Свет гаснет бесплатное чтение

Глава 1

Первая неделя

Перегрин Джей услышал, как открылась и закрылась служебная дверь в театр «Дельфин». Послышались голоса. На открытую сцену вышли художник-декоратор, художник по костюмам и осветитель. Они выкатили три специальных стойки и прикрепили к ним рисунки декораций для постановки «Макбета».

Рисунки были великолепны. Перманентная центральная лестница из грубого камня, ведущая в покои Дункана. Две поворотных платформы: та, что справа, представляла собой внешний фасад замка Инвернесс и внутренний двор; та, что слева – высокую каменную платформу с виселицей и болтающимся на ней скелетом в лохмотьях, а с другой стороны – вторую стену внутреннего двора. По центру располагался тускло-красный гобелен позади лестницы и небосвод.

Осветитель показал дюжину больших рисунков различных сцен, в которые он внес своими умелыми руками поразительные изменения. Один из рисунков был просто прекрасен: роскошный вечер перед замком, где все купается в великолепных лучах заходящего солнца. Возникало ощущение, что воздух спокоен, приятен и полон звука порхающих крыльев. Рядом с этим рисунком был другой: огромные двери распахнуты, внутри темно, горят факелы, а слуга и леди Макбет в алом платье выходят навстречу обреченному гостю.

– Джереми, – сказал Перегрин, – мы тобой гордимся.

– Пойдет?

– Это очень хорошо! Просто чертовски хорошо! Так! Давайте-ка поднимем занавес. Джереми?

Декоратор пошел за кулисы и нажал кнопку. Занавес поднялся с длинным вздохом. Пустой зрительный зал ждал.

– Освети их, Джереми! Полное выключение, а потом освети их. Сможешь?

– Идеально не получится, но я попробую.

– Давай, как получится, Джереми.

Джереми рассмеялся, подвинул стойки и подошел к осветительному пульту.

Перегрин и все остальные прошли со сцены в зал. Вскоре весь свет погас, а затем, после паузы, среди тьмы внезапно высветились рисунки, выглядевшие великолепно живыми.

– Это только приблизительно, конечно, – сказал в темноте Джереми.

– Давайте оставим, чтобы актеры посмотрели. Они уже должны прийти.

– Ты же не хочешь, чтобы они сразу переломали себе ноги? – спросил в темноте чей-то голос.

Повисла неловкая пауза.

– Ну… нет. Включи свет в проходе, – сказал Перегрин слегка бесцеремонно. – Нет, – крикнул он, – опусти занавес обратно, Джереми. Сделаем все как следует.

Открылась дверь актерского подъезда, и послышались еще голоса – два женских и один мужской. Они шли в темноте, что-то восклицая.

– Так, так, – весело крикнул Перегрин. – Стойте на месте. Свет, пожалуйста, Джереми. Пока люди входят. Спасибо. Идите сюда все. Осторожнее. Прекрасно.

Они спустились со сцены. Первой была Маргарет Мэннеринг, которая жаловалась на ступеньки своим чудесным теплым голосом, посмеиваясь и говоря, что она всегда старомодно пунктуальна. Перегрин поспешил ей навстречу.

– Мэгги, дорогая! Все это задумано для того, чтобы мы успешно приступили к работе, но я все равно прошу прощения. Больше никаких ступенек. Садись в первый ряд. Нина! С вами все в порядке? Идите сюда и садитесь, дорогая. Брюс! Добро пожаловать! Я так рад, что вам удалось договориться с телевидением и уделить нам время.

Что-то я слишком уж стараюсь, подумал он. Нервы! Ну вот, все собираются. Теперь спокойно.

Актеры прибывали поодиночке и парами, встретившись у входа. Они многословно и весело приветствовали Перегрина и друг друга; все спрашивали, почему они сидят перед сценой, а не на ней, или не в репетиционном зале. Перегрин пересчитал их по головам. Когда их набралось семнадцать, а потом девятнадцать, он понял, что все ждут только одного человека: Макбета.

Он снова пересчитал их. Саймон Мортен – Макдуф. Великолепная фигура, рост метр восемьдесят пять. Смуглый. Блестящие черные глаза, густые черные волосы, торчащие непослушными короткими завитками. Ладно скроенное тело, еще не начавшее толстеть, и прекрасный голос. Почти невероятное сочетание. Брюс Баррабелл – Банко. Худощавый. Метр семьдесят пять. Светлые, почти песочного цвета волосы. Красивый голос. А король? Почти автоматически получает роли: он играл всех канонических королей Шекспира, кроме Лира и Клавдия, и играл хорошо, хотя и не идеально. Самым главным его качеством было королевское достоинство. Он был в большей степени королем, чем оставшиеся в Европе коронованные особы; и имя у него было соответствующее – Норман Кинг[1]. Малькольм и в реальной жизни был его сыном, молодым человеком девятнадцати лет, и сходство между ними было поразительное.

Вот сидит язвительный Леннокс. Вот Нина Гэйторн, играющая леди Макдуф, очень серьезно беседует с актером, исполняющим роль врача. И я готов поспорить, что беседуют они о суевериях, с тревогой подумал Перегрин. Он взглянул на часы: опаздывает на двадцать минут. Я уже не прочь начать без него, честное слово.

Раздался громкий и красивый голос, хлопнула дверь служебного входа. Перегрин поспешил через боковую дверь на сцену.

– Дугал, дорогой, добро пожаловать, – воскликнул он.

– Ох, простите, боюсь, я немного опоздал. А где остальные?

– В зале. Я решил пока не устраивать читку.

– Нет?

– Нет. Сначала поговорим о пьесе, потом посмотрим рабочие декорации и начнем.

– В самом деле?

– Пойдемте. Сюда. Вот так.

Перегрин пошел впереди.

– Сам Макбет пожаловал, – объявил он остальным.

Эти слова подготовили выход Дугала Макдугала. Он секунду-другую постоял на ступеньках, спускающихся со сцены в зрительный зал, на лице его появилась извиняющаяся улыбка. Он словно говорил: посмотрите, какой я хороший парень. Никакого высокомерия. Все любят друг друга. Да. Он увидел Маргарет Мэннеринг. Узнавание! Восторг! Протянутые руки и быстрый спуск в зал.

– Мэгги! Дорогая моя! Как приятно!

Целование рук, поцелуи в обе щеки. У всех возникло такое чувство, будто центральное отопление поднялось еще на пять градусов. Внезапно все заговорили.

Перегрин стоял спиной к занавесу, глядя на труппу, с которой он вот-вот начнет работать. Ощущения всегда были одинаковые. Они поднялись на борт этого корабля и готовятся примерить на себя другую личность. В процессе этого со всеми что-то произойдет: они будут пробовать новые приемы, какие-то примут, от каких-то откажутся. Рядом с ними – герои, чей характер им предстояло примерить на себя. Они сблизятся с ними, и, если подбор на роли оказался точным, станут очень близки. К тому времени, как они поднимутся на сцену, они будут одним целым. Так он считал. А когда путешествие окончится, все они станут немного другими.

Он заговорил.

– Я начинаю не с читки, – сказал он. – Читка хороша для главных ролей, но эпизодические роли – другое дело. Придворная дама и врач очень важны тогда, когда они появляются на сцене, но если им придется два часа сидеть и ждать своего выхода, это не лучшим образом скажется на их усердии.

Вместо этого я предлагаю вам хорошенько присмотреться к этой пьесе и затем приступить к работе. Пьеса короткая, и в ней есть недостатки. Я хочу сказать, что в ней полно ошибок, которые вкрались в ту рукопись, что была передана в печать. Шекспир не писал глупые куски с участием Гекаты, поэтому ее мы выбросим. Пьеса компактная и быстро подходит к концу. Она безжалостна. Я дважды ставил ее в других театрах, и могу сказать, что оба раза были успешны, без всяких признаков невезения, так что я не верю ни в какие связанные с ней истории о несчастьях и плохих приметах. Надеюсь, что и вы тоже в это не верите. А если и верите, то будете держать свои суеверия при себе.

Он сделал достаточно долгую паузу, чтобы почувствовать, как меняется восприятие его слушателей, и уловить быстрое движение рук Нины Гэйторн, которое она немедленно подавила.

– Пьеса очень прямолинейна, – сказал он. – Я не нахожу в Макбете никаких больших сложностей или противоречий. Это сверхчувствительный, болезненно мнительный человек, снедаемый непомерным честолюбием. С момента совершения убийства он начинает распадаться как личность. Любая великолепно выраженная поэтическая мысль сменяется разочарованием. Его жена знает его лучше, чем он сам, и с самого начала понимает, что она должна нести это бремя: успокаивать мужа, стараться приободрить его в критический момент, ублажать и умасливать его. Я считаю, – сказал Перегрин, глядя прямо на Маргарет Мэннеринг, – что она вовсе не жестокое чудовище, которое может выдержать любое количество трудностей. Напротив, она – чувствительное создание с железной волей, и она осознанно делает выбор в пользу зла. В конечном итоге она не сломлена, но она ходит и разговаривает во сне. И это губительно.

Мэгги подалась вперед, сжав руки и устремив блестящий взгляд на его лицо. Она мелко кивала, соглашаясь с его словами. Она ему верила – по крайней мере, в этот момент.

– И она чертовски сексуальна, – добавил он. – Она пользуется этим в полной мере.

Он продолжал. Ведьмы, говорил он, должны быть такими, словно их существование – это совершенно обычное дело. Пьеса была написана во времена Якова I и по его заказу. Яков I верил в ведьм, в их силу и зловредность.

– Давайте, я покажу вам, что именно я имею в виду, – сказал Перегрин. – Джереми, пожалуйста!

Весь свет погас, а затем острый луч прожектора выхватил из темноты рисунки на сцене.

– Видите первый рисунок? – сказал Перегрин. – Вот с чего мы начнем, мои дорогие. Виселица с болтающейся на ней жертвой, которую ведьмы обобрали до нитки. Они спрыгнут с нее и будут танцевать вокруг нее против часовой стрелки. Гром и молния. Громкие пронзительные крики. Всё разом. Всего несколько секунд, а потом они подпрыгнут вверх, и мы увидим их в воздухе. Свет гаснет. Они упадут позади плунжера на гору матрасов. Виселицу убирают. Звучат фанфары, загораются факелы, и мы начинаем.

Что ж, подумал он, я их заинтересовал. Их зацепило. И это все, на что можно надеяться. Он прошелся по остальным ролям, обращая их внимание на то, как экономно написана пьеса, и насколько хорошо она преодолевает обязательную сложность: как удержать интерес к такому слабому на первый взгляд герою, как Макбет.

– Слабому? – переспросил Дугал Макдугал. – Вы считаете его слабым?

– Он слаб в отношении того единственного чудовищного поступка, к совершению которого его так тянет. Он весьма успешный воин. Можно сказать, яркая личность. Он занимает собой сцену и привлекает к себе внимание. Король пообещал, что и дальше будет осыпать его милостями. Все выглядит очень радужно. И все же… все же…

– Его жена? – предположил Дугал. – И ведьмы!

– Да. Вот почему я говорю, что ведьмы крайне важны. Чтобы возникало ощущение, будто они созданы тайными мыслями Макбета. Ни один герой в пьесе не подвергает сомнению их власть. Знаете, в некоторых постановках их выводили на сцену в другое время; они угрожающе молчали, наблюдая за своей работой.

Они волокут Макбета по дороге к этому единственному решающему поступку. А потом, когда он убивает короля, его покидают; он становится убийцей. Навеки. Он не может измениться. Им завладевает его болезненная мнительность. Единственное, о чем он может думать – это о том, чтобы убить снова. И снова. Обратите внимание на совокупность художественных приемов. Пьеса смыкается вокруг него. И вокруг нас. Все сгущается. Его одежды слишком объемные и слишком тяжелые. Он – человек, находящийся посреди ночного кошмара.

Для актера, играющего главную роль, здесь есть перерыв, передышка, которые бывают во всех трагедиях. Мы снова видим Макбета с ведьмами, а потом наступает сцена в Англии, где юный Малькольм странным, исковерканным способом пытается выяснить, можно ли доверять Макдуфу, затем его выступление в Шотландию, затем сцена, где леди Макбет говорит о страхах странным, мертвым голосом лунатика.

А потом мы видим его вновь: сильно изменившимся, постаревшим, отчаявшимся, неряшливым; его громоздкое королевское облачение в полном беспорядке, ему по-прежнему прислуживает Сейтон, который стал больше. И так далее до конца пьесы.

Он немного подождал. Все молчали.

– Прежде чем мы займемся начальными сценами, – сказал он, – я хотел бы коротко пройтись по второстепенным ролям. Принято говорить, что они неинтересны. Я с этим не согласен. Особенно в том, что касается Леннокса. Он приятный человек, здравомыслящий, сообразительный, но он медлит перед окончательным разрывом. В этом неидеальном сценарии видны сомнения касательно того, кто что говорит. Мы сделаем Леннокса посланцем к леди Макдуф. Когда мы видим его в следующий раз, он идет с Малькольмом. Его сцена с безымянным лордом (мы отдадим эти реплики Россу), когда их подозрения относительно Макбета, их попытки выяснить позицию друг друга превращаются в молчаливое взаимопонимание, имеет очень современную трактовку, а по тону это почти что черная комедия.

– А Сейтон? – спросил голос с задних рядов. Очень глубокий голос.

– Да, Сейтон. Там он, очевидно, просто «эй, любезный» – безымянный слуга, который как тень следует за Макбетом, носит его большой меч, потом присоединяется к двум убийцам и позже возникает в пьесе уже с именем – Сейтон. У него почти нет реплик, но он – зловещая фигура. Крупный, молчаливый, вездесущий, аморальный человек, который покидает своего хозяина лишь в самом конце. Мы берем на эту роль Гастона Сирса. Мой Сирс, как всем вам известно, не только актер, но и большой специалист по средневековому оружию, и он уже трудится для нас по этой части.

За этими словами последовало неловкое молчание, которое нарушил всеобщий шепот согласия.

Сидящий в одиночестве язвительный человек откашлялся, сложил руки на груди и заговорил.

– Я буду носить клейдеамор[2], – объявил он глубоким басом.

– Совершенно верно, – сказал Перегрин. – Вы меченосец. Что же касается…

– …который вульгарно называют «клеймор». Я предпочитаю «клейдеамор», что означает «большой меч», и…

– Именно так, Гастон. А теперь…

На какое-то время смешались несколько голосов, через которые прорывался бас, произносивший обрывочные фразы: «Легбайтер – меч короля Магнуса… его крестовины образованы неправильными выпуклостями…»

– Продолжим, – крикнул Перегрин. Меченосец умолк.

– А ведьмы? – пришла ему на помощь одна из ведьм.

– Совершенно отвратительные, – с облегчением ответил Перегрин. – Одеты, словно фантастическая пародия на Мэг Меррилиз[3], но с ужасными лицами. Мы не видим их лиц до слов «Такие на земле и не живут. И все же здесь они»[4], когда они внезапно показываются. Пахнут они отвратительно.

– А говорят?

– На нижнешотландском.

– А я, Перри? Я тоже говорю на нижнешотландском? – спросил привратник.

– Да. Ты появляешься через центральный люк, поскольку собирал дрова в подвале. А дрова, – добавил Перегрин с плохо скрываемой гордостью, – это выбеленный плавник очень неприличной формы. Ты обращаешься к каждому куску дерева поочередно как к фермеру, к лжецу и к английскому портному, и предаешь их все огню.

– Я – остряк?

– Мы на это надеемся.

– Ладно. Что ж, это прекрасная идея. Я постараюсь. Да, отличная идея, – сказал привратник.

Он усмехнулся и причмокнул; Перегрину это не понравилось, но этот актер хорошо исполнял роли шотландцев.

Он немного подождал, размышляя о том, насколько ему удалось завоевать их доверие. Затем перешел к декорациям и объяснил, как они будут работать, и к костюмам.

– Я бы хотел сразу сказать, что эти рисунки и вон те, для декораций, на мой взгляд, очень точны. И те, и другие сделал Джереми. Обратите внимание на тартаны кланов: это нечто вроде примитивного предшественника тартана. Рисунок мантии – четкая клетка. Все слуги Макбета и слуги королевских персон носили эмблемы и ливреи цвета одежды своих повелителей. Леннокс, Ангус и Росс одеты в собственные отличающиеся по цвету накидки в клетку, соответствующую их клану. У Банко и Флинса они особенно хороши – кроваво-красные с черными и серыми краями. Остальные будут одеты в штаны с ремешками, куртки и гамаши из овечьей шерсти. Массивные украшения. Украшенные камнями щиты, тяжелые ожерелья и браслеты; у Макбета они будут до локтя и даже выше. Общее впечатление – тяжелое, примитивное, но при этом чрезвычайно сексуальное. Перчатки с бахромой и орнаментом. И короны! Особенно у Макбета. Она должна выглядеть огромной и тяжелой.

– Надеюсь, – сказал Макдугал, – «выглядеть» – ключевое слово.

– Да, конечно. Ее сделают из пластика. А Мэгги… Тебе нравится то, что ты видишь, дорогая?

То, что она видела, было очень облегающим платьем из тусклого материала металлического цвета, с разрезом на одном боку, чтобы она могла в нем передвигаться. Поверх него надевалось алое, богато украшенное мехом облачение, открытое спереди. У нее было лишь одно украшение – крупная застежка.

– Надеюсь, я подгоню его по себе, – сказала Мэгги.

– Обязательно, – сказал он. – А теперь, – и тут он почувствовал, как внутри у него все напряглось, – мы освободим сцену и примемся за дело. Ах да! Я кое-что упустил. В первую неделю некоторые репетиции будут проходить поздно вечером. Это сделано для удобства сэра Дугала, которому нужно завершить съемки в новом фильме. В театре темно, так как труппа с новой постановкой отправилась на гастроли. Я понимаю, что это не совсем обычно, и надеюсь, что никто из вас не считает это большим неудобством.

Все молчали, а сэр Дугал развел руками и пантомимой попросил у всех прощения.

– Не могу не сказать, что это весьма неудобно, – сказал Банко.

– Вы снимаетесь?

– Не совсем так. Но такая ситуация может возникнуть.

– Будем надеяться, что этого не произойдет, – сказал Перегрин. – Хорошо? Отлично. Пожалуйста, освободите сцену. Сцена 1. Ведьмы.

– Все идет очень гладко, – сказал Перегрин три дня спустя. – Почти слишком гладко. Дугал умен: он ведет себя покорно, а мне все говорили, что работать с ним – все равно что с монстром, созданным Франкентштейном.

– Смотри не сглазь, – сказала его жена Эмили. – Прошло слишком мало времени.

– Это правда. – Он с любопытством взглянул на нее. – Я никогда тебя не спрашивал, – сказал он. – Ты в это веришь? В эти суеверия?

– Нет, – быстро ответила она.

– Совсем нисколечко? Правда?

Эмили посмотрела на него долгим взглядом.

– Честно? – сказала она.

– Да.

– Моя мать была стопроцентной уроженкой Шотландского нагорья.

– И что?

– А то, что мне трудно дать тебе прямой ответ. Некоторые суеверия – большинство из них, мне кажется, – всего лишь глупые привычки, вроде тех, когда нужно бросить щепотку соли через левое плечо. Им можно следовать без особых раздумий, и в этом нет ничего страшного. Но есть и другие. Не глупые. Я не верю в них, но думаю, я их избегаю.

– Вроде тех, что связаны с «Макбетом»?

– Да. Но я не возражала против того, чтобы ты его поставил. Или возражала недостаточно сильно, чтобы тебя остановить. Потому что на самом деле я в них не верю, – твердо сказала Эмили.

– А я не верю вообще. Ни на каком уровне. Я дважды ставил эту пьесу, и обе постановки прошли без происшествий и были весьма успешными. А что касается примеров, которые обычно приводят – как сломался меч Макбета, и его кусок попал в одного из зрителей, и как падающий груз едва не ударил актера по голове – то, если бы это произошло в любой другой пьесе, никто не стал бы говорить, что она приносит несчастья. Как насчет того случая, когда парик Рекса Харрисона зацепился за люстру и взлетел прямо к колосникам? Никто не говорил, что «Моя прекрасная леди» – несчастливая пьеса.

– Я думаю, никто не посмел об этом упомянуть.

– Да, это верно, – согласился Перегрин.

– И все равно это не очень удачный пример.

– Почему?

– Ну, он несерьезный. То есть…

– Ты бы так не говорила, если бы присутствовала при этом, – сказал Перегрин.

Он подошел к окну и посмотрел на Темзу и пунктуально появившийся к вечеру транспорт. Машины скапливались на южном берегу и медленным потоком переезжали через мост на северный берег. Над рекой сверкало освещенное солнцем здание театра – небольшое, но заметное своей белизной, а из-за скопления небольших приземистых домов у реки оно казалось высоким и даже величественным.

– Можно догадаться, кого из них тревожат эти истории про плохие приметы, – сказал он. – Они говорят «Глава клана», «пьеса о шотландцах» и «леди». Это заразно. Леди Макдуф – глупенькая Нина Гэйторн – погрязла в этом по самую макушку. И она постоянно говорит об этом. Прекращает в моем присутствии, но я знаю, что она этим занимается, и они ее слушают.

– Пусть это тебя не тревожит, милый. Это ведь не влияет на их работу? – спросила Эмили.

– Нет.

– Ну что ж.

– Знаю. Знаю.

Эмили подошла к нему, и они оба посмотрели на другой берег Темзы, где ярко сверкало здание «Дельфина». Она взяла его под руку.

– Я знаю, говорить легко, – сказала она, – но ты все же постарайся. Не думай об этом все время. Это на тебя не похоже. Скажи, какой Макбет получается из великого шотландца?

– Прекрасный. Прекрасный.

– Это ведь самая значительная его роль? – спросила Эмили.

– Да. Из него получился хороший Бенедикт, но это единственная роль в пьесе Шекспира, которую он играл за пределами Шотландии. Он пробовал взяться за роль Отелло, когда играл в репертуарном театре. Потрясающе сыграл Анатома в пьесе Бриди[5], когда его пригласили участвовать в возобновленной постановке театра «Хеймаркерт». С этого началась его карьера в Вест-Энде. Сейчас он, конечно, поднялся очень высоко и стал одним из театральных рыцарей.

– А как его любовная жизнь?

– Честно говоря, не знаю. Он сейчас бурно заигрывает с леди Макбет, но Мэгги Мэннеринг относится к его ухаживаниям с большим скепсисом, будь уверена.

– Милая Мэгги!

– Это ты милая, – сказал он. – Благодаря тебе мне стало гораздо легче. Может, мне взяться за Нину и велеть ей прекратить? Или и дальше притворяться, что я ничего не замечаю?

– А что ты ей скажешь? «Да, кстати, Нина, дорогая, не могла бы ты перестать говорить о плохих приметах и до смерти пугать труппу? Так, к слову».

Перегрин рассмеялся и слегка шлепнул ее.

– Знаешь что, – сказал он, – ты так чертовски остроумна, что можешь и сама это сделать. Я приглашу ее к нам выпить, выберешь момент и задашь ей трепку.

– Ты серьезно?

– Нет. Да, наверное, серьезно. Может, это сработает.

– Не думаю. Она никогда не бывала здесь раньше. Она догадается.

– А это так важно? Ну, не знаю. Оставим все как есть еще на какое-то время? Думаю, да.

– И я так думаю, – сказала Эмили. – Если повезет, им все это надоест, и суеверия умрут естественной смертью.

– Может, так и будет, – согласился он, надеясь, что его голос звучит убедительно. – Эта мысль успокаивает. Что ж, мне надо возвращаться на эту чертову вересковую пустошь.

Его бы не слишком успокоил вид дамы, о которой они только что говорили, если бы он увидел ее сейчас. Нина Гэйторн вошла в свою крошечную квартирку в Вестминстере и приступила к чему-то вроде очищающего ритуала. Даже не сняв перчаток, она порылась в сумочке, из которой извлекла распятие и поцеловала его; на стол она положила зубок чеснока и молитвенник. Открыв книгу, она надела очки, перекрестилась и прочла вслух 91-й псалом.

– «Живущий под покровом Всевышнего под сенью всемогущего покоится», – читала Нина хорошо поставленным мелодичным голосом профессиональной актрисы. Дочитав псалом до конца, она поцеловала молитвенник, снова перекрестилась, положила на стол отксерокопированные листы со своей ролью, поверх них – молитвенник, а на него – распятие; поколебавшись, к распятию она добавила зубок чеснока.

– Это должно с ними справиться, – сказала она и сняла перчатки.

Ее вера в проклятия, везение и невезение основывалась не на каких-то серьезных исследованиях, а лишь на обрывках сплетен и на поведении четырех поколений актеров. Эта весьма рискованная профессия, где случается так много неудач, где в день премьеры столь многое держится в шатком равновесии, где после пятинедельной подготовки спектакль может ждать полный провал или многолетний успех, действительно представляет собой благодатную почву для укоренения и процветания суеверий.

Нине было сорок лет, она была хорошей надежной актрисой, которая с радостью участвовала в долгосрочных постановках и могла месяцами играть одну и ту же роль, стараясь не превратить это занятие в чисто механический процесс. Последняя подобная постановка закончилась полгода назад, так что этот лакомый кусочек – роль леди Макдуф, в кои-то веки несокращенная – оказалась весьма кстати. И ребенок, возможно, окажется хорошим мальчиком, а не развитым не по годам чудовищем, который может явиться из какой-нибудь посредственной школы. А театр! «Дельфин»! Огромный престиж, который дает полученная там роль! Его феноменально долгое везение, а главное – его правило работать с одними и теми же людьми, когда им удается туда проникнуть, если возникает подходящая для них роль. Это очень удачная работа. Тьфу-тьфу, чтоб не сглазить.

Поэтому она не должна, в самом деле не должна говорить «пьеса о шотландцах», общаясь с другими актерами. Но эти слова то и дело слетают с ее языка. Перегрин Джей это заметил, и он недоволен. Я дам себе обещание, подумала она. Она закрыла большие выцветшие глаза и сказала вслух:

– Даю честное слово и клянусь на этом молитвеннике, что не буду говорить сами знаете о чем. Аминь.

– Мэгги, – крикнул Саймон Мортен. – Подожди. Погоди минутку.

Маргарет Мэннеринг остановилась в конце Уорфингерс Лейн, на пересечении с шоссе. Мимо прогрохотали четыре огромных грузовика. Мортен торопливо поднимался к ней по крутой улице.

– Я попался Гастону Сирсу, – тяжело дыша, проговорил он. – Никак не мог от него отделаться. Может, пойдем поедим вместе? На такси получится быстро.

– Саймон, дорогой, прости, но я же говорила, что обедаю с Дугалом.

– И где же Дугал?

– Пошел за машиной. Я сказала, что дойду до угла и подожду его. Это возможность поговорить о нашей первой встрече. Я имею в виду в пьесе.

– А, понятно. Ну, тогда ладно.

– Прости, дорогой.

– Ничего. Я все понимаю.

– Ну, – сказала она, – надеюсь, это и в самом деле так.

– Я ведь сказал, что понимаю. Вон едет твой Макбет на алой колеснице.

Он собрался было уходить, но остановился. Дугал Макдугал – это было его настоящее имя – подъехал к тротуару.

– Вот и я, дорогая, – объявил он. – Привет, Саймон. Самый подходящий человек, чтобы открыть дверцу прекрасной даме и спасти мою машину от столкновения с приближающимся сзади автомобилем.

Мортен снял берет, потянул себя за вихор на лбу и с преувеличенной покорностью распахнул дверь машины. Маргарет села в машину, не глядя на него, и сказала:

– Спасибо, дорогой.

Он с силой захлопнул дверцу.

– Тебя куда-нибудь подвезти? – словно спохватившись, спросил Дугал.

– Нет, спасибо. Я не знаю, куда вы едете, но мне в другую сторону.

Лицо у Дугала вытянулось, он кивнул и выехал на дорогу. Саймон Мортен, красавец с непокрытыми черными кудрями, стоял и глядел им вслед, выпрямившись во весь свой высокий рост.

– Ну и проваливай, черт бы тебя побрал, – сказал он, натянул берет, вернулся на Уорфингерс Лейн и зашел в маленький ресторанчик под названием «Малый Дельфин».

– Чем огорчен тан[6] Файфа? – небрежно спросил Дугал.

– Ничем. Так, глупости.

– Он случайно не ревнует, самую малость?

– Может быть. Это пройдет.

– Надеюсь, что так. Прежде, чем мы начнем биться на шотландских мечах Гастона.

– Да уж. Гастон как-то уж очень одержим ими, тебе не кажется? Все эти его разговоры об оружии… Он ведь ни на минуту не умолкает.

– Мне рассказывали, что он провел некоторое время в реабилитационном центре. Правда, это было давно, и он был вполне безобиден. Просто носил меч и разговаривал на среднеанглийском. Он на самом деле очень милый. Перри попросил его научить нас драться. Он хочет, чтобы мы практиковали поединок в замедленном темпе все пять недель, наращивая мускулы и очень медленно набирая скорость. Под хор цыган из «Трубадура»[7].

– Не может быть!

– Нет, конечно – не на представлении. Только во время репетиций, чтобы войти в ритм. Эти клейморы ужасно тяжелые.

– Не хотела бы я оказаться на твоем месте, – сказала Мэгги и рассмеялась.

Дугал очень медленно стал напевать:

– Бац! Не спеши. Бац! Подожди. Бум-бум-бац! Жди. Бац!

– Двумя руками, конечно.

– Конечно. Я эту штуку даже с пола не могу поднять не пыхтя и не задыхаясь. Гастон принес нам один меч на пробу.

– Он ведь сам будет делать те мечи, которыми вы будете пользоваться? Разве он не может смухлевать и использовать какой-нибудь материал полегче, или сделать их из папье-маше?

– Дорогая, но это же неправильно. Это ведь нарушит баланс.

– Ну, тогда будь осторожен, – туманно сказала Мэгги.

– Конечно буду. Дело в том, что лезвия не будут острыми. Они будут совсем тупые. Но если кого-то в самом деле ударить таким мечом, то перелом гарантирован.

– Правда?

– Кость разнесет на мелкие осколки, – сказал Дугал. – Точно тебе говорю.

– Мне кажется, вы двое будете выглядеть очень глупо, сражаясь на мечах. Зрители будут смеяться. И мне приходит в голову множество вещей, которые могут пойти не так.

– Какие, например?

– Один из вас размахнется, не попадет по мечу противника, и клеймор застрянет в декорациях.

– Эпизод будет очень короткий по времени. Всего полминуты или около того. Он отступает в сторону правой кулисы, а я с ревом бросаюсь за ним. Кстати, Саймон очень силен. Он весьма непринужденно поднял клеймор, размахнулся, не смог остановиться и принялся крутиться, держась за меч. Вид у него был страшно напуганный. Это было так смешно, – сказал Дугал, – я ужасно хохотал над стариной Саем.

– Не делай этого, Дугал. Он очень ранимый.

– Ой, ну надо же! Послушай, милая, мы ведь понадобимся режиссеру в половине девятого? Предлагаю поехать в ресторан на набережной Виктории, заказать легкий обед, и тогда мы будем готовы к любым драмам. Как тебе такая идея? Вызывает приятное ожидание или не особо радует?

– Никакой обильной и тяжелой еды перед работой? И без спиртного?

– Дюжина устриц и тонкие ломтики ржаного хлеба с маслом.

– Чудесно.

– Хорошо, – сказал Дугал.

– Говоря об «урегулировании отношений», ты ведь имел в виду исключительно Макбетов?

– Да? Ну, пусть будет так. По крайней мере пока, – невозмутимо сказал он и дальше ехал молча; они пересекли реку, свернули в лабиринт узких улочек, выехали из него и остановились у отеля «Савой Майнор».

– Я снял квартиру на все время постановки. Она принадлежит Тедди Сомерсету, который уехал в Штаты на год, – сказал Дугал.

– Фасад потрясающий.

– Прямо в стиле Регентства, правда? Пойдем внутрь. Давай!

И они вошли в здание.

Интерьер квартиры был роскошный, над всем царила огромная картина с обнаженной фигурой, эффектно написанная в весьма реалистичной манере. Мэгги мельком взглянула на картину, села под ней и сказала:

– Я бы хотела уточнить кое-что. Макбеты ведь обсуждали убийство Дункана до начала пьесы. Это вполне ясно. Но это всегда были разговоры из серии «если» и «предположим», до сих пор никто не говорил: «Он едет сюда. Сейчас или никогда». Согласен?

– Да.

– Это была просто тема для разговора. Никаких призывов к принятию решения или вообще к чему-то реальному.

– Нет. А теперь решать необходимо, он оказался лицом к лицу с этим фактом, и он в ужасе.

– И она знает об этом. Она знает, что, если бы она его на это не подбила, он никогда бы не стал этого делать. Так что же у нее есть такого, что он на это пошел? Планы. Чудесные планы, да. Но он не желает идти дальше обсуждения планов. Секс. Так Перри сказал в первый день. Шекспиру приходилось быть осторожным в плане секса из-за того, что эту роль играл мальчик. Но у нас нет такой необходимости.

– Разумеется, нет, – сказал он. Он подошел к ней сзади и положил руку ей на плечо.

– Ты осознаешь, насколько коротки те эпизоды, где они появляются вместе? – спросила Мэгги. И как она измучена после сцены пиршества? Я думаю, как только она отделалась от этих чертовых лордов и осталась наедине со своим мямлящим, смятенным мужем-львом, и они тащатся наверх, в постель, в которой не могут спать, она понимает, что все, что ей остается, – это замолчать. В следующий – и в последний – раз, когда мы ее видим, она жутко говорит во сне. Знаешь, это ведь на самом деле очень небольшая роль.

– Как думаешь, насколько сильно на меня влияет ее падение? – спросил он. – Я его замечаю? Или к тому времени я уже полон решимости совершить это глупейшее убийство?

– Думаю, второе. – Она повернула голову, чтобы взглянуть на него, и что-то в ее манере заставило его убрать с ее плеча руку собственника. Она встала и отошла в сторону.

– Позвоню-ка я в «Парик и Поросенок» и закажу столик, – отрывисто сказал он.

– Да, позвони.

Когда он сделал это, она сказала:

– Я смотрела на эскизы. Там много внимания уделено тому, чтобы одежда была слишком велика и тяжела. Я вижу, что Джереми подчеркивает это, и я рада. Огромные развевающиеся накидки, которые нельзя скрепить ремнем. Тяжелые короны. Мы должны носить их осознанно. Конечно, ты в гораздо большей степени, чем я. Я постепенно исчезаю. Но в целом картина получается жуткая.

– А каким ты видишь меня, Мэгги?

– Боже. Ты – падающая звезда. Великолепное, неистово амбициозное существо, которое погублено собственным воображением. Это грандиозное крушение. Ему сопутствуют чудовищные события. Сами небеса восстают. Кони пожирают друг друга.

Дугал сделал глубокий вдох. Его подбородок задрался кверху. Ярко-голубые глаза сверкнули под рыжеватыми бровями. Рост у него был метр восемьдесят три, но он казался выше.

– То, что надо! – сказала Мэгги. – Я думаю, ты захочешь сыграть эту роль очень, очень по-шотландски, в духе горцев. Тебя будут называть Красным Макбетом, – немного торопливо прибавила она. – А твое имя – Дугал Макдугал – оно и вправду твое настоящее?

– О да. Получено при рождении.

– Это именно то, что нужно.

Они погрузились в обсуждение того, стоит ли ему говорить на диалекте, и решили, что все-таки не стоит, иначе и другим лордам придется делать то же самое.

– Значит, диалект только для привратников и убийц, – сказала Мэгги. – Если, конечно, Перри так скажет. Я-то точно не стану этим заниматься.

– Давай выпьем за это. Совсем капельку. Ну, соглашайся, Мэгги.

– Хорошо. Согласна. Но только совсем чуть-чуть.

– Ладно. Виски? Погоди минутку.

Он прошел в угол комнаты и нажал кнопку. Две створки двери разъехались в разные стороны, открыв маленький бар.

– Господи боже мой! – воскликнула Мэгги.

– Знаю. Это уже чересчур, правда? Но такой уж у Тедди вкус.

Она подошла к бару и уселась на высокий табурет. Он нашел виски и содовую и заговорил о своей роли.

– Я мыслил недостаточно широко, – сказал он. – Великий, несовершенный гигант. Да. Да, ты права насчет этого, конечно. Конечно.

– Хватит. Если это ты мне наливаешь.

– Ой! Ладно, держи, дорогая. За что выпьем?

– Ну это же очевидно: за Макбета.

Он поднял бокал. Мэгги подумала: он великолепен. Он хорошо справится с этой ролью, я уверена. Но он сказал севшим голосом:

– Нет, нет, не говори так. Это может оказаться плохой приметой. Никаких тостов.

И он выпил так быстро, словно она могла ему помешать.

– Ты суеверен? – спросила она.

– Вообще-то нет. Просто какое-то предчувствие. Ну, наверное, все-таки да, немного. А ты?

– Как и ты. Не особо. Немножко.

– Думаю, среди нас нет таких, кто не был бы хоть самую малость суеверен.

– Перегрин, – тут же сказала Мэгги.

– Да, он точно не производит такого впечатления. Все эти разговоры о том, чтобы мы держали это в тайне, даже если мы и воображаем себе что-то эдакое.

– Тем не менее у него за плечами две успешные постановки, и обе прошли безо всяких происшествий, – сказала Мэгги.

– Да, именно так.

Он помолчал немного и сказал слишком уж небрежным тоном:

– Знаешь, пьесу ведь собирались поставить в «Дельфине». Лет двадцать назад, когда он только открылся.

– И почему не поставили?

– Умер актер, игравший главную роль, или что-то вроде того. Еще до того, как труппа собралась. Говорят, они не успели провести ни одной репетиции. Так что постановку отменили.

– Надо же, – сказала Мэгги. – А что в остальных комнатах? Тоже картины с обнаженными телами?

– Показать тебе?

– Нет, спасибо. – Она взглянула на часы. – Разве нам не пора в твой «Парик и Поросенок»?

– Перри сначала будет репетировать с ведьмами. У нас полно времени.

– Я ужасно пунктуальна и не смогу насладиться устрицами, если времени будет в обрез.

– Если настаиваешь.

– Да, настаиваю. Извини. Я приведу себя в порядок. Где тут ванная?

Он открыл дверь.

– В конце коридора, – сказал он.

Она прошла мимо него, роясь по пути в сумочке, и подумала: если он начнет приставать, то меня ждет скучная сцена.

Он не стал к ней приставать, он вообще не двигался. Ей неизбежно пришлось слегка задеть его, проходя мимо, и она подумала: для шотландца – хоть горца, хоть равнинного жителя – у него есть все что нужно и даже больше, чем считается благопристойным.

Она поправила прическу, припудрилась, подкрасила губы и надела перчатки в ванной комнате, где стояли разнообразные механические приспособления для похудения, комнатные растения в горшках и заключенное в рамку стихотворение весьма неприличного содержания.

– Едем? – энергично спросила она, вернувшись в гостиную.

– Едем.

Он надел пальто, и они вышли из квартиры. Он взял ее под руку.

– Ступеньки скользкие, – сказал он. – Ты ведь не хочешь начать с растяжения лодыжки?

– Нет. Этого я точно не хочу.

Он оказался прав: на ступеньках блестел иней из-за раннего мороза, и она была рада, что Дугал поддерживал ее под руку. Его дорогое твидовое пальто пахло торфяным дымом.

Сев в машину, Мэгги заметила высокого мужчину в коротком пальто цвета верблюжьей шерсти и в красном шарфе. Он стоял метрах в двадцати от них.

– Эй, – воскликнула она. – Это Саймон. Привет! – Она подняла руку, но он уже отвернулся и быстро пошел в сторону одной из боковых улиц.

– Я думала, это Саймон Мортен, – сказала она.

– Где?

– Я ошиблась. Уже ушел.

Они поехали по набережной Виктории к «Парику и Поросенку». Улицы светились яркими огнями, которые искрились и переливались в холодном воздухе и дробились на мелкие блестки в водах Темзы. Мэгги была в приподнятом и радостно возбужденном настроении. Когда они вошли в маленький ресторанчик с его огромным камином, белыми скатертями и сверкающей посудой, ее щеки пылали, а глаза ярко блестели. Она внезапно полюбила всех вокруг.

– Ты великолепна, – сказал Дугал.

Некоторые посетители узнали их и заулыбались. Метрдотель сдержанно суетился вокруг них. Она репетировала превосходную пьесу, и напротив сидел исполнитель главной роли.

Она заговорила – легко и хорошо. Когда принесли шампанское, она подумала: я должна помешать ему его открыть. Я никогда не пью перед репетицией. Но это было бы таким занудством, совершенно не в духе столь прекрасного вечера.

– Темпераментная невнимательность, – довольно громко сказала она. – Британская конституция.

– Прости, что ты сказала, Мэгги?

– Я просто проверяла себя – не пьяна ли я.

– Ты не пьяна.

– Я редко пью виски, а ты налил мне большую порцию.

– Неправда. Ты не пьяна. Ты просто ощущаешь внезапный подъем. Вот твои устрицы.

– Ну, раз ты так говоришь, значит, со мной все в порядке.

– Конечно, ты в порядке. Приступай.

Она приступила к устрицам, и она не была пьяна. В последующие дни она будет вспоминать этот вечер – с того момента, как вышла из квартиры, и до окончания репетиций – как нечто отдельное. Как нечто, случившееся между ней и Лондоном, с Дугалом Макдугалом в качестве необходимого ингредиента. Но не более того.

Гастон Сирс жил в старом большом двухэтажном доме в тупичке, выходящем на Аллейн Роуд в районе Далич. Тупичок назывался Аллейн Сюрпрайз, и дома с участками полностью занимали одну его сторону. На противоположной стороне росли неухоженные деревья и стояла неиспользуемая насосная станция.

Арендная плата за такой большой дом наверняка была высокой, и среди учеников колледжа Далич ходила легенда, что мистер Сирс – эксцентричный иностранец-миллионер, который живет в окружении изумительных образчиков оружия, изготавливает мечи и занимается черной магией. Как и большинство легенд, эта основывалась на крайне искаженных фактах. Он и в самом деле жил в окружении оружия, и действительно изредка делал мечи. Его оружейная коллекция считалась самой престижной вне-музейной коллекцией в Европе. И конечно же, он и правда был эксцентричным.

Кроме того, он был довольно обеспеченным человеком. Он начинал как хороший актер, отлично исполнявший странные и эксцентричные роли, но в силу своего противоречивого характера он настолько любил спорить, что никто не хотел брать его на работу. Получив наследство, он смог развить свой вкус к историческому оружию и снаряжению. Его компетентность признавали все европейские коллекционеры, а несколько университетов присвоили ему почетные степени. Он ездил по Америке с лекциями, за которые брал астрономические гонорары, и получал пугающе огромные суммы от жадных, невежественных и беспринципных покупателей, что вполне компенсировало бесплатные консультации, которые он давал тем, к кому решал относиться с уважением. Одним из таких людей был Перегрин Джей.

Сирс с некоторым самодовольством принял неожиданное предложение выступить в качестве меченосца Макбета.

– Я смогу наблюдать за поединками, – заметил он, – и исправлять любые вкравшиеся ошибки. Я не очень-то доверяю Макбету. Дугал Макдугал, ну надо же!

Он был занят изготовлением форм для оружия. В одной из этих форм будет отлит из расплавленной стали клеймор Макбета. Сам Гастон в роли Сейтона на протяжении всего спектакля будет носить настоящий клеймор. Он будет носить меч Макбета. Второй клеймор, не такой искусно сделанный, послужит образцом для оружия Макдуфа.

Мастерская представляла собой пугающее зрелище. По всей комнате были расставлены грозные латы и доспехи, по стенам висели мечи разных эпох и стран, украшенные детальными орнаментами. Была здесь и полноразмерная фигура японского воина, застывшего в исступленной ярости – в полном вооружении, согнувшегося в боевой позиции; его лицо было искажено гневом, а меч занесен для удара.

Гастон напевал себе под нос и время от времени бормотал что-то, пока делал длинную деревянную основу, куда будет заливаться глина, из которой потом получится основа для меча. Из него получился бы отличный Вулкан: огромного роста, с густыми черными волосами и большими мускулистыми руками.

– «Жарься, зелье! Вар, варись!»[8] – напевал он в такт ударам молотка.

А потом запел другое:

– «А муженек уплыл в Алеппо, шкипером на «Тигре».

И на последнем слове попал молотком по пальцу.

Брюс Баррабелл, исполнявший роль Банко, не присутствовал на сегодняшней репетиции. Он остался дома, учил свою роль и думал о своих бедах. Его новый агент находил ему довольно много предложений, но среди них не было ни одного стоящего в долгосрочной перспективе. Довольно непримечательная роль второго плана на телеканале «Гранада». А теперь роль Банко. Он просил о пробах на роль Макбета, но ему сказали, что на нее уже есть актер. Он уже уходил из театра, когда его догнал какой-то молокосос и спросил, не останется ли он, чтобы почитать за другого актера роль Банко – у них произошло какое-то недоразумение. Он согласился и получил роль. Роль, конечно, маленькая. Ему придется много стоять на этих чертовых ступеньках. Но в роли был один небольшой фрагмент. Он пролистал текст, нашел его и начал читать:

– «На небе бережливо все свечи погасили».[10]

Он читал вслух. Спокойно. С легким намеком на задумчивость. Почувствовал глубокую ночь и пустоту огромного двора у замка. Надо признать, этот кусок хорош. «…бережливо все свечи погасили». Уютная деталь, от которой почему-то хотелось заплакать. Поймет ли современный зритель, что имелось в виду? Никто не умел писать о глухих часах ночи так, как этот человек. Молодой актер, которого нашли на роль Флинса, его сына, был хорош, с чистым голосом, который еще не начал ломаться. А потом появление Макбета и реакция Банко. Хороший кусок. Это его сцена, но Макбет, конечно, пытался перетянуть внимание на себя, и Перри позволял ему это делать. Посмотреть хоть на ту сцену, что идет раньше. Хотя Перри, надо отдать ему должное, быстро положил этому конец. Но намерение успели заметить все.

Он принялся заучивать роль, но это было непросто. То и дело всплывали случаи из прошлого.

– Вообще-то мы немного знакомы. Когда-то Макбета ставили в Данди, сэр. Не буду говорить, сколько лет назад.

– Да?

– Мы играли ведьм. – Сказано шепотом, с робким видом.

– В самом деле? Простите. Извините. Я хочу… Перри, Перри, дорогой, на пару слов…

Свинья! Конечно же, он вспомнил.

У Ангуса был день рождения. Он, Росс, остальные лорды и три ведьмы не участвовали в вечерней репетиции. Они договорились с другими свободными участниками постановки встретиться в «Лебеде» в Саутуарке и выпить за здоровье Ангуса.

Они прибывали по двое и по трое, так что к тому времени, как пришли репетировавшие днем ведьмы, было уже довольно поздно. Две девушки и один мужчина. Мужчина (первая ведьма) был наполовину маори по имени Рэнги Уэстерн, не очень смуглый, но с характерной короткой верхней губой и сверкающими глазами. У него был прекрасный голос, и он был лучшим студентом Лондонской академии музыки и драмы. Вторую ведьму играла ничем не примечательная девушка по имени Венди, но она говорила поразительным голосом – резким, со странными неожиданными паузами. Третьей ведьмой было прекрасное дитя, очень светловолосая хрупкая девушка с огромными глазами и детским высоким голоском. Ее звали Блонди.

Репетиция привела их в приятное волнение, и они вошли, громко переговариваясь.

– Рэнги, ты чудесно играл. У меня просто мурашки бежали по спине. Правда. А это движение! Я думала, Перри тебя остановит, но нет. Это топанье ногами. Это было супер. Венди, нам тоже нужно сделать это вместе с Рэнги. Его язык, его глаза, всё!

– Я думаю, это прекрасно, что нам дали роли. Это совсем другое дело! Обычно они все выглядят одинаково и слишком скучны для слов – сплошные маски и бормотание. Но мы по-настоящему злобные.

– Ангус! – закричали они. – С днем рождения, милый! Будь здоров!

Теперь все собрались, и ведьмы оказались в центре внимания. Рэнги был не особенно разговорчив, но обе девушки взволнованно описывали его игру на репетиции.

– Он стоял рядом с нами и слушал, как Перри описывает роли, да, Рэнги? Перри говорил, что мы должны быть воплощением зла. В нас не должно быть ни капли добра. Как он выразился, Венди?

– «Трясущиеся от злости», – сказала Венди.

– Да. А я стояла рядом с Рэнги, и я почувствовала, как он трясется, клянусь вам.

– А ты прямо трясся, Рэнги? Правда?

– Типа того, – неохотно ответил Рэнги. – Не надо придавать этому такое большое значение.

– Нет, но ведь ты был великолепен. Ты как будто заворчал и согнул колени. А твое лицо! Твой язык! И глаза!

– В общем, Перри был совершенно очарован и попросил его повторить, и нас попросил сделать то же самое, но не слишком заметно. Просто легкая дрожь ненависти. Знаете, это точно сработает.

– Наложить на него проклятие. Так, Рэнги?

– Выпей, Рэнги, и покажи нам.

Рэнги бесцеремонно отмахнулся и отвернулся от них, чтобы поздороваться с Ангусом.

Его окружили мужчины. Ни один из них не был пьян, но вели они себя шумно. Участников постановки уже было гораздо больше, чем прочих клиентов, которые отнесли свои напитки на столик в углу и теперь наблюдали за ними с плохо скрываемым интересом.

– Моя очередь заказывать, – крикнул Ангус. – Я за все плачу, парни. Не спорьте. Да, я настаиваю. «Им – слабость опьяненья, смелость – мне»[11], – прокричал он.

Он умолк, и следом затихли все остальные голоса. Дольше всех было слышно хихиканье Блонди, но и оно смолкло. В тишине один-единственный голос – голос Ангуса – спросил:

– Что такое? Ох. Вот черт. Я процитировал пьесу. Ну, ничего страшного. Простите меня все. Давайте выпьем.

Все молча выпили. Рэнги залпом осушил пинту слабого горького пива. Ангус кивнул бармену, и тот налил вторую порцию. Ангус изобразил, что наливает туда что-то еще и неуверенно поднес палец к губам. Бармен подмигнул и плеснул в пиво немного джина. Он подтолкнул кружку к Рэнги. Рэнги стоял спиной к стойке, но, почувствовав толчок, обернулся и увидел кружку.

– Это мне? – озадаченно спросил он.

Все ухватились за эту ситуацию. Все смущенно стали говорить: конечно же, это его пиво. Нашлось что-то, вокруг чего можно было поднять суету и заставить их всех забыть о допущенном Ангусом промахе. Они стали спорить, что Рэнги не сможет выпить все сразу. Рэнги выпил. Все зааплодировали.

– Покажи, Рэнги. Покажи нам, что ты сделал. Не говори ничего, просто покажи.

– И-и-и-у! – вдруг крикнул он. Он хлопнул по коленям и затопал ногами. Он гримасничал, его глаза сверкали, а язык быстро высовывался изо рта. Свой зонт он держал перед собой, словно копье, и это было совсем не смешно.

Сцена длилась всего несколько секунд.

Они поаплодировали и спросили, что все это означает, и «насылал ли он чары». Он сказал: нет, ничего подобного. Глаза у него затуманились.

– Я немного перебрал с выпивкой, – сказал он. – Я пойду. Всем спокойной ночи.

Они стали возражать. Некоторые пытались его удержать, но не особо настойчиво. Он стряхнул их с себя.

– Простите, – сказал он. – Не надо было мне пить эту кружку. Я не умею пить.

Он вынул из кармана несколько банкнот и сунул их бармену через стойку.

– Моя очередь угощать, – сказал он. – Спокойной всем ночи.

Он быстро пошел к распашным дверям, потерял и вновь обрел равновесие.

– Ты в порядке? – спросил Ангус.

– Нет, – ответил он. – Совсем не в порядке.

Он прошел между вращающимися створками дверей. Они распахнулись наружу, и он вышел на улицу. Они увидели, как он остановился, натянуто посмотрел налево и направо, величественным жестом поднял зонт, сел в подъехавшее такси и исчез.

– С ним все будет в порядке, – сказал актер, играющий одного из вельмож. – Он живет неподалеку.

– Хороший парень.

– Очень хороший.

– Я слышал, – сказал Ангус, – но имейте в виду, я не помню от кого, что спиртное оказывает на маори странное действие. Оно сразу бьет им в голову, и они возвращаются в первобытное состояние.

– С Рэнги этого не случилось, – сказал Росс. – Он вел себя отлично.

– Случилось, когда он изобразил этот танец, или что там это было, – сказал актер, игравший Ментита.

– Знаешь, что я думаю? – сказал Росс. – Я думаю, его расстроила твоя цитата.

– Все равно все это полная чушь, – сказал глубокий голос на заднем плане.

Эта реплика вызвала всеобщие путаные попытки доказать обратное, которые достигли кульминации, когда Ментит заорал:

– Все это прекрасно, но я готов поспорить, что вы не станете произносить настоящее название пьесы. Или станете?

Молчание.

– То-то же!

– Только потому, что это расстроит всех остальных.

– Да! – сказали все остальные.

Росс, который был постарше прочих и был трезв, сказал:

– Мне кажется, глупо об этом говорить. Мы по-разному к этому относимся. Почему бы просто не принять это и не перестать придираться?

– Надо написать об этом книгу, – сказала Венди.

– Уже есть книга под названием «Проклятие Макбета» Ричарда Хаггетта.

Все допили из своих бокалов. Вечеринка выдохлась.

– Ну что, расходимся? – предложил Росс.

– Да, пожалуй, – согласился Ментит.

Безымянные лорды с ролями без текста шумно согласились и постепенно покинули паб.

Росс сказал Ангусу:

– Пойдем, старина, я провожу тебя домой.

– Боюсь, я хватил лишнего. Прости. «…бражничали до вторых петухов».[12] О боже, я опять! – Он попытался перекреститься дрожащей рукой. – Со мной все в порядке, – сказал он.

– Конечно, в порядке.

– Ты прав. Спокойной ночи, Портер, – сказал он бармену.

– Спокойной ночи, сэр.

Они вышли.

– Актеры, – сказал один из посетителей.

– Верно, сэр, – согласился бармен, убирая стаканы.

– А что это они говорили насчет суеверий? Я толком ничего не понял.

– Они считают, что цитировать пьесу – к несчастью. И название ее не произносят.

– Глупый народ, – заметил другой посетитель.

– Они слепо в это верят.

– Может, это какой-то рекламный трюк автора пьесы.

Бармен что-то проворчал.

– Так как называется пьеса?

– «Макбет».

Начались репетиции поединка, и режиссер безжалостно настаивал на их повторении. Каждый день в 9.30 утра Дугал Макдугал и Саймон Мортен, вооруженные утяжеленными деревянными мечами, бились друг с другом в медленном танце под присмотром беспощадного Гастона.

Вся сцена, шаг за шагом и удар за ударом, была расписана до последнего дюйма. Оба актера мучительно страдали от ужасного напряжения в мышцах, не привыкших к подобным упражнениям. Они обильно потели. Хор цыган, нестройно звучащий с медленно крутящейся пластинки, создавал мрачный, напряженный, словно вышедший из ночного кошмара фон, который делался еще отвратительнее из-за того, что хору – тоже не в лад – подпевал Гастон.

С самого начала взаимоотношения между тремя мужчинами были натянутыми. Дугал пытался острить.

– Эй, ты, негодяй! Вот тебе, злодей! – кричал он.

Макдуф – Мортен – не отвечал на эти остроты. Он был угрожающе вежлив и несколько угрюм. Когда Дугал замахивался на него, терял равновесие и улетал за собственным мечом, с безумными глазами и выражением крайней озабоченности на лице, Мортен позволял себе слегка усмехнуться. Когда Дугал споткнулся и с тошнотворным глухим стуком шлепнулся задом на пол, усмешка Мортена стала шире.

– Равновесие! – закричал Гастон. – Сколько раз я должен требовать? Если вы теряете баланс оружия, вы теряете собственное равновесие и в конечном итоге выглядите глупо. Как сейчас.

Дугал встал – с некоторым трудом, используя меч в качестве опоры.

– Нет! – выругал его Гастон. – Меч требует к себе уважительного отношения, его нельзя втыкать в пол и карабкаться по нему вверх.

– Это же муляж. С чего я должен относиться к нему с уважением?

– Он весит столько же, сколько и настоящий клейдеамор.

– При чем тут вес?

– Заново! Начинаем сначала. Заново! Вставайте! Слабак!

– Я не привык к такому обращению, – величественно сказал Дугал.

– Нет? Простите меня, сэр Дугал. И позвольте сказать вам, что я, Гастон Сирс, не привык вести себя словно жеманный учитель танцев, сэр Дугал. Я дал согласие обучать вас только потому, что этот поединок увидит разборчивая публика, и в нем будут использоваться точные копии настоящего клейдеамора.

– Как по мне, так у нас получалось бы гораздо лучше, если бы мы просто притворялись. Ну ладно, ладно, – поправил себя Дугал в ответ на исказившую лицо Гастона тревогу. – Сдаюсь. Давайте продолжать. Пошли.

– Пошли, – откликнулся Мортен. – «Язык – мой меч. «Кровавый негодяй!» – он лучше скажет».[13]

Удар. Р-р-раз! Его меч опустился на щит Макбета.

– Та-там. Та-там. Та… Разошлись! – закричал Гастон. – Макбет замахивается наискось. Макдуф перепрыгивает через лезвие. Та-та-там. Так-то лучше. Есть улучшения. Вы поймали ритм. Теперь делаем чуть быстрее.

– Быстрее?! Боже, вы нас просто убиваете!

– Вы держите свое оружие как крестьянин. Смотрите. Я покажу. Дайте сюда меч.

Дугал обеими руками бросил ему клеймор. Гастон весьма ловко поймал его за рукоять, крутанул и вытянул перед собой, направив на Дугала.

– Ха! – крикнул он. – Ха и еще раз ха. – Он сделал выпад, перехватил меч другой рукой и взмахнул им вверх и вниз.

Дугал отпрыгнул в сторону.

– Боже всемогущий! – воскликнул он. – Что вы делаете?

Отвратительно гримасничая, Гастон поднял меч вверх в традиционном приветствии.

– Управляюсь со своим оружием, сэр Дугал. И то же самое будете делать вы, пока я с вами не покончу.

– Что, простите? – прошептал Дугал.

– Вы дьявольски сильны, Гастон.

– Нет. Дело больше в ритме и в балансе, чем в силе. Давайте, пройдем первый обмен ударами a tempo. Да, a tempo. Вперед.

Он церемонно протянул клеймор Дугалу, который взял меч и с трудом поднял его в приветственном жесте.

– Хорошо! Мы продвигаемся вперед. Один момент.

Он подошел к проигрывателю и изменил скорость.

– Слушайте, – сказал он и включил пластинку. Зазвучал хор цыган, беспощадно точный, словно радуясь восстановленному ритму. Гастон выключил проигрыватель. – Вот наш ритм. – Он повернулся к Саймону Мортену. – Готовы, мистер Мортен?

– Вполне готов.

– Реплику, пожалуйста.

– «Язык – мой меч. “Кровавый негодяй!” – он лучше скажет».

И поединок стал поединком. В нем появился ритм и слаженность. Полторы минуты все шло хорошо, и по окончании этого времени мужчины, обливаясь потом, оперлись на мечи и, задыхаясь, ждали его комментариев.

– Хорошо. Ошибки были, но сравнительно мелкие. Теперь, когда мы разогрелись и размялись, мы пройдем этот кусок еще раз, но без музыки. Да. Отдохнули? Хорошо.

– Не отдохнули, – тяжело дыша, сказал Дугал.

– Это последнее усилие на сегодня. Давайте. Я буду считать удары. Без музыки. Реплика!

– «Язык – мой меч. “Кровавый негодяй!” – он лучше скажет».

Удар. Пауза. Удар. Пауза. Удар, удар, удар. Пауза. Они едва смогли завершить поединок и почувствовали себя совершенно выжатыми.

– Хорошо, – сказал Гастон. – Завтра в то же время. Благодарю вас, джентльмены.

Он поклонился и ушел.

Мортен, с влажными черными кудрями и блестящими густыми волосами на груди, энергично вытерся полотенцем. Сэр Дугал, рыжеватый, со светлой кожей, мокрый от пота, тяжело дыша, протянул руку за своим полотенцем и едва промокнул грудь.

– Мы это сделали, – сказал он. – Я совершенно раздавлен, но мы это сделали.

Мортен проворчал что-то и натянул рубашку и свитер.

– Ты бы оделся потеплее, – сказал он. – Запросто можно простудиться.

– Вечер за вечером. Ты подумал об этом?

– Да.

– Почему я это делаю? Почему я подчиняюсь? Я спрашиваю себя: почему?

Мортен снова что-то проворчал.

– Я поговорю с Перри об этом. Я потребую страховку.

– Какой части тела?

– Всего моего тела. Это же нелепо. Притворились бы как следует, и у всех бы дух захватило.

– Вместо этого мы сами едва дышим, – сказал Мортен и удалился.

Это был единственный случай, когда между ними произошло нечто вроде беседы.

Так закончилась первая неделя репетиций.

Глава 2

Вторая неделя

Перегрин распланировал мизансцены вплоть до последствий убийства короля Дункана. В этом месте должен был быть единственный антракт.

Репетиции шли хорошо. Короткая сцена в начале, с роющимися на виселице ведьмами, удалась. Рэнги, опершись на перекладину виселицы, старательно возился с головой трупа. Блонди, вскарабкавшись на спину Венди, ковырялась в ногах. Вспышка молнии. Пауза. Раскат грома. Они спрыгнули вниз, словно хищные птицы. Диалог. Затем их прыжок вверх. Вспышка освещает их висящими в воздухе. Свет гаснет.

– Что ж, – сказал Перегрин, – действуете вы абсолютно точно. Благодарю вас. Теперь все зависит от света: все должно быть идеально. Поймай их вспышкой света, прежде чем они упадут. А вы, ведьмы, должны не забыть распластаться на полу и быстро скрыться в темноте. Хорошо?

– Можно нам держаться на расстоянии друг от друга? – спросил Рэнги. – До того, как мы взлетаем? Иначе мы можем попадать друг на друга.

– Да. Займите свои места, когда вы отвечаете на кошачьи вопли. Блонди, ты становишься дальше всех, когда слышишь их. Венди, ты остаешься на месте. А Рэнги ответит им из-под виселицы. Вы должны быть похожи на птиц… на ворон. Да, вот так. Великолепно. Следующая сцена.

Это была их первая почти непрерывная репетиция. Будет очень тяжело, но Перри предпочитал, чтобы труппа как можно раньше прочувствовала всю пьесу. На сцене появился король. Великолепная выправка. Прекрасный выход. Пауза на ступенях. Ниже двигались лорды. Раненый солдат на уровне земли, спиной к залу. Король великолепен.

Снова он со своими фокусами, подумал Перегрин и остановил сцену.

– Извини, старина, – сказал он. – Тут у тебя лишнее движение. Помнишь? Спускаешься. Лорды у тебя за спиной. Раненый солдат тянется вверх, и все сосредоточиваются на нем и его речи. Хорошо?

Король поднял руку и слегка тряхнул головой.

– Извини. Конечно. – Он любезно подчинился указаниям. Раненый солдат, глядя на первые ряды с решимостью выжать все до последнего из своей роли, в которой только и было, что эта речь, заговорил, часто делая паузы и переводя дыхание.

Когда он закончил, Перегрин сказал:

– Дорогой мой, ты полон решимости не потерять сознание и не задыхаться. Ты не можешь с этим справиться, но ты стараешься изо всех сил. Ты продолжаешь говорить. Твой голос слабеет, но ты овладеваешь им. Тебе даже удается немного пошутить: «Боятся так орлы воробушков и зайцев львы»[14], и мы доходим до слов «Но раны просят помощи… Слабею»[15]. Ты делаешь последнее усилие. Ты отдаешь честь. Твоя рука падает, и мы видим на ней кровь. Тебя уводят. Не делай так много, дорогой мой. Существуй! Я пройдусь с тобой по этой сцене позже. Продолжаем!

Король величественно вернулся на свое выигрышное место. Росс эффектно появился с вестью о поражении вероломного Кавдора. Король постановил казнить его и даровал новый титул Макбету. Перегрин сократил сцену до минимума. Он сделал несколько замечаний и снова перешел к ведьмам.

Теперь настал момент для первой ведьмы и длинной речи об уехавшем в Алеппо моряке. Потом танец. Согнутые ноги. Искаженные лица. Глаза. Языки. Работает, думал Перегрин. Барабаны и фанфары. Отступающие солдаты за кулисами. Очень зловеще. Входят Макбет и Банко. Ведьмы сбились в кучу на уровне пола и замерли.

Макбет был великолепен. Блистательный ликующий солдат: румяный, самоуверенный, сияющий от своих побед. Теперь он оказывается лицом к лицу с самим злом, и к нему обращаются по новому званию. Тайная мечта внезапно начинает существовать, нездоровое притворство становится осязаемой реальностью. Он написал своей жене и отправил письмо, чтобы оно пришло до его приезда.

Входит леди Макбет. Мэгги еще нащупывала способы играть свою роль, но сомнений по поводу ее намерений не было. Леди Макбет намеренно посмотрела в лицо фактам и сделала выбор, отвергла правильное и яростно приняла зло. Теперь она приготовилась к исполнению чудовищной задачи: довести мужа до крайней точки, прекрасно зная, что в их предыдущих разговорах не было ничего существенного, хотя его болезненно живое воображение придало им реальность ночного кошмара.

Пьеса полетела дальше: дух праздника, фанфары, слуги, суетящиеся с блюдами и бутылками, и все это время личность Макбета разрушалась. Великий вождь клана варваров, которому следовало всех затмить, совершал зловещие ошибки. Он не явился поприветствовать короля, его не было на месте и сейчас. Его жене пришлось покинуть пир, найти его, сказать ему, что король его зовет, и все это для того, чтобы услышать, что он не пойдет дальше и какие у него есть на то банальные причины.

Нельзя терять времени. В качестве последней атаки она изложила мужу (и публике) план – быстро, четко и настойчиво. Он загорелся, сказал, что «решился» и осудил себя на проклятие.

Из-за кулис появился Сейтон с клеймором. Он проводил их со сцены.

Слуга погасил огни, оставив лишь факел на стене у двери в покои короля. Пауза, во время которой воцарились тайные звуки ночи. Сверчок и сова. Внезапный треск бревна. Призрачная фигура, едва видная в правильно настроенном свете, появилась на верхнем уровне, вошла в покои короля, подождала там пару мгновений, и снова ускользнула в тень. Леди Макбет.

Внутренняя дверь на нижнем уровне открылась, и вошли Банко и Флинс; последовала изящная ночная сцена.

У Брюса Баррабелла был чудесный голос, которым он умел пользоваться и делал это естественно. Это был природный дар, сочетание голосовых связок и резонаторов, которые будоражили кровь слушателей. Он поднял глаза вверх, и стало понятно, что над головой у него – ночное небо, где бережливо все свечи погасили. Он ощущал нервное истощение глухих ночных часов и вздрогнул, когда появился Макбет, за которым следовала высокая тень Сейтона.

Он говорит, что ему приснился сон о трех сестрах. Макбет отвечает, что не думает о них, и затем, вопреки каждому нерву в теле слушателя, он предлагает Банко продолжить разговор о сестрах в любое время, когда тот пожелает. Разговор? О чем? Он с отвратительной неумелостью продолжает свою речь и говорит, что Банко «честь получит», а тот сразу же отвечает, что если эту честь не придется добывать потерей чести, то он «будет с ним», и они прощаются.

Перегрин подумал: Хорошо. Это было хорошо. А когда Банко и Флинс удалились, он тихонько похлопал в ладоши – но не настолько тихо, чтобы Банко его не услышал.

Теперь Макбет был один. Восхождение к убийству началось. Все выше и выше по ступеням, вслед за клинком, который, как он знал, был галлюцинацией. Звонит колокол. «Дункан, не слушай погребальный звон»[16].

Дугал не совсем уверенно произносил свои реплики. Он начал говорить без текста, но чем дальше – тем больше суфлеру приходилось ему подсказывать, и в конце концов он, не уловив его слов, крикнул «Что?!», вспылил и начал сначала, держа текст в руках.

– Я не готов, – крикнул он Перегрину.

– Ничего. Успокойся и читай.

– Я не готов.

– Ладно, Дугал. Прочти конец своего монолога и не выходи из себя. Произнеси финальную реплику, и закончим.

– «В рай или ад тебя проводит он»[17], – отрывисто проговорил Дугал и протопал через выход в декорациях наверху лестницы.

На сцене появилась леди Макбет.

Мэгги идеально знала текст. Она разрумянилась от вина, была напряжена, готовая начать по малейшему сигналу, но с железной волей по отношению к себе и к Макбету. Когда прозвучала реплика, сигнализировавшая его появление, он снова вошел в роль. Его возвращение на сцену прошло так, как надеялся Перегрин.

– Я дело сделал. Шума не слыхала?

– Я слышала, сыч выл, трещал сверчок. Не говорили вы?

– Когда?

– Теперь.

– Когда спускался?

– Да.

– Послушай, кто там спит, в комнате соседней?

– Дональбайн.

– Вид жалкий – это.

– Как вздорна мысль, что это жалкий вид[18].

Она смотрит на него. Он стоит, забрызганный кровью, и говорит о спящих слугах. Она видит кинжалы двух слуг в его руках и приходит в ужас. Он отказывается нести их обратно. Она забирает у него кинжалы и поднимается наверх.

Макбет один. Космические страхи пьесы накатывают словно волны прибоя. От прикосновения его рук многочисленные моря становятся кроваво-красными, их зеленые воды краснеют.

Леди Макбет возвращается.

Мэгги и Дугал вместе работали над этой сценой, и она начала приобретать форму. Герои были полной противоположностью друг другу: он – комок нервов, потерянный для всего, кроме кошмарной реальности убийства, в ужасе от того, что он сделал. Она – подчиняющаяся внутренней дисциплине, держащая себя в руках, логичная, осознающая страшную опасность его необузданного воображения. «Не надо думать. Мысль сведет с ума».

Она говорит, что вода очистит их от этого поступка, и уводит его, чтобы он вымылся.

– Остановимся здесь, – сказал Перегрин. – У меня много замечаний, но сцена вырисовывается хорошо. Пожалуйста, сядьте все.

Они были в зале, так как текущую постановку повезли на гастроли. Было включено лишь рабочее освещение, а накрытые чехлами кресла в пустом зрительном зале ждали, что польется туда со сцены.

Ассистент режиссера и его помощник поставили на сцене стулья для исполнителей главных ролей, остальные расселись на ступеньках. Перегрин положил свои заметки на стол суфлера, включил лампу и сел.

Он несколько минут просматривал записи, чтобы проверить, по порядку ли они разложены.

– Здесь ужасно душно, – вдруг сказала Мэгги. – Как будто нечем дышать. Кто-нибудь еще это чувствует?

– Погода изменилась, – сказал Дугал. – Стало гораздо теплее.

Блонди сказала:

– Надеюсь, не будет какой-нибудь ужасной грозы.

– А что такое?

– У меня от грозы разыгрываются нервы.

– И это говорит ведьма!

– Это же электричество. У меня все тело начинает покалывать. Ничего не могу с этим поделать.

Послышался нарастающий раскат грома: пугающий, близкий, вездесущий, он закончился резким отчетливым треском. Блонди пронзительно вскрикнула.

– Простите, – сказала она и заткнула пальцами уши. – Ничего не могу с собой поделать. Правда. Простите.

– Ничего, детка. Иди сюда, – сказала Мэгги. Она протянула руку. Блонди, отреагировав скорее на жест, чем на слова, подбежала к ней и присела рядом с ее стулом.

Рэнги сказал:

– Это правда, она ничего не может с этим поделать. На некоторых людей гроза действует именно так.

Перегрин поднял глаза от своих заметок.

– Что такое? – спросил он, и увидел Блонди. – А, понятно. Ничего, Блонди. Мы ведь не видим молнии отсюда, да и гроза скоро закончится. Приободрись, будь умницей.

– Да. Хорошо.

Она выпрямилась. Мэгги похлопала ее по плечу. Ее рука замерла и сжалась. Она посмотрела на других актеров, сделала недовольное лицо и коротко помахала им свободной рукой.

– Тебе холодно, Блонди? – спросила она.

– Вроде бы нет. Нет, я в порядке. Спасибо. А-а! – снова вскрикнула она.

Послышался новый раскат грома – на этот раз не так близко, и очень короткий.

– Гроза уходит, – сказала Мэгги.

Послышались еще несколько смутных глухих раскатов, и все стихло; а потом внезапно хлынул дождь.

– Увертюра и начало, пожалуйста, – процитировал Дугал и рассмеялся.

Примерно через час, к тому времени, как Перегрин покончил с замечаниями и они еще раз прошлись по тем местам пьесы, которые он забраковал, дождь прекратился – почти так же внезапно, как и начался. Когда актеры вышли из театра, вечер был тихим, ярко светили звезды, а воздух был чистым после дождя. Лондон сверкал. Среди актеров царило чувство радостного волнения, и когда Перегрин начал насвистывать первую строчку Бранденбургского концерта, они присоединились к нему с такой готовностью, что получился целый оркестр.

– Зайдем ко мне на часок, Мэгги, – сказал Дугал. – Слишком прекрасный вечер сегодня, чтобы расходиться по домам.

– Нет, спасибо, Дугал. Я устала и голодна, и я вызвала машину – вот и она. Доброй ночи.

Перегрин смотрел, как все расходятся – каждый в свою сторону. Продолжая насвистывать, он пошел вниз, к реке, и лишь тогда заметил, что маленький бесхозный сарай на берегу лежит в руинах.

Я и не знал, что его снесли, подумал он.

На следующее утро рабочий на экскаваторе указал на глубокую черную царапину на одном из камней.

– Видите? – весело сказал он Перегрину. – Это метка, оставленная пальцем Сатаны. Нечасто такое увидишь. В наши дни это редкость.

– Палец Сатаны?

– Верно, сэр. След молнии.

Саймон Мортен взял роль Макдуфа штурмом. Его мрачная красота, удалая и легкая насмешливость привратника при его первом появлении с Ленноксом, его притязание на наследственное право будить своего короля, то, как весело он взбежал по ступенькам и, насвистывая, вошел в окровавленные покои, пока Леннокс грелся у огня и уютно говорил о невоздержанности, проявленной той ночью, – все это дало ему легкую власть.

Макбет слушал, но не его.

Дверь открылась. Макдуф споткнулся на ступеньке, бессвязно бормоча, с посеревшим лицом; прежний Макдуф исчез, словно стертый рукой убийцы. Поднявшийся шум, тревожный звон колокола, замок, внезапно оживший от ужаса перед убийством. Двор заполнили разбуженные люди, наспех натянувшие на себя одежду, растрепанные и всклокоченные. Колокол звенел как безумный.

Сцена заканчивается бегством сыновей короля. После, в короткой финальной сцене, Макдуф, уже охваченный подозрениями, решает не ходить на коронацию Макбета, и удалиться вместо этого в свою ставку в Файфе. Именно здесь он примет роковое решение повернуть на юг, в Англию, где узнает об убийстве своей жены и детей. С этого момента он станет человеком с единственной целью: вернуться в Шотландию, найти Макбета и убить его.

Как только убивают Банко, Макдуф выдвигается, и конец теперь неизбежен.

Мортен теперь был влюблен в поединок, который они с Дугалом продолжали репетировать. Гастон предложил, чтобы они оба начали энергично тренироваться помимо самого поединка, и они приобрели опыт в обращении со своим оружием, которым теперь пользовались с внушающей тревогу ловкостью. Были изготовлены стальные копии мечей, и они начали пользоваться ими.

Однажды рано утром Перегрин пришел в театр, чтобы обсудить костюмы, и обнаружил их ожесточенно сражающимися. Летели голубые искры, мечи со свистом рассекали воздух. Актеры проворно перескакивали с места на место. Время от времени они что-то ворчали себе под нос. У обоих щиты были крепко пристегнуты ремнями к левому предплечью, а кисть оставалась свободной, чтобы пользоваться двуручным мечом. Перегрин с большой тревогой наблюдал за ними.

– Какие проворные, а? – сказал Гастон, появившись у него за спиной.

– Весьма, – нервно согласился Перегрин. – Я не видел их больше двух недель. Я… полагаю, они в безопасности? В общем и целом? В безопасности, – повторил он более резким и высоким голосом, когда Макдуф обрушил на Макбета удар сверху вниз, который тот едва отбил, с трудом увернувшись.

– В абсолютной, – уверил его Гастон. – Я готов поставить на это свою репутацию. А! Простите. Очень хорошо, джентльмены, на сегодня все. Благодарю вас. Не уходите, мистер Джей. Ваше замечание касательно безопасности кое о чем мне напомнило. Размеры и расположение помостов ведь не будут меняться? Они останутся в точности такими же и на время спектаклей?

– Да.

– Хорошо. Надеюсь, до десятых долей дюйма? Понимаете, работу ног мы репетировали с величайшей тщательностью. Это как танец. Позвольте, я вам покажу.

Он вынул детальный план сцены, разбитый на бесчисленные квадраты.

– Сцена размечена – полагаю, вы это заметили – точно таким же образом. К примеру, я прошу Макдуфа выполнить верхний удар справа налево, а Макбет должен отразить его и перепрыгнуть на нижний уровень. Я скажу, – тут он возвысил голос и пронзительно крикнул – «Мак-ди. Правая нога на 13б. Поднимите клейдеамор, повернитесь на 90 градусов. Взмах на 12. И раз. И два. И три. Тем временем…»

Он несколько секунд продолжал выкрикивать эти загадочные указания, а потом сказал своим обычным басом:

– Так что вы понимаете, мистер Джей, малейшая неточность в расположении квадратов вполне может привести к… ну, скажем, к рассечению пополам ступни противника. Нет. Я преувеличиваю. Точнее будет сказать – к раздроблению ступни. А мы ведь не хотим, чтобы это случилось?

– Разумеется, нет. Но, мой дорогой Гастон, пожалуйста, не поймите меня неправильно. Я считаю, что план весьма изобретателен, и результат… м-м… потрясающий, но не будет ли все это выглядеть столь же эффектно, если, к примеру…

Он не закончил предложение, увидев, как краснеет лицо Гастона.

– Вы собираетесь предложить использовать муляжи? – спросил Гастон и, прежде чем Перегрин успел ответить, продолжил:

– В таком случае я ухожу из этого театра. Навсегда. Заберу мечи и напишу в «Таймс», чтобы обратить внимание публики на то, какой нелепый фарс ей будут навязывать. Ну? Да или нет?

– Да. Нет. Не знаю, да или нет, но я умоляю вас не покидать нас, Гастон. Вы говорите мне, что это безопасно, и я полагаюсь на ваш авторитет. Я попрошу страховщиков заняться этим, – торопливо добавил он. – Надеюсь, вы не будете возражать?

Гастон важно и двусмысленно махнул рукой. Он поднялся на сцену и поднял мечи, которые актеры сунули в фетровые чехлы.

– Желаю вам доброго утра, – сказал он. И, словно спохватившись, добавил:

– Я возьму с собой клейдеаморы и верну их завтра.

– И вам доброго утра, Гастон, – с благодарностью ответил Перегрин.

Перегрину пришлось признаться (но только самому себе), что атмосфера в театре изменилась. Не то чтобы репетиции проходили плохо. В целом они проходили очень хорошо; не происходило ничего более серьезного, чем ожидаемые ссоры, вспыхивавшие между актерами. В этом отношении больше других выделялся Баррабелл, игравший роль Банко. Ему достаточно было лишь появиться на сцене, чтобы возник какой-нибудь спор. Но Перегрин по большей части был терпеливым и прозорливым режиссером и никогда не давал воли серьезным проявлениям гнева, не сочтя предварительно, что для них настало время и что они окажут благотворное влияние на актеров. Он не был знаком с Баррабеллом раньше, но довольно быстро заподозрил, что тот – смутьян, и этим утром его подозрения подтвердились. Баррабелл и Нина Гэйторн пришли вместе. Он сильно понизил голос, которым прекрасно владел, взял ее под руку, и на ее поблекшем добродушном лице появилось выражение, которое напомнило Перегрину выражение лица школьницы, которой рассказывают что-то сомнительное, но крайне интересное на некую запретную тему.

– Совершенно неожиданно, – доверительно сообщил ей Голос. – Меня там не было, конечно, но я случайно выглянул… – Дальше его слова невозможно было расслышать. – …сосредоточенно… крайне необычно…

– В самом деле?

– Блонди… дрожь…

– Нет!

– Честное слово.

В этот момент они прошли через арку в декорациях на сцене и увидели Перегрина. Воцарилось очень неловкое молчание.

– Доброе утро, – бодро сказал Перегрин.

– Доброе утро, Перри. Э-м-м… Доброе утро. М-м.

– Вы говорили о вчерашней грозе.

– А? Да. Да, о ней. Я говорил, что гроза выдалась сильная.

– В самом деле? Но вас же здесь не было.

– Нет. Я видел ее в окно. В Вестминстере – ну, в Пимлико.

– А я не видела, – сказала Нина. – Вообще-то нет.

– А вы заметили, что старый навес на берегу рухнул? – спросил Перегрин.

– А! – сказал Баррабелл обычным голосом. – Так вот что изменилось!

– В него попала молния.

– Надо же!

– В разгар грозы.

– Не в театр.

– Нет, – с жаром согласились оба. – Не в наш театр.

– Вы слышали о том, что произошло с Блонди?

Они что-то промычали в ответ.

– Она была здесь, – сказал Перегрин. – Как и я. У Блонди пунктик касательно молний и электричества в воздухе. У моей матери то же самое. Ей семьдесят лет, и она очень бойкая дама.

– Правда? – сказала Нина. – Как здорово.

– Она в отличной форме, но электричество во время грозы доставляет ей беспокойство.

– Понятно, – сказал Баррабелл.

– Это вполне распространенный случай. Как искрящаяся кошачья шерсть. Нина, дорогая, – сказал Перегрин, обхватив ее за плечи, – сегодня утром придут три мальчика – прослушиваться на роль ребенка Макдуфов. Будь ангелом, пройди с ними эту сцену, пожалуйста. Вот их фотографии, взгляни.

Он открыл номер театрального журнала на странице с детьми-актерами. Там были фотографии трех маленьких гениев. Двое были до нелепости разряжены, вид у них был невинный, но за ним вполне угадывалось скрытое самодовольство. Третий был одет в нормальную одежду и имел дерзкий вид.

– Вот в этом что-то есть, – сказала Нина. – Мне кажется, его я смогла бы обнять. Интересно, когда сделали это фото.

– Кто знает? Его зовут Уильям Смит, это привлекает. Двух других, как видишь, зовут Уэйн и Седрик.

– Маленькие чудовища.

– Может быть. Но никогда нельзя сказать наверняка.

– Придется проверить, – сказала Нина, вернув себе самообладание и твердо решив не связываться больше с Баррабеллом-Банко.

Пришла девушка из кабинета управляющего и сказала, что юные актеры прибыли – каждый в сопровождении родителя.

– Я приму их по одному в репетиционном зале. Нина, дорогая, ты пойдешь?

– Да, конечно.

Они ушли вместе.

Некоторое время Баррабелл оставался в одиночестве. Он предложил для этой постановки свои услуги обязательного представителя профсоюза актеров. Большинству актеров не особо нравится эта работа. Не очень-то приятно говорить коллеге-актеру о том, что он просрочил внесение членских взносов, или обжаловать воображаемые или реальные нарушения со стороны администрации, хотя «Дельфин», с его репутацией справедливого «семейного» театра вряд ли мог нарваться на подобные неприятности.

Баррабелл входил в маленькую организацию чрезвычайно левого толка под названием «Красное Братство». Кажется, никто толком не знал, чего эта организация добивается; известно было лишь, что она не желает ничего признанного и ничего из того, что приносит театру деньги. Дугал Макдугал был столь же крайне правым и хотел (по крайней мере, так считалось) привести на трон претендента-якобита и вернуть смертную казнь.

Баррабелл не афишировал свое мировоззрение. Перегрину кое-что было известно о его крайне левых взглядах, но поскольку сам он был безнадежно предан лишь театру, он не особо над этим задумывался.

Остальные участники труппы имели об этом примерно такое же неопределенное представление, поэтому, когда встал вопрос о назначении представителя от профсоюза и Баррабелл сказал, что уже выполнял эти функции раньше и готов заняться этим снова, они с радостью предоставили ему эту работу. Профсоюз актеров – аполитичная организация, включающая в себя людей самых разных взглядов.

Но если они были к нему равнодушны, то он относился к ним совершенно иначе. У него был список актеров труппы, и напротив многих фамилий стояли пометки. На репетициях, которые он посещал, он надеялся расширить список таких фамилий. Имя Дугала Макдугала было заключено в рамку. Баррабелл некоторое время смотрел на него, склонив голову набок, а потом поставил напротив вопросительный знак.

Прибыли остальные актеры, участвовавшие в утренней репетиции. Перегрин и Нина вернулись в сопровождении мальчика с энергичным лицом.

– Самый быстрый отбор на роль на моей памяти, – сказал Перегрин. – Познакомьтесь все, это Уильям Смит – юный Макдуф.

Мальчик улыбнулся очаровательной и восторженной улыбкой, полностью изменившей его лицо.

– Привет, Уильям, – сказал Дугал.

– Здравствуйте, сэр, – сказал Уильям. Ни одной неверной гласной и никакой натуги в голосе.

– Его мама вернется за ним через час, – сказал Перегрин. – Садись сюда, Уильям, и наблюдай за репетицией.

Мальчик сел рядом с Ниной.

– Сегодня утром мы начинаем кое-что новое, – сказал Перегрин. Сцена пира с призраком Банко. Я объясню то, что касается призрака. Банко будет в маске. В ужасной маске: с открытым ртом, из которого льется кровь. У тебя будет время переодеться, и у тебя будут дублеры. Стол будет очень убедительно выглядеть сбоку: пространство между резными ножками будет закрашено черным. Ты и твой дублер будете прятаться за ним. Твой стул стоит во главе стола.

Теперь костюмы Макбетов. У леди Макбет будут объемные рукава, пришитые по всей длине к платью. Когда она говорит: «Гостеприимство украшает стол, а то он пресен»[19], она протягивает руки вперед. Она стоит перед стулом и закрывает его собой. Макбет подходит к ней и на словах «Милый мой указчик!» берет ее руки в свои и целует их. На какой-то момент они вдвоем полностью маскируют стул. Банко выскальзывает из-под стола и садится на стул. Важнее всего скорость, с которой ты это проделаешь. Банко сидит на стуле спиной к Макбету, склонив голову. Макбеты отходят вправо. Когда Макбет говорит: «Где?», Банко поворачивается. Узнавание. Кульминация. Он выглядит страшно: окровавленные волосы, перерезанное горло, пронзенная грудь, залитая кровью. После слов «Пируйте без него» лорды повинуются леди Макбет, но с некоторым стеснением. Они едят и тихо беседуют. Макбет отшатывается назад и вправо. Она идет за ним.

При словах Макбета «При чем тут я?» Банко откидывает голову и резко опускает ее вниз. Он встает и уходит влево. Это потребует большой работы. Вы все не видите его. Повторяю, вы не можете его видеть. Он почти касается вас, но для вас его не существует. Вы наблюдаете за Макбетом. Всем понятно? Остановите меня, если я объясняю слишком быстро.

– Минутку, – сказал Банко.

Ну, началось, подумал Перегрин.

– Да, Брюс? – сказал он.

– Сколько места будет под этим макетом стола?

– Надеюсь, что достаточно.

– А как я буду видеть?

Перегрин удержался от того, чтобы ответить: «Глазами», и объяснил:

– Маска очень хорошо продумана. Она крепится к шлему. Отверстия для глаз в ней большие. Твои глаза будут в гриме. Гастон сделал нам отличный рисунок. С твоего лица снимут слепок.

– О боже.

– Окровавленная и порванная в нескольких местах накидка будет крепко держаться на шее.

– Мне нужно будет все это увидеть, Перри. Мне нужно будет порепетировать во всем этом.

– Так и будет. Репетировать придется очень долго.

– Большое спасибо, – вкрадчиво сказал прекрасный голос.

– Есть еще вопросы? Нет? Что ж, тогда давайте попробуем.

Они попробовали – сначала медленно, потом быстрее, много-много раз.

– Думаю, все получится, – наконец сказал Перегрин, обращаясь к сидевшей с ним рядом Нине.

– О да, Перри. Да, да.

– Переходим к следующему появлению призрака. Дугал, ты произносишь свой безумный, путаный и обличающий тебя монолог. Потом ты берешь себя в руки и предлагаешь выпить за здоровье. Ты стоишь перед стулом, закрыв его собой, и держишь кубок в левой руке. Росс наполняет кубок. Дублер наготове под столом. Он там? Да, Тоби. Ты подбираешься к краю стола. Оттуда ты увидишь, когда рука Макбета с кубком окажется на месте, и ты незаметно садишься на стул. Макбет предлагает тост. Он отходит, глядя в зрительный зал. Он делает то, чего мы все страшимся: называет имя Банко. Лорды пьют. Он поворачивается и снова видит призрака. На словах «Прочь, чучело!» призрак встает. Он подходит к ступеням, пройдя между Ментитом и Гастоном и мимо охранников, и поднимается в покои, где произошло убийство. Все смотрят на Макбета, который продолжает бредить. Теперь мы пройдем эту сцену дюйм за дюймом.

Они принялись за дело, отмечая свои действия в сценарии, проработали всю сцену, делая пометки в своих ролях, прошли все движения, собрали воедино все детали.

– Если и существует сцена, которую может полностью уничтожить актер на эпизодической роли, то это именно она. Можно сколько угодно говорить о том, что вы должны совершенно игнорировать призрак, который для вас не существует; однако для этого требуется чертовски серьезное актерское умение. Нам нужно заставить публику принять реальность призрака и испугаться ее. Самый умный из вас, Леннокс, говорит: «Королю поправиться желаем». Когда мы в следующий раз видим Леннокса, он говорит о своих подозрениях Россу. Актер почти незаметно дает нам это понять. Возможно, это будет крошечная пауза перед пожеланием доброй ночи. Теперь вы знаете, кто как двигается. Давайте пройдем все это еще раз для верности, а потом вы уйдете и шаг за шагом продумаете всю сцену, а потом точно определитесь с тем, что именно вы чувствуете и делаете в каждый ее момент.

Когда они ушли, Перегрин занялся сценой с Макбетом и убийцами. Затем сценой с убийством Банко.

– Слушайте! – сказал Перегрин. – Просто прислушайтесь к дару, который предлагает вам эта золотая рука. Последний отблеск заката, приближающееся несчастье.

А теперь мы слышим стук копыт. Он становится все громче. Потом он смолкает. Пауза. Потом лошади скачут прочь. Появляется Банко с фонарем. Мне нужен очень глубокий голос для этих слов. Прости, – обратился он к Первому убийце, – я отдам их Гастону. Тут вопрос голоса, а не таланта, дорогой мой. Поверь, лишь вопрос голоса.

– Да. Хорошо, – ответил потрясенный убийца.

Они прочли текст сцены.

– Именно то, что мне нужно. Вы увидите, что Сейтон присутствует в обеих этих сценах и с этого момента никогда не отдаляется от Макбета и его дел. Нам очень повезло, что мистер Сирс взялся за эту роль. Он меченосец. Он довлеет над пьесой, как и его громадный меч.

– Это символ грядущей смерти, – раскатистым басом объяснил Гастон. – Его тень становится все более угрожающей по мере того, как пьеса неумолимо приближается к концу. Это напоминает мне…

– Именно так, – перебил его Перегрин. – Пьеса становится все более мрачной. Облегчение наступает в английской сцене. А теперь, – торопливо продолжил он, в то время как Гастон тоже продолжал вещать. Какое-то время они говорили одновременно, а потом Гастон достиг какой-то невидимой кульминации в своей речи, внезапно умолк, пожелал им доброго утра и покинул театр.

Перегрин развел руками.

– Невероятно, с чем мне приходится мириться, – сказал он. – Он актер. Он официальный член актерского профсоюза. Он произнес эту небольшую речь так, что по спине у меня побежали мурашки, и он заставил сэра Дугала и Саймона Мортена биться друг с другом с таким пылом, что меня прошибает пот от этого зрелища. Полагаю, мне придется мириться и с другими проявлениями его эксцентричности.

– Может, у него не все в порядке с головой? – спросила Мэгги.

– Возможно.

– Я не стал бы с этим мириться, – сказал Брюс Баррабелл. – Верните его.

– И что я скажу, когда он придет? Он идеально подходит на эту роль. Идеально.

Нина сказала:

– Может, спокойно поговорить с ним один на один? Попросить его не делать этого?

– Не делать чего?

– Не продолжать говорить, когда говорите вы, – с сомнением сказала она.

– Он делал это только в первый день и сегодня. На этот раз я не стану обращать на это внимания.

– Конечно, если его боятся… – ухмыльнулся Баррабелл, и его услышали.

– Я в самом деле боюсь. Я боюсь, что он уйдет, и я могу в этом признаться. Его невозможно заменить, – сказал Перегрин.

– Я согласен с вами, старина, – сказал сэр Дугал.

– И я, – сказала Мэгги. – Он слишком ценен.

– Так тому и быть, – сказал Перегрин. – А теперь, Уильям, давай поглядим на то, как у тебя получается твоя роль. Пойдем, Нина. И Леннокс. И убийцы.

Все получилось хорошо. Уильям быстро соображал, и его игра не вызывала возражений. Юный Макдуф был дерзок и демонстрировал силу духа и воспитание. Пришла его мама – скромно одетая женщина, у которой он явно научился правильно произносить гласные. Они решили финансовые вопросы и ушли. Ушла и Нина, которую мальчик привел в полный восторг. Перегрин сказал Дугалу и Мэгги:

– А теперь, дорогие мои, весь оставшийся день наш. Давайте закрепим пройденное.

Этим они и занялись. Все прошло хорошо, даже очень хорошо. И все же было в этой репетиции что-то такое, что почти заставило Перегрина желать ссоры. Какого-нибудь спора. Он настоял на том, что леди Макбет должна использовать сексуальность, которую она жестоко отняла у самой себя. Мэгги согласилась. Дугал отреагировал. Он и в самом деле дрожал от ее прикосновений. Когда они прервались для обсуждения, она сразу переключилась и превратилась в профессиональную актрису, разбирающую детали работы. Он же переключался медленно, почти обиженно. Через несколько мгновений он тоже стал очень внимательным. Слишком уж внимательным – словно играл роль перед публикой; в каком-то смысле он будто хвастался перед Мэгги, как бы говоря: «Я играю для тебя».

Перегрин сказал себе, что у него разыгралось воображение. Все дело в этой пьесе, подумал он. Она как вулкан, в котором лава густеет и переливается через край. А потом пришла еще одна мысль: может быть, именно поэтому вокруг нее возникло столько суеверий?

– Есть вопросы? – спросил он их.

– Есть. О ее чувствах к Макбету, – сказала Мэгги. – Насколько я понимаю, с самого начала никаких чувств нет. Она просто использует свое тело в качестве стимула.

– Совершенно верно. Она включает его, словно кран с водой, и выключает, когда получает реакцию на свои действия. С самого начала она видит его слабость. Он хочет получить все и сразу.

– Да. С другой стороны, она посвящает себя злу. Она не бесчувственное создание, но она полностью закрывается от любых мыслей о раскаянии. Перед убийством она выпивает достаточно вина, чтобы довести дело до конца, и с удовлетворением отмечает, что оно придает ей храбрости, – сказала Мэгги.

– Она требует от себя слишком многого и расплачивается за это. После ужасного пиршества она почти сдается, – сказал Перегрин. – Макбет бессвязно говорит о других преступлениях. Она едва его слушает. Всегда будучи реалисткой, она говорит, что им нужен сон. Когда мы в следующий раз видим ее, она действительно спит и говорит такие вещи, которых не сказала бы бодрствуя. Она слишком сурово обходится сама с собой, и теперь ужас находит выход в ее снах.

– А что же ее муж все это время? – громко спросил Дугал. – Бога ради, она вообще о нем думает?

– Нам этого не говорят, но… нет. Полагаю, она какое-то время продолжает залатывать страшные дыры, которые появляются на его внешней личине, но она не притворяется, что любит его или даже испытывает к нему хоть какой-то интерес. Она не любит его и не сочувствует ему. Когда мы в следующий раз его видим, Дугал, он наполовину безумен.

– Вот спасибо!

– Ну, растерян. Но какие слова! Они просто льются из него потоком. Само отчаяние. «До слов последних в книге нашей жизни»[21]. Знаете, я всегда поражаюсь тому, что пьеса не становится скучной. Главный герой безнадежен с точки зрения героических образов. Волшебство творят его монологи, Дугал.

– Наверно, так и есть.

– Это правда, и ты это знаешь, – с готовностью сказала Мэгги. – Ты точно знаешь, что делаешь. Правда ведь, Перри?

– Конечно, знает, – сердечно сказал Перегрин.

Они стояли на сцене. В зале не было света, но оттуда донесся голос, сказавший:

– О да, можешь быть уверена, Мэгги: он знает, что делает.

И рассмеялся. Это был Мортен – Макдуф.

– Саймон! – воскликнула Мэгги. – Что ты там делаешь? Ты смотрел репетицию?

– Я только что пришел. Простите, что перебил вас, Перри. Мне нужно было зайти в администрацию по делу.

Дверь в задней части партера открылась, впустив продолговатый луч дневного света, и снова закрылась.

– А с ним что такое? – спросил Дугал, ни к кому не обращаясь.

– Бог его знает, – сказал Перегрин. – Не обращайте внимания.

– Ничего, – сказала Мэгги. – Он просто ведет себя глупо.

– Не очень-то глупо он выглядит, когда я вижу напротив его мрачное лицо с нахмуренными бровями и когда он размахивает своим мечом в нескольких дюймах от моего лица, – с нажимом сказал Дугал. – И если я правильно понял, что ты имеешь в виду, дорогая Мэгги, то делает он это совершенно напрасно. Я невинен как младенец. Хотя могу добавить, что не по собственному выбору.

– Я с ним поговорю.

– Осторожнее со словами, дорогая. Ты можешь его воспламенить.

– Мэгги, дорогая, – взмолился Перегрин, – успокой его, если сможешь. Мы репетируем английскую сцену на этой неделе, и мне очень хотелось бы, чтобы он был в нормальном состоянии.

– Сделаю что смогу. Он такой глупый, – сердито произнесла Мэгги. – А у меня столько дел.

Возможность представилась ей на следующий день. Она осталась в театре после работы над сценой с хождением во сне, пока Перегрин работал с Саймоном над английской сценой. Когда они закончили, и Мортен уже собирался уходить, она скрестила пальцы и остановила его.

– Саймон, отличное начало! Не хочешь пойти со мной и обсудить эту сцену? Выпьем чего-нибудь и немного поедим. Не отказывайся, пожалуйста.

Он был ошарашен. Он пристально посмотрел на нее, угрюмо пробормотал что-то, а потом сказал:

– Спасибо, с удовольствием.

– Хорошо. Надевай пальто, на улице холодно. Роль у тебя с собой? Тогда пошли. Перри, дорогой, доброй ночи.

– Доброй ночи, прекрасная леди.

Они вышли на улицу через служебную дверь. Услышав, как она захлопнулась, Перегрин перекрестился и сказал:

– Благослови ее господь.

Он погасил рабочее освещение, запер двери и с фонариком прошел к выходу через зрительный зал.

Они доехали до квартиры Мэгги на такси. Она позвонила, и дверь открыла пожилая дама.

– Нэнни, – сказала Мэгги, – сможешь накормить нас двоих ужином? Мы не спешим. У нас есть два часа.

– Суп и котлеты-гриль.

– Великолепно.

– Добрый вечер, мистер Мортен.

– Добрый вечер, Нэнни.

Они вошли внутрь, где ярко горел камин и стояли удобные кресла. Мэгги взяла у него пальто и повесила его в прихожей. Она приготовила ему довольно крепкий коктейль и усадила его в кресло.

– Нарушаю свои собственные правила, – сказала она, налив немного и себе. – Пока идут репетиции – никакого алкоголя, никаких вечеринок и никаких глупостей с приятными мужчинами. Но ты, конечно, и сам заметил.

– Разве?

– Конечно. Даже если предположить, что Дугал – чемпион мира по части секса (а я так не думаю), то было бы полной катастрофой увлечься им, когда мы играем шотландских горцев. Некоторые могли бы это сделать. Полагаю, даже большинство, но не эта леди. К счастью, у меня нет такого искушения.

– Мэгги.

– Нет.

– Честно?

– Конечно.

– Но он ведь не разделяет твоих взглядов?

– Я не знаю, что он чувствует по этому поводу. Ничего серьезного, – беспечно сказала Мэгги и добавила:

– Мой дорогой Сай, ты же видишь, какой он. Он ко всему относится очень легко.

– А вы… – он отпил из бокала, – обсуждали эту тему?

– Разумеется, нет. В этом не было необходимости.

– Ты с ним ужинала. В тот вечер, когда была репетиция.

– Я могу поужинать с мужчиной, не падая ему в руки, словно перезревшее яблоко.

– Ну а он?

– Саймон! Ты ведешь себя как ребенок. Он не пытался за мной приударить, а если бы и попытался, то я вполне в состоянии с этим справиться. Я ведь тебе говорила: я не завязываю отношений во время репетиций. Ты патологически ревнив на пустом месте. Совершенно на пустом.