Вы не авторизовались

О чем я думаю бесплатное чтение

Скачать книгу

УДК 821.161.1.09

ББК 83.3(2Рос=Рус)6

В19

Редактор серии – Д. Ларионов

Оксана Васякина

О чем я думаю / Оксана Васякина. – М.: Новое литературное обозрение, 2024.

«В этой книге вы увидите рытвины, петли и тупики. Если учишься писать у подлеска – не бойся застревать и плутать». В поэтических циклах, составивших книгу «О чем я думаю», Оксана Васякина продолжает исследовать темные углы памяти, связанные с семейным и личным опытом, телесностью и взрослением. Но на этот раз взгляд писательницы сосредоточен еще и на времени как таковом: путешествуя по «кротовым норам» своей биографии, она методично фиксирует тектонические сдвиги в собственном сознании и окружающей реальности. Особое место в сборнике занимает «Книга Гуро» – поэма-исследование, попытка проникнуть внутрь личного и художественного опыта поэтессы Елены Гуро (1877–1913). Оксана Васякина – писательница, лауреатка премий «Лицей» (2019) и «НОС» (2021).

ISBN 978-5-4448-2482-5

Предисловие

Несколько лет назад я листала альбом русского искусства и наткнулась на зеленый прямоугольник, который оказался маленькой репродукцией картины под названием Подлесок. На картине не было деревьев, ритм задавали путаница ветвей безымянного кустарника и высокая трава.

Эта картина была похожа на неловкий снимок, который делает человек, настраивая фотоаппарат. Или на снимок, который, несмотря на желание фотографирующего запечатлеть что-то особенное, оказывается пустым. Каждый знает этот эффект – мы видим потрясающую картину, например, закат. Наводим на небо камеру смартфона и уже заранее видим, что она не в силах передать ни цвет, ни свет увиденного нами. Обычно такие фотографии приносят разочарование. Но при этом помогают сохранить момент в памяти. Я убеждена: за любым неудачным снимком стоит невымываемое впечатление.

Я забыла сфотографировать картину, а имени художника не запомнила. Спустя время я попросила владелицу альбома пролистать его и найти копию Подлеска. Но владелица написала, что такой картины в альбоме нет, она просмотрела его несколько раз и не нашла.

–

Последние пять лет я редко писала стихи. Письмо в строчку занимало меня полностью и не оставляло места для поэтических текстов. Но, как только я заканчивала книгу и выдыхала, мне хотелось вернуться к стихотворениям.

До того как я начала писать прозу, я была одержима идеей, что стихотворение не имеет права на ошибку и обязано прибавлять смысл к тому, что мной уже было написано. Если мне казалось, что текст, который я задумала, ничем не обогащал мои предыдущие, я не позволяла себе писать. Я накручивала, пытала себя, жгла вопросами, боялась оступиться (относительно чего?).

Проза научила меня покою. Первое время я даже немного стеснялась, что раньше была так озабочена приращением смысла. Теперь я думаю: эта установка при всей своей садистичности научила меня какой-никакой дисциплине. Я бы даже сказала – строгости. Это вполне себе полезное качество. Но установленный мною фильтр пропустил не так много текстов. У меня, в самом деле, очень мало стихотворений и поэм. Я даже иногда спрашиваю себя: а сколько нужно написать стихотворений, чтобы можно было сказать, что я поэтесса? Может быть, я всем вру?

–

Скорее всего, зеленый прямоугольник из моего воспоминания не имеет ничего общего с исходником, в этом причина исчезновения Подлеска из каталога. Может быть, это был вовсе не Подлесок, а, например, Пролесок, наконец, Лесок. Но я отчетливо помню, что эта картина не была этюдом, тренировочным рисунком, заготовкой для будущего полотна. И это не мешало художнику отказаться от того, что принято ждать от пейзажа, – выразительных планов, перспективы, линии горизонта. Вот что я помню: непримечательные деревца и высокая трава выполнены в близких тонах, поэтому подлесок с первого взгляда кажется небрежно закрашенным холстом.

Когда я думаю о литературе, то сразу вспоминаю о художнике, авторе Пролеска; он не писал неба над кронами сосен, не искал выгодного угла падения света: на картине Подлесок, кроме подлеска, не было ничего. В последнее время я стала чувствовать родство с этим художником, даже считать его своим учителем. Мне он как будто говорит: конституция подлеска может стать принципом твоего письма. Подлесок питает лес, хранит подстилку, дает прохладу грибам и бережет почву от размыва. Именно так я вижу свою литературную работу. Я учусь писать у подлеска.

Вы держите в руках книгу моих стихотворений, написанных за последние четыре года. Я писала их в перерывах между книгами прозы. И, работая над этими текстами, я размышляла о том, как писать подлесок. Если вы будете читать стихотворения с первого до последнего, вы заметите, как менялось письмо. Убедитесь, что эта трансформация не была линейной. Поэтому в этой книге вы увидите рытвины, петли и тупики. Если учишься писать у подлеска – не бойся застревать и плутать.

Казанский текст

1

Сохранилось видео, снятое на мой первый айфон

Тетя Маша, на деле не тетя, а сестра деда Романа,
моя двоюродная бабка,
в розовом халате с выцветшими
леопардовыми пятнами варит рисовую кашу,
на старой газете лежат два кирпичика белого хлеба

Она варит кашу как полагается:
молоко закипает, и в чугунном котелке каша томится вся в желтых масляных пятнах

Слышно сливочный запах,
Слышно, шкворчит сало на сковороде,
будет суп

На деле сестра не деда Романа, а деда Рафика.
Рафика для удобства звали Романом.
Его жена, бабка Валентина, говорила:
по-русски Рафик – это Роман,
по аналогии с водой, вода на татарском – су.
Прозрачная жидкость с химической формулой H₂O

На деле не Маша, а Миннегель. Маша по-русски, Миннегель по-татарски.
На видео Миннегель стоит в солнечном дне
как в янтарном осколке.
На голове у нее белый аккуратный тюрбан,
похожий на плетеную булку,
под тюрбаном спрятаны длинные по колено волосы.
Говорит: соседка на днях похвалила, и они полезли клоками.
Коричневые сухие руки перебирают чистые чашки.
Глаза еще черные, как мокрый каштан, но уже не видят,
что на блюдце осталось несколько хлебных крошек,
темно-зеленая укропная травка

Миннегель в солнечном утре гремит посудой
и говорит: муж бесполезен, только и делает что ест да храпит,
но в жизни он нужен любой женщине

На вопрос зачем отвечает: чтобы в старости было с кем поругаться

Я смеюсь на ее слова,
она тоже смеется и грозит мне пальцем.
Я смеюсь от напряжения и одновременно ощущаю томленье от ее близости здесь,
в этой душной кухне

Тело Миннегель крепкое, как у поджарой собаки.
Она страдает гипертонией, но поднимается в пять утра,
чтобы в Ялте продать клубнику и молодой инжир

Острые груди в конусовидных чашках бюстгальтера поднимаются при вдохе.
Грушевидное туловище —
все это живое и кажется вечным,
очень опрятным.
Она по-девичьи смущенно заправляет указательным пальцем прядку волос под тюрбан.
Яркие глаза наливаются влагой.
Ей приятно получить от меня букет хризантем,
она кокетничает, освобождая цветы от хрусткой бумаги

2

Я люблю белые хризантемы.
Особенно сорт Карнавал.
Тугие лодочки лепестков собраны в богатую шапку, и в сердцевине
нежное салатовое пятно

Такие цветы я дарила Миннегель,
такие цветы я дарила матери.
Кстати, дед Рафик тайком отнес мать в ЗАГС и зарегистрировал ее под именем Анжелла.
С двумя буквами Л
в честь Анджелы Дэвис

О чем он думал тогда, называя дочь в честь черной американской феминистки?

Я люблю белые хризантемы.
Они похожи на всех женщин моей семьи.
Тугие, ароматные, острые.
Аромат такой спелый, такой тяжелый.
Аромат тяжелый, как боль

3

Мать говорила, что она похожа на тетю Машу,
ореховые глаза и татарский скуластый череп

Своему отражению с презрением цедила татарва

Острый нос, которым она так гордилась,
в нем было столько кокетства

4

Собираясь в Казань, я взяла несколько книг:
Прочти мое желание Жеребкиной,
Хрому Джармана.
В последний момент захватила Улицу с односторонним движением Беньямина

Кстати о Беньямине и набившем оскомину Ангеле Истории.
Есть вид наслаждения —
воображать, что это ты несешь томный меланхолический взгляд
и беспомощно смотришь на катастрофу XX века.
Но никто не скажет: нет, я не ангел, я и есть катастрофа.
Никто не хочет быть невообразимой дырой.
Белой тугой хризантемой

Но я и есть катастрофа

5

Я отвлеклась

В самый последний момент захватила Улицу с односторонним движением.
Она такая тоненькая,
издание 2012 года, Ad Marginem Press совместно с журналом ЛОГОС,
бедная книжка,
глянцевая обложка, блок из серой бумаги

Я не открывала ее с третьего курса Литературного института,
потому что читать Беньямина и работать за барной стойкой невыносимо.
Попробуй читать Беньямина в менеджерской каморке агентства детских праздников —
фрустрирует хлеще, чем порно в VK 2011-го

Теперь я взяла эту книгу, чтобы прочитать еще раз.
Теперь я могу читать Беньямина.
Книга открылась на сорок шестой странице:

Если тебе ничего не приходит в голову, ни в коем случае не прекращай писать. Дело чести литератора — прерваться только тогда, когда нужно соблюсти договоренность (обед, встреча) или когда произведение закончено.

Комментировать эту заметку вопросом кто стирал и готовил Беньямину считаю излишним,
и так все понятно

Потом книга закрылась.
Книга недолго помнит руку.
Стоит мне убрать палец, она смыкается

Книга закрылась
и внезапно открылась на самой первой странице.
Под заголовком ЛОГОС серый лист разорвала цветная фотография
из первых туристических фотоавтоматов нулевых,
в объектив еле вмещаются два широких татарских лица —
мое и моей матери

Мне двадцать два,
матери сорок два,
это наша последняя совместная фотография

Мы долго пытались вставить в приемник влажную сторублевку,
потом втиснулись в кабинку, рассчитанную на одного человека,
я села к матери на колени

Мать не смотрит в камеру,
ее ореховые глаза обращены к чему-то, что я никогда не увижу,
на восковых щеках ее блики,
мать уже близка к смерти, но мы ничего об этом не знаем

О чем она думала в душной крымской фотобудке?

Книга снова закрылась.
Открылась на шестьдесят четвертой странице,
где я жирным карандашом подчеркнула когда-то:

Лишь тот, кто привык относиться к собственному прошлому как к отродью, порожденному нуждой и бедствиями, способен в любой момент извлечь из него самое ценное.

Лицо матери,
ее тонкие губы, которыми она не могла улыбнуться,

длинные косы Миннегель,

мой татарский череп,

головки белых ослепительных хризантем

Штормовые элегии

первая штормовая

Что может быть красивее этого дня?
В тугом ветре две женщины бредут по кромке прибоя
и принесенные морем орехи разбивают о камни,
чтобы птицы смогли пропитаться

Женщина в алом плаще мне показывает коричневую кобуру ореха.
Ее обветренное лицо бугристое,
как волной искаженные воды

Буревестник со свернутой шеей лежит на песке,
кремовые перья с темными пятнышками взвиваются на ветру,
я очень близко смотрю в его мокрый каменный глаз,
впервые могу прикоснуться к птице морской

09.02.2021

вторая штормовая

Накануне годовщины твоей смерти
на зимнем пляже ко мне привязались два уличных пса

Пахло потрошенной рыбой и терпким йодом,
шторм вынес на берег лохмотья розовых водорослей и корневище крепкого тополя.
Я сидела на нем, погрузив ноги в курчавую бахрому тины,
и дворняги скуля рыли носами наносы в надежде выискать разбитую штормом рыбешку.
Находили только осколки пластмассовых ложек и обрывки пакетов от чипсов

Дворняги рычали на волну и лаяли на буревестников, качавшихся на воде,
потом один пес положил голову мне на колени и посмотрел в глаза
в немой просьбе о ласке

Берег исчез

Ветер качал буревестников на воде,
шерсть уличных псов пахла солью и пылью прибрежных известняков.
Вдоль линии берега кто-то оставил мусорные пакеты,
и они обмякли, как мертвые тела у дороги

Мы были на море однажды,
в тени навеса я пила теплое пиво, а ты выжимала купальник,
все пахло гниением, и вода протухала в заливе.
Мы ходили на пляж для местных:
казалось, там чище вода и тень кипарисов прячет от жестокого солнца

Ты помогала мне войти в воду
и постоянно курила,
складывая окурки от тонких сигарет в выбоину в бетоне

Курить на жаре было мучительным удовольствием
Сок от надорванного инжира с огорода Миннегель тошнотворно пах.
Он пах, как мокрая тряпка,
но я все равно его ела

Нет, мы были на море не однажды.
После смерти отца мы встретились в сентябре,
шли шторма один за другим,
и вино было горьким, был горьким кагор,
все было горьким, и даже Аю-Даг показался мне траурным,
как и сентябрьский прозрачный свет

Мы были на море дважды.
Ты говорила с прибрежными псами, как если бы они были твои одноклассники или братья.
Ты говорила со всеми, как если бы они были твои братья.
Ты говорила со мной, как с братом

Но я не была тебе братом

Накануне второй годовщины твоей смерти
два грязных пса соревновались за мое скупое внимание,
я им чесала загривки в твоих перчатках, которые забрала как наследство в память о тебе

17.02.2021

третья штормовая

Над кромкой зимнего шторма
ворона парит рваным пятном,
тело ее не бликует, она кажется плоской

Море слепое выносит на камни пластмассовый лом.
Он как часть галечной массы то там, то здесь
зеленый красный голубой безобразный разбросан.
Или он не безобразен.
Прибрежному голубю все равно, на что наступать,
когда он идет по камням и ищет чем пропитаться

Море приносит на берег серые тушки птиц.
Они застыли как валуны,
еле розовый цвет их безжизненных клювов рифмуется
с истертыми банками от кока-колы.
Крышки бутылок как старые зубы обиты и на солнце саднят

Море выносит все мертвое.
Мутные тела медуз
дрожат, подбадриваемые волной

Медный торс дерева так похож на тело в предсмертной судороге.
Я вижу линию живота, и вместо пота блестят хрусталики соли

Облако темной ладонью накрыло берег

Все происходит.
Море двигается слепое

Оно бросило обожженное тело молочного поросенка,
светится позвоночник и темнота потрохов

Все, что здесь умирает, не превращается в падаль.
Плоть каменеет.
Соль сохраняет разбитых нырков

Лежит буревестник в кружевах серой пены,
волна его прибивает к рыжей глыбе песчаника

5.03.2021

Осень

(1)

Алые травы слегли, истощившись за лето,
на горизонте были видны сизые холки холмов.
Я легла на краю оврага,
смотрела, как шевелились березы

Время сделало меня плоской.
Оно сплющило меня,
так бездомный давит пивные банки

Ночью рыжее зарево пылало над горизонтом.
Ночь была беспросветна, как копоть на боку котелка,
в ней отразилась медная проплешь заката

Ночь была беспросветна, как копоть,
и бархатна, как губы козленка

Мы вдыхали ее,
ты сказала, глядя в ночь, в рыжие всполохи света с силуэтами острых деревьев:
я понимаю, как можно поверить в леших.
Я кивнула, и чернота зарябила

(2)

В день приезда мы шли мимо конюшни.
Пахло навозом,
цепи звенели,
щелкало тихое сено,
ты разбивала копоть холодным лучом айфона,
ты говорила:
здесь так темно и тихо
словно я растворилась
и меня никогда не будет

Звезды глухие щемили

Ночь нас вдыхала,
мне нравилось это соседство

Мне нравилось думать:
там внутри ее тихой ноздри
березы как пальцы одурманенной кисти
колышутся над оврагом

(3)

Пижма чернеет в траве,
зонтики болиголова как старые кости стоят над тропой

Я пустая,
мой лобок зарос буреломом русых волос,
и внутри я сухая, как мертвые предзимние травы

Холод идет, поражая жучков,
но верба готовит красные почки с торчащим в разрывах пушком.
Я приблизилась и облизала,
они были сладкие,
напоминали копытца новорожденных животных

Холод идет

За завтраком скомканной ниткой показалась божья коровка в осенней дремоте,
кромка рыжего панциря выдала в ней насекомое.
Я ее перевернула,
она ноги как весла сложила.
Холод сразил ее

Перекличка сорочья парит над холодной землей.
На краю оврага я вижу: он – мохнатая складка.
Березы медленно спят в свете увядшем

Карельские линии

Первая лицевая

мы шли в темноте и фонари цвета топленого масла освещали остов лесного отеля
не было ветра
время притихло над ярко-зеленым газоном

*
виниловое озерцо днем отражало штришки белых берез
теперь все вокруг проглотило

я смотрела в него
с плавучего пирса
можно увидеть пожелтевший валун
и космы гниющей осоки

черное озеро
вечером раздается
и наполняет мир

Вторая лицевая

полотно тумана
давит время

*
горбы муравейников спят в ряби лесной
листья рябины не успели опасть
но уже нефтяными глазами отражают низкое небо
зеркальца их мелькают в траве

*
ели тянут тонкие пальцы
на каждом держится капля стерильной росы
подношу их ко рту распробовать хвойное жженье

*
в редком свете лесном все изгнивает
искрятся елочки мха

*
я присела на корточки
вровень черному пню

*
мир тесной тропой тянется к впалым болотам
там над бурой водой камышовая чаща
трасса за лесом гудит
идут лесовозы
везут сосновые торсы

*
в глотке леса тепло
мох обнажает головы серых камней

*
потухшая береста растворяет лесную тропу

*
в глотке леса все есть

само по себе

Время тяжелее печали

Когда не пишу вижу тревожные сны

мужчина на казенной кушетке с длинным шрамом на теплой щеке
глядя перед собой говорит:
я внук венгерского еврея

узкие палеты вдоль Братского шоссе
по ним мы идем одна за другой
грязь чавкает под настилом

неясная боль

зелень сменяется талым снегом

с тоской улыбаюсь во сне

по утрам я плачу
мои слезы холоднее росы
они легче воды
они сохнут быстро
я их выделяю как растение перед рассветом

я помню такие слезы на виске матери по утрам
они высыхали быстро
и оставляли рыхлую бороздку соли

пишу в уме
лежа с открытым ртом в стоматологическом кресле
и боюсь забыть все что приходит на ум

у снов как и стихотворений
есть коварный аспект – когда ты в нем – все кажется важным
по пробуждении помнишь только детали
материалы на ощупь
обрывки фраз

дантистка не взяла с меня денег
я помню странный укол
когда кусочек зуба попал между нёбом и языком
словно во рту родился осколок камня
они говорят: бруксизм
я говорю: нет сил терпеть
и тру друг об друга тупые клыки

на голодный желудок беру маленький фильтр и стреляю у владельца кафе сигарету
дымок его красного Мальборо после моих самокруток
кажется чем-то постыдно безвкусным
легкий дымок
легче утренних слез

чем дольше я сплю – тем меньше пишу стихов
когда я не сплю – запах гнилого лука и морок плодовых мушек занимают мой ум

наступая на мокрые листья по пути домой
я размышляю: плотность времени выше плотности глины
и вспоминаю строчку из Мандельштама:
время срезает меня как монету

стихотворение похоже на осколок кости
оно откололось
неприятно вести языком по свежей щербинке

так и время идет —
я наблюдаю за металлической стрелкой своих черных часов
она медленно двигается над циферблатом
не устает и не помнит
где закончился день
не знает
где начинается утро

так пишется стихотворение
стихотворение не знает времени
время и есть его материал
стихотворение знает тяжелый ход
мне хочется думать:
слышит зубовный скрежет

Мне приснилось стихотворение

Табачный дым долго стоит над головой
ветер полощет травы
еле живые они отражают октябрьский свет

Мне снятся серые сны
сны в тупиках разрушенных многоэтажных домов
здесь в свете забвенья я могу врачевать разрывы

Заслышав начальный слог
срастается бархатный борт пиджака

Есть слова которых вне сна я не помню
помню лишь взгляд и напряжение связок
дальше —
ткань зарастает

Утром я слышу дыханье времени
оно тяжелей антидактиля

Хотя строчка как тяжелые бочки спокойные катятся дни
мне подходит чтобы почувствовать вкус табака
и услышать гудение газонокосилки на школьном дворе

Я вспоминаю пороги квартир
в которых когда-то жила
темные коридоры
запах избитой пыли аптечки кошачьей мочи

В воскресенье машина везет меня
на Затулинку в переулок Южный в Кузьминки

Я смотрю на огни черной Москвы
и не знаю мира который касался моей щеки еще год назад

Вспоминаю пороги и прикрываю глаза

Возможно дело не в том что память крадет у меня настоящее
в том что 225 миллиграмм венлафаксина в сочетании с лагером
дарит чувство безвременья

Я сплю подолгу
и открывая глаза
отпускаю с пологой горы деревянную бочку
смотрю как медленно с глухим скрежетом она катится вниз

Труд Сизифа теперь мне кажется жалким

Что тебе когда ты ежедневно поднимаешь на гору камень

Твои мышцы раскалены напряжением

А на вершине ты можешь почувствовать кратко
что справляешься с весом

Но когда каждое утро с одной и той же горы
наблюдаешь за временем охолостелым

То понимаешь – труды слов твоих тщетны

Прошлой зимой я смотрела дельфину в глаза
он лежал на галечном пляже и сиял как мокрая шина

Ожившие мухи кишели в розах глазниц
и острые частые зубы были так беззащитны между виниловых губ

Его белый бок от горячего солнца стал ржавым
как копченая сайра на зимних прилавках Москвы

Мне было неясно
тугой его торс раздуло от газов
или он был таким крепким
при жизни

Я побоялась коснуться блестящей спины
теперь жалею об этом

Я меряю время письмом
мой год: шесть месяцев прозы шесть месяцев слепоты

Шила Хети писала что женщина как никто
чувствует время

С ней не поспоришь

Я продвигаюсь вперед
и вижу линии складок у напряженных губ

С каждым днем они глубже
про себя я их называю линией смерти

Прозрачной становится прядь

Хирург разрезал десну
подточил челюстную кость
и в пазуху положил костную крошку быка

Теперь я размышляю: стала ли я хоть немного быком?

Они двигают зубы
и мне представляется что человек

Скачать книгу