Вампиры. Происхождение и воскрешение. От фольклора до графа Дракулы бесплатное чтение

«Сырое, холодное лето…»

История современных вампиров родилась – в надлежащей устной форме – на арендованной на праздники вилле с видом на Женевское озеро в ночь на 17 июня 1816 года, когда погода была необычайно сырой, а атмосфера необычайно накаленной. Рождение вампира совпало с рождением Франкенштейна, и их путям будет суждено неоднократно пересекаться в течение следующих двух столетий. Пришедший в этот мир современный вампир – это одетый по последней моде бледный аристократ с соблазнительным голосом, искривленными в усмешке губами, голубой кровью и с дурным, капризным и величественным характером.

За месяц до ночи его рождения, 13 мая 1816 года, Перси Шелли, восемнадцатилетняя Мэри Уолстонкрафт-Годвин, их пятимесячный сын Уильям и сводная сестра Мэри Клэр Клермонт (которая была на восемь месяцев младше Мэри) заселились в фешенебельный отель мсье Дежана «Англетер» с видом на Альпы на северном берегу озера неподалеку от Женевы. Они вымотались. Большую часть десятидневного путешествия из Лондона через Париж Мэри мучила морская болезнь и тошнота от укачиваний.

Отель «Англетер», большое трехэтажное каменное здание, располагался в стороне от озера, на его территории был парк, выходящий к дороге из Женевы в Лозанну. Отель был излюбленным местом остановки для зажиточных англичан, отправляющихся в грандиозные европейские туры. Это был первый постоялый двор на выезде из сурового города-крепости, ворота которого закрывались ровно в 10 часов вечера.

Неделю спустя лорд Байрон и его личный врач и попутчик доктор Джон Полидори в сопровождении камердинера, двух слуг и двух кучеров прибыли в отель в Сешероне. Перед тем как покинуть Англию в конце апреля, Байрон дал Клэр Клермонт (известной как Клара, или Джейн, для своей семьи) свой адрес: «Милорду Байрону, до востребования, Женева», и именно поэтому ей удалось убедить Перси Шелли и Мэри Годвин поехать в Женеву. В апреле 1816 года Клэр ненадолго – характерным для нее импульсивным порывом, который, как она позже писала, подарил ей десять минут удовольствия и целую жизнь боли, – стала любовницей Байрона.

Втайне от своего благородного работодателя, двадцатилетний доктор Полидори, недавно окончивший медицинский факультет Эдинбургского университета и защитивший диссертацию по лунатизму, довольно подробно описал передвижения Байрона в дневнике – за это ему предложили 500 гиней. Это единственный сохранившийся дневник от июня 1816 года, написанный в том месте и в то время, пусть даже и опубликованный с «пикантными пассажами», уничтоженными престарелой тетей Полидори Шарлоттой. Записи за тот значимый месяц в дневнике Мэри Годвин исчезли, уцелело лишь несколько ее писем, имеющих отношение к делу. Полидори был, по словам его знакомой Гарриет Мартино, «красивым, беспечным молодым человеком». Также у него были болезненные амбиции быть поэтом, а не медиком, – и чрезмерная чувствительность. Но, как убедительно демонстрирует это его дневник, следует сказать, что он не был очень одарен в плане писательства:

26 мая. Отправился в дом за Колоньи, принадлежащий Диодати. Просят двадцать пять луидоров в месяц… Из этого дома открывается прекрасный вид; красивое озеро; на краю озера находится Женева. Вернулся назад…

27 мая.… Л. Б. встретил М. Уолстонкрафт-Годвин, ее сестру [сводную] и Перси Шелли. Я вывел лодку на середину озера Леман, и там вытянулся во весь рост, позволив лодке плыть своим чередом… Пообедал; пришел П. Ш., автор [поэмы] «Королева Маб»; робкий, застенчивый, болезненный; двадцати шести [на самом деле всего двадцати четырех] лет; разошелся с женой, содержит двух дочерей Годвина, которые исповедуют его теории [об эмансипации женщин и свободном браке; о чем, очевидно, сплетничал Байрон]; одна из них – [любовница] лорда Байрона [Клэр Клермонт]…

Несколько дней спустя семья Шелли – теперь уже с няней из Женевы по имени Луиза Дювийяр, больше известной как Элиза – переехала на другой берег озера в меньший из двух уединенных особняков, принадлежащих некоему месье Жакобу Шапюи, ниже виллы Диодати на пологом берегу Женевского озера по адресу «Дом Шапюи, Монталегр», но Мэри Годвин называла его Шапюи. Каменный и квадратный двухэтажный коттедж располагался среди виноградников рядом с извилистой дорогой, ведшей к небольшой озерной гавани, принадлежавшей Шапюи. Мэри Годвин писала своей сводной сестре о погоде 1 июня из «Деревни С, близ Колиньи»:

К сожалению, мы больше не наслаждаемся тем сияющим небом, которое приветствовало нас, когда мы впервые прибыли в эти края. Практически непрекращающийся дождь вынуждает нас сидеть дома; но когда появляется солнце, оно сияет с яркостью и жаром, каких никогда не бывало в Англии. Грозы, которые здесь бывают, грандиозны и ужасны – я никогда прежде такого не видела. Мы наблюдаем за ними, когда они приближаются с противоположной стороны озера, следим за игрой молний среди облаков в небесах, и тем, как их изломанные линии пронзают поросшие соснами вершины гор Юра, под сенью нависших облаков…»

Мэри Годвин начинала разделять «наслаждение» Шелли бурями, хотя она по-прежнему предпочитала «солнечный свет и нежный бриз» тем крайностям возвышенного, которые он выбирал. Байрон тоже был занят изучением влияния экстремальных погодных условий на его эмоции. В третьей песне (строфа 92) «Паломничества Чайльд Гарольда», которую он написал в это время, он описал сильную бурю, которую пережил 13 июня:

Впоследствии 1816 год стал известен как «год без лета» – метеорологическая аномалия в Европе, приведшая к массовым неурожаям и даже голоду.

Лорд Байрон переехал на виллу Диодати 10 июня. Первоначально она называлась Villa Belle Rive. Эта вилла, принадлежавшая семье с тех пор, как Габриэль Диодати руководил ее строительством в 1710 году, не была заселена: Эдвард Диодати и его родственники жили в доме поменьше недалеко от деревни Колоньи, а главный дом сдавали в аренду приезжим. Это была двухэтажная вилла из серого камня с солидным цокольным этажом, окруженная с трех сторон – на уровне первого этажа – большим балконом с искусно выполненной железной балюстрадой. У Байрона и его окружения сложилось впечатление, что когда-то здесь останавливался Джон Мильтон. Но он не мог этого сделать по той простой причине, что вилла была построена не при его жизни. Возможно, упоминание имени Мильтона было частью коммерческого предложения. Между Диодати и Джоном Мильтоном действительно существовали какие-то семейные связи. Безусловно, Сатана из «Потерянного рая» (1667) в середине того июня чувствовал бы себя на вилле как дома. Вилла находилась в нескольких минутах ходьбы от дома Шапюи, и по вечерам семья Шелли поднималась по склону, чтобы присоединиться к лорду Байрону.

Ранее в том же месяце Клэр Клермонт обнаружила, что беременна, но подождала некоторое время, прежде чем сообщить Байрону эту новость. Его ответ был таким: «Это отродье мое?» Тем временем он продолжал заниматься сексом с «этой чудаковатой девчонкой» («если восемнадцатилетняя девушка скачет к тебе в любое время ночи – есть только один путь»). И он использовал ее для переписки третьей песни из «Паломничества Чайльд Гарольда» (которую он закончил к 27 июня) для отправки своему издателю в Лондон.

Мэри Годвин тоже переписывала стихи – эта работа ей нравилась, поскольку она также явно испытывала влечение к Байрону (хотя и не всегда из-за его поведения) и была впечатлена его ошеломляющей «интеллектуальной энергией». Когда Байрон позже объявил Клэр Клэрмонт и Перси Шелли, что его отношения с Клэр закончились, он специально попросил, чтобы Мэри не присутствовала при объявлении этой новости. Это смутило, но не удивило ее, поскольку после их встречи 27 мая Байрон предельно ясно дал понять, что предпочитает вести разговоры о важных вещах с мужчинами, а не с женщинами. Как вспоминала Мэри в октябре 1822 года:

Я не думаю, что чей-либо голос обладает такой же силой пробуждения во мне меланхолии, как у [Байрона] – я привыкла, едва заслышав его, лишь слушать и мало говорить – другой голос, не мой, отвечал ему… Поскольку некомпетентность и робость всегда не давали мне участвовать в ночных беседах у Диодати – они были будто бы тет-а-тет между моим Шелли и [Байроном]…

Из дневника Полидори также становится ясно, что Байрон предпочитал обедать и разговаривать с Шелли наедине – «Обедал с Ш.», «Затем повидаться с Шелли…», «Оттуда к Шелли…», «К Шелли на лодке…» – и что леди должны были предаваться более подходящим им занятиями. Быть исключенной из этих интимных тет-а-тет стало для Мэри Годвин новым и, возможно, тяжелым опытом. С момента ее первых бесед с Перси Шелли в июне 1814 года – у могилы ее матери Мэри Уолстонкрафт на кладбище Сент-Панкрас – она ожидала, что ее отношения с ним будут общением равных, встречей единомышленников, которые добровольно выбрали жить вместе вне условностей общества. Она была дочерью двух любимых политических философов Шелли – «дитя любви и света», как он ее называл, – и самой впечатляюще образованной женщиной из всех, которых он когда-либо встречал.

В своем дневнике за октябрь 1822 года Мэри написала, что Перси раскрыл в ней все лучшее: «Я думала, насколько это превосходный дар – оказаться рядом с тем, кому я могла открыться и кто мог понять меня». Он был единственным человеком, который смог достичь этого: она, как правило, чувствовала себя гораздо менее «естественной» с его друзьями и знакомыми и иногда расстраивалась, когда он обсуждал с ними их интимные дела. Другими словами, ее жизнь стала резко сосредоточена на нем. Поэтому, когда она обнаружила, что ее исключили из «ночных бесед Диодати», это, по всей видимости, стало для нее потрясением. Это многое сказало ей о лорде Байроне, и, возможно, немного о Перси Шелли. А доктор Полидори был предметом неустанных насмешек и покровительства лорда Байрона с того момента, как они прибыли в Остенде 25 апреля. Как писал Байрон:

Ни одно человеческое проявление не вызывало у меня большего отвращения, чем постоянные бессмысленные поступки, заботы, пустота, дурное настроение и тщеславие этого молодого человека; он был именно тем, кому, если бы он упал за борт, можно было бы протянуть соломинку, чтобы узнать, права ли поговорка насчет того, что обаятельные мужчины хватаются за соломинку.

Судя по всему, Полидори выступал в качестве бухгалтера Байрона, а также его лечащего врача и компаньона, возможно, по просьбе издателя Джона Мюррея. Если это так, то эта роль вряд ли бы вызвала расположение его работодателя.

Самое раннее опубликованное упоминание об обстоятельствах рождения современного вампира – и Франкенштейна – появилось в предисловии Перси Шелли к первому (анонимному) изданию «Франкенштейна», датированного сентябрем 1817 года. Мэри представила это «как будто бы», но на самом деле это слегка умаляло ее усилия (по сравнению с усилиями двух ее более известных друзей, Байрона и Шелли):

… эта история началась в местах грандиозных, где в основном и происходило действие, и в обществе, о котором нельзя не сожалеть до сих пор. Лето 1816 года я провел в окрестностях Женевы. Погода была холодной и дождливой, по вечерам мы теснились у пылающего дровяного камина и время от времени забавлялись какими-нибудь немецкими историями о привидениях, которые случайно попадали в наши руки. Эти истории пробудили в нас игривое желание подражания. Два других друга (рассказ одного из которых был гораздо более воспринят публикой, чем любая вещь, которую я когда-либо еще напишу) и я сам согласился написать такую историю, основанную на каком-нибудь сверхъестественном происшествии. Погода, однако, внезапно прояснилась, двое моих друзей оставили меня в этом путешествии по Альпам и потеряли среди великолепных сцен, которые они сочиняли, все впечатления о своих призрачных видениях. Этот рассказ – единственный, который был завершен.

Но более полный и гораздо более известный рассказ о тех днях появился в написанном Мэри Шелли введении к популярному изданию «Франкенштейна» 1831 года, вышедшего примерно через четырнадцать лет после того, как это описал Шелли и через пятнадцать лет после событий, которые оно якобы описывало. С тех пор этот рассказ неоднократно пересказывался и приукрашивался.

Лето было сырым и холодным, беспрестанный дождь целыми днями не выпускал нас из дому. В наши руки попало несколько томов историй о привидениях, переведенных с немецкого на французский. Среди них была и «История Непостоянного Влюбленного», который, когда он думал обнять невесту, которой он принес свои обеты в верности, оказался в объятиях бледного призрака той, которую он бросил. Еще среди них была история о грешном основателе своего рода, чьей жалкой судьбой было даровать поцелуй смерти всем младшим сыновьям своего обреченного дома в тот момент, когда они достигли подходящего возраста… С тех пор я не встречала этих историй, но их эпизоды так свежи в моей памяти, как будто я прочитала их вчера.

«Каждый из нас напишет историю о привидениях», – сказал лорд Байрон, и его предложение было принято. Нас было четверо. Прославленный автор начал рассказ, фрагмент которого он напечатал в конце своей поэмы «Мазепа» [1819]. Шелли, более склонный воплощать идеи и чувства с помощью ярких образов и музыки мелодичного стиха, украшающего наш язык, вместо того чтобы сосредоточиться на структуре рассказа, начал повествование, основанное на опыте его ранней жизни. У бедняги Полидори была какая-то ужасная идея о даме с головой-черепом, которая обрела ее в наказание за то, что подглядывала в замочную скважину – за чем именно, я забыла – разумеется, за чем-то весьма возмутительным и порочным… Прославленные поэты, раздраженные пошлостью прозы, быстро отказались от этой неприятной задачи.

Я занялась обдумыванием истории – истории, способной соперничать с теми, которые вдохновили меня на это дело… Я думала и размышляла – все тщетно. Я испытывала ту полную неспособность к сочинительству, которая является величайшим несчастьем для автора, когда безжизненное Ничто отвечает на наши тревожные призывы. «Вы придумали рассказ?» – спрашивали меня каждое утро, и каждое утро я была вынуждена отвечать унизительным отрицанием…

Лорд Байрон и Шелли постоянно вели долгие беседы, которые я внимательно, но молча, слушала. Во время одной из них они обсуждали различные философские доктрины, в том числе суть принципа жизни и вероятность того, что он когда-либо будет открыт и передан другим. Они говорили об экспериментах доктора [Эразма] Дарвина (я говорю не о том, что Доктор на самом деле сделал или сказал, но, что более соответствует моей цели, о том, что обсуждали касательно его), который хранил кусочек вермишели в стеклянной капсуле до тех пор, пока каким-то необычным образом тот не начал произвольно двигаться. В конце концов, жизнь дается не так. Возможно, труп был бы реанимирован; гальванизм свидетельствовал о таких вещах; возможно, отдельные части тела существа можно было бы изготовить, собрать вместе и наделить жизненным теплом. После этого разговора наступила ночь, даже полночь миновала, прежде чем мы отправились на покой. Когда моя голова коснулась подушки, я не смогла заснуть… Назавтра я объявила, что придумала рассказ. Я начала тот день со слов «Однажды ненастной ноябрьской ночью…», фиксируя мрачные ужасы моего сна наяву.

Сначала я подумывала написать короткий рассказ на несколько страниц, но Шелли убедил меня подробнее развить эту идею. Конечно, я не обязана своему мужу ни поворотами в сюжете, ни любовными линиями, и все же, если бы не его поощрение, «Франкенштейн» никогда бы не принял тот вид, в каком был представлен миру. Исключение – предисловие, насколько я помню, его целиком написал Шелли.

И теперь я вновь желаю моему отвратительному порождению развиваться и процветать…

Считается, что важные события начались с двухтомника рассказов о привидениях «Фантасмагориана, или Собрание историй о привидениях, духах, явившихся с того света и проч.», переведенного на французский язык с немецкого оригинала Жаном-Батистом Бенуа-Эйриесом. Экземпляр книги был найден в Женеве, и лорд Байрон читал его вслух, пока они сидели у богато украшенного камина, и – взяв пример со второго рассказа в сборнике «Семейные портреты», в шутку предложил попробовать каждому написать свою историю ужасов: «Каждый должен рассказать историю о призраках или о чем-то подобном, – сказал персонаж «Семейных портретов», – среди нас принято, что никто не будет искать происходящему никакого объяснения, даже если оно будет иметь смысл, поскольку объяснения лишат удовольствия, вызываемого жуткими историями».

Если сравнить дневник Полидори, который он вел в то время, с версией Мэри Шелли, то обнаружатся значительные различия в их рассказах о том, что произошло дальше. Заметки Мэри читаются гораздо лучше. Они вызывают интерес к книге, для которой послужили предисловием, умело манипулируют готическими клише (суровые погодные условия, истории о привидениях, беседа после полуночи, кошмар) и содержат захватывающую открытую концовку («Вы придумали рассказ?»), но описанные события, вероятно, происходили совершенно иначе.

По ее словам, в «Фантасмагориане» была «История Неверного Любовника»… [и] история о грешном основателе своего рода, чьей жалкой судьбой было даровать поцелуй смерти…» – на самом деле эти рассказы назывались «Смерть невесты» и «Портреты семьи», и Мэри описывает их не очень точно. Интересен, однако, тот факт, что она запомнила их как рассказы об: а) человеке, которого преследует призрак покинутой жены; б) семье, «младшие сыновья» которой обречены на смерть. Вероятно, на них сделан акцент из-за того, что ее тревожила судьба Гарриет Уэстбрук Шелли – брошенной жены Перси, которая утопится в реке Серпентайн в конце того же 1816 года, также Мэри на личном опыте знала, каково это – потерять ребенка (в марте 1815 года). Очевидно, эти печальные происшествия, которые были «так свежи в моей памяти, как будто я прочитала их вчера», перекликались с ее собственными глубочайшими тревогами и впоследствии, возможно, смешались в ее сознании с сюжетами из сборника историй о привидениях.

«Нас было четверо» – в действительности же присутствовало пять человек, Мэри, как обычно, опускает в своих воспоминаниях Клэр Клермонт.

«У бедняги Полидори была какая-то ужасная идея о даме с головой-черепом…» На самом деле доктор рассказал сюжет, который впоследствии лег в основу «Эрнеста Берхтольда» (1819) – истории любви между швейцарским патриотом и женщиной, которая оказалась его сестрой. При публикации он назвал эту историю «той, что я начал в Колоньи, когда создавался Франкенштейн», быть может, тема инцеста показалась участникам слишком непристойной, учитывая (возможно), что в Англии в то время ходили злоумышленные слухи об отношениях Байрона с его сводной сестрой. Упоминаемую Мэри историю о женщине, которая подглядывала в замочную скважину и увидела то, что не должна была видеть, возможно, рассказала Клэр. В сочинении Полидори не было ничего пугающего. Как он довольно помпезно писал: «Я согласился написать историю о необъяснимом, а это не вполне сочетается с житейской историей». Он понимал все в буквальном смысле слова…

«Прославленные поэты… быстро отказались от этой неприятной задачи» – на самом деле лорду Байрону и Перси Шелли потребовалось гораздо больше времени, прежде чем им наскучила эта игра. Мэри также предполагает, что им не нравилась перспектива сидеть дома и предаваться болтовне, вместо того чтобы плыть на лодке и исследовать места Жан-Жака Руссо: в третьей песни (98-я строфа) «Чайльд Гарольда» (которая была завершена примерно через десять дней после сеанса историй о привидениях) Байрон говорит о том, что «заключение» могло бы благотворно сказаться на них всех: «Здесь пищу и простор для созерцанья ⁄ Найду я близ твоих лазурных вод, ⁄ Вникая мыслью в то, что нам покой дает.» Согласно «Письмам и дневникам лорда Байрона» (1830) Томаса Мура, Байрон сказал Мэри: «Мы с тобой опубликуем наши рассказы вместе».

Слова Мэри о том, что происходило: «Лорд Байрон и Шелли постоянно вели долгие беседы, которые я внимательно, но молча слушала» – также могли быть не совсем точными: разговор, о котором идет речь, вероятно, происходил между Полидори и Шелли.

Запись в дневнике врача от 15 июня описывает беседу с Шелли о «принципах – следует ли считать человека просто инструментом», предмете, в котором Полидори был в некотором роде экспертом: он не только защитил свою диссертацию о лунатизме и гипнотических трансах в прошлом году, но и совсем недавно, 12 июня, обсуждал эти и связанные с ними вопросы с еще одним выпускником Эдинбургского университета доктором Одье, который по счастливой случайности жил неподалеку. Возможно, конечно, что разговор Полидори с Шелли подтолкнул к еще одному позже вечером с участием Байрона, Шелли и Мэри Годвин, когда врача уже не было в комнате. Но вполне вероятно, что разговор, касающийся «различных философских доктрин», о «природе принципа жизни» и о том, обладают ли люди свободой воли, велся с доктором Полидори.

Семейная игра с историями о привидениях, похоже, была гораздо менее добродушной и забавной, чем следует из рассказов Мэри. Полидори был претенциозен и раним. Клэр только что объявила, что беременна. Байрон, чувствуя соперничество и чувствительный к малейшей критике, все более явно выражал свое отношение к сильным и интеллектуально развитым женщинам. Перси был взвинчен. В ночь на 18 июня все эти факторы стали причиной тому, что встреча вышла из-под контроля и разговоры о призраках превратились в неожиданную схватку: «очарованье ужаса и пытки[2]», как назвал это Шелли в своем стихотворении «Медуза Леонардо да Винчи, находящаяся во Флорентийской галерее» (1819). Полидори отметил:

18 июня… Шелли и все остальные здесь… Начал свой рассказ о привидениях после чая. В двенадцать часов разговор принял действительно призрачный поворот. Л.Б. зачитал несколько строк из «Кристабель» Кольриджа о груди ведьмы, наступила тишина, и Шелли внезапно вскрикнул, схватился руками за голову и выбежал из комнаты со свечой. Плеснули ему в лицо водой, а после дали эфир. Он смотрел на миссис Ш. и вдруг подумал о женщине, о которой слышал, что у нее были глаза вместо сосков и это, завладев его разумом, привело его в ужас. Он женился, и его другу понравилась его жена, он старался сделать так, чтобы и она полюбила того в ответ. Он окружен друзьями, которые питаются за его счет и воспринимают его как личного банкира. Однажды, при аренде дома, его хотели заставить заплатить больше и пытались запугать, а в конце концов бросили вызов. Шелли отказался и был сбит с ног, хладнокровно сказал, что это не принесет успеха, и снова был сбит с ног…

Вот строки из «Кристабели» Кольриджа (1797), которые довели Шелли до крайности и заставили его с воплем выбежать из комнаты:

Ужасающий образ из драматической поэмы о любви между женщинами, смешавшийся с фантазией, которая уже была в его голове, Перси Шелли спроецировал на «миссис Ш.» (Мэри Годвин).

В прошлом году Мэри сообщила ему, что концепция Кольриджа об «отвратительной, деформированной» груди изначально была более конкретной: «два глаза на груди». Образ, очевидно, «закрепился», как и следовало ожидать. И тогда Шелли схватился руками за голову, думая, наверно, что он сошел с ума, а затем закричал и выбежал из комнаты. Представить Мэри в образе гарпии – «отвратительной, уродливой и бледноликой» – было для него невыносимо. Что сама Мэри думала о подобной ассоциации, ни она сама, ни Полидори не записали. И почему Шелли вдруг вообразил ее «зрелищем, о котором можно мечтать, а не рассказывать», остается загадкой.

И все это произошло в тот самый вечер, когда, о чем без прикрас упоминает Мэри, «Шелли… начал [рассказ], основанный на опыте его ранней жизни». Запутанный рассказ Полидори о том, как «Он женился, и его другу понравилась его жена…» связан с инцидентом с участием друга Шелли Томаса Джефферсона Хогга и первой жены поэта Гарриет. Упоминание «друзей, которые кормятся за его счет», возможно, касалось Уильяма Годвина, отца Мэри, и Чарльза Клермонта, брата Клэр. Если это так, то позже Мэри решила не упоминать о своем отце как о своего рода финансовом кровопийце.

Во время всех вечеров, когда рассказывали страшные истории, Полидори, судя по всему, также был занят тем, что давал эфир или настойку опия Шелли (от его головных болей и гиперактивности) и «Черную каплю» – популярный препарат, содержащий опиум, – Байрону. Они не считались стимуляторами – стимуляции и так было более чем достаточно; это были транквилизаторы.

Во введении к своей книге Мэри Годвин выражает эту необычайную напряженность в виде сценических эффектов готической мелодрамы. Незадолго до описания событий июня 1816 года она признается в том же очерке, что чувствует себя гораздо более комфортно с «воздушными полетами моего воображения», чем с попытками описать повседневную жизнь и людей: «Обычная жизнь казалась мне слишком заурядным занятием». Вместо того чтобы превращать жизненный опыт в прозу, она предпочла, по ее словам, «строить воздушные замки – предаваться мечтам наяву… Мои мечты были одновременно фантастичными и приятными…»

Это может объяснить, почему она переписала свой рассказ о том, что произошло во время сеанса рассказов о привидениях. Ей приходилось бороться с представлениями о женском литературном приличии – читатели «Франкенштейна» были бы по-настоящему шокированы, если бы она оказалась чем-то большим, чем «набожной, но почти безмолвной слушателельницей» в такой августейшей мужской компании. Было бы неприлично копаться в их сокровенных фантазиях и писать об этом. Внешний облик готики, где сексуальность стала вопросом разводных мостов, рвов и замков, был приемлем, но жизненный опыт – нет. Ей также не хватало уверенности в том, что касалось писательства, и, возможно, она даже согласилась с Шелли в том, что повесть, вышедшая из-под пера лорда Байрона, «была бы гораздо лучше воспринята публикой, чем любая вещь, которую я когда-либо еще напишу».

Хотя, как следует из ее вступления, возможно, было бы лучше, если бы она сказала это сама, а не признала это публично в «предисловии… полностью написанном им».

Поэтому, скорее всего, ключевая фраза звучит так: «С моей точки зрения, жизнь казалась мне слишком банальным делом». Очевидно, это не было обычным явлением в отношении Байрона и Шелли. Но она не могла об этом написать. Для нее это не было чем-то обычным, но по разным личным и социальным причинам ей так казалось.

Ничто из этого не объясняет, почему она вычеркнула Клэр Клермонт и Джона Полидори из сеансов с рассказами о привидениях, если не считать фразы: «мои читатели не должны иметь к ним никакого отношения». Возможно, она считала себя одной из хранительниц огня посмертной славы Шелли и Байрона: все мужчины, участвовавшие в сеансе историй о привидениях, на тот момент, когда она писала свое введение, были мертвы; Клэр умерла в 1879 году. Но есть еще одна важная причина, по которой она переписала события – не считая цели представить недорогое издание «Франкенштейна» и продать свою работу новому поколению читателей, ведь это было ее заработком – Мэри нужно было публично заявить, что она и только она – создательница монстра Франкенштейна.

Первое издание «Франкенштейна» было анонимным. Перси Шелли помог со стилем написания второго основного черновика романа (и сделал его слог более витиеватым – к лучшему или к худшему), выступил в качестве редактора и корректора. Однако некоторые читатели первого издания подумали, что автором «Франкенштейна» был Перси Шелли: этот факт привлек внимание общественности и роман восприняли гораздо лучше, чем все, что поэт писал до этого. Поэтому Мэри совершенно справедливо решила, что должна громко и ясно заявить во вступлении, что автор – именно она.

Она ясно дает понять, что давление на нее в той достопочтенной компании было сильным. Шелли и Байрон соревновались. Байрон предложил опубликоваться вместе – фантастическое предложение для начинающего писателя. «Как дочь двух выдающихся литературных знаменитостей» – Мэри Уолстонкрафт и Уильяма Годвина – Мэри Уолстонкрафт-Годвин воспринималась всеми, кто ее знал, как талантливая писательница. Но это давалось нелегко: «В [моих ранних работах – а ей было всего восемнадцать] я подражала – делала так, как до этого делали другие, и отвергала предложения моего собственного разума». Усиливая давление, «мой муж… с самого начала очень хотел, чтобы я доказала, что достойна своего происхождения, и вписала себя на страницу славы».

Лорд Байрон не уделил бы ей много времени как писательнице, даже если бы она смогла доказать, что достойна своих родителей: что касается его, она была занята переписыванием рукописи «Чайльд Гарольда». Шелли очень поддерживал ее, но его прометеевский дух часто выбивал Мэри из колеи: ее взгляды касательно тех, кто стремится к господству над миром, не беря на себя ответственности за последствия, она предельно ясно выразила в характере и судьбе Виктора Франкенштейна. Возможно, Шелли поддерживал ее из вежливости. Она упоминала о нем – особенно в переписанном вступлении 1831 года – как о «всегда искреннем и энергичном в своих увещеваниях, что я должна максимально развивать любой свой талант», но, возможно, его поддержка, как ей казалось, была «связана не столько с идеей, что я могу создать что-то достойное внимания, сколько с тем, что он сам мог судить, насколько большие надежды я подаю». Из-за этого давления Мэри стала бояться неудач и того, что она не оправдает возложенных на нее ожиданий.

В этой атмосфере Мэри пыталась найти собственный голос и, что особенно важно, придумать «историю, способную посоперничать с теми, которые вдохновили меня на это дело…» Но ничего не получалось. Мэри испытывала «полную неспособность к сочинительству, которая является величайшим несчастьем для автора». «Вы придумали рассказ?» – спрашивали ее каждое утро. И каждое утро ее ответом было «унизительное отрицание».

В итоге после ночной дискуссии с Байроном и Шелли – было важно, что это именно они, прославленные поэты, не допустили Мэри в свои беседы о «природе принципа жизни» и экспериментах поэта-ученого Эразма Дарвина и Луиджи Гальвани и его племянника и редактора Джованни Альдини – ей приснился кошмар наяву. И, ко всеобщему удивлению, к Мэри пришла идея написать рассказ о Франкенштейне.

Опять же, что касается авторства текста, все произошло не совсем так, но, возможно, дело не в этом. Полидори упоминает, что Мэри была одной из первых, кто рассказал свою историю, но никак не последней. Вероятно, он отметил этот момент и записал его. Она была таким же «аутсайдером» в этой игре. Очевидно, она уже некоторое время раздумывала над этой историей, но окончательным толчком стала полночная беседа о первоосновах жизни – эта беседа вывела ее из писательского ступора. Полидори писал:

15 июня. Вечером пришли Шелли и другие; обсуждали мою недостойную внимания пьесу [Полидори написал драму под названием «Каэтан», ставшую источником необычайного веселья]. После этого у нас с Шелли состоялся разговор о первопричинах – следует ли считать человека всего лишь инструментом.

16 июня — Лежу в постели. Приходил Шелли, обедал и ночевал здесь с миссис Ш. и мисс Клэр Клермонт. Написал еще одно письмо.

17 июня —…Обедал с Шелли и остальными… Истории о привидениях начали все, кроме меня.

18 июня —…Шелли и остальные здесь…

Итак, разговор о «природе первоосновы жизни» (или, по версии Полидори, о том, «следует ли считать человека лишь инструментом») состоялся вечером 15 июня. Два дня спустя он писал: «Работу над историями о привидениях начали все, кроме меня». Если этот разговор спровоцировал кошмар наяву, увиденный Мэри и столь ярко запомнившийся ей сон, должно быть, был либо в ночь на 15, либо на 16 число – скорее всего, 16 числа, когда Шелли ночевали на вилле Диодати. В таком случае сеанс историй о сверхъестественном состоялся 17 и 18 июня (когда Полидори представил свой рассказ, а Шелли потерял над собой контроль). Незаконченный рассказ Байрона, позже опубликованный вместе с его «Мазепой» (1819), действительно датирован 17 июня 1816 года. И когда Мэри описывала то, что окружало ее во время кошмара – «темный паркет, закрытые ставни… зеркальное озеро и высокие белые Альпы» – она, вероятно, имела в виду свою комнату на вилле Диодати, а не в доме Шапюи. Описание подходит. Итак, сцена «сотворения» Франкенштейна была рассказана 17 июня. Байрон тоже представил свой рассказ. У Полидори, как и следовало ожидать, возникли проблемы с ответом на вопрос «Вы придумали рассказ?»

С точки зрения истории литературы прискорбно, что Мэри Годвин окружила события 17 и 18 июня 1816 года готическими сценическими эффектами и низкосортными историями о черепоголовых дамах, потому что впоследствии Франкенштейн и вампиры стали ассоциироваться с бандитами и некромантами, которые были в моде с конца XVIII века и которых высмеяла Джейн Остен в своем романе «Нортенгерское аббатство», опубликованном всего за три месяца до «Франкенштейна», а не с будущим литературы ужасов, научной фантастикой и расцветом популярной культуры. И это несмотря на то, что Перси Шелли писал, что роман его жены – нечто большее, чем «просто повествование о призраках и волшебстве». В нем поднимались более интересные вопросы, и он был основан на жизненном опыте Мэри. Кроме того, потребовалось много времени, чтобы привидевшийся кошмар превратился в полноценный роман. Доктор Полидори, похоже, записал «набросок» сочинения Мэри, равно как и рассказ Байрона и свой собственный – и стал своего рода светской знаменитостью на званых обедах в Женеве, где до конца лета пересказывал все эти истории. Черновик истории, рассказанной «мисс М. У. Годвин», попал к редактору New Monthly Magazine вместе с «Вампиром» Полидори, во многом основанном на рассказе Байрона. Вероятно, письмо было отправлено одним из хозяев званого ужина, на котором был Полидори, личность которого остается загадкой. Но этот черновик исчез. Очевидно, события, происходившие на вилле Диодати в середине июня 1816 года вызвали ажиотаж среди благородных молодых англичан и чопорных гостей, приглашенных на званые ужины в Женеве и ее окрестностях.

После того как Мэри Годвин приснился тот кошмар, на противоположном берегу озера в отеле «Англетер» в Сешероне среди английских туристов начали распространяться слухи о странных событиях на вилле Диодати. Метрдотель месье Дежан начал сдавать в аренду телескопы, чтобы его гости могли увидеть всё сами. Один из туристов, Сильвестр Дуглас лорд Гленберви, стал свидетелем нескольких пикантных событий, ужиная в Сешероне 3 июля. Он записал в своем дневнике:

Среди более чем шестидесяти здешних английских путешественников есть лорд Байрон, которого все обожают. У Дежана рассказывают о его странной авантюре. Сейчас он живет на вилле на савойском берегу озера с женщиной, которая, судя по всему, является миссис Шелли, женой владельца кофейни «Маунт».

Это дает некоторое представление о том, какие сплетни ходили среди тех «шестидесяти английских путешественников». Каждая деталь в последнем предложении до смешного ошибочна. Конечно, Байрон не жил ни с какой «миссис Шелли», которая в то время еще была Мэри Годвин. Владельцем кофейни «Маунт» был Джон Уэстбрук, отец Гарриет Уэстбрук, первой (и единственной в 1816 году) жены Шелли. Лорду Гленберви удалось перепутать Мэри Годвин с Клэр Клермонт и Гарриет Уэстбрук, Перси Шелли – с отцом Гарриет, а Шелли – с лордом Байроном. Впрочем, не важно – очевидно, что на вилле творилось нечто вопиющее, вероятно групповой секс или инцест с участием Перси, Мэри, Джорджа и Клэр. Когда на балконе увидели сохнущие скатерти, пошли слухи, что это были дамские панталоны.

Одной из причин, по которой сплетни впоследствии дошли от английских туристов до жителей Женевы, было то, что поведение жильцов виллы Диодати привлекло внимание местной полиции. В протоколах женевской полиции (среди государственных архивов) я нашел достаточно доказательств того, что имена лорда Байрона и доктора Полидори были известны местной полиции.

Как-то раз Байрон сообщил, что из гавани недалеко от дома Шапюи украли якорь его лодки, а также некоторые приспособления и оборудование, и решил собственноручно вершить закон, громко угрожая некоторым совершенно невинным местным жителям. В другом случае Полидори избил местного аптекаря, разбил его очки и швырнул шляпу в канаву за то, что тот снабдил его (или, скорее, лорда Байрона) некачественными лекарствами: вдобавок ко всем прочим произошедшим с ним трудностям аптекаря арестовали. Но самым интересным случаем была неудачная попытка взлома и проникновения на виллу Диодати, в результате которой, согласно рапорту полиции, лейтенант предложил установить наблюдение за соседними кабаре, чтобы проверить, не ошиваются ли поблизости какие-либо ‘etrangers et gens suspects’ (иностранцы или незнакомцы подозрительного вида): женевцы, похоже, не слишком-то жаловали чужаков; лейтенанту и в голову не пришло, что преступниками могут быть горожане.

Судя по документам, летом 1816 года в Женеве было множество английских туристов-аристократов. Некоторые из них были связаны с войсками союзников, недавно разгромившими Наполеона, другие останавливались во время своих гран-туров, третьи приезжали, чтобы увидеть то, что воспевали романтики, – великолепные Альпы. В конце концов, впервые за пятнадцать лет туристы могли свободно путешествовать по континенту. Туризм и Швейцария стали так же неотделимы друг от друга, как лорд Байрон и скандал.

Благодаря предисловию Мэри Шелли и последующему успеху ее романа, особенно в сокращенной версии 1831 года, тот год без лета ассоциируется исключительно с «Франкенштейном». Встреча с рассказами о привидениях давным-давно вошла в литературную мифологию, став сюжетом нескольких художественных фильмов (только в 1980-х годах сняли целых три) и бесчисленное число раз упоминалась в художественной литературе. Многим эта встреча известна куда лучше, нежели роман, который зародился во время её. И все же не менее значимая ассоциация – если не более значимая, в свете последующих событий в истории культуры – была связана с рождением литературного вампира, отличного от его фольклорного предка. Сразу после того как Мэри Годвин начала свой роман, лорд Байрон приступил к рассказу об аристократе голубых кровей из древнего рода Дарвелл, который сопровождает молодого человека в поездке в Турцию и умирает там на кладбище, пообещав восстать из мертвых через месяц. Опубликованная версия этого рассказа, «Погребение», заканчивается этим обещанием:

Когда он сел [на турецком кладбище], очевидно ослабев еще больше, неподалеку от нас на один из могильных камней опустился аист со змеею в клюве и, не пожирая добычу, устремил на нас взгляд своих глаз. Не знаю, что побудило меня прогнать его, но моя попытка оказалась тщетной; совершив несколько кругов в воздухе, аист возвратился на то же самое место. Дарвелл улыбнулся, указал на птицу и сказал – не знаю, мне ли или самому себе:

– Славно!

– Что вы хотите сказать?

– Ничего. Сегодня вечером похороните меня здесь, на том самом месте, где сейчас сидит эта птица. Остальные мои желания вам известны.

Потом он начал рассказывать мне о различных способах, как лучше всего скрыть его смерть, и под конец воскликнул:

– Видите эту птицу?

– Вижу.

– И змею, извивающуюся у нее в клюве?

– Вижу; тут нет ничего удивительного, ведь это ее обычная добыча. Но странно, что аист не съедает змею.

Судорожная улыбка мелькнула на его лице, и слабым голосом он сказал:

– Еще не время!

Между тем аист улетел.

В предисловии Мэри Шелли утверждает, что «благородный автор [Байрон] начал рассказ, фрагмент которого он опубликовал в конце своей поэмы о Мазепе», отсюда следует вывод, что Байрон рассказал только начало своей истории и всегда намеревался опубликовать ее. По сути, он добавил «Погребение» в «Мазепу» с целью самозащиты после пиратской публикации «Вампира», рассказа, в основе которого лежит идея Байрона, но полностью написанного – без разрешения – Полидори. Судя по краткому изложению рассказанной Байроном 17 июня 1816 года истории, записанной Полидори, Байрон рассказал куда больше, чем вспомнила Мэри Шелли. «Интересны обстоятельства, при которых оба друга покинули Англию, один умер в Греции, а другой по возвращении обнаружил его живым и занялся любовью с его сестрой». В опубликованном «Погребении» упоминаются лишь «два друга, покинувших Англию, один из которых умирал в Греции». Полидори, должно быть, запомнил и остальную часть истории Байрона (ту часть, в которой упоминались вампиры), возможно, Байрон исключил из своего «Погребения» упоминания о вампирах, чтобы рассказанная им история казалась как можно меньше похожей на «Вампира».

Полидори переписал и дополнил рассказ Байрона за «два или три праздных утра», чтобы скоротать время летом 1816 года, пока

Байрон и Шелли были заняты другими делами. Он оставил свою рукопись в Женеве и больше о ней не думал. Впоследствии он утверждал, что кто-то отправил ее издателю в Лондон без его согласия. Хоть он и переписал рассказ и дал ему название «Вампир», он не нес ответственности за его публикацию. Издателем был Генри Колберн, недавно опубликовавший вызвавший фурор роман леди Кэролайн Лэм «Гленарвон». Он выпустил «Вампира» с новым предисловием о благородном лорде, который «никогда не ложился спать без пары пистолетов и кинжала под боком» и который привел «в свой дом двух сестер для участия в его гулянках» (как утверждалось в предисловии, слух, «совершенно лишенный правды»). Три года спустя, в апреле 1819 года, «Вампир» воскрес в Лондоне точно так же, как и лорд Рутвен, вампир Полидори, с «мертвенным взглядом серых глаз» и «мертвенной бледностью лица», возвратившийся из Турции, чтобы завладеть вниманием лондонского общества. Рассказ начинается так:

Однажды, в пору зимних увеселений, в лондонских кругах законодателей моды появился дворянин, примечательный своей странностью более даже, чем знатностью рода. На окружающее веселье он взирал так, как если бы сам не мог разделять его. Несомненно, легкомысленный смех красавиц привлекал его внимание лишь потому, что он мог одним взглядом заставить его умолкнуть, вселив страх в сердца, где только что царила беспечность. Те, кому довелось испытать это жуткое чувство, не могли объяснить, откуда оно происходит: иные приписывали это мертвенному взгляду его серых глаз, который падал на лицо собеседника, не проникая в душу и не постигая сокровенных движений сердца, но давил свинцовой тяжестью. Благодаря своей необычности дворянин стал желанным гостем в каждом доме…

Рассказ заканчивается не змеей в клюве аиста, а свадьбой лорда Рутвена и сестры рассказчика, браком, который заключается со слезами, потому что рассказчик, связанный клятвой, не может никому рассказать о преступной тайне Рутвена: «Опекуны поторопились вослед мисс Обри, желая защитить ее, но было уже слишком поздно. Лорд Рутвен исчез; сестра Обри утолила жажду ВАМПИРА!»

Этот небольшой томик мгновенно стал бестселлером, отчасти потому, что все думали, что он написан самим Байроном. На титульном листе некоторых изданий красовались дразнящие инициалы «Л. Б.», и хотя большинство из них были анонимными, Гёте назвал этот рассказ «лучшим произведением английского поэта». На самом деле он был целиком написан Полидори, а не его работодателем. Поэтому он начал ходатайствовать о выплате авторского гонорара. Ему не понравилось приписывание Байрону и Полидори не написал нового введения, но, если рассказ будет публиковаться, он, по понятным причинам, хотел бы получить какое-то признание. Так или иначе он получил 30 фунтов за свои старания – 30 фунтов за небольшую книжку, вызвавшую тысячи подражаний.

Даже после того как вопрос авторства был прояснен, издатели произведений Байрона не хотели исключать «Вампира»: в Париже было так много жалоб от читателей из-за того, что рассказ убрали из второго издания произведений Байрона 1820 года («мы не хотели спекулировать именем английского лорда»), что в третьем издании сочинений несколько лет спустя появилась исправленная и переработанная версия рассказа Полидори («мы решили уступить давлению многочисленных подписчиков, вернув «Вампира»).

По иронии судьбы, как сказал один литературный критик того времени, потребовалась «абсурдная история, написанная даже не им», чтобы окончательно утвердить репутацию лорда Байрона на европейском континенте. Тем временем Байрон был в ярости: «Испытываю личную неприязнь к вампирам, – писал он, – и почти с ними не знаком». Он призывал издателя Джона Мюррея как можно быстрее опубликовать его «Погребение» (как часть поэмы

«Мазепа») в целях самозащиты. «Черт бы побрал этого вампира! Что я знаю о вампирах?»

Полидори был опозорен и умер два года спустя – в возрасте двадцати пяти лет – от черепно-мозговой травмы в результате дорожного происшествия. Некоторые, в том числе и Байрон, распространяли слух о том, что доктор покончил жизнь самоубийством. Даже после смерти заслуги доктора Полидори не были оценены по достоинству. Байрон уволил его в конце женевского лета. После этого Полидори опубликовал эссе «Об источнике положительного удовольствия» (1818), в котором обличал ранг, богатство и власть как пустые иллюзии.

В течение первых тридцати лет своей литературной жизни, примерно с 1820 по 1850 год, вампир был неизгладимо связан с публичным образом лорда Байрона. Эта ассоциация ограничивала возможности развития персонажа в рамках жанра, но помогла укрепить зловонную репутацию британской аристократии на континенте. Чарльз Роберт Мэтьюрин начал свой готический роман «Мельмот Скиталец» (1820) с крика испанской старухи: «Англичанина, ни за что! Матерь Божья, защити нас! Отыди, Сатана!», что наводит на мысль, что скитающиеся по Европе поклонники Байрона имели такую же репутацию, как и некоторые сегодняшние готы и татуированные байкеры.

Вампир-аристократ начал свое шествие по миру.

Красное море

Вампир стар как мир. У крови вкус моря – из которого мы все родом. Хотя мы обычно связываем этот миф с Восточной Европой или Грецией, вероятно, из-за эпидемий, которые произошли в этих землях в XVIII веке, следы вампиризма можно найти в большинстве культур. Кровь, пролитая Ламиями, посланницами Трехликой богини Гекаты; кровь, выпитая Лилит, первой женой Адама; кровь, пролитая по мертвому Аттису и оплакивающая Кибелу, Великую мать; кровь как табу (Книга Бытия предостерегает нас не есть «плоти с душею ее, с кровию ее»); кровь для исцеления, для плодородия, для омоложения; кровь как что-то нечистое; кровавые жертвоприношения непальскому богу смерти или монгольскому богу-вампиру. Пеликан кормит своих детенышей кровью из собственной груди. Выпейте все это в память обо мне…

Попытки отследить происхождение и развитие мифа о вампирах редко оказывались успешными, возможно потому, что большинство легенд созданы искусственно. Монтегю Саммерс в двух важных книгах «Вампир и вся его родня» (1928) и «Вампиры в верованиях и легендах» (1929) попытался написать историю о вампиризме с древнейших времен до наших дней, но преуспел лишь в том, что показал, насколько сложно определить характеристики, присущие исключительно вампиру. Тщательный анализ, содержащийся в этих книгах, сильно отклоняется от темы (этому не способствовал тот факт, что Саммерс верил в вампиризм буквально), а источники были приукрашены до неузнаваемости (однажды он ошибочно принял популярную дешевую статью за научную диссертацию). В итоге все повествование Саммерса свелось к серии до разной степени пугающих историй с парой серьезных отступлений к полному собранию сочинений Шекспира и его любимому театру эпохи Реставрации. «За последние годы, – заключил он, – историй о вампирах в Англии, пожалуй, немного, но не столько потому, что они не происходят, сколько потому, что их тщательно замалчивают». Как человек, который заявлял, что «не является поклонником кинематографа», он, вероятно, счел бы нынешний всемирный интерес к вампиризму совершенно непонятным.

Но генеалогическое древо главного вампира современной европейской литературы – величественного аристократа, в котором сочетаются красота Сатаны Мильтона и надменность рокового человека Байрона, – в отличие от зарождения самого вампирского мифа, более доступно и понятно. Некоторые из ранних романтиков, такие как Гёте, Готфрид Август Бюргер и Джон Китс, основывали свои представления о вампирах на классических греческих и римских представлениях. Зачастую рассказы и поэмы о вампирах в XIX веке (когда жанр развивался в двух различных направлениях, представленных в этой книге: «Лорд Рутвен и его клан» и «Очарованье ужаса и пытки») были основаны на народных сказках и рассказах очевидцев о «посмертной магии» в крестьянских общинах периода 1680–1760 годов. Каким-то образом невнятные вампиры-крестьяне, описанные Джозефом Питтоном де Турнефором и Домом Огюстеном Кальме, то есть фольклорные вампиры, нападавшие на овец и коров так же часто, как и на своих родственников, стали аристократическими героями-злодеями (подобно Сатане Мильтона, им достались все хорошие реплики) романтиков. По свидетельствам очевидцев, у упитанных вампиров, как правило, был багровый цвет лица, как будто они слишком много выпили, опухшие тела, обвисшая кожа, широко открытые рты, полные крови, и неприятный запах изо рта. В романтической литературе они были по-модному бледными и чисто выбритыми, с соблазнительными голосами и пухлыми губами – всегда сексуально привлекательны. Фольклорный вампир бросался на грудь или руку жертвы, чтобы задушить или высосать кровь. В художественной литературе предпочтительной эрогенной зоной неизменно была шея. Это была настоящая трансформация: особый эффект, который продолжался большую часть столетия.

Благородный лорд

Некоторые специалисты объясняют восходящую социальную популярность вампира мифами, окружающими некоторых представителей британской аристократии в Европе эпохи Просвещения, особенно во Франции. Этот стереотип восходит к различным источникам: анекдотам о лорде Рочестере и дворе периода Реставрации (Байрон называл пьесы Томаса Отуэя одним из ключевых факторов, повлиявших на образ, который он решил создать); рассказам о Джордже Августе Селвине, члене парламента, чьим хобби, по-видимому, было («по-любительски» и скорее «для наслаждения», чем для «удовольствия») наблюдать за ужасными казнями и пытками; или о банкире сэре Джоне Ламберте, который, как говорили, имел странный вкус на женщин, похожих на трупы («он мог любить только чудовищно худых девушек… и у него была частная коллекция мумифицированных дам»), он мог прочесать революционный Париж в поисках подходящего экземпляра. Поведение этих людей могло бы, с некоторой натяжкой, быть объяснено философским принципом Эдмунда Бёрка, согласно которому «страсти, которые пробуждают чувство самосохранения, порождают боль и опасность; они восхитительны, когда мы представляем себе боль и опасность, не находясь в действительности в таких обстоятельствах… Все, что вызывает этот восторг, я называю возвышенным».

Более важным, чем все эти примеры, был публичный образ самого лорда Байрона (продуманный образ, воплощающий принцип, согласно которому к жизни можно относиться как к театру, дополненный жестоким угрюмым взглядом, который, по его признанию, был заимствован у готических злодеев миссис Рэдклифф). В Париже, в то время когда «Вампир» Полидори был впервые опубликован, бульварные сплетники невольно способствовали росту продаж книги, распространяя слух о том, что английский лорд убил свою любовницу и «с удовольствием пил ее кровь из чаши, сделанной из ее черепа». Известно, что Гёте высказал предположение, что «в прошлом этого человека, вероятно, были один или два трупа». Феноменальные продажи в Париже романа леди Кэролайн Лэм «Гленарвон» («ее месть», после получившего широкую огласку неудавшегося романа с Байроном), с предисловием, в котором подчеркивалась связь между сатанинским Кларенсом де Рутвеном лордом Гленарвоном и лордом Байроном («Горе тем, кто когда-либо любил Гленарвона!»), лишь подкрепляли подобные слухи. Равно как и издание «Бесед леди Блессингтон с лордом Байроном» (1834), в которых утверждалось, что Байрон сказал: «Знаете ли вы, что когда я смотрю на лицо, которое люблю, воображение часто рисует изменения, которые однажды произведет в нем смерть, – червь, бродящий на улыбающихся губах, признаки жизни и здоровья, сменившиеся мертвенно-бледными и отвратительными оттенками гниения… это одно из удовольствий моего воображения». Когда Петер Шлемиль в новелле Адельберта фон Шамиссо 1814 года отдал свою тень дьяволу, никого не удивило, что это произошло на вечеринке, устроенной представителем английской аристократии.

«Гленарвон» Лэм был опубликован в Англии 9 мая 1816 года, вскоре после того как Байрон уехал в Женеву. В течение лета 1816 года Байрон (у которого не было доступа к изданию) все больше беспокоился о том, что именно она написала об их романе: 23 июня он спросил: «Кто такой, черт возьми, этот Гленарвон?» 22 июля добавил: «Я даже не догадываюсь о содержании – за исключением туманных сообщений, что я слышал, – и я знаю, что женщины могут сказать по делу в таких случаях и ради их же блага им лучше держать это при себе – что, кстати, им очень редко удается.» Особенно его беспокоил эпиграф, который она, по-видимому, выбрала для своего романа (вдохновленный его поэмой «Корсар» 1814 года):

«Если это эпиграф, – писал он, – то каким должен быть роман?»

К началу августа 1816 года он прочитал эту книгу и незамедлительно счел себя «оклеветанным ее ненавистью». Но к декабрю того же года он достаточно дистанцировался от всей этой истории и даже смог выразить удивление: «Мне кажется, что, если бы автор написала правду и ничего кроме правды – всю правду целиком, – роман был бы не только романтичным, но и более занимательным. Что же касается сходства, – добавил он довольно безжалостно, – изображенное нельзя назвать достойным». Очевидно, что характер Кларенса де Рутвена лорда Гленарвона часто обсуждался в течение того необыкновенного лета, и в кои-то веки Байрон забеспокоился о том, что общественность может подумать о его образе. Связь между Рутвеном Гленарвоном и Сатаной в книге не обозначена (по крайней мере, не в английском издании), но, заставив своего героя-злодея заплатить за тысячу преступлений (в конце его преследует корабль-призрак), Лэм, как и опасался Байрон, насладилась своей местью:

…сердце распутника железное, оно смягчается, когда нагревается в огне похоти, но внутри оно холодное и твердое…

Это было одно из тех лиц, которые, увидев однажды, мы никогда впоследствии не забываем. Казалось, что в каждой черте была запечатлена душа страсти. Глаза излучали жизнь, когда он устремлял свой темный, пылкий взгляд, почти вдохновенный, в то время как гордый изгиб верхней губы выражал надменность и горькое презрение; однако, даже в сочетании с этими характерными для него яростными чувствами, атмосфера меланхолии и уныния оттеняла и смягчала любое более суровое выражение.

Гленарвон

Он, как и все остальные злодеи с их «изможденными лицами» и «пронзительным взглядом», олицетворявшие метаморфозы Сатаны в готическом романе, является прототипом байроновского вампира. Когда Полидори писал «Вампира», он просто изменил описание, чтобы оно соответствовало его «лорду Рутвену» (история не сохранила сведений о том, что думал по этому поводу Джеймс, реальный пятый барон Рутвен). Прототипом леди Мерсер в «Вампире», похоже, была Кэролайн Лэм, а нестабильные отношения между Обри и Рутвеном во время и после их большого турне (восхищение, разочарование, отвращение) точно отражают то, что чувствовал Полидори по поводу обращения с ним лорда Байрона летом 1816 года. Возможно, он также запомнил одну из историй «Фантасмагорианы» – «Мертвая невеста», в которой фигурировал итальянский маркиз-злодей: «В его вытянутом и бледном лице, в его пронзительном взгляде было так мало привлекательного, что все, несомненно, избегали бы его, не рассказывай он занимательных историй.» Как и Рутвен, итальянский маркиз из «Истории о привидениях» специализировался на уничтожении простых смертных за игровым столом.

Вклад этого образа во всех его различных воплощениях – от злодеев миссис Рэдклифф до байроновского героя, от Джорджа Селвина до самого лорда Байрона – в популярность вампирской темы в Париже и Лондоне 1820-х годов, несомненно, был решающим и задавал тон более легкомысленным произведениям в этом жанре. Например, таким как двухтомник Кипьена Берара «Лорд Рутвен, или Вампиры» (Париж, 1820), в котором рассказывалось о приключениях «вампирского дона Жуана» (или, как выразился один современный критик, «ловеласа из гробниц») во время грандиозного кровавого турне по Венеции, Флоренции, Неаполю, Модене, Тиролю, Польше, Моравии, Афинам, Бенаресу (Варанаси) и Багдаду. В каждом из этих мест порочный милорд имел шанс восстать из мертвых, чтобы развратить очередную застенчивую невесту, прежде чем перейти к следующей. Роман заканчивался угрозой: «Возможно, мы могли бы опубликовать «Историю моей первой жизни» лорда Рутвена, если нас вдохновит на это успех этого издания». В постскриптуме упоминался «Вампир» как «без сомнения, самое необычное произведение лорда Байрона – необычное скорее в его идее, нежели в исполнении, в котором мы не узнали его почерка». Излишне говорить, что эта история об «изысканном разврате» имела лишь самое отдаленное отношение к «безумному суеверию вампиризма, расстройству воображения невежественных людей, которое, возможно, является лишь результатом еще не изученной болезни». Это заявление было повторено в рецензии лондонского журнала на книгу Сент-Джона Дорсета «Вампир: трагедия в пяти действиях» (апрель 1821-го, действие происходит в Древнем Египте), которая, по мнение анонимного критика, имела мало общего и с фольклорным вампиром, и с «отвратительным эгоизмом, который пронизывает каждую страницу произведений лорда Байрона». «Невозможно было представить, чтобы такие произведения, подобные тому, что сочиняет лорд Байрон, сохраняли свою популярность, – заключил критик. – Это плоды больного воображения, которые появились на свет, неся в себе семена разложения». Он ошибался.

Вампирский жанр развивался в XIX веке в двух разных, но взаимосвязанных направлениях, и оба оказались очень плодотворными. Один во многом обязан «Вампиру» Полидори (то есть байронической легенде, просочившейся в бульварные сплетни), другой – «очарованью ужаса и пытки» Шелли (то есть той психосексуальной травме, которую вызвал образ архетипической роковой женщины, когда Байрон читал «Кристабель»).

Типаж, созданный Полидори, фигурировал во французских и английских мелодрамах 1820-х, огромном количестве дешевых ужасов в 1840-х, воплотился в облике графа Аццо фон Клатки в «Таинственном незнакомце» Карла фон Вахсмана (1844, издан на английском в 1854) и, в итоге, в самом графе Дракуле. Типаж Шелли встречался в произведениях Э. Т. А. Гофмана, Теофиля Готье, декадентов Шарля Бодлера и Лотреамона и, в итоге, у Брэма Стокера. «Дракула», как мы увидим, представляет собой синтез двух основных направлений и многого другого помимо этого.

Эдмунд Бёрк писал: «Чтобы создать что-то действительно ужасное, необходимы двусмысленность и неясность». Художник Генрих Фюссли пошел еще дальше, в 1802 году определив разницу между допустимым и неприемлемым изображением ужасного: «Мы не можем сочувствовать тому, что мы ненавидим или презираем и мы не испытываем жалости к тому, перед чем содрогаемся или что вызывает у нас отвращение… нанесение увечий заразительно и переносит отвращение от палача к жертве». Вампир Полидори, Байрона и Рутвена должен был показать, что «нанесение увечий» не обязательно отвратительно (это даже может быть весело), хотя возможности его развития были ограниченны и его слишком легко можно было пародировать. «Кристабель» и вампиры Шелли и Готье показали, что, возможно, Бёрк и Фузели были правы.

До событий 1816 года в литературе встречались отдельные упоминания о вампирах и вампиризме – например, о семи дочерях Людоеда, у которых был прекрасный цвет лица и «рты огромные, с длинными зубами, очень острыми и посаженными весьма редко» в сказке Шарля Перро «Мальчик-с-пальчик» (1697); о затерянной расе людей в ядре Земли в протокосмосе, которые питаются кровью своих супругов в «Икозамероне» Джакомо Казановы (1788); о бароне Ольнице, который верит (буквально) что «любовь – это бешенство» в садистском романе Жака-Антуана де Реверони Сен-Сира «Паулиска» (1798); о тучном графе де Жернанде из замка близ Дижона, который приходит в возбуждение только при виде крови и постоянно пускает ее своей жене в романе маркиза де Сада «Жюстина, или Несчастная судьба добродетели» (1791); о гуле из «Ночей 945-98» в «Тысяче и одной ночи», которого уничтожают способом, который, насколько мне известно, в литературе больше не встречался – резким ударом в пах. Ранние немецкие романтики предпринимали множество попыток обращения к классическим вариациям мифа. Но тем, кто был причастен к тому «сырому, холодному лету», впервые удалось объединить различные элементы вампиризма в единый литературный жанр. Долгосрочные последствия этого можно увидеть и сегодня в любую ночь, особенно в «ведьмин час» в западном мире.

Осветите нашу тьму

Коллекция рассказов о призраках Эйриеса «Фантасмагориана» не могла, конечно, извлечь из ниоткуда тему «поцелуя смерти» из «Семейных портретов» – рассказа, который послужил источником вдохновения для состязания в историях о призраках на вилле Диодати. Готические романисты иногда упоминали тему вампиризма вскользь, но не разрабатывали эту идею до конца. Так что источник, как признал Эйриес, был из более раннего периода, предшествующего расцвету готического романа – времени, когда философы эпохи Просвещения во Франции, Германии и Италии пытались разобраться с широко известными эпидемиями вампиризма, особенно исходящими из Восточной Европы. В предисловии к «Фантасмагориане» особо упоминается работа Дома Огюстена Кальме и его критиков, а также «Философский словарь» Вольтера (1764) и более достоверные работы ученых-эксцентриков, датируемые более поздним временем Просвещения. В анонимном введении к «Вампиру» Полидори (написано для New Monthly Magazine, апрель 1819) также упоминается «великий труд» Кальме по этой теме, но в список источников добавляется и «правдивый отчет Турнефора о его путешествиях по Леванту». Нет данных о том, что летом 1816 года обсуждались эти книги (хотя обсуждался Роберт Саути, который упоминал как рассказ французского ботаника Турнефора, так и анекдот от Кальме в своем вампирском стихотворении «Талаба-разрушитель» около пятнадцати лет назад), но «эпидемии», которые они анализировали, должны быть рассмотрены как важные стимулы для успеха жанра вампиров в XIX веке.

В своем «Инфернальном словаре», опубликованном в 1820-х годах, Жак Коллен де Планси пришел к ироничному выводу о вампирских эпидемиях начала XVIII века:

Самым поразительным в этих рассказах о вампиризме было то, что они удостоились внимания наряду с нашими величайшими философами восемнадцатого века. Они наводили ужас в Пруссии, Силезии, Богемии и всей Северной Европе именно в тот момент, когда мудрые люди в Англии и Франции с полной уверенностью боролись с суевериями и распространенными заблуждениями.

Эти эпидемии имели место в глубинах Истрийского полуострова (1672 г.); на востоке Пруссии у берегов Балтийского моря (1710 и 1721 гг.); в Венгрии, вдоль Карпатского бассейна (1725–1730 гг.); в Габсбургском королевстве Сербия (1725–1732 гг.); снова в Восточной Пруссии (1750 г.); в прусской провинции Силезия (1755 г.); в Османской Валахии (1756 г.) и в России (1772 г.). Но «мудрые люди» проявляли интерес только к тем случаям, которые касались конкретных лиц или тем, о которых составлялись официальные правительственные доклады, «должным образом заверенные» – к случаям Гиуре Грандо (в Кхринге/Кринге, Истрия); Петра Плогойовича/Петара Благоевича (в Кисилове, возможно современном Кисильево, в австрийской Сербии); Арнольда/Арнода/ Арнаута Паола (в Медвегии/Медвегне, также в австрийской Сербии); и вампиров Олмюца/Оломоуца в Габсбургском маркграфстве Моравии. Из них наибольший интерес привлек случай Арнольда Паоле – бывшего ополченца из Сербии – в 1731–1732 годах. Уолпол писал о ганноверском монархе своей постоянной собеседнице Энн Фитцпатрик леди Оссори: «Я знаю, что наш покойный король, хотя и не склонный верить в них больше чем его соседи, не сомневался в существовании вампиров и их пиршествах».

На такую степень серьезности поднялись доклады о массовой истерии из деревни Медвегия, расположенной недалеко от Белграда в австрийской Сербии, что австрийское правительство «почувствовало обязанность вмешаться». Части Сербии были переданы Австрии сравнительно недавно, в 1718 году по Пассаровицкому миру. Император инициировал два публичных расследования – первое в декабре 1731 года под руководством специалиста по инфекционным болезням Глазера, второе в январе 1732 года под наблюдением полевого врача пехотного полка, Иоганнеса Флюккингера. Австрийцы контролировали значительные территории как Сербии, так и Валахии, и они явно стремились узнать больше о странных местных обычаях вблизи своих гарнизонных городов, особенно если эти обычаи приводили к нарушению общественного порядка. Непосредственное участие австрийских властей придало этим «эпидемиям» международную известность. Результаты публичного расследования часто преувеличивали до неузнаваемости (различными периодическими изданиями в восемнадцатом веке, доктором Гербертом Майо в его «Письмах о правде, содержащейся в популярных суевериях», 1847 год, а также Дадли Райтом и Монтегю Саммерсом в XX веке), но сам документ, опубликованный в Белграде и Нюрнберге в 1732 году под названием «Увиденное и обнаруженное», не требует таких приукрашиваний.

Услышав из разных источников о том, что… так называемые вампиры высосали кровь и стали причиной смерти нескольких человек, мне было поручено местным Почетным Верховным Командующим пролить свет на этот вопрос… Доклад был составлен при помощи капитана компании Сталлатских гайдуков[4], знаменосца и других наиболее уважаемых гайдуков округа. После многочисленных допросов эти гайдуки единогласно заявили, что около пяти лет назад гайдук по имени Арнольд Паоле сломал шею, упав с вагона с сеном. Упомянутый Арнольд Паоле в течение предыдущих лет рассказывал разным людям, что его преследовал вампир, недалеко от Госсовы в турецкой Сербии.

(а) Поэтому он сам ел землю, взятую из могилы вампира, и мазал себя кровью вампира (как это принято), чтобы очиститься от его проклятого влияния. Однако через двадцать или тридцать дней после его смерти несколько человек пожаловались, что упомянутый Арнольд Паоле вернулся, чтобы мучить их, и что он стал причиной смерти четверых. Чтобы положить конец этой опасности, их аднак – который присутствовал на подобных событиях ранее – предложил вскрыть могилу вампира: это было должным образом сделано через сорок дней после его смерти, и было обнаружено, что тело прекрасно сохранилось. Его плоть не разложилась, его глаза были полны свежей крови, которая также текла из его носа, рта и ушей, пачкая его рубашку и похоронное покрывало. Его ногти на руках и ногах отпали, как и его кожа, а на их месте выросли новые, из чего было сделано заключение, что он был настоящим вампиром. Таким образом, в соответствии с обычаем тех мест, в его сердце был вонзен кол. Но в момент, когда это происходило:

(b) Он издал громкий крик, и из его тела брызнуло огромное количество крови. Тело было сожжено в тот же день, а прах выброшен в его могилу. Но люди в этих местах утверждают, что все, кто был замучен и убит вампиром, становятся вампирами после смерти. Вот почему было решено откопать и казнить четыре упомянутых выше трупа таким же образом. Дело зашло еще дальше: убедительно было доказано, что упомянутый Арнольд Паоле атаковал не только людей, но и скот, высасывая их кровь.

(c) Те, кто, как говорилось, ели мясо этих зараженных зверей и умерли в результате, считались вампирами; в течение трех месяцев семнадцать человек разного возраста умерли в течение двух-трех дней, некоторые из них без каких-либо сопровождающих болезней.

(d) Гайдук по имени Джовиза [или Джобира] сообщил, что его невестка [или падчерица] Станацка [или Станьой-ка], которая легла спать две недели назад в полном здравии, внезапно проснулась в полночь, ужасно крича; в ужасе она заявила, что ее кто-то укусил в шею, и этот человек умер более девяти недель назад, сын гайдука по имени Милло [или Миллое]. С того момента она становилась все слабее и слабее из-за болей в груди и умерла на третий день. Вот почему в тот же день после допроса различных свидетелей мы отправились на кладбище в сопровождении деревенских гайдуков, чтобы открыть подозрительные могилы и осмотреть трупы внутри. Этот осмотр и вскрытие выявили следующие факты:

(1) Женщина по имени Стана, умершая три месяца назад во время родов, в возрасте двадцати лет, заявила, что омывалась кровью вампира, чтобы очистить себя от всех возможных загрязнений. В противном случае и она, и ее ребенок – который умер сразу после рождения и из-за небрежного захоронения был частично съеден собаками – также стали бы вампирами. Ее тело прекрасно сохранилось. Разрезав ее тело, мы обнаружили много свежей крови… ее кишечник, легкие, печень, желудок и селезенка были так же свежи, как у здорового живого человека. Ее сосуды не были заполнены свернувшейся кровью, как обычно… недавно выросла свежая и живая кожа, также как и ногти на пальцах рук и ног.

(2) Женщина по имени Милиза [или Милица], умершая в возрасте шестидесяти лет после трехмесячной болезни и похороненная около девяноста дней назад, все еще имела много жидкой крови в груди, а другие внутренние органы были, как упоминалось выше, в свежем состоянии. Во время вскрытия присутствующие гайдуки были поражены увидеть, что ее тело стало гораздо пышнее с момента ее смерти, и были единодушны в утверждении, зная ее с молодости, что при жизни она была чрезвычайно худой… Они также подтвердили, что на этот раз именно она положила начало распространению вампиров, так как ранее съела баранину, зараженную вампирами.

(3) Восьмидневный ребенок, погребенный девяносто дней назад, также имел признаки вампиризма.