Когда Алиса упала бесплатное чтение

AFTER ALICE FELL by KIM TAYLOR BLAKEMORE

Copyright © 2021 by Kim Taylor Blakemore

© Наталья Рашковская, перевод, 2023

© «Фантом Пресс», издание, 2024

Глава 1

– Это она?

Смотритель поднимает промасленную мешковину. Жует темные усы. Моргает и откашливается.

– Извините, миссис Эбботт. Мое дело спросить.

Я застегиваю и расстегиваю ридикюль, металл теплый от моих пальцев, щелчок застежки успокаивает меня в этой комнате, где белая плитка, черные швы. В углу круглая решетка; пожелтевшая краска облупилась с потолка, батарея отопления вся в ее хлопьях. Холод пробивается через пол, тонкую подошву моих ботинок пронзают ледяные иголки. Зря я их надела, они для лета, не для этой промозглой комнаты. Но я не выбирала наряд, надела первую попавшуюся пару обуви и вчерашние чулки, висевшие на столбике кровати, – вечером мне не хватило сил убрать их на место.

Записка короткая и резкая:

Алиса Сноу скончалась. Заберите тело.

Кучер, который привез записку, ждал, прислонившись к повозке и обмахивая лицо газетой. Чалый конь с провисшей спиной скрежетал зубами, с его губ капала пена. Воздух мерцал, туманя очертания забора и заброшенного амбара через дорогу. Слишком рано и уже слишком жарко.

Я пропустила петельку, зашнуровывая ботинок, и теперь мне натирает лодыжку. Я почесываю ее подошвой другого ботинка, раздраженная кожа начинает гореть. Облупившаяся краска пробирается под мешковину и, как снег, облепляет макушку мертвой женщины. Аккуратный прямой пробор, бело-серая кожа. Рыжие спутанные волосы в каплях крови. Пестрые синяки на лбу. Я перевожу взгляд на пол. Выщербины, вмятины. Тело пристегнуто ремнем к ледяной глыбе. Тело Алисы. Такой тихой Алисы, Алисы под мешковиной.

Алисы, моей сестры.

Зачем она лежит здесь, приоткрыв рот, будто хочет поделиться мыслью, как бывало в детстве, когда, приложив палец к губам, встряхнув рыжими волосами, она начинала:

Мэрион, скажи, почему…

Или:

Мэрион, вот какая странность…

Ее голос стихал, она глотала слова или плотно сжимала губы, когда я перебивала ее, выпытывая, что ее так интересует, что она считает странным.

По своей природе, Алиса, все странно, поэтому приходится считать это нормальным. Иначе с ума можно сойти.

Смотритель пристально глядит на меня.

– Это она.

Он опускает мешковину, натягивает ее Алисе на лоб. Ткань слишком короткая. Высовывается левая пятка, я вижу темный рубец на подъеме, перекрещенные царапины, длинные тонкие пальцы.

Может быть, она пошевелит ими, как раньше.

Смотри, Мэрион. Я королевского рода. Смотри, какой у меня средний палец на ноге, смотри, какой длинный.

– Подпишите свидетельство.

На столике у квадратного окна, которое выходит в никуда, на кирпичную стену и трубу, лежит документ. Короче, чем я ожидала. Лаконичный и жесткий.

Запись №: 4573

Имя: Алиса Сноу

Пол: Ж

Дата рождения: 3 февраля тысяча восемьсот сорок первого года

Дата смерти: 3 августа тысяча восемьсот шестьдесят пятого года

Причина смерти: несчастный случай. Острое умопомешательство

Подпись: доктор Лемюэль Мэйхью

Я видела так много подобных свидетельств, приколотых к лацканам грязных мундиров. Я видела так много мертвых: Энтитем, Поплар-Спрингс, Спотсильвания[1]. Груды тел на тележках, мешковины не хватало прикрыть голые пятки, оторванные конечности, неровно обрезанные ногти. Я подписала так много писем, которые умирающие нашептали своим любимым. Прости меня. Помоги мне. Скоро я буду на небесах, мама.

Одна подпись, и Алису отдадут мне. Одна подпись освободит это заведение от всякой ответственности за то, что она соскользнула с крыши, освободит его работников от ответственности за то, что они нашли ее распластавшееся тело на посыпанной гравием дорожке: она упала на изгородь из розовых роз, на их острые шипы. Я опускаю перо в чернильницу и держу его над строкой подписи. Чернила бусинами собираются на кончике пера, капают на бумагу.

– Во сколько ее нашли?

Я не свожу глаз с чернильного пятна, расплывающегося по короткому краю листа. Смотритель шаркает ногой по каменному полу.

– Это вам лучше у доктора Мэйхью спросить.

– Но доктора Мэйхью здесь нет. Он наверху с моим братом. А вы здесь. Мистер?..

– Стоукс. Рассел Стоукс.

– Мистер Стоукс.

Чернила обратились в реку, расходятся волнами по бумаге, образуя черную рамку вокруг имени моей сестры, даты ее смерти. Когда я передам ему документ, он уберет его в коричневую папку, на краешке которой аккуратно выведено ее имя.

Он ждет, что я подпишу свидетельство. Ему так же холодно, как и мне, он пытается скрестить руки на бочкообразной груди, обхватить локти ладонями. Глаза у него грязно-карие, и видно, что происходящее ему совсем не нравится. Он не виноват, что ему поручили такое дело. Он барабанит пальцами по уголку заледеневшего стола.

– Ей не было больно.

– Нет, было.

Я отворачиваюсь от стола, протягиваю официальное свидетельство, официально удостоверяющее теперь официальную смерть моей сестры, Алисы-Луизы Сноу. Смотритель бросает взгляд на документ и кладет его на папку.

– Она боится темноты.

Я достаю из кармана перчатки, неловко надеваю их.

– Мне нужно найти брата.

С трудом открываю дверь и выхожу в коридор. Из-под других дверей и с того конца коридора доносится бормотание низких голосов. С того конца, далеко от комнаты (белая плитка, черные швы), где моя Алиса тихо лежит под мешковиной.

За спиной у меня скрежещут металлические колесики, потом замолкают. Я слепо продвигаюсь вперед, сердце сжимается, рукой я хватаюсь за неровную стену. Крошащийся кирпич весь в сколах и выбоинах.

Мистер Стоукс тяжело ступает по каменному полу позади меня, он держится на достаточном расстоянии, чтобы я о нем не думала. Свет тусклый, лишь тонкий солнечный луч проникает через высокие створчатые окна, нагревая узкое стекло и подсвечивая слои пыли в коридоре.

– Не ходите за мной.

Я подбираю юбки. Он касается моего локтя:

– Давайте помогу.

Я дергаюсь и вырываюсь:

– Не ходите за мной.

Моя сестра лежит на ледяной постели. Наш брат, Лайонел, ждет в саду. Он встретился с доктором Мэйхью, но от этого дела отказался. Они оставили меня с Алисой, и теперь я потерялась в лабиринте переходов, где на стенах только изредка попадаются газовые лампы. По всей длине коридора тянутся трубы парового отопления, вода в них глухо шипит.

– Миссис Эбботт?

Голос смотрителя проскальзывает за угол, а потом исчезает.

Я следую за трубами в коридор, стены тут выложены из красного кирпича, низкие тяжелые своды, от одной лампы до другой двадцать шагов, а затем через очередную дверь – в квадратный зал; здесь краска на стенах вздулась, окна забраны металлическими решетками. Танец табличек, черного металла, белых букв, стрелочек-указателей. Служебное помещение. Склад C. Склад D. Комната A13. Служебное помещение B. Морг.

К последнему указателю я поворачиваюсь спиной, хотя знаю, что попаду в знакомое место, если пойду по этой стрелочке. Я снова окажусь с Алисой и смогу начать сначала, вернуться к лестнице и подняться к боковой дверке, ведущей в светлую комнату для посетителей. Оттуда всего несколько шагов до двойных дверей и широкой веранды. Там меня, конечно, ждет Лайонел. Он поможет мне сесть в двуколку, я достану платок и вытру лоб. «Как жарко», – скажу я, глядя, как нарциссы вдоль длинной подъездной дорожки танцуют и тянутся к солнцу.

Но я не хочу возвращаться к Алисе. Я не могу. Я не могу видеть ее тело на льду. Служебное помещение. Склад C. Склад D.

У меня сжимается сердце. Я наваливаюсь на стену, прижимаю руку к животу, дышу через нос. Скребу кирпич пальцами. Я потерялась в этом лабиринте вместе с Алисой.

Нельзя ей было умирать. Как мне теперь попросить у нее прощения?

У меня подгибаются колени. Хлопает дверь, и мистер Стоукс тяжело ступает ко мне. Он проходит мимо дверей. Склад C. Склад D. Комната A13.

Хмыкнув, он садится на корточки. Моргает и растягивает губы в улыбку.

– Нельзя так, миссис Эбботт.

– Да, извините.

Я упираю ладонь в стену. Издаю механический смех. Пульс медленно выравнивается.

– Я вообще-то не такая. Это шок. Я была медсестрой, я привыкла…

– Я помогу вам подняться.

Он встает и легонько придерживает меня под локоток.

– Вот так. Пойдемте поищем вашего брата.

– А вот и ты.

Лайонел отрывает взгляд от часов, закрывает крышку и опускает их в жилетный карман. Он опирается на белые перила, на него падает солнечный свет, волосы у него медно-рыжие, почти как у меня, темнее, чем у Алисы. Он поворачивается ко мне, и солнце отражается в его очках. Сюртук на моем брате голубой, как небо за его спиной, будто какой-то художник, достав сюртук и яркую атласную жилетку из костюмерной, сказал ему встать на крыльце в этой позе. «День отдохновения» – вот как мог бы он назвать эту картину. Никто и не догадался бы, где это нарисовано. Но ни изящные портики и крылечки, ни витые решетки, ни широкие солнечные лужайки не скроют назначения этого заведения. Это дом умалишенных, и до прошлой ночи моя сестра жила в его стенах.

Лайонел кивает Стоуксу, потом приближается ко мне, кладет руки мне на плечи и крепко прижимает к себе.

Я ухом чувствую мешочек с табаком в кармане его сюртука. Брат гладит меня по затылку, приникает ко мне щекой, и его дыхание согревает мою кожу, но только на мгновение – он отшатывается от меня.

От меня пахнет смертью. От моей черной вдовьей одежды и волос разит вонью смрадных газов, разлагающейся кожи и кишок, их пропитал сладкий мускусный запах гнили. Вот почему он отошел. Алиса обернулась вокруг меня, словно саван.

– Боже, – говорю я, – что мы наделали?

– Не сейчас.

Брат оборачивается к Стоуксу, извиняясь взглядом. Спускается по ступенькам к гравийной дорожке и лишь однажды оглядывается, проверяя, иду ли я за ним.

– Пойдем, Мэрион. Экипаж ждет.

Он что-то говорит кучеру. Лошади нервничают; экипаж откатывается назад, потом вперед.

Я опираюсь на руку брата и сажусь в коляску, оправляю юбки, устраиваясь на потертом кожаном сиденье. Кучер в выцветшем сюртуке полуобернулся, чтобы слышать, что мы говорим. Его шляпа, обитая конским волосом, потемнела от пота.

– Трогай.

Лайонел кладет одну ладонь на другую, перчатки словно змеи между ними. Коляска покачивается, и мы пускаемся в путь.

– Остались только мы вдвоем.

Лайонел смотрит на прореху на плече своего сюртука. Плохо заштопали.

– Что за глупости. А Кэти. Тоби.

– Это твоя семья, – отвечаю я. – Не моя.

Мы останавливаемся у ворот. Привратник держит костыль под мышкой, опираясь на ворота, левая брючина свободно болтается ниже колена. «Где?» – хочется спросить мне. Энтитем, Фредериксберг, безымянный ручей в Виргинии, мутный из-за позднего половодья. Возможно, я держала его за руку. Или соврала, что есть эфир, когда эфира не было.

– Она была нездорова. Ты бы знала это, если бы жила здесь, с нами. – В голосе Лайонела отчетливы обвинительные нотки. – В последнее время… Боже, она чуть не…

– Я не хочу это сейчас обсуждать.

– Ты всегда находила для нее оправдания.

Я качаю головой и смотрю себе на колени, на большой палец перчатки – ткань разорвана, хлопковые и шелковые нити спутались. Лайонел тоже смотрит в пустоту, а потом поднимает стекло. За его окном – неправдоподобно яркие оранжевые георгины и красные гелениумы, буйно цветущие вдоль дорожки. А за моим – коричневое кирпичное здание, в кишках которого покоится Алиса. Двое рабочих сидят на дальнем коньке крыши. Один их них обмахивает лицо широкополой шляпой, отгоняя зной и комаров. Другой хлопает себя по руке, поднимает ладонь, смотрит и вытирает о штанину.

– Я собиралась устроиться дома и навестить ее, – говорю я. – На этой или следующей неделе.

– Она бы отказалась встречаться с тобой.

– Почему?

– Излишний вопрос.

В мое окно видно узкую дорожку, которая встречается с нашей. Брат указывает на нее. Мул с тяжелой головой тянет открытую повозку. В повозке простой сосновый гроб.

– Вот фургон.

Возница сидит, широко расставив колени, спина колесом, подбородок выпячен вперед. Он натягивает постромки, чтобы мул шел помедленнее, и уступает нам дорогу. Слегка кивнув, снимает шапку и так и держит ее в руке, пока мы проезжаем мимо.

От каждого вдоха моя грудь горит. Я заставляю себя смотреть на возницу. Считаю стежки на спине его коричневого сюртука. На плечах ткань почти порыжела. На подоле заштопанная дыра.

Наверняка жена Лайонела, Кэти, ждет нас дома. Освободила столовую, собрала тряпки. Думаю, ее соболезнования покажутся мне такими же невыносимыми, как тогда, когда умер Бенджамин. Кнут изгибается и раскачивается в стойке у ноги возницы, а он как будто бы не хочет брать его. Другие извозчики, не задумываясь, проходятся кнутами по спинам лошадей, но этот лошадь не трогает, только что-то мычит себе под нос.

– Не следует Тоби видеть Алису сейчас, такой, – говорю я, следя глазами за покачиванием кнута. – Он слишком мал.

– Я за этим прослежу.

Лайонел вытягивает шею сначала в одну сторону, затем в другую, смотрит в окошко. Кто-то быстро движется вдоль каменной ограды. Осколок солнца отражается от белого чепчика и бледных рук. Девушка, тонкая, как тень, перебирается через забор, размахивая руками. Завитки черных волос на лбу. Она бежит рядом с нами, пытается ухватиться за дверь. Глаза у нее очень светлого зеленого оттенка, они кажутся почти белыми рядом с алым родимым пятном на щеке и подбородке.

– Миссис Эбботт. Прошу вас, миссис Эбботт. Мне нужно с вами поговорить.

Когда она говорит, на ее подбородке кривится широкий шрам.

Лайонел перегибается через меня:

– Отойди от коляски.

– Нет, мне нужно поговорить с миссис Эбботт. Пожалуйста… остановите лошадей.

Кучер взмахивает длинным хлыстом, рассекая воздух у ноги девушки:

– Иди работать, Китти Суэйн.

– Остановитесь. Прошу тебя, Чарли, остановись.

Она кричит и машет руками, ускоряет шаги, чтобы не отстать, спотыкается на неровностях.

Кучер пускает лошадей рысью. Девушка сдается, она то поднимает руки, то прижимает их к юбке. Смотрит на меня, губы ее шевелятся, как будто она молит меня о чем-то. Но слова теряются за топотом копыт и скрипом колес.

Ледяной пот жалит мою шею. Я достаю из рукава платок и вытираю ее. Поворачиваю голову, чувствуя потребность в последний раз бросить взгляд на помпезное кирпичное здание с гостеприимным крылечком и решетками на окнах, здание с громоотводом на куполе. Крыша у каждого крыла остроконечная – с такой легко соскользнуть.

Три этажа. Четыре в левом крыле, где склон. Падение – несчастный случай. Ввалившиеся глаза, широко раскрытый рот, перекрещенные порезы и царапины от колючих веток. Синяки на лбу. Затвердевшие от крови волосы.

Три этажа. Четыре, если считать конек крыши.

Как ты залезла туда, Алиса?

Глава 2

Над дорогой склонились ветви кленов и вязов. Деревья отяжелели от цикад, воздух так и вибрирует от их стрекота. Словно зубы по металлу. Ветки стучат и скребут по крыше экипажа. Одна цикада, пролетев мимо моего окна, опускается в пыль.

Мы с Лайонелом проводим час в тишине. Узкая грунтовая дорожка заворачивает направо меж деревьев. На полпути мы проезжаем мимо руин некогда величественного дома. От былой красоты остались лишь проемы высоких окон с осколками стекол, сорный плющ ползет вверх по кирпичу. Старое имение Бёртонов. Последние десять лет, после убийства бедной жены Бёртона и ее компаньонки, дом стоит пустым и немым.

Мы поворачиваем на Почтовую дорогу и следуем за излучиной реки, пока не оказываемся среди домов Хэрроуборо. Городок замер в скорби, хотя война закончилась уже много месяцев назад и Линкольна убили уже давно, никто не кидает косые взгляды на наш кортеж. Я перестала считать женщин, как я, одетых в черные вдовьи одежды: одна подметает крыльцо, другая склонилась над корзинкой и воркует с малышом, кто-то несет на плече постиранное белье, кто-то выходит из бакалейной лавки, кто-то из аптеки. Блеклый хлопок, тяжелое кружево, агатовые брошки, памятные медальоны, хранящие портрет или прядь волос. Я отворачиваюсь от безногого нищего, от мальчишки-газетчика – одной рукой он держит дневную газету, второй рукав пустой, приколот к рубашке. Чем ближе к почтовой станции, тем женщин все меньше, их фигуры скользят от лавки к лавке, словно призраки в юбках. Между улицей Адамса и Школьной открылись три студии фотографии. По крайней мере, снимать теперь будут живых.

На Заводской дороге мы сбавляем ход и, покачиваясь, продвигаемся вперед, пропуская телеги, груженные шерстью, и мулов, которые тащат за собой повозки с бревнами. Блестит латунный купол фирмы «Сноу и сын». Я отвожу глаза от слепящих бликов, но Лайонел смотрит прямо на купол. Окна в здании закрыты ставнями, к двери приколото объявление в траурной рамке.

Дома уступают место фермам за низкими каменными заборами, и полям, и плакучим ивам. Проходит еще час, и вот он, дом. Деревянные стены выкрашены в белый цвет, окна с черными рамами – разлапистый дом будто выстроен без всякого плана. Лайонел срубил большой вяз, на ветке которого висели качели, и дом теперь торчит на участке, словно сломанный зуб.

– Эй, привет!

Кто-то мелькнул в моем окне – и вот сын Лайонела, Тоби, бежит рядом с нами, коленки у него розовые, с ямочками, крепкие ножки обтянуты короткими штанишками. Следом семенит старая Сирша, седая косичка мотается за спиной, ситцевые юбки поднимают пыль, она вот-вот схватит Тоби, но тот успевает отпрыгнуть.

Мальчик бледный, и глаза у него точно выцветшая голубая ткань – как у его матери. Мне все еще больно смотреть на него. Как же он похож на Лидию, она будто просвечивает у него из-под кожи, а не лежит в земле под простым гранитным камнем. Нос у него такой же курносый, губы такие же изогнутые. Эти черты его матери казались такими приятными для глаз – мы звали ее Милая Лидия. Но, глядя на малыша, я невольно задумываюсь. Будто все черты Лидии скопировал подмастерье.

Мы останавливаемся перед домом. Окна занавешены черным. С парадной двери свисает длинная лента. В наше отсутствие Кэти времени зря не теряла.

Тоби вспрыгивает по двум каменным ступенькам и заглядывает в фургон позади нас. Он открывает рот и хочет что-то сказать, но Сирша его наконец настигает.

Лайонел перегибается через меня и прижимает руку к оконной раме.

– Почему мальчик на улице? Идите в дом.

Я кладу ладонь на руку Лайонела. Он стряхивает ее, перебирается через меня, возится с ручкой и так резко распахивает дверцу, что она бьется о коляску. Он придерживает раму рукой и вздыхает. На щеках у него проступают красные пятна.

– Лайонел…

– Позаботься о сестре.

Он выпрыгивает из коляски и широкими шагами идет к Тоби, подхватывает его и перекидывает через плечо. Тоби колотит отца по спине. Сирша поворачивается ко мне, поднимает ладони, показывая, что она сдается, и идет за ними. Старая кляча вздыхает и бренчит постромками. Я открываю защелку на окошке, отделяющем меня от кучера.

– Я вам что-то должна?

– Мне в лечебнице заплатили.

– Поможете с гробом?

Извозчик – Чарли – поджимает губы и скребет подбородок в темной щетине. Потом обводит глазами все окна двухэтажного дома и останавливает взгляд на открытой двери.

– Вам бы ее похоронить поскорее.

– Я знаю.

Он отодвигается, чтобы посмотреть мне прямо в глаза. Выражение его лица как-то меняется.

– Помогу, – говорит он.

Кэти плавно спускается по лестнице и подходит к экипажу, высоко подобрав юбку голубино-серого цвета, чтобы не запачкать. Отпускает юбку, прежде чем обнять меня, кринолин раскачивается, приходит в равновесие.

– Ах, Мэрион. Сколько смертей.

Глаза у нее беспокойные и похожи на черные пуговки, она сдвинула темные брови, глядя на фургон за нами. Подносит руку ко рту и, пошатнувшись, едва не падает.

– Нам понадобятся еще полотенца.

Я выхожу из коляски, меня мутит и все еще качает после долгой дороги. Оба извозчика берутся за ручки гроба. Лед растаял, и по пыльной дорожке тянется тонкая темная линия.

– В столовой все готово, – говорит Кэти.

– Спасибо.

Она спешит впереди меня.

– Я попрошу Сиршу принести нам еще полотенец.

Стулья заранее сдвинули к стене, чтобы можно было сесть у гроба. Летние занавески задернули, отчего вся комната приобрела грязно-бежевый цвет. Воздуха нет: из-за жары окна закрыты. Кэти уже раздвинула стол, укрыла муслином полированное дерево. Я поворачиваюсь к буфету. Изучаю узор на новых обоях: переплетающиеся виноградные лозы и пышные пальмы. Под этими пальмами спрятаны прежние бледно-персиковые обои, которые Лидия выписала из Бостона. Но Кэти нравятся новые. Ковер скатали. Шаги мужчин отдаются эхом, и если бы зеркало не закрыли черной тканью, я бы увидела в нем, как они водружают на стол гроб с телом Алисы.

Кэти поставила на буфет букет летних цветов. Я провожу по ним рукой, давлю веточку лаванды, которую она положила у большой чаши с водой. На полу стоит корзина со скатанными цветными тряпочками. Мне следует поблагодарить ее, но мысль еще об одном долге мне тяжела.

В комнате Тоби у меня над головой что-то падает. Наверное, Лайонел играет с мальчиком, отвлекает его, они катают обруч палкой прямо в доме, что Кэти запрещает.

Кожаный ремень вытягивают из латунной пряжки, ящик со льдом или с тем, что от него осталось, отстегивают.

– Порубим его на улице, – говорит один из мужчин.

Они расколют лед, чтобы мы могли обложить им тело, спрятать лед под муслином.

– Это необязательно, – говорит Кэти. – Никто не придет с ней прощаться.

– Я бы хотела посидеть с ней ночью.

Лаванда хрупкая; я вжимаю в соцветие большой палец, подношу его к носу.

Кэти кивает:

– Тогда лед нужен.

Сосновый ящик остается на полу. Мужчины быстро разбираются с крышкой. Я не отрываю глаз от обоев. На каждой третьей лозе узор на стене разворачивается в другую сторону, скрывая ярко-оранжевый цветок. Зачем Кэти поменяла обои? С ними все было в порядке, и из моды они не вышли. Какое расточительство, и это во время войны.

– Взяли, – говорит один из мужчин. Один у головы Алисы, другой у ее ног, они снимают крышку почти беззвучно, только шорох муслина да легкий стук дерева. – Если нужен лед, он будет в тени под тисом.

Я смотрю на дверь, на Чарли, который, заткнув шапку за пояс, скатывает кожаные ремни. Он забирает молоток у извозчика, пристраивает его за поясом рядом с шапкой.

Кэти сидит у стола и раз за разом проводит рукой по лифу. Потом берет часы, приколотые к поясу.

– Это всё?

– Всё, мэм.

– На кухне кекс и лимонад. Угоститесь перед уходом.

Она поднимается и закрывает двойные двери. Не убирая ладони с дверной ручки, обводит взглядом комнату, поворачивает ручку туда-сюда. Взгляд ее скользит по длинным половицам.

Не отводить глаз. Не отводить глаз.

Крышка гроба прислонена к стене между двумя окнами. Я вижу торчащие гвозди, готовые встать в свои гнезда. Длинный ящик на столе. Я поворачиваюсь, ухватываю взглядом кончик носа, изгиб лба, заставляю себя смотреть. Это не Алиса. Это тело. Алисы не стало, когда она упала с крыши. Это только тело.

У Кэти дрожат губы. Она отпускает дверную ручку и осторожно проходит в комнату.

– Ты почитаешь из Библии, Кэти?

Ее лицо расслабляется, в глазах облегчение.

– Да, конечно.

– Тогда я обмою ее.

4573. Над левым карманом Алисы синими нитками вышит номер. Аккуратный маленький номер. Бесформенный хлопковый халат с нелепо большими пуговицами. Пуговица на воротнике оторвалась, а пуговица ниже пришита красными нитками. Я отворачиваю ткань: в чем только душа держалась. Ребра выпирают, груди маленькие и сморщенные, хотя ей всего лишь двадцать четыре. Впалый живот между торчащих бедренных косточек, весь в синяках.

Я двигаю Алису, вынимаю из рукава сначала одну руку, потом другую. Кэти бормочет, сидя на стуле, то и дело она поднимает глаза от Библии, которая лежит у нее на коленях. Бормочет, а за стеклом гудят цикады.

Алиса легкая, словно воздух, а я привыкла к весу мужчин, которых обмывала в полевом госпитале, и ожидала, что она будет такой же. Но, как и мертвые мужчины, она молчит и не жалуется, что стыдно выставлять ее голое тело всем напоказ.

Я кладу халат на стул, хотя мой план – сжечь его. Вода в голубой чашке с филигранью теплая. Я обмакиваю в нее тряпочку, отжимаю ее, слушаю, как капают капли.

Кожа уже начала отделяться от мышц и костей. Я беру руку Алисы, провожу тряпкой между пальцами. Ногти у нее короткие, она их обкусывала – так и не избавилась от этой дурной привычки. Безымянные пальцы у нас одинаково загибаются. Я тру ее кисть, но коричневое кольцо грязи не отмывается. Переворачиваю ее руку ладонью вверх. С тыльной стороны кисть белая, вены сине-черные.

Я обхожу стол. Касаюсь большими пальцами синяка, который идет от виска к виску, провожу взглядом по цветному пунктиру на ее груди, обоих предплечьях. И желтоватым полоскам на кистях. Таким же на бедрах и лодыжках. На пятках. У всех цветных полосок одинаковая толщина. Словно кожаные ремни затянули на дырочку туже, чем надо.

Резко повернувшись, я отдергиваю шторы, мне нужен свет. Кэти выпрямляется и перестает читать.

– Что такое?

Смотреть она не хочет. Ее веки дрожат, она слегка трясет головой.

– Что они с ней сделали?

Кэти встает, и Библия соскальзывает с ее колен, с громким стуком падает на пол. Кэти скользит глазами по телу Алисы и ахает.

– О нет. О, Алиса.

Бросив тряпку на пол, я быстрыми шагами иду к двери, дальше в коридор и вверх по лестнице мимо стен с тошнотворными пионами, на втором этаже поворачиваю к комнате Тоби. Дверь распахнута. Тоби визжит и смеется. Я врываюсь в комнату. Лайонел сидит на полу в центре круговой железной дороги. Тоби оседлал в углу лошадку-качалку.

– Ты ее навещал? Ты за все это время хоть раз ее навестил?

Лайонел встает и отходит от чугунных вагончиков. Крепко хватает меня за локоть и то ли толкает, то ли тащит из комнаты.

– Не при ребенке.

– Ты ее навещал?

– Она не хотела меня видеть.

Я задеваю раму плечом, мамин портрет кренится и дальним уголком ударяется о комод.

– Тете больно.

Тоби притиснулся к двери, крепко сжав в пальцах мягкого игрушечного зайца. Лайонел поворачивается к нему, ослабив хватку:

– Вернись в комнату.

Прошмыгнув мимо нас, Тоби отталкивается от Лайонела к перилам и съезжает по ним.

– Не пускай его… Лайонел, не пускай его.

Но мальчишка на удивление проворный. Он проскакивает мимо Кэти, нацелившись на столовую, и останавливается в дверях.

Никто не шевелится. Тоби смотрит на Алису, лежащую на столе, а мы все смотрим на Тоби. Он поворачивает голову – ко мне, к Лайонелу, к Кэти.

Кэти обходит его и плотно закрывает дверь.

– Иди сюда, мой мальчик.

Она опускается на колени и притягивает Тоби к себе, пряча его в складках своей юбки. Он изгибается, дрожа, точно натянутая тетива, и издает крик. Отбивается, впивается пальцами в ее щеку, пинается, стараясь вырваться. Кэти проводит пальцем по царапине на щеке и дает ему пощечину.

– Кэти!

Лайонел протискивается мимо меня.

Мальчик отшатывается от Кэти, его трясет, лицо побагровело от шока и ярости.

– Когда она оставит нас в покое? – спрашивает Кэти, сжав юбку в кулаках. – Когда мы сможем спокойно жить без нее?

Она стоит, вытирая царапину, на щеке уже выступила цепочка из капелек крови. И цедит сквозь стиснутые зубы:

– Хочу, чтобы ее похоронили.

За домом мы с Лайонелом тащим гроб, обходя валуны и камыши вдоль пруда Тюри. Там, где когда-то стояла теплица, теперь груды обгоревших деревяшек. Дорожка, по которой мы идем, заросла черноплодной рябиной и белыми зонтиками дикой моркови. Приземистый ледник стоит среди кленов и дубов, они окрашивают свет бледно-зеленым и удерживают холодный, влажный воздух. Гроб бьет меня по бедру.

– Почти пришли, – говорит Лайонел, перешагивая через извилистый корень.

Вверх на маленький холм, к семейному участку, где нас встречает взрыв солнечного света, и мерцающий воздух, и глубокая яма справа от могил отца, матери и Лидии. Трава на могиле Лидии усыпана прутиками и перышками. Я не отрываю глаз от темного прямоугольного рта, который вскоре поглотит Алису целиком.

Мы ставим ящик на краю могилы. Наш работник, Элиас Мортон, стоит неподалеку. Лайонел послал за ним. Заплатил вдвое, чтобы тот работал быстро. Седые кудри Элиаса выбиваются из-под цилиндра на истрепанный воротник. Он следит белесыми глазами за Лайонелом, не обращая на меня внимания.

Никаких речей. Мужчины берутся за ручки, низко наклоняются и опускают гроб в могилу.

Я выдыхаю, беру пригоршню земли, разжимаю пальцы, и земля просыпается на сосновую крышку.

– Сочувствую, миссис, – говорит Элиас, глядя на ботинки. – Очень сочувствую.

Лайонел стоит, уперев руки в боки.

– Теперь ей будет лучше, – говорит он, глядя на меня через яму. – Она так и не простила тебя за то, что ты оставила ее с нами.

Пытаясь сдержать рыдания, я отворачиваюсь. Смотреть я больше не могу, ведь я знаю, как ее пугает темнота, а теперь она будет заключена в нее. Ведь я знаю, что брат прав. Нет мне прощения.

Глава 3

Наверное, мне нужно встать с постели, открыть другое окно, то, что выходит на огород. Я лежу здесь с тех пор, как мы похоронили Алису, гляжу, как тени скользят по комнате, а солнце темнеет и превращается в толстый обгоревший апельсин. Но Кэти в саду, голос ее журчит и иногда воркует, а иногда слышится: «Тоби, не трогай помидоры» и «Тоби, Тоби, где ты?»

Тоби смеется и взвизгивает, как умеют только маленькие мальчики, когда прячутся от мачехи среди растений, и изгородей, и острых, как нож, теней заходящего солнца.

Лайонел и Кэти выделили мне комнату в глубине дома. Прежнюю комнату Алисы. Окна выходят и на огород, и на пруд Тюри. Кровать стоит у окна с широким подоконником, куда можно поставить мой утренний чай; в письменном столе три ящика и приземистая полочка. Из амбара достали шкаф, который был у меня в детстве, и покрасили его в голубой, как яйца малиновки, цвет. Розовые розы змеятся по обоям. Кэти поставила на каминную полку часы и вазу с букетиком цветов.

Всем хороша эта комнатка, которая так отчаянно пытается казаться жизнерадостной.

– Здесь тебе будет удобнее, – сказал Лайонел. – И Кэти тебе все постельное белье купила новое.

Он имел в виду, что им будет удобнее, если я, вдова без средств к существованию, не стану путаться у них под ногами. Я еще не решила, сколько «спасибо» и «извините» можно счесть достаточным.

Тут я понимаю – и это разрывает мое сердце, – что теперь так будет всегда, что именно так происходит, когда твоего мужа убивают вместе с половиной его полка во время битвы при Монеттс-Блафф[2].

Я как сейчас вижу этот список, приколотый поверх других на стене, когда-то покрытой изысканными обоями с узором мокрого шелка, а теперь разбухшей от имен погибших и пропавших без вести.

Дежурный по палате приколол списки, обернулся и закричал:

– Сорок седьмой Пенсильванский! Двадцать девятый Висконсинский! Восьмой Нью-Гэмпширский!

Лежавший на полу солдат в одних только потрепанных серых штанах схватил меня за фартук, привлекая внимание.

– Это полк моего брата, – сказал он, почесывая лицо под бинтом. – Ребята Франклина! Он их в беде не оставит. Он в списке? Посмотрите! Мой брат в списке?

– Хватит чесать. Так у вас рана никогда не заживет.

Я опустилась на колени рядом с ним. Остановила его руку.

– Вы посмотрите для меня? Поищете моего брата, Франклина Бранча?

Палату будто обложили ватой, все звуки казались приглушенными, слышалось только мерное биение моего сердца и голос солдата.

– Посмотрите? Пожалуйста, сестра!

– Восьмой Нью-Гэмпширский?

Перешагивая через раненых, придерживая юбку, я двинулась по тесному коридору. Я пробиралась среди коек, и врачей, и солдат, которые едва стояли на ногах – слишком сильные, чтобы лежать, слишком слабые, чтобы вернуться в бой. Крики, и стоны, и грохот все новых каталок, и эхо мужских голосов, проникающее с улицы в вестибюль. Я привстала на цыпочки, чтобы разглядеть список поверх голов собравшихся мужчин. И вдруг. Бенджамин Эбб… Еще одно имя среди многих, на последние три буквы попал клей, и их не было видно.

На квартиру я вернулась поздно. Весь день я писала письма для раненых и умирающих, и пальцы мои перепачкались в чернилах. И только вечером я написала собственное письмо.

Сити-Пойнт,

4 мая 1864 года

Дорогой Лайонел,

Бенджамин погиб. Скажи Алисе. Она не будет оплакивать его кончину. Я же просто скажу тебе, что не могу испытывать скорбь по человеку, которого не любила. Он слишком рано задушил во мне это чувство, а когда ему снова потребовалась моя любовь, было уже слишком поздно.

Вкладываю в письмо двухдолларовую купюру – такие деньги печатают мятежники. Это для Тоби, если я не перепутала день, в следующую пятницу у него день рождения.

Поблагодари Кэти за письмо, которое я получила на прошлой неделе, оно меня порадовало. Чудесный сюрприз – лимонные леденцы.

Всегда твоя М.

Лайонел в ответ попытался по-доброму успокоить меня. Алиса ответила честно:

Здесь. 25 мая.

Я ничего плохого не сделала. Возвращайся домой.

Алиса

И еще… мне не жаль. По поводу Бенджа.

Колонны роз на стене спальни расплываются, превращаются в белую кожу Алисы, фиолетово-коричневые синяки, спутанные от крови волосы, которые я так подолгу заплетала.

Она не страдала.

Страдала. Конечно, страдала. Всю жизнь.

Я задыхаюсь и подскакиваю. Сдерживаю стон и наклоняюсь вперед, прижав локти к бедрам. Я хочу выползти из своей кожи, подальше от этого обжигающего чувства вины. Я бросила ее здесь, когда мне нужно было ехать домой.

Кто-то тихонько стучит в дверь, поворачивается ручка. В образовавшуюся щель просовывается башмачок. Я поспешно заворачиваюсь в шаль, лежавшую в изножье кровати. Тоби проскальзывает в комнату.

– Не входи, пока тебе не ответят.

Он дергает шов на кармане штанов, потом оставляет его в покое и вытирает нос пальцем.

– Ты меня слышал?

– Да, мэм. Нужно дождаться ответа и только потом входить.

Тоби оглядывает комнатку, задерживает взгляд на круглых часах на каминной полке. Показывает на них, рассматривает черные стрелки с завитками, выпуклый циферблат, позолоченные цифры.

– Восемь и шесть, – говорит он.

– Да. Восемь тридцать.

Значит, я спала. Небо окрасилось в оранжево-серый цвет.

– Ты пропустила ужин.

– Да.

– А мы пудинг с изюмом ели.

Он чешет под подбородком. Под ногтями у него грязь.

– Чего тебе, Тоби?

Он качает головой, поднимает что-то с пола коридора и возвращается в комнату. Корчит гримасу, схватив поднос за уголки, чтобы не опрокинуть миску в центре. Ложка скользит к краешку подноса.

– Дай мне.

Я встаю с постели, беру поднос и ставлю его на стол. Бульон еле теплый, пар не поднимается, жиринка плывет по поверхности, прилипает к бортику миски.

– Любишь бульон? – спрашиваю я.

Он втягивает подбородок в шею и качает головой.

– Значит, у нас много общего.

– Мама говорит, он укрепляет.

Он зовет Кэти «мамой» – думаю, от него этого ждут. Но ведь прошло только три года. Когда Лидия утонула, ему было пять. По-моему, достаточно большой, чтобы помнить ее. Должен ли пройти какой-то определенный срок, прежде чем звание матери перейдет от одной женщины к другой? Может быть, сначала появляется слово, а потом уже любовь, потому что сейчас между ними двумя я особой любви не вижу.

Я морщусь от запаха бульона. Открываю оконную задвижку. Вылью бульон за окно, когда все лягут спать.

– Можешь передать своей… Кэти… мои благодарности.

Тоби переступает с ноги на ногу. Хмурится и моргает. У него такие длинные ресницы.

– Где Алиса?

– Ее больше нет.

– Но она же вернулась домой.

Я присаживаюсь на корточки и касаюсь его плеча.

– Ах, Тоби. Алиса… Она не вернется. Теперь она с Богом.

– Но я видел ее.

Он сглатывает. Его глаза расширяются, зрачки сужаются до черных точек.

Он спрашивает:

– Кто же теперь будет отгонять Плохих?

Двенадцатилетняя Алиса, как цапля, балансирует на одной ноге и, не оборачиваясь, ковыряет пальцем краску и штукатурку в углу.

Они здесь, сказала она тогда, прямо за окном.

Там ничего нет. Прошу тебя, Алиса, спускайся. Спускайся, а то мама проснется…

– Никаких Плохих нет, Тоби.

– Нет, есть.

Он показывает на окно, теперь оно плоское и темное, только отблески газового света из коридора отражаются в стекле.

– Они там. Вот почему она спала в теплице. Она нас охраняла.

Алиса верила, что в пруду живут ночные чудовища – демоны с Теснины, узкой части пруда, где он изгибался, скрываясь из вида. Она рисовала этих чудовищ на полях тетрадок. Будто проволочные, крылья скрепляли самые разные перья: белые совиные, черные перья утки-морянки, изумрудные – кряквы. Шесть красных ножек, как у жука, но с когтем на каждой, тело стрекозы с хвостом лошади, восемь глаз, подобных сотам.

В детстве нам не разрешали туда ходить. Пруд глубокий, можно внезапно соскользнуть с края, а камни такие гладкие, что руками и ногами за них не зацепишься. Алиса рисовала, как Плохие каждую ночь натирают камни песком, прячутся в кувшинках у самой глубокой ямы, поджидая, пока какой-нибудь несчастный не поскользнется.

Сын Элджина Миллера – 1812 год, 10 лет

Марджори и Хестер Бикфорд – 1834 год, 8 и  10 лет

Израэль Фоли – 1737 год (?), 72 года, возможно, был пьян

Мэйхью Гринлиф – 1788 год, колесник

И другие имена, аккуратно выведенные чернилами на задней стенке ее шкафа таким мелким почерком, что пополняла она свой список мертвых с помощью лупы. Теперь этот шкаф стоит в комнате Тоби. Все имена, которые она выдумала или переписала с камней на городском кладбище, теперь прикрыты бумагой и клеем.

Стивен Лэнг – 1854 год, 24 года, жених дочери Тимоти Лэмпри

Милдред Ларкин – 1855 год

Тереза Мессер – 1855 год

В то лето умерла мама, изнуренная мучительной болью. В то лето Алисе исполнилось четырнадцать, и она вдруг отказалась разговаривать.

Лидия Сноу – 1862 год

Я не смогла приехать на похороны. «Мы завязли в войне, – написала я, – Алиса поможет мальчику, а я – Союзу».

В ответ Алиса прислала рисунок: я распласталась на кувшинках, а чудовища сидят у меня на животе и выкалывают мне глаза концом сучковатой трости.

Больница Смоуктауна,

ноябрь 1862 года

Дорогая Алиса,

Твое письмо (рисунок) очень меня встревожило, а я и так вижу здесь много горя. Если это мне наказание за то, что я не приехала на похороны Лидии, если это так – а твой ужасный рисунок врезался мне в память, – то это чересчур. Если ты хочешь сказать мне, что сердишься, то это чересчур. Мне и так здесь хватает ужасных сцен, все эти раненые мужчины, многие больны дизентерией, и не все вернутся домой.

Сестра, смотри на солнечный свет, смотри непременно. Ты же помнишь, нужно отворачиваться от тьмы. Теперь ты должна быть хорошей тетей малышу.

Мне пора идти. Уже очень поздно. Посылаю два доллара и, в знак моей вечной любви к тебе, этот браслет из бусин. Да, он простой, но блестит на свету.

Всегда твоя М.

Сегодня не хватает воздуха. Я оставила окна открытыми в слабой надежде, что до меня донесется дуновение ветерка. Верчусь на простыне, ищу не такое жаркое место, как то, где я только что лежала.

Тикают часы, но какое время показывают, я не вижу. Лишь знаю, что уже поздно. Тоби я из своей комнаты выпроводила и теперь слушала скрипы и стоны половиц: Кэти укладывала его спать, потом сама пошла в спальню. Лайонел пожелал спокойной ночи с лестничной площадки и постучал костяшками по перилам, как папа в нашем детстве. Позже раздались его шаги на лестнице. Сирша заперла кухонную дверь и пошла по усыпанной гравием тропинке к дороге, ведущей к домику на перекрестке, где она живет вместе с Элиасом.

Я зажмуриваюсь, прижимаю кулаки к животу, молю, чтобы пришел сон. Слушаю, как тикают часы. Но образы просачиваются в сознание, крутятся в голове: странная Китти, бегущая вдоль каменного забора, трубы в подвале лечебницы, лаванда, которую я истолкла в порошок, живот Алисы с зелеными пятнами, будто она обращается в камень.

Я дышу через нос, вдох-выдох, руки и ноги такие тяжелые. Кости без мышц.

Дзинь-дзинь-дзинь.

Звук доносится из коридора. Схватив халат, висевший на столбике кровати, надеваю, беру свечу и поворачиваю дверную ручку.

Свет скользит по паркету, ползет по стенам, просвечивая через узор из ирисов и плачущих горлиц. Я вижу всех нас, слышу нас – Лайонела, и Алису, и меня, – мы с топотом слетаем по лестнице в прихожую. Снежный день. Папа ждет на улице с санками. Мама перегибается через перила.

– Проследите, чтобы Алиса варежки надела, – кричит она. Голос у нее еще сильный, щеки румяные, она полна жизни.

Лайонел втягивает руки в рукава, несколько раз оборачивает шерстяной шарф вокруг шеи. Он выше меня, тощий как палка, с узловатыми коленями и острыми локтями. Когда это он так вырос? Я снимаю Алисино пальто с крючка.

– Пошли. Папа в пингвина превратится.

– Куда вы все варежки подевали?

Лайонел роется за обувницей и достает варежки и муфту. Поворачивается к Алисе:

– Протяни ручки, птенчик.

Я застегиваю свое пальто до последней пуговицы и хватаю шерстяной капор.

– Не забудь ее капор, Лайонел.

– Не забуду.

– Я не хочу капор, – говорит Алиса и трясет кудряшками.

– Надевай, – велю я.

– В пятницу мне исполнится десять, и ты уже не сможешь мне приказывать.

– Это точно, – смеется Лайонел. – И отныне ты будешь править домом и всем миром. И нам больше не придется слушаться Мэрион, это она будет слушаться тебя.

Я вижу, как наши призраки еще стоят в прихожей, а потом выбегают из двери, впустив в дом обжигающий холод. Мы пробираемся к холму Вэгон-хилл на снегоступах, Алиса покачивается на папиных плечах. Мы с Лайонелом тащим санки, и наше дыхание закручивается в воздухе спиральками.

Скрип кресла в кабинете Лайонела возвращает меня к реальности. Завиток табачного дыма вылетает через полуоткрытую дверь и поднимается по лестнице. И вот он, Лайонел, стоит, прислонясь к дверному косяку. На нем халат и тапочки, волосы с одного бока растрепались.

– Я слишком шумел? Или ты тоже хочешь выпить?

– Помнишь, как мы на санках катались с Вэгон-хилла?

Он моргает и, прищурившись, смотрит на стену, глаза у него бегают туда-сюда, будто он перелистывает книгу.

– А? Я об этом не думал…

Он сглатывает и жестом приглашает меня войти. Комната у него такая же маленькая, как моя, и заставлена мебелью: непомерно большой письменный стол, два низких кожаных кресла и круглый столик из палисандра, на котором лежит трубка и стоит пустой стакан.

– Садись.

Кресло изношенное, ручки потрескались и потемнели от масла. Лайонел наверняка выпил больше одного стакана, это выдают его движения, явно продуманные. Он прислоняется к комоду.

– Я знаю, что шерри ты не пьешь. Виски или ром?

– Виски.

С полуулыбкой он достает бутылку с полки и разглядывает ее на свету. Устраивает целое представление, вместо того чтобы просто налить нам выпить.

– Он резковат. Без сахара не выпьешь.

Я беру у него стакан. Он поднимает палец, достает из-за книг сахарницу и маленькую ложечку, отщелкивает крышку.

– Теперь ты моя соучастница в краже сахара.

– Я сахар не ела уже не знаю сколько.

– А теперь придется.

Он размешивает сахар, стучит ложечкой по стеклу.

Дзинь-дзинь-дзинь.

Я смеюсь.

– Что смешного?

– Ничего. День был длинный.

– За это я выпью.

– Давай выпьем за Алису.

Он откидывается в кресле. Виски проливается Лайонелу на руку, и он переворачивает ладонь, чтобы слизать его.

– Извини. Тогда за Алису.

Сахар не помогает, виски огненным ручейком обжигает мне рот и горло.

– Как тебе комната?

– Я жила в коровниках и на чердаках. Комната меня устраивает. Твоя щедрость…

Он останавливает меня взмахом руки, потом закрывает один глаз и смотрит в стакан.

– Все в таком беспорядке, – говорит он. – С тех пор, как Лидия утонула. Она была очень добра к Алисе. Терпелива. Она всегда была такой терпеливой.

– Да.

Он смотрит на книжную полку. За руководством по обработке латуни скрывается ферротип. Светловолосая Лидия в простом клетчатом платье, на коленях у нее букетик цветов, на груди приколота брошь в виде павлина. Она вот-вот улыбнется, уголки губ размыты. Наверное, она сдерживалась, пока ей не сказали, что уже можно смеяться. Она так часто смеялась.

– Все в чертовском беспорядке.

– Теперь у тебя есть Кэти. Я этому рада.

Наклонив голову и наблюдая за мной, он сначала прикрывает один глаз, потом другой.

– Да. Кэти.

– Жаль ее брата.

– Первая битва, и Пол получает пулю в лоб. Надо же быть таким невезучим!

Он со стуком ставит стакан на стол.

– А ведь все ждали при Булл-Ране[3] легкой победы. Помнишь? Люди сидели на холме с корзинками для пикника. Пили пиво и ели колбаски, пока музыканты дудели в свои дудки.

Я наклоняюсь вперед, прижимаю ладонь к его руке:

– Вы дружили.

– Пока он не обозвал меня трусом. И другими словами.

Он убирает руку. Прочищает горло и откидывает голову на спинку кресла.

– Вэгон-хилл недостаточно крутой, чтобы кататься на санках.

– Мы не там катались?

– Да. Он слишком близко к ручью. Не раскатишься. Ты имеешь в виду Тилтон-хилл. Помнишь? Бреммер не хотел срубать там одну березу. Она стояла прямо посреди спуска. Если ты катился быстро… помнишь, как Алиса как-то раз поехала очень быстро? Господи, она слетела с санок. Прямо в воздух, и угодила в сугроб. Только один ботинок торчал.

– Это точно не она была.

– Почему?

– Ей не разрешали кататься одной. Она со мной каталась.

– Тогда я, наверное, сам повез ее на горку. Разок дал ей свободу.

Он издает смешок, следя глазами за дугой Алисиного полета, язычок горящей свечи отражается в его очках.

– Это было в последнюю зиму, когда мама… Меня оставили без ужина. Папа запер санки. Помнишь?

– Где ее вещи? – спрашиваю я.

– Что?

– Алисины вещи. Одежда. Ее любимые деревянные птички. Медальон. Все дневники и рисунки. Ее вещи, Лайонел? – Я ставлю стакан на столик между нами и продолжаю: – Здесь ничего из ее вещей нет.

– Не обвиняй меня в ее смерти.

– Я тебя не обвиняю…

– Это ты оставила меня с ней. Ты и твой Союз.

– Мне не хотелось просто штопать носки и шить мундиры.

– И смотри, к чему это тебя привело. – Он делает глоток виски. – Теперь она мертва. Может, это к лучшему. Пожалуй, к лучшему. Для всех.

Не отвечая, я встаю:

– Ты пьян. Пойду спать.

Он думает о чем-то своем, потом качает головой.

– Ты согласилась поместить ее в лечебницу.

– Это я зря.

– Она собиралась выкинуть Тоби из окна второго этажа, когда Кэти в последний раз нашла ее.

– Наверняка есть какое-то…

– Хватит оправдывать ее.

Он резко встает, одной рукой прижимая стакан с виски к груди, а другой оттягивая нижнюю губу, и говорит:

– Ты на меня-то вину не списывай.

– Она была вся в синяках, она…

– Мне плевать.

– Лайонел, – качаю я головой, – что ты такое говоришь?

Он снова падает в кресло, склонив голову и сжав стакан в пальцах.

– Я сказал ей, что она поедет к тебе в гости. Чтобы она упаковала сундук. Взяла пальто, потому что в Мэриленде холодно. – Голос хриплый, с одышкой. – Сказал, что нанял ей экипаж. Она ждала на крылечке все утро и…

– Я не могу этого слышать.

Я бросаюсь обратно к себе в комнату. Там удушающая жара. Застоявшийся кислый воздух.

– Это моя вина.

Три шага до камина. Вот под стеклом Бенджамин в мундире, с широкой бородой. «Моя вина». Поворот к окну. Поднялась луна, осыпала серой пылью верхушку березы, крышу лодочного домика, водную гладь.

Я тянусь к оконной раме – окно закрыто на щеколду. То, что выходит на пруд. И то, что выходит на огород. Я не помню, чтобы закрывала их. Я прижимаю ладонь ко лбу, утираю пот.

Почему Алиса едва не выкинула Тоби из окна? Но Алиса никогда ничего не объясняла. Эта красивая девушка с душевным расстройством давала ответы только себе самой.

Я обещала ей, что всегда буду рядом. Обещала.

«Моя вина».

Глава 4

Кэти подает кофе на веранде, что с тыльной стороны дома.

– Чтобы избавить нас всех от жары, – говорит она.

А я думаю – чтобы избавить нас всех от столовой и зеркала, все еще завешенного черным. Чтобы избавить нас всех от горя.

Пройдешь через узкий кухонный флигель, спустишься по лесенке – так и окажешься на веранде. Веранда обнимает заднюю часть дома, деревянные половицы и потолки посерели и, словно патиной, покрыты краской цвета снятого молока.

Кэти наливает каждому по порции цикориевого кофе, ровно три четверти чашки, и берет молочник. Вопросительно поднимает левую бровь, будто сегодня я скажу ей, что молоко мне решительно надоело.

– Капельку, – говорю я.

– Давай побольше налью, – отвечает она. Но когда я отказываюсь, она смотрит на меня с облегчением.

Лайонел листает вчерашний выпуск «Стейтсмена»[4], заминая уголок газеты между большим и указательным пальцем. Кэти ждет, слегка наклонившись вперед, носик молочника звякает об ободок его чашки.

Глаза у Лайонела уставшие, налитые кровью, он смотрит на молочник и снова на газету. Кэти наливает молоко – только слегка забелить кофе – и садится сама, отставив молоко в сторону.

– Сегодня молочник не приходил? – спрашивает Лайонел.

– Просто мы немного…

Она слегка кивает и кладет ладонь на мою руку. Рука у нее холодная, липкая от пота.

– Надеюсь, ты хорошо спала.

Как она может такое спрашивать? Тело ломит от того, что я тащила гроб, голова болит от бессонницы, от того, что я постоянно вспоминаю, как обмывала холодные руки Алисы. Мне удалось забыться, только когда солнце встало и окрасило верхушки деревьев, но Сирша забренчала кастрюлями на кухне, и я проснулась.

– Лучше не бывает.

Тоби переворачивает тост, прижимает его к тарелке и размазывает джем концентрическими кругами.

– Тоби, – говорит Кэти, забирая у мальчика тарелку, – люди голодают.

– Отдай ему тарелку, – говорит Лайонел, не поднимая глаз. Он отодвигает свою тарелку с полусъеденным тостом, к которому прилип засохший желток.

– Люди голодают, Лайонел.

– Отдай ему тарелку.

Тоби пинает ножку стула. Он потерял интерес к тосту. Теперь его внимание поглощено прудом. Он показывает на него и вертится так, что ударяется локтями о спинку стула.

– И не шелохнется, – говорю я.

Пруд темный и вязкий, пугающий своей непроглядной чернотой.

Листья берез уже желтеют, кленовые скручиваются и вянут. Камыши и рогоз душат изгиб восточного берега, западный край – всего лишь гранитный выступ, где корни деревьев выступают из земли, он всегда в тени, всегда покрыт черным лишайником. На дальнем краю пруд превращается в узкий канал, который резко заворачивает, будто сломанный палец. Это и есть Теснина.

– Тоби. Садись, – тяжело вздыхает Кэти. – Думаю, нам нужно спланировать посадки в огороде к осени, начнем пораньше. Свежий воздух пойдет тебе на пользу, Мэрион.

– Огород.

Я киваю, одним глотком допиваю цикорий и отставляю чашку. Только вчера Алису похоронили. А сегодня на завтрак булочки и черничный джем.

– Можем обсудить сравнительные достоинства брокколи и тыквы.

Тоби смотрит на меня, подперев ладонью щеку. Кэти, не поднимая головы, подбирает крошки с тарелки. Она покраснела. Лайонел вертит в руках ложечку.

– Извини меня за недобрые слова, – говорю я.

Горло у меня сжимается. Я отодвигаю стул, намереваясь уйти. Я знаю, что Кэти обиделась; я знаю, что Лайонел мною недоволен. Он стучит ложечкой по столу, склонив голову набок, как делал папа, когда один из нас нарушал какое-то правило, и так же, как папа, поджимает губы.

– Перестань.

Я встаю, однако тут же хватаюсь за спинку стула – перед глазами мелькают искры, в ушах звенят цикады.

Но он продолжает забавляться с ложечкой.

Тук-тук-тук.

– Ты сегодня поедешь с нами в город? На службу? – спрашивает Кэти.

– Я лучше останусь здесь, – отвечаю я, и во рту у меня кисло. – Мне нужно писать письма и…

Лайонел откидывается на спинку стула, скрестив руки, в его пальцах мелькает ложечка. Капелька молока оставляет темное пятнышко в сгибе локтя.

– Тебе нужно там показаться. По крайней мере.

– Можно мне остаться с тетей? – спрашивает Тоби, глядя на отца.

– Нет, нельзя.

– Там ты найдешь утешение, – говорит Кэти, но глаза у нее бегают.

– Ты, может, и найдешь. Но не я.

– Поезжай как-нибудь со мной в город. Поприветствуешь нового директора Сент-Олбанс. И его жену.

– Я с ней не знакома.

– Зато с ним ты знакома. Томас Харгривс. Тот студент, который втерся в доверие к твоему мужу. Он женился в прошлом году. Или позапрошлом? – Кэти смотрит на меня так, будто я должна это знать. – Она кузина Дженни Райт. Из Гоффстауна. Я уверена, ты ее знаешь. Ада?

– Я ее не знаю.

– Тебя слишком долго не было. Скоро ты снова почувствуешь себя как дома. Правда, Лайонел?

– Встречайся с ними, если тебе надо. Я не поеду.

Я не стала добавлять, что ненавижу их, ненавижу Академию Сент-Олбанс. Книги Бенджамина и мои вещи бездушно выкинули из домика декана и прислали заботливое письмо, где обошлись почти без извинений. И Томас Харгривс – он вечно сидел у нас за столом, заявившись без приглашения, и вечно до ночи разглагольствовал с Бенджамином о сослагательном наклонении в латыни или морали того или иного учителя.

– Я с ними встречаться не буду.

Со стола убрали. Закончилась суматоха из-за пальто Тоби, Кэти наконец нашла свой платок, и они уехали в город. Я гляжу на дверь спальни, жду, когда дом переведет дыхание и успокоится. Но дом не замолкает. Он ворчит и стонет, скрипит и потрескивает. Алиса как-то сказала, что это лесные феи танцуют и ищут сладости.

Нет. Не так. Это я ей сказала. Сестра спряталась в шкафу, и никакими словами я не могла выманить ее оттуда. Даже когда заявила, что поймала королеву фей и заперла ее в клетке.

– Это просто дом, Алиса. Ты слышала его всю жизнь.

– Я его больше не слышу. Я не могу.

Она закричит. Я знала, что она непременно закричит, а мама дремала в комнате на другом конце коридора, уже очень больная. Я распахнула шкаф и залезла туда. Сжав кулаки, Алиса описывала ими большие круги; я прижала ее руки к телу.

– Я их не пущу, – сказала я. – Я тебя защищу.

Она прикусила губы. Я зажала ее рот рукой, чтобы она не кусалась.

– Давай я спою тебе песню, Алиса. Я спою тебе колыбельную, и все будет хорошо.

Она перестала махать руками, вытянулась неподвижно, как доска, пятки босых ног упирались в стенку шкафа. Я легла рядом с ней. Намотала ее волосы на палец. Мне хотелось дернуть их. Слишком она взрослая, чтобы устраивать истерики, тринадцать лет, ее фигура уже приобрела женские формы, бондарь на нее заглядывался.

И все равно она закричала, обожгла мне руку горячим дыханием.

Я разворачиваюсь к окну, воспоминание отступает и прячется под кроватью. Корсет под ужасным черным платьем, словно кулак, сжимает невыносимую дневную жару, не отпуская ее, и я обливаюсь потом.

Снаружи так же жарко, но можно вытянуть руки и вдохнуть полной грудью. На заднем дворе цыплята клюют землю, с каждым шажком выпуская коготки и снова втягивая. Рыжие перышки из-за пыли не такие яркие. Как бы цыплята ни махали крыльями, ни выщипывали пыль, она никуда не девается. Они забираются на остатки теплицы, переваливаются через них, четыре столба так и стоят по углам, над обугленными досками, и черной сажей, и землей, исчезая в рогозе у края воды.

Почему теплицу не снесли? Ведь это опасно – странно, что Кэти позволила ей остаться. Эти осколки, и острые углы, и обещание приключений так привлекают маленьких мальчиков.

Как будто здесь два разных дома: внутри блеск парчи и соревнующихся друг с другом обоев, стеклянные козочки и розовощекие дети, кушетки, перетянутые жаккардом, и приставные столики из тигрового клена, а снаружи все аскетично и уже начинает гнить.

Я замечаю квадратик ткани, розовой и веселенькой, туго натянутой между треснувшим круглым фонарем и изогнутым полозом перевернутого кресла-качалки. Это кусок лоскутного одеяла. Я хватаю за уголок и вытягиваю его. Ткань перепачкана сажей. Узор все еще яркий: ситец и шотландка, круги и квадратики, кусочки старых платьев (Алисино, мое), краешек обожженного черного бархата от старого папиного сюртука.

Я прижимаю ткань к сердцу, словно это вызовет из небытия те дни, когда мы с Алисой подбирали лоскуты, когда ее пальцы теряли детскую неловкость, обретая уверенность молодой женщины. Когда мамины руки все еще были полными и она искусно шила, а мы втроем проводили долгие зимние вечера за разговорами о будущих мужьях да о том, что приготовить на десерт. Когда Алиса еще разговаривала.

Я сжимаю ткань в кулаке, отгоняю курицу и поворачиваю обратно к дому. Но я медлю, мне не хочется сидеть в удушающей жаре. Я прохожу мимо огорода во двор перед домом, щурюсь от внезапно ослепившего меня солнца. Вяз уже не защищает от его лучей, остался лишь толстый пень да пожухлая трава. На двери вялая тряпка из черного крепа.

И тут меня точно в живот ударили. Алиса не вернется. Она лежит в ящике в земле, куда не попадает свет, дающий силы. Я падаю на колени, хватаю грязь руками и не могу сдержать вопля, царапающего горло.

Сестра, где ты?

Конечно же, дилижанс приедет. Даже в воскресенье по крайней мере один должен ходить. Я ступаю в глубокую колею, смотрю назад, туда, где стоит дом, и дальше, на дорогу в Хэрроуборо. Я далеко ушла. Пыль мерцает, жар клубами поднимается от земли. В роще я замедляю шаги, я жажду тени, хоть недолгого отдыха от взглядов овец и жужжания насекомых.

Я не надела чепец, так и голову перегреть недолго. Расстегиваю воротник, обмахиваюсь платком, хотя он влажный от пота.

До меня доносится еле слышный звон металла и цоканье копыт. Раньоны, наверное, из церкви возвращаются, они живут через две фермы от нас и не откажутся подвезти меня.

Я промокаю платком шею. Приглаживаю волосы. Смотрю, как приближается телега, запряженная каурой клячей. Светлые волосы мистера Раньона словно паутина, он жует трубку с длинным черенком. Миссис Раньон сидит сзади, видно только, как подпрыгивает ее голубой чепец.

Мистер Раньон сбавляет ход и смотрит на меня.

Миссис Раньон прикладывает младенца к груди и наклоняет голову. Черты лица у нее грубые, только чепец их смягчает.

– Куда направляетесь? У вас все в порядке?

– Я ждала дилижанса.

– Гм.

Мистер Раньон глядит на жену, на дорогу позади. Сдвигает трубку во рту справа налево.

– По воскресеньям дилижансы не ходят.

– Мне дилижанс нужен, – говорю я. На губах мерзкий вкус соли. Я плачу. Я стою на Почтовой дороге в покрытой пылью одежде, держу в руках обугленный по краям лоскут ткани, от которого пахнет копотью.

– Садитесь позади с Эссой. Мы довезем вас до дома, а завтра будет дилижанс. Вы уж не сумлевайтесь.

Эсса похлопывает рукой по бортику телеги:

– Забирайтесь, познакомитесь с малышом.

– Я жду дилижанса.

– Залезайте. Нельзя здесь долго стоять, а то солнечный удар хватит, – ласково, нараспев бормочет она, будто со своим младенцем разговаривает. – Залезайте.

Она берет меня за руку, помогая забраться на задок, и притягивает к себе, так что мы ударяемся плечами, когда мистер Раньон разворачивается, а колеса телеги подпрыгивают на неровностях. У младенца густые черные волосы. Вытянув губы трубочкой, он пускает пузыри. Хватает маму за шаль, сжимает кулачок.

– Как его зовут?

– Фредерик Хирам.

Она три раза целует мальчика в макушку и так и сидит, опустив подбородок на его голову.

– Ваш брат рассказал нам новости.

– Бедняжка, – говорит мистер Раньон. – Хорошая была девушка.

– Но так оно лучше, – отвечает Эсса. – Лучше для нее.

Фредерик Хирам гулит и повизгивает.

– Тихо, миленький.

Я зажмуриваюсь, но так и вижу Алису, падающую с крыши. Открываю глаза и гляжу на череду полей, усыпанных белыми пятнышками-овцами. В траве скользит темный силуэт. Лиса.

Я машу лоскутной тряпкой:

– Не трогай!

Лиса вздрагивает и прячется под кустом ежевики, бросив на меня беззащитный взгляд. Ее желтые глаза почти прозрачные.

Старая кобыла выдыхает и трясет головой, роняя слюну вперемешку с мокрым сеном. Мальчик уже не гулит, а истошно вопит.

Личико у него синеет, миссис Раньон качает сына вверх-вниз.

– Какой же сильный у него голос.

– Это точно, – соглашается мистер Раньон, – это точно.

Фредерик Хирам замолкает, убаюканный тряской, его веки опускаются. Миссис Раньон похлопывает малыша по спине, искоса глядя на меня, щурится, защищаясь от дорожной пыли. Лицо у нее широкое и плоское, которое кажется еще больше под полями головного убора, и она покусывает сухую кожицу на нижней губе, не решаясь спросить, почему я брела по дороге в воскресенье.

Я едва сдерживаю смех. Может, сказать ей. Сказать, что я в Бродерс-хаус собралась. В сумасшедший дом. Может, она просто кивнет и опять похлопает Фредерика Хирама по спине. Может, посмотрит на меня странно – так, как раньше смотрели только на Алису.

А может, мальчик снова завопит, поэтому я молчу и смотрю на пастбища, пока мы не подъезжаем к дому. Мистер Раньон останавливает лошадь.

– Зайдете к нам? – спрашиваю я. – Я уверена, что Кэти…

Но слова застревают у меня в горле, словно треснувший камень. Я хватаюсь за бортик тележки. На обочине стоит Алиса, босая, в тонкой сорочке из хлопка. Она сцепила руки перед собой, длинные рыжие волосы, до пояса, разделены на прямой пробор. Розовые губы, россыпь веснушек, глаза цвета мха.

– Алиса.

Мистер Раньон спрыгивает с облучка, загораживая обзор, подходит к задку телеги и открывает калитку. Протягивает мозолистую руку, помогая мне спуститься.

А Алиса так и стоит, подол ее сорочки весь в черных пятнах, под ногтями земля, на шее смазанная грязь. Она смотрит на свои босые ноги, смотрит, как я спускаюсь с телеги, как мои ноги путаются в юбках. Я вся трясусь. Делаю шаг к ней.

– Передайте наши соболезнования, – говорит миссис Раньон. Она прикрывает голову Фредерика Хирама шалью, защищая его от жаркого солнца.

Ее супруг забирается на свое место.

Алисы на обочине больше нет.

Резкий порыв горячего ветра прижимает к земле сожженную солнцем траву, и овцы, блея, направляются в тень старого амбара. Густую тишину нарушает бренчание уздечки – лошадь затрясла головой.

– Наши соболезнования, – повторяет миссис Раньон. – Наши соболезнования.

Дорожка, по которой я иду к дому, все время извивается. Тоби смотрит из окна столовой, прижав ладони к стеклу. Он говорит, его губы шевелятся, он сосредоточенно сдвинул брови. Но смотрит он на меня. Продолжает говорить и смотрит на меня. Машет мне рукой, а я машу ему в ответ и поднимаюсь по лестнице.

Дверь распахнута, в коридоре прохладно. Тоби стоит в дверях столовой.

– Ш-ш-ш, – шепчет он.

Поднимает глаза к верху лестницы, затем берет меня за руку. Сжимает пухлые, липкие пальчики. Заводит меня в комнату и показывает на стул:

– Вот она.

Отпускает мою руку и с трудом отодвигает стул. Жестом показывает, чтобы я садилась. Треплет меня по плечу, когда я слушаюсь его.

Стул напротив зеркала. Креп сняли, свернули, положили на шкаф. Я гляжусь в посеребренное стекло. Маленький мальчик и некрасивая женщина с грязным пятном на щеке смотрят на меня. Его губы беззвучно шевелятся, я чувствую его горячее сладкое дыхание.

– Тоби.

Он щелкает зубами (единственный звук, исходящий из его рта) и барабанит пальцами по моему плечу.

– Тоби.

Меня тошнит. Нет. Я смахиваю его ладонь с плеча, хватаю его за руки. Он упирается бедрами мне в колени и смотрит на меня бесцветными глазами, его ресницы, такие длинные и изогнутые, поднимаются и опускаются.

Я трясу его. Сильно. Зову по имени. Он улыбается и поворачивается к двери.

Кэти выходит из-за угла. Какое буйство цветов она раскладывает на столе: золотарник, хризантемы, охапка астр.

– Разве они не… Тебе нехорошо?

– Жарко.

– Попроси у Сирши вазу, Тоби, – говорит Кэти, чмокнув мальчика в щеку. – И стакан воды для тети.

Мы остаемся вдвоем, и Кэти берет один цветок, чтобы оборвать листья со стебля. С него падает божья коровка, расправляет жесткие крылышки. Кэти вытягивает палец, ждет, пока божья коровка переползет ей на ладонь. Кэти улыбается мне, будто делится чудесным даром, и говорит:

– Смотри. Они приносят удачу. Оставим ее в доме.

Кэти стряхивает божью коровку на стол. Та приземляется на спину. Машет лапками, наконец переворачивается и в поисках безопасности уползает под широкий листок.

– Что же ты не попросила их зайти к нам?

– Я…

– Куда ты направлялась?

– Я ждала дилижанса.

– Он не ходит по воскресеньям.

На стебле капельками собирается млечный сок. Кэти проводит по стеблю большим пальцем и оглядывается по сторонам в поисках тряпки или полотенца, чтобы вытереть руку. Но видит только черный креп.

– И зачем?

– Мне нужен сундук Алисы.

– Не сомневаюсь, лечебница отправит его тебе.

– У меня есть вопросы к доктору Мэйхему. Как Алиса вообще попала на крышу?

– Ты не найдешь утешения.

– Я не ищу утешения, – говорю я и поднимаюсь, ухватившись за край стола. – Я просто хочу знать правду.

Но Кэти меня не слушает, она перебирает цветы, на ее лбу – одна-единственная морщина.

– Она не знала душевного покоя. Никогда… Что толку тревожить мертвецов? Это ничего не изменит. Совсем ничего.

Глава 5

Но мертвецы тревожат меня. Третью ночь подряд все тот же сон.

Я стою в спальне на верхнем этаже дома, который мы заняли под госпиталь. Стены фиолетовые, зеленые шторы будто заржавели, потому что подвязывали их окровавленными руками. На докторе Ролингсе прорезиненный фартук. Он подзывает меня пальцем:

– Закрой им глаза.

Но здесь сотни солдат, их так много, вереница коек тянется на целую милю.

– Не могу.

– Надо.

Я склоняюсь к первому мужчине. Кладу руку ему на лоб, провожу ладонью по векам.

– Прощай, – шепчу я.

Следующий, следующий, следующий. Глаза голубые и зеленые, пустые глазницы и мутные бельма.

– Не могу.

Алиса стоит на коленях перед безжизненным телом без рук и ног, закрывая покойнику глаза. На шее у нее болтается медальон.

– Зачем ты здесь? – спрашиваю я.

Она поднимает на меня взгляд. Изо рта ее выбирается цикада, массивная красновато-бурая голова опущена, насекомое ползет по нижней губе Алисы, прозрачные крылья раскрываются, шелестя, как папиросная бумага.

Я просыпаюсь на сбившихся в ком простынях, воздух в комнате затхлый. Обои возле кровати морщатся и пузырятся. Я прижимаю к ним палец, чтобы разгладить, но это не помогает. Кто-то стучит в дверь.

Тоби дышит ртом, стараясь не шуметь. Если он так привык, придется отвыкать.

– Я не в настроении, – говорю я. – Если тебе что-то нужно, попроси у Сирши.

Ручка поворачивается направо и налево. Замирает.

– Ты меня слышал?

– Да.

– Тогда надо отвечать «да». И «извини».

– Да, тетя. Извини.

Но он не уходит. Все еще стоит по ту сторону двери, я вижу носки его ботинок.

– Тоби?

Он просовывает под дверь перо сойки. Иссиня-черное, с белым кончиком.

Алиса приносила домой сокровища – семена и крапиву; пух одуванчиков и чертополох застревали у нее в волосах, в складках юбок, цеплялись за тонкие волоски на руках, словно растрепанное облако. Грязь под ногтями, ладони в песке. Деревья вокруг пруда несли свидетельства о ней, а она – о деревьях: инициалы на стволах, безделушка, или катушка, или обрывок кружева, спрятанные в щели, которые она сама же и вырезала. Иногда на ее корсаже или юбке не хватало пуговицы. В другой раз пропадала шпилька. Но никто их не воровал. Вместо пуговицы и шпильки – желудь. Прутик с краснеющим листиком. Бутон весеннего ириса. Черное перо с белым кончиком голубой сойки.

– Спасибо, – говорю я.

– Пожалуйста.

Пожалуйста, сказала Алиса. И голос у нее звенел, как колокольчики.

Портрет Бенджамина передвинули. Я вышла на кухню за кофе, а когда вернулась, не нашла его на прежнем месте. Он стоял на каминной полке, а теперь на подоконнике. Сирша прибирала и не вернула вещи на место. Мой дневник переехал с прикроватной тумбочки на письменный стол. Дверца шкафа распахнута.

Я закрываю дверцу, ставлю портрет на место, а шелковую закладку перекладываю на чистую страницу дневника.

– Сирша!

Я слышу, как она ходит туда-сюда в прихожей, хрипло повторяя одну и ту же мелодию.

– Сирша!

Пение прекращается. Она выходит в коридор и заглядывает в столовую, потом в мою комнату. Жует нижнюю губу.

– Вы меня звали?

– Звала. Я…

Сирша проводит тряпкой по двери. Она постарела. Уже слишком стара для этой работы. Слишком стара, чтобы отчитывать ее за такую ерунду, как переставленный портрет. По крайней мере, он у меня есть.

– Вам нехорошо, мисси?

– Нет. Нет. Я…

Я ковыряю дверной косяк большим пальцем, отдираю краешек обоев. Крошечные буковки, выведенные карандашом вдоль шва. Отметки обойщика.

– Спасибо, что прибрала у меня в комнате. Но я хочу сама наводить здесь порядок.

Она будто что-то пережевывает.

– Вы, значит, у нас насовсем останетесь?

– Не знаю. – Я развожу руками, пожимаю плечами и жду, когда она отвернется. – Не знаю.

– Ну лады тогда, – говорит она и намеревается уйти.

– Сирша.

– А?

– Что Алиса натворила?

Она останавливается. Хлопает тряпкой по бедру, потом складывает ее и засовывает в карман фартука.

– Сирша.

– Чуть ребенка не угробила, вот что. Если бы миссус их не нашла, кто знает, что было бы.

– Но почему?

– Не мне об этом говорить.

– Ты же ее знала, Сирша. Она бы никогда…

Но она поднимает руку, останавливая меня, и возвращается в прихожую.

Позже я нахожу Кэти и Тоби в поле. Один тюк сена с мишенью, нарисованной желтыми, красными и синими кругами, они поставили у старого амбара, другой поближе. Дистанция для новичка. Овцы, обычно прохлаждающиеся в тени амбара, подошли к каменной стене, выходящей на дорогу в сторону дома; некоторые разлеглись на солнышке, другие, пристроив головы на осыпающуюся ограду, глядят в никуда.

На Кэти открытый жилет, просторная рубашка заправлена в юбки. Рукава она закатала до локтя. Волосы распустила и подвязала лентой. Она вкладывает лук в руки мальчика:

– Носом к тетиве, Тоби.

Наклоняется, прицеливаясь вместе с ним, поправляет положение его локтя. Потом делает шаг назад и стоит, руки в боки, глядя, как стрела описывает дугу и падает на землю.

– Что же, неплохо, – говорит Кэти.

– Пусть тетя поиграет с нами.

– Мне бы хотелось, чтобы Сирша не заходила в мою комнату.

– Как пожелаешь. Это твоя комната.

– Сундук Алисы так и не доставили. Прошло уже четыре дня. Мне нужны ее вещи.

– Что ты так беспокоишься? Может, стрельба из лука тебя отвлечет?

– Кэти…

– Постой. Еще одна попытка, Тоби.

У ног Тоби – одна-единственная стрела. Он наклоняется за ней, и лук поворачивается и падает.

– Он слишком большой. Это Лидия из него стреляла?

Кэти пожимает плечами.

– Хочешь собственный лук и стрелы, Тоби? – говорит она, глядя на меня через плечо. – Можем поехать в город.

Тоби прищуривается на Кэти, сует руки в карманы и раскачивается с пятки на носок. Пустой колчан у него на боку болтается и бьет по бедру. Кэти поднимает лук и протягивает его мальчику.

– Я и забыла, как это весело. Мы не стреляли с тех пор, как… ну…

Она качает головой.

– Тетя у тебя великолепно стреляет, Тоби. Ты знаешь, что она выигрывала турнир в Академии миссис Браун пять лет подряд?

– Это неправда.

– Выигрывала, выигрывала.

Отставив ногу, Кэти хватает стрелу и натягивает тетиву, целясь в дальний стог. Стрела с глухим стуком вонзается в цель, перья дрожат на фоне желтого яблочка.

– А потом выиграла я.

Тоби смотрит на нее и хмурится. Цепляется за ее ногу.

– Пусти.

Он качает головой.

– Иди собирай стрелы.

Она треплет его по волосам, хватает за плечи и отталкивает:

– Тоби. Отпусти.

Он делает шаг назад, идет зигзагами между стрелами, выдергивает застрявшие в земле и складывает в колчан. На полпути к дальнему стогу садится на корточки, тыкает в траву и поднимает на кончике стрелы панцирь цикады. Сбрасывает его щелчком и идет к амбару.

– Это Лидия лучше всех стреляла из лука, – говорю я. – Она выигрывала турниры. А не я. Я ушла посреди семестра. Надо было ухаживать за мамой. И за Алисой присматривать. Ты это знаешь.

– Но он не помнит Лидию. Так что легче сказать, что побеждала ты. Меньше вопросов.

Она распускает ленту в волосах, расчесывает локоны пальцами и, глядя на Тоби, снова завязывает бант.

– Я любила Лидию. Но если я скажу ему это, он попросит рассказать что-нибудь еще. А я не хочу ничего рассказывать.

– Он должен знать о ней. Необязательно рассказывать, что она утонула, я понимаю, что ты не хочешь говорить об этом, но…

– Нет, – говорит она, склонив голову и глядя на меня. На солнечном свету глаза у нее темнеют, точно агат. – Теперь я его мать. Будь у тебя ребенок, ты бы поняла.

– Я не хочу, чтобы Сирша заходила в мою комнату. Вещи не на своих местах.

– Хорошо.

– И хоть у меня нет ребенка, я знаю, что Тоби не надо врать. Лидия его мать, и она его любила. Он должен это знать.

– Разве недостаточно, что он потерял Алису? Разве этого недостаточно для маленького мальчика?

Она проводит рукой по затылку и поворачивается, наблюдая за Тоби. Он машет ей, в руке у него зажата стрела.

– У меня не может быть детей, – говорит она, ковыряя кожаный ремешок, обернутый вокруг рукоятки лука, и пожимает плечами. – А у тебя могли быть, но ты решила иначе.

– Моя сестра…

– Твоя сестра не была ребенком. Кем только она ни была, но точно не ребенком.

– Как она забралась на крышу того дома?

Тяжело вздохнув, Кэти идет за другим луком.

– И в самом деле – как?

– Я хочу это знать.

– Ты замечаешь, что ни разу не заговорила о муже? И где он сгинул? В болоте? На поле битвы? Пуля его сгубила? Выстрел из винтовки? Дизентерия? Похоронила ли его по-христиански какая-нибудь другая женщина? Господи, ты вообще когда-нибудь закажешь ему памятник?

– Молчи.

– Слишком много потерь мы пережили, Мэрион. Нужно отпустить их и держаться за живых.

Мы с Бенджамином поженились удобства ради. Он заведовал кафедрой латыни (ему прочили должность директора академии) и подыскивал себе жену. Мой отец не мог дождаться, когда я выйду замуж и заберу Алису к себе. Алиса, «счастливая случайность», которую он баловал в детстве, стала смущать его, когда выросла и когда странности превратились в привычки. Как объяснить немую дочь? Дочь, которая замирает ни с того ни с сего и хлещет себя рукой по лицу, и не один раз, а шесть, всегда шесть, и только потом продолжает свой путь? Дочь, которая по утрам бьется головой об стену, а днем рисует изысканные миниатюры цветов в подарок?

Наши пути пересеклись в библиотеке Академии Сент-Олбанс, где книг было в пять раз больше, чем у миссис Браун. Алиса хотела книгу по астрономии. А у меня таких не было, не было и образования, чтобы давать ей уроки по этому предмету. Я уже много лет назад окончила школу миссис Браун, и музыка и литература волновали меня больше, чем звезды. Я подошла к стойке, потому что дальше женщин не пускали, написала свою просьбу на листке бумаги и стала ждать возвращения библиотекаря. Дверь за моей спиной распахнулась, и в комнату ворвались сухие листья и морозный воздух. На пороге стоял Бенджамин, от него пахло затхлыми книгами и кожаным портфелем.

– Мы с вами уже встречались, – сказал он.

Его подстриженная борода еще не совсем поседела, и он знал, что меня восхитят его высокие скулы и мужественный подбородок, поэтому, как актер, позировал в луче солнечного света. Я засмеялась и прижала кулак к губам, чтобы скрыть это.

– Почему вы смеетесь?

– Я не смеюсь.

– Смеетесь.

Бенджамин откашлялся и посмотрел на стеллажи за стойкой.

– Мистера Элиота никогда нет, если он нужен. – Потом взглянул на бумажку, которую я так и держала в руке. – Что вы ищете?

– Книгу. Для сестры. Она больна… я ищу для нее книгу по астрономии.

– Повезло вашей сестре. У нас есть из чего выбрать. – Прижал свои книги к груди и кивнул: – Идите за мной.

Пальто с лоснящимися рукавами натянулось на его широкой спине. Внезапно появился библиотекарь и яростно заморгал, заметив меня среди стеллажей, но Бенджамин отмахнулся от него.

– Эта молодая женщина… как вас зовут?

– Мэрион. Мэрион Сноу.

– Мисс Мэрион Сноу нужна книга, мистер Элиот. Рассуждение о бесконечности Вселенной. Такая книга у нас есть, – сказал он, продвигаясь между рядами. – Я вас встречал в читальне по средам. На прошлой неделе было особенно дождливо, не правда ли? Трактат о кукурузе. Кукурузе! Мы тут задыхаемся из-за странного пристрастия наших южных братьев к рабству, а нам присылают трактат о кукурузе.

Он оглянулся на меня и, подмигнув, продолжил:

– Не то чтобы у этого предмета не было своих достоинств, если вы находите, что у него есть достоинства.

– Свиньям без кукурузы никак не обойтись.

– О, безусловно, мисс Сноу. Именно так.

Он остановился до того внезапно, что его сумка качнулась и ударила меня в грудь. Достал толстый том с верхней полки и сказал:

– Вот. Это сложная книга. С формулами. Ваша сестра хорошо знает математику?

– Да, она…

– Потому что я нет. Но я великолепно знаю латынь. Так что она может воспользоваться моими уроками.

Он приходил к нам домой утром по вторникам, точный, как часы. Я сидела с ним в гостиной, а Алиса украдкой наблюдала за нами с верхней площадки. Не могу отрицать: я ждала каждого вторника и меня раздражало, что часы тикают так медленно. Голос у него был выразительный. Глаза – еще выразительнее.

– Вот превосходное изображение Нептуна, мисс Сноу, – сказал он однажды, извернувшись в кресле, чтобы его было слышно в коридоре. – Оставлю книгу открытой на этой странице.

– Вы нас балуете, – ответила я.

Он повернулся ко мне и произнес:

– Я хочу жениться на вас.

Комната загудела. Мои щеки горели. Алиса спустилась на две ступеньки и остановилась, когда скрипнула половица.

– Ваш отец дал согласие.

– Но почему я?

– Вы не жеманница. Ни разу не слышал, чтобы вы жаловались. По вопросу рабства мы единодушны.

Бенджамин набил трубку – я помню, что табак не занялся от спички, и он бросил ее на тарелку, стоявшую на столике. Но промахнулся, и спичка упала на ковер, оставив черное пятно, которое не удалось отчистить.

– И я хочу жениться на вас, мисс Сноу.

– Я не хочу замуж.

– Все женщины хотят замуж.

– Это неправда.

Я сдвигаюсь к краю стула, обхватив колени руками.

– Чего же тогда вы хотите?

Из окна видна темная изгородь и белая линия перекрестка. На дорожке лежит пятнистая тень от большого дерева.

– Я хочу…

Но все, что мне удается представить, – это бесконечное поле и я, глядящая на саму себя с изогнутого края горизонта. Желтые цветы по колено.

– Быть самой собой.

– Но у вас есть Алиса, – сказал он, поднимая палец. – А я согласился на Алису. Она будет жить с нами.

Так что мы с Алисой переехали. Домик был совсем небольшой, мы путались друг у друга под ногами. Я при любой возможности избегала супружеского ложа. Я не хотела ребенка. Мне хватило ухода за матерью и теперь за Алисой. Я не могла себе представить, как можно хотеть ребенка, который будет дергать меня за юбку и требовать, чтобы я делала все, что ему нужно. К Рождеству первого года Бенджамин не обращал внимания на Алису. Ко второму Рождеству – на меня. Мы все реже ездили в Тюри. Свадьба Лайонела. Крестины Тоби. Похороны отца. Один летний день.

– Ты эгоистка, – сказал он. – Уклоняешься от супружеских обязанностей. Но для нее ты, конечно же, все делаешь. Все для Алисы.

Глава 6

Тюри, 10 августа

Доктор Мэйхью,

Я хочу встретиться с Вами, чтобы обсудить несоблюдение правил в Бродерс-хаус, которое стало непосредственной причиной смерти моей сестры. Я также требую полного отчета о ее лечении и эффективности каждой из процедур. Это поможет развеять мои опасения, и в таком случае я не буду подавать более формальную жалобу.

Я посещу Вас в эту среду в десять утра. Прошу Вас ответить, если это время Вам неудобно, в ином случае встреча состоится в указанное время.

Мэрион Сноу-Эбботт

Я кладу перо возле чернильницы, прижимаю пресс-папье к бумаге.

Их объяснение никуда не годится. Не объясняет бедного, истерзанного тела Алисы. Будто что-то кусает и царапает мои мысли. Я гляжу из окошка на пруд, слежу за стрекозой, которая ищет добычу над искрящейся водой. Солнце клонится к закату, последние лучи пробиваются между стволами деревьев, стрекоза то изумрудная, то черная. Она поднимается и ныряет вниз, зависает в воздухе и ждет. Терпеливая и осторожная.

Я складываю письмо, открываю ящик стола, достаю кошелек. Осталось несколько купюр, которые принадлежат только мне. Я убираю письмо и деньги в вязаный ридикюль и пристегиваю его к поясу.

Кэти сидит у секретера в гостиной. Она сняла свой костюм для стрельбы из лука и корпит над бухгалтерскими книгами. Тоби сидит в кресле и бьет пяткой по ноге, глядя на меня.

– Я в Тюри, – говорю я. – Надо письмо отправить.

– Можно мне с тобой? – спрашивает Тоби.

– Зачем?

– Я тебе мороженого куплю. – Он оттягивает губу пальцем, стучит ногтем по зубу и поясняет: – У меня есть деньги. А ты очень грустная. От мороженого радостно.

– Ну, я…

Он торжественно кивает.

Кэти барабанит карандашом по подбородку, поворачивается к нам. Указывает кончиком карандаша на гроссбух и кидает его на кучу счетов.

– Иди сюда, – говорит она Тоби, притягивает его к груди и легонько целует в макушку. – Как мило с твоей стороны подумать о тете.

Он отталкивается от ее бедер, извивается, потом чмокает в щеку и говорит:

– Отпусти.

Она кладет руки ему на плечи:

– Ты уже слишком большой для поцелуев?

– Я куплю тете мороженое.

– Отличная идея.

Кэти ловит мой взгляд и говорит:

– Пойдемте все вместе. Мне не помешает прогуляться.

– Ты уверена? Ты вроде бы занята и…

– Это просто счета. Никуда они не денутся…

Она кидает гроссбух на бумаги и отпихивает все к дальнему краю стола.

– Мороженое и, может быть, посмотрим на новые шляпки у миссис Эммет. То что нужно.

Быстрым движением она закрывает секретер на ключ.

Тоби бежит впереди нас, полы его коричневого поплинового сюртучка развеваются. Он нашел длинную палку и раскручивает ее над головой, словно меч. Наши зонтики только украшают, но не защищают от солнца. Кэти обмахивает лицо веером. Ее щеки и шея побагровели. Серо-горчичное платье из шотландки слишком плотное для такой погоды. Наши юбки качаются при ходьбе, поднимая клубы пыли.

– Мороженое в городе. Знаешь, мы могли бы наколоть целую миску льда, у нас же ледник.

Прищурившись, Кэти смотрит на незасеянные поля на ферме Хамфри за кленовыми деревьями. Окна дома черные. Два сына вдовы Хамфри отдали свои жизни в одном из первых сражений. Спотсильвания. На двери так и висит черный бант. Вдова выходит из амбара и, направляясь к курятнику, поднимает руку в знак приветствия. Мы также приветствуем ее. Кэти снова обмахивается веером.

– Ей бы в город переехать. Было бы легче.

– По-твоему, она оставит землю, где родились ее мальчики?

– Она же получает за них пенсию.

– Недостаточно, чтобы отказаться от всего этого. Пенсии едва на еду хватает. Я отдаю тебе пенсию за Бенджамина. Ты же ведешь счета.

– Что ты такая резкая?

– А ты что глупости говоришь?

Я оттягиваю воротник платья. Кружево рвется – невзначай зацепила ногтем.

– Зайду на неделе, узнаю, нужна ли ей помощь.

Тоби тыкает палкой в твердую землю, давит панцири цикад – они устилают землю, прилипли к каменному забору, коре деревьев. Кэти берет меня под руку, подталкивает плечом. Будто мы подруги, будто воспоминания о Лидии можно отбросить в сторону, в траву. Она моргает, взглянув на меня, она знает, что я считаю ее узурпаторшей. Возможно, мне не стоит судить ее так строго. Наоборот, надо выразить признательность за то, что она (с такой легкостью, с такой радостью) бросилась на помощь Лайонелу и Тоби. «Я позабочусь об этой маленькой семье, – написала она вскоре после похорон Лидии. – Продолжай свое благородное дело».

– Извини, – говорю я. – Жарко. Ты знаешь, что меня это утомляет.

– Я тебя прощаю.

Она поворачивает зонтик к солнцу, так что цветочный узор кружева повторяется на дорожке. Выглядывает из-под рюши и спиц и говорит:

– Надо было шляпку надеть.

– Можешь купить шляпку у миссис Эммет.

Она пожимает плечами, веер свисает с руки.

– И тебе новая шляпка не помешает. Но соломенная тебе идет. Хоть она и черная.

Деревья редеют, оставляя грунтовую дорогу беззащитной перед солнцем. Вдоль дороги обшитые досками дома, между ними на веревках сушится одежда. Нижние юбки, и рубашки, и детские платьица. У столба – пока пустая плетеная корзинка для белья. Справа – бутылочно-зеленый пруд при лесопилке. Дом Терренса Маркама отражается в воде, точно белый камень. Отражение такое четкое, что кажется – можно наступить на него и скользить до самой лесопилки на том берегу. Вода переливается через ворота мельницы в канал, обдавая нас холодными мелкими брызгами.

– Здесь ничто не меняется.

– Станцию построили в Хэрроуборо. А промышленность идет за железкой.

Конгрегационалистская церковь[5] сияюще-белая, а дверь черная, будто церковь знает, что души людей черно-белые. Каурый конь свесил голову из стойла на почтовой станции. Посмотрев на ступеньки церкви, он покачал головой и заржал.

Мы останавливаемся у магазина всякой всячины, где на крылечке и лестнице выставлены оловянные бачки, грабли и плуг. Магазинчик миссис Эммет расположен по соседству. Темно-серый кот со свалявшейся шерстью устроился в тени стиральной доски. Прошипев на Тоби, он тянется головой к его ладони.

– Не трогай его, – говорит Кэти, подбегая к Тоби, и хватает его за руку. – Теперь придется тебе руки мыть.

Она тащит его к колонке у магазина, засовывает руки под кран и давит на рычаг, пока из крана не начинает изрыгаться вода.

– Такие мерзкие животные разносят смертельную заразу. Ты же не хочешь умереть от нее, правда?

Я поднимаю палку, которую мальчик бросил ради несчастного кота, подхожу к ним. Лицо у Тоби побагровело, лишь губы бледные.

– Только давай без истерик, – говорит Кэти, отходя от колонки и стряхивая воду с юбки. – Ты же знаешь, что тогда бывает.

Он моргает. Прижимает руки к бокам, шевелит пальцами.

– Я не буду капризничать.

– Хорошо. – Кэти улыбается и берет его за руку. – Положи палку, Мэрион. Она ему не нужна.

Тоби тащится за Кэти, ждет на площадке, пока она открывает сетчатую дверь.

– Заходи, – говорит она, придерживая дверь, и смотрит на меня: – А ты не зайдешь?

– Подожду здесь.

До почтового отделения всего две двери по коридору, и я быстро отправляю письмо. В сквере напротив три женщины стоят рядышком, так что их шляпки соприкасаются, женщины разбредаются, показывают на что-то в траве. Одна поднимает треугольный знак и втыкает его то туда, то сюда, прикусывает губу, кивает и перебегает с места на место, повинуясь указующим жестам. В одном месте знак остается достаточно долго, и я успеваю прочитать: «В память о наших братьях: здесь будет установлен Памятник павшим воинам, пожертвования собирает Оринда Флауэрс».

Я вздрагиваю, услышав голос Кэти:

– Они хотят установить памятник и фонтан. Держи.

Она протягивает мне рожок из вощеной бумаги с лимонным мороженым и откусывает маленький кусочек от своего. Натягивает на лицо улыбку и машет рукой. Женщины смотрят на нее, но никто не подходит ближе; они снова сбиваются в кучу и указывают на землю.

– Даже если бы я за все это заплатила, они вели бы себя точно так же, – говорит Кэти и откусывает еще кусочек. Поворачивается ко мне, изучая меня своими темными глазами. – Давай сядем за столик у окна. Можем посмотреть, как эти клуши кудахчут по поводу своего памятничка. А ты расскажешь, что за письмо отправила. Ты такая скрытная.

– Вовсе нет. Я попросила доктора Мэйхью встретиться со мной.

– Зачем? Ничего уже не поделаешь, Мэрион. Ничего не поделаешь, только сундук остался. Могла бы просто попросить прислать его.

– Но я не согласна. Ты видела ее, Кэти…

– Да. И не могу забыть.

Взгляд ее возвращается к универсальному магазину на площади. Сводит плечи, будто на ней броня.

Я вслед за ней сажусь за стол, Тоби болтает ногами и пинает меня. Кэти сердито смотрит в окно. О мороженом она забыла, оно тает и капает с бумаги, стекает по ее пальцам.

Усмехнувшись, она задирает подбородок:

– Что это за поклонение мертвым.

Тоби роняет мороженое на деревянный пол. Кэти цыкает и наклоняется убрать его. Ее мороженое капает на юбку, темные круглые капли сахарной воды. Кэти трет ткань салфеткой, предоставив мне убирать за Тоби.

– Только давай без истерик, – говорит он, явно изображая Кэти. – Без капризов.

Кэти растерла каплю в длинные полосы. Она переводит взгляд на окно.

– Вот запру тебя в леднике с пауками, – говорит Тоби.

Он колотит по своему стулу и ожесточенно болтает ногами. Разевает рот и клацает зубами.

– Тоби, – говорю я, – потише.

– Они покусают тебя за пятки, свяжут всю.

Кэти сжимает кулаки:

– Замолчи!

Она хватает его за руку, рывком заставляет подняться и прижимает лицом к юбке, пока пробирается к двери и спускается по ступенькам. Я беру ее зонтик и спешу следом, пытаясь ухватить ее за рукав. Но Кэти почти бежит по дороге, крепко вжав лицо мальчика себе в бедро.

– Перестань, Кэти.

– Гадкий мальчишка.

Говорит она сквозь зубы, слова вырываются резко, раздраженно. Тоби обмяк. Он выскальзывает из ее хватки и неожиданно падает в пыль. Кэти продолжает нестись вперед, отступает только перед телегой, груженной бревнами.

Я протягиваю Тоби руку, но он вздрагивает и отшатывается.

– Вставай.

Он скребет землю пальцами. Кэти разворачивается и быстрыми шагами возвращается.

– Я стараюсь. Давайте все пожалеем друг друга?

Он вдыхает и выдыхает. Три раза. Потом, опираясь на руку, встает. Взгляда от земли так и не отрывает. Не сопротивляется, когда она берет его за руку.

Щеки у него в красных пятнах.

– Ну вот. Угостились мороженым.

Глава 7

Доктор Мэйхью согласился на встречу. А Кэти сказала, что поедет вместе со мной.

– Думаю, так будет лучше, – сказала она, завязывая ленточки шелкового капора.

Капор розовый, с кружевной отделкой. В наряде пышности больше, чем пользы. Зато честно. Кэти не носит траура.

– Тоби побудет с Сиршей.

Она берет вожжи и понукает кобылу в яблоках.

В зале для посетителей Бродерс-хаус, кроме нас, никого нет. Мы вдвоем сидим на лавке. Здесь очень уютно: все кремовое и голубое. У стен нарядные большие вазы с длинными изогнутыми папоротниками и буйными цветами из сада при лечебнице. Люстры из стекла с морозным узором так элегантны, в их хрустальных бусинах отражается свет. Большие окна напротив входа открыты, чтобы продувал сквозняк. На окнах не решетки, а затейливые изогнутые конструкции. На полу змеятся их тени в форме цветов, и трав, и птиц. Я едва помню эту часть лечебницы и ее вежливое притворство. Но кирпич и вонь от плесени подвала впечатались в мою память.

Эконом с длинными, седеющими бакенбардами взгромоздился на табурет за стойкой. На нем безупречный черный сюртук. Он сказал, что его зовут Нортрап, слабо пожал нам руки и указал на лавку, пробормотав, что очень нам сочувствует. Он переворачивает страницы своего журнала, и каждый шорох, каждый скрип пера прокатывается долгим эхом в этой комнате с высокими потолками. Он смотрит на меня и моргает.

Кэти отрывается от своего рукоделия. Оборачивает свободную нитку вокруг пальца и снова распускает ее.

– Я нашла, что доктора здесь очень заботливы. Они не безразличны к пациентам.

– Значит, ты все-таки навещала ее?

Она вспыхивает. Склоняется к своим кружевам, сосредоточенно кусает губу, наматывая нить цвета слоновой кости на челнок. Она плетет снежинку.

– Я не бессердечная.

– Как часто?

Пальцы Кэти замирают, не довязав узел. Нахмурившись, она качает головой, зажимает петли, но бросает кружево на колени.

– Пока она не отказалась видеть меня.

Я слышу голоса наверху широкой лестницы. Голоса звучат приглушенно, двери по обе стороны площадки закрыты. Но время от времени одна из них открывается и вырываются голоса, сопровождая медсестру в подрагивающем чепце, санитара, поправляющего рукава, смотрительницу, катящую металлический поднос. Резкий звук, бормотание, лепет, удар.

Сверху хлопает дверь, и что-то – жестяная кастрюля или ведро – бьется об стену. Я смотрю на потолок, и мистер Нортрап тоже, мы отслеживаем тяжелые шаги, которые вдруг замирают.

– Сколько еще ждать? – спрашиваю я. У меня подрагивают руки. Я обвиваю ремешок ридикюля вокруг ладони, стискиваю пальцы.

Хмурясь, Нортрап достает карманные часы.

– Доктор Мэйхью на обходе. Вы пришли в неприемные часы.

Я откидываюсь к спинке лавки, но деревянная скамья не предназначена для отдыха. Мне приходится наклониться вперед, и край корсета впивается в бедренные косточки.

Остается только ждать. Смотреть, как человек напротив меня пишет в своем журнале.

– А пациенты здесь проходят?

Он откладывает перо. Смотрит на меня черными, как ночь, глазами и отвечает:

– Это вестибюль.

– Это я вижу.

– Для посетителей. Таких, как вы.

Где же тогда Алиса вошла? С одним сундуком и неподъемным грузом лжи Лайонела? В четырнадцать лет Алиса перестала разговаривать. Только вот болтала о новорожденном черном теленке, а на следующий день замолчала. Неделя прошла, и год, а она все молчала – остался лишь наш особый язык знаков и жестов. Как же она делилась своими переживаниями и страхами?

Дышать все тяжелее. Я вскакиваю, подхожу к входной двери, поворачиваюсь к эконому:

– А где принимают пациентов?

– Миссис Эбботт…

Он поднимает руку, на его лице застыло любезное выражение.

– Значит, где-то в глубине дома.

Там, за лестницей, круглое стеклянное окошечко врезано в дверь, а за ней – подвал и морг.

– А. Миссис Эбботт. Миссис Сноу.

Повернувшись, я обнаруживаю прямо перед собой высокого мужчину, он стоит слишком близко, и я вынуждена смотреть на него, запрокинув голову.

– Доктор Мэйхью?

– Да. Собственной персоной.

Голос у него сахарно-медовый. Он держит под мышкой блокнот, теребя его уголок. Волосы густые, с проседью, но буйные бакенбарды черные. Я не могу определить его возраст. Серые глаза глубоко посажены, над ними тяжелые брови. Он повидал жизнь: морщинки в уголках глаз, похоже, и от душевной боли, и от смеха. Его взгляд мечется туда-сюда, он наставляет длинный подбородок на меня.

– Я не слышала, как вы подошли.

– Мягкие подошвы. Так лучше для пациентов, – говорит он, и тонкие губы изображают улыбку. – Я знаю, зачем вы пришли.

Он протягивает руку. Я не пожимаю ее. Он опускает руку.

– Доктор Мэйхью, – подает голос Кэти, – моя золовка нуждается в утешении.

– И она получит его, – говорит он и движением ладони показывает на дверь справа: – Давайте побеседуем.

Стены в кабинете Лемюэля Мэйхью оштукатурены и желтоватые от дыма. Стены голые, только за письменным столом висит большой плакат. Рисунок тушью: голова человека разделена на френологические доли, а на шее выведена фраза «Познай самого себя». На широком подоконнике папоротник в горшке.

Мэйхью устраивается в кресле, откидывается назад. Пружины скрипят. Он складывает пальцы домиком и постукивает ими по губам.

– Я так же безутешен, как и вы.

– Вот как?

– Любая смерть – это трагедия. Но я рад, что вы пришли, теперь я могу лично поделиться с вами новостями. Мы провели тщательное расследование. Все правила соблюдались.

– Тогда как же она забралась на крышу?

– На крышу…

Я перебираю пальцами по подушке кресла.

– Вы за нее отвечали. Вы должны знать, как она попала на крышу. Раз уж провели расследование.

– Да, я знаю. Это…

Он пожимает плечами, тянется через бумаги на столе, отодвигает в сторону пепельницу, используемую в качестве пресс-папье, и раскрывает папку.

– Ммм. Как жаль. Мы, конечно же, пытались уберечь вас.

– Уберечь от чего?

– Эти отчеты доступны обществу, миссис Эбботт. Мы должны сообщать о происшествиях в лечебнице попечительскому совету. – Колесики его кресла елозят туда-сюда по деревянному полу. – А также семье. Мисс Сноу страдала психическим расстройством.

– Я хотела бы посмотреть.

– Посмотреть что?

– Крышу. Ее комнату. Медицинскую карту.

– Отчет о ее смерти посмотреть можно. Но записи о лечении конфиденциальны.

– Объясните, почему моя сестра умерла.

Он выдыхает через нос, закрывает папку.

– По словам вашего брата, вы были медсестрой в ходе военного конфликта. Вы все еще медсестра?

– Нет.

– Значит, отдали долг правому делу.

– Доктор Мэйхью…

– Вы помните, как некоторые из ваших пациентов кричали всю ночь после битвы? «Взять высоту!» или «Бей их!». Снова и снова этот жалобный крик.

– Какое отношение это имеет к Алисе?

– После их смерти вы писали родственникам погибших об этих ночах? Думаю, нет. Думаю, утешая родителей, вы писали, что их сын умер спокойно.

– Я не понимаю, о чем вы.

– Я о том, что ночи вашей сестры были так же ужасны. И думаю, она очень хотела, чтобы они прекратились.

Я сглатываю. Будто камень глотаю. Или правду.

– И поэтому она спрыгнула с крыши.

– Да.

Три этажа. Четыре, если считать конек крыши.

– Почему? Как?

Его ладонь скользит по бумагам. Лист сминается, и доктор тщетно пытается разгладить его ладонью.

– Думаю, если человек хочет… покончить с собой, он всегда найдет способ. – Он касается своего носа, чуть сбоку, будто дает понять, что у нас общая тайна. – Я никогда не напишу о самоубийстве в ее карте.

– Но это не так. – У меня прерывается дыхание, я глотаю воздух ртом. – Она бы этого не сделала.

Кэти кладет руку мне на запястье. Сжимает, когда я пытаюсь вырваться.

– Доктор, очень любезно с вашей стороны не предавать эту информацию огласке. И так сердце разрывается от произошедшего.

Вывернув руку, я освобождаюсь от ладони Кэти.

– У нее были синяки, доктор Мэйхью, которые не… Здесь, – я показываю на свои запястья. Сначала на левое, потом на правое. – На бедрах. И здесь. – Я рисую синяк на своем горячем лбу. – Откуда у нее эти синяки?

– У нас прогрессивная лечебница, миссис Эбботт. Мы стремимся вернуть пациентам душевный покой. Они работают в саду, на ферме. Мы сами выращиваем овощи для кухни. Мясо тоже с нашей фермы, – говорит он и издает резкий смешок. – Пациентов лучше кормили во время войны, чем всех нас, учитывая нехватку продуктов и пайки. Лучше кормили. Но не всех хорошая еда успокаивает. Некоторых нужно призывать к порядку. Применять другие меры. И они работают. Для того они и придуманы.

– Что за меры? – Я подаюсь вперед, вцепляюсь в край стола. – Что за меры?

– Если коротко – труд и свежий воздух. – Ударив ладонью по столу, он добавляет: – Я вас успокою. Пойдемте. Посмотрите.

Мы поднимаемся на площадку второго этажа. Мэйхью стучит по зарешеченному окну, указывая на крыши зданий внизу. Слева от нас запертая металлическая дверь, другая такая же справа.

– У нас даже мельница есть. А вот аптекарский огород. – Мэйхью выпускает клуб дыма из трубки. – По весне телята. У нас есть свой бондарь. Работает с тех пор, как открылся этот корпус. Бадьи у нас в ходу.

– Сколько во все это труда вложено, – говорит Кэти, вытирая лоб платком.

– Мужское крыло справа. Женское слева. Это крыло миссис Оуэнс. Очаровательная женщина, хотя и несколько напористая. Она управляла школой для юных леди. В Мансонвилле. Мы очень благодарны миссис Оуэнс за ее благодеяния.

Кэти кивает и склоняется к окну:

– Здесь есть все, что нужно.

– Свежий воздух, труд и душевное спокойствие, – говорит Мэйхью, заложив руку за спину и покачиваясь с пятки на носок. – И все на этом небольшом участке. Вообще говоря, нам тут уже тесновато. Я присмотрел еще четыре акра и готовлю письмо миссис Оуэнс.

Замок слева щелкает, и длинная ручка поворачивается. Дверь в отделение на мгновение приоткрывается, и оттуда бочком выходит девушка. Это та девушка, что бежала за нами по дороге, в серой юбке и фартуке. Она несет ведро и швабру и, заметив меня, вздрагивает. Ведро раскачивается, вода чуть не переливается через край. Она охает, переводит взгляд на Кэти, смотрит в пол. Стискивает губы.

– Мисс Суэйн, – говорит Мэйхью, сжимая мундштук.

– Да, – бормочет она.

– Все в порядке?

– Все хорошо.

– Ну и отлично.

Она кивает и отступает к лестнице, перед ступенькой мешкает, чтобы перехватить ведро поудобнее.

– Уборка. Сколько тут дел. – Доктор снова указывает в окно, на хлев и пастбище: – Смотрите-ка. Ягненок. Ха.