Дон Кихот бесплатное чтение

© ООО «Издательство АСТ», 2024

Воображение его наполнилось всем тем, что он читал в своих книгах.

Том 1, глава 1

Словом, наш идальго до того погрузился весь в чтение, что проводил над книгами дни и ночи напролет, и, таким образом, от малого сна и беспрерывного чтения мозг его так высох, что он лишился рассудка. Воображение его наполнилось всем тем, что он читал в своих книгах: чародействами, ссорами, сражениями, вызовами на поединок, ранами, ухаживаниями, любовными приключениями, ревностью и невозможными нелепостями. В его голове так крепко засела уверенность, что вся эта масса фантастических выдумок, которые он читал, – не что иное, как истина, что для него не существовало другой, более достоверной, истории в мире. Он говорил, что Сид Руи Диас, несомненно, храбрый рыцарь, но что его нельзя даже сравнить с рыцарем Пылающего Меча, который одним взмахом положил на месте двух дерзких и чудовищных великанов; Бернардо дель Карпио нравился ему несколько больше, потому что он в Ронсевале убил очарованного Роланда, прибегнув к уловке Геркулеса, когда тот задушил в своих объятиях Антея, сына Земли. Он отзывался очень хорошо о великане Моргайте, так как, происходя из поколения гигантов, которые все заносчивы и невежливы, он один был приветлив и благовоспитан. Но больше всех нравился ему Рейнальдос де Монтальбан, особенно когда он выезжал из своего замка и грабил все, что ему попадалось под руку, и когда он похитил за морем истукана Магомета, всего литого из золота, – как о том повествует его история. А если б он мог дать хорошую встрепку изменнику Галалону! За это он отдал бы и ключницу, которую держал, и даже свою племянницу в придачу.

Наконец, когда рассудок его окончательно помрачился, ему пришла в голову самая изумительная мысль, никогда еще не осенявшая ни одного безумца в мире, а именно: он решил, что ему не только следует, а даже необходимо – как для собственной его славы, так и для благополучия государства – сделаться странствующим рыцарем и верхом на коне в своих доспехах скитаться по свету в поисках приключений, занимаясь тем, чем занимались, как он это читал, странствующие рыцари, возмещая за всякого рода обиды, идя навстречу всевозможным опасностям и случайностям, чтобы, преодолев их, покрыть свое имя неувядаемой славой. В воображении своем бедняга уже видел себя увенчанным, благодаря своей доблести, по меньшей мере короной Трапезундской империи. В чаду таких приятных грез, увлеченный необычайным удовольствием, которое они ему доставляли, он решил поскорее осуществить то, к чему он так стремился.

Прежде всего он приступил к чистке доспехов, которые принадлежали еще его прапрадедам и, изъеденные ржавчиной и плесенью, целые века оставались позабытыми и заброшенными где-то в углу. Он вычистил и выпрямил их как мог лучше, но заметил следующий большой недостаток: шлем был неполный, недоставало забрала и нижней части шлема, – это был простой шишак. Однако изобретательный ум его сумел помочь беде, и он из картона смастерил нечто вроде забрала, которое и прикрепил к шишаку так, что тот принял вид настоящего рыцарского шлема. Правда, с целью испытать прочность забрала и может ли он противостоять удару меча, он вынул свой меч, два раза ударил им по шлему и первым же ударом мгновенно уничтожил то, что он мастерил целую неделю. Не очень-то ему понравилась легкость, с которой он разнес вдребезги свое изделие, и, чтобы предохранить себя от той же опасности в будущем, он принялся делать новое забрало, прикрепив внутри его несколько железных полосок, и остался доволен его прочностью. Не желая его вновь подвергать испытанию, он решил, что оно вполне пригодно, и считал его прекраснейшим забралом.

Продолжая путь свой, наш свежеиспеченный искатель приключений стал рассуждать сам с собою…

Том 1, глава 2

Окончив эти приготовления, наш идальго решил тотчас же привести в исполнение задуманное им, так как его угнетала мысль, что промедление даст себя чувствовать миру, приняв в расчет все те обиды, которые он думал уничтожить, несправедливости – исправить, злоупотребления – искоренить, ошибки – загладить и долги – уплатить. Не сообщив никому о своем намерении и так, чтобы никто его не видел, однажды утром, еще до рассвета (так как это был один из самых жарких июльских дней), он надел все свои доспехи, сел верхом на Росинанта, опустил плохо прилаженное забрало, продел на руку щит, взял свое копье и выехал из задней калитки двора в поле, донельзя довольный и обрадованный тем, что ему так легко удалось положить начало доброму своему желанию. Но едва он очутился в поле, как у него мелькнула страшная мысль, и такая страшная, что она чуть было не заставила его отказаться от начатого дела, а именно: он вспомнил, что еще не был посвящен в рыцари и что по рыцарским законам он не может и не должен сражаться ни с кем из рыцарей. Допустив же, что он был бы посвящен в рыцари, ему, как новичку, следовало бы иметь лишь «белое» оружие, без девиза на щите, пока он не заслужит его собственными подвигами. Эти мысли заставили его поколебаться в своем намерении, но так как его безумие было сильнее всяких других доводов, он решил просить первого, кто встретится ему, посвятить его в рыцари, в подражание многим другим, которые поступили таким же образом, как он это прочел в книгах, столь сильно завладевших им. Что же касается «белого» оружия, он решил, когда окажется время, так основательно вычистить свои доспехи, чтобы они стали белее горностая. Все это успокоило его, и он поехал дальше, предоставив лошади своей идти, куда она пожелает, думая, что в этом и состоит вся тайна приключений.

Продолжая путь свой, наш свежеиспеченный искатель приключений стал рассуждать сам с собою, говоря: «Нет сомнения, что в будущие века, когда правдивая история славных моих подвигов явится в свет, мудрец, который ее напишет, повествуя о первом моем выезде на рассвете дня начнет свое описание следующими словами: “Едва румяный Аполлон разбросал по лицу великой и обширной земли золотые нити прекрасных своих волос, едва маленькие пестрые птички с зубчатыми язычками приветствовали сладкой и нежной мелодией появление розовой Авроры, которая, покинув мягкое ложе ревнивого супруга, выглянула из всех дверей и балконов ламанчского горизонта и появилась перед очами смертных, знаменитый рыцарь Дон Кихот Ламанчский, оставив праздные свои пуховики, сел верхом на славного коня Росинанта и поехал по старинной, всем хорошо известной Монтиельской долине”» (и в самом деле он ехал по этой долине). И он продолжал, говоря: «Счастливое время и счастливый тот век, когда появятся в свет славные подвиги мои, заслуживающие, чтобы их, на память потомству, увековечили в бронзе, в мраморе и в живописи! О ты, мудрый чародей, кто бы ты ни был, которому суждено будет стать летописцем необычайной этой истории, прошу тебя, не забудь моего доброго Росинанта, вечного моего товарища во всех моих дорогах и путях». Тотчас за тем он добавил, как будто он в самом деле был влюблен: «О принцесса Дульсинея, владычица этого плененного вами сердца! Как сильно вы меня обидели, отослав со строгим приказанием не являться перед вашими светлыми очами. Сеньора, удостойте вспомнить о беззаветно преданном вам сердце, которое из любви к вам терпит столько мук».

… Он остановился, опираясь на копье, и, устремив глаза на оружие, долгое время не отрывал их от него.

Том 1, глава 3

Хозяин спросил, имеет ли он при себе деньги. Дон Кихот ответил, что не имеет ни гроша, так как он нигде во всех историях о странствующих рыцарях не читал, чтобы кто-нибудь из них держал при себе деньги. Хозяин возразил ему, что он ошибается. Допустив даже, что в рыцарских историях ничего не упомянуто о деньгах по той простой причине, что авторам этих историй казалось излишним писать о такой самой по себе ясной и необходимой вещи, как деньги и чистое белье, – из этого не следует делать вывод, будто рыцари не были снабжены и тем, и другим. Итак, пусть он считает достоверным и бесспорным, что все странствующие рыцари (о которых говорит и свидетельствует такое множество книг) носили при себе туго набитые кошельки для непредвиденных случайностей, а также чистые рубашки и коробочки с мазью, чтобы лечить полученные ими раны. Не всегда же в тех долинах и пустынях, где они сражались и где им наносили раны, находился у них под рукой кто-нибудь, кто мог бы их лечить; разве только у них был друг, какой-нибудь мудрый волшебник, который тотчас же оказывал им помощь, послав на облаке молодую девушку или карлика со склянкой, наполненной такой целебной водой, что стоило лишь проглотить несколько капель, и мгновенно заживали все язвы и раны, как будто никогда ничего и не было. Но не имея такого покровителя, прежние странствующие рыцари считали необходимостью, чтобы их оруженосцы были снабжены деньгами и другими полезными вещами, как, например, корпия и мазь для лечения ран. А когда случалось, что рыцари не имели оруженосцев (это бывало очень редко), они сами возили все нужное в небольших, почти незаметных сумочках, прикрепленных сзади к седлу и имевших вид чего-то другого, более ценного, так как, за исключением подобных случаев, возить с собой сумки не очень-то было принято у странствующих рыцарей. Итак, он советует ему (хотя мог бы приказать, как своему крестнику, которым он так скоро сделается) с этого дня впредь никогда больше не пускаться в путь, не имея при себе денег и всех вышеупомянутых запасов, и сам он увидит, как они пригодятся ему тогда, когда он менее всего будет думать об этом.

Дон Кихот обещал в точности исполнить данный ему совет, после чего сейчас же получил приказание держать стражу над оружием в большом дворе, примыкавшем к постоялому двору. Он собрал все свои доспехи, положил их на водопойное корыто, стоявшее близ колодца, и, продев на руку щит, взяв копье, с изящной осанкой принялся ходить взад и вперед перед колодой. Когда он начал свою прогулку, стало темнеть.

Хозяин рассказал всем бывшим на постоялом дворе о безумии постояльца, о его страже над оружием и посвящении в рыцари, которого он ожидал. Все были изумлены умопомешательством столь необычайного рода, отправились наблюдать за ним издали и увидели, что он со спокойной осанкой то пройдется взад и вперед, то остановится, опираясь на копье, и, устремив глаза на оружие, долгое время не отрывает их от него. Ночь окончательно спустилась на землю, но луна светила так ярко, что могла бы соперничать с той планетой, от которой она заимствует свой свет. Таким образом, все, что делал новый рыцарь, было хорошо видно всем.

Одному из погонщиков, ночевавших на постоялом дворе, понадобилось напоить своих мулов, и для этого приходилось снять с водопойной колоды лежавшее на ней оружие Дон Кихота, а он, увидав, что погонщик подходит, громким голосом сказал ему:

– О ты, кто бы ты ни был, дерзкий рыцарь, имеющий намерение прикоснуться к оружию храбрейшего странствующего рыцаря, который когда-либо опоясывался мечом, подумай о том, что делаешь, и не касайся оружия, если не хочешь заплатить жизнью за свою дерзость!

… Погонщик был так возбужден, что не захотел бросить игру, пока не истощится весь запас его гнева.

Том 1, глава 4

– Остановитесь все, если вы все не признаете, что на целом свете нет более прекрасной девушки, как императрица Ламанчи, несравненная Дульсинея Тобосская!

Купцы остановились, услыхав эти слова и увидав странную фигуру того, кто их произносил. И по фигуре, и по сказанному ею они тотчас же смекнули, что имеют дело с сумасшедшим. Но им хотелось точнее узнать, в чем же состоит признание, которое от них требуют, и поэтому один из купцов, большой шутник и человек остроумный, сказал Дон Кихоту:

– Господин рыцарь, мы не знаем той почтенной сеньоры, о которой вы изволили говорить; покажите нам ее, и, если она действительно так прекрасна, как вы утверждаете, мы по доброй воле и без всякого принуждения признаем истину, которую вы требуете от нас.

– Если бы я показал ее вам, – возразил Дон Кихот, – в чем была бы заслуга, что вы признали бы столь неопровержимую истину? Суть дела в том, чтобы, не видя ее, вы поверили, признали, подтвердили, клялись и стояли за это. А если нет, сражайтесь со мной, чудовищные и надменные люди! Выйдете ли вы на бой поодиночке, как этого требует рыцарский устав, или же все вместе, по обычаю и дурной привычке людей вашего сорта, – здесь я стою и жду вас, зная, что справедливость на моей стороне.

– Сеньор рыцарь, – ответил купец, – умоляю вашу милость от имени всех этих принцев, которые тут перед вами, чтобы не отягощать нашу совесть признанием того, чего мы никогда не видели и не слышали, тем более что признание это клонит к обиде и ущербу всех императриц и королев Альгаррии[1] и Эстремадуры, не будете ли вы столь добры, милость ваша, показать нам какой-нибудь портрет той сеньоры, хотя бы величиной с пшеничное зерно, потому что и по нитке можно добраться до клубка, и мы убедимся и удовлетворимся этим, а ваша милость успокоится и останется довольной. И я даже думаю, что мы уже и теперь на вашей стороне, так что, если бы по портрету ее и оказалось, что она косит на один глаз, а из другого у нее истекают киноварь и сера, тем не менее, желая угодить вашей милости, мы скажем в ее пользу все то, что вы пожелаете.

– Не истекает у нее, – закричал, разгоревшись гневом, Дон Кихот, – не истекает у нее то, что ты сказал, гнусная сволочь! А только благоухание амбры и мускуса, и она не косая и не горбатая, а стройнее веретена Гадаррамы[2] Но вы заплатите мне за великую хулу, произнесенную вами против несравненной красоты моей сеньоры!

Сказав это, Дон Кихот схватил копье и с таким гневом и бешенством бросился на говорившего с ним, что дерзкому купцу пришлось бы плохо, если бы по счастливому для него велению судьбы Росинант не споткнулся и не упал бы на полпути. Росинант упал, и господин его покатился по полю на порядочное расстояние, а когда он хотел подняться, он никак не мог, ему мешали копье, щит, шпоры и шлем вместе с тяжестью старинных лат. И в то время как он пытался встать и не мог, он говорил: «Не бегите, люди трусливые, люди презренные; погодите, так как не по своей вине, а по вине моей лошади я лежу здесь, растянувшись на земле».

Один из слуг, которые вели мулов, по-видимому, не очень-то доброжелательный по природе, услыхав высокомерные речи упавшего с коня бедняги, не мог удержаться, чтоб не прописать ему ответа на его спине. Он подбежал к нему, схватил его копье, переломал на куски и одним из этих кусков принялся так обрабатывать нашего Дон Кихота, что, несмотря на защищавшие его латы, он измолол его, точно зерно на мельнице. Господа кричали своему слуге, чтобы он перестал и оставил бы рыцаря, но погонщик был так возбужден, что не захотел бросить игру, пока не истощится весь запас его гнева. Подняв и остальные куски копья, он всех их переломал на ребрах несчастного упавшего, который, несмотря на этот ураган сыпавшихся на него ударов, не молчал, а угрожал небу и земле и разбойникам, за которых он принял проезжих.

Наконец погонщик устал, и купцы продолжали свой путь, имея что порассказать о бедном избитом рыцаре. А он, оставшись один, снова попытался встать, но если он не мог этого сделать, когда был цел и невредим, как мог бы он это сделать измятый и избитый? И все же он считал себя счастливым, так как ему казалось, что это злоключение весьма обычное для странствующих рыцарей, и он его приписал единственно падению своей лошади. Однако ему невозможно было подняться, до того болело и ныло все его тело.

– Клянусь солнцем, которое нам светит, я готов вас проколоть насквозь этим копьем.

Том 1, глава 4

Начинало рассветать, когда Дон Кихот выехал с постоялого двора, довольный, веселый и в таком восторге от мысли, что теперь он посвящен в рыцари, что радость его чуть не брызгала из подпруги его лошади. Но, вспомнив советы хозяина относительно столь необходимых для него запасов, особенно денег и рубашек, он решил вернуться домой – запастись всем этим, а также и приискать себе оруженосца, рассчитывая на одного крестьянина, своего соседа, человека бедного и обремененного семьей, но очень подходящего для исполнения обязанностей оруженосца при странствующем рыцаре. С этой мыслью он повернул на дорогу к себе в деревню Росинанта, который, как бы угадав, в чем дело, быстро пустился бежать, точно его ноги не касались земли.

Недалеко отъехал Дон Кихот, как вдруг ему почудилось, что справа, из чащи леса, бывшего вблизи, раздаются жалобные стоны, и он, едва заслышав их, воскликнул: «Благодарю небо за милость, которую оно мне оказывает, предоставляя мне так скоро случай исполнить обязанности моего звания и пожать плоды добрых моих намерений. Эти крики, без сомнения, исходят от несчастного или несчастной, нуждающихся в моей помощи и защите». И, дернув за поводья Росинанта, он повернул его к тому месту, откуда, как ему казалось, раздаются стоны. Не успел он въехать в лес, как на расстоянии нескольких шагов увидел кобылу, привязанную к дубу, а к другому дубу был привязан оголенный от пояса вверх мальчик лет пятнадцати, который кричал, – и не без причины, потому что дюжий крестьянин нещадно бил его ремнем с пряжкой. Каждый удар он сопровождал выговором и советом, говоря: «Держи язык на привязи и смотри в оба».

И мальчик отвечал: «Не сделаю этого в другой раз, сеньор мой, клянусь страстями Господними, не сделаю этого в другой раз, и обещаю отныне и впредь хорошенько смотреть за стадом!»

Увидав то, что происходит, Дон Кихот гневным голосом воскликнул:

– Недостойный рыцарь, не пристало вам нападать на того, кто не может защищаться! Садитесь сейчас на своего коня, берите копье (так как у крестьянина также оказалось копье, прислоненное к дубу, к которому привязана была кобыла), и я докажу вам, что одни лишь трусы могут так поступать, как вы.

При виде этой вооруженной с ног до головы фигуры, которая махала копьем над его головой, крестьянин счел себя погибшим и ответил ему по-хорошему:

– Сеньор рыцарь, мальчик, которого я наказываю, мой слуга и пасет стадо овец в этой местности. Но он так неисправен, что каждый день теряет по овце. А когда я его наказываю за его небрежность и плутовство, он говорит, что я это делаю из скупости, чтобы не заплатить жалованье, которое я ему должен. Но клянусь Богом и душой, он лжет!

– Лжет в моем присутствии, гнусный негодяй?! – крикнул Дон Кихот. – Клянусь солнцем, которое нам светит, я готов вас проколоть насквозь этим копьем. Заплатите ему тотчас без всякого возражения, а нет – клянусь Богом, который правит нами, я тут же покончу с вами и мгновенно уничтожу вас. Сейчас же отвяжите мальчика!

Крестьянин опустил голову и, не отвечая ни слова, отвязал своего слугу, у которого Дон Кихот спросил, сколько хозяин должен ему. Мальчик сказал, что он ему должен жалованье за девять месяцев по семи реалов[3] в месяц.

Дон Кихот сосчитал, сколько это составит, и вышло шестьдесят три реала. Тогда он сказал крестьянину, чтобы тот немедленно раскошелился, если не хочет проститься с жизнью.

Трусливый крестьянин стал божиться местом, на котором он стоит, и данной им клятвой (хотя он никакой клятвы не давал), что он меньше должен, потому что следует вычесть и принять в расчет три пары башмаков, которые он дал своему слуге, и один реал за два кровопускания, когда он был болен.

– Где же ты, моя сеньора, что тебе не жаль меня?

Том 1, глава 5

Дон Кихот, убедившись, что он в самом деле не может шевельнуться, решил прибегнуть к обычному своему средству: припомнить то или иное событие из прочитанного им в своих книгах. Безумие привело ему теперь на память происшествие с Балдовиносом и маркизом Мантуанским, когда Карлото оставил Балдовиноса раненым на горе, – история, хорошо знакомая детям, небезызвестная юношам, которою потешаются старики и даже верят ей, и при всем том не более правдивая, чем чудеса Магомета. Эта-то история и показалась Дон Кихоту как нельзя более подходящей к тому положению, в котором он находился. Итак, он с признаками сильнейшего страдания стал кататься на земле и чуть слышно повторял то, что будто бы говорил раненый рыцарь в лесу:

Таким образом он продолжал декламировать романс до строки:

Крестьянин таким образом направился к своему селу…

Том 1, глава 5

Но Дон Кихот сказал:

– Подождите вы все. Я приехал тяжелораненый по вине моего коня. Уложите меня в постель и позовите, если это окажется возможным, мудрую Урганду, чтобы она осмотрела мои раны и вылечила их.

– Вот видите ли! – сказала тогда ключница. К несчастью, сердце мое верно подсказало мне, на какую ногу хромает мой господин. Войдите в добрый час, ваша милость, и мы сами, не призывая этой ургады[4], сумеем вылечить вас. Да будут прокляты, говорю я еще раз и еще сто раз, эти рыцарские книги, которые довели вашу милость до такого состояния!

Тотчас же уложили Дон Кихота в постель и, отыскивая раны, не нашли ни одной, а он сказал, что расшибся вследствие жестокого падения вместе с Росинантом, своим конем, сражаясь с десятью великанами, самыми чудовищными и отважными, какие только можно встретить на поверхности земли.

– Та-та-та, – сказал священник, – уже заплясали великаны? Клянусь знамением креста, я всех их сожгу завтра до наступления ночи!

Дон Кихоту стали задавать тысячи вопросов, но он ни на один ничего не ответил, только попросил принести ему поесть и дать ему спать, потому что это наиболее необходимо для него. Так и сделали, и священник подробно расспросил крестьянина, где и как он нашел Дон Кихота. Крестьянин рассказал ему все, а также и нелепости, которые Дон Кихот ему говорил, когда он его нашел и когда он его вез домой. Это еще более утвердило священника в его решении сделать то, что он и сделал на следующий же день, зайдя предварительно за своим другом, цирюльником маэсе Николасом, с которым и отправился в дом к Дон Кихоту.

Дон Кихот столько наговорил ему, столько наобещал, так долго и много убеждал его, что бедный крестьянин наконец решился ехать с ним и служить ему в качестве оруженосца.

Том 1, глава 7

Между тем Дон Кихот осаждал своими просьбами одного крестьянина, своего соседа, человека почтенного (если так можно назвать того, кто беден), но не блистающего умом. Дон Кихот столько наговорил ему, столько наобещал, так долго и много убеждал его, что бедный крестьянин наконец решился ехать с ним и служить ему в качестве оруженосца. Между прочим, Дон Кихот говорил ему, что ему следовало бы по собственной охоте сопровождать его, так как легко может случиться, что ему встретится такого рода приключение, когда он во мгновение ока приобретет какой-нибудь остров и назначит его там губернатором.

Прельстившись этими и тому подобными обещаниями, Санчо Панса (так звали крестьянина), оставив жену и детей, поступил на службу к своему соседу. Тотчас же Дон Кихот стал приискивать деньги и, продав одно, заложив другое, терпя во всем убытки, собрал довольно значительную сумму. Он запасся также и круглым щитом, взяв его на время у одного из своих приятелей, и, починив как можно лучше сломанный шлем, уведомил оруженосца своего, Санчо Пансу, о дне и часе, когда он думает пуститься в путь, чтобы и он мог запастись всем необходимым, и, главным образом, велел ему взять с собой сумки[5]. Санчо сказал, что возьмет их, а также рассчитывает взять с собой и своего осла, очень хорошего, потому что он не привык ходить много пешком. Относительно осла Дон Кихот несколько задумался, стараясь припомнить, сопровождал ли какого-нибудь рыцаря оруженосец верхом на осле, и не мог припомнить ничего подобного. Тем не менее он позволил Санчо взять осла и решил, лишь только подвернется случай, снабдить его более почетным верховым животным, отняв коня у первого дерзкого рыцаря, который ему встретится. Он запасся также рубашками и всем, чем мог, следуя совету, который ему дал хозяин постоялого двора.

– Смотрите, милость ваша, сеньор странствующий рыцарь, не забудьте того, что вы мне обещали насчет острова…

Том 1, глава 7

Когда все это было сделано и устроено, Санчо Панса, не простившись с женой и детьми, а Дон Кихот – с племянницей и ключницей, однажды ночью выехали из села так, что никто их не видел, и, не останавливаясь, ехали всю ночь до рассвета, когда они могли быть уверены, что их нельзя уже найти, если б даже и пытались искать их.

Санчо Панса ехал на своем осле, как патриарх, со своими сумками, со своим бурдюком и с большим желанием увидеть себя поскорей губернатором острова, обещанного ему господином. Случилось, что Дон Кихот избрал то же направление и тот же путь, как и в первый свой выезд, а именно Монтьельскую долину, по которой он ехал теперь с меньшим неудобством, чем в тот раз, потому что было раннее утро и солнечные лучи, падая косвенно, не так припекали.

Между тем Санчо Панса сказал своему господину:

– Смотрите, милость ваша, сеньор странствующий рыцарь, не забудьте того, что вы мне обещали насчет острова, потому что я сумею управлять им, как бы он ни был велик.

На это Дон Кихот ответил:

– Ты должен знать, друг Санчо Панса, что среди старинных странствующих рыцарей был очень распространен обычай назначать своих оруженосцев губернаторами тех островов или королевств, которые они завоевывали; и я, со своей стороны, решил не только придерживаться этого похвального обычая, но даже пойти дальше в том же направлении, так как прежние рыцари иногда, и даже, быть может, чаще всего, ждали, чтобы оруженосцы их состарились; и уже после того, как они обессилели у них на службе, проводя плохо дни и еще хуже ночи, они давали им какой-нибудь титул графа или по меньшей мере маркиза того или иного местечка, или более или менее значительной области. Но если ты и я, мы оба, останемся живы, весьма возможно, что меньше чем через неделю я завоюю королевство, которому будут подчинены еще несколько других королевств, как раз подходящих для того, чтобы короновать тебя королем одного из них. И не считай это за диковину, потому что со странствующими рыцарями приключаются такие неслыханные и невиданные вещи и случаи, что я легко мог бы дать тебе даже больше того, что обещал.

– Таким образом, – ответил Санчо Панса, – если б я сделался королем благодаря какому-нибудь чуду из тех, о которых говорит ваша милость, по меньшей мере Хуана Гутьерес, моя птаха, стала бы королевой, а дети мои – инфантами?

– Кто же сомневается в этом? – ответил Дон Кихот.

– Я сомневаюсь, – возразил Санчо Панса, – потому что я так думаю про себя: если б даже Бог послал на землю дождь из королевских корон, все равно ни одна из них не пришлась бы по голове Мари Гутьерес. Знайте, сеньор, что как королева она не стоила бы и двух мараведисов; графиня подошла бы к ней лучше, – и тут еще помоги господи!

– Помилуй нас, господи, – сказал Санчо.

Том 1, глава 8

В это время они увидели тридцать или сорок ветряных мельниц, бывших на той равнине, и, как только Дон Кихот заметил их, он сказал своему оруженосцу:

– Счастливая судьба устраивает наши дела даже лучше, чем мы могли бы желать, так как – взгляни туда, друг Санчо Панса, – видишь ты тридцать или более чудовищных великанов, с которыми я намерен вступить в бой и всех их лишить жизни? А добычей, отнятой у них, мы положим начало нашему обогащению, потому что это справедливая война и великая заслуга перед Богом – искоренять столь дурное семя с лица земли.

– Какие великаны? – спросил Санчо Панса.

– Вот те, которых ты там видишь, – ответил его господин, – с громадными руками, у некоторых они длиною чуть ли не в две мили.

– Посмотрите хорошенько, милость ваша, – ответил Санчо, – то, что вы там видите, это не великаны, а ветряные мельницы, и то, что вы считаете их руками, – мельничные крылья, которые поворачивает ветер, а они приводят в движение жернова.

– Сейчас видно, – ответил Дон Кихот, – что ты мало сведущ в деле приключений. Это великаны, а если ты боишься, уходи отсюда и читай молитвы в то время, как я вступлю с ними в неравный и жестокий бой.

С этими словами Дон Кихот пришпорил своего коня Росинанта, не обращая внимания на крики, которыми его оруженосец Санчо предостерегал его, что, без сомнения, это ветряные мельницы, а не великаны, на которых он собирается напасть. Однако рыцарь был твердо убежден, что это великаны, и не слышал криков Санчо, не видел и не различал, что такое перед ним, хотя уже подъехал близко к мельницам, и громким голосом кричал им:

– Не бегите, трусливые и низкие созданья, так как один лишь рыцарь идет против вас.

В это время подул легкий ветер, и большие мельничные крылья стали двигаться; увидав это, Дон Кихот воскликнул:

– Хотя бы вы двигали еще большим числом рук, чем их было у великана Бриарея, вы за это поплатитесь мне!

Говоря так, он всей душой поручил себя своей сеньоре Дульсинее, прося ее помочь ему в опасности, и, прикрыв себя щитом, с копьем наперевес устремился во весь галоп вперед и атаковал ближайшую мельницу. Но в ту минуту, когда он вонзал копье в ее крыло, ветер так бешено повернул это крыло, что копье разлетелось вдребезги, а всадник и конь были приподняты и с размаху отброшены далеко в поле. Санчо Панса поспешил во всю прыть своего осла на помощь к своему господину, и, когда он подъехал к нему, то увидел, что он не может шевельнуться, так сильно было его падение с Росинанта.

– Помилуй нас, господи, – сказал Санчо, – не говорил ли я вашей милости, чтобы вы подумали о том, что делаете, и что перед вами не что иное, как ветряные мельницы, и не знать этого мог только тот, у кого в голове были другие такие же ветряные мельницы.

– Молчи, друг Санчо, – ответил Дон Кихот, – военные дела более других подвержены постоянным превращениям. Тем более что я думаю – и оно так и есть в действительности, – мудрый Фрестон, похитивший у меня комнату с книгами, превратил и этих великанов в ветряные мельницы, чтобы отнять у меня славу победы над ними: такова ненависть его ко мне. Но в конце концов восторжествует мой добрый меч над злыми его кознями.

– Что Бог даст, то и будет, – ответил Санчо Панса, помогая Дон Кихоту подняться и усаживая его на Росинанта, у которого чуть ли не были вывихнуты лопатки.

И, разговаривая о случившемся приключении, они поехали по дороге к горному ущелью Лаписе, потому что там, как говорил Дон Кихот, им не могли не встретиться многие и самые разнообразные приключения, так как немало народу посещает это место. Рыцарь был сильно опечален утратой своего копья и, говоря об этом со своим оруженосцем, сказал:

– Помнится, я читал где-то, что испанский рыцарь по имени дон Диего Перес де Варгас, потеряв в битве меч, отломил от дуба огромный сук и в тот же день совершил с ним столько подвигов и разгромил столько мавров, что получил прозвище Мачука[6], и с этого дня он, как и все его потомки, стали называться Варгас-и-Мачука. Я рассказал тебе это потому, что и я намерен отломить от первого попавшегося дуба подобный же здоровенный сук, и с ним думаю и надеюсь совершить такие подвиги, что ты будешь считать за счастье удостоиться видеть их и быть свидетелем дел, которым едва можно будет поверить.

– Счастливо то время и счастлив тот век, который древние прозвали золотым…

Том 1, глава 11

Пастухи ничего не поняли из всей этой тарабарщины об оруженосцах и странствующих рыцарях и только и делали, что ели, молчали и смотрели, как гости их с большим достоинством и с видимым удовольствием быстро отправляли себе в рот куски козлиного мяса величиною с кулак. Когда было покончено с мясным блюдом, пастухи насыпали на бараньи шкуры множество сухих желудей[7], а также положили туда и полкруга сыра, более твердого, чем если б он был сделан из извести. Между тем не оставался праздным и роговой кубок, потому что он беспрерывно обходил всех кругом, то полный, то пустой, как ведро на водокачке, и очень скоро из двух бурдюков, принесенных пастухами, один оказался выпитым. Удовлетворив требованиям своего желудка, Дон Кихот взял в руку горсть желудей, внимательно поглядел на них и, возвысив голос, сказал:

– Счастливо то время и счастлив тот век, который древние прозвали золотым, не потому, чтоб золото, столь высоко ценимое в этот наш железный век, добывалось в тот, счастливый, без всякого труда, а потому, что живущие тогда не знали двух этих слов: твое и мое. В те святые времена все было общее. Никому не нужно было, чтобы добыть себе насущное пропитание, прибегать к иному труду, как только к труду поднять руку и взять себе пищу с могучих дубов, которые щедро предлагали сладкие и вкусные свои плоды. Прозрачные ключи и быстротекущие реки доставляли в великолепном изобилии чистую, прозрачную воду. В расщелинах скал, в дуплах деревьев заботливые и умные пчелы, учреждая свои общины, бескорыстно оделяли каждую протянутую руку богатой жатвой сладчайшего своего труда. Могучие пробковые деревья без всякого принуждения, по собственному доброму желанию сбрасывали с себя широкую и легкую кору свою, которою люди начали покрывать дома на грубых подпорках, возведенные ими единственно лишь для защиты от непогоды. В те времена всюду царил мир, всюду царили дружба и согласие. Тяжелый сошник кривого плуга еще не дерзал вскрывать и раздирать сострадательные недра нашей праматери-земли, потому что она без принуждения на всем пространстве своего великого и плодородного лона предлагала все, что могло насытить, поддержать существование и доставить наслаждение детям ее, в ту пору владевшим ею. Тогда в действительности простодушные и прекрасные пастушки бродили по долинам и холмам, с непокрытой головой и в косах, не имея на себе другой одежды, кроме необходимой, чтобы стыдливо прикрыть все, что стыдливость требует и всегда требовала держать прикрытым; и украшения их были не те, которые в употреблении теперь и которые пурпур Тира и на столько ладов терзаемый шелк делает такими дорогими, а состояли лишь из листьев зеленого лопуха, переплетенных с плющом, и, быть может, в них они казались не менее великолепно одеты и нарядны, чем теперь наши столичные дамы, щеголяющие в редкостных и чужеземных изобретениях моды, указанных им праздным тщеславием. Тогда порывы любящего сердца облекались в столь же простые и искренние выражения, какими были чувства, породившие их, и не искали искусственных оборотов речи, чтобы придать им больше ценности. Не было лжи, злоба и обман не смешивались еще с правдой и искренностью. Правосудие не выходило из своих пределов, и его еще не дерзали смущать и оскорблять корыстолюбие и лицеприятие, которые теперь так унижают, смущают и преследуют его. Закон произвола еще не сделался достоянием судей, потому что и судить тогда было некого и не за что. Девушки и целомудрие, как я уже говорил, являлись, где хотели, одни-одинешеньки, не опасаясь, чтобы чужая распущенность и похотливость унизили их, – и если они и гибли, то лишь только по доброй воле и по собственному желанию. А теперь, в отвратительные наши времена, ни одна девушка не находится в безопасности, хотя бы ее скрывал и окружал новый лабиринт, подобный Критскому, так как и туда, через щели или с воздухом, благодаря рьяности проклятого ухаживания проникла бы любовная зараза и привела бы к крушению всю ее скромность. И вот для защиты добродетели, так как время шло и зло возрастало, был учрежден рыцарский орден, чтобы охранять девушек, защищать вдов и помогать сиротам и нуждающимся. К этому ордену принадлежу и я, братья пастухи, которых благодарю за угощенье и радушный прием, оказанный мне и моему оруженосцу. И хотя по закону природы все живущие в мире обязаны благоприятствовать странствующим рыцарям, тем не менее, так как я знаю, что вы, находясь в неведении относительно этой вашей обязанности, все же приняли и угостили меня, справедливо, чтобы и я поблагодарил вас от всего сердца за выказанное мне вами доброе расположение.

Вся эта длинная речь (без которой можно было бы отлично обойтись) была сказана нашим рыцарем потому, что предложенные желуди напомнили ему золотой век, и он вздумал обратиться с ненужными этими рассуждениями к пастухам, а те, не отвечая ни слова, слушали его, изумленные и недоумевающие. Даже Санчо молчал, ел желуди и частенько прикладывался ко второму бурдюку, который пастухи – чтобы вино охладилось – держали подвешенным к пробковому дереву.

Правда, что со вторым ударом Санчо уже лежал на земле, и то же случилось и с Дон Кихотом, которому не помогли ни ловкость его, ни мужество. Том 1, глава 15

Мудрый Сид Ахмет Бен-Инхали рассказывает, что, когда Дон Кихот простился со своими хозяевами и со всеми присутствовавшими на похоронах пастуха Грисостомо, он и его оруженосец отправились в тот самый лес, куда, как они видели, удалилась пастушка Марсела. Но, проискав ее там больше двух часов и не найдя, они наконец очутились на лугу, покрытом зеленой травой. Вблизи его журчал прохладный и свежий ручеек, пленивший их, и они соблазнились провести здесь часы сиесты[8], укрывшись от полуденного зноя. Дон Кихот и Санчо спешились, и, предоставив ослу и Росинанту пастись во всю их волю на лугу, покрытом обильной травой, они достали дорожные сумки, и без всякой церемонии, в добром мире и согласии господин и слуга сели и стали истреблять все, что там нашлось. Санчо не позаботился спутать ноги Росинанту, так как считал его столь добронравным и степенным, что все кобылы с пастбищ Кордовы не смогли бы совратить его с правого пути. Но судьба и дьявол – который не всегда спит – устроили так, что на этом лугу пасся табун галицийских кобыл, принадлежавших нескольким галицийским погонщикам, а у них в обычае делать в полдень привал со своими животными в местах, изобилующих травой и водой, и та поляна, где как раз находился Дон Кихот, была очень подходящая и для галицийских погонщиков. Случилось, однако, что Росинант почувствовал охоту позабавиться с сеньорами кобылами, и лишь только он их почуял, как совершенно противно своим обычаям и природе он, не спрашивая позволения у господина, мелкой, проворной рысцой направился сообщить им о своей потребности. Но кобылы, по-видимому, больше желали пастись, чем чего-либо другого, и приняли его ударами копыт и стали грызть зубами, так что разорвали ему подпругу, и он стоял голый, без седла. Однако чувствительнее всего для него оказалось то, что погонщики, увидав его насильственные покушения на кобыл, подбежали к нему с дубинами и так немилосердно стали бить его, что он свалился на землю в весьма жалком состоянии. В это время Дон Кихот и Санчо, увидавшие, как били Росинанта, прибежали, запыхавшись, и Дон Кихот сказал, обращаясь к Санчо:

– Насколько я вижу, друг Санчо, эти люди не рыцари, а чернь, низкий сброд; говорю это потому, что ты в полном праве помочь мне в справедливой моей мести за обиду, нанесенную на наших глазах Росинанту.

– Какая тут, к черту, месть, – ответил Санчо, – если их больше двадцати, а нас два или, пожалуй, всего лишь полтора человека?

– Один я стою сотни, – возразил Дон Кихот и, не тратя больше слов, обнажил меч и устремился на погонщиков. То же сделал и Санчо Панса, возбужденный и воспламененный примером своего господина. Дон Кихот с первого разу нанес одному из погонщиков удар, которым разрубил бывшее на том кожаное полукафтанье, а также и значительную часть плеча. Галицийцы, увидав, что с ними так жестоко расправляются всего лишь два человека, а их самих так много, схватили дубины и, окружив своих противников, с величайшим ожесточением и пылом стали осыпать их градом ударов. Правда, что со вторым ударом Санчо уже лежал на земле, и то же случилось и с Дон Кихотом, которому не помогли ни ловкость его, ни мужество. Судьбе было угодно, чтобы он упал к ногам Росинанта, который все еще не мог подняться, из чего легко вывести заключение, как ужасно действуют дубины в руках рассерженных крестьян. Когда галицийцы увидели, какую они заварили кашу, они с величайшей поспешностью навьючили своих кобыл и продолжали путь, оставив двух искателей приключений распростертыми на земле в очень незавидном состоянии и еще худшем расположении духа.

Санчо, взяв осла за уздечку, медленно поплелся по тому направлению, где, как ему казалось, должна была пролегать большая дорога.

Том 1, глава 15

– Тем не менее я должен тебе сказать, брат Панса, – ответил Дон Кихот, – что нет воспоминания, которого не истребило бы время, и нет горя, которого не исцелила бы смерть.

– Но какое же может быть большее несчастье, – возразил Панса, – как то, когда приходится ждать, чтобы время его истребило и смерть положила ему конец? Если б несчастье наше было из числа тех, которые излечиваются двумя-тремя пластырями, дело обстояло бы еще не так худо; но мне кажется, что не хватило бы пластырей целого госпиталя, чтобы дать ему хороший оборот.

– Оставь это и собери все свои слабые силы, Санчо – ответил Дон Кихот, – я сделаю то же, и посмотрим, что с Росинантом, потому что, как мне сдается, на беднягу обрушилась наибольшая доля нашей беды.

– Удивляться тут нечему, ответил Санчо, – ведь и он тоже странствующий рыцарь; удивляюсь я лишь тому, что мой осел остался цел и ничем не поплатился; тогда как мы поплатились ребрами.

– Счастье всегда оставляет в несчастьях открытой одну дверь, чтобы дать им облегченье, – сказал Дон Кихот. – Говорю это потому, что твой ослик может заменить мне теперь Росинанта и довезти меня до какого-нибудь замка, где мне перевяжут раны. Я же вовсе не считаю позорным ехать на осле, так как, помнится, где-то читал, что добрый старый Силен – наставник и воспитатель веселого бога смеха – при въезде в стовратный город весьма удобно сидел верхом на прекраснейшем осле.

– Должно быть, он действительно, как говорит ваша милость, сидел верхом, сказал Санчо, – но большая разница: сидеть ли верхом или лежать поперек осла, как мешок с навозом.

На это Дон Кихот ответил:

– Раны, полученные в сраженье, скорее приносят честь, чем лишают ее. Поэтому, друг Панса, не возражай мне больше, но, как я уже говорил, постарайся подняться на ноги, усади меня, как тебе покажется лучше, на твоем осле, и уедем отсюда прежде, чем спустится ночь и застигнет нас в этой пустынной местности.

– Но я слышал от вашей милости, – сказал Санчо, – что странствующим рыцарям приличествует большую часть года спать в лесах и пустынных местностях, и они считают это за большое счастье для себя.

– Это случается, – ответил Дон Кихот, – тогда, когда они не могут поступить иначе или же когда они влюблены; последнее настолько верно, что бывали рыцари, которые проводили по два года на скале, подвергаясь все время зною, и стуже, и всякой непогоде, и об этом не знали их дамы. Одним из таких рыцарей был Амадис, когда он, назвавшись Бельтенеброс[9], удалился на Пенья Побре и провел там, не знаю, восемь ли месяцев или восемь лет – точно не помню, – достаточно, что он там был, подвергаясь эпитимии за, не знаю какое, огорчение, причиненное ему его дамой, сеньорой Орианой. Но оставим это, Санчо, и поспеши, прежде чем с ослом не приключилось такой же беды, как с Росинантом.

– Это уж было бы черт знает что, – сказал Санчо и, испуская из себя тридцать «ой», шестьдесят вздохов и послав сто двадцать проклятий по адресу того, кто его сманил, он кое-как приподнялся, но, остановившись на полдороге, стоял согнутый, как турецкий кривой лук, не будучи в состоянии окончательно выпрямиться, несмотря на свои старания. Он взнуздал и оседлал осла, тоже несколько сбившегося с дороги при чрезмерной свободе того дня. Затем он поднял Росинанта, который, если б обладал даром слова, наверное, не отстал бы в жалобах от Санчо и от своего господина. В заключение Санчо устроил Дон Кихота на осле, привязал позади него Росинанта и, взяв осла за уздечку, медленно поплелся по тому направлению, где, как ему казалось, должна была пролегать большая дорога. Едва прошел он коротенькую милю, как судьба, направлявшая его дела от хорошего к лучшему, вывела его на большую дорогу, и он издали увидел постоялый двор, который, к досаде Санчо, но к удовольствию Дон Кихота, этот последний принял за замок. Санчо настаивал на том, что это постоялый двор, а Дон Кихот уверял, что замок, и спор их был так продолжителен, что они, не окончив его, успели добраться до постоялого двора, куда Санчо без дальнейшей проверки и въехал со всей своей запряжкой.

Постель, и без того слабо державшаяся на шатких подпорках, не могла выдержать еще тяжесть погонщика и грохнула на пол.

Том 1, глава 16

Итак, я говорю, что погонщик, осмотрев своих мулов и задав им вторичную порцию корма, растянулся на вьючных седлах и стал поджидать свою всегда исполнительную Мариторнес. Санчо был уже весь обложен пластырями и лежал в постели; хотя он и старался заснуть, но этому препятствовала боль в ребрах; Дон Кихот также с болью в ребрах лежал с открытыми, как у зайца, глазами. Весь постоялый двор был погружен в безмолвие, и нигде не было видно света, за исключением лишь того, который исходил от лампы, висевшей посреди галереи. Эта удивительная тишина и привычка рыцаря неотступно вспоминать о событиях, рассказываемых на каждом шагу в книгах – виновниках его несчастий, – зародили в его голове одну из самых странных нелепостей, какие только можно выдумать, именно: он вообразил, что приехал в знаменитый замок (потому что, как уже было сказано, все постоялые дворы, где он останавливался, казались ему замками) и что дочь хозяина постоялого двора – дочь владельца замка, которая, побежденная его изяществом, влюбилась в него и обещала тайком от родителей прийти к нему этою ночью полежать с ним в постели. Считая всю эту им самим созданную химеру за действительность и истину, он стал тревожиться и думать об опасности, грозившей его добродетели, и в душе своей твердо решил не изменять сеньоре Дульсинее Тобосской, хотя бы перед ним предстала сама королева Хинебра с дуэньей своей Кинтаньоною.

Пока он был углублен в эти нелепые мечтания, настало время и пробил час (злополучный для него) прихода Мариторнес. Босиком, в одной рубашке, с волосами, подобранными в сетку из бумазеи, она осторожными, тихими шагами вошла в комнату, где помещались все трое, пробираясь к погонщику. Но едва она переступила порог, как Дон Кихот услышал ее шаги и, поднявшись на постели, несмотря на свои пластыри и боль в боках, открыл объятья, чтобы принять в них красавицу астурийку, которая, крадучись и молча, протягивая вперед руки, искала ощупью своего возлюбленного. Она встретила объятья Дон Кихота; он крепко схватил ее за кисть руки и, привлекая к себе ее, не смевшую выговорить ни слова, посадил на постель. Тотчас же дотронулся он до ее рубашки, и, хотя она была сделана из самого грубого мешочного холста, дерюга эта показалась ему тончайшим, мягким сендалем[10].Кисти рук Мариторнес были украшены несколькими нитками стеклянных бус, но ему эти бусы казались драгоценнейшим жемчугом Востока. Ее волосы, смахивающие в некотором роде на конскую гриву, он принял за нити сверкающего арабского золота, блеск которого затмевал даже блеск самого солнца. А дыхание ее, несомненно отдававшее перепрелым мясом и салатом, съеденным ею накануне, казалось ему нежным и благоухающим ароматом, источаемым ее устами. Словом, он разрисовал ее в своем воображении в том самом виде и по тому образцу, как он читал в своих книгах о другой принцессе, которая, побежденная любовью, явилась во всех вышеупомянутых украшениях навестить тяжелораненого рыцаря, покорившего ее сердце. И так велико было ослепление бедного идальго, что ни прикосновение, ни дыхание, ни другие вещи, имевшиеся у доброй девушки и которые могли бы нагнать тошноту на всякого, кто не был погонщиком мулов, не в состоянии были вывести его из заблуждения. Напротив того, ему казалось, что он держит в своих объятиях богиню красоты, и, прижав ее крепко к себе, он заговорил тихим и нежным голосом:

– Желал бы я быть в состоянии, прекрасная и знатная сеньора, отплатить, как должно, вам за высокую милость, которую вы мне оказали зрелищем величайшей вашей красоты. Но судьба, без устали преследующая добрых, бросила меня на эту постель, где я лежу до того измятый и разбитый, что при всем моем желании мне было бы невозможно согласовать мою волю с вашей, и тем более, что к этой невозможности присоединяется еще другая, более значительная: верность, обещанная мною несравненной Дульсинее Тобосской, единственной повелительнице самых сокровенных моих помыслов. Если б не все эти препятствия, я не был бы столь тупоумным рыцарем, чтобы не воспользоваться счастливым случаем, предложенным мне безграничной вашей добротой.

Мариторнес была в страшной тревоге, и ее ударило в пот, когда она увидела, что Дон Кихот так крепко держит ее; не понимая и не обращая внимания на то, что он ей говорил, она молча старалась вырваться из его рук. Что же касается почтенного погонщика мулов, которому тоже не давали заснуть его греховные помыслы, он тотчас же заметил свою любезную, лишь только она переступила порог, и стал внимательно прислушиваться ко всему, что говорил Дон Кихот; загоревшись ревностью оттого, что астурийка нарушила в угоду другому данное ему обещание, он пододвинулся ближе к постели Дон Кихота и, притаившись, ждал, чем кончатся эти речи, из которых он ничего не понял. Но когда он увидел, что девушка старается вырваться, а Дон Кихот насильно удерживает ее, эта шутка ему не понравилась, и, широко размахнувшись, он так сильно ударил кулаком по узким челюстям влюбленного рыцаря, что у того мигом весь рот наполнился кровью. Однако, не довольствуясь этим, погонщик вскочил на грудь Дон Кихота и, пройдясь по ней быстрой рысью, помял ему все ребра. Постель, и без того слабо державшаяся на шатких подпорках, не могла выдержать еще тяжесть погонщика и грохнула на пол.

– Желал бы я лишь одного: чтобы милость ваша заплатила мне по счету за свое пребывание на постоялом дворе…

Том 1, глава 17

Лишь только оба – господин и слуга – уселись верхом, Дон Кихот, доехав до ворот, позвал хозяина двора и спокойным, серьезным тоном сказал ему:

– Многочисленны и велики благодеяния, сеньор кастелян, оказанные мне в этом вашем замке, и я всю мою жизнь буду вам за них признателен и благодарен. Если я могу отплатить вам, отомстив какому-нибудь надменному злодею за нанесенное вам оскорбление, – знайте, что мое звание вменяет мне в обязанность помогать слабым, мстить за угнетенных и карать за измену. Переберите ваши воспоминания, и, если найдется у вас что-либо в таком роде, скажите мне, и я обещаю вам рыцарскою своею честью, что вы получите полнейшее удовлетворение и будете отомщены как нельзя лучше.

Хозяин двора ответил ему столь же спокойно:

– Сеньор рыцарь, я не нуждаюсь в том, чтобы милость ваша мстила кому-нибудь за меня, потому что, когда я нахожу это нужным, я и сам умею постоять за себя. Желал бы я лишь одного: чтобы милость ваша заплатила мне по счету за свое пребывание на постоялом дворе, как за солому и ячмень для ваших двух животных, так и за ваш ужин и ночлег.