Привет из далекой галактики, или Кудилия в тисках отчаяния бесплатное чтение

© Н. Л. Вартанян, 2025

© Оформление ООО «КнигИздат», 2025

Разговариваю я как-то с Маней по телефону, спрашиваю ее, как дела. Дела идут так себе, вирус отыграл еще не совсем, и вообще много всякого происходит неприятного. Но старшие дети, Игорь и Аня, сидят за столом и пишут каждый свою книгу. Пишут на полном серьезе, деловито, и Маня считает, что получается у них любопытно.

Тогда я и ей предложила написать некое повествование о приключениях и перипетиях их семьи во время карантина, тем более что приключений этих разного свойства было навалом. Маня засомневалась, согласится ли муж на такие откровения? На что я посоветовала ей изменить имена.

– Ну, тогда пусть меня зовут Кудилия! – несколько нервически возрадовалась Маня, вспомнив «Энн из Зеленых крыш».

«Anne of Green Gables» – одна из наших любимых книг, героиня которой, забавная маленькая девочка, предпочитала, чтобы ее звали не просто Энн, а Кудилия – то есть Корделия. Время от времени она бывала склонна пребывать «в тисках отчаяния». Мы решили, что будущая Манина книга о карантине будет называться «Кудилия в тисках отчаяния». Но пока Маня собиралась, я позаимствовала это ее название – надеюсь, она будет не в обиде – и попробовала написать не только о недавних, но и прочих разных приключениях и всевозможных «тисках отчаяния». Так получилось, что предметом моего интереса стали не только и не столько «тиски отчаяния», и потому название изменилось.

Эта книга, как и обе предыдущие, представляет собой собрание разного рода историй, которые мне захотелось вспомнить и рассказать близким и друзьям. Оказалось, такое рассказывание историй, как устное, так и письменное, представляет сегодня новый модный тренд. Люди специально собираются, чтобы поделиться воспоминаниями и поведать друг другу что-то интересное. Так что я со своими записочками вполне в моде. Ну а откуда взялся «привет из далекой галактики», я расскажу позже. Хотя мне и самой не все ясно. Однако я его получила и с тех пор гордо иду по жизни «с приветом».

Так что продолжаю, тем более что некоторые юные члены семьи высказали мне свое неудовольствие по поводу того, что в предыдущих опусах я не уделила им должного внимания.

Буду исправляться!

И еще. Оказалось, книжки, которые я написала, обладают одним любопытным свойством: они стимулируют читателей к написанию своих. Уже несколько человек сообщили мне о том, что принялись за такое же дело. Меня это очень радует, поскольку подобные упражнения не только приятны, но и полезны, они реально помогают пишущему человеку навести порядок в своей душе, мозгах и прочих вместилищах воспоминаний и чувств. Так что всем советую!

Но начну издалека.

Сначала вспомню один любопытный случай, который произошел со мной, когда мне было лет десять или одиннадцать. Тогда, тем утром, я собиралась в школу и подошла к зеркалу, чтобы причесаться. Без всяких задних мыслей подошла, почти на автопилоте. Поглядела на себя критическим взором – а критиковать, честно говоря, было что, и запустила в волосы расческу. Тут оно и произошло. Как будто кто-то во мне и одновременно я сама, но только какая-то другая я, не та, что дергала себя за стоящие дыбом волосы, а другая, незнакомая, посмотрела с любопытством на изображение в зеркале и определила – вот, значит, какая я на этот раз. Ничего себе. У меня поплыло в глазах, картинка в зеркале размылась, замутилась и поехала на сторону. «Ох-хо-хо…» Но тут я, та, которая с расческой, встрепенулась и по-военному твердо себе скомандовала: «Отставить. Нечего дурью маяться, ахинея какая-то – бр-р-рр», – и помотала головой. После чего я опять была я, без всяких там глупостей. Иногда решительный характер мне помогает. Но тот странный момент не прошел даром, и что-то во мне все же сместилось с устоявшихся позиций. Оказывается, есть какая-то внутренняя я, которая существует независимо от конкретного моего тела, и вполне возможно, в каком-то другом виде уже проявлялась. Меня это очень удивило и потому запомнилось. Хотя на всякие подобного рода провокации я долго не поддавалась.

Или вот еще одна история, из той же примерно серии. На этот раз все происходило уже не наяву, а во сне, и сон тот приснился мне, когда я уже изрядно повзрослела. Вообще, сны – это мое любимое хобби и одновременно семейная традиция, передающаяся из поколения в поколение. Может быть, позже об этом расскажу. В том сне я увидела себя верхом на лошади, и опять я была не я, а некий мужчина, и наряд на мне был довольно необычный. Сначала перед глазами возникла темно-коричневая лоснящаяся лошадиная шея – эта шея слегка покачивалась, а лошадиные уши чутко вздрагивали. Потом я свесилась вниз и увидела лошадиные ноги, копыта и долго разглядывала, как они переминаются и рыхлят влажную землю. А оглянувшись, обнаружила рядом с собой еще несколько всадников и поняла, что это небольшой отряд. Мы отдыхаем перед выступлением, еще немного передохнем и поскачем куда-то всей толпой, на какие-то неведомые подвиги. Ощущение при этом было довольно странное. С одной стороны, я была ничуть не удивлена такому положению вещей, с другой же – находилась несколько не в курсе происходящего, потому постаралась сосредоточиться и мысленно задала вопрос: «Где я?» В голове всплыл ответ – это Франция, я воюю на стороне одного из мятежных принцев. Тот мужик на коне, в которого я превратилась во сне, был его сторонник. Стало понятно, почему костюм у меня такой в стиле ретро. Потом откуда-то послышался вопрос: «Зачем тебе это надо?» На что я резонно ответила невидимому собеседнику – сейчас ответственный момент, важный для дальнейших событий, надо включиться.

Это я к чему? К тому, что мне всегда было интересно понять, кто я. Ну, помимо очевидных паспортных данных и сиюминутного состояния. Не так легко почувствовать, кто ты на самом деле, найти, нащупать свой путь и делать свое дело. Получается не вдруг.

Чтобы разобраться во всем этом, надо начать с очевидного и попробовать понять, откуда ты родом, кто твои близкие и дальние родственники, кто те люди, что передали тебе свои гены, свой опыт и свою любовь.

Сейчас я пытаюсь из своего времени посмотреть на них. Надеюсь, что и они, в свою очередь, смотрят на меня из своего далека, и мы пытаемся понять друг друга. Я смотрю на них, они смотрят на меня. Почти по Ницше – если ты долго смотришь в бездну, бездна тоже смотрит в тебя.

Север

У меня, как и у большинства бывших школьников, новый год начинается в сентябре. Зимний новый год – просто веселый праздник. Я его люблю, конечно, потому что он волшебный, мандариновый, шампанский, полон разных чудес и прочего в том же духе. Но вот чтобы начать действительно новое – не сказочное, а вполне себе жизненное, мне больше подходит сентябрь. Привычка детства, в котором каждый новый сентябрь когда-то отсчитывал классы – первый, второй… целых десять. И каждый новый школьный год приносил новые предметы, новых учителей, новые отношения с повзрослевшими одноклассниками. Да я и сама менялись. Я заметила, что именно летом накопленный за год опыт как-то упорядочивается, смешивается сложным алхимическим зельем, переводя тебя в новое качество. А еще летом бывают поездки и путешествия, которые тоже меняют человека. Тем более, что некоторые из них оказываются особенными, как будто специально подгаданными для тебя. Сейчас расскажу о трех таких летних путешествиях, которые случились, когда я еще училась в младшей школе. Хочется их вспомнить и как-то взглянуть на то время со стороны.

Сначала напишу о двух больших семейных путешествиях, почти что паломничествах. Оба – на родину предков. Первое путешествие было в Вологодскую область, условно – на Север, к родственникам бабушки и мамы, а второе – к папиной родне, на Юг, в Тбилиси и Ереван. Предки у меня очень разные, и родины у них, соответственно, тоже. Потому и путешествия получились друг на друга не похожи, но равно интересны и важны для меня.

Сразу скажу, что обе эти исторические родины после знакомства с ними мне понравились, но ни одна из них не стала для меня действительно моим, полностью моим пространством и точкой прикрепления. Хотя обе равно важны для меня.

Но начну с Вологодской области. Летом после окончания моего первого класса мы отправились под Череповец к дальним родственникам, чтобы познакомиться с ними заново и восстановить контакты, прерванные по разным причинам много лет назад. А заодно и отдохнуть в тех чудесных местах, в настоящей деревне, на природе.

Но сначала немного расскажу о своей родне по материнской линии. Начну с Агриппины Александровны. О ней я уже не раз упоминала, но теперь напишу чуть больше. Агриппина Александровна, та самая, что через много лет станет моей прабабушкой или просто бабушкой Грушей, родилась шестого июля 1876 года в Вологодской области в семье помещика и потомственного дворянина Александра Панфилова. Семейство Панфиловых владело в тех местах землями и крестьянами, которые были пожалованы им, согласно семейной легенде, еще во времена Ивана Грозного. Однако к тому времени, когда Груша-Агриппина выросла и превратилась в девушку на выданье, семья изрядно обеднела. Но батюшка Агриппины свой дворянский пафос не утратил, и когда к ней посватался молодой человек «из простых», сильно воспротивился. Молодого человека и потенциального жениха звали Порфирий Гаврилович Лебедев. Он происходил из семьи разбогатевших крестьян, и настоящая его фамилия была Задорожкин, однако он сменил ее на более романтическую – Лебедев. Сам крестьянствовать не захотел, отучился и работал потом в качестве подрядчика на строительстве железнодорожных станций где-то по северу России. Сохранился его фотопортрет, на котором весьма благообразный мужчина средних лет в строгом сюртуке с важным видом восседает в кресле.

Так вот, этот Порфирий Лебедев влюбился в статную красавицу Агриппину и попросил ее руки у отца, хотя и обедневшего, но дворянина. Тот вознегодовал по поводу такого неслыханного мезальянса, лишу наследства, говорит, и вообще, не бывать такому. Но смелый Порфирий не испугался – не надо мне, говорит, вашего наследства, все равно женюсь. Подобная решимость растопила сердце строгого батюшки, и тот, поворчав для порядка, все же согласился на брак, и даже дал в приданое дочери приличный кусок земли, поскольку денег у него к тому времени уже не было, а земля еще оставалась.

Эту трогательную повесть поведала мне бабушка. Ей, большой любительнице мелодрам, очень нравилась эта душещипательная история, и она повторяла ее многократно. В общем, «неравный» брак состоялся, а через некоторое время у молодой пары родились дети. Первой родилась Валентина, старшая дочь, следом за ней Александра. Тут бабушка, ведя рассказ, делала отступление и поясняла, что в семье Панфиловых первого сына принято было называть Александром – так повелось испокон веку. Но поскольку уже и во второй раз в семье родилась девочка, родители решили продлить традицию хотя бы так, назвав ее этим именем. А то с мальчиками поди знай, будут ли вообще. Так, собственно, и получилось, и впоследствии в семье родились еще две дочери – Анна и Мария. В общей сложности четверо дочерей, полное девчачье царство.

Бабушка вспоминала свое детство с удовольствием, и рассказывая о нем, всегда улыбалась, светлела лицом, молодела, будто сбрасывая с плеч тяжелую ношу трудной взрослой жизни. Взгляд ее туманился, уплывал в прошлое, в несусветную, немыслимую для меня дореволюционную даль.

– Мама наряжала нас, всех сестер, в красивые платья, надевала праздничные сережки, и мы отправлялась в «свою» церковь.

Тут бабушка замолкала, мысленно разглядывая далекую картинку. Я тоже пыталась ее разглядеть, и мне представлялись четыре хорошенькие маленькие девочки в нарядных светлых платьях с распущенными по плечам волосами – волосы надо было сначала туго-туго заплести, а потом расплести – тогда получались аккуратные мелкие кудряшки. Это бабушка мне тоже объяснила.

А «своей» бабушка называла церковь, построенную в Череповце при участии когда-то состоятельных помещиков Панфиловых.

Интересно, что в ее рассказах я всегда чувствовала границу, которая проходила во времени между «до революции» и «после». Так же, как и границу до и после войны. Каждому времени у нее соответствовали свои краски, свой особенный тембр голоса и неповторимый привкус. Иногда бабушка рассказывала древние, архаичные анекдоты. Вот, например, такой. Жила-была дама, и были у нее четыре маленькие собачки, которых звали Уси, Руси, Кренди и Лями. Собачки все время убегали, и дама звала их громко: «Уси-руси-крендилями!» Я очень веселилась.

Но продолжаю. Все было хорошо в семье Лебедевых, пока дерзкий Порфирий однажды не исчез с горизонта – не зря, видать, батюшка в нем сомневался. Об этом бабушка не любила говорить, упоминала вскользь, а по некоторым ее многозначительным намекам можно было понять, что образ жизни Порфирия был далек от безупречности. Далее в ее рассказах зияла досадная лакуна, и продолжались они уже описанием тех времен, когда сестры выросли, а их семья во главе с Агриппиной Александровной поселилась в Череповце в просторном собственном доме, часть комнат которого сдавалась внаем. Именно там, в этих комнатах поселилась в свое время парочка молодых людей – братья Андрей и Михаил Саары, семья которых приехала в Вологодскую область из Петербурга в надежде спастись здесь от революционных новшеств семнадцатого года. Глава семьи, Карл Юрьевич, построил в местечке Кадуй дом и кузницу, и в относительно вольготные нэповские времена вел свои дела вполне успешно. Бабушка относилась к нему и всей их семье с большим уважением, поскольку они, по ее словам, все были очень трудолюбивые и талантливые, а эти качества она почитала в людях более всего.

Андрей и Михаил учились в местном учебном заведении, которое бабушка называла реальным училищем. Очень его нахваливала, дескать, образование там давали хорошее, даром что училище. К тому времени реальные училища уже упразднили, и это было, скорее всего, нечто вроде техникума. Но не суть. Андрей Карлович, мой дед, закончил его и был направлен на лесопильный завод в Дубровку, под Ленинград, где работал главным инженером. Однако это произошло существенно позже, а пока вышло так, что братья, поселившиеся в доме Агриппины Александровны, женились на ее дочерях – Андрей на Анне, моей бабушке, а Михаил – на Марии, ее младшей сестре.

Еще знаю, что у бабушки Груши был брат, которого звали, как и положено, Александр Александрович. Он был офицером царской армии, а после революции, соответственно, белогвардейцем. После окончания гражданской войны он вернулся на родину, забрался в самую глухую деревню и спешно женился на простой крестьянской девушке – затаился. Возможно, отдаленные потомки дворянского рода обитают в тех местах и сейчас, не знаю, но в середине шестидесятых, когда мы туда приехали всей оравой, нам показали дом, где проживал очередной Саша-барин, изрядно спившийся субъект и наш отдаленный родственник, а мамина троюродная сестра настоятельно рекомендовала собирать ягоды именно в «нашем» лесу.

Бабушку Грушу я запомнила хорошо. Она было высокой, статной, неторопливой и, в отличие от громкоголосой и суетливой бабушки Ани, не слишком разговорчивой. Не страшась неудобств, ездила с нами по всяким мало приспособленным к нормальной жизни гарнизонам, где служил папа, и помогала нянчить детей – меня и Сережу. Его она обожала несказанно, и как только маленький Сереженька, пережив трудные первые месяцы нескончаемого ора, превратился в крайне упитанного младенца с круглой, похожей на глобус, головой, отменным аппетитом и спокойным нравом, прижала его к своей груди и больше не отпускала. Ко мне же относилась подозрительно и периодически просила маму: «Убери эту “шпиёнку”».

Вспомню еще кое-что из маминых рассказов. О том, как мои родственники пережили войну, уже писала, но вот еще пара небольших зарисовок. Мама много рассказывала про Павловск, про голод, который там начался с приходом немцев и часто вспоминала небольшой эпизод. Сидят они за столом, бабушка Груша и трое детей, собираются обедать. Ну как обедать? Мама вспоминает – у нас были четыре вареные картошки. Тут открывается дверь, заходит женщина с маленьким ребенком на руках и просит подаяния, какой-нибудь еды. Бабушка Груша молча, без слов отдает ей ровно половину того, что было на столе, пару картошек. Та благодарит и уходит. Еще мама вспоминала, как они шли с бабушкой Грушей по дороге, а мимо них проходила колонна людей с приколотыми к одежде желтыми звездами, и бабушка тайком совала проходящим кусочки хлеба, что оказались у нее с собой. В карманах ее просторной вязаной кофты всегда хранились маленькие сухарики, для детей, для младшей Верочки.

У них с Верочкой часто происходили такие диалоги.

Бабушка спрашивает: «Верочка, кушать хочешь?»

Та отвечает: «Нет, бабушка».

Как взрослая, все понимает.

Тогда бабушка ей: «А я так очень хочу». И в ответ на это: «И я хочу, очень-очень». И тут она, как фокусник, доставала из кармана крошечные кубики сухариков, и Верочка была счастлива.

Однажды бабушка Груша упала в голодный обморок. Это мне уже бабушка Аня рассказывала, а у нее все рассказы были всегда эмоциональные, от души.

– Прихожу, – говорит, – домой, а мама лежит на полу, не шевелится. Я перепугалась! Кидаюсь к ней: «Мама, мама!» А мне только что за работу заплатили, хлебом, еще и с маслом. И я кидаюсь к ней, хлеб ей в рот стараюсь запихнуть, кричу: «Ешь, ешь!» И она очнулась, пришла в себя.

Но возвращаюсь к путешествию. В начале лета наша компания, в которую входили папа, мама, мы с Сережей, Сашка, наш двоюродный брат, и, разумеется, бабушка, отправилась в Череповец, а потом и в самую глубь Вологодской области, в те места, где когда-то жили наши родственники. Сначала на поезде доехали до Череповца – это было просто, переночевали там, а вот потом начались трудности, потому что транспорта в нашу деревню в те времена не было никакого. Оценив ситуацию, разбились на две группы. Самые нежные, мама с маленьким Сережей и бабушка, поехали в такси, остальные же путешественники, я в том числе, отправились на почтовой машине. Поясню, почтовая машина – это был такой здоровенный грузовик с кузовом, крытым темно-синей облезлой фанерой, со скамеечками по бортам и металлическим сундуком в центре. В этот кузов мы и загрузились, дружно рассевшись по скамейкам. До места назначения надо было ехать часа три-четыре. Всех, кто добирался в такси, за это время немилосердно укачало. Дорога оказалась труднопроходимой и состояла по большей части из колдобин, широко разлившихся непролазных луж и всего прочего, что в российской глуши именуется дорогами. По приезде всех «таксишников» долго и мучительно тошнило, мутило и ломало. Нас же, тех, кто ехал в почтовой машине, укачать не смогло. Всю дорогу нас подбрасывало к потолку, перекидывало из угла в угол, энергично встряхивало и взбалтывало, а внезапно оживший железный ящик с корреспонденцией скакал за нами следом, хищно клацая крышкой. Какие уж тут укачивания.

Добравшись до места, мы поселились в деревне Алексине, в доме, где жила семья бабушкиного предположительно троюродного брата Ивана, и уже оттуда навещали других родственников, знакомились с окрестными деревнями, лесами и полями. Я не очень поняла тогда, как эти родственные связи поддерживались, кто с кем общался, с кем нет. Самая ближайшая из родни, бабушкина двоюродная сестра Соня, жила в Череповце. Через нее, собственно, нам и удалось организовать эту поездку. Мы смогли встретиться с многочисленной родней, потомками дворянскими и крестьянскими, которые давно перемешались друг с другом. Родители особенно сдружились с Паней, маминой троюродной сестрой, симпатичной и весьма здравомыслящей особой. Потом они еще несколько раз приезжали к ней в гости. Папа привозил друзей, и они с местными мужиками ходили на охоту. Семья Пани жила в небольшой деревеньке со звучным названием Хлебаево. Как-то мы с бабушкой пришли к ним в гости и остались ночевать. В избе у Пани было чисто, уютно, на полу лежали пестрые домотканые половики, русская печь нарядно белела, и пироги у нее были особенно вкусные. Вечером меня положили спать в маленькой комнатке, постелили на полу. Я с удовольствием растянулась на душистом матрасе, набитом сеном. И почти уже заснула, как выяснилось, что вместе со мной в комнате обитает жизнерадостная кукушка. Она вылезла из домика в часах, огляделась по сторонам и приветствовала меня бодрым «ку-ку». Про таких кукушек я раньше только в книжках читала, а живьем не видела, и очень обрадовалась. Но скоро ее регулярные визиты начали раздражать. Мне хотелось спать, а у трудолюбивой птички, как выяснилось, работа была круглосуточной. Так мы с ней всю ночь и прокуковали, отмеряя каждый следующий час соответствующим ему полновесным кукованием, а половинку часа – скромным одиночным «куком».

Вообще тем летом время повернулось ко мне какой-то новой гранью. Именно там, в деревне, я почувствовала и будто наяву увидела его плавное кружение. Откуда-то пришло понимание широты мира, его протяженности, растянутости во все стороны, а вместе с этим ощущение бесконечности времени. Я рассуждала так, вот закончила я первый класс, почти год прошел с начала школы – и я принималась из своего настоящего вглядываться в прошедший год. Первый год в школе начался в сентябре и почти уже закруглился, приближаясь к новому сентябрю. Годовой круг был, как и все вокруг, просторным, легким, он был похож на огромный бублик и подрагивал перед глазами переливами красок. В школе таких лет – целых десять, продолжала рассуждать я, как это много. А что потом? И не представить. Какая, оказывается, у человека длинная жизнь! У меня даже голова закружилась от невозможности представить себе эту огромную протяженность человеческой жизни. Как выяснилось, так оно и есть. От той маленькой девочки до меня сегодняшней – огромное расстояние.

В той деревне было много всего интересного. Однажды я подошла к дяде Ване, когда он вел лошадь по лужайке рядом с домом. Дядя Ваня был высокий, худощавый и в ту пору уже сильно немолодой. До революции он служил в Семеновском полку. Его лошадь была гнедая, вся лоснящаяся, красивая, ладная, и я спросила, можно ли мне на ней прокатиться. Дядя Ваня остановился, посмотрел на меня со своей высоты, потом медленно наклонил прямое, сухое, как палка, туловище, приблизил ко мне усатое носатое лицо и отрицательно замотал головой.

– Э-э… – он долго тянул неопределенный звук и жевал губами, пока не сформулировал, – жопке будет больно.

Для меня, для городской девочки, он подбирал выражение. Я спорить не стала, не из-за «жопки», конечно, а просто уж очень лошадь вблизи оказалась огромной.

Вообще деревня была самой настоящей, похожей на те, про которые я читала в сказках. Там стояли бревенчатые избы с русскими печками, в которых готовили еду и пекли хлеб. А пироги тамошние были особенные, вкусные каким-то полновесным деревенским, не городским, вкусом. Во дворах обитала живность: коровы и лошади, курицы с петухами и прочие козочки-овечки, кругом гуляли соответствующие смачные запахи, и они мне, как ни странно, нравились. Парное молоко я не полюбила, а вот смотреть, как доят корову, и даже самой попробовать подергать ее за упругие соски было здорово. Тогда мне было не понятно, но недавно спросила у папы, как там люди жили, не бедствовали? Тот сказал, что нет, прилично жили. Это был не колхоз, а совхоз, и люди там получали зарплату, а не трудодни. Ну и скотина у всех была, огороды. Молока было много, у дяди Вани был свой сепаратор, все делали масло. Рядом был лес, полный грибов и ягод.

Еще мне запомнились имена животных, вернее, клички. Одного бедолагу теленка, телочку, всю перемазанную навозом, тощую и золотушную, звали, например, Учительницей. Хозяйка той телочки, сильно стесняясь, призналась в этом маме, когда та спросила, как ее зовут. А стеснялась потому, что мама моя, как на грех, тоже была учительницей. И мама все допытывалась, откуда же такое странное имя? Помявшись, хозяйка раскололась, что телочку назвали в честь местной учительницы, однако других подробностей не выдала, оставалось только догадываться. Еще мама любила вспоминать умилительную картину, когда городская, в белых колготках, Ленка, дочка папиного друга, гладила кошку тети Пани и приговаривала нежно: «Сра-а-ньюшка».

Больше всех этой поездке радовалась бабушка. Попав в места, с которыми было столько связано, она приосанилась и ходила довольная, веселая, хотя путешествий в целом не одобряла и вообще из дома выходила редко. Она, как и ее сестры, всегда гордилась своим потомственным дворянством и историей семьи, которая получила здесь свое подтверждение.

Но возвращаюсь к началу рассказа, в город Череповец, в 20-е годы прошлого века и напишу о том, что слышала от бабушки, о том, например, как перед Рождеством многочисленная молодежь, обитавшая в доме, начинала усиленно предаваться гаданиям. Атмосфера в доме, полном молодежи на выданье, способствовала этому. Бабушка подробно описывала мне способы, которые они практиковали, весь традиционный набор. Тогдашняя молодежь, все они, бесстрашно гляделись в зеркало, бросали туфлю на дорогу, лили воск, жгли бумагу. Или, например, ложились спать, надев валенок. Кто за валенком ночью придет – тот и твой суженый. Об этом еще одна из бабушкиных историй.

Как-то утром крайне недовольный Михаил, один из братьев Саар, принялся ворчать: «Безобразие, что эта рыжая себе позволяет, явилась и утащила мой валенок!»

Он был искренне возмущен.

Рыжая – это Мария или, как ее звали дома, Марика, младшая из бабушкиных сестер. В то время она была еще девочкой, подростком и особенной красотой, мягко говоря, не блистала. А Миша был уже весьма интересным молодым мужчиной. И он возмутился, что какая-то пигалица позволяет себе в его адрес такие хулиганства. Но Михаила уверили, что быть такого не могло, потому что Марика всю ночь мирно спала в своей комнате. Через несколько лет они, понятное дело, поженились. Эту историю бабушка приводила мне в пример в качестве подтверждения того, что гадание это вам не просто баловство, а вполне серьезная вещь.

Расскажу немного о бабушкиных сестрах. Я запомнила их уже немолодыми солидными дамами. Между собой они были похожи мало, но все с характером, статью и изнутри какие-то очень прочные. Все прожили долго. Бабушка и Валентина были высокими осанистыми дамами – обе удались в мать, а более миниатюрные Александра и Мария пошли в другую породу. И бабушку, и Валентину было всегда видно и слышно издалека, они были артистичны и с удовольствием работали на публику. Две другие сестры казались более тихими. Самой кокетливой и воображалистой была Валентина – всегда в кудряшках, в нарядах, губки бантиком. «Фик-фок на один бок», – ехидничала по этому поводу моя более строгих правил бабушка. Иногда мы ездили к тете Вале на Кирочную, где она жила в большой коммунальной квартире. В то время это была улица Салтыкова-Щедрина, но все упорно называли ее Кирочной. Сейчас, наоборот, улица опять стала Кирочной, но многие зовут ее на советский лад – Салтыкова-Щедрина. Вся ее комната была тесно заставлена мебелью, многочисленными этажерочками, полочками, столиками, а в красном углу располагался внушительных размеров старинный резной буфет, наполненный безделушками, из которых мне больше всего нравился китайский болванчик, кивающий из стороны в сторону круглой фарфоровой башкой. Я каждый раз вспоминаю эту комнату, когда пересматриваю фильм «Антон Иванович сердится». Там в похожей комнате живет со своим подкаблучником-мужем примадонна музкомедии Ядвига Валентиновна. Помните, к ним домой приходит горе-сочинитель Керосинов с опусом «Она, она, волнует без вина»? В этот момент я и вспоминаю тети-Валину комнату и ее саму, так похожую на ту капризную, коварную, но чертовски обаятельную Ясю.

У тети Вали обитали две маленьких крикливые собачки породы японский хин: не первой молодости мамаша Буся и ее сынок Хентик. Собачки были балованные, нервические, все время суетились и норовили кого-нибудь цапнуть, но мне все равно нравились. Тетя Валя и ее дочь Ляля проводили значительную часть своего времени, добывая для обожаемых крошек в условиях советского дефицита самую свежую «печеночку и сметанку». Собачки вносили некий переполох в общение, поскольку бабушка беспокоилась, чтобы они меня не покусали, а тетя Валя волновалась, как бы я случайно не навредила ее ненаглядным песикам. В результате меня к ним не подпускали, и это было обидно, потому что взрослые разговоры слушать неинтересно, а собаки мне нравились любые, даже такие заполошные. Еще у тети Вали был муж, дядя Вася, весьма представительный мужчина. Тетя Валя сильно переживала, что он «ебетик», то есть диабетик, и жаловалась всем, что здоровье его нехорошо. Тетка моя Вера, слушая эти речи, неизменно давилась со смеху, однако исправно его лечила, как, впрочем, и всех остальных близких и дальних родственников.

Про Марию я знаю мало, только то, что в блокаду она потеряла мужа, того самого Михаила Саара, и одного из сыновей. Второй сын, Сергей, остался жив. Иногда они приезжали к нам в гости в Павловск.

Но больше всех у нас в семье любили Александру, тетю Шуру или Шуреньку, ту самую носительницу фирменного семейного имени. Про нее мне запомнилось много всего интересного. Вот, например, такая сценка. Мы все вместе живем в Павловске, и как-то вечером бабушка, окинув строгим взором собравшихся за ужином домочадцев, решительно объявляет: «Завтра приезжает Александра!»

После чего дрогнувшим голосом скосив глаза куда-то вбок, добавляет: «С ночевкой!»

Все обреченно вздыхают.

Дело в том, что наша любимая тетя Шура всем была хороша, кроме одного – она храпела. Ее ночевка означала долгую бессонную ночь, наполненную звуками яростного львиного рыка. Как в саванне.

Зная это, я пыталась лечь пораньше и заснуть, «пока не началось», но тщетно, сон не шел, и вскоре Шуренькин храп настигал меня, предусмотрительно запрятанную под толщу подушек и одеял. Поначалу звук шел тоненько и слабо, обманывая своей хрустальной хрупкостью, но потом набирал мощь и оглушал в финале руладой, подобной раскатам весеннего грома. За этим следовало несколько секунд тишины, и все повторялось вновь. К утру все обалдевали и выползали к завтраку, охая и кряхтя, только Шуренька просыпалась свежей и бодрой, как огурчик. Но мы все равно ее любили, такой она была доброй, уютной и теплой. И она всех нас любила.

Тетя Шура была небольшого роста, плотненькая. Лицо у нее было широкое и простое, покрытое морщинами, на переносице – глубокая вмятина. В ранней молодости она пострадала – какой-то незнакомый дядька в толпе случайно ударил ее чемоданом и сломал нос. Но Шуренька не огорчалась.

– Да, – говорила она, – нос у меня подкачал, зато ножки – хоть куда.

И она, сидя на диване, вытягивала перед собой аккуратные коротенькие ножки, болтала ими в воздухе, подтягивала простые, в резиночку, чулки и покручивала из стороны в сторону маленькими ступнями – любовалась. На голове у Шуреньки была неизменная круглая гребенка, которой я в детстве расчесывала ее прямые густые, коротко остриженные волосы.

Когда тете Шуре было восемьдесят, она любила повторять: «Эх, мне бы шестьдесят!» И мечтательно закатывала глаза. В ответ мама всплескивала руками – ну почему шестьдесят? Это же так много.

– Нет-нет, – Шура не соглашалась, – в самый раз, это очень хороший возраст.

Шура потеряла всю свою семью. Ее старший мальчик, Валентин, умер от аппендицита еще до войны. А во время войны, в блокаду, умерли муж и двое младших детей. Как она могла жить после этого? Не знаю. Знаю только, что она всю жизнь работала в яслях с маленькими детьми и почти до самой смерти сдавала кровь. Когда я ее спрашивала: «Ну, зачем тебе это надо, тетя Шура?» – она просто не понимала меня и только повторяла: «Ну как же, у меня очень хорошая кровь, я же могу». И смотрела удивленно: «Если могу, почему нет?» Тетя Шура жила в небольшой светлой комнатке в коммуналке на Шателена, там всегда было чисто, уютно, всегда был готов обед из трех блюд, всегда вкусный. Когда родилась Аня, Шуренька полюбила ее изо всех своих сил. Мы часто приходили к ней в гости, или она к нам приходила, и обе красотки, старая и малая, были счастливы. Однажды так разрезвились, что Анечка выхватила у Шуры изо рта вставную челюсть и побежала, радостно размахивая добычей. Шуренька со смеху чуть на пол не повалилась. Так и развлекались. Однажды, уже после ее смерти, я увидела ее во сне. Тетя Шура шла по коридору института гематологии, где я в то время работала, и заговорщицки мне подмигивала. Что-то она там такое делала, как донор с большим стажем, в тех специфических пространствах.

Недавно мне пришла интересная информация от моей однокурсницы и, как мы и подозревали, дальней родственницы Лены Летицкой. Лена провела генеалогические исследования, и ей прислали запрошенные из архива документы, из которых следует, что «Личный почетный гражданин Александр Иванов Летитский 5 февраля 1889 г. в возрасте 36-ти лет венчался с дворянской дочерью сельца Якино Клавдией Александровой Панфиловой, 25-ти лет». Весьма вероятно, что эта Клавдия приходилась сестрой моей прабабке Агриппине. А то самое Якино располагается как раз рядом с уже упомянутым Хлебаевом. Так что я получила неожиданный привет издалека, из тех времен. И мне стало приятно, что неведомая прежде Клавдия и ее муж проявились из небытия в нашей нынешней жизни.

Немного отступлю от рассказа. Когда я начала записывать эти истории, увидела сон. Мне приснилась соседка по дому в Павловске тетя Катя. Приснилась и говорит – напиши про меня тоже. Я удивилась, а потом подумала, почему нет? Потому напишу о ней и о других уже ушедших знакомых и даже не очень знакомых людях. Вдруг это им чем-то поможет? Или просто будет приятно. А заодно еще раз вспомню, как мы жили в Павловске. Прямо с самых первых своих воспоминаний.

Наша семья в то время вела кочевой образ жизни. Я родилась в Павловске, но вскоре оказалась в Архангельске, потом в Кирове. Папа служил в тех местах, а мама с детьми следовала за ним. Но летом мы всегда возвращались в Павловск, и бывало, что мама оставляла меня бабушке на какое-то время. Дом, где мы жили, я запомнила очень хорошо. Он стоял на улице Басенко, в самом центре города. Раньше я считала, что Басенко – это какой-то революционер, как и прочие многочисленные деятели революции, давшие в Павловске названия улицам. Но он оказался инженером-аэрологом, специалистом по аэростатам, при испытании одного из которых разбился – почти как Икар. Дом был деревянный, двухэтажный, и был довольно плотно заселен. Когда мои родственники вернулись из Латвии, куда их увезли немцы, оказалось, что комната, в которой они жили до войны, занята. Сначала они ютились в каких-то бараках, но потом получили жилье здесь, на Басенко. Им дали комнату на первом этаже, окна выходили прямо на улицу, на растущие вдоль нее большие березы – я их хорошо помню. Комната была просторной, поэтому ее разделили надвое перегородкой, у входа стояла высокая круглая печка. Почетное место в ней занимала бабушкина швейная машинка. Это была еще не та, о которой уже писала, не цивильный «Веритас», спрятанный в деревянной тумбочке, а допотопный «Зингер», весь из кружевного металла, с большим колесом и широкой педалью. Чтобы привести в движение систему, на педаль надо было давить ногой. Сидя на ней, я подробно изучила весь механизм.

У окна располагалась широкая тахта с подушками, вышитыми буйными разноцветными цветами, на подушках валялся кот Тига. Тига был уже старый, многомудрый и потому снисходительно терпел мои приставания «поиграть вместе». А самое первое, что я вообще помню, это вид из коляски. Я сижу в ней и смотрю, как крутятся колеса. Низкая такая коляска, по фасону того времени.

Наша кухня была общей с той самой тетей Катей. Она была маленькой, тесной, на широкой дровяной плите стояло несколькими керосинок. Кто нынче знает, что такое керосинка? Но я их помню отлично, мне нравилось смотреть, как их зажигают, а еще я ходила со взрослыми в керосиновую лавку, которая располагалась неподалеку от дома на берегу небольшого пруда с одноименным названием. Лавку давно закрыли, а пруд так и называется Керосинка. Эти походы оставили у меня самые приятные воспоминания. Мне почему-то очень нравился керосиновый химический запах, нравилось смотреть, как продавщица зачерпывает его ковшиком и заливает в специальные цилиндрические емкости. Я смотрела и думала, вот когда вырасту, приду сюда работать, буду разливать керосин.

И еще немного про соседей. Тетя Катя была худенькой, темноволосой, не очень общительной, и жила совсем одна. Меня отправили к ней в тот день, когда умерла бабушка Груша, я помню ее узенькую, скудно обставленную комнатку. Дело было зимой, бабушка Груша собралась пить чай и упала. Ей было восемьдесят семь лет.

Больше всего бабушка, та, которая Анна, – а то в бабушках можно уже запутаться – дружила с тетей Лёлей. Не путать с Лелей! Лелей или Лелькой мы звали Веру, мамину сестру. А Лёля была соседка со второго этажа, красивая веселая блондинка. У Лёли была дочь Галя, которая со временем превратилась в еще более красивую блондинку. Бабушка шила им обеим наряды, и они смотрелись в них обалденно. Еще была тетя Люба Финикова, у нее было двое сыновей чуть старше меня, двое веселых хулиганов, с которыми мы играли во дворе. Люба была медсестрой и иногда делала мне уколы, когда папа с Верой почему-то не могли, только делала их очень больно. А папа и Вера делали уколы вообще незаметно. Я на своей собственной попе все это испытала. Сейчас думаю, что-то они подозрительно часто делали мне уколы. Похоже это им просто нравилось. Или медицина была другой? Чуть что, сразу бросались колоть антибиотики или витамины. Еще помню тетю Раю. Когда бабушка Груша умерла, ее попросили понянчиться с маленьким Сережей. Рая согласилась, но Сережа ее боялся, плакал, и от ее услуг пришлось отказаться. Тетя Рая и правда была страшновата. Маленькая, сморщенная, с узкими злобными глазками, хотя, по слухам, внутри очень добрая. Других соседей помню смутно.

Еще расскажу о Вере, нашей Лельке. Когда мне было года четыре или пять, она училась в Первом медицинском и однажды взяла меня с собой на занятия. Там я впервые увидела заполненную гомонящими студентами учебную аудиторию, просторную, с деревянными скамьями, амфитеатром уходящими высоко вдаль. Лелька держала меня за руку, а ее подружки по очереди наклонялись ко мне, улыбались и спрашивали, что это за детеныш. Мне в той аудитории очень понравилось, я почувствовала значительность этого места и какую-то наполненность, хотя и была от горшка два вершка. Теперь понимаю, что это был так называемый «запах» науки, та густая намоленная атмосфера, которая всегда чувствуется в таких научных местах. Ее ни с чем не спутаешь.

Вера поступала в первый медицинский три раза, но своего добилась, стала врачом. Еще у нее был приятный голос, и они с подругами, когда те приезжали в Павловск, часто распевали студенческие песни, а заодно учили им меня и Сашку, с которым мы все детство играли вместе. Песни были разного содержания, в том числе про медиков. Больше всего мне нравилась та, в которой фигурировала санитарка, звать Тамарка, с большою клизмою в руках, и особенно куплет, в котором «я весь израненный лежу, весь в прыщах». Мы с Сашкой дружно подпевали тетушке и ее подружкам. Еще мы пели «Когда качаются фонарики ночные», особо налегая на «я никого уже ни в силах полюбить», «Таганку», про Жору с макинтошем и прочее в том же духе.

Но нашим коронным выходом был «Белый пароход»

Мы вставали с Сашкой рядком, оба серьезные, и заводили тонкими голосами:

Пели с душой, старательно выводили мелодию, хотя весьма отдаленно представляли себе, что за драма разворачивается в этом произведении, повествующем о похождениях предприимчивого турка «с глазами как изюм» и некой одиноко путешествующей дамы. Тетка с подружками, глядя на нас, откровенно веселились.

Для чего нужны дети? Известное дело, чтобы взрослые потешались.

Тетушка звала нас с Сашкой Цыпленок и Розочка. Так в фильме «Призрак замка Моррисвиль» звали двух хулиганов. Розочка к Сашке не прилипла, а вот Цыпленок ко мне привязался, и я надолго стала Цыпой. Когда вспоминаю об этом, мне приятно. Давно меня так никто не называл.

Юг

Следующим нашим семейным путешествием-паломничеством стала поездка в Тбилиси и Ереван, на родину папы. Папа родился в Краснодаре, но все его близкие и дальние родственники жили в Грузии и Армении, и потому его историческая родина и настоящие корни находились именно там. В те края мы и отправились ровно через год после того первого, северного путешествия. Отправились, как всегда, вчетвером, родители и дети, как ездили потом много лет, пока мы с братом не подросли и не пожелали путешествовать самостоятельно.

А тем летом мы всей командой погрузились в поезд и двинули «на юг». Путешествие получилось длинным, и сама дорога оказалась отдельным приключением. Я уже говорила, что папа служил в разных далеких гарнизонах, и мы привыкли к частым разъездам, пассажирским поездам, вагонам, машинам. Я, например, хорошо помню газик цвета хаки с красным крестом на боку, из которого выпрыгивал папа, когда встречал нас с мамой у поезда. И поезда мне очень нравились. Там в тесном купе уютно, как в маленьком домике, все пьют из чай из стаканов с подстаканниками, и еда там вкуснее, чем дома, и можно лежать на верхней полке и долго-долго смотреть в окно. В том нашем южном путешествии я от него почти не отлипала. Сначала смотрела, как за стеклом проползали наши северные пейзажи, чуть блеклые и промокшие. Но потом картинка поменялась: объявилось солнышко, вагон налился теплом, разогрелся, а за окном объявились незнакомые до того дома и деревья, и даже лица людей на платформах стали другими. Иногда поезд останавливался на больших станциях, и тогда в вагоны набивались громкоголосые веселые бабки. Они с трудом протискиваясь по узкому коридору, волоча с собой объемистые корзины, и продавали оголодавшим пассажирам вареную картошку, соленые огурцы и горячие пирожки. Все вокруг радовались, балагурили, и чувствовалось, что праздник «моря и юга» уже совсем близко. А когда за окном показались ряды пирамидальных тополей, стало понятно, что настоящий юг рядом, прямо здесь, за окном. Раньше так и говорили – поедем на «юг», имея в виду не только направление, но и конкретно эти благословенные теплые края. А когда по правому борту раскинулось долгожданное море, мы дружно возликовали и остановились на недельку в Гаграх, чтобы покупаться там и позагорать. Не могли же мы просто так проехать мимо моря.

Ко времени этой поездки мне исполнилось девять лет, я чувствовала себя вполне взрослой, хотя и выглядела при этом довольно сомнительно. Вот, например, одна из фотографий той поры. На фоне моря и гальки позирует детеныш. На голове детеныша красная в белый горох панама, на физиономии – довольная улыбка. Далее следуют выпирающие стиральной доской ребра, тощие ручки, голенастые ножки, на поясе – резиновый круг в виде осьминога – это я иду купаться.

Рассматривая фотографию, я каждый раз спрашивала маму: «Что же вы, родители, с ребенком делали? Не кормили, что ли? Натуральный же скелет!»

Матушка в ответ бурно вскипала и, заикаясь от возмущения, выдавала: «Да ты же ничего не ела! Ни-че-го!»

Судя по рассказам очевидцев, у меня действительно были проблемы с аппетитом, и я так замучила этим своих родственников, что, даже повзрослев, все еще выслушивала от них упреки по этому поводу. Понимаю, наболело. Моя дочь впоследствии вела себя аналогичным образом, так что я все осознала. Тетушка со свойственной врачам прямотой вообще называла меня глистой во фраке или бледной спирохетой, смотря по настроению. Я на этот счет особо не парилась. Спирохета, так спирохета. Тем более, что по фотографиям видно, что в целом она была права.

Мамина подруга Маечка любила рассказывать, как приехав однажды к нам в Павловск, застала момент кормления годовалой меня.

– Ты ела только в обществе великих людей – хи-хи-хи, – Маечка мелко потряхивалась от смеха.

Ну да, в целом так оно и было. И мама, и Майя не раз в красках расписывали мне этот процесс, так что я хорошо себе его представила.

Выглядело мероприятие следующим образом. Для начала ребенка, то есть меня, усаживали в высокий детский стульчик и давали в руки будильник, который я сосредоточенно заводила. Тем временем на обеденном столе широким полукругом выстраивали «великих людей», приглашенных для совместной трапезы. В группу сотрапезников входили белый гипсовый Горький, задумчиво сидящий на гипсовой же скале, фарфоровые Лермонтов и Пушкин, далее за ними следовали девушки – величавая русская девушка в голубом сарафане и длинной косой и армянская девушка с кувшином, обе тоже фарфоровые, ну и еще кто-то по мелочи. Кормлением занималась самолично бабушка, считалось, что она в семье самая опытная «по детям» и потому доверить это важное дело никому не могла. Бабушка зачерпывала из тарелки кашу, сноровисто подносила ложку всем по очереди присутствующим персонажам, скороговоркой повторяла «ням-ням-ням», после чего стремительно запихивала ее в мой раззявленный от удивления рот. Церемония длилась долго, поскольку участников было много, а сократить их число никак не получалось.

Я подрастала, но маета с едой продолжалась. Не то чтобы мне совсем не хотелось есть, иногда бывало, что и хотелось, просто обычная порция казалась слишком большой. У меня была своя тарелочка, на дне которой была нарисована кошка с котятами, и когда в нее наливали суп, бабушка говорила: «Ешь, пока котики не появятся». Но это было нереально. Даже когда суп был вкусный, грибной, например, из белых грибов, все равно после пары-тройки ложек я понимала, что больше в меня не лезет, и котики обречены. Иногда, в теплое время года, мама кормила меня на улице, на свежем воздухе, там дело шло чуть веселее. Она ставила тарелку с кашей на стол для пинг-понга, и мы вдвоем над ней медитировали. Еще мама рассказывала, как однажды во время обеда, когда я в очередной раз зависла над полной тарелкой, папа не выдержал и стукнул рукой о край стола: «Будешь ты есть или нет?» Я очень огорчилась и сочувственно у него поинтересовалась: «Ручке больно?»

Многоопытная бабушка, уговаривая меня поесть, прибегала к весьма убедительным аргументам.

– Надо есть как следует, – говорила она, серьезно глядя мне в глаза, – а то в пустом животе «кишка кишке фигу кажет».

Меня эта информация приводила в сильное волнение. Я представляла, что внутри моего живота находится комната, а в ней стоят кроватки – и этих кроваток очень много, а кишки, маленькие лохматые (ворсинчатый эпителий!) шарики с тонкими ножками и ручками, должны в них мирно спать. Но вместо того, чтобы мирно спать, кишки ведут себя непоседливо, балуются, прыгают, кривляются и показывают друг другу фиги. В общем, устраивают полный беспорядок. Меня это видение завораживало, и я вообще забывала про еду.

Единственное, что я ела с удовольствием, это свежие огурцы. По сути своей они не совсем и еда, потому что состоят в основном из весеннего аромата и воды. Как и все дефицитное, первые в сезоне огурцы приходилось доставать. Однажды мама забыла в электричке сумочку и горько плакала. Папа ее утешал, спрашивал, что же там было, в той сумке, что мама так убивается? Куча денег? Оказалось, пара добытых для ребенка огурчиков. Кстати, я и теперь настоящие огурцы с грядки люблю больше других деликатесов. Но со временем аппетит у меня все же проклюнулся, и где-то в подростковом возрасте я с удивлением обнаружила, что еда – это не так уж и противно, а иногда так и вполне себе ничего.

Но это так, лирическое отступление, возвращаюсь в Гагры. Мне там понравилось, конечно, но как-то умеренно. Я ожидала чего-то большего, и не стала, как многие, фанатом моря и пляжа. Да, было солнечно, жарко, и всякой яркой субтропической красоты вокруг сколько хочешь, но для меня это все было немного чересчур. Когда я шла купаться, волны сбивали меня с ног и лезли соленой водой в нос – с плаваньем у меня не очень. А лежать и загорать – вообще скучища, да и светлая кожа – отдельное спасибо чухонским генам, моментально краснела и слезала лоскутами. Так что тенистый лес и тихое озеро мне куда понятней, приятней и ближе, чем все южные моря и пляжи. Но в тот раз мы получили свою порцию морского отдыха и отправились дальше, в Тбилиси, следующий пункт назначения нашей экспедиции.

Сейчас из Петербурга в Тбилиси и Ереван по железной дороге уже не доберешься, времена не те. А тогда мы, продолжая путешествие, вновь сели в поезд и прямо в его вагоне переместились из привычной горизонтали плоского мира в захватывающую вертикальную реальность Кавказских гор. Помню, как мы начали наше неторопливое восхождение, взбираясь по уступу, с одной стороны которого поднимались скалы, а с другой отвесно вниз уходило ущелье. Я прилипла к окну и глядела вокруг, не отрываясь. Длинный состав изгибался, как змея, и в окошко был виден то его нос с энергично пыхтящим тепловозом, то длинный болтающийся хвост. А вокруг расстилались пейзажи немыслимой красоты. Иногда наш поезд влетал в туннель, и тогда все вокруг начинало греметь, грохотать, яркий день обрывался, сменяясь темнотой, и только тусклые лампочки освещали трепыхающийся и дрожащий вагон. Но вот мы стремительно выносились на свет, и вокруг разноцветными полотнищами вновь раскидывались горы – Сарьян вместе с Рерихом. Страшно и интересно было, когда наш состав замедлялся и осторожно, как на цыпочках, проползал по самому краешку скалы. Одним боком он тесно прижимался к каменной стене, а другим почти нависал над ущельем, и можно было, затаив дыхание, смотреть в самую глубину пропасти и даже увидеть внизу весело скачущую речку. Мы с братом перебегали от одного окошка к другому, тормошили папу, а мама, изо всех сил зажмурив глаза, сидела в купе. Она наотрез отказывалась любоваться горными красотами, и слышать ничего не хотела, и видеть. Сейчас, думаю, я примерно так же вела бы себя на ее месте, а скорее всего, вообще не решилась бы поехать. Почему-то со временем высота перестала меня радовать. Нервы уже не те.

Но вот наш поезд благополучно перевалил через Кавказский хребет и, спустившись в долину, въехал в Тбилиси. Что я могу рассказать об этом городе? Мы гостили там у папиной бабушки Астхик. В переводе Астхих означает звездочка – красивое имя. Я плохо запомнила ее саму, почему-то больше помню ее тесноватое жилище и взбитые пуховики с подушками, на которых мы по ночам маялись от жары. Бабушка очень нам обрадовалась и первым делом принялась показывать папины похвальные грамоты из школы – гордилась.

Я видела ее всего один раз и знаю о ее жизни очень мало, но все же попытаюсь коротко рассказать о том, что слышала от папы и Нелли, которая много интересного поведала о нашей родне, чего папа не знал, забыл или не хотел вспоминать. Память, как оказалось, весьма причудливо фиксирует прошлое. Я поняла это, расспрашивая родственников об одних и тех же событиях и временах. У каждого из них получалась своя картина жизни, своя отдельная история, и вместе они далеко не всегда стыковались.

Так вот, Астхик родилась в Эрзруме, в той части Армении, которая сейчас в Турции, а до революции входила в состав Российской империи, в том самом, о котором писал Пушкин в «Путешествии в Арзрум». Она вышла замуж и родила десятерых детей. После всех перипетий начала двадцатого века в живых у нее осталась одна дочь, ставшая впоследствии моей бабушкой, остальные дети умерли от болезней и прочих несчастий. Потеряв почти всех своих детей, Астхик решила, что, пока есть силы, будет помогать растить детей тем своим родственникам, которым особенно тяжело, и постарается вырастить столько детей, сколько сама потеряла. Она отправилась к родне, живущей по разным деревням, и одного за другим брала к себе детишек из самых бедных семей, как могла растила их, кормила и воспитывала.

Тут я должна сделать отступление и вспомнить один из традиционных папиных рассказов, которые мы, родственники, давно выучили наизусть. Рассказ такой. Сидит как-то он у себя дома в Тбилиси, читает книжку. А дело было вскоре после окончания войны, и был он, соответственно, мальчишкой лет пятнадцати. Я должна пояснить, что к бабушке в Тбилиси папу отправили из Еревана примерно в сорок третьем году. Так сложились семейные обстоятельства, да и жилось в Тбилиси чуть легче. И вот сидит он, читает книгу и вдруг слышит за окном странный звон, будто побрякивает и позвякивает рядом что-то металлическое. Сначала папа решил, что это бредет по улице и гремит колокольчиком какая-то неизвестная коза. Ему стало любопытно, он выглянул поглядеть на эту гипотетическую козу, но увидел, что никакой козы нет, а вместо нее по узкому крутому переулку имени Чехова, что в Авлабаре, поднимается увешанный орденами и медалями Ашот, а его многочисленные награды издают тот самый металлический звон, который так заинтриговал папу. Ашот был одним из тех детей, кого Астхик привезла из деревни маленьким мальчиком. Он жил у нее, учился в школе, а после ее окончания сразу попал на Финскую войну. В тридцать девятом году его отправили на фронт, и он из теплого Тбилиси попал в стужу и снега Зимней войны. Потом, уже пройдя всю Великую Отечественную, Ашот говорил, что именно то время и та война были для него самыми страшными. Он прошел две войны, не раз горел в танке и за свои подвиги получил кучу наград, тех самых, что звенели у него груди, сбивая с толку папу. За взятие Кенигсберга Ашот был награжден звездой Героя Советского Союза. Уже после войны он окончил Академию бронетанковых войск и дослужился потом до генерала. Такая вот история. Про Ашота еще много можно рассказывать, но он и сам написал о себе интересную книгу.

Я немного знакома с одной из его дочерей, Ириной. Как-то мы повстречались с ней в Ереване на одном семейном мероприятии, и после его окончания она предложила подбросить меня на машине до центра. Я согласилась и вскоре получила некое отдаленное представление о том, каким мог быть на поле боя ее батюшка. Потому что гены, как известно, пальцем не раздавишь. Хотя Ашот и растил ее как нежную фиалку, точнее, пытался, и она даже окончила музыкальное училище, но наследственность не обманешь. В результате Ирина стала врачом и всю жизнь проработала в военных авиационных частях. Так вот, сели мы с ней в ее винтажный БМВ с механической коробкой передач – автомат она, как мне потом объяснили, в принципе не признает. Ирина от души вдавила педаль газа, и мы понеслись по довольно-таки узким и плотно заполненными транспортом улицам Еревана. Что можно сказать? Формула-1 отдыхает, нервно куря в сторонке. Наше гордое авто неслось, все набирая скорость и решительно распихивая соседние автомобили. Со всех сторон возмущенно сигналили, я ойкала, а Ирина невозмутимо давила на газ. Так и летели: окна настежь, жара за сорок, звон в ушах. Когда мы застревали в пробке, Ирина по пояс высовывалась из окна и принималась азартно и с видимым удовольствием ругаться с водителями соседних авто, и те под ее натиском неизменно отступали. Потом я спросила у родственников – это она всегда так? Те сокрушенно подтвердили: «Увы-увы, иначе не умеет». Тут я и вспомнила Ашота и почти что наяву увидела, как он на своем танке идет в атаку.

Про других воспитанников Астхик я знаю мало, они не сделали такой блестящей карьеры, но все, что называется, вышли в люди и никогда свою названую мать не забывали.