Мальчик из трамвая. О силе надежды в страшные времена бесплатное чтение

• Невинная плоть
• втиснута силой в вагоны.
• Едет умирать.
• Руки, глаза, мечты
• уничтожены газом.
• Кости обтянуты кожей
• у живых,
• которые уже мертвы.
• И вот – мальчик
• бежит,
• он спасется
• от рук убийц.
• Мальчик
• и трамвай
• одни
• едут жить.

Т. Р.

Предисловие

Меня зовут Эмануэле ди Порто, мне девяносто один год. Утром 16 октября 1943 года немцы устроили облаву в римском гетто. Они схватили мою мать и затащили ее в один из грузовиков. Я выбежал на улицу – хотел спасти ее, но в итоге она спасла меня.

Эту историю я рассказываю уже больше семидесяти лет, но только недавно она заинтересовала людей. Сейчас меня узнают на улице и называют «мальчиком из трамвая». Но я никогда по-настоящему не был ребенком, потому что в те времена мы жили в страшной бедности и каждому следовало поскорее вырасти, чтобы помогать семье. Я никогда не был ребенком и никогда не буду стариком: время в моем сердце словно остановилось.

В этой книге рассказана моя история. Факты в ней сплелись с фантазией, которая понадобилась Тее, чтобы оживить прошлое и превратить его в роман.

[1]

Глава 1

Меня будят выстрелы – оглушающе громкие в ночной темноте. Я открываю глаза и сначала не понимаю, где я и что происходит. Мама уже встала и подбежала к окну.

– Немцы? – спрашивает Бетта с соседней кровати.

Мама не отвечает. Она смотрит в окно, пытается понять, что случилось. На Виа делла Реджинелла пусто. Тогда она распахивает ставни и высовывается дальше, чтобы разглядеть конец улицы со стороны портика Октавии. На маминых волосах оседают капли дождя. В свете фонаря они сверкают, словно множество маленьких огоньков. У меня очень красивая мама.

– Немцы? – снова спрашивает Бетта. Она старшая из девочек и любит вести себя как взрослая.

– Нет. Никого.

Но выстрелы раздаются снова – близкой очередью, как будто кто-то пускает фейерверки. Вот только сейчас война, и никому бы такое даже в голову не пришло.

Мама отходит от окна и закрывает ставни.

– Это далеко, – шепчет она, – не бойтесь.

И правда, выстрелы, кажется, раздаются за Тибром.

– Какой-то пьянчуга решил поиграть в тир, – говорит мама шутливым тоном, но ее голос дрожит. – Спите, еще рано.

Она проходит мимо кровати, где мы лежим вдвоем с братом. Он тихо стонет.

– Болит? – cпрашивает мама с беспокойством.

Нандо молча на нее смотрит.

Она кладет ему руку на лоб, как будто проверяет температуру. Но жара у Нандо нет, просто маме хочется погладить его по голове.

– Попозже поедем в больницу, – говорит мама. Она собирается что-то добавить, я вижу, как она кусает губы. Мама хотела бы взять Нандо на руки и укачивать, но сдерживается. Ему четырнадцать, он почти мужчина, а мужчину не возьмешь на ручки. Но с тех пор как Нандо заболел, он словно опять стал маленьким мальчиком. Мама снова гладит его и говорит, что в больнице ему дадут лекарство и боль пройдет.

Я бы тоже хотел, чтобы она гладила меня по голове, обнимала, беспокоилась, называла «моя радость». Тогда я бы чувствовал себя особенным. Но я, слава богу, здоров. А вот Нандо мучается, и в последнее время ему только хуже, и мама исстрадалась из-за него.

Его тогда принесли домой белым как полотно и холодным как ледышка. Мама уложила брата на кровать, сверху накрыла всеми одеялами, которые у нас были, и принялась растирать ему руки и ноги, пока они снова не стали нормального цвета. С тех пор как Нандо болеет, мы, здоровые дети, для нее будто тени. Иногда мама замирает и долго смотрит на него, словно прикидывает, как бы сшить ему новое, здоровое тело. Она прекрасно шьет, моя мама, так может заштопать одежду, что и не заметишь. Если она кладет брюки под иглу машинки «Зингер», будь уверен: низ выйдет идеальным.

Мама возвращается к окну. Выстрелы не затихают, они раздаются вокруг гетто, запирая нас внутри наедине со страхом. Они предупреждают: «Хочешь остаться в живых – сиди дома».

Я сворачиваюсь калачиком под одеялами, мне не холодно, на улице октябрь, и пока довольно тепло, но сердце колотится как бешеное.

Чтобы отвлечься, я думаю о фильме «Фуга на два голоса», мы смотрели его в кино вчера днем. Может, даже на днях сходим на него еще раз.

«Мы с тобой одни в ночи», – пел Джино Беки, который сыграл в фильме главную роль, а мама тихонько ему подпевала. Она обожает кино, потому что там ты погружаешься в волшебный мир, где не случается ничего плохого, и пару часов ты счастлив. Как только нам удается накопить семь лир (по одной на каждого), мы отправляемся на Пьяцца дель Джезу, в центральный кинотеатр, и проводим немного времени без грустных мыслей. «Вы уж посмотрите фильм пару раз, и за меня тоже!» – говорит папа, он-то в кино не ходит. Мама опускает голову и улыбается, хоть и времена нынче тяжелые. Я похож на нее – никогда не унываю. Я знаю, что мы бедные, что сейчас война и голод и все такое, но нельзя же все время отчаиваться! Если тебе выпало что-то хорошее, не упусти это – так и жизнь станет получше. Мой девиз «Кто может – спасайся!», и я спасаюсь мечтами, потому что в них всегда можно убежать.

Вечером мы вернулись домой, и мама вновь замурлыкала песенку, пока готовила пасту с сыром и черным перцем – шикарный ужин. Я украдкой смотрел на нее из-за двери. Мне казалось, что она красивее всех женщин на свете – с прядью, которая лезет ей в глаза, и длинными волосами, заколотыми на затылке шпильками. Она была красивой, даже когда подстриглась под мальчика, и мы вшестером ужасно боялись, что папа рассердится, ведь тогда женщины с накрашенными губами, маникюром и модными стрижками считались легкомысленными. И как вы думаете, чем все закончилось? Папа ничего не заметил! Мама терла сыр и напевала: «Мы с тобою в свете луны…» Но когда пришли остальные, она замолчала: война есть война, на войне не до песен.

Пока я погружен в свои мысли, Виа делла Реджинелла наполняется людьми. И вот уже по сан-пьетрини[2] стучат каблуки, в двери бьют приклады, и раздаются лающие приказы на немецком.

– Они увозят мужчин, – мама почти кричит, но сразу понижает голос. – Я схожу к Термини[3], предупрежу отца, чтобы он не приходил домой. Здесь слишком опасно. Если его увидят, то схватят.

Она права. Беда набросилась на нас, как волк из засады, и покой предыдущих дней обернулся обманом.

– Я туда и обратно, – говорит мама, набрасывая кофту на плечи. – Оставайтесь дома, никуда не уходите!

– Можно с тобой? – решаюсь я спросить. Я ведь большой, если что – сумею ее защитить. Но она уже в другой комнате, где спят наши дяди, тети и их дети. Дверь громко хлопает. Я вздрагиваю. С немцами на улице любой звук может обернуться бедой. Мне кажется, я слышу, как мама сбегает вниз по ступенькам. Но это иллюзия: стены толстые, а ступает она легко. Я подхожу к окну и смотрю на улицу.

Дождь все идет, Виа делла Реджинелла почти погрузилась в темноту. Немногочисленных фонарей не хватает, чтобы осветить ее, земля мокрая и скользкая. У входа в дом Сеттимии стоят солдаты с бумагами в руках.

«Списки!» – догадываюсь я, и меня охватывает бешенство.

Несколько недель назад немцы потребовали у нас, евреев римского гетто, пятьдесят килограммов золота, что-то вроде выкупа, за что обещали оставить нас в покое. Подполковник Капплер[4] – он сейчас командует в Риме – заявил, что, если мы не заплатим, они заберут двести мужчин из семей, чьи фамилии в списке, и отвезут их в Германию на фронт сражаться с русскими и умирать. Пятьдесят килограммов золота за один день? Да где это видано? Откуда взяться такому богатству, когда вокруг такая нищета? И тем не менее все принялись за дело, несли цепочки, браслеты, кольца… Даже католики нам помогли, они сказали, что бесчеловечно назначать цену за жизнь. В итоге все получилось: мы собрали и отдали немцам золото. Чего же им надо теперь?

Мама выходит из подъезда, прижимаясь к стене, и соскальзывает в темноту. Она молодец: двигается как тень, и никто ее не замечает. Я слежу за ней, и у меня часто бьется сердце. На Черепашьей площади[5] полно солдат, у одних в руках бумаги, у других – только винтовки, направленные на несчастных, которых они выволокли на улицу. Несмотря на страх, те требуют объяснений: «Что вам от нас надо? Зачем мы вам? Что…»

Немцы даже не думают отвечать, толкаются, подгоняют жестами («Быстро!», «Давай!»), тащат людей к грузовику – мне из окна видна часть кузова. Другие, с дубинками в руках, бьют витрины, выбивают двери, пытаются вырвать рамы.

По крышам скользят тени людей, которые пытаются спрятаться или убежать. Две женщины прыгают из окна прямо во двор. Они что, с ума сошли? Так и убиться недолго!

Мама шагает спокойно, не медленно и не быстро. К счастью, немцы ее не замечают. Когда она добирается до улицы, которая ведет к площади Торре-Арджентина, я вновь могу дышать.

– Надо одеться, – говорит Бетта, и мы подчиняемся.

В темноте она одевает и малышку Джемму. Та тоже почувствовала опасность и ведет себя тихо как мышь. Я надеваю кофту, брюки, носки. Иногда зимой ноги у меня становятся фиолетовыми от холода, но мне наплевать.

– Куда вы нас везете? – кричит женщина на улице.

Я бегу к окну. Она молода, на руках у нее ребенок. Уже слишком темно, и я не узнаю ее, она упирается и не хочет идти. Солдат сильно толкает ее, женщина падает, младенец плачет, солдат берет его за шею и грозит ударить о стену. Она вскакивает на ноги и хватает ребенка:

– Не бойся, – бормочет она, – ну же, моя радость, ш-ш-ш…

Остальные закидывают немцев вопросами, те не понимают по-итальянски и злятся, что их никто не слушается. Один мужчина, все еще в пижаме, берется переводить:

– Они говорят, что отвезут мужчин в рабочие лагеря, а женщин – прислуживать у них дома. Старики и больные тоже должны ехать, потому что в лагере есть медпункт и их вылечат… – Он замолкает на мгновение, слушает слова офицера. – Говорят, это временно, пока они не выиграют войну, потом мы сможем вернуться к прежней жизни.

Ложь от начала до конца, но все стараются поверить в нее хотя бы на мгновение.

Нашу дверь никто не вышибает, никто не приказывает нам собирать вещи и выходить.

– Может, нас нет в списке, – шепчу я.

Бетта подходит ко мне и тоже смотрит на улицу.

– Может быть, – отвечает она тихо. – Все равно дождемся маму и сбежим отсюда.

Остальные снова улеглись в кровати, Бетта рядом с Джеммой. А я все стою, прячусь за ставнями, мысленно следую за мамой: от Черепашьей площади, по Виа Паганика, она уже наверняка дошла до Торре-Арджентина и села на автобус до вокзала.

– Запомни, автобус называется «М – Б», – сказала мама, когда впервые отправила меня на вокзал Термини одного. – Наверху на нем должно быть написано «М – Б», это значит «Макао – Борго»[6].

Я сразу усвоил, что «М – Б» значит «Макао – Борго» и что автобус с такой надписью отходит от Термини и идет к Ватикану.

Минуты текут, мамы все нет. Наверное, она пройдет не через Черепашью площадь, где полным-полно немцев, а со стороны портика Октавии. Я встаю на цыпочки, чтобы увидеть улицу как можно дальше, но там только эсэсовцы и группы шагающих людей.

Часы на комоде показывают 5:25. Снаружи еще темно, дождь все идет, каски блестят от воды, дети плачут и зовут матерей, а солдаты злятся и кричат все громче.

Я словно внутри ночного кошмара. Вчера еще казалось, что мы в безопасности, мы верили слову немцев, думали, что они уважают договоренности, а на самом деле… кругом один обман.

Хорошо, что папа отправился работать несмотря на субботу.

Для нас, евреев, суббота – день отдыха. Поэтому-то немцы и застали всех дома. Папа говорит, что следует чтить субботу, ведь так велел Бог, но, когда семья нуждается, Бог не оскорбится, если ты заработаешь несколько чентезимо[7] на хлеб с маслом для своих родных.

Мой папа – уличный торговец. Он продает всякую всячину: открытки, расчески, кошельки, брелоки, – немцам, прибывающим с воинскими эшелонами, и солдатам, которые возвращаются с фронта. Они приезжают в основном ночью, поэтому и работает папа по ночам. Домой он приходит к полудню, мама ждет его у окна. Если он, видя ее, еще с улицы подает знак, что сегодня не заработал ни лиры, она одалживает денег у соседки, чтобы поставить на стол хоть что-нибудь.

Здесь все так делают, по крайней мере на обед. А вечером мы часто ложимся спать на голодный желудок, съев только одну картошку или кусок хлеба. В доме у нас три семьи, и хуже всего, когда у одних есть еда, а у других – нет. Ты ешь, а остальные смотрят тебе в рот, и кусок не лезет в горло. Вот что делают с людьми война и бедность.

Папа встал, как обычно, около трех. Его ремень упал на пол, пряжка задребезжала, как монетка, и я проснулся.

– Пап…

– Спи, Эмануэле, – отозвался он, – еще рано.

Наши ставни пропускают свет, поэтому я видел, как он надевает брюки и рубашку. Потом он ополоснул лицо водой из тазика, взял шляпу и сказал маме: «Джинотта, я пошел». Он говорил тихо, чтобы не разбудить остальных, особенно малышку: если она начинает плакать, это надолго. Мою маму зовут Вирджиния, Вирджиния Пьяцца, но в семье все называют ее Джиноттой.

После его ухода я заснул не сразу, но не из-за шума. В три часа немцы еще не начали стрелять, и на Виа делла Реджинелла стояла тишина, какая бывает, когда все спят. Казалось, эта ночь такая же, как обычно. Я вспоминал фильм и мечтал об Эстер. Она мне очень нравится, но лучше бы мне выкинуть ее из головы, потому что она богатая, а я бедный, а мама говорит, что у богатых с бедными ничего не получится. Но мечтать-то можно о чем угодно. Я представлял, как беру ее за руку и мы уходим подальше от чужих глаз.

Глава 2

Я все смотрю в щель между ставнями. Теперь на улице полно людей. Хорошо, что мама ушла, когда еще почти никого не было. Небо по-прежнему темное, идет сильный дождь, земля покрыта лужами. Вода и грязь с немецких сапог летят в несчастных, которых только что стащили с кровати. Они стараются закрываться от брызг как могут.

– Хочу к маме, – хнычет Джемма.

Бетта обнимает ее.

– Она скоро придет.

– Когда?

– Вот предупредит папу и придет.

– Когда?

– Подожди чуть-чуть.

Джемма наматывает на палец локон и снова плачет. Бетта протягивает ей корку хлеба:

– Вот, поешь.

В комнате снова тихо, а внизу не смолкает шум. Я еще раз смотрю на площадь.

– Не высовывайся! Тебя увидят, – предупреждает Бетта.

– За ставнями не увидят, – успокаиваю я сестру. Когда уже придет мама? Скорее бы она была тут, в безопасности, вместе с нами.

Немецкий солдат громко зачитывает имена. Как будто на уроке перекличка. Но от этой переклички стынет кровь.

Раньше по гетто ходили слухи о списках евреев, которых собирались депортировать. Но я в них не верил. Мне казалось, это глупость, так говорят, чтобы нас запугать. Но нет, вот они, списки! Я не поверил, потому что знаю много немцев, и не все они плохие. Как папа на станции, я продаю им расчески, кошельки, подтяжки – зарабатываю деньги, чтобы помогать семье свести концы с концами. Иногда немцы дают мне немного хлеба и мясные консервы. А один всегда улыбается и покупает подтяжки, даже если они ему не нужны. Конечно, после восьмого сентября, когда Италия подписала мирный договор с союзниками[8], все изменилось. Итальянцы стали врагами, а мы, евреи, – врагами вдвойне. Была бы жива бабушка, она бы сказала, что такова судьба нашего народа. Я против подобных мыслей. Не хочу, чтобы ко мне относились иначе, чем к другим итальянцам, только потому, что, по нашей вере, Иисус Христос не был сыном Бога.

Да почему мамы так долго нет? Она наверняка вся промокла, зонтик она не взяла, выбежала, словно даже не заметила дождя… А ведь так можно и пневмонию получить.

Пойти ее искать?

Нет. Она велела никуда не уходить и ждать ее. И потом сейчас дома я глава семьи. Папы нет, Нандо не в счет, а мне уже двенадцать, и последние четыре года я помогаю зарабатывать на хлеб.

Немцы собрали на площади людей с чемоданами и заталкивают их в грузовик. Не только мужчин, женщин и детей, но и стариков. Старики-то зачем им в рабочем лагере? Некоторые и палку уже не поднимут, не говоря о мотыге! Немцам было бы гораздо выгоднее их не трогать.

– Они всех увозят, – удивленно шепчет мне на ухо Бетта.

Малышка, которую она оставила одну в кровати, снова заплакала.

– Иди к ней, – говорю я.

Сердце громко стучит у меня в груди, заглушая остальные звуки. Мамы все нет. Может, она решила не возвращаться, а может, папа уговорил ее отправиться вместе в Тестаччо[9]. Они знают: мы продержимся, в соседних комнатах дяди и тети, а в настоящей опасности как раз они, люди на улице. И правда, лучше бы мама с папой шли к родственникам в Тестаччо.