только меня, но и тех, кого на последних партах попросили убрать гаджеты. Я прикрыл глаза, наблюдая из-под ресниц за выпускниками. Аня рассказывала им о необходимых документах, плюсах учиться у нас в медицинском, добрых и понимающих – я внутренне посмеялся – преподавателях. Аня умела «ссать в уши» – наверное, поэтому без особых выдающихся способностей шла на красный диплом и подрабатывала на одной из кафедр.

Еще чуть-чуть, и я бы точно всхрапнул, в сон клонило страшно, и даже клацанье пальцем по мышке не пробуждало. Внезапно что-то остро кольнуло, ударило где-то под глазом, и я встрепенулся, мельком успев заметить, что в лицо мне прилетело ручкой.

– Простите! – одна из хихикающих девчонок на первой парте передо мной поднялась. Ручка, которую она долго крутила в руках, валялась на столе передо мной, чудом не выткнув глаз.

– Лукерья! – воскликнул учитель. – Ну вот от кого, а от тебя…

Она подбежала ко мне, быстро осмотрела лицо на предмет повреждения. Видимо, их не было: Лукерья сама себе удовлетворенно кивнула, сцапала ручку, шепнула на ухо скромное «прости» и плюхнулась обратно за парту.

Плюхнулась – не то слово. Грациозно села, перекинув светлые локоны за спину и предусмотрительно сразу убрав ручку в кожаный пенал.

«Лукерья, – подумал я. – Идиотское имя. У богатых свои причуды».

Они притихли, а я, пробудившись, спать больше не хотел. Скучающе листал слайды, отсчитывал минуты до окончания классного часа, а Аня только входила во вкус. Со звонком я вырубил презентацию. Староста пару раз непонимающе на меня посмотрела, а я, бросив суховатое «заканчивай», дернул флешку из компьютера. Ученики начали расходиться. Лукерья, все еще краснея от взгляда на меня, выскочила одной из первых.

– Можем идти?

– Попросили скинуть презентацию… Может, ты…

– Давай сама, – я вложил ей флешку в ладонь. – На улице подожду.

Хотелось вдохнуть свежего воздуха, покурить и позвонить Вадику. Телефон, пока я сидел за столом, разрывался вибрацией, но я даже не дернулся, чтобы его достать. Сын мог звонить мне постоянно, если я не брал трубку, мне казалось, он скидывал первый неотвеченный и снова с упорством идиота нажимал зеленую кнопку вызова. Однажды он позвонил пятнадцать раз, пока у меня не лопнуло терпение.

На перемене было шумно, и я, локтями расталкивая учеников, будто вышедших из ксерокса в белых рубашках и одинаковых брюках, все-таки вырвался на улицу. Проглотил порцию свежего воздуха вместе со слюной, достал пачку сигарет и пошел к выходу с территории. Калитка находилась недалеко, с нее открывался хороший обзор на школьную дверь. Затянувшись, я все-таки достал телефон, но оклик «эй!» вынудил меня повернуть голову. За оградой в паре десятков метров стояла Лукерья, а рядом с ней три деревянных мольберта, чуть ниже ее самой.

– Помоги, пожалуйста! – громко попросила она. – Тяжеленные!

Сначала я не был уверен, что она обращается ко мне. Но вокруг не было больше никого, не считая детворы, которая точно не смогла бы поднять такой груз. Тем более Лукерья выжидающе глядела прямо на меня. Сунув телефон обратно и с жалостью кинув почти целую сигарету на асфальт, я решительно дернул на себя калитку.

– Куда нести?

– Сейчас приедет такси, – она перевела дыхание и улыбнулась. Белые клычки торчали чуть ниже остального ряда зубов, и это сильно бросалось в глаза, но придавало улыбке особого шарма. Легкий плащ, накинутый ей на плечи, вряд ли согревал от внезапно поднявшегося ветра, и Лукерья постоянно ежилась.

Подхватив мольберты, я пошел к выходу первым.

– Может, тебе куртку дать? – предложил я. – А то жмешься стоишь. Такси-то нет еще.

– Подъезжает, – с надеждой промяукала она, придерживая мне калитку, чтобы я вынес мольберты с территории. – Не надо.

Мы встали у бордюра. Ноша оказалась и правда тяжелой, я удивлялся, как она тащила их половину пути – тут только если по одному, чтобы не надорваться. Лукерья выглядела совсем хрупкой, а тонкая шифоновая рубашка-оверсайз, я мог поклясться, прятала выступавшие ребра и острые ключицы.

Она была какой-то несуразной, но милой, с бледной и почти незаметной россыпью веснушек на носу, высоким лбом и трогательными пухлыми щеками. Только сейчас я заметил, что ее пальцы испачкались в красках – самых разных цветов, но с преобладанием синего. Может, она рисует моря? Океаны?

– Что рисуешь? – устав молчать, я кивнул на руки. – Столько синего.

– Васильки, – она оживилась. – Это будет пейзаж с васильковыми полями.

«Лучше мо́ря, – решил я. – Васильки – еще круче».

Перед нами наконец остановилась машина с желтыми шашечками на крыше и таким же принтом на двери. Водитель открыл заднее сиденье, разложил багажник, и мы с трудом уместили там мольберты.

– Прости за ручку еще раз, – она кивком указала мне на лицо.

– Всякое бывает, Лукерья. Главное, чтобы однажды не отлетела так в учителя, а то он точно не будет таким снисходительным.

– Просто Лу, – поправила она, поморщившись. – Не люблю свое полное имя.

– Тогда пока, просто Лу. Удачи с васильками.

глава шесть: сладкий латте и американо без сахара

Чтобы подготовиться к государственным экзаменам в медицинском, сдать их не ниже «отлично» и выцарапать свой красный диплом, мне нужно было продать душу дьяволу. Дьяволом мог быть кто угодно – ректор; куратор; преподаватель по анатомии, ненавидевший меня с третьего курса, но каждый год сидевший в комиссии; и даже мой отец, устроивший очередной пьяный дебош за стенкой. Мы с Вадиком вмонтировали в дверь слабый металлический крючок – несильно, но все же защищавший нас при очередном отцовском буйстве. Вадик лежал на своей кроватке – через год нашей жизни здесь мы купили вторую, – такой низкой, что казалось, она касается матрасом пола, а я сидел за учебниками, в третий раз перечитывая одно и то же предложение, но никак не мог вникнуть в смысл.

– Давай поиграем? – попросил Вадик, и кровать под ним раздражающе скрипнула. – В машинку или бродилку… Нам в школе на Новый год подарили, а мы еще ни разу не…

– Вадь, – я перебил его, мгновенно устыдившись, но не дав договорить. – Посмотри, вот это все мне нужно выучить к следующему месяцу. И это только первая часть. Некогда в бродилки играть.

– Со мной никто не играет, – пожаловался он, достав одинокую машинку из ящика прикроватной тумбочки, и громко прокатил ее по линолеуму в спальне. – Хотя бы почитаешь мне на ночь?

– Ты сам умеешь читать.

– Но я хочу, чтобы ты! – я резко обернулся, крутанувшись на стуле, и сын отпрянул. – Я каждый вечер один читаю или с бабушкой. А с тобой редко. Ну пап… Давай в бродилку… Или в машинки…