Коллеги. Звездный билет бесплатное чтение

В анкетах они писали: год рождения – 1932-й, происхождение – из служащих; партийность – член ВЛКСМ с 1947 года; участие в войнах – не участвовал; судимость – нет; имеет ли родственников за границей – нет; и еще несколько «нет» до графы «семейное положение», в которой все они писали – холост. Автобиографии их умещались на половине странички, а рассказывали они о себе так.

Алексей Максимов. Как говорят, когда-то мы все были ребенками. Мама у меня учительница. Папы нет. Где жил? Мы часто переезжали с места на место. Родился-то в Новгороде. В школе учился хорошо. Любимый предмет? Чистописание. В школе играл в футбол, а в институте – в волейбол. Я и сейчас играю в волейбол и всегда буду в него играть. Почему в медицинский пошел? Вам это интересно? Ах, интересно! Ну, по недоразумению. Медицина? Я жить без нее не могу. А какого черта вы меня всё расспрашиваете, словно начальник отдела кадров. Я грубиян? Идите вы знаете куда!

Владислав Карпов. Мальчик, если вы не видели Черного моря, вы ничего не видели. Мой па- па – рыбак. Любите копченую скумбрию? Знаете, есть такая песенка:

Да, конечно, я спортсмен. Разве не видно? Всеми видами спорта. Больше всего люблю бильярд. А вы? Сыграем как-нибудь? Вы сами откуда? Любите танцевать? Вы мне нравитесь, чтоб я так жил. Приезжайте к нам – не пожалеете. Черное море – это что? Значит, до скорого.

Александр Зеленин. Да, я коренной ленинградец. Пройдите сюда, в столовую. Видите на стене эти старинные дагеротипы? Это мои предки. Вот магистр философии Петербургского университета, а этот известный путешественник, а этот в Шлиссельбурге сидел по делу о покушении. Ничего, что я ими немножко горжусь? Потом у нас пошли все врачи. И папа мой врач, и мама тоже, и я, как известно, врач без пяти минут. Да, я не только люблю медицину, но считаю профессию врача самой нужной на свете. А какой она дает кругозор! Вы знаете, я чувствую, что с каждым годом начинаю лучше понимать людей и с физиологической и с психологической стороны. Я очень доволен своей профессией. Жалко только, что скоро придется уезжать из Ленинграда. Не могу представить, что больше не буду бродить по Большому проспекту и по набережной, любоваться закатом, когда, знаете, все окна в Эрмитаже вспыхивают малиновым светом… Но что делать? Ведь это же, как говорится, наш долг. Ну что ты смеешься, Алексей? Всегда он, знаете ли, вот так.

От автора. Алексей Максимов – мрачный и резкий. Вечно он что-то такое изображает. Владислав Карпов – из тех, кого характеризуют двумя словами: «Свой парень». Иногда добавляют: «Свой в доску». Любимец девочек, гитарист. Александр Зеленин – немного смешной, порывистый, очень вежливый, очень прямой, очень приятный человек.

Их дружба началась на первом курсе. Иногда удивляются дружбе совершенно разных людей, но по-настоящему дружить могут только разные люди. Между людьми сходных характеров и темпераментов неизбежны резкие столкновения и неизбежен разрыв. У этой троицы вдумчивость Зеленина и его пылкая искренность как бы уравновешивали довольно наигранный цинизм Максимова и легковесность Владьки Карпова.

Вот они какие. И сейчас, весной 1956 года, они идут втроем против ветра и думают все об одном.

Их мысли о распределении

– Откуда это, Сашка, в тебе такая идейность? – сердито спросил Алексей Максимов. – Тоже мне загнул – экзамен наших душ!

– Так оно и есть! – воскликнул Зеленин.

– Черта с два! Распределение – это принудительный акт. И каждый культурный человек, естественно, рассчитывает, как бы увильнуть от жизни в глуши и не превратиться в животное.

– Чушь! Геологи годами бродят в тайге и не превращаются в животных.

– Геологи! Геологам лафа. Они уходят партиями, все молодежь, весело. А нас что ждет? Думаешь, я боюсь отсутствия электричества и теплого клозета? Ерунда все это! Я готов… А вот представь себе участковую больницу. Деревенька, степь или лес, ветер свищет, и ты один, совершенно один. Кончил работу, поел, послонялся из угла в угол – и спать. Проходят годы, ты толстеешь, глупеешь, начинаешь принимать приношения благодарных пациентов, мысли твои заняты курочками, свинюшками, и тебе уже больше ничего не надо, и ты уже со снисходительной улыбкой вспоминаешь об этом разговоре.

– Брр! – передернулся Владька Карпов. – Ну тебя к бесу, Макс! Страшно.

– И ты, сын рыбака, боишься деревни? – спросил Зеленин.

– Страшней войны, – засмеялся Карпов. – Но что делать – таков наш скорбный удел. Хочешь не хочешь, а надо идти, как поется, собирать свой тощий чемодан.

– А чего ты, собственно, хочешь? – резко спросил Максимов.

– Я? Мальчики, я хочу всегда видеть наших девочек и ваши опостылевшие физиономии, по-прежнему попирать камни этого исторического города, и ходить на эстрадные концерты и в цирк, и сам хочу выступать в цирке. «Соло-клоун и музыкальный эксцентрик Владислав Карпов…» Между прочим, не отказался бы от места ординатора в клинике Круглова.

– А ты чего хочешь, Алексей? – спросил Зеленин.

– Я хочу жить взволнованно! – с вызовом ответил Максимов. – Все равно где, но так, чтобы все выжимать из своей молодости. А будущее сулит сплошную серость. Судьба сельского лекаря. Надо быть честным. Нас теперь научили смотреть правде в глаза. Пускай Тарханов и иже с ними поют нам о высоком призвании, о патриотическом долге, пускай Чивилихин кричит, что трудности не страшат нас, молодых романтиков. Все знают, что он-то обеспечил себе местечко в клинической ординатуре. Какая нас ждет романтика? Вот если бы мне сказали: лезь в эту ракету, и тобой выстрелят в космос, и ты наверняка рассыплешься в прах во имя науки, – я бы только «ура» закричал. А когда мне толкуют, что мое призвание и мой долг – превратиться в Ионыча, тут уж нет, пожалуйста, не надо красивых слов! Приму как неизбежность!

– А о больных, которые тебя ждут, ты думаешь? – спросил Зеленин.

– О больных? – опешил Максимов.

Владька вставил:

– Помните, как Гущин на обходе говорил: «Нда-с, батеньки, несмотря на все наши усилия, больные поправляются».

– А о других ты ни о ком не думаешь, Алексей? – спросил Зеленин.

– А ты только о других и думаешь?! – крикнул Максимов. – Эх, Алешка, Алешка, трудно тебе будет!

– Не волнуйся за меня, рыцарь, умоляю тебя, не волнуйся!

– Пошли в кино, хлопцы, – предложил Карпов.

Распределение

Этот день помнят всю жизнь. Это день массовых прогулов, побегов с лекций, валерьяновых капель, хохота, слез… Распределяются в первый день десятки, а болельщиков сотни. Родители, жены, невесты, знакомые и просто любопытствующие с младших курсов.

Максимов, Карпов и Зеленин сидят на диване в коридоре второго этажа. Максимов и Карпов ждут своей очереди, а Зеленин ждет их. Сам он распределяется завтра. За стеклянной дверью патофизиологической лаборатории видны спокойные фигуры в белых колпаках и халатах. Людям за дверью этот день не кажется необычным. Для них это просто четверг, 29 марта. Впрочем, не для всех.

– Владька, серьезно, что делать? – с глухой тревогой спрашивает Максимов.

Карпов сегодня мрачен.

– Я не подпишу! – выпаливает он.

– Ты что, того? – Максимов крутит пальцем у виска. – Диплома не выдадут.

– Пойми, Макс, как я уеду куда-то к чертям, когда она останется здесь!

– Она? – Максимов изумленно глядит на друга. – Неужели ты даже сейчас… – Он отворачивается, вздрагивает и шепчет: – Легка на помине.

По коридору, звонко отстукивая каблучками, идет высокая девушка. Улыбается, сияет. Идет немного вызывающе – может быть, оттого, что старается не потерять самообладания под взглядами десятков глаз. Открывает дверь лаборатории – и вдруг, увидев друзей, останавливается.

– Не обращай внимания, – быстро говорит Максимов. Вытаскивает газету, углубляется в чтение.

Девушка медленно, точно ее подтягивают на канате, подходит к дивану.

– Привет, мальчишки, – говорит она с сердечностью. Посторонний не уловил бы в ее голосе ни малейшего оттенка фальши.

– Наше вашим, – отвечает Карпов.

– Хелло, – бурчит Максимов.

– Добрый день, Верочка! – приветствует Зеленин.

Вера смотрит на высокомерного Владьку, на независимого Алексея (Зеленина она почти не замечает) с ласковым пренебрежением. Но что все-таки тянет ее к ним? Прежняя дружба или то старое, тайное, от чего, оказывается, нет никаких лекарств? Ах, все это отголоски детства! Она смотрит по сторонам, блуждающие по коридору студенты поглядывают с любопытством. Курс отлично помнит, как она неожиданно дала отставку Владьке Карпову и вышла замуж за доцента кафедры патофизиологии Веселина. Это была сенсация. Вера улыбается:

– Вам неинтересно, как я распределилась?..

Максимов насмешливо щурится:

– А мы знаем. Действие развивалось примерно так: она вошла, грациозная и свежая, как дуновение… м-м-м… словом, как некое дуновение. «Это наша лучшая студентка Вера Веселина», – сказал декан. «Веселина? – удивился Тарханов. – А не жена ли она нашего уважаемого?.. Ах так! Чудесно! Думаю, что все ясно с Веселиной. Путь добрый вам в науку, толкайте ее, голубушку, в бок вместе с уважаемым…»

Вере больно. Все действительно проходило примерно так. Она не знает, что делать – вспылить, или обратить все в шутку, или заплакать. Положение спасает тот, кто выручал ее всегда, – муж. Он появляется из лаборатории и уводит Веру.

Петр Столбов, здоровенный парнище, игриво кричит:

– Вла-адька! Любимую «любить увели», а?

Подходят в обнимку Эдик Амбарцумян и любимец курса поэт Игорь Пироговский.

– Ребята, послушайте, – говорит Пироговский. – Решили мы с Эдькой соседями стать. Я – в Оймякон, а он – в Оротукан. Шашлычком из медвежатины обещал угостить. Привезу, думаю, оттуда чемодан стихов. И вот на́ тебе – распределяют меня в аспирантуру на терапию. Вот тебе и стихи, вот тебе и медвежатина!.. Человек предполагает, а комиссия распределяет.

– Я, пожалуй, тоже в Якутию попрошусь, – говорит Максимов, – там хоть льготы и чумы разные, аэросани…

– Аэросани, спиритус вини[1], – подхватывает Карпов. – Правильно, Макс, уедем к чертям отсюда.

К дивану подходит пожилой человек в потертом драпвелюровом пальто и велюровой шляпе.

– Ну, орлы, а вы куда собираетесь?

– В Рио-де-Жанейро, – острит Карпов.

Незнакомец спокойно говорит:

– Что ж тут смешного? Можно и в Рио-де-Жанейро. Мне нужны судовые врачи. Есть желающие? Разъяснить? Я начальник медуправления Балтийского морского пароходства. Набираем врачей на суда. Условиями будете довольны. В рейсах двойной оклад плюс валюта. Стол бесплатный. Для ознакомления поработаете несколько месяцев в порту, а потом в путь.

– Куда?! – восклицает Максимов.

– Рейсы самые разные – Индия, Аргентина, есть и поближе – Лондон, Антверпен, Гавр. Ну?

– Согласен! – одновременно выпаливают Максимов и Карпов. Остальные задумываются.

– Полная деквалификация, – говорит Зеленин, – это же полная деквалификация, ребята!

– Ошибаетесь, – обидчиво возражает человек. – На судне надо быть знающим и решительным врачом. Возможны всякие случайности. Недавно один наш врач оперировал ущемленную грыжу в штормовых условиях, в Атлантике. Представляете? Можно и научной работой заниматься. Не удивляйтесь. Чем, например, не тема для диссертации – физиология труда моряков в условиях резкой смены климатических зон? Дело непочатое. Возьметесь за него с огоньком – обещаю всестороннюю поддержку.

– Квартиру даете? – спрашивает Петр Столбов.

– На первых порах общежитие. Прописка постоянная в Ленинграде. Но в перспективе и квартира…

– Ясно. Я согласен.

Незнакомец открывает блокнот.

– Ваши фамилии, орлы? Итак, Максимов, Карпов, Столбов и… Нужен еще один.

– Зеленина запишите! – кричит Максимов и по- казывает кулак молчащему Сашке.

Человек уходит. Студенты молчат. Зеленин молчит и дымит. Столбов молчит, прикидывает. Максимов и Карпов молчат и остолбенело смотрят перед собой. Всё! Где она, судьба Ионыча? Где сытое прозябание в деревенской глуши? Человек в драпвелюровом пальто, словно волшебник в детском спектакле, отдернул шторку, за которой открылась сверкающая водная гладь. Проплыл мираж – пальмы, небоскребы, купола, пирамиды. Вы мечтали о жизни необычайной, насыщенной, интересной? Вы думали, мечты не осуществляются? Напрасно. Получайте входные билеты и бегите в будущее, увлекательное и легкое, как кинофильм. Индия! Аргентина! Двойной оклад! Диссертация! Штормовые условия!

Вдумчивый Сема Фишер с сомнением качает головой. Он не представляет себе жизни вне больничных стен, без утренних обходов и ночных дежурств, без мучительных раздумий над историей болезни. Игорь Пироговский завидует. Амбарцумян не знает, завидовать или не стоит. «Светский человек» Генька Бондарь иронически улыбается. Костя Горькушин возмущается: дурни, полезли в экзотику. Несерьезный народ. Владька Карпов и Леха Максимов – чудилы и стиляги, Столбов только о бизнесе думает, а Сашка-то Зеленин хорош – молчит!

Наконец Карпов произносит программную фразу:

– Мальчики, должен же кто-то бороздить мировой океан!..

Ветреный вечер

Натиск весны в этом году был сокрушительным. С середины марта всё потекло. Пошла работа для треста очистки. С утра до вечера улицы скоблили и подметали разные самодвижущиеся механизмы. А дворники дедовским способом ухали снег с крыш, бомбардировали тротуары. Веселая бомбежка в Ленинграде! Вечером солнце, клонясь к частоколу зданий Васильевского острова, пробивало лучами вереницу троллейбусов и автомашин на Большом проспекте Петроградской. Потом небо над закатом начинало зеленеть, напоминая о лете, о пионерском лагере, о мечтах про далекие страны и странствия. В мокрых скверах появлялись парочки и шумные группы с гитарами. Начиналась весенняя ночь с треньканьем струн, с тихими возгласами, с шорохом, с хохотом, с поцелуями.

Вечером после распределения Максимов и Зеленин шли по Кировскому проспекту к Неве. Карпов исчез: видимо, побежал оповещать о радостном событии знакомых девочек.

Вот она, Нева! Над Ростральными колоннами, над Военно-морским музеем стояла золотая, предзакатная пыль. По Дворцовой набережной, как по желобу, катились сверкающие шарики автомобилей. Приходило привычное настроение. Они любили молчаливые прогулки по Ленинграду. Кто-то сказал, что дружба – это умение молчать вдвоем. Слова были неуместны в такие минуты, когда город раскрывался перед ними, когда наступал еле уловимый миг, сближавший их с давно умершими строителями и мечтателями. Они пересекли Неву и пошли по набережной. Зеленин задумчиво засвистел. Алексей взглянул на его худое лицо под широкополой шляпой и разозлился. Молчит Сашка, насвистывает. Это зеленинское свойство всегда раздражало Алексея. Вдруг Зеленин начинает отчужденно улыбаться и насвистывать что-то свое, какой-то идиотский мотивчик. Мысль его в эти минуты блуждает по неведомым для Максимова путям.

– Все-таки это самый лучший вариант?! – громко сказал Максимов.

– Что? – вздрогнул Зеленин.

– Самый лучший вариант распределения. И для тебя тоже. Я же вижу, что тебе до смерти не хочется покидать Питер. А так между рейсами будешь бывать здесь. Не забудь завтра напомнить о себе начальнику.

– Да-да, – отозвался Зеленин, – непременно, обязательно, бесповоротно.

«Вот тебе и экзамен наших душ», – удовлетворенно подумал Максимов.

– Постоим?

– Давай.

Они оперлись на парапет и стали смотреть на реку, во многих местах которой возникали сейчас багровые сияния. Ветер с Балтики пахал воду. Спустя некоторое время Максимов стал оборачиваться на проходящих девушек.

– Черт побери, сколько хорошеньких!

– Да-да, – весело воскликнул Зеленин, – хочется танцевать со всеми!

– Это нетрудно сделать. Хлопнем по бутылочке «777», и тебе покажется, что ты танцуешь с женщинами всего мира. Гарантирую полный фестиваль! Так пойдем, выпьем?

– За океан, за паруса, наполненные ветром? – спросил Зеленин.

– За котлы и турбины, – усмехнулся Максимов.

– Нет, именно за паруса. Знаешь, когда я думаю о море, я слышу увертюру к «Детям капитана Гранта». Какая гениальная музыка!

– Довольно, хватит! – оборвал его Максимов. – Пошли.

Они повернулись и увидели, что на них смотрят двое: кругленький, толстенький инвалид с костылем в правой руке и высокий обтрепанный мужчина. Оба основательно навеселе.

– Подожди, Миша, – сказал инвалид и обратился к ребятам: – Молодые люди, разрешите нарушить ваше уединение?

– Пожалуйста. Что вам угодно? – сказал Зеленин.

Инвалид скользнул нетвердым взглядом, и на его лице появилась добрая пьяная улыбка.

– Мне угодно задать вам ряд вопросов. Вы на вид культурные ребята – по одежде и вообще. Студенты? А я человек с незаконченным высшим образованием. Война помешала закончить. Егоров моя фамилия. Сергей Егоров. – Зажав костыль под мышкой, он протянул Максимову руку и воскликнул: – Чем вы живете? Вот вы, молодежь? Куда клонится индекс, точнее, индифферент ваших посягательств? Мы в вашем возрасте знали, что делать, мы насмерть стояли.

– А сейчас больше по этому делу? – Алексей щелкнул себя по горлу.

Инвалид вскинул голову и неожиданно ясным взглядом впился ему в глаза.

– Мы, фронтовики, и сейчас знаем, что делать, а вы, видно, только по Невскому можете шмалять, и ничего больше.

– Это мы-то?

– Ну да, вот такие, как вы, типчики!

– Отваливайте, Егоров, гуляйте. Мы вас не знаем.

Максимова разобрала злость. Он взял инвалида за плечи и стал осторожно поворачивать.

– Руки прочь! – раздался грозный окрик высокого мужчины.

У него было костлявое лицо, скошенное кислой гримасой, словно во рту он держал ломтик лимона. Он обнял Егорова и зашептал:

– Сережа, с кем ты связался, это же мразь, пижонство! А еще оскорбляют героя войны. Вот, друзья, полюбуйтесь, – обратился он к остановившимся прохожим. – Два ничтожных пижона оскорбляют инвалида войны…

– Мы не пижоны! – воскликнул Зеленин. – И мы не оскорбляли его.

– …Инвалида войны, который за них кровь проливал, отдал свою правую ногу. При мне ему миной оторвало ногу в сорок первом под Ростовом. Помнишь, Серега, друг ты мой тяжкий, помнишь окопчик тот? Ты с ПТР лежал, а я с автоматами шагах в десяти. Тут как раз и ахнуло. Потом танки пошли.

– Танков я уже не помню, – сказал Егоров.

Вокруг молча стояли люди. Максимов подмигнул Зеленину и делано рассмеялся:

– Бойцы вспоминают минувшие дни, а ногу, наверное, отрезало трамваем. Заснул в пьяном виде на рельсах…

Он осекся. Высокий молча смотрел на него. Он словно проглотил наконец свой ломтик лимона – лицо пересекли большие спокойные морщины, и только в глазах Алексей увидел презрение. Жгучее незабываемое презрение. Алексей выдвинул плечо вперед. Неожиданно сзади кто-то взял его под локоть: полковник авиации.

– Вы, ребята, не глумитесь над этим. Бойцам не грех вспомнить минувшие дни. И ты, друг, зря так: не знаешь людей, а называешь пижонами.

– Мы не пижоны, мы врачи. – Зеленин попытался сказать это с достоинством, но голос его дрогнул.

– Что ты оправдываешься? – резко бросил Максимов. – Пойдем.

Они ходили по набережной до темноты, дошли до моста лейтенанта Шмидта и вернулись обратно. Сильный ветер устроил на воде пляску световых пятен. Пятна плясали каждое что-то свое, прыгали вдоль берега, словно боялись рвануться в сплошную мглу, к темному массиву Петропавловки. Максимов и Зеленин подняли воротники.

– В этой истории, конечно, виноват я, – сказал Максимов. – Зря я подковырнул инвалида. Алкоголики на такие шутки реагируют остро.

– Почему ты решил, что они алкоголики? Может быть, просто отмечали какое-нибудь событие.

– Нормальные люди не лезут в душу к незнакомым.

– А помнишь у Уолта Уитмена? «Если в толпе ты увидишь человека и тебе захочется остановиться и поговорить с ним, почему бы тебе не остановиться и не поговорить с ним?» Знаешь, я очень ярко представил себе, как они лежали в этом окопчике под Ростовом. Им тогда было столько же лет, сколько нам сейчас, им хотелось жить, не хотелось терять конечности, а они лежали и стреляли – и не помышляли о бегстве. Не думаю я, что эта стойкость шла у них только от храбрости или подчинения дисциплине. Должно быть, они чувствовали свой долг перед всеми поколениями русских людей и свою ответственность за грядущие поколения. А наше поколение, как ты думаешь, способно на подвиг, на жертвы?

– Жертвенность? Вздор! Дикое слово! Что мы, язычники?

– Ну не жертвенность, так долг. Это тебе понятно?

– Обязанность?

– Нет, братец, именно долг, наш гражданский долг. Чувство своего окопчика.

У Максимова погасла сигарета. Никак не мог раскурить ее на ветру. Возился со спичками и говорил сквозь зубы:

– Ух как мне это надоело! Вся эта трепология, все эти высокие словеса. Их произносит великое множество идеалистов вроде тебя, но и тысячи мерзавцев тоже. Наверное, и Берия пользовался ими. Сейчас, когда нам многое стало известно, они стали мишурой. Давай обойдемся без трепотни. Я люблю свою страну, свой строй и, не задумываясь, отдам за это руку, ногу, жизнь, но я в ответе только перед своей совестью, а не перед какими-то словесными фетишами. Они только мешают видеть реальную жизнь. Понятно?

Зеленин с силой ударил кулаком по граниту и вроде не почувствовал боли.

– Ты не прав, Алешка! Мы в ответе не только перед своей совестью, но и перед всеми людьми, перед теми с Сенатской площади, и перед теми с Марсова поля, и перед современниками, и перед будущими особенно. А высокие слова? Нам открыли глаза на то, что мешало идти вперед, – так надо радоваться этому, а не нудить, как ты. Теперь мы смотрим ясно на вещи и никому не позволим спекулировать тем, что для нас свято.

Максимов наконец сделал глубокую затяжку и сказал непонятно:

– Да, рыцарь, ты мудр!

…Двое стоят, подняв воротники, на ветру. Им пока не много лет, и временами они чувствуют себя совсем мальчишками, но временами в хаосе весеннего разлива они оглядываются назад и смотрят по сторонам и вперед, смотрят вперед, выискивая тропу.

– Дикари!

– Голуба, врежь длинного!

– Сделай из него клоуна! Да сделай же клоуна из него! Эх, мазила!

Крики болельщиков не помогали. Команда «дикарей» – Лешка Максимов, Саша Зеленин и другие – с позорным счетом обыгрывала волейболистов дома отдыха «Обувщик». Максимов откинул мяч Зеленину. Тот взмыл в воздух и сильно ударил в первую линию. Удар закончил игру. Конечно, у Сашки упали очки. Они падали у него почти после каждого прыжка, но сейчас ему казалось, что так и должно быть после столь блестящего удара – и лица расплывчаты, и кроны лип слегка набекрень.

Максимов хлопнул его по спине:

– Молодец, Сашка!

– Где, где, где? – забормотал Зеленин.

– Эта блондиночка?

– Да. Где же она?

– Собери свои диоптрии и увидишь.

Стройная девушка в узких серых брючках стояла под елкой. Поймав растерянный Сашкин взгляд, она расхохоталась и пошла прочь, ведя сбоку гоночный велосипед. Максимов печально пропел:

– Средь шумного матча случайно…

– Верно! – воскликнул Саша. – Ты угадал мое настроение. Это она, она!..

– Но ты, к сожалению, не во фраке и грязноват, – проворчал Максимов. – Идем купаться.

Пляж был пуст. Даже самые одержимые ныряльщики разошлись по дачам. Друзья прошли на самый край мола и постояли там, не в силах оторвать взгляда от заката. Солнце, как купол сказочного дворца, возвышалось над сверкающим горизонтом. Через все море, словно след от удара бичом, тянулась красная дрожащая полоса.

– Вредное зрелище – закат, – сказал Максимов.

– А по-моему, прекрасное.

– А по-моему, вредное. Утрачивается уверенность – вот в чем штука. Кажется, что за горизонтом раскинулась прекрасная неведомая страна, где говорят на высоких тонах и все взволнованны и очень счастливы. Но на самом-то деле ее нет.

– Поплыли, проверим?

Они разом бросились в воду. Плыли кролем по солнечной полосе. Брызги, слетавшие с рук, казались каплями вишневого сиропа. Максимов оглянулся и обвел глазами хвойную дугу Карельского перешейка, окаймленную снизу желтой полоской пляжей. Это был Теплый берег, где в этот час тысячи людей готовили ужин.

– Ого-го! О, радость бытия! – заголосил Алексей.

Рядом вынырнул Сашка с вытаращенными глазами и открытым ртом.

– Рубины из сказочной страны! – крикнул он, ударяя ладонью по воде.

Они вернулись к молу и уселись на железной лестнице.

– Через два дня выходить на работу, а Владька еще не вернулся, – сказал Алексей.

Саша вздохнул:

– А мне послезавтра двигаться в свою тьмутаракань. Последние каникулы, прощайте. Грустно!..

– Да не езди ты туда.

– Как это так?

– А так. Папа Зеленин надевает черную тройку, идет в горздравотдел, идет туда, звонит сюда – и дело в шляпе. Неделя угрызений совести в высокоидейном семействе, а потом жизнь продолжается. Вот и все.

– Не пори чепухи, Алешка.

– Тебе очень хочется ехать?

– Нет! – сердито отрезал Зеленин.

– Еще бы! Ведь ты горожанин до мозга костей, потомственный интеллигентик. Вот Косте Горькушину везде будет хорошо…

– Костя мечтал о своей Волге, а уехал в Якутию.

– Потому что в Якутии двойные оклады и надбавка.

– Нет, не поэтому, – твердо сказал Зеленин.

Максимов повернулся к другу. Тот сидел на железной ступеньке, по пояс высовываясь из воды, белесый, тощий и вдохновенный.

– Мальчик, вернись на землю. Да-да, на земле существуют оклады, простые и двойные, и, кроме того, прописка. Уезжающим в Якутию хоть прописка бронируется. Ты говоришь, что место судового врача перехватили, но Якутия-то осталась!

– Прописка – не приписка. Почему я должен дрожать над ней? Это меня унижает.

– Ну хорошо. Ты же знаешь, что я не только это имел в виду. Ты же будешь в медвежьей дыре, в глухомани, хотя и недалеко от Ленинграда. Якутия все-таки экзотика, просторы…

– Я тебе правду скажу. Никто у меня места не перехватывал. Просто на распределении я услышал, что в этом поселке два года не было врача, и попросил туда назначение.

– Браво! – воскликнул Максимов. – Твое имя запишут золотом в анналах…

– Сутки езды от Ленинграда, и нет врача – позор! Поехать туда – это мой гражданский долг.

Максимов не понимал, зачем это он затеял такой разговор напоследок, но что-то его подмывало перечить Сашке.

– Иди к черту! – сказал он. – Противно слушать! Тоже мне ортодокс нашелся!

– Не глумись, Алешка. Помнишь, мы с тобой говорили о цене высоких слов? Я много думал об этом и…

– Я тоже думал и понял, что все блеф. Есть жизнь, сложенная из полированных словесных булыжников, и есть настоящая, где герои скандалят на улицах, а романтически настроенные девицы ложатся в постели к преуспевающим джентльменам. А сколько вокруг жуликов и пролаз! Они будут хихикать за твоей спиной и делать свои дела. Мое кредо – быть честным, но и не давать себя облапошить, не попадаться на удочку идеализма.

– А ведь когда-то, Алешка, ты мечтал о настоящей жизни, о борьбе!

– Это и есть борьба, борьба за свое место под солнцем.

– А о других ты не думаешь?

– Опять ты за свое? Опять о предках и потомках?

– Да, о них.

– А что я, Алексей Максимов, могу для них сделать?

– Продолжать дело предков во имя потомков. Мы все – звенья одной цепи.

– А самому сейчас не жить? Я не знаю вообще, что будет после моей смерти. Может быть, ни черта? Может, этот мир только мой сон?

– Дурак! Позор! – отчаянно закричал Зеленин. – Твой солипсизм гроша ломаного не стоит.

В этот момент им показалось, что в море, в метре от них врезался метеорит. Обрушился столб воды. Когда разошлись круги, в глубине они увидели извивающееся тело.

– Морду надо бить за такие штучки! – сказал Максимов.

Показалась красная шапочка, лицо, бронзовые плечи.

– Владька! – ахнули оба.

Владька подплыл и вылез на мол. Он был красив, мулатоподобный южанин Карпов. Мускулы его играли под глянцевитой кожей, как рыбы. От ослепительной улыбки веяло плакатной свежестью.

– Спорт и джем полезны всем! – крикнул Максимов.

– Ф-фу, коллеги, вы все такие же, – шумно дыша, сказал Владька.

– Как отдохнул?

– Железно. А вы?

– Неплохо.

– Сашка что-то бледный.

– Забыл? Сашка у нас всегда бледный. Тревожная душа, высокие порывы! А тут еще любовь поразила его накануне свершения гражданского подвига.

– Любовь?! – воскликнул Карпов. – Эх, братцы, что за встреча была у меня в Одессе с одной актрисой!

Максимов охнул и умоляюще воздел руки. Нельзя же сразу начинать все сначала! Эти рассказики о Владькиных «встречах» сидят у Алексея вот где! Карпов сказал «ша» и попросил Зеленина рассказать о его «встрече». Но Саша, ворча, искал очки в куче одежды. Максимов мечтательно повел рукой:

– Встреча была мимолетна, как дуновение… мм… вечно у меня осечка с этими дуновениями.

– Как дуновение летнего ветерка, – буркнул Зеленин.

– Вот-вот, очень свежее сравнение. Она приехала на гоночном велосипеде посмотреть нашу богатырскую схватку с обувщиками. А потом уехала. Не горюй, рыцарь, сегодня мы увидим ее на танцах.

– Ее на танцах? Лопух!

– Пари?

– Давай разниму! – воскликнул Владька.

В сумерках они шагают по шоссе. Как всегда, в ногу. Над курортным районом динамики разносят ухарский голос и торопливое бормотание гитары. В то лето по всему побережью победоносно, как эпидемия, прошел «Мишка, где твоя улыбка?».

Максимов орет:

– Я сойду с ума! Автора бы мне, автора бы!

– Шире шаг! – командует Карпов. – Шумно в строю!

«Все в порядке, – думает Максимов. – Мы шутим. Мы вместе идем на танцы. Нам девятнадцать лет. Эге, уже не то: каждому по двадцать четыре. И в последний раз так, вместе…»

По сторонам, где редеет лес, мелькают огни дач. Трое идут, как всегда, как и раньше, оставляя за спиной картинки постороннего тихого быта. Какая-то решимость сквозит в их движениях. Откуда она? Да нет, просто они идут на танцульки, просто приподнятое настроение, просто каждому всего двадцать четыре года.

Четыре лампы освещали центр танцплощадки и делали ее похожей на боксерский ринг. Ребята остановились в углу, у входа. Неожиданно сзади близко послышалось урчание мотора. Вплотную к площадке подъехала «победа». Из нее вылезли Генька Бондарь и та самая блондинка, «мимолетное виденье». Поднялись на танцплощадку.

– Батюшки, – ахнул Максимов, – вот тебе и дуновение!

«Светский человек» засмеялся и помахал рукой:

– Пардон за серость. Привет, мушкетеры! Зеленин, привет!

– Вот они, твои иллюзии, – сказал Максимов Зеленину.

– Да-да, – прошептал Зеленин, – что ж…

– Как заиграют вальс, сразу же приглашай. Генька вальсов не танцует принципиально, – зашептал Карпов.

– Не буду, не хочу, – буркнул Саша, сошел с площадки и сел рядом в тени. Посмотрел на звезды и закурил. «„Мимолетное виденье“, – подумал он. – Приехала с Генькой. Конечно, у него машина – это много значит. Владька красавец, Алешка тоже недурен. А я? Рыцарь печального образа. Но там, на матче, она смотрела как-то особенно. Не обольщайся. Ты слишком несуразен. „Очкарик“».

Когда он вернулся, все было так, как он и предполагал. Карпов с девушкой кружился в вальсе, а Максимов стоял у перил и издевался над помрачневшим Бондарем:

– Еще все впереди, мальчик. Выше голову. «Мерседес» урчит у подъезда.

Музыка смолкла. Сквозь толпу к ним пробирались смеющаяся девушка и Карпов. На девушке было светлое платье, узкое в талии, а книзу колоколом. Зеленин впервые видел такое платье.

– Инна, знакомься с моими друзьями.

Вот ведь что за парень! Уже узнал имя, уже на «ты». Даже неприятно. Ведь любит-то он только Веру Веселину.

– Алексей Максимов.

– Александр Зеленин.

– А меня зовут Евгений, – сказал Бондарь.

– Это еще что? Разве вы незнакомы? Разве вы в детстве не строили вместе песочные башни?

– Нет, – сказала Инна, – просто Евгений предложил меня подвезти!

– Великолепно! – захохотал Максимов. – Бондарь на пути к исправлению. Доверие – это всё.

– Разве я рисковала? – улыбнулась Инна.

В репродукторе что-то загудело, что-то лопнуло, и потекла изломанная мелодия танго «Кумпарсита».

– Пойдем, что ли? – с жалкой развязностью сказал Бондарь.

Владька многозначительно улыбнулся, Максимов щелкнул каблуками.

– Нет уж, простите, – сказал Зеленин и решительно взял девушку под локоть. Она подняла на него изумленные глаза и пошла вперед, в гущу танцующих. «Что со мной? – подумал Зеленин. – Что со мной происходит?» Синие, темные, как весенние сумерки, глаза смотрели на него вопросительно и ободряюще, смотрели хорошо. Он начал говорить и говорил без умолку, словно боялся, что молчание спугнет девушку. Они кружились, топтались в толпе, смотрели друг на друга, и лишь иногда в поле их зрения попадали громадные ели, уходящие в звездное небо, и лишь иногда сквозь парфюмерные испарения толпы прорывался к ним таинственный ветер залива, и лишь иногда они понимали особое значение этих минут. Они танцевали танец за танцем, а потом спустились с площадки и исчезли.

– Все в порядке у Саши. Каков рыцарь, а? – удовлетворенно сказал Алексей.

Они с Владькой сидели на перилах танцплощадки. Максимов развлекался, представляя себе Зеленина в этот момент.

– Пироговский еще в Комарове? – спросил Владька.

– Да, там еще. Мы к нему ездили несколько раз.

– Ну и как? – взволновался Карпов.

– А что? Играли в пинг-понг.

Жалко Владьку. Ни юг, ни «встреча» с актрисой не помогли ему забыть Веру. И сейчас эти жалкие маневры. Хочет спросить и не решается.

– Да, там была Вера. С мужем, конечно… Нет, не болтал… Ну ее!

– А тебе-то что? – сухо сказал Владька.

Правда, ему-то что? Какое дело Максимову до того, что Вера ушла из Владькиной жизни? Он-то ведь к ней равнодушен. Есть девчонки и красивее и искреннее. Какое ему до всего до этого дело?

– Как ты думаешь, – спросил Владька тоскливо, – неужели она вышла замуж только из-за распределения?

– Не думаю.

– Может быть, ты думаешь, что она любит этого?

– Все может быть. Или увлекла идея научного содружества. Мария Склодовская и Пьер Кюри… Верочка способна на такие параллели. А ведь ты в этом смысле бесперспективный.

– Ты так думаешь?! – воскликнул Карпов.

– Это она так думает. Вернее, я думаю, что она так думает.

– Э, тебе бы только…

В первом часу ночи они лежали на даче в темноте и курили, когда воровато заскрипела лестница под окном и на фоне глубокого прозрачного неба появился контур Зеленина. Звездный свет блестел в его очках.

– Те же и Дон-Жуан! – проворчал Максимов.

– Какая девушка! Ах, какая девушка! – сказал Зеленин, не слезая с окна.

– Ложись спать, Паниковский!

– Целовались? – спросил Владька, пытаясь скрыть зависть.

– С ума сошел! В день первой встречи? Мы го- ворили. О многом, обо всем. Но, увы, она москвичка и учится в МГУ, а я уезжаю в Круглогорье. Увы!

Проводы

Папа и мама Зеленины стояли возле своего сына. Чрезмерно вежливые и несколько чопорные, они были не к месту здесь, на дебаркадере речной пристани, в суматошной толпе.

– Помни, сын… – сказал папа.

– Да-да…

– Сашенька, сразу же сообщи, как устроишь свой быт. Быт – это все-таки очень важно, – с апломбом, маскирующим смятение, сказала мама.

Чуть поодаль стояли друзья. Молчали, грустные.

Инна появилась уже на палубе теплохода.

Зеленин с бессознательным интересом смотрел, как лавирует в толпе стройная девушка в синем свитере. Вдруг в глазах у нее метнулись искорки радости, она разлетелась к Саше и остановилась в замешательстве при виде родителей. Владька и Алексей поспешили ей на выручку.

– Сейчас Саша подойдет, – сказал Владька, – только выслушает последние наставления.

– И получит пузырек с бальзамом, – сказал Максимов.

– И энное количество экю, – подхватила Инна.

Ребята невесело рассмеялись. Инна почувствовала, что они приняли ее в свою компанию. Ей нравились эти ребята, и она отлично понимала их юмор и грусть. Но сейчас они грустят, а она радуется. Для нее проводы – только начало истории с этим смешным Сашей.

– Как видите, ребята, – сказал, подойдя, Зеленин, – я раньше вас всех ухожу в плавание.

– Мы к тебе приедем кататься на лыжах, – сказал Карпов. – Говорят, там прекрасные места для катания на лыжах.

– Ой, верно! – обрадовалась Инна. – Давайте поедем туда на каникулы!

– У нас уже не будет каникул, – сказал Максимов, – а в это время мы будем в штормовых условиях писать диссертации.

– Инна, я позвоню вам в Москву, – сказал Зеленин.

Раздался первый утробный гудок теплохода.

Дебаркадер покачивался, и оставшимся казалось, что они сейчас тоже тронутся в путь в кильватере теплохода.

– Сашенька, питайся рационально! – кричала мама. – Умоляю тебя, питайся рационально!

Она разрыдалась. Папа, смущенный, тронул ее за плечо.

– Помнишь, как сказано: мальчик создан, чтобы плавать, мама – чтобы ждать.

Инна смотрела во все глаза, а ребята пели институтский гимн. Они были уверены, что Зеленин на корме сейчас поет то же самое.

Зеленин на корме пел и думал: «Она все-таки пришла на пристань, хотя и обещала так, вскользь. Прощайте, ребята, прощайте! Какие вы хорошие, ребята! Да, мамочка, я буду питаться рационально. Да, папа, да…»

Теплоход, словно высеченный из глыбы белого мрамора, постоял немного на середине реки, а потом быстро ушел на восток, в сумерки.

За спиной у Инны смущенно кашлянули.

– Простите, – сказал папа Зеленин, – мы бы хотели познакомиться с вами.

В этот вечер предстояли еще одни проводы. С Московского вокзала отбывала группа «якутян». Они стояли возле вагона, Клара, Костя Горькушин, Амбарцумян, Сема Фишер и другие, все в прорезиненных куртках и тяжелых ботинках, члены туристской секции, мало похожие на докторов. Пели институтский гимн. Думали о дороге и о том, что ждет их там, где дорога кончится. Кричали провожающим:

– Эй, мы все в кадре? Я в кадре?

– Смешно, – сказал Максимов, – всех провожаем мы, уезжающие дальше всех.

В Фонтанке расплывались маслянистые световые пятна. Шум с Невского долетал сюда то сплошным нарастающим гулом, то рвался частыми нелепыми синкопами. Карпов сплюнул в Фонтанку.

– Ох, жалко Сашку, – вздохнул он.

– Эх, хрыч! – прикрикнул Максимов. – Перестань его отпевать! Эка невидаль – поехал человек по распределению! Вернется скоро. Наберется ума, чертяка длинный.

– А мы?

– Что мы? Мы тоже по распределению. Только нам повезло, и все.

– Ты уверен, что мы не струсили?

– Давай-ка без загибов, Владька.

– Понимаешь… – Карпов был серьезен. – Как будто все в порядке, и совесть, и логика, но иногда мне кажется, что я прошмыгнул в кино по билету с оторванным контролем. Что-то очень уж у нас ослепительно выходит.

– Посмотри, какие девочки, – сказал Максимов.

– Где? – встрепенулся Владька. – Ого! Вот это да! Блеск! Привет, девочки! Вы куда? И мы туда же. Пошли, Макс.

Фанфары молчали

Первый день работы. Первый день трудовой деятельности. Первый день самостоятельной жизни. Обычный жаркий августовский день. Не гремели фанфары с небес, и даже тучные, усталые деревья не шелохнулись. Начался этот день с аудиенции у на-чальника.

Максимов, Карпов и Петр Столбов сидят на диване. Черное клеенчатое великолепие кабинета несколько подавляет их. Начальник за столом выглядит иначе, чем на распределении. Он строг, суховат.

– Трудности неизбежны, – говорит он. – Я говорю это вам для того, чтобы вы не настраивались на легкую жизнь, а потом не хныкали и не помышляли об уходе. Нам нужен крепкий кадровый костяк, а не гастролеры.

Начальник вырывает лист из блокнота, что-то пишет.

– Пока я откомандировываю вас в распоряжение санитарно-карантинного отдела. Там у меня опытные специалисты. Они познакомят вас с санитарной техникой судов и с нашими гигиеническими установками. Что? Хотите заниматься хирургией? Никаких совместительств! Это мне не нравится, товарищ Карпов. Как лечебники вы не снизите квалификацию. Вы сможете периодически повышать ее в нашей клинической больнице. Но главное в морской медицине – про-фи-лак-тика. Ясно? Ну вот. Сейчас идите в отдел кадров заполнять выездные дела. Анкеты, пожалуйста, пишите четко – папа, мама и тэдэ. Бабушек сейчас вспоминать не нужно. Жить будете в порту, на карантинной станции. Отправляйтесь, друзья, и за работу.

Анкеты, автобиографии, справки и характеристики, разговоры в бухгалтерии, звонки по телефону, знакомства, рукопожатия, и вот рабочий день кончается. Максимов, Карпов и Петр Столбов идут к порту. Жарко. В середине августа всегда жарко.

Порт

Возле главных ворот боец охраны объяснил им:

– Идите, сынки, все время прямо до холодильника. Свернете налево, в Лесную гавань. Дойдете до Частой Пилы и топайте по ней все время прямо до самого до желтого дома. Это и есть «карантинка». Далеко ли? Да километров пять с гаком будет.

– Весело было нам! – крякнул Петя Столбов. – Ну, пошли.

– Идите, сынки, идите, – хихикнул старый боец. – Протрясетесь как следует, аппетит будет отменный, правда жрать-то там нечего.

– Не ехидничай, папаша Цербер, – хлопнул по плечу Максимов. – Оревуар!

– Гуд бай, – неожиданно сказал старик.

Максимов и Карпов переглянулись. Заморское слово в устах усатого сторожа как бы возвестило о том, что в эту минуту они вступают в особенный уголок земли, доступный голосам фантастически далеких стран, что сейчас они пойдут по последним бетонированным выступам суши, пойдут по территории порта, где хлопают флаги разных наций, где всерьез звучат слова из детских книжек: «Трави конец! Самый малый! Вира! Майна! Кар-рамба! Доннерветтер!»

Навстречу идут люди в кителях, спецовках, пиджаках. Нет ли среди них кого-нибудь в ботфортах, с кортиком и с пистолетами за поясом? Нет, обычный рабочий люд идет вдоль серых складских строений. И вдруг над крышей возникают мачты парусного корабля. За складами, оказывается, скрываются причалы. А дальше уже небо повисает на вы- соких распорках портальных кранов и мачт. Все гуще закипает вокруг портовая жизнь. Здесь нет светофоров – посматривай! В метре от ребят с бешеным жестоким грохотом проходит железнодорожный состав. «Эй, с дороги, так вашу и не так!» Крутятся коротышки-автопогрузчики, бегают мужчины в кителях, неторопливо, но так же сокрушительно, как паровозы, передвигаются фигуры грузчиков. Максимов, Карпов и Столбов оказались в самом центре погрузочных работ. Из-за угла холодильника выдвигается и растет белоснежная громадина.

– Что за пароход? – спрашивает Максимов проходящего грузчика.

– Пароход! – ухмыляется тот. – Це дизель-электроход «Балтика», юноша. Регулярный лайнер: Ленинград – Лондон.

«Балтика» идет мимо них, посвечивая зеркальным стеклом, чуть-чуть дымя конической трубой, гудя непонятным на расстоянии радиоголосом. На палубе стоят заграничные люди в темных очках, помахивают. Прямо из Лондона, из туманного Лондона!

Мыс Частая Пила назван так потому, что он весь, с обеих сторон изрезан геометрически правильными пожарными водоемами. Здесь просторно и свежо, в воздухе бродят волны приятных запахов. То пахнет соснами от штабелей досок, то прелью от песка, покрытого зеленой морской плесенью. Вокруг расстилается темно-голубой морщинистый плац Малого Баржевого бассейна. Визгливо галдят чайки, кружащие над плотами.

На конце мыса стоит желтый трехэтажный дом с башней. Это «карантинка». Периодически здание это используется как гостиница для репатриантов и экипажей судов, встающих на дезобработку, но большую часть года постоянными его обитателями являются голуби на чердаке, сквозняки и шорохи на всех трех этажах. В четырех комнатах башни находится дежурная карантинная служба. Ночью дом высится, покинутый и одинокий. Огни порта проплывают в его темных окнах, страшновато гремит под взмахами ветра одряхлевшая кровля.

Максимов и Карпов поселились в угловой комнате. Одно громадное окно смотрело на запад, два других на юг. Только узкие простенки прерывали сплошную линию стекла. Не вставая с постели, можно было наблюдать работу кранов на Западной дамбе и Кирпичном молу, движение судов на рейде. Столбов презрительно заявил, что это не комната, а бутылка. Без пробки к тому же.

– Тут же ветер гуляет. Вот посмеюсь, когда услышу стук ваших костей!

– Идем на жертвы, Петечка, ради природной тяги к водному пространству, – сказал Карпов.

– Если ты за сероводород, Столб, то мы за озон, – добавил Максимов.

Столбов чертыхнулся и отправился искать себе теплую комнату. Мало кто в институте понимал этого парня, Петю Столбова. Он был расчетлив, давал деньги взаймы и строго взыскивал долги в назначенный срок, аккуратно записывал все лекции, прилично сдавал экзамены, горделиво отрыгивал после еды, оглушительно храпел, временами напивался и грубо приставал к девочкам.

– Зачем тебе, Столб, вторая сигнальная система? – допытывался в такие моменты Максимов. – Тебе бы лапы подлинней, шерсти побольше, и качался бы ты спокойно в джунглях, не испытывая потребности в высшем образовании.

Столбов лениво отругивался.

Максимов пошел в кладовую за чайником. Кладовщица сидела за столом. К уху ее опереточным соблазнителем склонился Карпов. Он небрежно кивнул Максимову.

– Забирай обстановку, Макс.

«Бутылка» приобрела обжитой вид. Два письменных стола, отделанных полированной фанерой, и приемник «Нева» придавали ей комфорт. Роскошное Владькино одеяло и настольная лампа создавали уют. Картина «Мишки в лесу» вносила в быт успокоительное ощущение близких перемен. На стены были брошены текущие лозунги: «Больше Баха, меньше джаза» и «Работай над обменом своих веществ».

По ночам в комнате ходили пятна света. Луна, прожекторы, топовые огни судов, зарницы электросварки, багровый султан завода сплетали свои лучи и создавали таинственное брожение портовой ночи. В окно густым клином входил пахучий портовый воздух. Мерный далекий гул, отрывистые гудки, переплеск волн – это был звуковой фон ночи. Алексей обычно долго лежал на спине и созерцал звезды. Сейчас он чуть иронически относился к своему страху перед этим зрелищем, когда начинала кружиться голова и терялось ощущение своего «я». Это началось еще давно, в детстве. Когда лежишь на крыше или в траве лицом к звездам, внезапно содрогаешься от ощущения, что вот-вот, еще миг, и ты превратишься в пылинку, растворишься в ошеломляющем звездном мире, перестанешь существовать. Уже тогда он нашел уловку – тряхнуть головой и вспомнить о чем-нибудь простом (о задачках по арифметике или о Рыжем с «того двора») – и смутно догадался, что в этом и заключается высокое мужество человека. А сейчас? Сейчас не было страха. Ясно, не все пойдет гладко, но ночью, глядя на звезды, он улыбался, и ему казалось, что койка, тихо покачиваясь, летит в какие-то теплые, жизнетворные глубины.

Утро. Ишачьи вопли «грязнух», паровых шаланд, вывозящих донный ил, добытый землечерпалкой. Грохот и скрежет земснаряда. Вот это марш! Максимов и Карпов вскакивают. Начинается работа над обменом веществ. Пол содрогается от прыжков. В воздухе вращаются гантели и утюги. Свежие, выбритые друзья поднимаются в служебные помещения. Карпов сразу бросается с биноклем на балкон.

– Кто сегодня на подходе, Тамарочка? – кричит он телефонистке.

– На подходе германский «Хапаранда», польский «Гливице», один англичанин, очень трудное название, и два наших: «Белосток» и буксир «Котельщик» с лихтером «Двина», – будничной скороговоркой отвечает Тамара, не подозревая, какой музыкой отдаются эти слова в ушах ребят. Все здесь нравится Карпову: и панорама, и чайки, прорезающие воздух, и сам воздух, настоянный на водорослях, на угле, на сосне и железе. Владька вырос в рыбачьем поселке на берегу моря. Сейчас в нем всколыхнулось забытое ощущение беспричинного счастья. И Максимову тоже здесь нравится. Катер летит прямо в слепящий солнечный блеск, словно стремится расплавиться, лавирует у подножия гигантов, пришедших из дальних морей. И мы будем плавать на них!

Работа. Обследование судов, проверка камбуза и санитарных книжек, акт под копирку – скучная процедура. Но зато потом снова на катер!

К причалу бегут женщины. Бегут молча в одном темпе, как взвод солдат на учении. Бегут встречать теплоход, который не был на родине полгода. Приближается борт теплохода, и женщины стоят на причале, толстые тетки и изящные модницы, разные женщины, связанные одной судьбой, – морячки. А на борту теплохода мужья только молча, странновато улыбаются. Кажется, они не верят, что это реальность, что вон там, в двадцати метрах, стоят женщины, народившие им детей, подарившие им любовь. Это неизбежные минуты смутного анализа нахлынувших чувств, а потом уже начинаются крики, смех, беготня по трапу, поцелуи.

За пять дней теплоход разгрузился, погрузился снова и вечером ушел в Индию. Наблюдая его темную массу, растворяющуюся в сумерках, Максимов представил себе женщин на причале с платочками у горестных глаз, подернутых пеленой похмелья.

– Верное средство от пресыщения, – сказал он Владьке. – Вот как надо жениться, чтобы чувства были натянуты, как струна, чтоб о встрече мечтать полгода, чтоб о жене думать, как о прекрасной любовнице…

– А по-моему, – тихо сказал Карпов, – это единственное, что может отпугнуть от моря. Если бы я… если бы мы с ней… Как ты думаешь, был бы я здесь?

Максимов твердо посмотрел ему в глаза и промолчал. Лишний раз он понял, что образ Веры прочно связан для Владьки с сентиментальным понятием о «настоящей любви». Удивительное дело! Владька – легкий, веселый малый, красавец, атлет. Кажется, несется человек по жизни, хохоча от удовольствия. Собственно, так оно и есть. Может, раньше чахли из-за обманутой любви, а Владька по-прежнему наращивает мускулы, носит яркие галстуки, целует девушек. Мало кто относится к нему серьезно, мало кто знает о двух его страстях. Вера и Хирургия. Владька давно мечтает о Большой Хирургии, о работе в знаменитой на весь мир клинике. Все это кончилось нелепым провалом. Он потерял все сразу.

Максимов тряхнул головой. Ему было неприятно вспоминать подробности, потому что Владька был ему дорог. Ладно, что было, то прошло. Кажется, сейчас хирургия вытесняется морскими путешествиями, а Вера… что ж, время залечит и это. Время все лечит. Понял, Максимов?

Они стояли возле окна в коридоре «карантинки». Немного неприятно было чувствовать за спиной скрипучую пустоту большого дома. Вдруг на лестнице затопали шаги, и в коридоре появился невысокий человек в синем макинтоше, морской фуражке и с чемоданом.

– Хелло! – сказал он. – Мальчики, где здесь свободная каюта?

– Все судно к вашим услугам, – вежливо ответил Карпов.

Человек подошел поближе.

– Будем знакомы. Капелькин Вениамин. Летучий Голландец.

Явственно запахло водочкой. Вошедший был круглолиц, плотен. Улыбался довольно игриво и очень располагал к себе. Он пошел с ребятами в «бутылку», достал из чемодана французский коньяк «Мартель» и разлил в два имеющихся стакана и в чашку для бритья.

– Будем сами здоровы, чего желают нам наши мамы, – сказал он.

Элегантный напиток, предназначенный для смакования и причмокивания, он опрокинул залпом, по-русски, и закусил «мануфактуркой», то есть понюхал рукав своего пальто. Потом он понес. Максимов и Карпов ловили каждое его слово. Капелькин поучал, делился своей житейской мудростью, рассказывал о женщинах, пароходах, спиртных напитках, коврах, отрезах, о Гамбурге, Лондоне, Бомбее, ругал нехорошими словами старпома с парохода, на котором плавал последнее время:

– Это серый человек, мальчики, серый, как штаны пожарника. Он не мог понять высокого парения моей души.

Капелькин понравился Алексею и Владьке. Им было приятно, что по соседству поселился этот «заводной» малый, оморячившийся врач, списанный с судна за то, что во время участившихся «воспарений» стал достигать недозволенных высот.

Кончался август, но солнце продолжало безраздельно царить над Финским заливом Балтийского моря. Лишь по ночам ехидный ветерок намекал на то, что по его стопам движутся передовые отряды осени. Максимов писал письмо Зеленину:

«…Иногда я просыпаюсь с чувством, что мимо меня проходит какой-то массивный сгусток энергии. Поднимаюсь на локте и вижу: прямо под нашими окнами скользит в темноте тяжело груженное судно. Два-три огонька горят на нем, бредет по палубе какая-то фигура. Судно поворачивается кормой, кто-то чиркнул спичкой, кто-то бросил окурок в воду. Прощай, земля, до новой встречи! Никогда я не перестану считать тебя лопухом, дорогой Сашок. Почему не сообщаешь о своих подвигах на сельской ниве? Сеешь ли разумное, доброе, вечное? Сей, милый, засевай квадратно-гнездовым методом! Серьезно, черт, пиши. Мы по тебе скучаем».

Райздравский «москвич» выбрался на дорогу, несколько раз моргнул красными огоньками, словно прощаясь, рванулся и сразу исчез за поворотом. В лесу, вероятно, было уже совсем темно: шофер зажег фары. Дымящееся световое облако поплыло по елкам. Вскоре скрылось и оно. Зеленин некоторое время еще смотрел на дорогу. Она белела в густых сумерках и казалась ровной и удобной. Но Зеленин уже испытал на себе ее качества и сейчас с тоской подумал, что зимой эта безобразно разбитая колея станет единственной жилкой, соединяющей Круглогорье с внешним миром, со станцией железной дороги, с районным центром, с Ленинградом. Шоссе что надо – зимой заносы, весной разливы, только летом можно благополучно отбить себе печень.

По озеру в темноте бродила электрическая жизнь: слабые светлячки барж, прожектора буксиров, сигнальные огни тральщиков. Суда торопились уйти на север, к каналу. Темные домишки Круглогорья были для них лишь мимолетной картинкой, промелькнувшим кадром киноленты на пути из Ленинграда в Белое море. Зеленин спустился с крыльца и побрел через больничный двор к флигелю, где находилась его докторская квартира. Квартира была непомерно велика и пустынна. Долгие годы до революции ее занимал земский врач с многочисленными чадами и домочадцами. Как уже узнал Зеленин, врач этот поддерживал связь с революционными организациями Петербурга, а в Гражданскую войну вместе с другими членами сельского совета был расстрелян белыми. Последние два года комнаты пустовали. Перед приездом Зеленина кто-то попытался придать им жилой вид – в столовой на окнах трогательно белели бязевые занавесочки.

Зеленин осмотрел дубовые панели в столовой и попытался представить себе прежних владельцев квартиры. За этим монументальным столом, вероятно, рассаживались на чаепития, читали вслух Короленко, спорили о судьбах России. Приезжали из Петербурга бородатые вдохновенные конспираторы, из сапога в сапог передавались листовки. Потом он вздохнул, открыл свой чемодан и, чувствуя, что совершает кощунство, брякнул на стол похожую на палицу твердокопченую колбасу, батон и нож. Он ел, глядя перед собой в стену, но знал, что за спиной у него есть дверь, которая ведет в такую же обширную комнату, а там тоже дверь и опять комната, такая же пустая, как и две первых. Никогда он не думал, что ему будет неприятно из-за избытка жилплощади. Что он будет делать здесь один? Надежды на прибавление семейства никакой: Инна в Москве. Ха, приедет она сюда, как же! Из Москвы сюда? Из Москвы, где столько интересных ребят, артисты, художники, поэты, где будущим летом будет всемирный фестиваль? Нет, брат Зеленин, ищи-ка ты себе северную красавицу.

Сегодня, когда он вылез из райздравской машины, на крыльцо больницы вышла очень молоденькая девушка с удивительными льняными волосами, медсестра Даша Гурьянова.

«Да ведь это же Любава! – подумал склонный к подобным параллелям Зеленин. – Такие женщины снаряжали челны новгородцев, ткали лен, тянули в голос грустные песни, а в лихую беду волокли на башни камни и кипящую смолу».

Вечером, когда Даша сдала дежурство и сняла халат, он заметил у нее на груди черный клеенчатый цветок из тех, что несколько лет назад были модны в Ленинграде.

«Цивилизация порой принимает кошмарные формы», – подумал он сейчас, но все же улыбнулся, смахнул со стола крошки, встал, прошелся по скрипучим половицам и выглянул в окно. Должно же, черт возьми, хоть что-нибудь виднеться! Он бросился к выключателю и повернул его. Теперь окно выступило из мрака серым четырехугольником. Зато за спиной послышался тихий шорох. Саша вздрогнул и вызывающе заорал:

Ночь в их ленинградской квартире – это всегда приятно: за стенкой скрипит пером папа, а на полу дрожат уличные огни. А тут… Почему это темнота так подозрительно сгущается там, в углу? Кто-нибудь вышел из той комнаты? Кто-то совсем не такой, как все… Ха-ха, рыцарь, вы, кажется, начали бояться темноты? Зеленин сжал кулаки и запел еще громче:

«Бум! Бум!» – перекатывалось под потолком. Когда вспоминаешь о женщинах, сразу становится не так страшно.

Он не зажег огня до тех пор, пока не допел до конца песенку о французском короле. Потом он, громко стуча каблуками, прошел в спальню.

Саша долго лежал в темноте с открытыми глазами, и ему казалось, что он о чем-то напряженно думает. О чем же? На самом деле перед ним просто возникали очень непоследовательно картины двух последних суток. Речная пристань и райздравский «москвич» на высоком шасси, огоньки на берегу, и он сам, Зеленин, стоит один на длинной палубе теплохода, мама и папа, такие стойкие, что сердце рвется, и друзья – поют, черти! – и Даша. Инна улыбается и поправляет волосы. Даша улыбается и поправляет черный цветок на груди. Лешка Максимов стоит на молу, весь красный, как индеец, и разглагольствует о неведомой стране. И не видит вокруг себя этой страны. А он, Зеленин? Вот приехал сюда, хотя мог… Ну уж Ионычем-то он никогда не станет. Гражданский долг… Смешно? Инна, ты тоже будешь смеяться? Вот ведь какие девушки ходят по земле! А Даша? Тоже ничего. Любава. Лен. Челны. Цветы. Долой черные цветы! В окнах черно. Долой! «Завтра начну с историй болезней», – отчетливо подумал он и заснул.

Первый блин

Зеленин не собирался отступать от своих городских привычек. Утром он открыл все окна и приступил к гимнастике. Во время «прыжков на месте» вдруг молниеносно налетели легкие шаги, распахнулась дверь, и на пороге появилась Даша.

– Ой! – вскрикнула она, увидев застывшего в нелепой позе доктора.

Секунду они смотрели друг на друга, вытаращив глаза. Потом Зеленин начал делать суетливые, дурацкие движения, а Даша юркнула за дверь. Саша почувствовал тоскливый стыд, увидев себя глазами Даши. Застывший в журавлиной позе, очкастый, тощий верзила в длинных неспортивных трусах. Как назло, сегодня он раздумал надеть голубые волейбольные трусики. Пытаясь унять дрожь в коленях, он крикнул:

– В чем дело?

– Больного привезли, доктор, – слабо ответили из-за двери.

– Сейчас иду.

Торопливо натягивая брюки, он смотрел в окно. Даша, пробегая по двору, все-таки прыснула в ладошку.

Больной, вернее, раненый лежал на кушетке в предоперационной. Лицо его, белое, как лист бумаги, было покрыто капельками пота. Тяжелая узловатая кисть свисала на пол. Зеленин схватил пульс – нитевидный! – поднял веко: зрачки слабо реагируют на свет; выпрямился и только тогда увидел огромную, всю пропитанную кровью повязку на правом бедре. Шок!

– Что с ним случилось?

– Электропилой зацепило. Это Петя Ишанин с лесозавода.

– Камфару, кофеин! И готовьте систему для переливания крови. Рану сейчас начнем обрабатывать.

Когда Зеленин вымыл руки и вошел в операционную, повязка с ноги пострадавшего была снята. Огромная, все еще кровоточащая рана зияла на бедре. В одном месте свисали аккуратно вырезанные пилой лохмотья кожи. Даша, сосредоточенная, со сжатыми губами, протянула шприц.

– Вы сможете проверить группу крови? – шепотом спросил ее Зеленин.

– Да, нас учили, – также шепотом ответила она.

– Сделайте и покажите мне, а я пока попытаюсь остановить кровотечение.

Он наспех обколол рану новокаином и стал накладывать зажимы. Краем глаза он следил за точными движениями сестры. Группа крови оказалась третьей. Даша придвинула к столу систему для переливания и протянула Зеленину иглу. Он ввел ее в вену и взглянул в лицо больному. Глаза того были открыты и устремлены в потолок.

– Ну как, брат? – бодреньким докторским тоном спросил Зеленин.

– В порядке, – тихо ответил парень.

Зеленин начал иссекать скальпелем края раны и совсем успокоился. Собственно говоря, он и не волновался: у него не было ни секунды для того, чтобы поволноваться. Но теперь, когда раненый выходил из шокового состояния и обработка шла успешно, появилось такое чувство, словно его, как станок, перевели на меньшее число оборотов. Про себя он даже начал что-то насвистывать. Чуть рисуясь перед Дашей, он лихо наложил последние швы, выпрямился и глубоко вздохнул. Только сейчас он понял, что действовал почти с автоматической четкостью, ни на секунду не усомнился в своем умении. Все-таки институт крепко вбил в него врачебные навыки и инстинкты.

– Я вернусь через двадцать минут, – сказал он сестре.

С радостным чувством вышел на крыльцо и вздрогнул, словно от удара током. Противостолбнячная сыворотка! Ее же надо ввести в первую очередь! Сколько раз им повторяли это на цикле травматологии. Он бросился назад, распахнул дверь в дежурку и уставился в спокойные глаза Даши.

– Я… я… я говорил вам, чтобы вы ввели противостолбнячную сыворотку? – Первая часть этой фразы прозвучала жалко, а конец сурово. Тут же он почувствовал отвращение к самому себе: «Подлец, хочешь свалить вину на эту девочку?» Он открыл было рот…

– Да, Александр Дмитриевич, вы говорили, – сказала Даша. – Я ввела. Вот и серия записана.

Зеленин прислонился к притолоке. Они понимающе улыбнулись друг другу, и он понял, что она никому не расскажет, в каком смешном виде застала его сегодня утром. И вообще на нее можно положиться.

Волноваться Зеленин начал во время обхода больных. Было несколько чрезвычайно сложных случаев. Без лабораторных данных невозможно разобраться, а лаборатория не работает за неимением лаборанта. Значит, придется самому осваивать лабораторную технику, а ведь он даже забыл, как считать лейкоцитарную формулу. Сколько придется читать! И с кем посоветоваться? Не с фельдшером же!

Зеленин испытывал страх. Как он будет лечить этих людей? Стремясь заглушить беспокойство, он стал увлекаться новокаиновыми блокадами. Во время работы шприцем или скальпелем он всегда успокаивался. Есть под рукой что-то осязаемое, и сразу можно видеть результат. Но терапия без анализов… На третьем курсе профессор Гущин как-то сказал студентам: «Chirurgia est obscura, terapia – obscu-rissima»[2]. Слова этого старого, чуточку циничного врача тогда изумили их. Томографы, электрокардиографы, аппараты для исследования основного обмена, самое сложное и самое современное оборудование было у них на вооружении. Им казалось, что достаточно только овладеть этой блестящей техникой, и все тайны будут раскрыты. Но сейчас Зеленин чувствовал себя словно древний мореплаватель, только что миновавший Геркулесовы столбы. Безбрежный, неведомый океан колыхался перед ним. И его надо было пересечь. Здесь, в Круглогорье, он как будто переселился в прошлое, трансформировался на несколько десятилетий назад.

Вот уже больше трех лет фельдшер Макар Иванович благополучно обходился без рентгена и лаборатории. К нему стекались больные из дальних лесных командировок, с лесозавода, из деревень, приходили матросы с проходящих судов. Макар Иванович врачевал без страха и сомнения. В райздраве он славился лихостью своих диагнозов. Перебирая старые истории болезней, Зеленин то и дело натыкался на такие, например, перлы: «Общее сотрясение организма при падении с телеги».

…В конце недели Зеленин собрал производственное совещание. Пришли все: пять медсестер, фельдшер, санитарки, бухгалтер, завхоз и кучер Филимон. Все эти люди, тесно переплетенные родственными и кумовскими связями, со скрытой насмешкой, с любопытством и недоверием поглядывали на чужака, на беспокойного худого юношу, который теперь стал их начальником. За те два года, что прошли со смерти Клавдии Никитичны, последней докторши, проработавшей в Круглогорье несколько лет, персонал привык к тишине и спокойствию. Больных было мало, потому что всех мало-мальски серьезных отправляли за сорок километров, в район. Для того чтобы выполнить план койко-дней, Макар Иванович клал в больницу знакомых старушек и упражнялся на них в диагностике. Даша Гурьянова и Зина Петухова, вернувшись весной с сестринских курсов, написали письмо в райздравотдел: «Или давайте нам врача, или закрывайте больницу, а работать так – это не по-советски».

Зеленин еще по рассказам в райздраве о делах больницы знал, что опираться надо только на сестер-комсомолок, а что остальной коллектив – это «шарашкина контора». Однако сейчас, спустя неделю, он сидел за своим столом, разглядывал сгрудившихся в тесной комнате людей и думал, что все это, может быть, совсем не так. Он думал о том, что этого старого медведя, Макара Ивановича, нужно только слегка раскачать, задеть в нем живую жилку, о том, что облупленная сине-багровая от пьянства физиономия кучера Филимона становится нежной и углубленной, когда он трет скребком круп больничного жеребчика, о том, что надменное и подозрительное величие бухгалтера вызвано боязнью того, что в нем не распознают интеллигентного человека, о том, что у девушек открытые, приятные лица, а у Даши так просто красивое… Эй, об этом не стоит думать на производственном совещании. Он постучал авторучкой по столу и неожиданно густым голосом сказал:

– Тише, товарищи! – «Р-р-руководитель», – подумал он и представил, как бы комментировали эту сцену его друзья. Стало совсем весело. – Товарищи! Наша больница является самым крупным лечебным учреждением на всем пространстве Круглогорского куста. Поселок Круглогорье, пристань, лесозавод, пять колхозов, лесные командировки – все это находится в районе нашей деятельности. Кроме того, как мне рассказали, в шести километрах от нас, у Стеклянного мыса, начинаются крупные гидротехнические работы. Пока там построят больницу, пока приедут врачи, мы должны наладить обслуживание этой стройки. Как видите, задачи перед нами стоят большие, и мы, как единственное лечебное заведение со стационаром на двадцать пять коек, должны быть на высоте. Но на текущий момент мы не на высоте, товарищи! – «Как быстро усваиваются эти словечки!» – Больше того, не в обиду будь сказано, мы представляем из себя совершенно невероятный экспонат прошлого столетия. – «Попроще, сэр, попроще!» – В наш век телевидения и электроники мы работаем вслепую, без лаборатории, без рентгена. А между тем у нас есть и рентгеновский аппарат, и лабораторное оборудование. Я смотрел – все поломанное, грязное. В чем дело? Некому было заняться? Нет, товарищи, дело в равнодушии и косности. Вот вы, Макар Иванович…

Макар Иванович слегка вздрогнул и пошевелил сцепленными на животе пальцами. Полчаса назад он отобедал, и сейчас по голове его под белым колпаком, семеня ножками, бегали крохотные человечки, предвестники мягкой дремоты. Взволнованные восклицания молодого доктора с шипением, как ракеты-шутихи, летели из далекого далека. Все расплывалось перед его стекленеющим взором.

«Фу, нехорошо получилось, – подумал Зеленин. – Еще обидится старик». Но отступать было поздно.

– Вот вы, Макар Иванович, расскажите, как вы лечите, что вы назначаете больным на приеме?

– Как что?

– Ну что все-таки, что?

– В зависимости от индивидуальных реакций организма, – ответил Макар Иванович и привычно напыжился. – От головы даю пирамидон, от живота бесалол…

– Клистиром еще Макар Иванович увлекается, – лукаво улыбнулась Даша.

– Макар Иванович! – воскликнул Зеленин. – Это недопустимо. Ведь так, наверное, во времена Чехова уже не врачевали. «От головы, от живота…» Скажите, вы вот эту книжку давно перечитывали?

Он протянул ему толстый том «Пособия для сельских фельдшеров».

Это была замечательная книга старого знаменитого профессора, великого гуманиста. В Ленинграде Зеленину настоятельно советовали всегда иметь ее под рукой как незаменимое практическое пособие и в то же время как лекарство против пресловутого «фельдшеризма». Макар Иванович протер очки, отставил книжку на длину вытянутой руки и прочел название.

– Мол-лодой человек, – сказал он после этого дрожащим голосом, – я тридцать лет здесь практикую, я… я… – он встал и неловко стал стаскивать с плеч халат, – я на фронте… знаете… Эх… постыдились бы!..

Толстый и неловкий, он боком выбрался из дежурки. Минуту спустя Зеленин, чувствуя острую щемящую жалость, увидел в окне и проводил взглядом нелепую бочкообразную фигуру в полувоенном костюме на тонких ножках в хромовых сапогах.

Александр несмело обвел взглядом оставшихся и так и не смог понять, как они относятся к инциденту. Только Даша смотрела весело и одобряюще. Он подумал, что она довольно безжалостная особа. Тут же он понял, что эта мысль появилась у него из соображений предосторожности – слишком уж симпатична ему девушка. Слишком у нее яркие глаза, слишком правильная линия шеи. Он отвернулся, и перед ним проплыл прекрасный, но словно наспех набросанный карандашом образ Инны. Что же теперь сказать? Ему было жалко Макара Ивановича, хотелось оправдаться перед людьми, но, боясь «подорвать авторитет», он продолжал свою речь, словно ничего не случилось:

– Итак, товарищи, значит, мы должны наладить работу своими руками, и начать придется с рентгеновского кабинета и лаборатории. Правда, для ремонта аппарата придется вызвать техника из района. Григорий Савельевич, работу оплатим?

– Средства изыщем.

– Потом мы командируем кого-нибудь из сестер на курсы рентгенолаборантов. – «Только не Да- шу!» – Снимки будем делать, товарищи! В лаборатории займусь я сам вместе с Дарьей Ивановной. Вы согласны, Дарья Ивановна?

«Доктор Зеленин»

На следующий день, в обед, Зеленин сидел в чайной и смотрел в окно на бескрайнюю ширь озера. Было ветрено, мрачно, ходуном ходил темно-серый взлохмаченный горизонт. Чайки, хохлясь, прятались на берегу за перевернутые лодки.

«Настоящий морской шторм», – подумал Саша, и в это время вид в окне стал быстро и бесшумно размазываться косыми тонкими струйками дождя.

– Александр Дмитриевич, дождик начался, – крикнула буфетчица, – посидите полчасика, может, пройдет.

Она поднесла к его столику кружку пива с тяжелой, свисающей, как парик, пеной.

– Скучно вам у нас, Александр Дмитриевич? После Ленинграда-то? Я бы, чай, заболела.

– Некогда, тетя Люба, скучать, работы много.

– А что же вы тогда печальный такой, тонкий с лица?

Он поднял глаза от кружки, скользнул взглядом по круглой фигуре буфетчицы.

– Неспокойно на душе, тетя Люба.

– Неспокойно? Это молодая кровь в вас бродит. Это лучше, чем скука.

Зеленин не только обедал в чайной, он заходил сюда почти каждый вечер. Сам себе он объяснял это «познавательным интересом», но понимал, что его влечет по вечерам в чайную что-то другое. Этот домик, почти ничем не отличающийся от остальных домишек Круглогорья, светился до полуночи. Колыхался сизыми спиралями табачный дым. Беспрерывно хлопали двери, гудели голоса, раскатывался могучий хохот, вскрикивала гармошка. Здесь вели степенные разговоры, балагурили, ссорились. Но главное – здесь собирались шоферы, веселые люди. Вчера они были в Петрозаводске, завтра укатят в Вологду, Архангельск, Беломорск, Ленинград. Александр подолгу простаивал возле заляпанных грязью машин, проходил в чайную, садился поближе к шоферам, жадно прислушивался к их рассказам о городах, словно хотел убедиться, что, кроме Круглогорья, существуют на свете и другие населенные пункты. Но признаться себе в том, что галдящая забегаловка стала для него неким окном в мир, он не смог.

«„В стеклах дождинки серые свились, гримасу громадили…“ Пиво невкусное, водянистое. Неужели тетка Люба разбавляет? Вряд ли, должно быть, снабженцы. Сегодня Макар Иванович не вышел на работу. Филимон говорил, что старик лежит на сундуке с полотенцем на лбу и молчит. Какая я сволочь! Эгоист. Надо пойти к нему, попробовать поговорить по душам. Нет, я должен быть тверд. Что из того, что он стар? Если работаешь – изволь работать добросовестно. Ого, как вы непримиримы, рыцарь! От других вы требуете кристальной ясности, а сами скулите по ночам, как хлюпик. Или вот с Инной. Почему я не звоню до сих пор в Москву? Робость или что-то другое? Вдруг она скажет: „Саша? Простите, какой Саша? Ах Са-а-ша!..“ Москва, Москва! Круглогорье вызывает. Потеха! Интересно, долго ли я продержусь здесь? Оказывается, это пострашней, чем думалось. Как ни заполняй свой день, как ни мечись, неизбежно наступает час, когда остаешься совсем один и только черные глазища – окна. И завтра, и послезавтра, и послепослезавтра… Правда, не будь того матча с обувщиками, того вечера, танцев, сейчас мне было бы не так тоскливо, и вечера уже были бы заполнены Дашей, ею самой или бесконтрольными мыслями о ней. Неужели я жалею, что встретил Инну? Это уже просто мерзко».

Он со страхом почувствовал, что не может вспомнить Инниного лица. Образ девушки, мелькнувшей залетной птицей на рубеже его прежней жизни, теперь стал расплывчатым и отдаленным, как персонаж очень давно прочитанной милой книжки. Не может вспомнить лица друзей. «Кумпарсита»… Трам-па-па-па… Ага, стоило промычать несколько тактов вычурного танго, как ясно выступили в памяти синие, словно весенние сумерки, глаза, полуоткрытые, будто готовые к поцелую, губы, чуть растрепанные светлые волосы. Но как удержать мелькнувший образ? Даже нет фотокарточки. А Даша здесь, каждый день рядом, и его тянет к ней, и он чувствует, что она тоже тянется к нему. Утешаться видением девушки, которая наверняка уже о нем забыла? Что ему мешает броситься с головой в эту волну сочувствия? Ведь так тяжело смотреть одному в слепые глаза ночи!..

Зеленин вздохнул, посмотрел на часы. До приема оставалось еще сорок минут. Выходить в дождь не хотелось. Он решил написать письмо Максимову.

На озере буря разыгралась вовсю, но сюда, в поселок, из-за Стеклянного мыса долетали только самые сильные и самые верткие струи ветра. Через ровные промежутки начинал дико скрежетать отставший лист железа на крыше чайной. В окне уже почти ничего не было видно.

«…В первый день мне предложили гордость здешней кухни – „гуляш со сбоем“. Несмотря на известную тебе любовь к экзотике, я все же осторожно уклонился и попросил честную котлетку. Котлетка оказалась действительно честной – в ней было больше мяса, чем хлеба. Сюда бы наших институтских поваров для обмена опытом. Я влюблен в здешних людей. Мужики все рыболовы и охотники, суровые, кряжистые. Женщины, ну, женщины самые обыкновенные, но есть и удивительные. Но дети, Макс! Я раз шел мимо детского садика, заглянул через забор и ахнул: спелая рожь с васильками! Как мне кажется, народ здесь удивительно честный. Правда, говорят, что пьют по праздникам зверски, но я пока ничего из ряда вон выходящего не видел. Любопытный факт. Я живу в огромной трехкомнатной квартире один. Предложил потесниться, отдать кому-нибудь две комнаты – что мне, мышей разводить, что ли? – все встали на дыбы. Это квартира докторская, неприкосновенная. Вроде Белого дома – президенты меняются, а дом остается.

Алексей, ни ты, ни Владька до сих пор не удосужились мне написать. Между тем ваши письма мне сейчас очень нужны, и ты сам понимаешь почему. Пиши обо всем: о работе, о спорте, что читаешь, о чем думаешь, за кем ухаживаешь (Вика?). Заходил ли к моим старикам?

Я ничем сейчас не занят, кроме работы. Ежедневно на приеме до сорока человек. Округа гудит слухами о „ленинградском докторе“. Стекаются болящие и неболящие – провериться. Восстанавливаю лабораторию и рентген. Все это было запущено, заброшено до омерзения. В общем, работы столько, что не остается времени для студенческих сомнений, для грусти…»

В дверь бухнули сапогом, и появился Филимон, больничный кучер. Он откинул капюшон, вытер мокрое лупящееся лицо, весело подмигнул буфетчице и протопал к столику Зеленина.

С Филимоном у Александра за неделю уже установились простецкие, дружеские отношения. Легкий был человек Филимон. Находясь частенько под хмельком, он считал, что весь мир населен такими же, как он сам, покладистыми мужиками, не дураками выпить и подзакусить. За сорок лет жизни он так и не разубедился в этом.

– Слышь, Митрич, – сказал он Зеленину, – председатель наш тебя вызывает.

– Какой председатель? – удивился Зеленин.

– Ну, Самсоныч – председатель совета. Сейчас в больницу телефонил. Прошу, говорит, доктора прибыть в пятнадцать ноль-ноль. Поехали?

Через пять минут они подкатили к бревенчатому двухэтажному дому, на крыше которого щелкал выцветший флаг Российской Федерации. На первом этаже этого дома помещался народный суд, на втором – библиотека-читальня и поселковый совет. Зеленин еще ни разу не был здесь. Собственно говоря, он вообще еще не видел поселка: утром обход, работа в стационаре, днем прием больных в амбулатории, а после работы возня в рентгеновском кабинете и лаборатории. Иногда ему казалось, что, чрезмерно загружая себя, он поддается панике, стараясь не думать ни о чем постороннем, стараясь оттянуть как можно дальше знакомство с этим маленьким серым поселком, ставшим теперь всем его внешним миром.

За дверью с надписью «Председатель поссовета» шумели голоса. Зеленин дважды постучал и, не дождавшись приглашения, вошел. В большой низкой комнате стояли несколько мужчин в таких же, как у Филимона, брезентовых плащах. Они громко разговаривали и махали шапками на человека, сидящего за письменным столом. Человек этот, в темно-зеленом френче, черноволосый и широколицый, барабанил пальцами по столу и исподлобья смешливо на всех поглядывал. Заметив Зеленина, он хлопнул ладонью по столу:

– Тише, граждане! – И, быстро улыбнувшись: – Доктор Зеленин? – протянул руку.

Зеленин пожал эту широкую руку – ему не нравилось жать широкие руки, – шлепнулся, не дожидаясь приглашения, в клеенчатое кресло и вяло подумал: «Обычный гигант районного масштаба. Даже не удосужился приподнять свой ответственный зад». Он еще раз искоса взглянул в узкие, какие-то оскорбительно смешливые глаза председателя и совершенно отчетливо почувствовал, что где-то уже встречал этого человека.

Детины в брезентовых плащах один за другим покидали кабинет. Последний остановился в дверях и чуть ли не угрожающе буркнул:

– Понял, Самсоныч, нашу позицию?

– Понял, понял, Иван, чего же не понять, – весело ответил председатель. – Вот в райкоме и потолкуем обо всем.

Он покрутил головой, сокрушенно сказал:

– Народ, я вам доложу… Сплавщики. Вы еще столкнетесь, – и протянул Зеленину коробку «Казбека».

– Спасибо, я сигареты курю, – сухо сказал Александр и полез в карман за пачкой «Авроры».

– А я вот, знаете, не могу сигареты курить: табак в рот лезет. Вот мои коронные, – он показал пачку «Прибоя», – а «Казбек» – это так, для посетителей.

Председатель захохотал, как будто это было очень смешно, и сразу расположил к себе Зеленина.

– Я, доктор, собственно говоря, просто хотел с вами познакомиться. Вы уже больше недели здесь, а к нам не зашли.

– Работы очень много, – сказал Зеленин.

– Да-да, работы у вас много, я знаю. И вот по части вашей работы у меня есть к вам дело. Поступил, так сказать, сигнал. – Он посерьезнел и застучал пальцами по столу. – Прошу правильно меня понять. Речь идет о фельдшере Завидонове.

Зеленин вздрогнул:

– Да, и что?

– Я говорю с вами совершенно неофициально, прошу понять. В порядке дружеского совета. Зря вы обидели старика. При всех. Негуманно это.

Александр сидел, задрав подбородок, сжав ручки кресла, и медленно краснел.

– Вы еще мало знакомы с нашей жизнью, – продолжал председатель. – Макара Ивановича тут по меньшей мере треть детей крестным зовет. А скольким он, извиняюсь, пуповину перевязывал! Вы не знаете? А здесь все знают, и все его любят.

Зеленин резко повернулся в кресле.

– А вы знаете, как он лечил своих благодарных земляков?! – воскликнул он. – Неправильно, нелепо, по старинке! Я сам вижу, что Макар Иванович хороший человек. Поверьте, хорошего человека сразу видно. Но закостенел, застыл, работает на авось. Понимаете? А я не могу этого допустить. Вы говорите о гуманизме, но я по-другому понимаю это слово. Да, я обидел, оскорбил этого старика, но я думал о десятках и сотнях больных.

– Да, гуманизм… – протянул председатель, – сложное понятие.

Он смотрел на собеседника внимательно и весело. Зеленин загасил сигарету.

– Да, конечно, – сказал он, успокаиваясь, – в чем-то вы правы.

Спускаясь по лестнице, он мучительно пытался вспомнить, где же он встречал этого человека.

Весь мир

В восемь часов вечера Саша пришел на почту и заказал разговор с Москвой.

– Скажите, здесь можно курить? – спросил он телефонистку.

– Пожалуйста, курите.

Он сел в неосвещенной, пустой комнате и стал смотреть, как телефонистка втыкает и вынимает из коммутатора вилочки. «Вероятно, это очень древняя машина», – подумал он.

Для того чтобы дозвониться до Москвы, потребовалось прежде всего вызвать район, у района попросить Ленинград, а у Ленинграда уже Москву. И в довершение всего подойдет к телефону Иннина мама и скажет: «Ах, как жаль, Инночка ушла в театр!» А с кем ушла – неизвестно.

За окном ветер гнал уже разорванные волокнистые клочья туч. К озеру уходила шеренга стройных елей с пригнутыми верхушками. Ближайшая ель тихо шуршала по стеклу своей широкой мохнатой лапой. Быстро сгущался мрак, тускнели редкие головешки заката. Саша курил уже седьмую сигарету. Волнение медленно охватывало его с ног до головы. За фанерной стенкой неумело ругалась телефонистка. Вдруг она стукнула в стенку:

– Снимите трубку!

Трубка рычала, свистела, пела, кашляла. Издалека, как сквозь шум моря, доносились раскаты рояля, диктор по слогам читал статью для районной печати, скороговоркой, словно дразня друг друга, что-то бубнили непонятные голоса, раздавались удары, похожие на метроном, нарастая, летел в ухо какой-то далекий космический вой. И вдруг среди этого хаоса послышался слабый, будто с другой планеты голос:

– Алло, алло, Саша, Саша!

С минуту Александр, чуть не задыхаясь, орал в трубку. Потом замолчал. Голос невероятно далекой девушки сначала ощупью, потом все уверенней и уверенней пробирался сквозь путаницу проводов: «Саша, алло, Саша…» И когда он понял, что можно уже не кричать, он вполголоса сказал:

– Элио утара, Аэлита[3].

– Саша? – изумленно вздохнул возле самого уха родной голос. – Ну конечно. – Инна с хрипотцой рассмеялась. – У меня тоже было такое чувство, словно я лечу с Марса. Почему ты не звонил? Я все время сижу и жду…

Зеленин заплатил тридцать пять рублей, с грохотом слетел с крыльца и выскочил на середину улицы. Он поднял голову и раскинул руки, словно хотел заключить в объятия ночное небо. Он шатался, как пьяный, и смотрел на созвездия, весело горящие в разрыве туч. Над головой его ровно гудели под ветром провода. Великие металлические нити, связывающие всех людей на земле! Провода, электромагнитные сигналы, бороздящие эфир, раскаты рояля, голос диктора, голос Инны…

По озеру тянулась цепочка огней, и вдруг с буксира соскользнул голубой дымный луч и вырвал из мрака сигнальную вышку пристани. Зеленин дышал полной грудью. В этот миг он почувствовал, что его мир не замыкается бревенчатыми домиками Круглогорья, что он живет во второй половине двадцатого века, во всем огромном современном мире. Люди оплели мир сетями для связи друг с другом и для помощи. Транспортная сеть, телеграфная, сеть обучения, лечебная сеть, в которой он является составной частью. Упади здесь случайный самолет из Москвы, Игарки или Гваделупы, об этом будет немедленно сообщено куда следует, а летчикам и пассажирам окажет помощь он, Александр Зеленин.

Он размашисто шагал по дощатому настилу, гудя под нос какой-то свой мотивчик. Он мчался мимо заборов, мимо крохотных садиков, за листвой которых светились слабые огни, и вдруг впереди возникла неподвижная темная фигура. Зеленин зажужжал карманным фонариком, увидел короткий седой бобрик и пучки бровей. Это был Макар Иванович.

– Александр Дмитриевич, – глухо пробормотал старик, – ты, брат, того… дал бы мне книженцию эту почитать, пособие это самое…

Максимов стоял на причале возле нефтебаков. Рядом попрыгивал шофер Петров со своей странной улыбкой, обнажающей десны. Эта улыбка делала его лицо зловещим, но на деле Петров был безобидным суетливым мужичком, самым бойким шофером санитарного отдела.

– Видать, Леша, по штормтрапу тебе лезть придется, – сказал он.

Они смотрели на приближающийся черный, облупленный борт теплохода «Новатор», пришедшего с острова Кубы с грузом сахара. На причал полетели швартовы, и чей-то голос прогудел в мегафон:

– Доктор, по штормтрапу влезете?

Максимов махнул рукой: давай, давай! Он подошел к краю причала и заглянул вниз. Там, между бортом судна и сваями, тяжело качалась маслянистая вода. А наверху ухмылялись краснокожие матросы.

«Уверены, что я не полезу, пока теплоход не встанет вплотную к стенке. Наверно, думают: „Сухопутный хлюпик, карантинщик“. Эх, где наша не пропадала!»

Он с силой оттолкнулся от причала и, пролетев метра три в воздухе, вцепился в веревочную лестницу. Позади слабо ахнул Петров. Максимов на миг опустил глаза, увидел черную щель и содрогнулся, представив, как он барахтался бы в холодной грязной воде, как его сплющило бы в лепешку.

«Идиот я, самый последний идиот. Чего ради?»

Он перелез через борт и прочитал на лицах моряков насмешку.

– Где чиф? – спросил он сурово.

– Я здесь, доктор. – С палубы спардека спускался высокий молодой человек в синей тужурке. Он приветливо улыбнулся и протянул руку: – Перов.

– С благополучным прибытием! Есть на судне больные? – произнес Максимов две первые стандартные фразы и удивился, услышав ответ:

– Двух больных привезли.

– Да ну? Что с ними?

– Понимаете, доктор, стрела сорвалась и шарахнула одного парня по ноге. Кажется, перелом. А что со вторым, не знаю – температура высокая. Хотите, пройдем в лазарет?

Они полезли вверх. Сзади кто-то тихо сказал:

– Тарзан.

Максимов резко обернулся. Моряки молча улыбались. Старпом взял Алексея под руку и повел по декам, переходам и коридорчикам, по дороге оживленно рассказывая. Видимо, был рад свежему человеку.

– Рейс был не из приятных. В океане штивало по-дикому, да и на Балтике у нас осенью, сами знаете. Вы, кажется, плавали на «Ползунове»?

– Я еще только собираюсь плавать.

– Вот как? Тогда милости просим к нам. Наш старик скоро на пенсию уходит. Серьезно, доктор, проситесь на наш дубок. Народ у нас классный.

– На этой железной скорлупе дубовые люди живут? – съехидничал Максимов и тут же испугался, что старпом обидится. Но тот отпарировал:

– Зрелище было необычайное – такой резвый доктор…

Он открыл какую-то дверь и пропустил Максимова вперед. Это был лазарет. Вдоль переборки в два яруса стояли четыре койки. Напротив, у наклонной стенки, была еще одна, на которой лежал человек с подтянутой на вытяжение ногой. Стоявший спиной к дверям человек в белом халате обернулся. В руках у него шприц. «Пенициллин, должно быть, колет», – подумал Максимов. Он удивленно отметил, что с удовольствием вдыхает привычный больничный запах и что ему приятно видеть застекленный шкафчик с медикаментами, биксы, кипящий стерилизатор. Судовой врач, жилистый, загорелый старик, смотрел на него нудно и боязливо.

– Вот вытяжение соорудил, – сказал он виновато, показывая на больного с поднятой ногой. – Не знаю, правильно или нет. На курсах давно не был, забывается все, знаете ли. А вы, коллега, кажется, в бассейновой клинике работали?

«Один меня принимает за моряка, другой за клинициста, а я всего лишь жалкий пошляк. А может быть, издеваются?» Алексей подошел к койке, для отвода глаз потрогал ногу и сказал баском:

– Правильное вытяжение.

Старик явно повеселел.

– Может быть, и второго заодно посмотрите? Я диагностировал пневмонию справа, но, знаете, в наших условиях, без рентгена…

«Удивительно, до чего он не уверен в себе! Старый врач, стаж, должно быть, лет сорок, и заискивает передо мной, молокососом. Про клинику, должно быть, ввернул только для подхалимажа».

Со вторым больным было проще: в трубочке явственно трещали хрипы.

– Нужно немедленно обоих отправить в больницу, – сказал Максимов.

После лазарета он в сопровождении старпома и судового врача обошел все судно, осмотрел каюты, машинное отделение, кладовые, камбуз. Здесь он долго и придирчиво изучал колоду для рубки мяса. У каждого карантинного врача был свой конек. Старый доктор Дампфер, наставник Максимова и Карпова, особенно был пристрастен к колодам для рубки мяса. Обычно он самым тщательным образом выискивал на них трещины, дико орал на кока, если колода не была засыпана солью, а те суда, которые не обзавелись этим полезным инвентарем, просто не выпускал в рейс. Считая себя представителем школы Дампфера, Максимов тоже наорал на повара, приказал заменить колоду. Потом он прошел в каюту старпома для составления и заполнения многочисленных бумаг. Старпом поскучнел. Он подписывал листочки, протягиваемые Максимовым, и вздыхал:

– Придешь в порт, прямо рука отваливается.

– Когда последний раз хлорировали питьевые танки? – нудно бубнил Алексей. – Где в последний раз забирали воду? Сколько на борту пассажиров и пилигримов?

– Что? – встревожился старпом. – Ну, вы шутник, доктор. Ха-ха-ха! Пассажир у нас один – щенок Билли. Забежал на палубу в Гулле. Может быть, он и пилигрим, в Москву на Собачью площадку пробирается, кто знает. Показать вам его?

– Потом. Не заметили ли вы во время плавания пляски крыс?

Старпом беспомощно посмотрел на судового врача, потом заглянул в глаза Максимову и угрожающе прошептал:

– Я все-таки прошу относиться ко мне серьезно.

– Да вы что? – удивился Максимов. – Это же обычные вопросы опросного листа. Понимаете, чумные крысы прыгают так, вроде пляшут.

Старпом расхохотался. Он хохотал при каждом удобном случае.

– Извините, доктор, первый рейс делаю старпомом, не знал этих вопросов. Значит, пляшут? Умора. Что же, рок-н-ролл они, что ли, пляшут?

– Что за рок-н-ролл?

– Не знаете? Это новый танец. В Англии все с ума посходили.

– Нечто вроде буги-вуги?

– Устарело. Вы бы видели рок-н-ролл – психиатричка настоящая.

Старпом открыл ящичек стола и достал пузатую бутылку, оклеенную яркими ярлыками.

– Скотч-виски! – торжественно сказал он.

– Э, нет, пить я не буду.

– Не нарушайте традицию, доктор. Просто для порядка одну рюмку.

– Ну, пока, Сергей. Очень было приятно познакомиться.

– Пока, Леша. Значит, так и скажешь в кадрах: сажайте, мол, на «Новатора», и все.

– Будь спок.

У Максимова позванивало в голове. Он размашисто прошел по палубе, помахал рукой краснолицым матросам и скрылся за бортом.

Отсюда он на машине поехал на карантинную станцию, рассчитывал выпить там чаю и отдохнуть до вечера, до прихода большого каравана судов. Однако, когда он открыл дверь, телефонистка сразу же передала телефонограмму: в Морской канал вошел английский пароход «Дюк оф Норманди». Нужно идти на катере встречать. И снова перед ним вырос борт, на этот раз шаровой окраски, на этот раз движущийся – лезть по штормтрапу нужно было на ходу. Мотнулось тело, снова появилось ощущение пустоты и чужеродной среды под ногами, и Максимов подумал: «Приличные люди сидят в чистых, теплых амбулаториях, выслушивают больных и умственно хмурят лобики, а ты тут болтаешься, как сосиска, между небом и водой». Это были мысли из писем «бедной морщинистой мамы», над которыми посмеивались, но которые веским грузом все же оседали в душе.

На палубе «Герцога Нормандского» так же, как и на «Новаторе», болтались свободные от вахты матросы. Стройный негр, от щиколоток до горла покрытый «молниями», сверкнул снежной улыбкой и приложил два пальца к непокрытой голове. Максимов объяснил ему, что он хочет видеть капитана. Негр щелкнул пальцами, предложил следовать за ним. Вместе с негром пошли еще два каких-то парня. Они показывали друг другу на Максимова, легонько похлопывали его по плечу и приговаривали:

– О, стьюдент, стьюдент – хорошо!

Максимов строго сказал, что он не студент, а доктор, что он уже давно окончил медицинский институт. Ребята, кажется, ничего не поняли, бешено захохотали, хлопнули его посильнее: «О, стьюдент! Вери велл!» Сухопарый кэптен поднялся ему навстречу, протянул руку, довольно долго что-то говорил. Максимов различил только «садитесь, пожалуйста» и несколько раз повторенное слово «сэр». Это он-то, Леха Максимов, сэр? Набравшись духа, он прополоскал рот двумя десятками английских слов. Капитан, сморщив лицо, слушал, а потом спросил:

– Ду ю спик инглиш? Френч? Джерман?

Вот когда Алексей начинал жалеть о тех временах, когда манкировал занятиями по иностранному и нагло переписывал у девочек словари «внеаудиторки».

Наступил вечер. В свете прожекторов катер мотался по акватории. Максимов ползал по штормтрапам, вдыхал чадный воздух камбузов, строчил акты, воздавал дань морским традициям. То тут, то там, в мигающей пестрой мгле возникали массивы подходящих судов. Редкие мгновения, когда попадались на глаза неподвижные звезды и контуры портовых строений, напоминали Алексею, что он не всегда жил такой жизнью, и вселяли курьезную мысль, что все это происходит с кем-то другим.

Утром следующего дня Максимов передал дежурство доктору Козлову, спустился вниз и заснул как убитый. После суточного дежурства карантинным врачам полагалось трое суток отдыха. Первые сутки – он уже смирился с этим – проходили во сне почти полностью. На сей раз он проспал часов десять. Открыл глаза в мягком сизом сумраке, секунду размышлял: «Где это я?» – потом бессознательным движением достал с подоконника сигарету. Кровать напротив была пуста. Они уже несколько дней не виделись с Карповым. Владьку окончательно засосала цивилизация. Он запутался в своей телефонной книжке, в таинственных инициалах, забытых именах, начертанных неверной рукой при свете уличного фонаря. Максимову приходилось одному убивать свободное время. Первые вечера после дежурства он пристрастился проводить в Публичной библиотеке, до одури копаясь в периодике.

Снова осень

По коридору прогуливались очкастые эффектные парни, худенькие девицы. Как всегда, несколько парочек стояло у окон, будто вглядываясь в цепочки огней, протянутые сквозь осеннюю темень. Немало студенческих романов началось здесь, в здании Публичной библиотеки.

Максимов вышел в коридор, держа под мышкой кипу ярких журналов. Он иронически взглянул на парочки у окон и вспомнил, как несколько лет назад по-мальчишески мечтал встретить здесь тоненькую девочку с большими глазами и с томиком стихов Блока в руке. Позднее он пришел к выводу, что гораздо легче и приятней знакомиться с девушками на танцевальных вечерах, где не надо придумывать предлогов и умных фраз.

«Воображаю, что сейчас бубнит гривастый субъект своей блондинке. Наверное, что-нибудь насчет Пикассо заворачивает, а сам думает, как бы встретиться с ней в интимной обстановке». Блондинка повернулась, и Максимов узнал Веру. Сворачивать было поздно – он пошел вперед на ватных ногах.

– Привет! – мимоходом бросил он, но Вера улыбнулась и протянула руку. Пришлось подойти, и пожать руку, и смотреть в эти глаза и на смеющийся, что-то быстро говорящий рот.

– …Думала, что ты уже где-нибудь в Атлантическом океане. Познакомься, это Фома Бах.

– Приятно, – глухо буркнул гривастый, всем своим видом показывая, что ему на все наплевать.

– Что это за тип? – спросил Максимов, когда они остались вдвоем. – Интересная как будто личность.

– Очень интересная. Он студент Художественного училища. Мы болтали о постимпрессионистах.

Максимов хихикнул. Вера удивленно подняла брови:

– Ты что?

– Да так. Не думал я тебя здесь встретить.

– Почему?

– Трудно здесь наукой заниматься.

– А я не наукой, я сюда хожу для…

– Понятно, для общей культуры. Как на абонементные концерты в филармонию, да? Доцент не боится, что ты одна? Тут ведь много всяких постимпрессионистов шатается.

Вера посмотрела на него исподлобья и тихо, с какой-то беспросветной горечью спросила:

– Почему ты всегда ехидничаешь, Лешка? Почему ты надо мной издеваешься?

«А почему ты не пошлешь меня к черту? Почему не ударишь по щеке? Почему ты стала такой противно беззащитной, как раскаявшаяся блудница?» – думал Алексей. Вдруг, увидев ее горькие глаза, он наконец почувствовал, что Вера уже не та девчонка, с которой он ехал на возу сена как-то во время работы в подшефном колхозе, с которой на первом курсе ходил на каток, с которой играл в капустниках. Он понял, что та Вера закончила свое существование и на него сейчас смотрит незнакомая женщина с неизвестными ему запросами.

Вера подняла голову, поправила волосы и улыбнулась, словно освобождаясь от тягостных мыслей сама и освобождая его.

– Который час?

– Восемь.

– Я ухожу. Может быть… проводишь меня?

– Момент, – неожиданно для самого себя заторопился Максимов, – только сдам журналы.

…Мокрый асфальт был усеян широкими кленовыми листьями. В зыбком свете фонарей казалось, что по тротуару недавно прошло бестолковое стадо гусей. Максимов и Вера медленно шли по гусиным следам осени. Алексей опустил голову и будто с большой высоты наблюдал взмахи своих тяжелых ботинок и частое мелькание Вериных замшевых туфелек. На Вере было новое пальто: суженный книзу мешок. Непокрытые волосы ее шевелил мокрый ветер. Дождя не было, но воздух был густо пропитан влагой. Казалось, его можно было пить, цедить сквозь зубы. Вопреки здравому смыслу Алексей любил такую погоду и знал, что Вера тоже ее любит.

– …Наверное, не раньше весны. Скучно? Это тебе только так кажется. Да, сплошная санитария и гигиена, но зато морские традиции… Что это такое? Этого нельзя объяснить словами. Да, все наши там же. Столбов-мудрец в пищевом секторе пристроился, обеспечил себе булку с маслом, а Владька так же, как я, на дежурствах. Чувствует себя прекрасно, развлекается. Черт его знает, где он сейчас. Да, друзья, ну и что? Очень уж он общительный. Сашка? Верно, с ним-то мы были как сиамские близнецы. Он сейчас в Круглогорье. Где-то на Онежском озере. Одно письмо получил большое. Вкалывает по-страшному, скучать некогда. Да, нам хорошо рассуждать здесь, а у него девушка в Москве. Именно у Зеленина. Что же в этом смешного? Девушка как девушка, на тебя немного похожа, только…

– Что только? – заглянув ему в глаза, спросила Вера.

– Ну, помоложе года на три.

– Нет, ты не то хотел сказать.

– Правильно.

Они молчаливо согласились не развивать эту тему.

До Садовой, где они должны расстаться, было совсем близко. Они остановились, разглядывая консервные горки за витриной Елисеевского магазина. Вера вздохнула.

– Ты что? – спросил Максимов. Почему-то в этот момент она показалась ему какой-то удивительно близкой. Захотелось положить ей руку на плечо, вместе войти в магазин и взять чего-нибудь на ужин.

– Ничего, просто так, – ответила Вера и, помолчав, полуутвердительно сказала: – В общем, ты доволен своей теперешней жизнью?

– Доволен ли? Не знаю, еще не разобрался. Вчера мне показалось, что я скучаю по лечебной работе. Но зато передо мной перспектива – море!

– Насколько я понимаю, лечебной работы в плавании тоже будет маловато.

– Зато будет другое. Ты представляешь себе: увидеть весь мир? Я в детстве марки собирал, грезил дальними странами. Остров Тасмания! Марки, разноцветные кусочки карты, цифры, слова… Иногда появлялась шальная мысль: вдруг все это кем-то придумано просто так, для интереса! Ну а теперь мне представляется возможность самому увидеть, понюхать и попробовать на вкус.

– А дальше что? Не будешь же ты весь свой век путешествовать?

– Не знаю. А почему бы и нет?

– Наскучит, потянет к настоящей работе.

– А это разве не работа?

– Какая же это работа! – сказала она убежденно.

Он махнул рукой:

– Все равно. У меня нет пятилетних планов. Я человек, а не государство, а человек в наше время должен жить сегодняшним днем.

– Чушь! – резко сказала Вера.

Максимов усмехнулся:

– Ты, как и все другие, тешишься самообманом. Ах, ах, планы на будущее, творческий труд… Ты произносишь слово «работа» с каким-то священным трепетом. Для чего люди работают? Работа для работы? Ерунда! Одни для того, чтобы есть, пить, защищать тело от холода, развлекаться, у других более высокие мотивы: ученая степень, известность, слава. Найдется только сотня-другая людей, какие-нибудь поэты-бессребреники, которые работают ради сокровенных минут созидания. Конечно, хорошо, когда работа интересная, но не она главное в жизни человека.

– Я не согласна с тобой, Лешка, – сердито сказала Вера. – Что же, главное – еда?

– К сожалению, для многих.

– А для тебя?

– Для меня? А! – Он махнул рукой. – Не хочу, чтобы ты считала меня позером.

– Мое мнение для тебя что-то значит? – быстро спросила она.

Он с изумлением взглянул на нее. Вот это переходики! Но тут же он забыл все свои рассуждения, заметив странный, слепящий блеск в глазах Веры.

«Не может быть. Но почему не может? Что я, урод, кретин? Да нет, ведь мы шесть лет были друзьями, и она не знает, что я ее люблю. Но почему она так странно смотрит?»

– Пошли, – сказал он, вынул сигарету и закурил.

Только когда они подошли к автобусной остановке, он решился взглянуть Вере в лицо. Оно было печальным и изучающим. Алексею стало не по себе. Неожиданно она тряхнула головой, будто снова освобождаясь от чего-то тягостного, и улыбнулась своей спокойной, ласковой улыбкой.

– Послушай, Лешка, почему ты к нам никогда не зайдешь? Папа о тебе несколько раз спрашивал. Что из того, что я вышла замуж? Я знаю, Владька обижен, он ведь ухаживал за мной. Но мы же с тобой просто друзья. Не так ли?

– Совершенно верно, – холодно заметил Максимов. – Вот твой автобус. Я зайду как друг дома. Привет папе и… Доцент не рассердится?

Верино спокойное лукавство выбило Алексея из колеи. Он понял, что сегодня между ними произошло что-то такое, что помогло ей прочно захватить инициативу. И действительно, она рассмеялась, похлопала его на прощание по щеке и вспрыгнула на подножку.

Максимов остался стоять, провожая взглядом тяжелый горб автобуса, увозящего на Петроградскую сторону его любимую девушку. Потом он прицелился, метко бросил окурок в урну и отправился ужинать в кафе-автомат.

Это их дом

Порт не казался им теперь хаотическим, странным миром. Пройдя через главные ворота, они как бы отрешались от городской суетливой жизни, где все так сложно, и попадали в другой, стопроцентно мужской мир, где властвуют точные понятия: топливо, груз, спирт. В ночной тишине иногда отрывисто, как во сне, вскрикивали маневровые паровозы, долетали обрывки музыкальных фраз из репродукторов жилого поселка, гулко стучали по асфальту шаги. Максимов и Карпов шли в ногу очень энергично. Молчали и думали. Каждый о своем.

Алексей Максимов: «Я трепач, что ли? Перед Верой позирую нигилистом, а ведь люблю ее. Где логика? Завтра же пойду к Вере и скажу ей обо всем, пусть знает. А вдруг она начнет смеяться? Что ж, тогда все будет кончено. Рассказать Владьке? Нет. Нельзя лишаться друга. Вдвоем идти легче в такую темень. Как солдаты, как в песенке Монтана. Позвякивает фляжка на боку, и весело шагается в полку. А что сделал бы Сашка? Да, Сашка! Как он там, в своем Круглогорье? Чертов идеалист, придумал тоже… чувство своего окопчика… ответственность перед поколениями… Словеса… словеса. Посмотрим, как он взвоет через год. Как бы не запил. Ну хорошо, предположим, окопчик. Почему мой окопчик должен быть там, где скучно, нудно, паскудно? На фронте тоже – одни копались в земле, а другие взмывали в небо. Вот и буду взмывать и лезть туда, куда я сам захочу. В конце концов, мы всего лишь несчастные, маленькие людишки. Как это сказано в каких-то стихах: „…гости земли, мы пришли на один только вечер…“ Так стоит ли вообще драться? Скорей бы в море. Там будет проще – только волны и небо. Разберусь».

Владислав Карпов: «Стеклянные стены операционной, треск электрокоагуляторов, отрывистые слова… Возятся белые шапочки, мелькают проворные пальцы. Все это совсем недалеко от ее дома, каких-нибудь триста метров по набережной. Вода отражает берега с исключительной точностью, удваивает этажи, деревья растут вниз, люди стоят вверх и вниз головой, как карты. Я бубновый король, она бубновая дама. Так было. Сейчас она уже дама червей. А я все тот же, но живу в другом краю. Фактически в одном городе, а кажется – за тридевять земель. Все, что было, прошло, прыгнуло в далекое прошлое. Она меня никогда не любила, не верила в меня. Может быть, мы столкнемся случайно лет через пять – десять. Располневшая ученая дама и морской бродяга. Скорей бы в море. Представляю, какой поднимется шум среди знакомых, когда я вернусь из первого рейса. Наверное, и до Веры дойдет. Макс, дружище! Что-то он сегодня какой-то странный, то веселый, то мрачный, возбужденный какой-то. Ишь вышагивает, как солдат! „Раз-два, раз-два! Бьет барабан, красотки смотрят вслед, в душе весна, солдатам двадцать лет…“».

Он запел вслух. Максимов вздрогнул и с изумлением взглянул на него. То, что он мычал про себя, Владька запел вслух.

Такие случаи бывали у них раньше с Сашкой Зелениным, когда мелодию, вертящуюся в голове у одного, начинал напевать другой.

– Видно, наши мозги на одну волну настроены.

– Ты мистик, Леха.

– А как ты это объяснишь?

– Мир полон загадочных явлений, – вздохнул Карпов.

Блуждающие огоньки третьего района порта остались сзади. Впереди очень темно. И тихо, как дома. Вот начали проступать из мрака очертания «карантинки». Единственное освещенное окно висело в ночи, как батисфера в больших глубинах. Это их дом. Огромный, пустой, скрипучий, страшноватый, нетопленый, но это их дом. «Мой дом – моя крепость», – говорят англичане. Максимов стал вспоминать все свои временные жилища. Он каждое из них любил, и из каждого ему хотелось поскорей убраться. Куда?

Через все небо гигантским циркулем прошел луч прожектора. Упал и вырвал из мрака профиль порта. А там, далеко-далеко, сверкнула линия горизонта. Как хорошо жить на земле, когда всегда перед глазами линия горизонта! Как хорошо, что земля – шар!

– Нy что вы, мам, какие несуразности говорите!

– Я тебе, Дарья, все точно передаю, сама видела: бегает твой доктор в исподнем вдоль озера и с мальчишками, со школьниками, мяч гоняет.

– Какое же это исподнее? Это тренировочный костюм. Александр Дмитриевич решил волейбольную команду организовать. И очень хорошо: спортивная работа у нас не на высоте.

Мать сердито брякнула на стол перед Дашей сковородку с яичницей.

– Не на высоте-е? Умная ты больно стала, Дашка. Смотри, поднимет он тебя на высоту.

– Что вы имеете в виду?

– То, что вижу.

Она повернулась и ушла в сени. Вернувшись через минуту с миской малосольных огурчиков, присела возле Даши, погладила ее по голове:

– Боязно мне, дочка. Бабы болтают: обхаживает он тебя. А ведь в Москве у него вроде невеста. Чуть ли не каждый день по телефону с ней калякает. Зойка с почты говорила: надысь полсотни рублей отдал за пустяковый переговор.

Даша зарумянилась.

– Перестаньте, мама, это уж слишком! У нас с Александром Дмитриевичем чисто служебные отношения.

Она схватила пальто, портфельчик и выбежала на крыльцо.

«Вот, значит, как, – подумала она, глубоко вдыхая холодный воздух, – вот, значит, как: я стала соперницей. И кого – москвички!»

Ей захотелось пуститься бегом, но, помня о своем медицинском звании, Даша высоко подняла голову, степенно пошла по мосткам, быстро, не в такт размахивая портфельчиком.

«Я красивая. Да-да, не просто симпатичная, а красивая. А она, интересно, какая? Худенькая, должно быть, москвичка, они все худенькие, бегают по эскалаторам».

Мать, сама не ведая того, направила Дашины мысли в определенное русло. Ее недовольство мамиными разговорами было притворным. Наоборот, она испытывала безотчетную радость и непоседливое ожидание, как в кино перед новой картиной. Мать расставила все по своим местам. Доктор ее обхаживает, а в Москве имеется соперница. Ой, да ведь Даша совсем уже взрослая!

«Да что это я, – вдруг смутилась она, – ведь не влюбилась же я в него? Просто он работает с душой и, как видно, хороший общественник. Поэтому он мне и приятен. Ведь он же совершенно некрасивый, не то что Федор. А Федор красивый, но неприятен. Значит, я не люблю ни того, ни другого. Уж если я полюблю, то как Ванина Ванини. Кто же это будет? Но, уж конечно, не Александр Дмитриевич. Он мне просто приятен по служебной линии».

Погруженная в такие мысли, она дошла до больницы и, войдя в ворота, увидела, что через двор, на ходу что-то дожевывая, бежит Зеленин в одной рубашке.

«Сумасшедший! – мысленно вскрикнула она. – Простудишься. Какой же он смешной! Разве в такого можно влюбиться?»

Стеклянный мыс

Зеленин выбежал из дому, не накинув даже пиджака, потому что его позвали к телефону. «Неужели Инна в такую рань?» – подумал он. Они звонили друг другу теперь по очереди, чтобы расходы пришлись пополам.

В дежурке возле телефона сидел бухгалтер. Каждое утро он приносил Зеленину кипу бумаг, «присланных с центра» или сочиненных им самим. Зеленин вскрывал объемистые пакеты, читал длинные инструктивные указания, методические письма, запросы и с грустной покорностью засовывал их в ящик стола. С еще большей грустью он просматривал умопомрачительные вычисления бухгалтера.

– Подпишите, Александр Дмитриевич, расчеты по кредиторской задолженности, – говорил бухгалтер.

– Засадишь ты меня, Григорий Савельевич.

Тот посмеивался, довольный своей таинственной силой. Сейчас, когда на столе лежала телефонная трубка, в которой, возможно, был заключен голос Инны, Зеленину стало неприятно присутствие этого претенциозного сухаря с его нудными, как головная боль, бумажками.

– Кто звонит? – спросил он, ожидая увидеть в ответ многозначительную улыбочку.

– Вас спрашивает председатель поселкового со- вета.

Зеленин взял трубку:

– Я слушаю.

– Привет, товарищ Зеленин. Неприятные новости. На Стеклянном грипп людей косит, пятьдесят процентов бульдозерного парка из-за этого простаивает.

– Да-да, я знаю. Как раз сегодня туда собирался.

– Я тоже сегодня туда еду по вопросу жилищного строительства. Могу вас подбросить.

– Очень хорошо.

– Подходите сейчас к чайной.

Прогуливаясь по берегу возле чайной, Зеленин поднял воротник и потуже закрутил шарф. Он все еще ходил без шапки, вызывая удивление местных жителей. Здесь, на берегу, было видно, как близка зима. Тяжелый ход снеговых туч с севера, из Карелии, волнующаяся масса темной воды, голый, как проволочные заграждения, кустарник – одна эта картина вызывала неприятное познабливание. Зеленин обернулся к улице. Она была пустынна, только вдалеке по мосткам двигалась фигура какого-то инвалида с костылем. Над трубами домиков трепались сбиваемые к земле сивые клочья дыма. Инвалид в синем плаще энергично приближался. Увидев его красное широкое лицо, Александр вздрогнул. Два образа этого человека мгновенно соединились в памяти. Дворцовая набережная. Круглое лицо инвалида, затуманенные глазки… «Куда клонится индекс, точнее, индифферент ваших посягательств?»

«Вот мои коронные», – дружелюбно посмеивается человек в зеленом френче, сидящий за письменным столом.

«Поэтому он не привстал со стула, пожимая руку. Как это я сразу не догадался? Занятно. А может быть, это все-таки не тот? Как он нам тогда представился? Сергей Егоров, правильно. Ну, попробую».

– Привет, товарищ Егоров!

– Здравствуйте, доктор, еще раз. Машина на заправке, сейчас подойдет. Подышим пока свежим воздухом. – Он глубоко, будто выполняя процедуру, несколько раз вздохнул, посмотрел в сторону озера и сказал: – Полюбил я этот край, будто я родился здесь.

– Я думал, вы здешний, – отозвался Зеленин.

– Нет, я воронежский. После войны с женой приехал к себе на пепелище, даже могил родительских не отыскал. Ну, жена сюда меня сманила, на свою родину. Приехали, а здесь тоже одни трубы торчат. Сильные бои были, финны из минометов жарили. У них неподалеку подземный форт находился.

Подкатила машина, новенький ГАЗ‐69, с брезентовым верхом. Они поместились рядом, на задних сиденьях. Егоров объяснил, что прямой дороги на Стеклянный мыс пока нет, ехать придется кружным путем, километров за двадцать.

Машина легко шла по размытой грунтовой дороге. Прозрачный осенний лес мелькал по сторонам. Проехали одну за другой три деревеньки. Ветхие избенки кособочились вдоль кюветов. В окошках, как бельма, торчали фанерные заплаты. Иные окна крест-накрест были заколочены досками. Раза два из-под колес порскнули поджарые, как щенки, поросята. Зеленин был поражен.

– Какое убожество! – прошептал он. – В чем дело?

Егоров сопнул натужливо, по-стариковски:

– Оскудели тут у нас колхозы. Что вы, не знаете?

Откуда ему было знать? В простоте душевной он считал сельской местностью дачный поселок Комарово. Два или три выезда на картошку не открыли ему лица деревни. Очень уж было на картошке весело и многолюдно, как на студии «Ленфильм» среди фанерных декораций. Мелькавшие в газетах статьи о тревожном положении в сельском хозяйстве он просматривал равнодушно: в ленинградских магазинах последние годы было изобилие продуктов. Сейчас Александр чувствовал неловкость, словно совершил бестактность. Ему казалось, что своим вопросом он затронул в соседе что-то наболевшее. Но Егоров уже смотрел по-прежнему весело и чуть насмешливо.

– Слышали, анекдот такой ходил? Собрались колхозники на совещание решать вопрос, как лучше помочь студентам в уборке урожая. Ха-ха-ха! А ведь почти так оно и было: не шефы помогали нам, а мы шефам, от худосочия своего. Народ весь по городам разбегался. Ну а сейчас возвращаться начинают, кое-кто строится даже.

Действительно, за первым рядом чахлых избушек кое-где желтели горбыли новостроек.

– Ишь ты, на дачный манер братья Ферапонтовы виллу себе грохают, – помолодевшим голосом сказал Егоров. – Погодите год-другой – пойдет у нас жизнь!

«Газик» напористо лез в гору. Вдруг открылась панорама строительства. Стеклянный мыс зеленым хвойным треугольником врезался в озеро. У самой воды под защитой лесистого горба притулились несколько бараков и десяток финских домиков. Тянулись встречные цепочки самосвалов. В котловане ворочались и будто раскланивались друг с другом два экскаватора.

Шофер развил на спуске бешеную скорость. Чуть не свалившись в кювет, он вильнул в сторону от буксующего на подъеме звероподобного МАЗа.

– Петька, очумел! – крикнул Егоров.

– Не трухай, Сергей Самсонович! – весело гаркнул шофер. – Финиш как-никак.

Возле одного из бараков машина остановилась. Егоров и Зеленин вошли в контору главного инженера. Здесь вдоль стен сидели люди в ватниках и брезентовых плащах. Из-за стола взглянул на вошедших человек с огромным желтым лбом. Узкий клинышек редких волос еще спасал его от причисления к лысым.

– Привет Советской власти! – сказал он. – Здорово, Егоров!

– Здравствуйте, товарищи! – как маршал на параде, гаркнул Егоров, проковылял к столу и пожал руку главному инженеру. – Молитесь Богу: доктора вам привез.

Народ вдоль стен загудел. Зеленина покоробило. Благодетель, доктора им привез. Как будто доктор сам не пришел бы. Демонстративно, словно желая досадить ему, он стал пожимать руки подряд всем присутствующим. Должно быть, это понравилось.

– Ученый, видать, мальчонка, – услышал он за спиной.

Главный инженер провел ребром ладони по горлу:

– Вот так горим, доктор. Процентов сорок народу свалил этот нежелательный иностранец – господин Грипп. Но, между прочим, подозреваю, что часть людей просто симулирует под этим флагом. Понимаете, фельдшер у нас очень уж робкий.

– Чего там, Юрий Петрович!.. – обиженно прогудели из угла.

– Точно я говорю: робеешь. Парнюги у нас, доктор, тут есть задорные, из числа бывших заключенных несколько позатесалось. Обстановка сложная, что и говорить.

Главный инженер понравился Зеленину. Это был знакомый по литературе и кино тип капитана стройки, человека очень усталого, решительного и иронического, словно все людские слабости перед ним как на ладошке. Александр снял пальто, достал из чемоданчика халат.

– Если не возражаете, я пойду по баракам, посмотрю больных.

– Прошу вас, доктор, обратите особое внимание на третий барак. Там у нас теплые ребята подобрались. Кузьмич, проводишь доктора?

– Странный вопрос, Юрий Петрович, – прогудел обиженный голос, и из угла вышел скучный, вислоносый гражданин в пушистой ленинградской кепке и черном пальто.

– Тимоша, – позвал главный инженер, и возле стола вырос огромный детина, – ты тоже сопроводи.

Зеленин понял, что третий барак – дело нешуточное.

Они вышли из конторы и направились к жилым баракам. Тимоша шагал впереди, несколько округлив руки и согнув бычью шею. Видно было, что парень недавно демобилизовался с флота.

– Простите, вы не в Кронштадте служили? – спросил Зеленин.

– Так точно! – изумленно рявкнул Тимоша. – Бывали там?

– Приходилось. Мы там были на практике. Как будто я вас видел.

Тимоша улыбнулся:

– И я смотрю, личность мне ваша вроде знакомая.

Они посмотрели друг на друга, и оба решили: хорошо, пусть будет так, будем считать, что мы действительно встречались в Кронштадте.

В третьем бараке стояло по меньшей мере сорок коек. Часть из них была аккуратно застелена и светилась белыми отворотами простынь, а другая часть была покрыта скомканными одеялами. Синие спирали табачного дыма медленно плыли под низким потолком. После свежего воздуха здесь было трудно дышать. Пахло потом, сивушным духом, паленым тряпьем. При стуке двери кучка парней, сидевших на полу возле печки, прыснула по койкам. Наступило молчание. Зеленин, Тимоша и фельдшер пошли по проходу.

– Здравствуйте, товарищи, – сказал Зеленин.

– Куда же делась эта сука, хотелось бы знать? – послышался громкий ленивый голос.

– За папиросами, видно, побег.

– Вот и ставь таких на хипиш.

Из дальнего угла крикнули:

– Тимофей, профессора, что ль, привел? Ну, пацаны, даст он нам сейчас прикурить!

В бараке начался гвалт. Парни бесцеремонно переговаривались, что-то орали, бросали с койки на койку папиросы. Кто-то засвистел.

– Тих-а! – громко раскатился Тимоша, и все сразу замолчали. – Ну, орелики, как протекает ваша болезнь? Федор, много грошей насшибал? А ты, Ибрагим?

– Ничего не знаю, не понимаю. Голова шибко болит, – быстро ответил Ибрагим и закрыл глаза.

– Сейчас вот мы разберемся, кто из вас порядочный человек, а кто скотина. Командуйте, доктор.

– Что это, товарищи, вы тут закупорились? – сказал Зеленин. – У вас тут не воздух, а прямо бурда какая-то.

В углу гыкнули.

– Эдуард Кузьмич, раздайте всем термометры.

– Бесполезно, – шепнул фельдшер, – подгоняют, черти.

– А вы проследите. Товарищи, прошу немедленно прекратить курение и открыть форточки. Гриппозный вирус боится свежего воздуха.

– Какой там вирус, – сказал Тимоша, – симулянты они все!

– Этого я не знаю.

Он подошел к крайней койке, по всем клиническим правилам расспросил больного, заставил его снять рубашку, выслушал, осмотрел горло. Парни под бдительным оком Тимоши заскучали, смирно поставили градусники под мышки. Худой и смуглый Ибрагим сидел на койке, натянув одеяло до подбородка, раскачивался и что-то мычал, заунывно пел, явно импровизировал. Зеленин прислушался.

– М-м-м-м… – тянул Ибрагим. —

Этот человек с печальными глазами, Ибрагим Еналеев, последние годы жил как бы в полусне. В пятьдесят третьем, когда амнистированные уголовники разлились по стране, он вместе с другими испытывал только дикую радость. Они бродили в толпах свободных людей, приглядывались к нормальной человеческой жизни и не знали, куда себя деть. Многие нашли свое место, начали новую жизнь, многие вернулись назад, не достигнув даже теплых земель, а некоторые, вроде Ибрагима, слонялись со стройки на стройку, с завода на завод, из города в город, не возвращаясь на прежнюю преступную дорогу, но и не решаясь избавиться от лагерных привычек и взглядов. Вербовались в отъезд и исчезали, получив подъемные, в общежитиях пили спирт и чифир, по крупной играли в карты, на работе придуривались.

Фельдшер сказал на ухо Зеленину:

– Этот здесь главный заводила. Он да три его дружка из амнистированных. Один местный, из Круглогорья. Дикая личность, я вам скажу. Посмотрите.

Зеленин повел взглядом в сторону кивка фельдшера и вздрогнул. У него давно уже было такое ощущение, словно кто-то стоит за спиной, готовый сжать так, что хрястнут кости. Теперь он понял, чем это вызвано: в упор на него, не мигая, смотрели серые страшные глаза. Они принадлежали парню атлетического сложения, который лежал поверх одеяла, скрестив на груди голые руки. Могучие эти татуированные руки с вяло перекатывающимися под кожей шарами бицепсов напоминали нажравшегося питона. Вообще, казалось, что парень только потому не крушит все вокруг себя, что в эту минуту он дьявольски сыт. Странная, очень странная усмешка блуждала на губах.

«Убийца!» – вдруг понял Александр, и у него ослабели ноги. Отвратительное ощущение слабости и беззащитности охватило его. Словно в гипнозе, он подошел к парню и сказал:

– Давайте градусник.

– Пожалуйста, доктор, – ответил парень неожиданно приятным, вежливым голосом, и Зеленин заметил, что он очень красив, у него правильные черты лица, вьющиеся длинные волосы льняного цвета.

Температура была нормальная. Зеленин послушал сердце, оно стучало в ритме мощного мотора. Легкие дышали, как мехи.

– Что у вас болит? – спросил он.

– Ничего, – широко улыбнулся парень.

– Голова, горло, живот?

– Все нормально. Душа немного болит.

– Отчего же?

– Влюбленный я.

Зеленин прочел на ногах парня надпись: «Они устали». Стало смешно. Он скрутил фонендоскоп и сунул его в карман. Странное, стыдливое чувство прошло – откуда оно взялось? – он снова обрел уверенность.

– Бюллетенчик надо продлить, – вдруг тихо и отчетливо проговорил парень.

– Это на каком же основании?

– По-свойски. Мы ведь с вами вроде бы сродственники.

– То есть? – опешил Зеленин.

– Предмет у нас один – Дашутка Гурьянова. – И вдруг рыкнул: – Понял, лепила?

– Перестаньте болтать чушь! – резко сказал Зеленин и пошел прочь, выпятив подбородок. «Вот оно что! Даша и этот сытый громила? Дико, непостижимо. Милая чистая девушка и… Значит, и обо мне болтают. Разве я давал повод?»

– Ну как, познакомились? – спросил фельдшер.

– Кто это?

– Федор Бугров.

Осмотр продолжался. Внезапно скрипнули двери, и в барак, пошатываясь, вошел человек в заляпанной глиной спецовке. Как слепой, он прошел по проходу и свалился на койку. Тимоша бросился к нему, потряс его за плечо:

– Витька, друг, что с тобой?

– Я еще вчера велел ему соблюдать постельный режим, – сказал фельдшер, – а он, видите, опять на площадку уперся. Вчера еще температура была тридцать девять и три.

Тимоша хлопотливо и аккуратно раздел Витьку, сунул ему под мышку градусник, укутал одеялом. После этого он выпрямился, метнул взгляд в сторону Ибрагима и Федора и тихо, но внятно сказал:

– Сволочи!

Из двенадцати человек у четырех была повышенная температура, у остальных нормальная, но все, кроме Бугрова, жаловались на головную боль, ломоту и дурноту.

Зеленин сказал:

– Грипп сейчас принимает необычные, атипические формы. Он может протекать и без температуры. Поэтому я не могу точно сказать, кто из вас действительно болен, а кто симулянт. Правда, один, – он взглянул в сторону Федора, тот, улыбаясь, показал ему огромный кулак, – правда, один явный симулянт. Я говорю о Федоре Бугрове. Он пытался меня шантажировать. А остальные… Это уже дело вашей совести.

– Почему нам резиновые сапоги не выдают? – вдруг крикнул Ибрагим.

Какой-то парень поднял над головой башмаки:

– Попробуйте, доктор, в таких штиблетах в воде поработать. В самом деле заболеть можно.

Тимоша поднял руку:

– Тихо! Эх вы, шпана, смотрите, Витька до чего себя довел! А потому, что настоящий комсомолец, за дело у него душа горит. А вы… – он махнул рукой, – кусочники. Ну вас к черту! Будут сапоги, завтра баржа придет.

Ибрагим соскочил с койки и босиком, в одном нижнем белье подбежал к Тимоше.

– Кусочник, ты говоришь? Раз лагерник, значит не человек? Доктор, почему они меня презирают? Зовет на собрание, а сам за карман держится.

Тимоша усмехнулся:

– Что ты мелешь? Меня твое прошлое не интересует. Работал бы честно, и тебя бы считали человеком. Скажи вот, Ибрагим, болен ты?

– Здоров! – заорал Ибрагим. – Работать пошел, ну вас к черту!

Он бешено пронесся назад к койке и стал одеваться.

– Пошли, – сказал Александр и открыл дверь. Невольно он в последний раз взглянул на Федора, тот снова показал ему кулак. И опять на какое-то мгновение панический страх налетел на Зеленина.

На крыльце Тимоша сунул в рот тоненькую папироску и сказал сквозь зубы:

– Федьку Бугрова на собрании почистим. Завтра же поставлю вопрос.

– Вот она, современная молодежь, – вздохнул фельдшер.

– «Современна-а-я», – передразнил его Тимоша. Он был очень возбужден. Сказав, что в остальных бараках народ сознательный, попрощался с Зелениным и прыгнул на подножку проходящего самосвала.

Зеленин работал вместе с фельдшером несколько часов. Он назначил лечение всем больным, наиболее тяжелых распорядился отправить в больницу. Закончив обход, они пошли в контору.

– Ну как там, в третьем? – спросил главный инженер. – Есть симулянты?

– Есть, конечно, но…

– Не знаю, что кадровики смотрели… Набрали бывших уголовников, вроде этого Еналеева.

– Мне кажется, – тихо сказал Александр, – что этот Еналеев, по сути, неплохой человек. Может быть, если к нему подойти без оглядки на его прошлое…

– Пробовали. Таких не отмоешь и святой водой.

– Неправильно, – вмешался Егоров, – сам знаешь, Юрий Петрович, что это неверно. У нас часто не хватает времени, а иногда и желания разобраться в человеке. Забываем, друзья, что каждая человеко-единица имеет свой собственный внутренний мир.

Зеленин с удивлением взглянул на Егорова. Главный инженер тоже посмотрел на него, усмехнулся и спросил Зеленина, не нуждается ли больница в помощи в смысле ремонта или подвозки топлива.

– Запомните, доктор, что у вас теперь есть богатый дядя.

Вдруг за дверью послышался громкий сердитый голос, и в комнату ворвался парень в кожаной куртке.

– Юрий Петрович, что же это получается с цементом? – заорал он.

Главный инженер вскочил, и несколько минут они кричали друг на друга остервенело, но без злости. Фигура парня в кожаной куртке, его лицо и жесты показались Зеленину очень знакомыми. Главный подписал какую-то бумажку, парень схватил ее, сунул в карман, повернулся, изумленно присвистнул и протянул Зеленину руку:

– Привет!

– Привет, – неуверенно пожал руку Александр.

– Не узнаешь? Неудивительно: ты ведь меня только в клеточку видел. А помнишь, как я тебе блок поставил? Ты даже очки потерял.

– ЛИСИ! – радостно воскликнул Александр и вскочил.

Теперь он узнал этого волейболиста из команды строительного института. Они обнялись. В громадных сверкающих залах они посылали друг в друга пушечные удары, а после игры расходились незнакомыми. Но здесь, на берегу холодного озера, в затоптанной комнатке, они встретились как члены единого братства ленинградских студентов, тем более студентов-спортсменов. Саша ликовал. Подумать только: ехал сюда как в пустыню, а встречает знакомых волейболистов! Даже встретив здесь Лешку Максимова, он обрадовался бы не намного больше.

– Команда у вас была ничего себе. Особенно один защитник, сердитый такой малый.

– Максимов?

– Кажется. Где он сейчас?

– У, брат, он скоро в дальнее плавание уйдет, в торговый флот распределился! Слушай, а что, если нам здесь организовать тренировочки?

– Доктор, выпей валерьянки. На дне озера, что ли?

– Подожди, что-нибудь придумаем.

Парня звали Борисом. Он проводил Зеленина на крыльцо и договорился, что на днях к нему заскочит. Зеленин и Егоров пошли к своей машине.

– Ну а как с жилищным строительством, Сергей Самсонович?

Егоров уперся костылем в глину, повел левой рукой и весело сказал:

– Здесь будет город заложен назло надменному соседу.

– Какому же соседу?

– Есть тут у нас городишко неподалеку, чуть побольше Круглогорья. С гонором городишко.

Егоров

Ранние сумерки легли на строительство, на озеро, стерли линию горизонта. Из темно-серых глубин неба опускались редкие снежинки. Попадая в свет фар, они искрились, как звезды, и ложились на дорогу, чтобы сразу же погибнуть под колесами. Машина медленно идет вверх: сейчас, в темноте, Петька стал осторожнее. Машина идет, как слепец, вытянув вперед длинные желтые руки, перебирая ими тонкие стволы осин.

– Закурим, доктор.

– Благодарю, у меня свои.

– Ну, как вам понравился Стеклянный мыс?

– Знаете, я просто воодушевился. Оказывается, жизнь кипит совсем рядом с нашим Круглогорьем.

– Да-да, – с энтузиазмом подхватил Егоров, – и в Круглогорье скоро тоже наступят перемены! Проложим шоссе по берегу озера, вдоль него построим дома, пустим автобус. Поселок и стройка сольются, и будет город Круглогорск.

– А может быть, лучше Нью-Москва? – не удержался Зеленин и тут же подумал: «Зачем это я? Человек мечтает».

Посмеявшись и помолчав, Егоров вдруг без какой-либо связи сказал:

– Народ у нас здесь очень хороший.

Он словно хотел задать Зеленину вопрос, но, по- думав, высказал его в форме непреложной истины.

– Все хорошие? – спросил Александр.

– Плохих я не знаю.

– А Федора Бугрова вы знаете? Что он за человек?

– А вы откуда его знаете? – быстро спросил Егоров.

– Это симулянт из третьего барака.

– Ах вот оно что! Значит, он здесь. Я думал, он снова отбыл в странствие. – Чиркнул спичкой, снова помолчал. – Федька – это выродок какой-то. Он здесь у нас появляется раз в году, большие деньги приносит. Говорит, на стройках работает, но я чувствую – врет. Охальник, безобразник, пьяница. Народ стонет, когда он тут.

– Семья у него здесь?

– Нет. Мать умерла еще в позапрошлом году. Да он с ней и не жил почти. С десяти лет воспитывался у бабки в Гатчине. А бабка, знаете, известная травница, богатющая, ведьма. Мне в милиции говорили, что за ней помимо торговли зельем и шарлатанства еще кое-какие делишки подозревались, но уж очень ловко она концы в воду прятала. Так по сей день и благоденствует в Гатчине.

– Зачем же он сюда теперь приехал?

Егоров искоса взглянул на Зеленина:

– Ну, во‐первых, дом у него тут остался, а во‐ вторых, зазноба.

– Даша Гурьянова? – смело спросил Зеленин.

– Та-ак… – сказал Егоров и выразительно взглянул на спину шофера. – Да, ваша медсестра, блондиночка эта самая.

– А она его тоже любит?

Егоров даже крякнул от смущения. Вот дурачина доктор, ведет себя, как в такси, да еще волнуется!

– Как ты думаешь, Петя, – крикнул он, – любит Даша Федьку Бугрова?

Шофер вздрогнул. Видно было, что он всю дорогу держал ушки на макушке.

– Дашка? – хрипло рассмеялся он. – Маленькая она, не расчухала еще что к чему.

Зеленин понял, что Егоров дружески предостерег его. Довольно и того, что по поселку ходят глухие слухи. Но что за чепуха? В последние недели ему казалось, что установилась близость с Инной. Телефонные разговоры не реже чем через день, длинные письма, обмен фотокарточками. Теперь одна Инна стояла у него на столике. Смеющееся лицо, длинная шея, чуть обозначенные ключицы. Другая, поменьше – шесть на девять, смотрела расширенным, пытливым взглядом прямо ему в сердце. Зеленин убедил себя в том, что влюблен, что эта хриплая телефонная трубка, эти голубые листочки мелко исписанной бумаги, эти мастерски сделанные позитивы – все это в сумме и есть та самая девушка, которая когда-то в толпе положила ему руку на плечо и посмотрела снизу вверх, но так, как смотрят на ребенка, забравшегося на стол. На самом деле их письма и телефонные звонки были только судорожными попытками спасти тот единственный вечер, ухватить за хвост мелькнувшую на танцплощадке синюю птицу. Как «Отче наш», он повторял перед сном несколько тайных слов, смотрел на фото и засыпал успокоенный. С Дашей Гурьяновой он старался держаться посуше, поофициальнее. Подчас ему удавалось увидеть в ней только «товарища по работе». Но сегодняшняя история почему-то нарушила его покой. Содрогаясь, он представлял Дашу в объятиях сыто отрыгивающего красавца.

– Федор – сукин сын, – услышал он голос шо- фера.

– А что же ты с ним водку пьешь? – спросил Егоров.

– А чего ж не пить, коли подносят? Вообще, он парень веселый, народ умеет приваживать.

– Слышите, доктор, вот ведь что за публика. Помани его стаканом, прибежит, хоть и сукиным сыном тебя считает. Ты небось, Петр, и с неприятелем бы на брудершафт выпил, а?

– Это вы зря, – сухо сказал шофер. Плечи его, обтянутые ватником, и голова со сдвинутой на затылок кепчонкой четким, залихватским силуэтом маячили впереди на фоне клубящегося света. – К совету или домой? – спросил он.

– Домой, Петя. – Егоров шепнул Александру: – Обиделся, смотрите, надулся, как мышь на крупу. Хороший парень. Но, между прочим, вопрос этот важный. Пьют у нас мужчины крепко. Понимаешь, Александр Дмитриевич, искони все это тянется, от пращуров. Причем считается, что здоровей водки ничего на свете нет, лучшее лекарство. Я и сам порой смотрю: может, действительно есть в ней какой-нибудь витамин? Деды косматые по сто годов водку пьют и в ус не дуют, на охоту ходят.

– А если бы не пили, жили бы по сто пятьдесят, – сказал Зеленин.

– Вот и я тоже так думаю. Тут комсомольцы ко мне приходили, хотят повести решительную борьбу с пьянством. Неплохо было бы и вам подключиться, осветить вопрос, так сказать, с научной стороны.

– Лекцию прочесть?

– Да уж это сами как-нибудь придумайте.

На главной улице Круглогорья машина остановилась возле маленького домика. В свет фар попали окна с затейливо изузоренными наличниками, которым странно противоречила видневшаяся за стеклом деловая настольная лампа с зеленым абажуром. За тюлевыми шторками угадывались тепло, чистота и приветливость. Очень не хотелось тащиться на больничный двор, к своей пустынной квартире.

– Может, зайдете, доктор, с супругой моей познакомитесь? – спросил Егоров каким-то неестественным, насмешливым голосом.

– С удовольствием, Сергей Самсонович.

Егоров вдруг с силой хлопнул Сашу по плечу:

– Ну вот и молодец! Поужинаешь хоть раз по-человечески. Надоело небось плавлеными сырками баловаться?

– Откуда вы знаете? – изумился Александр.

– Э, брат, тут все друг о друге знают.

Екатерина Ильинична, жена председателя, была в платке, повязанном по-деревенски, и в элегантной шерстяной кофточке из Чехословакии.

– Круглогорской запеканочки, Александр Дмитриевич? Копченый гарьюз, очень рекомендую.

– Хариус, Катюша, – поправил Егоров.

– Ну, бог с ним. Кушайте, пожалуйста. Полагайте в чай сахар, что же вы его не полагаете?

– Кладите, Катюша! Не полагайте, а кладите. Вот, Александр Дмитриевич, не поддается женщина воспитанию. Эх ты, Круглогорье! – Он любовно и горделиво притянул ее к себе.

Екатерина Ильинична погладила его по голове.

– Он ведь у меня вроде вас, ученый. До трех часов каждую ночь читает. А я вот темная. – Она улыбнулась, но в глазах ее, как показалось Саше, мелькнуло горькое выражение. – Сережа мне говорил, у немцев есть «четыре К»[4] для женщин. Верно это?

– Ну что ты, Катя! Ведь ты общественница.

– Вот моя общественность расшумелась, – уже весело улыбнулась она, показывая на дверь, за которой слышалась возня ребятишек, – пойду к ним, извините.

Егоров проводил ее взглядом, вздохнул и сказал:

– Сижу я иногда дома, читаю, жена вяжет, ребята мирно что-то строят из кубиков, и вдруг мне становится как-то зыбко и нестерпимо страшно: вдруг все это сейчас пропадет? Думаю, что и с другими бывает такое же, с теми, кто счастлив в семейной жизни. Видно, оттого это происходит, что слишком много горя, чтобы сразу забыть о нем. Понимаете?

– Конечно понимаю. Может быть, все-таки с генами передается из старины это неверие в прочность своего счастья, ожидание налета темных, разрушительных сил? У наших потомков этого уже не будет.

Егоров задумчиво покрутил рюмку, улыбнулся несколько раз молча и вдруг расхохотался:

– Я сейчас подумал, доктор, что, будь у меня обе ноги целы, я вряд ли имел бы сейчас семейную жизнь. До войны я очень любил танцы и был большим трепачом. А на танцах, знаете…

– Иногда и на танцах… – тихо начал Александр, но не договорил.

Егоров разлил вино по рюмкам.

– Давайте, доктор, выпьем за стопроцентное искоренение алкоголизма на всем пространстве Круглогорского куста.

Зеленин опрокинул рюмку крепчайшей настойки, жмурясь, поискал вилкой, глотнул плотную слизь маринованного грибка и полез за сигаретой. В голове установился далекий праздничный гул, кровь прилила к глазам, и из табачного облака выплыла багровая луна – круглый лик с доброжелательными глазами-щелками.

– А я ведь вас знаю, – с дешевым лукавством сказал Александр.

Багровая луна подпрыгнула, расширились сверкающие глазки.

– Что, в голову ударило?

– Нет, все в порядке. Попробуйте вспомнить. Дворцовая набережная, два мерзких пижона оскорбляют ветерана.

– Ой! – вскричал Егоров и закрыл лицо рукой. – Значит, это были вы? – проговорил он глухо. – То-то я сначала голову ломал, где я вас видел. Черт побери, как стыдно!

– Мне тоже, – сказал Зеленин.

– Вам-то что? Это ведь я к вам пристал. Верите ли, первый раз в жизни потерял над собой контроль. И все Мишка Сазонов, старая кочерга. Четырнадцать лет не виделись, и вдруг, понимаете, выхожу из Дома книги и сталкиваюсь с ним. Тяжело сложилась жизнь у парня. Пятно на нем есть, и отмыть его трудно.

– Какое же пятно? – спросил Александр, хотя его интересовало совсем другое.

– Понимаете, в бою Михаил вел себя отлично, а вот казни испугался. В плену. Согнали их в березовую рощицу, стали сортировать. Евреев и коммунистов, как известно, в яму. Ну, Мишка и зарыл свой партбилет под березой. Ужас на него нагнала эта яма. Вот рассудите: подлец он или нет?

– Я не знаю, – медленно ответил Зеленин, – такой страшный выбор… Может быть, он и не подлец, но не коммунист. Просто человек…

– Да-а-а. Словом, после войны Михаил отправился в ту рощицу. По ночам целую неделю там копал.

Зеленин передернулся:

– Ну и что же?

– Костей накопал много и металлических предметов: пуговиц, пряжек, штыков. Тогда он вроде немного тронулся. А отношение к нему было в те годы, как к последнему мерзавцу и предателю.

Егоров налил себе рюмку, медленно выпил. Взгляд его скользил мимо Александра, куда-то в угол.

– Вот какую повесть рассказал мне этот мой друг. Думаю перетащить его сюда. Место присмотрел: капитаном рейда, по сплаву в основном работенка. Мы ведь с ним из Института водного хозяйства на фронт ушли…

Какими мелкими показались Зеленину сомнения и проблемы его и его друзей по сравнению с тем, что стояло за спиной этих сорокалетних мужчин! Их как будто каждого проверяли на прочность, щипцами протаскивали сквозь огонь, били кувалдой, совали раскаленных в холодную воду. «А наше поколение? Вопрос: выдержим ли мы такой экзамен на мужество и верность? Постой, что ты говоришь? Наше поколение… Тимоша, Виктор, вот они. Разве с первого взгляда не видно их силы? А мы, городские парни, настроенные иронически ко всему на свете, любители джаза, спорта, модного тряпья, мы, которые временами корчим из себя черт знает что, но не ловчим, не влезаем в доверие, не подличаем, не паразитируем и, пугаясь высоких слов, стараемся сохранить в чистоте свои души, мы способны на что-нибудь подобное? Да, способны! Пусть Лешка корчит из себя усталого циника, уверен, что и он способен. И Владька тоже…»

– Сергей Самсонович, вы помните хоть немного тогдашний наш разговор?

Егоров поморщился и досадливо махнул рукой:

– Какое там! Была сплошная пьяная склока.

Странно, он ничего не помнит. Для него это досадный и нелепый эпизод, а между тем именно эта стычка привела Зеленина в Круглогорье.

– Впрочем, кажется, что-то припоминаю. Я увидел двух парней… Вспомнил! Мне показалось, что вы похожи на стиляг, и я направился выяснить ряд вопросов. Что я бормотал, этого уже не помню.

– Вы хотели выяснить, куда клонится индекс, точнее, индифферент наших посягательств.

Егоров изумленно выпучил глаза и захохотал:

– Что вы! Серьезно? Это же была наша институтская острота. Видно, для подхода ее ввернул.

– А я решил, что это из вас культура прет.

– Видите, как сложно людям понять друг друга.

– Но что вас все-таки волновало? Простите за назойливость, мне это важно знать.

– Что волновало? – Егоров обвел взглядом стены, окна и потолок своего дома. – Это был странный вечер с самого начала, и странные чувства во мне взыграли. Понимаешь, я много лет не был в большом городе. Как после войны забрался сюда, так и не вылезал. И вот ранним вечером я попадаю на Невский, стою у стены, чувствую себя жалким, провинциальным, одноногим. А мимо толпа течет. Здоровые, веселые люди, молодежь, девушки, стройные, смелые, ну и вульгарите, конечно, попадаются, юнцы какие-то развинченные косяками ходят. Музыка из кафе… А я думаю, вернее, не думаю, а ощущаю какой-то дополнительной селезенкой: Егоров, ты глупец и идеалист. Кто из этих людей узнает о твоих «великих деяниях» на сельской ниве? Какая девушка одарит тебя улыбкой? Ты не видел жизни, не знал молодости. Смотри теперь и грызи локти. И тут сердце мое, ошарашенное и испуганное, заорало: «Неправда! Щенки! Вы никогда не узнаете сладости поцелуев, каждый из которых кажется последним, никогда при жизни не почувствуете, какие жесткие пальцы у смерти, никогда не затуманит ваши головы и не стеснит вашу грудь молодая гроза внутри! Помните, „нас водила молодость в сабельный поход, нас бросала молодость на кронштадтский лед“? А вас куда она бросала, жалкое племя панельных шаркунов?» Но мозг мой вмешивался и приказывал: «Стоп, Егоров! Что ты, не видел нынешней молодежи? Не знаешь, как она может работать? Они веселы, шатаются по Невскому, целуются, но они же в теплушках уезжают на восток, как ты когда-то ехал на запад, они же бродят по тайге и лазают по домнам. А эти развинченные пижоны… Во-первых, их не так уж и много, а во‐вторых, что у них за душой, ты знаешь?» Вот так и бились во мне мозг, сердце и селезенка эта дополнительная. Извините, доктор, за кощунство над нормальной анатомией и физиологией. Потом я встретил Михаила.

Зеленин слушал Егорова и курил частыми нервными затяжками. Значит, он был прав, он понял, что за бормотанием подвыпившего добряка кроется какой-то большой смысл. А Лешка этого не понял.

– Сейчас вы нашли ответ, Сергей Самсонович?

– Не совсем, – ответил Егоров.

Он повернулся на стуле и включил приемник, стоявший на тумбочке за его спиной. Александр посмотрел на его мощный, высоко постриженный затылок и подумал, что такие вечера делают людей друзьями. Ровный гул приемника заполнил комнату. Егоров защелкал переключателем диапазонов и побежал по шкале. Стали лопаться атмосферные разряды, вскрикнула скрипка, забормотал раздраженный торопливый голос на незнакомом языке; раздались мощные тревожные раскаты симфонического оркестра. Вдруг в ткань симфонии вплелось и постепенно вытеснило ее разухабистое кудахтанье джаза: «А нам наплевать, пусть все идет к черту, нам наплева-а-а…»

– Сергей Самсонович, вы верите в коммунизм? – спросил Зеленин.

Егоров повернулся к нему, посмотрел внимательно и сказал:

– Я ведь член партии.

Зеленин смешался:

– Простите, я не так хотел поставить вопрос. То, что вы разделяете марксистские идеи, мне ясно. Я хотел спросить, вы представляете себе коммунизм реально? Вот у нас, знаете, многие кричали: вперед, к сияющим вершинам! Но я уверен, что далеко не все полностью осознавали, что работают для коммунизма. Что такое сияющие вершины? Абстракция! Мне кажется, что сейчас больше людей стало задумываться над этим.

– Я понял вас, – сказал Егоров. – Правильно, некоторые представляли себе коммунизм какой-то аркадской идиллией, а некоторые просто горлопанили, не задумываясь над значением слова. Сейчас массы людей становятся строже, внимательней к словам и поступкам, ищут черты коммунизма в окружающей среде и в самих себе. А он ведь рядом, он простой, теплый. Может быть, я представляю себе его чересчур заземленно, я переношу мечту на местную действительность. Вот было сельцо Круглогорье, ходил народ на зверя, рыбку ловил, сделал революцию, прогнал белых, построил пристань, завод, новые дома, электричество провел, радио – стал поселок Круглогорье. Люди работали, умирали, другие рождались уже при электрическом освещении. Мы сейчас работаем… здесь и на Стеклянном. Будет город Круглогорск. А наши дети тут атомную энергию в ход пустят. Эта непрерывная цепь уходит вперед, в грядущие годы, и я вижу: светлые, глазастые дома отражаются в теплой воде, пальмы качаются, по бетонированным магистралям стеклянные автомобили летят. Круглогорье! А что ты думаешь? Так и будет.

– Я, кажется, понял. Главное – в этой непрерывной цепи. Мой прадед сидел в Шлиссельбурге. Разве он надеялся на свержение царизма при его жизни? И весь наш мир стоит на том, что большинство людей имеет свойство работать и жить не только для живота своего…

Они засиделись допоздна. Головы их были ясны, мысли чисты, и каждый радовался, что нашел друга.

Когда Зеленин вышел на крыльцо, его поразило странное свечение ночи. Только спустя несколько секунд он сообразил, что это снег. Тучи, накрывшие поселок белой пеленой, раздавшие пушистые одеяла и шапки улице, крышам и трубам, надевшие на боярскую шубу старенькой церквушки горностаевый ворот, ушли далеко на юг. Полная луна стояла в темно-синем небе. Началась зима.

В конце ноября в одну ночь льды сковали акваторию порта. С моря к городу потянулись плотные сизые пласты тумана. Из глубины их доносились отрывистые гудки, завывание сирен, треск сокрушаемого льда. В залив выходили мощные буксиры. Там формировались караваны грузовозов. По проломанной буксирами дымящейся дорожке они шли в порт. Лихой карантинный катер уже неделю стоял на берегу, на слипе, стыдливо демонстрируя свое ободранное красное днище. Врачи выходили на прием судов в трюмах буксиров вместе с таможенниками, пограничниками, диспетчерами «Инфлота» и инспекторами по сельхозпродуктам. Жизнь стала какой-то хриплой, дымной, топочущей, зажатой туманом и льдом в тесные рамки практической необходимости. Но, кроме метеорологических факторов, было еще кое-что, что не позволяло отвлекаться.

В один из отвратительных предзарплатных вечеров Владька Карпов раздраженно махнул рукой и в знак полной капитуляции пришпилил кнопкой к стене последний «неразменный» рубль. После этого полез под кровать и выкатил оттуда свой знаменитый чугунок.

Если бы институтское начальство решило создать музей, чугунок товарища Карпова должен был бы занять в нем достойное место. Когда шесть с лишним лет назад вихрастый напуганный увалень ввалился в общежитие на Драгунской, в руках он держал огромный деревянный чемодан с висячим замочком (впоследствии чемодан этот был назван «шаланда, полная кефали»), гитару и чугунок в пластмассовой авоське. Прошло время. Владька изучил медицинские науки и бальные танцы, приобрел внешний лоск, но все так же неизменно в конце каждого месяца на громадной кухне общежития появлялся его чугунок. Любой мог подойти и бросить в трескучие пузыри то, что имел: пачку горохового концентрата, картофелину, кусок колбасы, кусочек сахара, огурец или листок фикуса. Любой мог подойти и налить себе тарелку «супчика» (так называл это варево Карпов). Котел стоял на малом огне с утра до глубокой ночи. Кому-то нравился этот способ кормежки, кто-то считал его экстравагантным, а для некоторых дымящаяся черная уродина на газовой плите была символом студенческого братства.

В то время, когда Владька занимался кулинарией, Максимов в умывальной комнате стирал под краном свою любимицу – голубую китайскую рубашку. Из чайника поливал ее кипятком, нежно, задумчиво тер, выкручивал, полоскал, что-то мычал. Неожиданно выпрямился, выпучил глаза и, глядя в зеркало, продекламировал экспромт:

Дверь была приоткрыта, и слова гулко покатились по длинному коридору, в конце которого всегда царила сплошная мгла. Где-то скрипнула дверь, послышалось клацанье подкованных каблуков по паркету. Максимов выглянул и увидел Столбова, важно идущего в новом синем костюме и ярко-красных ботинках.

– Столб, спички есть? – миролюбиво спросил Максимов.

Столбов сунул прямо под нос Алексею зажигалку в виде пистолета.

– Ну, как жизнь? – спросил снисходительно.

Максимов прикурил, вернулся к умывальнику и буркнул:

– Бьет ключом, и все по голове.

Только лишь с Петей, этим толстеющим жеребцом, и стоило разговаривать о жизни!

Столбов, несколько обескураженный тем, что зажигалка не произвела на Максимова особого впечатления, пошел к Владьке. Карпов сидел боком к электроплитке, помешивал в чугунке, а в правой руке держал журнал «Польша». Жестом министра он показал Столбову: садитесь. Столбов взгромоздился на письменный стол Максимова и уставился на Владьку, который продолжал читать, не обращая на него никакого внимания. Столбов не мог понять этих двух парней, Лешку и Владьку, как, впрочем, и всю их компанию, но что-то иногда тянуло его к ним. Они способны целый вечер просидеть в комнате, напевая под гитару или бубня стихи, за девочками бегают напропалую, но как-то без толку. Столбов любит порядок, чтобы все было как положено. Любит здравый смысл. Любит рентабельность. Он тоже может проболтать с девчонкой пару часиков и даже стишок ей ввернуть («Любовью дорожить умейте, с годами дорожить вдвойне…»), но только если уверен, что игра стоит свеч. А эти? Зарплату рассчитать не могут. Опять сидят на бобах. Столбов этого не любит. Он любит расчет, уют, тепло, любит хорошую пищу.

– Ну, как жизнь молодая? – спросил он у Владьки.

– Жизнь моя, иль ты приснилась мне? – вздохнул Карпов и, посмотрев на часы, стал бросать в чугунок картофелины.

В дверях показался Максимов. Бодро крикнул:

– Маша, готов супчик?

«Машей» в общежитии называли дежурных по комнате. Карпов засуетился, расставляя на столе тарелки.

– Я сервирую на две персоны, – сказал он Столбову. – Думаю, что вы, сэр, после обхода своих владений вряд ли окажете честь нашему скромному столу.

– А что ты думаешь? – горделиво пробасил Столбов. – Сегодня в четвертой меня таким эскалопчиком угощали – прелесть! Сплошное сало. И пива полдюжины с заведующим раздавили.

– И все бесплатно? – спросил Максимов.

– Мой милый, да ты, я смотрю, страшный наив. Кто же начальников за деньги угощает? А я как-никак нача-а-а-альник!

Страшно довольный, он расхохотался. Никогда Петя Столбов не думал, что после окончания института попадет на такое теплое место.

– Я и смотрю, что ты разжирел, – сказал Максимов, – но это тебе нужно. При таком росте хорошенькое пузо – и сразу начнешь продвигаться по службе.

– Но-но, без хамства! – буркнул Столбов.

Алексею хотелось есть, а не ругаться с Петей. Он принялся за «супчик».

– Ну как? – спросил Карпов не без волнения.

– Похоже на харчо, – серьезно ответил Лешка.

Владька просиял:

– Оно так и задумано. Дорогой Макс, я счастлив, что у тебя тонкий вкус гурмана.

Пока ребята ели, Столбов истуканом сидел на столе. К концу трапезы в комнате появился гладко выбритый и прилизанный Веня Капелькин.

– Хелло, комрадс! Можно к вам?

Капелькин приходил в «бутылку» почти каждый вечер. Он называл ее по-своему – «каютой ППР», что означало «посидели, потрепались, разошлись». Рассказывал старые анекдоты и новейшие портовые сплетни. Работал он сейчас в секторе санпросветработы карантинно-санитарного отдела и все делал для того, чтобы вернуть потерянное доверие. В горячке общественной работы метался из комнаты в комнату, на каждом собрании выступал с пламенными речами, в каждую стенгазету писал статьи, в основном о борьбе за трудовую дисциплину. Он стал смирным и теперь уже почти не вспоминал о «высоком паренье своей души».

– Что у вас слышно о визах, мальчики? – спросил Капелькин.

Максимов пожал плечами:

– Ровным счетом ничего. Молчат – и крышка. Наверное, до весны.

– И с тех пор с весенними ветрами… – заголосил Карпов. – Звучит?

– Владя, ты не ты – Карузо. Да, честно говоря, надоело заниматься санитарией. Скорей бы в море.

Карпов снял со стены гитару, стал ее настраивать, потом ударил по струнам:

– А мне все равно, – сказал Столбов, – мне и тут неплохо. Плевать я хотел на море! Сам посуди, – обратился он к Капелькину, – прописочка у меня постоянная, питание бесплатное, зарплата целиком остается. На кой черт мне еще отрываться от цивилизации?

– Действительно, зачем тебе море, Петечка? – ехидно сказал Максимов. – Ты теперь дорвался до сладкого пирога и жрешь, как видно, с упоением. Смотри только не подавись.

– Знаешь что… – Столбов угрожающе выпрямился. – Знаешь, Лешка, ты когда-нибудь у меня напросишься! Ты-то сам не за сладким ли пирогом кинулся, не за легкой ли жизнью? Корчит из себя святого, демагог!

– Мне легкая жизнь не нужна, – крикнул Максимов, – мне нужна интересная, опасная!

– Опасная! – захохотал Столбов. – Так тебе на каравеллу надо какую-нибудь. Спроси-ка лучше у Веньки, какая у нас будет опасная жизнь. Качайся себе, как в гамаке, дрыхни и жри. Вот и все. Это тебе не то что на сельском участке где-нибудь вкалывать, вроде кореша твоего Сашки Зеленина. – Он слез со стола, подошел к Максимову и похлопал его по плечу. – Так что, брат, заткнись. Мы с тобой одного поля ягоды! Оба любим рябчиков в сметане.

Максимов с силой оттолкнул его от себя:

– Столб, я не переношу тебя. Ты знаешь? Ну вот и убирайся, пока не подавился эскалопчиком из собственного языка.

– Может быть, устроим бокс? – мрачно спросил Столбов.

– Охотно. – Максимов стал засучивать рукава.

– А молодого коногона несут с разбитой головой… – меланхолически пропел Карпов.

– Публика! Интеллигенция! Чтоб вас!.. – заорал Столбов и зашагал к двери. Вдогонку ему зарокотали струны:

Капелькин следил за этой сценой, словно за возней ребятишек. После ухода Столбова он сказал:

– Да, мальчики, Петя Столбов – человек серый, как штаны пожарника. Между прочим, говорят, он закрутил роман с заведующей одной столовой. Она и деньжатами его снабжает и всем прочим. Словом, как у Маяковского. Дурню снится сон: де в раю живет и галушки лопает тыщами.

– Орангутанг, – сказал Максимов, успокаиваясь, – что с него возьмешь? Меня возмущает только то, что он и всех других считает созданными по своему образу и подобию. Но, между прочим, Веня, мне еще кто-то недавно говорил, что к врачу на судне относятся, как к бесплатному пассажиру. Правда это?

– Ерунда. Работы маловато, но что за беда? Дело не в этом, мой друг. Легкая жизнь! Ты боишься этих слов? Напрасно. Ведь жизнь-то у тебя одна, одна-единственная, такая короткая. Понимаешь? Пусть она будет легкой. Только люди по-разному понимают это. Для Петечки это одно, а для нас с тобой легкая, красивая, увлекательная жизнь – это другое. Плавание, ребята, – это знаете, что такое? Эх, ребята! – Он вскочил, зажмурил глаза, щелкнул пальцами и потянулся. – Для меня это идеальный образ жизни. Представьте: две недели изнуряющей качки, тоски, но вот ночью небо на горизонте начинает светлеть, и медленно из воды встает сверкающий порт. А возвращение на родину, в Питер? Год болтался черт знает где, приходишь… Здорово сказано: «И дым отечества нам сладок и приятен…» А тут, на причале, – цветы, улыбки, друзья, женщины… И ты в центре внимания, ты живешь в сотни раз ускоренным темпом, горишь, как пакля. А после снова сонная качка, волны, чайки, весь этот скудный реквизит. Впрочем, на первых порах и это приятно.

– Ну а случаи у тебя какие-нибудь были? – спросил Карпов.

Капелькин хохотнул:

– Еще какие! Однажды в Риге выходим мы со вторым помощником из ресторана «Луна»…

– Ну тебя к черту! – засмеялся Карпов. – Я имею в виду медицинские случаи.

– А! Были, конечно. Но мне везло: всех тяжелых удавалось сразу же сдать в порты. Конечно, риск есть, но зато… Эх, – он ударил кулаком о ладонь, – вырвусь и снова в море! Не могу, ребята, на службу ходить и высиживать положенное время.