Прохождение тундры. История и гендер на Дальнем Востоке России бесплатное чтение

В январе 1992 года я приехала на северо-восточное побережье полуострова Камчатка на Дальнем Востоке России с намерением исследовать процесс советизации в той форме, в какой он протекал вплоть до середины 1980-х годов в среде оленеводов-коряков – коренного народа, населяющего северную часть полуострова. Особенно меня интересовало, каким образом советская система государственной власти и управления сумела утвердиться на полуострове и установить здесь авторитарный режим. Какими средствами государство проводило в жизнь свои идеи? Как внедряло политические изменения? Как повлияли эти процессы на жизненный уклад коряков? И как оленеводы приспосабливались к историческим сдвигам, которые радикальным образом изменили их существование в тундре? Эти вопросы казались актуальными по нескольким причинам. Ко времени горбачевской перестройки западный мир имел смутное представление о жизни коренных народов Севера России. Каково им приходилось при советском режиме? Как они переносили советскую власть и господство, как справлялись с этими факторами в повседневной жизни? Принесут ли им горбачевские нововведения автономию и экономический прогресс? По мере того как контуры Советского Союза растворялись в воздухе, на первый план все явственнее выдвигался национальный вопрос. При этом уже не оставалось сомнений, что эпический путь преобразований в России – от царизма к советской власти и далее, к зарождению демократии – был не таким прямым и безоблачным, как могли бы предположить общественные деятели, ученые и политики. На самом деле он был омрачен социальными потрясениями, удивившими многих наблюдателей.

Карта 1. Россия и бывший СССР

В начале 1990-х годов внимание средств массовой информации было в основном приковано к взрывоопасным территориям между Черным и Каспийским морями, а также к странам Балтии и Средней Азии: именно здесь выдвигались самые категоричные требования национальной автономии, шло самое активное культурное самоутверждение и раздавались самые настойчивые призывы к международному сообществу о политической поддержке. И хотя борьба за автономию, характерная для жизни в постколонии [Freidin 1994], привлекала к этим регионам повышенное (и заслуженное) внимание, на северные окраины бывшей империи оно не распространялось. На фоне хаоса, царившего в то время в постсоветском обществе, коренные народы, казалось, замкнулись в собственном внеисторическом мире, где ничего не происходило. Конечно, в начале 1990-х годов зазвучали отдельные голоса в защиту тундры, уничтожаемой государственным перевыпасом скота (в рамках коммунистической плановой экономики) и нефтяными заводами, и против истощения других природных ресурсов (см., например, [Мурашко и др. 1993; Клоков 1996], а также ряд публикаций в журнале «Живая Арктика»). Но этих протестов было недостаточно, чтобы обеспечить коренным народам Севера место на телеэкранах. Такое безразличие имеет давнюю традицию и, по-видимому, служит продуктом городского воображения, представляющего незападные «примитивные» культуры как «холодные» [Леви-Стросс 1994], то есть заведомо пассивные и однообразные. В применении к коренным народам Севера России эта метафора приобретает оттенок особенно горькой иронии: жизнь в холодных широтах не заслуживает даже нескольких строчек в газете.

Что касается научных исследований, посвященных России и постсоветским обществам, то здесь недостаток внимания к проблеме коренных народов, по-видимому, объясняется тем, что исторические и политические интересы ученых были в основном сосредоточены на урбанизированных центрах и обходили периферию. При этом иностранные исследователи имели весьма ограниченную возможность проводить этнографические полевые работы, в частности, на российском Дальнем Востоке – ситуация изменилась лишь в конце 1980-х годов, когда перестройка уже набрала обороты. Так что, с одной стороны, игнорирование политической и географической периферии лишь отчасти объясняется равнодушием исследователей к «захолустным», расположенным вдали от больших городов регионам, с другой же стороны, североамериканская и европейская наука долгое время интересовалась в первую очередь различиями между демократическими и государственно-социалистическими представлениями о власти, а вопросы национализма и идентичности чаще всего рассматривала в свете социалистических представлений об общественном развитии и государственном строительстве – то есть упор делался на политические структуры и государственную политику, практически без учета борьбы за власть и авторитет на местах. Так что возможность понять советский мир сильно ограничивалась рамками этой понятийной дихотомии. В результате до недавнего времени исторические и социальные проблемы коренных народов, живущих в неурбанизированных, периферийных регионах, оставались практически неизученными. Но политические процессы и изменения, которые принесла в Россию перестройка, а также новые подходы как в постсоветских исследованиях, так и в социальных науках в целом, сделали возможными альтернативные точки зрения, позволяющие по-новому взглянуть на вопросы власти, идентичности и культурных различий [Rethmann 1997]. Так, например, рушится западное представление о России и, соответственно, ее народе как о политическом Другом или «чуждой цивилизации». Вместо жестких политических разграничений появились аргументы в пользу диалога и признания проблем друг друга1. Мы надеемся, что настоящая книга внесет посильный вклад в реализацию возможностей и интеллектуальных перспектив, открытых этими новыми подходами.

Написанная в момент исторического разлома, эта книга служит одновременно отражением исторических условий, способствовавших изменению жизни коряков в постсоветский период, и хроникой современной повседневной жизни на северо-восточном побережье Камчатки. С начала 1990-х годов как в трудах социологов, так и в прессе (например, «Нью-Йорк таймс» и «Торонто глоуб энд мейл») все больше внимания стало уделяться социально-экономическим трудностям, с которыми сталкиваются коренные народы России. Публиковались сообщения о беспросветной нищете в поселениях коренных народов, о тяготах безработицы, нехватке денежных средств, голоде, распространении болезней, таких как туберкулез, рак и цинга, а также о губительных последствиях пьянства. В контексте обсуждения всех этих социальных зол важно отметить, что социальные бедствия и экономическая разруха во многом способствовали состоянию общего неблагополучия и запустения, в котором пребывают сегодня коренные народы России2. Однако, наверное, не менее важно то, что, подчеркивая социальное неблагополучие коренных народов, мы помещаем их в рамки дискурса угрожаемости, а это, в свою очередь, оставляет мало места для признания их созидательных усилий в формировании нового будущего.

Главный принцип, лежащий в основе этой книги, – отказ воспринимать и описывать корякских женщин и мужчин как культурно «вымирающего Другого»: подобную характеристику коренных жителей российского Дальнего Востока можно встретить во многих СМИ. Такой взгляд не принимает во внимание творческую изобретательность, с которой корякские женщины и мужчины, например, ищут социальные выходы и возможности утверждать свои формы достоинства и уважения. Да, их попытки смягчить суровые жизненные обстоятельства порождаются неблагополучием, но также демонстрируют нежелание с этим неблагополучием мириться. Одна из целей этой книги – исследовать творческий потенциал местных жителей, позволявший и позволяющий им противостоять и бросать вызов исторически сложившемуся неравенству. Вторая цель состоит в том, чтобы привнести в социологический дискурс, посвященный сложностям и проблемам постсоветской жизни, гендерную составляющую, в частности рассмотреть основные трудности, с которыми сталкиваются как женщины, так и мужчины корякского народа. И третья цель – внести свой вклад в понимание более широких социально-политических проблем, встающих перед коренными народами российского Севера.

Исследовательские связи

Эта книга основана на результатах полевых исследований в ходе двух поездок на север Камчатки. Моя первая поездка длилась десять месяцев, с января по октябрь 1992 года, а вторая – пять, с июня по ноябрь 1994 года. В обоих случаях я жила в поселках Тымлат и Оссора, преимущественно в домах двух корякских семей, которые меня принимали и заботились обо мне с необычайной щедростью и теплотой. Жизнь бок о бок с этими людьми стала для меня постоянным напоминанием о важности социальных возможностей и о лишениях, которые терпят те, кто живет жизнью, отличной от моей. В те годы крайняя нищета и всевозможные формы социального насилия стали настоящим бичом корякских семей. Поистине невозможно измерить глубину бедствий, которые приходится терпеть жителям северо-восточного побережья Камчатки. Пьянство, безработица, отсутствие у коряков культурной автономии и самоуправления, программы переселения, «бартерные сделки», при которых универсальной валютой служит бутылка водки или самогона, плюс катастрофическое истощение иностранными корпорациями природных ресурсов, в частности земель и популяций морских животных, – все это усугубляло у коряков чувство социальной депрессии и заброшенности. Не раз поутру, прогуливаясь по берегу, мы с друзьями-коряками натыкались на галечную отмель, усеянную дохлой рыбой со вспоротыми брюшками, из которых извлекли икру. В то время как алчные браконьеры выгодно сбывали добытый продукт – черную икру, трупы так и оставались гнить на суше. Вечная нехватка продовольствия, пьянство и растущая безработица делали жизнь совершенно беспросветной. Летом 1994 года население находилось на грани голода. Жители поселка каждый день ходили в тундру за грибами и ягодами, многие проводили целые недели на берегу, собирая моллюсков и ловя рыбу, чтобы прокормить семью. Пошатнувшаяся экономика и политическая непредсказуемость, от которых страдала вся страна, сказалась – и весьма разрушительным образом – и на жизни коряков, жителей северо-восточного побережья Камчатки.

Из-за условий, в которых я жила и работала, фокус моих исследований начал смещаться. Я поняла, что далеко не все проблемы, важные для меня, сколько-нибудь волнуют знакомых мне корякских женщин и мужчин. Да, они тоже задавались историческими вопросами; их тоже интересовали причины, по которым они дошли до такой жизни. Но больше всего им хотелось обсудить текущие социальные и политические катаклизмы, отравившие их существование. Так я начала задавать вопросы, которых ранее не планировала и, пожалуй, даже не могла себе представить. Почему жизнь коряков полна лишений и отчаяния? Как повлияли на жителей поселка глубокие изменения в российском политическом дискурсе и экономическом устройстве? Почему в региональных политических и общественных объединениях я так часто слышу жалобы женщин на гендерное неравенство? И, учитывая существующие в поселках этнические сложности, как люди справляются с напряженностью и многогранными межэтническими различиями?

Карта 2. Камчатский край

Когда мы преодолели первую неловкость в общении, меня начали все чаще расспрашивать о том, как живут люди у меня на родине. Тогда я стала понимать, что вопросы, задаваемые этими женщинами и мужчинами, напрямую связаны с проблемами и предметами, которые их по-настоящему заботят и о которых они постоянно думают. В то время как вопросы мужчин (на которые я редко могла дать удовлетворительный ответ) касались в основном жизни диких животных в Германии и Северной Америке, женщин больше интересовали отношения между женщинами и мужчинами в странах, в которых я жила. Хотят ли североамериканские женщины тоже иметь много детей, спрашивали они. Почему у меня нет детей? Всегда ли мужчины были такой тягостной обузой, как те, которых они знают? В результате я начала интересоваться темами, достойными обсуждения по мнению самих коряков. И то, что в этой книге я уделяю особое внимание историческим и гендерным вопросам, служит моим собственным ответом на многочисленные дискуссии о местных изменениях, государственной власти и гендерной дифференциации.

В этих наших беседах я старалась отвечать на каждый вопрос так честно, как только могла, и не боялась открыто говорить о трудностях. Я беседовала со старыми и молодыми, в квартирах, в палатках, на снегу, в поездках или на рыбалке, и постоянно делала заметки. Записи я вела не скрываясь, и это часто вызывало вопросы: мои собеседники хотели знать, что я записываю. При этом они редко прерывали разговор, а иногда диктовали мне, что именно я должна записать. В ходе общения возникали все новые поводы для обсуждения разных проблем, и это позволяло мне задавать вопросы по темам, которые при иных обстоятельствах я затронула бы в лучшем случае мимоходом. Подобные диалоги открыли мне пространство, в котором я могла учиться у корякских женщин и мужчин; эти беседы сделали такую этнографию возможной.

Мы общались с коряками по-русски. Русский – единственный язык, на котором говорили почти все знакомые мне жители северо-восточного побережья. Однако многие корякские старики русского не знали; как бы то ни было, между собой они общались на своих корякских диалектах. Поздней весной 1992 года я прожила два месяца в оленеводческом лагере и там приобрела элементарные познания в рекинниковском диалекте: их было достаточно для того, чтобы называть некоторые предметы обихода и инструменты, но не для общения. Многие коряки среднего и молодого возраста уже не владели языком своих родителей, бабушек и дедушек. Тех, кто им владел и кого я хорошо знала, я часто просила стать для меня переводчиками. Например, рассказ Нины Ивановны, приведенный в главе 4, прозвучал на корякском диалекте села Анапка3 и был записан и переведен на русский ее старшей дочерью.

Мое решение называть имена и упоминать личные обстоятельства отдельных людей было сопряжено с определенной дилеммой и некоторым риском. Однако я изменила имена всех людей, о жизни которых рассказываю в этой книге, за исключением тех, о ком идет речь в главе 4. В этой главе представлены рассказы трех пожилых корякских женщин, каждая из которых недвусмысленно выразила желание, чтобы ее имя было названо. Подразумевалось, что эти истории – их творение, себя они считали авторами. Я старалась также уважать желания и требования других людей, фигурирующих в этой книге. Хотя я стремлюсь к точному изображению, в некоторых случаях пришлось несколько изменить детали и личные обстоятельства, чтобы сделать людей неузнаваемыми и защитить от неприятностей, которые могли бы им принести их рассказы. В деревнях на северо-восточном побережье люди часто называют друг друга терминами родства, а также прозвищами и уменьшительными именами в знак привязанности и тепла. Тем не менее я предпочла использовать в основном полные русские имена, пусть даже с риском, что не сумею передать те отношения близости, которые наблюдала на северо-восточном побережье. Надеюсь, это сделает моих героев еще менее узнаваемыми.

В конце концов, использование географических названий и личных имен – это мой выбор и, следовательно, моя ответственность.

При написании этой книги я столкнулась еще с одной проблемой. В каком времени писать этнографическое исследование? Думаю, для коряков это имеет огромное политическое значение; для области науки, в которой я работаю, ответ на этот вопрос также имеет политический (равно как и интеллектуальный) смысл. С одной стороны, подчеркивание постоянного «этнографического присутствия» может навести на мысль, что культуры существуют как однородные, спаянные традициями единства, не меняющиеся с течением времени. Использование этнографического настоящего опасно тем, что изымает из истории категорию времени, тем самым превращая культурного Другого во вневременные примитивы, анахроничные марионетки традиций [Fabian 1983]. С другой стороны, использование прошедшего времени также сопряжено с проблемой: в отличие от этнографического настоящего, оно как будто подразумевает, что «примитивы» – это пережиток прошлого. Слишком уж легко городским читателям в этом случае заподозрить, что между примитивным и современным мирами пролегает (непреодолимая?) пропасть. Таким образом, использование прошедшего времени говорит не о том, что у коренных народов есть история, а скорее о том, что они и есть история. В этой книге я использую как этнографическое настоящее, так и этнографическое прошедшее, причем использую их непоследовательно. Например, ведя хронику повествований корякских женщин об истории региона, я использую этнографическое настоящее, таким образом демонстрируя, что то, что можно легко отнести к области истории, все еще живо и актуально. Но о стараниях одной молодой корякской женщины создать для себя социальные возможности я рассказываю в прошедшем времени, чтобы показать, что условия жизни на севере Камчатки быстро меняются.

К кому бы я ни приходила на северо-восточном побережье, меня встречали одновременно с любопытством и уважением. Люди стремились что-то узнать о мире, который я, по идее, знала лучше всего; я пользовалась авторитетом чужеземки, у которой есть чему поучиться. Однако мое непростое положение иностранки то и дело сказывалось. В целом мне разрешалось достаточно много передвигаться, однако поездки в другие места, кроме поселков, в которых я жила, стали проблемой. Местные чиновники, имевшие некоторую власть над моими перемещениями, часто отказывали мне в разрешении путешествовать по северо-восточному побережью. Формы надзора иногда были комбинированными: например, однажды я узнала, что к моим друзьям-корякам заявились местные военные и стали расспрашивать, какие я задавала вопросы. Впав в панику, я уже подумывала о том, чтобы и вовсе отказаться от проекта. Но друзья посоветовали мне успокоиться: в конце концов, они всю свою жизнь сталкивались с подобными проблемами и знали, как отвечать на такие вопросы. Мне остается только сказать им спасибо за великодушие и находчивость.

В этих условиях притеснения, а иногда и открытых угроз, мое присутствие на северо-восточном побережье часто требовало от меня определенной позиции, так что во многих случаях я не могла сохранять нейтралитет. Поскольку я жила в двух семьях, меня часто втягивали в местные споры и просили занять чью-то сторону. Таким образом, эта книга предполагает некоторую пристрастность с моей стороны. Но чем осуждать эту пристрастность как неспособность соответствовать требованиям профессиональной объективности и непредубежденного нейтралитета, лучше, как мне кажется, спросить о конкретных формах моей пристрастности. Свои аргументы я изложу в форме рассказа-иллюстрации, чтобы разъяснить свою позицию и показать истоки некоторых моих подходов к решению ряда исследовательских проблем.

Кирилл привел к Галине в гости русского предпринимателя. Никто его не знал, но ходили слухи, что он из Петропавловска и хочет создать в Тымлате туристический бизнес. Он приехал, чтобы заручиться моей помощью. Идея состояла в том, чтобы открыть в поселке центр охоты и рыболовства, в первую очередь для состоятельных охотников и иностранцев. Эти люди, по его словам, были готовы платить огромные деньги за охоту на дикого барана, волка и медведя. Когда он начал говорить, Галина предложила ему один из трех имеющихся в доме стульев, чтобы гость мог сесть за стол. Но тот резким тоном объявил Галине, что предпочитает поговорить со мной наедине. Дружелюбием в его словах и не пахло.

Галина пригласила его на кухню, где он с недовольным видом уселся на шаткий стул. Равнодушным взглядом он окинул детей Галины и бабушку, которая впоследствии дала ему прозвище Рыбий Глаз. Его попытка изобразить на лице любезную, но неискреннюю улыбку осталась без ответа. Галина выставила из кухни двоих детей и продолжала заниматься своими делами, вместе с Кириллом, бабушкой и мной слушая его предложения. Он в ярких красках обрисовал свой проект бизнеса, в котором будут задействованы иностранцы. Это, говорил он, сулит поселку огромный экономический подъем: никому не придется бояться безработицы, так как будет полно и работы и денег; времена финансовых трудностей наконец закончатся. По меньшей мере половина поселка будет занята в его фирме, а если я его поддержу, то эти планы легко воплотятся в жизнь. Моя помощь ему требовалась, чтобы рекламировать его туристическую фирму в зарубежных газетах и журналах для охотников. Однако когда Галина начала придирчиво выспрашивать у него подробности, он «раскололся».

Он рассказал, что намеревается построить недалеко от поселка небольшой охотничий домик, куда мужчины-коряки будут доставлять еду, снаряжение и другие необходимые охотникам припасы. При этом, пояснил он, коряки не должны показываться гостям на глаза: слишком уж они грязные и вонючие, и их вид может отпугнуть любого охотника из-за рубежа. Я была поражена таким откровенным проявлением расизма и человеконенавистничества. Помогать ему я наотрез отказалась, и он разозлился. Он объявил, что в ближайшие дни вернется и сделает мне еще одно предложение. Если я не передумаю, пригрозил он, то больше ни в чем и никогда не получу помощи ни от одного жителя поселка: уж он об этом позаботится.

Конечно, Рыбий Глаз не мог причинить мне никакого вреда, но его запугивания не были пустыми угрозами. Несколько раз он возвращался, все более откровенно угрожая мне, а потом и Галине. Похожие ситуации возникали в ходе обеих моих полевых экспедиций. Некоторые проблемы, с которыми я столкнулась в ходе своего исследования, не рассматриваются в этой книге подробно, но я не обхожу их стороной. Просто вместо того, чтобы анализировать их в духе саморефлексивного письма, я упоминаю о них тогда, когда считаю это полезным или необходимым.

Прохождение тундры

Название книги отсылает к двум разным, но пересекающимся формам знания, на которых во многом основывается мой проект4. Во-первых, важную роль здесь играют принятые у коряков культурные практики кочевья и передвижения, так как они демонстрируют формы сообщества и социального взаимопонимания с точки зрения различий и изменений. Во-вторых, следуя за передвижениями коряков и рассматривая их жизнь с этой точки зрения, я использую их рассказы как пути прохождения, позволяющие показать социальные процессы в разных, уникальных ракурсах в контексте перемен.

Почти все знакомые мне корякские женщины и мужчины много путешествовали; жизнь коряков – это жизнь в движении. Сестры и братья, тети и дяди, родители и друзья путешествуют, чтобы повидаться с родственниками, друзьями, близкими и любимыми. Люди путешествуют, чтобы обменяться новостями; они посещают места, где когда-то жили члены их семей и где люди не задерживались надолго. Жизнь коряков устроена так, что в ней путешествует всё: животные, люди, души и духи. Множество дорог пересекает пространство множеством способов. Передвижения пешком, верхом и на лодках размывают границы, которые никогда не бывают стабильными, но постоянно меняются. Пути прохождения зависят от сезона: оттепель превращает ледовые пути в непроходимые реки, а ветер закрывает проход, задувая снегом и мусором просеки и чащи. Кроме того, как говорили мне многие коряки, кочевье – это принятый в их культуре способ выживания. В северной тундре самосознание многих коряков начиналось с понимания того, что они живут не только за счет оленей, но и вместе с ними. По словам коряков, вместе с оленями они путешествуют по обширным открытым пространствам северной Камчатки, где есть кочки и болота, извилистые реки и открытые плато. Будучи оленеводами, они заботятся о животных, которые, в свою очередь, заботятся о них.

Оказавшись на северо-восточном побережье, я поначалу была сбита с толку количеством передвижений, которые мне пришлось совершить самой и которые совершались другими. Меня это раздражало, так как почти во всех этнографических трудах, которые я читала об этом регионе, подчеркивалась важность территориальной ограниченности местных культур и стабильности культурных стилей. Однако на северо-восточном побережье Камчатки я обнаружила разнообразие стилей и полное отсутствие однородности. Как правило, понимание культур коренных народов российского Севера и Дальнего Востока основывается на понятиях стабильности и культурной конгруэнтности, при которых возникновение «культуры» обусловлено наличием общей территории и локализованных сообществ. Однако невзирая на провозглашаемую большинством ученых «однородность», коряки по-разному позиционировали себя по отношению к сообществу и традициям, региональной иерархии и социальным изменениям. Таким образом, я пришла к выводу, что «сообщества» коряков лучше всего можно понять в контексте мобильности и сдвигов. Взяв за отправную точку опыт путешествий многих знакомых мне коряков, в этой книге я могу с уверенностью говорить о разнящихся местных контекстах и дилеммах.

Рис. 1. В пути. Фото автора, 1994

В этом смысле я «позаимствовала» организацию своей книги из культурной практики многих знакомых мне коряков. Такое «заимствование» предполагает теоретическое внимание к разным точкам зрения, многоплановым дискуссиям и меняющимся повесткам дня, породившим и сформировавшим локально дифференцированные конфигурации жизни коряков на северо-восточном побережье Камчатки [Батьянова 1995]. Кроме того, подобное «заимствование» подразумевает повышенное внимание к своеобразным, расходящимся и зачастую противоречащим друг другу стремлениям, желаниям и надеждам, формирующим и определяющим жизненные планы каждого человека. Разнообразие мнений и культурных стратегий, присущее многим знакомым мне корякским женщинам и мужчинам, побудило меня отталкиваться именно от этой разнородности как от источника вдумчивой созидательности и многообещающих перспектив. Одним из результатов стало то, что в моем исследовании читатели не найдут единой объяснительной базы. В этой книге нашлось место для множества стратегий, интерпретаций, нарративов и идей, затрагивающих всех знакомых мне коряков – но затрагивающих по-разному. В процессе написания этой книги я поняла важную вещь: научная теория не может быть абстрагирована от местных проблем, а, напротив, стимулируется ими. Так или иначе, сложность и многообразие жизни на северо-восточном побережье Камчатки невозможно вписать ни в одну общую теоретическую концепцию.

Однако использование образа путешествия как организующей метафоры этой книги влечет за собой еще одну проблему: как отобразить сугубо корякские черты путешествия и при этом сохранить ориентиры и связность. Чтобы не перегружать читателей переизбытком концептуальных точек зрения и передвижений, я решила выстроить каждую главу (за исключением глав 2, 3 и 5) вокруг взглядов и рассказов конкретных корякских женщин и мужчин. Как форма анализа рассказ открывает новые пути к пониманию специфических аспектов человеческой жизни. Будучи проекцией конкретных общественных условий и точек зрения, он в то же время отражает широкий социально-исторический контекст в индивидуальном ракурсе. Таким образом, рассказы, приведенные в этой книге, не призваны раскрыть общие культурные принципы. Главы, где за источник анализа и понимания берутся мнения отдельных людей, служат попыткой вовлечь читателя в обсуждение региональной истории, социальных форм гендерной дифференциации и одновременно региональных отношений, переходящих в глобальные5.

Слова благодарности

Этой книгой я обязана многим. Творческий подход, неравнодушие и усилия многих людей, рядом с которыми я жила и работала, вдохновили меня на ее написание. Больше всего я обязана корякским женщинам и мужчинам, с которыми жила и работала на северо-восточном побережье Камчатки. Хотя они с самого начала знали, что мой проект мало чем поможет им в жизни, они проявили огромное великодушие и гостеприимство, впустив меня в свою жизнь. По соображениям конфиденциальности я не привожу здесь их имен, но благодарю их за терпимое отношение к моим ошибкам и заботу, проявленную, когда я была с ними.

Многие другие люди также сыграли важную роль в моих исследованиях, размышлениях и писаниях. В 1992 году мои изыскания щедро поддержала Немецкая служба академических обменов (DAAD). В 1994 году дальнейшие исследования были поддержаны исследовательским грантом Канадского совета по социальным и гуманитарным наукам (SSHRC) и Центром общества, технологий и развития при Университете Макгилла. Я хочу поблагодарить факультет последипломного образования Университета Макгилла за предоставление мне стипендии Alma Mater Dissertation Fellowship и Исследовательский совет по гуманитарным наукам Университета Макмастера за то, что он сделал возможным завершение работы над этой книгой. Центр российских и восточноевропейских исследований Иллинойсского университета в Урбана-Шампейне щедро поддержал и профинансировал мою двухнедельную стажировку. Особенно я благодарна Хелен Салливан за ее интерес, терпение и опыт. Я в долгу перед Дискуссионной группой по вопросу о женщинах в славянских культурах и литературах: ее дискуссии и идеи были мне весьма полезны.

В процессе моих исследований Джон Галати и Маргарет Лок неизменно поддерживали меня на моем интеллектуальном пути и побуждали меня работать немного усерднее, чтобы развить некоторые идеи. Я хочу поблагодарить их обоих. Я искренне благодарна Дэвиду Кестеру и Вике Петрашевой, которые помогли решить проблемы с визой. Кроме того, Вика Петрашева великодушно предоставила мне жилье и помогла наладить различные исследовательские связи на севере Камчатки. Ольга Мурашко подробно обсудила со мной возможности и тонкости исследований на полуострове Камчатка, а покойная Галина Грачева оказала мне гостеприимство, когда я застряла в Санкт-Петербурге. Во второй свой приезд на север Камчатки я провела неделю с покойным Александром Пикой; несколько месяцев спустя Саша погиб в результате несчастного случая на воде, когда проводил исследования на Чукотке. Эта книга отчасти отражает некоторые наши беседы.

В процессе написания книги я пользовалась поддержкой и руководством коллег. Я глубоко благодарна многим, кто прочитал мою работу и высказал свои замечания, которые на разных этапах и в разных формах способствовали ее совершенствованию. Это, в частности, Лариса Абрютина, Елена Батьянова, Джулия Крукшенк, Галина Дьячкова, Харви Фейт, Андреа Кляйнхубер, Игорь Крупник, Нэнси Рис, Венди Расселл, Блэр Резерфорд, Петер Швейцер и Николай Вахтин.

Когда я писала книгу, меня поддерживали своей дружбой Патриция Фоксен, Мишель Джордж, Луис Гринспен, Катерина Гублер, Ясмин Хабиб, Ханс-Георг Краффзик, Хайке Шимкат, Лорел Шульц, Андреа Суэрбаум и Туула Туискуу. Я глубоко благодарна им за чувство юмора и поддержку. Завершением своего проекта я бесконечно обязана Робби Селлеру, единомышленнику и другу. Слишком многих я должна поблагодарить за дружбу и поддержку, чтобы перечислить всех, но они сами об этом знают, и я благодарна им всем.

Мои студенты из Университета Макмастера, многие из которых стали моими добрыми друзьями, поддерживали эту книгу своей живостью ума и энтузиазмом. Особая благодарность также Розите Джордан, Люси Лавин и Дженис Вейр за помощь и благожелательность, когда пришла пора разбираться с некоторыми административными вопросами.

И наконец, самое главное: я хочу поблагодарить Дэвида за его неизменную любовь. Нет слов, чтобы в полной мере выразить ему всю глубину моей благодарности.

Это книга о том, как в середине 1990-х годов коренные жители северной части дальневосточного полуострова Камчатка переживали, объясняли и преодолевали меняющиеся условия жизни в постсоветской России. В ней рассказывается, как корякские женщины и мужчины активно участвовали в различных исторических и социальных процессах – от царских времен до советской эпохи и начала демократии, – протестуя, приспосабливаясь и переосмысливая те условия, которыми постоянно определялось и переопределялось их существование. В ней также повествуется о том, как современные корякские женщины творчески взаимодействуют с региональными структурами власти и борются с ними, чтобы противостоять социальному неравенству и засилию мужчин. Эта книга написана одновременно о настоящем и о прошлом. Это этнографическое исследование, в том смысле, что в нем подчеркивается специфика местных практик и дискурсов, связанных с историей, гендером и социальной активностью. В то же время она призвана внести свой вклад в обсуждение трудностей и притеснений, которые испытывают маргинализированные группы населения и коренные народы, а также проблем, с которыми они сталкиваются в широком контексте региональных и глобальных отношений.

Интерес к изучению вопросов гендера, истории и агентности на северо-восточном побережье Камчатки возник у меня, когда я обнаружила, что редко обсуждаю интересующие меня темы (обряды, традиции, освоение тундры) без учета исторических изменений и дифференциации регионов и сообществ. Осознать значимость этих аспектов в жизни коряков мне помогло в первую очередь то, что сами люди регулярно заговаривали на подобные темы. Культурные особенности и различия между коряками и русскими, равно как и между самими коряками, административная власть и деление, региональное экономическое неравенство, социальное положение женщин и мужчин – именно эти вопросы делали для них местную культуру достойной обсуждения. Поскольку все эти проблемы постоянно всплывали в наших разговорах, я заметила, что коряки часто связывают их с историческими и социальными событиями за пределами региона. Это и есть отправная точка для анализа в моей книге: осознание того, что местные смыслы и интерпретации никогда не бывают полностью отделены от глобальных процессов и изменений.

Одним из следствий этого осознания стало мое нежелание ограничивать разговор о коряках рамками радикальных культурных различий или социальной ассимиляции. Коряков часто относили к примитивным народам. Они занимались оленеводством, рыболовством и охотой на необъятных просторах тундры. Они жили в труднодоступной местности, часто в нескольких неделях пешего перехода от побережья или населенных пунктов. Они воспринимали воду, животных, людей и растения как тесно взаимосвязанные части единого мира. В соответствии со своим мировоззрением они обращались за помощью к духам и водили больных к шаманам. Эти формы бытия и познания породили набор устойчивых представлений, согласно которым коряки отсталы и невежественны, особенно по сравнению с городскими жителями. Такие представления, в свою очередь, привели к возникновению форм социальной политики, направленных на привлечение коряков под покровительство государства, чтобы сделать из них ассимилированных граждан.

Стереотипное понимание культурных различий легко порождает набор образов, помещающий субъектов, сообщества и культуры в категориальные структуры «мы» и «они». Ассимиляция, и как процесс, и как понятие, объединяет разные национальности под эгидой единой, не учитывающей этнических различий идентичности, подпадающей под всеохватную категорию «народ». Оба понятия – различие и ассимиляция – оставляют очень мало места для признания возможности существования в современном мире как общности, так и дифференциации. Знакомые мне коряки не считали себя «культурным Другим», но и не согласились бы с тем, что они стали похожи на русских или украинцев, поселившихся на Камчатке.

Как и все прочие читатели этой книги, коряки живут в мире расширяющегося капитализма и истощения природных ресурсов. Как и многие другие, они сталкиваются с ужасающей бедностью и ростом социального и домашнего насилия. Будучи коряками, они могут высказываться с позиций, отличных, например, от позиций русских, будь то городских или деревенских, и граждан других стран мира. Вместо того чтобы рассматривать коряков с точки зрения культурных различий или ассимиляции, весьма соблазнительно поместить их в более широкую сеть локальной и глобальной культурной политики и региональных позиций. Поддавшись этому соблазну, я надеюсь продемонстрировать, что взгляды коряков не определяются культурным различием или изоляцией, но постоянно формируются в ответ на социальные и исторические события и состоят с ними в диалоге. Я считаю, что такой подход весьма перспективен, а также несет в себе социальные и политические возможности для многих знакомых мне коряков; задача состоит в том, чтобы оценить различие не на словах, в рамках привычного дискурса о разнообразии, а как творческое вмешательство в мир, общий для нас всех.

История

Рассматривать коряков как примитивную народность, отделенную от нас пространственной и временной пропастью, значит игнорировать их сегодняшние трудности и сложные социальные проблемы, с которыми им приходится бороться. С другой стороны, называя их приспособившимися или ассимилированными гражданами внутри русской нации, мы отказываем им в праве отличаться от других в современном мире. Между этими двумя позициями лежит территория вопросов, обычно заслоняемых этой классической оппозицией: с одной стороны, радикальные культурные различия, с другой – гомогенная или ассимилированная идентичность. Именно к этим вопросам, как я полагаю, относится история. Отказавшись от категорического, радикального противопоставления различий ассимиляции, мы сможем увидеть, что современное самосознание коряков не является ни результатом культурной самобытности, ни совокупностью культурных черт и особенностей. Например, рассматривая в хронологическом разрезе встречу или диалог между коряками, их соседями по региону и государством, мы сможем увидеть, как формировалась «корякская народность» в воображении государства, регионального большинства и заезжих антропологов, которые учились опознавать «их». Мы также увидим, что столь мощные дискурсы, определяющие и подтверждающие идентичность коряков, не обладают неоспоримым авторитетом. Кроме того, мы сможем показать, как сами коряки, даже если они принимают эти формы знания и подпадают под их влияние, реагируют на них, переосмысливают и бросают им вызов.

Взяв за отправную точку отношение коряков к событиям прошлого и современному миру, я решилась занять позицию, отличную от той, которую встречала практически во всех прочитанных мною этнографических исследованиях региона. Мое понимание истории как сложного сочетания противоречащих друг другу нарративов и разных голосов – то есть признание того, что разные способы изложения порождают разные виды правды, – противостоит гомогенизирующей функции этих текстов [Кларк 2002: 9–12]. Реалистический нарратив советских этнографических источников (примерно 1930–1985 годов) создает весьма продуманные тексты, выстроенные вокруг стереотипных сюжетов о борьбе за социализм, прогрессе и цивилизации. Тексты, относящиеся примерно к 1930–1940 годам, свидетельствуют об энтузиазме и непоколебимом рвении, с которыми активисты, учителя и власти стремились донести историю и прогресс до тех, у кого, по-видимому, их не было. Со временем многочисленные очерки, газетные заметки, популяризаторские статьи и передовицы, в которых содержалась существенная часть этнографических данных, сменились жанром этнографической монографии. В 1950-е и 1960-е годы этнографическая монография окончательно превратилась в привилегированный жанр советской этнографии; ее определяющей целью было уже не показывать, как история неизбежно движется к своему концу, но подчеркивать достижения социализма и революции. Для этого монография обычно делилась на два периода: до- и послереволюционный. Каждая часть состояла из тематически обособленных разделов – «экономика», «родственные отношения», «общественная жизнь» и т. п. В первой части жизнь коренных народов Севера показывалась застывшей во внеисторических, архаических рамках вневременных традиций. Во второй части читателю предоставлялись этнографические данные в виде материалистических, а следовательно, объективных описаний, цифр и графиков. В этом смысле становление этнографического описания северной Камчатки основывалось на энтузиазме и честолюбии советских администраторов и политиков, притом что описание опиралось на социалистические нарративы и стереотипы.

Эти замечания сделаны не для того, чтобы критиковать советскую науку за предвзятость и искажение фактов; я вовсе не намереваюсь демонстрировать неуважение к научным позициям, которым противопоставляю собственные прочтения и интерпретации. Аспекты советской этнографии, организующим принципом которых служит абсолютная, и при этом воображаемая, бинарная оппозиция, – это как раз те аспекты, с которыми я долго боролась в своем исследовании. В частности, я столкнулась с конкретным вопросом: как включить в него литературу, основанную на множестве посылок, тяготеющих лишь к определенным видам правды и зачастую несправедливых по отношению к корякам? Однако гомогенизирующий стиль не обязательно присущ советской этнографии: в последние советские годы антропологи критиковали гомогенное изображение «других» народов, проводили тщательный текстуальный анализ прошлых и современных этнографических трудов и подвергали критике проблематичные с точки зрения теории допущения, такие как стремление исследователей отграничить себя от объектов исследования. Смысл моего комментария не в том, чтобы заменить одну теорию другой или отстаивать более западную позицию, в теоретическом плане более нюансированную: моя цель – обозначить существующие интеллектуальные проблемы.

Работы, которые я считаю наиболее перспективными для изучения взглядов коряков, показывают, что культурное понимание и самосознание формируются в ходе истории, а исторические процессы и смыслы, в свою очередь, создаются и формируются в зазоре между различающимися культурными позициями [Stoler 1985; Comaroff, Comaroff 1992]. Такой подход отвергает представление, будто культура существует вне истории или параллельно ей: она всегда и везде строится историческими путями [Wolf 1982; Ginzburg 1983; Elias 1982]. В то же время этот подход признает, что история формируется посредством пересечения разнообразных индивидов, систем ценностей и форм знания. Культуру нельзя противопоставлять истории; точно так же историю нельзя понимать как линейное, поступательное движение во времени: ее следует рассматривать как динамическое развертывание во времени определенных социально-политических обстоятельств и событий. Больше всего меня интересовало то, как знакомые мне люди объясняли и комментировали исторические процессы в регионе в контексте местных проблем.

В настоящем проекте этот подход побуждает меня рассмотреть, каким образом сложные процессы, имевшие место в прошлом, породили сегодняшнюю социально-политическую ситуацию в сообществах коряков на северо-восточном побережье. Создание советской этнографией в высшей степени предвзятых текстов, свидетельствующих о жизнерадостном утопизме и непоколебимой вере в основополагающую идею прогресса, в последнее время стало предметом пристального изучения6 и вызвало ряд серьезных откликов7. Таким откликом в североамериканской и европейской научной среде стало изучение вопросов национальности и идентичности исходя, как правило, из советских представлений о прогрессе – с повышенным вниманием к властным структурам и государственной политике, но без особого внимания к местным особенностям поисков авторитета и смысла8. В совокупности все эти формы критической реакции побуждают, сохраняя акцент на преобразовательной политике государства, выявить те «промежутки», в которых государственная власть выглядит наиболее неопределенной.

В настоящей книге я использую слово «государство» для обозначения тех аспектов национальной и государственной политики, которые воспринимались большинством корякских женщин и мужчин как внешние, но господствующие формы правления; таким образом я подчеркиваю гомогенность и вездесущность государства. В местных разговорах об истории и идентичности редко случалось, чтобы коряки не высказывали своего отношения к государственной власти. Я слышала, как коряки говорили о государственной политике и административной тактике: для них это были задания, которые можно было либо провалить, либо выполнить, либо игнорировать. Например, местные старейшины, обвиняя или осуждая государственную власть, редко выпячивали свою идентичность; гораздо чаще они подчеркивали, что намерены продолжать культурные и ритуальные практики, которые, по их мнению, важны для их идентичности. Молодые же зачастую демонстрировали свою приверженность государственной власти, заявляя, что государственная политика открыла перед ними социальные возможности, такие как школьное образование и профессиональная подготовка. Социальная напряженность, возникавшая в этом пространстве разногласий – а именно в нем формировались исторические идентичности, а история интерпретировалась посредством культуры, – это одна из особенностей, которые я хотела бы исследовать в этой книге.

Гендер

В этом проекте я присоединяюсь ко многим другим ученым, которых интересует вопрос о том, почему гендерная дифференциация играет столь важную роль в нашем понимании местных проблем и повседневных условий жизни. Разговоры и местные проблемы, волновавшие коряков, напомнили мне о том, что, когда приходится иметь дело со структурами регионального неравенства и созданием социальных смыслов, женские взгляды, подходы и стратегии отличаются от мужских. Постановка гендерного вопроса на северо-восточном побережье Камчатки привлекает внимание к сложности и специфике социальных и культурных пересечений. В этой книге я выступаю за то, чтобы поместить комментарии местных жителей – например, высказывания разных корякских женщин – в рамки более широких дискуссий о власти и неравенстве, признавая при этом местные особенности формирования идентичности и интересы.

Критика антропологии как науки о мужчинах (например, [Trinh 1989; Strathern 1987]) к настоящему времени широко распространилась в западной науке и вызвала значительный отклик. Антропологи-феминистки критиковали подсознательное игнорирование женщин в этнографических текстах (например, [Leacock 1981; Reiter 1975]), инициировали тщательный этнографический анализ, сопутствующий изучению гендера и культуры (например, [Silverblatt 1987; Bell 1983; Boddy 1989]), и исследовали влияние социально-экономических исторических изменений на сознание и жизненные обстоятельства женщин в различных обществах (например, [Clark 1994; Cole 1991]. Однако в некоторых из этих важных работ сохраняется одна из самых проблемных черт феминистского дискурса: теоретическая и аналитическая предвзятость, в результате которой женщины зачастую изображаются бесправными и угнетенными, «невинными» жертвами мирового экономического и технического развития. Такие заявления заставляют задуматься о том, что зачастую интеллектуальные традиции выстраиваются на категориях и предположениях, благодаря которым гендер – наряду с пересекающимися категориями расовой принадлежности (например, [hooks 1990; Mani 1987; John 1996]) и колониального статуса [Spivak 1985; Mohanty 1984] – определяется как территория отчуждения. В целом эти исследователи склонны рассматривать гендер как отдельную категорию – стабильную и четко определяемую категорию социальной жизни, игнорируя, таким образом, связи между более широкими конфигурациями смысла и власти, которые формируются в сочетании с социальной асимметрией; так, на северо-восточном побережье Камчатки это разделение между и внутри сообществ, этнические контрасты и экономическое неравенство.

В порядке одного из откликов некоторые феминистически и критически настроенные ученые, работающие в разных академических дисциплинах, начали дискуссию о том, что гендер не может быть теоретически самоочевидной отправной точкой для феминистского анализа, но требует критического отношения к своим же основаниям, конструкциям и – следуя М. Фуко [Фуко 1996] – истории своего же становления [DeLauretis 1987]. Наиболее радикальная ветвь этой дискуссии касается интеллектуальных траекторий, которые стали основной причиной возникновения культурных и социально специфических представлений о гендере [Butler 1989; Flax 1990]. Гендер структурирует субъективность и опыт, а не описывает набор фиксированных отношений [Grosz 1994; Morris 1995]. Как следствие, ученые утверждают, что гендерные вопросы нельзя изучать изолированно, так как они пересекаются с конкретными отношениями и условиями жизни женщин и формируются под их влиянием. В указанных работах оспаривается утверждение, будто гендер существует параллельно с другими социальными конфигурациями – политическим статусом, экономическим и этническим неравенством, – поскольку эти формации сами по себе конструируются и переживаются гендерно.

Беря гендер за основу своего анализа, я вступаю в оппозиционный диалог с привычным набором этнографических образов. С одной стороны, в этнографических материалах о российском Дальнем Востоке вопросы гендера по-прежнему представлены крайне скудно. Помимо того факта, что гендер никогда не считался важной категорией в исследованиях, посвященных северу России, аналитики пока что редко привлекают внимание читателя к многочисленным различиям между женщинами и мужчинами, равно как и к различиям между самими женщинами. С другой стороны, существует множество проникнутых колониальной идеологией текстов, где о корякских женщинах говорится в основном пренебрежительно. Экзотизация и виктимизация корякских женщин сливаются воедино в описаниях, где они представлены одновременно как мятежные поборницы эмансипации, примитивные неряхи и рабыни традиций и иерархий [Львов 1932], в зависимости от конкретных предубеждений и гендерных установок, присущих политической и исторической позиции того или иного автора. Путешественник Дж. Кеннан в 1871 году видел в них бесстыдные «синие чулки» и жаждущих власти поборниц эмансипации:

Во всяком случае, какова бы ни была цель этого обряда, он, конечно, нарушает вообще признанные прерогативы сильного пола и должен был бы быть оставлен теми коряками, которые стоят за преемство мужчин. Не успеют они [корякские мужчины] оглянуться, как у них появится ассоциация суфражисток, и женщины-лекторы будут ходить от юрты к юрте, требуя заменить дубинки из орехового дерева и кистени на безвредные ивовые прутья и протестуя против тирании, которая не позволяет им наслаждаться этим интересным развлечением по меньшей мере три раза в неделю [Kennan 1871: 202]9.

В 1927 году путешественник С. Бергман описал их как неряшливых нищенок:

Несколько пожилых женщин сидели у очага, ковырялись в шкурах и клали выковырянное в рот. Они были так ужасающе грязны, что моя жена, взглянув на них, содрогнулась. <…> Во внутреннем помещении [юрты] мы уселись на оленьи шкуры и стали ждать неизбежного чая. <…> Мы были рады, что коряки за чаем не преломляют хлеб, потому что как бы это выглядело? Русские, камчадалы и ламуты уверяли нас, что коряки никогда не моются, от рождения до смерти. Теперь мы более не сомневались в том, что это правда [Bergman 1927: 220].

В 1932 году политическая активистка Е. Кузьмина охарактеризовала их как угнетенных и не имеющих гражданских прав жертв застарелой социальной несправедливости. В статье «Корякская женщина» она весьма красочно описывает тяготы женского домашнего труда. На рассвете, пишет Кузьмина, женщина просыпается в холодной яранге, неохотно вылезает из-под теплых шкур и берется за дело – ей нужно снарядить мужа в дальнюю дорогу. Она разжигает почти погасший за ночь огонь в очаге, наполняя ярангу густым дымом, топит лед, чтобы вскипятить воду, приносит юколу и нерпичий жир для завтрака, печет лепешки, чистит сапоги, кормит собак и одновременно следит, чтобы огонь не разгорался слишком сильно, иначе может лопнуть чайник. Пока вся семья спит, женщина успевает переделать множество дел [Кузьмина 1932: 94].

Одна из задач этой книги – разрушить и переосмыслить пережитки колониального мышления, привыкшего к единообразному и стереотипному изображению гендера, и использовать при этом аналитические и текстовые стратегии, противостоящие экзотизации, свойственной более ранним этнографическим описаниям.

Утверждая, что гендерно дифференцированные реакции на историю и современные условия жизни на северо-восточном побережье Камчатки весьма важны для понимания актуальных проблем, стратегий и споров коряков, я вовсе не ратую за то, чтобы «добавить» к классическим этнографическим исследованиям женскую тему. Даже если женская проблематика присутствует в этнографических текстах, это далеко не всегда сдерживает безусловную гегемонию андроцентричных взглядов и необязательно подразумевает внимание к множеству социальных, исторических и культурных форм, внутри и посредством которых образуется гендер. Учитывая преобладающие этнографические представления, сформировавшиеся на основе многочисленных проблематичных допущений, перед культурологами сегодня стоит задача пересмотреть умозрительные гипотезы и создать новые формы описания. В этой книге я стараюсь проявить творческий подход, чтобы показать важность гендерного аспекта, выйдя за рамки шаблонных усредняющих описаний.

Сложность и важность этой задачи я проиллюстрирую примером. Учитывая насущные социальные проблемы, с которыми сталкиваются коряки на северо-восточном побережье Камчатки, равно как и другие коренные народы севера России, неудивительно, что в последние годы социально-экономическим трудностям этих народов уделяется повышенное внимание не только в трудах социологов, но и в некоторых газетах и журналах. Сообщается о неуклонном обнищании северных поселений, о хронической безработице, нехватке денег, голоде, распространении таких заболеваний, как туберкулез, рак и цинга, а также о пагубных последствиях пьянства. Например, исследование А. И. Пики [Pika 1993] о насильственной смерти среди коренных народов российского Севера свидетельствует о резком росте числа самоубийств. Д. Д. Богоявленский [Bogoyavlensky 1997] исследует процессы возникновения у жителей севера и юга Камчатки социальной тревоги и стресса, вызванных текущим переходным периодом. Эти исследования привлекают внимание к формам и последствиям социальной обездоленности на севере России.

Однако анализ социальных зол на севере России имеет, как правило, один серьезный недостаток: в нем уделяется очень мало внимания тому обстоятельству, что женщины и мужчины переживают социальное неблагополучие по-разному. Исследования Севера, посвященные социальному страданию, концентрируясь на социальных трудностях и гуманитарной проблематике, также рассматривают гендер лишь в самых общих и расплывчатых категориях. В них редко ставится вопрос о гендерной структуре социального страдания и культурного неравенства. Однако знакомые мне корякские женщины выказывали озабоченность конкретными проблемами. Когда они говорили о труде домохозяек, о неучастии мужчин в воспитании детей, о мужьях, требующих от жен почтительного отношения, подразумевалось, что женщины и мужчины по-разному воспринимают проблемы повседневной жизни. Как женщины, так и мужчины были сильно обеспокоены бедностью и низким уровнем жизни, однако женщины также утверждали, что дополнительным фактором, усложняющим их существование, является сексуальная беспечность мужчин, которые, став отцами двух или трех детей, не желают брать на себя ответственность за их воспитание. Знакомые мне женщины говорили, что чрезвычайно страдают от пьянства мужей. (Важно отметить, что женщины тоже пьют.) Например, летом 1994 года в Тымлате шестеро молодых людей, у четверых из которых были жены и дети, погибли в страшной автомобильной аварии. Мчась по пыльной и часто застилаемой туманом дороге из Оссоры в Карагу, они врезались в криво врытое ограждение. Когда новость дошла до поселка, там воцарилось леденящее душу молчание, однако реакция молодых вдов колебалась между абсолютным спокойствием и неприкрытой яростью. С какой стати их мужья так напились, вопрошали они. И как, черт возьми, им хватило глупости нестись на скорости по едва видимой дороге?

Гендерно обусловленные реакции подобного рода редко описываются в социологических исследованиях севера России. В этой книге я придаю исследованиям российского Севера новое направление – ориентацию на гендерные аспекты переживания социальных трудностей и безысходности, а также показываю, что гендер может служить источником как креативности, так и ограниченности.

Что значит быть коряком

Основоположником этнографических исследований и глубоким знатоком жизни коряков был русский этнограф Вольдемар (Владимир) Ильич Иохельсон (1855–1937). Народник, а потом член организации «Народная воля», Иохельсон в 1880 году был вынужден покинуть Россию; в 1885 году он нелегально вернулся, был арестован и на десять лет сослан в Якутию [Гурвич, Кузаков 1960; Kendall et al. 1997: 13–17]. В 1898 году Ф. Боас пригласил его участвовать в Джесуповской Северо-Тихоокеанской экспедиции – масштабном проекте, целью которого было изучение происхождения американских индейцев, а также материальных и культурных связей между народами Дальнего Востока России, Сибири и северо-западного побережья Северной Америки. Иохельсон и его жена, врач Дина Лазаревна Иохельсон-Бродская, прибыли на северный полуостров в 1900 году. Иохельсоны посетили места проживания коряков в районах Пенжинской и Гижигинской губ, вдоль Охотского моря и на полуострове Тайгонос. Под научным руководством Боаса они провели всесторонние исследования среди коряков и юкагиров, собрали значительное количество этнографических артефактов и сделали множество фотографий (см. [Krupnik 1998]). Хотя не все собранные ими материалы выдержали проверку временем, В. И. Иохельсон и Д. Л. Иохельсон-Бродская, безусловно, были первооткрывателями этнографической области.

На рубеже веков, когда Иохельсоны прибыли на северный полуостров с санями, собаками и целыми обозами технического оборудования, русские, североамериканские и японские купцы и предприниматели вели торговлю на небольших постах в тундре либо странствовали по побережью как разъездные торговые агенты. Коряки, с которыми познакомились Иохельсоны, по-видимому, много путешествовали и знали толк в торговле: внешнюю торговлю они рассматривали как важный источник дохода и задействовали в ней свои местные товары.

Согласно переписи, проведенной Иохельсоном с помощью антрополога В. И. Богораза, численность коряков в то время колебалась между 7500 и 7600 человек [Иохельсон 1997: 40]10; они занимались скотоводством и рыболовством, иногда охотой. Двойственная экономика коряков была, наверное, наиболее часто комментируемой их особенностью [Иохельсон 1997; Гурвич, Кузаков 1960; Arutiunov 1988; Дитмар 1855; Левин 1936]. Нымыланы – самоназвание групп, обычно называемых береговыми коряками, – обитали вдоль береговой линии и в устьях рек. Береговые коряки были связаны с оленеводами, или оленными коряками, жившими в глубине тундры, интенсивными и сложными торговыми отношениями – системой взаимообмена, в рамках которой рыбу, тюлений жир и китовую ворвань непосредственно обменивали на олений жир и мех.

Рыболовство и землепользование в корякской тундре юридически не регулировались. Разбив однажды стойбище в тундре, люди ежегодно возвращались на то же место. Коряки северо-восточного побережья сами выбирали, на какие пастбища им перегонять оленей, где разбивать летние стоянки для рыбной ловли и где ставить яранги зимой. Использование одних и тех же мест в прошлом и настоящем ограничивало социальный контекст, в котором можно было сделать такой выбор. Некоторые из старейшин, с которыми я беседовала, предпочитали существенно расширять географию своих стоянок; другие каждый год принимали решение вернуться на прежнее место. Но какой бы выбор ни делали коряки, они ценили независимость своих передвижений и возможность объединяться в разнообразные группы, как того требовала подобная мобильность.

Самыми очевидными аспектами жизни коряков были оленеводство и рыболовство, которые, в свою очередь, определили архитектурный облик жилищ на северо-восточном побережье. Оленеводы жили в переносных, легко разбираемых шатрах – ярангах, которые сооружались на земле из гибких веток бузины и покрывались шкурами. Береговые коряки строили постоянные полуподземные дома из тополя или осины. Оба вида жилищ различались по размерам в зависимости от количества обитателей, но можно с уверенностью предположить, что в целом дома береговых коряков были более вместительными.

Знакомство с социальной и архитектурной организацией жизни в тундре может пролить свет на понимание коряками общественных отношений. Средоточием вселенной коряков-оленеводов была яранга. Яранги представляли собой полотнища из оленьих шкур, натянутые на каркас из деревянных жердей. Здесь сходились все составляющие возраста и родства, пола и поколения, личности и собственности, из которых и возникала сложная структура яранги как социального мира. Как объясняет П. Швейцер [Schweitzer 1989], взаимоотношения были не только основой культурного уклада; на них зиждился весь общественный порядок человеческого мира. Всепроникающие духовные, гендерные, пищевые и этнические связи объединяли людей в сообщество, создавая основу для сотрудничества и, следовательно, выживания в условиях неопределенности. Они формировали невидимый каркас социокультурного порядка. Сегодня корякские старейшины особенно сильно опасаются, что это понимание непоправимо нарушилось.

Члены семьи постоянно общались между собой, особенно с учетом того, что многие виды деятельности происходили в непосредственной близости к жилой зоне. Хотя часто случалось, что лица, принадлежавшие к одному стойбищу или семье, покидали свое сообщество, чтобы присоединиться к другим группам, коряки тем не менее признавали стойбище или дом основной единицей общественного устройства. Из рассказов старейшин (см. главу 4) становится ясно, что жители стойбища гордились своей независимостью; составляющей этой независимости было свободное общение с другими стойбищами, что способствовало укреплению и созданию новых форм социальности.

Стойбище обычно основывала супружеская чета, но это могли сделать и брат с сестрой, отец с дочерью, мать с сыном. В стойбищные общины обычно входили всевозможные иждивенцы, которые не могли быть приняты в другое сообщество и которым по тем или иным причинам грозила нищета: сироты, вдовы с детьми, разведенные сестры, ослабевшие и неумелые мужчины. Хотя корякские старейшины признают, что иждивенцы обычно работали, способствуя экономическому процветанию главы общины (обычно это был хозяин самого большого поголовья животных), они также подчеркивают, что коряки не поощряли зависимость. За работу в чужом стойбище иждивенцы получали в награду оленей. Как правило, они работали только до тех пор, пока не обзаводились достаточным количеством оленей; тогда они основывали собственное стойбище.

В литературе, посвященной жизненному укладу коряков, часто подчеркивается, что население условно делилось на девять территориальных групп: нымыланы, чавчувены, алюторцы, паланцы, каменцы, паренцы, карагинцы, апукинцы и кереки [Антропова 1971: 18–20]. В ходе работы я все отчетливее замечала, что коряки расходятся во мнениях о том, существовало ли когда-либо такое разделение, и если да, то должно ли оно сохраняться и сегодня. Однако справедливости ради нужно сказать, что, в частности, для корякских старейшин эти общинные различия по-прежнему важны. Я проводила свои исследования среди алюторцев, то есть жителей поселков Тымлат, Кичига, Анапка и Рекинники или выходцев оттуда. Этнографические источники, например [Антропова 1971: 22; Гурвич, Кузаков 1960: 73–75; Стебницкий 1938], подчеркивают, что алюторцы были единственной среди коряков группой, которая использовала переменную модель хозяйствования и жила одновременно за счет оленеводства и рыболовства. Последняя Всесоюзная перепись населения, проведенная в 1989 году, показала, что численность коряков составляет от 9200 до 9300 человек (среднее число 9242), но без разбивки на отдельные группы.

Политическая культура

Все последние 80 лет коряки были втянуты в круговорот местных органов власти, районных советов, региональных собраний и бюрократической дисциплины; все это способствовало формированию современной жизни коряков от сельского правления до высшего политического уровня. Примерно с 1924 года, когда на полуострове установилась советская власть, здесь начали проводить целенаправленную политику, подразумевавшую, что под эгидой государства жизнь коренных народов улучшится. Власти утверждали, что, изменяя условия жизни на северо-восточном побережье Камчатки – строя дома, создавая поселки, внедряя наемный труд, – они способствуют социальному прогрессу и экономическому росту. В контексте правительственных решений и советского государственного строительства Москва стала центром политической власти, распространившим свое влияние на все регионы, включая те, которые считались периферией. Камчатка была периферией, причем самой отдаленной и с точки зрения государственной власти весьма мало значившей. Таким образом, в геополитическом устройстве государства образовалась огромная пропасть между «властью» и «народом». Корякам приходилось жить с оглядкой на руководящие органы, которые смотрели на них сверху вниз. Для многих знакомых мне коряков такая структура представляла собой серьезнейшую политическую проблему, но в то же время давала им возможность сохранять некоторые из своих культурных традиций. Будучи периферийными субъектами, они находились одновременно внутри и за пределами сферы влияния государства.

В литературе, посвященной политической культуре северо-восточного побережья Камчатки, часто подчеркивается, что государство стремилось устранить культурную мобильность, чреватую беспорядками, чтобы установить культурный порядок и стабильность (см., например, [Гапанович 1925; Сергеев 1955; Батьянова 1991]). В 1930-е годы, когда государственная власть на севере полуострова упрочилась, одним из важных средств формирования «стабильных сообществ», которыми могли бы управлять государственные чиновники, стало создание административных районов. Сегодня северная часть полуострова Камчатка разделена на четыре района: Пенженский (административный центр – поселок Каменское), Тигильский (поселок Тигиль); Олюторский (поселок Тиличики) и Карагинский (поселок Оссора). Создавая систему административного управления, призванную подчинить широко разбросанный народ единой государственной власти, государство стремилось создать централизованные правительственные структуры. Но многие знакомые мне коряки уверяли, что административные центры создавались как будто в насмешку: вместо того чтобы подчинить людей, кочующих по обширным пространствам, единой государственной власти, коряков разбросали в разных направлениях от центра. Этот проект, считали они, привел не к стабильности, а к дестабилизации. Границы районов разделили семьи, так что родственники оказались в разных районах; новый административный порядок разрушил социально значимые связи. По словам коряков, в 1950–1960-е годы им приходилось обращаться к администрации за разрешением навестить родных, которые жили в другом территориальном секторе. В настоящее время, по словам корякских старейшин, их дети и внуки потеряли связь со своими родственниками.

При советской власти отдалению коряков друг от друга, равно как и от местных администраций, способствовали также политические разногласия на местах. Как и в большинстве регионов страны, деятельность властей осуществлялась сверху вниз: руководители областного, районного и поселкового масштаба назначались вышестоящими инстанциями. Даже сельсоветы не должны были состоять из представителей местных общин. В одном из сел, где я жила, главой сельской администрации был ненец, родившийся и выросший в оленеводческом хозяйстве в Западной Сибири, недалеко от Салехарда. Но между ним и знакомыми мне коряками-оленеводами не возникло уз культурного признания или солидарности. Наоборот: этого сельского управленца считали частью государственного аппарата, так как он действовал от имени власти, стремившейся подчинить себе коряков. Раскол между коренными народами, возникший в системе управления, был очевиден и в других ситуациях. В Тымлатской школе-интернате несколько учителей и воспитателей были чукчами из села Ачайваям11. Уверенные, что они сохранили больше национальных традиций, чем коряки, они смотрели на коряков свысока, а тех, в свою очередь, возмущал этот культурный снобизм. Таким образом, именно целенаправленная политика в области культуры усиливает и создает региональные и культурные различия.

Существует еще один дискурс региональной дифференциации, определяющий форму интеграции коряков в общество и отношение к ним государства, – дискурс этнической и региональной идентичности. При советской власти предполагалось, что у всех граждан должна быть этническая принадлежность, записанная у каждого в паспорте. Хотя в публичной риторике государства этническая принадлежность была якобы не важна (ее избегали упоминать, так как это попахивало национализмом), этот этнический дискурс не был дискурсом равенства. На севере Камчатки некоторые этнические группы смогли утвердиться на руководящих должностях, пользуясь возможностью усилить присутствие коренных народов во властных структурах.

Рис. 2. Поселок на севере Камчатки, вид издали. Фото автора, 1994

Условия жизни

В своих описаниях я попеременно говорю о двух поселках, Тымлате и Оссоре, расположенных на северо-восточном побережье. Хотя по меркам северо-восточного побережья эти два населенных пункта находятся совсем рядом – их разделяет около сорока километров, – они сильно отличаются по социальным и этническим характеристикам. Оссора – административный центр Карагинского района на севере Камчатки – слывет едва ли не космополитичным местом. Через нее все прочие населенные пункты связаны с краевым центром, Петропавловском-Камчатским, расположенным на юге полуострова. В Оссоре находятся районная больница и отделения милиции. В поселке около 4000 жителей, из которых коряки составляют не более 8 %; остальные 92 % в основном русские и украинцы, плюс немногочисленные представители меньшинств: ительмены, чукчи и армяне. Чтобы добраться до Оссоры, путешественники сначала летят «боингом» до Петропавловска-Камчатского, где пересаживаются на небольшой самолет и следуют до аэропорта Оссоры. Если жителям Тымлата нужно решить бюрократические проблемы, лечь в больницу или выехать за пределы района, они должны отправиться в Оссору. Однако это непростая поездка: летом попасть из Тымлата в Оссору можно только на лодке или вертолете, зимой – на снегоходе или собачьей упряжке.

В Оссоре большинство знакомых мне коряков жило в кое-как построенных домах, тесных, неутепленных и без водопровода. Деревянные, подпертые досками домишки теснились вдоль двух ухабистых, каменистых улиц. На кирпичных стенах общественных и административных зданий все еще красовались лозунги, напоминающие о былом революционном духе советского государства: «Вперед к победе коммунизма» или «Юные ленинцы – дети Ильича». Но доверие к подобной риторике исчезло вместе с верой в светлое коммунистическое будущее. Как и во многих других частях России, здесь царило чувство безнадежности, сдобренное изрядной долей цинизма.

В отличие от Оссоры, Тымлат – настоящее село, где проживает около 500 человек; из них около 70 % составляют коряки, а остальные в основном русские и украинцы. Есть и немногочисленные представители других национальностей – ненцы, армяне. Небольшое поселение Тымлат было основано во второй половине XIX века [Вдовин 1973: 54], когда на северо-восточном побережье усилилось присутствие русских купцов и предпринимателей. Его постоянным населением были коряки. Село стоит на тундровой почве недалеко от скалистого берега, в одной из многочисленных бухт, окаймляющих северо-восточное побережье. Сегодня добраться до Тымлата можно на лодке, вертолете, пешком или на собачьих упряжках. Дорогу из Оссоры, параллельную берегу, преграждают отвесные скалы, уходящие в океан; они частично защищают Тымлат от резких ветров, которые часто обрушиваются на село. Регулярные авиарейсы между Оссорой и Тымлатом совершаются только раз в неделю: вертолеты садятся на северной оконечности Тимлата и останавливаются на неплотно уложенном дощатом настиле, покрывающем зыбкий песок посадочной площадки. Прибытие любого вертолета – важное событие; рокот пропеллера хорошо слышен на расстоянии, и жители спешат встречать пассажиров.

Но как бы ни разнились Тымлат и Оссора по региональному статусу, в том и другом поселении среди коряков широко распространилось чувство социальной заброшенности. Повседневные условия были мрачными и безрадостными; нищета и безработица ввергли поселки в оцепенение, давившее на них подобно тяжелым сырым облакам, постоянно нависающим над северо-восточным побережьем. Многие работники не получали зарплату по пять-шесть, а в худших случаях по десять-одиннадцать месяцев. Напившись допьяна водкой или самогоном, люди, пошатываясь, бесцельно слонялись по двум грязным улицам. Дети прогуливали школы и в своих играх имитировали невзгоды взрослых. Эти «трудности понарошку» обращали тревогу в игру, а в детской болтовне отражались попытки взрослых скрыть отчаяние. С падением коммунизма началась чудовищная инфляция [Lemon 1996], и цены на продукты первой необходимости, такие как чай, хлеб и молоко, взлетели до небес. Одним из разрушительных последствий перманентного роста цен стало превращение спиртных напитков – водки и пшеничного или картофельного самогона – в универсальную «жидкую валюту» (см. [Pesmen 1995]), гораздо более надежную и стабильную, чем деньги. В Тымлате и Оссоре все что угодно, от билетов в Москву до одежды и чайных пакетиков, покупалось и продавалось за алкоголь и имело водочный эквивалент, неподвластный инфляции.

Наряду с нехваткой продовольствия экономическую ситуацию во времена перестройки усугубил распад колхозно-совхозной системы. В начале 1990-х годов здесь, как и везде в стране, запасы продуктов пополнялись редко и полки магазинов были пусты. В первые месяцы 1992 года единственными доступными товарами были сахар, мука, сигареты и спички, да еще в сельские магазины время от времени поступали партии хлеба из Владивостока. Новость о том, что завезли хлеб, распространялась со скоростью лесного пожара, и люди набивались в магазин так, что не вместившимся приходилось толпиться у входа. Те, кто успевал пробиться к прилавку, обычно старались урвать больше трех буханок (хотя больше трех в одни руки не продавали). Остальные приходили в ярость, но счастливчикам было наплевать на чужие упреки и проклятия.

Как объясняли коряки, и молодые, и старые, жизнь в поселках в условиях экономической и социальной разрухи только усугубляла их ощущение деградации. Собственно, когда разговор заходил о проблеме деградации, оказывалось, что вопрос о месте проживания был для коряков одним из главных. Беда поселков, по мнению корякских старейшин, заключалась в том, что они перестали быть местами совместного проживания. «[В домах] мы одни. Живем сами для себя. Вот так-то». Еще один признак оторванности от значимых форм общественной жизни они видели в том, что «народ начал воровать». Как рассказывали старики, пока они жили в тундре, все имущество было в безопасности: в отсутствие владельца его охраняли другие. «У кого угодно можно было оставить свои пожитки, придешь хоть через десять лет, а они все еще там. Ничего не пропадало». А теперь воруют, говорили они, – воруют, потому что никому до этого нет дела. Среди знакомых мне коряков ощущение деградации чаще всего выражалось в том, что жизнь в поселке они противопоставляли жизни в тундре. Для коряков поселок – не только жизненное пространство, но и символ отношения социума к власти.

Чтобы проиллюстрировать важность и сложность этого вопроса, приведу пример. Поздней осенью 1994 года произошло несколько несчастных случаев, унесших жизни молодых людей. Особенно потрясла общины северо-восточного побережья смерть одного молодого человека, погибшего при трагических, но по местным меркам не исключительных обстоятельствах. Двадцатисемилетний оленевод был найден одним из своих братьев на окраине деревни, с ногами, обмороженными до колен. По всей видимости, он пьяным вышел из деревни и направился в тундру. Взвалив его на плечи, его брат Саша отнес парня обратно в деревню и начал искать самолет, который доставил бы его в Петропавловск, где врачи могли бы спасти ему жизнь. Но на севере Камчатки авиарейсы определяются не столько расписанием, сколько погодными условиями. Уже несколько дней продолжался снегопад, затруднявший видимость, и как Саша ни упрашивал одного пилота за другим, все они отказывались лететь. В конце концов Сашин брат умер в аэропорту. Срочно вызвали родственников и организовали похороны.

Помню, как все были молчаливы и погружены в свои мысли. Никто не говорил о причине смерти, никто открыто не искал объяснений. Позже, после похорон, когда большинство родственников разъехалось по домам, люди начали говорить, что Сашиному брату, наверное, было худо, так как он понимал, что его не уважают. Должно быть, он чувствовал, что на него смотрят свысока, говорили они. Но что он мог поделать? «Разве жизнь – не одна сплошная обида?» – спросил кто-то.

Помимо прочего, утверждали корякские старейшины, жизнь в поселениях создает ужасные условия, из-за которых и женщины и мужчины зачастую умирают, не дожив и до сорока пяти лет. Одна из самых больших проблем, с которой сталкиваются сегодня общины коряков, состоит в том, как избежать гибели молодых людей в результате несчастных случаев, в которые они попадают пьяными или с похмелья.

В целом нельзя сказать, что чувство растерянности и бессилия, испытываемое корякскими женщинами и мужчинами, выражалось исключительно или главным образом в пьянстве. Однако игнорировать эту тему нельзя, и здесь я хочу ее прояснить. Хотя чрезмерное потребление алкоголя составляет проблему в корякских поселениях, это не меньшая проблема и для российского общества в целом [White 1996]. Некоторые антропологи отмечают, что между пьянством коренных жителей и русских нет никакой разницы. На самом же деле проблема в другом: коряки как представители коренной (а значит, маргинализированной в региональном масштабе) группы служат предметом предвзятого подхода, в рамках которого представители национального большинства с легкостью воспринимают пьянство как серьезный признак утраты традиций и неспособности коренных народов адаптироваться к общественным переменам. Для понимания условий жизни коряков на северо-восточном побережье Камчатки такой взгляд непродуктивен. Как пример приведу следующую историю.

В первые же дни моего пребывания на полуострове один мужчина посоветовал мне не забираться слишком далеко, передвигаясь вдоль северо-восточного побережья. Собственно, это было не единственное предупреждение подобного рода. На что было в этом регионе смотреть иностранке? Мой собеседник был уверен, что я, как и он сам, буду шокирована отсутствием моральных устоев, интеллекта и санитарии. Он посоветовал мне прихватить с собой несколько бутылок самогона на случай, если мне вдруг понадобится помощь. Иначе мне никто не поможет. Он-то уже знал, что алкоголь – могущественное средство добиться на этом побережье чего угодно.

Человек, порекомендовавший алкоголь как стратегическое и исследовательское орудие, призванное обеспечить мне, одинокой женщине, путешествующей по северной Камчатке, радушный прием и безопасность, несколько лет прослужил штатным охотником в местном госпромхозе. Далее я буду называть его «Охотник». Он исколесил полуостров вдоль и поперек, от берега до берега; он знал, за что можно купить местных жителей: за водку и самогон. Когда я с ним познакомилась, он торговал мехами и шкурками. Охотник расплачивался за шубы, сапоги и шапки из оленьих и тюленьих шкур выпивкой, а не деньгами. Цены он платил низкие: две-три бутылки за шубу, одна за пару сапог или шапку.

При этом Охотник процветал, продавая те же меха за американские доллары, которые получал наличными в основном от американских и немецких охотников-любителей. Он говорил, что ведет с ними бизнес; слово «бизнес» он употреблял на каждом шагу. Он объяснил, что американские друзья научили его уму-разуму с помощью одной ключевой фразы. «Время – деньги», – заявил он, и продолжил излагать все новые принципы ведения «бизнеса». В поселках, которые я посетила, он был известен как оборотистый жулик. В прибрежных населенных пунктах он ратовал за продажу пушнины; американский доллар, утверждал он, в конечном итоге принесет пользу всему региону. Когда-нибудь он будет платить корякам настоящими долларовыми купюрами, но пока им придется довольствоваться самогоном.

Как и Рыбий Глаз, предубежденный и неудачливый предприниматель, о котором уже шла речь выше, Охотник своими назойливыми уговорами только отвращал от серьезного сотрудничества с ним многих знакомых мне коряков. Они прекрасно понимали, что он считает их ни на что не годными недотепами и простофилями. Он открыто обвинял их в отсутствии нравственных принципов («они столько пьют, что от этого слепнут»), подразумевая, что и его собственные нравственные принципы не так уж высоки.

Посреди всей этой лжи и лицемерия одна знакомая мне корякская женщина открыто потребовала, чтобы Охотник доказал свою финансовую состоятельность. Почему, спросила она, он не в состоянии заплатить за пушнину деньгами, а не самогоном? Не в том ли дело, что коммерческая сметка его подвела и он не сумел заработать столько долларов, сколько хотел? Вопрос был задан в шутку, но попал не в бровь, а в глаз, и Охотник воспринял его всерьез. Ведь женщина была права.

Для многих знакомых мне коряков подобные замечания были единственным способом сопротивляться и разоблачать иерархически выстроенные проявления регионального неравенства. Как средство сопротивления такие замечания могут показаться неэффективными и удручающе «беззубыми». Они не нарушают порядка региональной иерархии и не подрывают силу Охотника напрямую. Однако каждое высказывание такого рода служит вызовом предполагаемому превосходству, уловкой, с помощью которой обнажается уязвимость силы без какой-либо угрозы для говорящего. Скрытая язвительность вопроса, с одной стороны, подчеркивает неоправданное самомнение Охотника, а с другой, допускает два разных, но взаимосвязанных представления о жизни в поселках северо-восточного побережья. Согласно одному из них, жизнь коряков сурова и нуждается в улучшении, согласно другому – мрачна, но не лишена юмора и надежды.

Региональные связи

В посещенных мною поселениях северо-восточного побережья Камчатки местное начальство состояло в основном из русских и украинцев. Хотя с середины XIX века присутствие материковых торговцев и мелких предпринимателей на севере полуострова усиливалось [Вдовин 1973], большинство «приезжих» русских и украинцев прибыло в середине 1950-х годов. Правительственные программы экономического развития в то время предполагали переезд большого числа русских и украинских работников с семьями на северо-восточное побережье. Большинство «белых», как называют коряки приезжих, работало в процветающей рыбной промышленности. Стимулы были мощными: заработная плата втрое выше, чем на материке, плюс представление квартиры со всеми удобствами семье каждого работника (напомним, что в Советском Союзе квартиру нельзя было ни снять, ни купить, а только получить от государства, для чего зачастую приходилось отстоять многолетнюю очередь). К тому же многие семьи получали возможность приобрести автомобиль.

В результате политических потрясений, последовавших за распадом Советского Союза, многие госслужащие, учителя и рабочие, приехавшие в Оссору из материковой России и Украины, решили вернуться в свои родные города. С падением советской власти государственные субсидии на севере Камчатки начали иссякать. У правительства Ельцина не было ни денег, ни заинтересованности в том, чтобы помогать работникам и в целом финансировать такую опасную и трудноуправляемую отрасль, как рыболовство. В условиях экономической нестабильности и политической неопределенности, которые принесла российская программа приватизации, многие «белые» жители Оссоры начали продавать свои квартиры, холодильники, телевизоры и мебель. Перевозка всего этого скарба с севера Камчатки вглубь материка обошлась бы слишком дорого, объясняли они. Понимая, что по возвращении им придется нелегко, они заламывали за свои квартиры гигантские цены, часто эквивалентные зарплате оленевода за шесть-семь семь лет.

Это региональное неравенство вызывало едкие комментарии со стороны многих знакомых мне коряков, хотя они и не проявляли враждебности или антагонизма. Правда, осенью 1992 года один молодой коряк пытался организовать бунт против тымлатских «белых», призывая односельчан к вооруженной борьбе («Возьмемся за ружья! Вышвырнем русских! Тех, кто не захочет убраться, расстреляем. Русские, вон из села!»). Однако старейшины публично призвали его воздержаться от насильственных действий. Враждебность, по их словам, может породить только еще большую враждебность и конфликты. Большинство жителей села не желало в этом участвовать.

Отношения между сообществами Тымлата и Оссоры были нестабильными и напряженными. По мнению многих оссорских коряков, быт их тымлатских сородичей был отсталым и убогим. Они часто противопоставляли свои «культурные» манеры «некультурным» манерам тымлатцев. Даже у родственников они не гостили подолгу. Знакомые мне тымлатцы часто обижались на свою более космополитичную родню. Обычно оссорцам хватало пары дней, проведенных в Тымлате, чтобы захотеть домой: они начинали бегать по селу и расспрашивать, на чем можно побыстрее уехать. Тымлатцы, как правило, наблюдали за таким поведением с непроницаемым выражением лица и в глубоком молчании. Они понимали, что их более «цивилизованные» родственники смотрят на них с жалостью и что им далеко до того благополучия, которым, по их мнению, отличалась жизнь в Оссоре по сравнению с их жизнью.

Все эти обстоятельства помогли мне сформировать представление о значении истории и гендера на северо-восточном побережье Камчатки.

Путеводитель

Эта книга разделена на девять глав и посвящена вопросам гендера и истории. В первой главе я начала излагать теоретические основы и задала этнографическое направление моего дальнейшего исследования. Во второй главе, «История окраины», я показываю, как этнографические образы и исторические события определили формы существования коряков на северо-восточном побережье Камчатки. В третьей главе, «История в разрезе», я рассматриваю некоторые реакции корякских женщин и мужчин на ключевые элементы региональной власти и доминирования, дополняя их этнографическими описаниями и политическими обоснованиями. Четвертая глава, «Дальние голоса, неприметные жизни», продолжает тему гендерной спецификации, рассматривая корякских женщин-старейшин как индивидуальных комментаторов культуры и истории.

В пятой главе , «Исследовательские связи», я рассматриваю современные проблемы коряков северо-восточного побережья в контексте социальных проблем, связанных с гендером, региональным неравенством и дифференциацией сообществ; в ней также рассматриваются некоторые условия и результаты моих собственных исследований. В шестой главе, «Агентность в безнадежной ситуации», я рассказываю истории двух корякских женщин, которые обратили мое внимание на важность гендерных возможностей и ограничений в нынешней борьбе корякских женщин с экономическими трудностями и разрухой. В совершенно ином ключе написана глава седьмая. Тщательность, с которой корякские женщины обрабатывают шкуры животных и меха, заставила меня задуматься об удовольствиях, которые женщины могут получать от работы и в интимных отношениях. Об этом и идет речь в главе «Шкуры желания». А глава восьмая, «…И традиция», повествует об одной корякской женщине, которая помогла мне понять важность творческого подхода к преодолению неравенства сил и поиску новых, хотя и необычных решений для культурного выживания.

Я уже говорила о том, насколько в жизни коряков важна мобильность. В соответствии с этим, заключительная глава, «Приехали?», не содержит традиционных выводов. Прохождение через исторические конфигурации политической и социальной власти, гендерные различия и дифференциацию сообществ не приводит к благоприобретенной мудрости, но указывает на другие отправные точки, уводя путешественников в новые области.

Лежала я как-то в больнице в Петропавловске, ну, там городские все. Мы гуляли с одной женщиной по саду, и она спрашивает, а вы откуда. С Севера, говорю, с Камчатки. А она: а, это где люди дикие ходят, вроде медведей.

Светлана Уварова, Оссора, 1992

Дихотомические пары стереотипных понятий, таких как изоляция или традиция, прогресс или современность, сыграли важную роль в формировании образа коренных народов Дальнего Востока России. Подобные замечания, порожденные городским сознанием и цивилизованным воображением, часто можно услышать на северо-восточном побережье Камчатки. В этом конкретном замечании коряки ассоциируются с грубыми и дикими существами, в которых нет ничего человеческого. Тайная оскорбительность этих слов заключается вовсе не в том, что люди метафорически приравниваются к таким могучим животным, как медведи. Многие знакомые мне коряки сочли бы эту аналогию весьма лестной. С точки зрения жителей тундры, медведи сродни людям. Как и коряки, медведи прекрасно знают тундру: они опытные охотники; они преодолевают большие расстояния в поисках пищи; они всеядны, а без меха их тела напоминают человеческие. Оскорбительно и обидно то, что одна хитрая метафора сплетает воедино человеческую и звериную натуру. Считается, что медведь непредсказуем и дик, он принадлежит к опасному царству необузданной природы. Получается, что коряки характеризуются через образ природы, которая их окружает и в которой они живут.

Валить коряков в одну кучу с дикими зверями – лишь один из многих способов их представлять и описывать. В этом и следующем разделах рассматриваются некоторые названия и метафоры, которые использовались как ярлыки, призванные выставить коряков архаичным, примитивным и невежественным народом. На протяжении всей истории коряков называли по-разному; одни из этих наименований звучат насмешливо, другие – злобно, третьи – более уважительно и справедливо. Некоторые были даны им соседями по региону, некоторые – этнографами или государством. Я начну этот раздел с рассмотрения региональных и этнографических наименований, а потом перейду к государственным.

Именование

Несмотря на длительные споры по поводу этимологии и семантики, в целом этнографы, похоже, сходятся во мнении, что этноним «коряки» – не самоназвание, а некий лингвистический гибрид, в котором объединились культурно разнящиеся наречия. Слово «коряк» появляется в антропологической литературе примерно в конце XVII века [Вдовин 1973: 51] и восходит к этимону «кор» (qora), означающему «домашний олень» [Иохельсон 1997: 19]. Большинство этнографов предполагает, что либо северные соседи коряков, чукчи, либо южные, ительмены, использовали этот или похожий по звучанию этноним для обозначения оленеводов, китобоев и охотников, живших на скалистых и малонаселенных землях северной Камчатки. Позже то ли казаки [Стеллер 1999: 62], то ли местные русские [Иохельсон 1997: 19] ввели это слово в широкий обиход.

Когда я только начинала знакомиться с материалами о севере Камчатки, мне было трудно оценить название «коряки»: оно казалось мне непроизносимым и неестественным. Оно никак не передавало ощущения многообразия и важности различий между общинами, особенно учитывая заявления самих коряков о том, что они представляют собой группу людей с разными индивидуальными особенностями. Однако, хотя в описании своих полевых исследований я стараюсь избегать ложной однородности, на протяжении всей книги я использую слово «коряки». В настоящее время коряки и сами начали использовать этот этнический ярлык как предмет гордости перед лицом растущего социального и, как утверждают некоторые, культурного упадка. Бросая вызов региональной несправедливости и эгоцентричным интересам национального государства, этнограф принесет больше пользы, демонстрируя правоту политического класса, а не отвергая самый достоверный с научной точки зрения термин, обозначающий народ. Используя название «коряки», я занимаю позицию, имеющую как слабые, так и сильные стороны.

Оставляя в стороне эти соображения, отмечу, что, хотя большинство этнографов – исследователей Севера считало целесообразным найти и использовать самое аутентичное название, обозначающее тех, кого они встречали в северной тундре, советское государство видело куда большую целесообразность в обозначении и категоризации всех субъектов, живших на северных окраинах его официальной территории. Отчеты, статистические данные и этнографические описания начиная с XVII века и заканчивая началом 1930-х годов способствовали тому, что существование коряков представлялось безнадежно погрязшим в традициях и внеисторических формах жизни. С точки зрения советского государства, такие народы остро нуждались в помощи. По сути, сам политический термин, придуманный для их обозначения, отражает свойственные правительству идеи патернализма и доминирования. В рамках государственной номенклатуры «малых народов Севера» коряки назывались «народностью»: в политическом плане они считались слишком незначительными, чтобы получить конституционное влияние и вес, а в демографическом плане слишком малочисленными, чтобы называться нацией12.

«Малочисленный» народ по определению считался незначительным, жалким, низкосортным. А следовательно, ему требовались административные структуры и институты, которые способствовали бы экономическому прогрессу и образованию, упорядочили бы места его проживания – вскорости все это должно было распространиться плотным слоем по всему северному полуострову. С точки зрения советского государства, жизнью коряков правили предрассудки и невежество; их общественный строй был близок к доисторической, нецивилизованной формации «каменного века» [Билибин 1933б: 95]. Коряки были объявлены примитивным и, соответственно, малым народом, так как они жили в отрыве от истории. Разумеется, такой подход оказался целесообразным для легитимации особой формы государственной власти и вмешательства, которые должны были стать определяющими в жизни коряков. С патерналистской точки зрения советского государства, малые народы были неполноценны и неспособны к самоуправлению; от помощи государства они должны были только выиграть.

Однако в современной борьбе коряков за идентичность и культурный суверенитет на Дальнем Востоке России такие формулировки и аргументы справедливо осуждаются как уничижительные и обесценивающие (например, [Коробова 1991]). Лидеры коренных народов утверждают, что такая терминология мешает корякам отстаивать автономию и право на свои земли. Они требуют, чтобы права коряков были уравнены с правами других народов. В следующем разделе будет показано также пренебрежительное отношение, продиктованное как массовым, так и административным воображением. Это пренебрежение родилось как промежуточный продукт двух основных понятий: вневременной традиции и политического доминирования.

Образы и песни

Это стихотворение знакомит нас с важным средством, с помощью которого часто представлялись и описывались коряки. Подобные лирические тексты нередко встречаются в местных газетах и региональных брошюрах. В отличие от диктуемого государственной позицией негативного стереотипа о культурной жизни коренных народов, коряки здесь представлены как непоколебимые традиционалисты и активные приверженцы фольклора. Стихотворение говорит о том, что их мир был полон магии и преданий, экзотики и чудесных сказок. Такая образность создает позитивную картину вселенной и существования коряков. Тем не менее, несмотря на одобрительный тон и содержание, язык этого текста лишь незначительно расходится с языком государства. Тот и другой помещают коряков в рамки архаичной системы и доисторического времени. Пляска – лишь одно из проявлений такого ограниченного взгляда. Ее можно превозносить, так как это безвредная традиция; безвредна она потому, что она не бросает вызов государственной власти и правилам, а скорее определяет границы обычаев и традиций.

Стихотворение прелестно, потому что свободно оперирует метафорами магических сил и традиционными образами. Оно неправдиво, потому что не учитывает разных стилей корякского танца и, таким образом, льет воду на мельницу культурной однородности. Безусловно, в своих танцах и песнях коряки всегда подражали движениям промыслового зверя, морских млекопитающих и птиц. Хореографический рисунок и телодвижения танцующих подчеркивают острый взгляд и исключительное внимание, которое коряки уделяют животным и земле. Но для знакомых мне коряков танцы и песни были в такой же степени вопросом личного вкуса и стилистических предпочтений, как и вопросом традиции в рисунке движений, разворотов плеч, взмахов рук и кивков головы. Индивидуальный стиль был настолько важен, что память умершего человека часто чтили, исполняя его собственные произведения. Драматическое искусство человека демонстрировало его личное понимание утонченности и грации.

На самом деле, почти все, кого я знала, любили и ценили самые разнообразные музыкальные стили, будь то классика, церковная музыка, диско или рок. Молодежь особенно горячо интересовалась музыкой, которую слушают там, откуда я приехала. Они прекрасно разбирались в последних хитах и знали, что такое талант. В Тымлате одного из соседей прозвали Бетховеном, потому что он умел с такой скоростью перебирать клавиши аккордеона, что за его пальцами невозможно было уследить. Бетховен исполнял шлягеры и русские народные песни; в селе он слыл артистом, так как прекрасно играл и на праздниках, и просто для своей жены.

Но стихи служили не только для того, чтобы окутать традицию романтическим ореолом. В советском контексте одна из функций поэзии состояла в том, чтобы подкреплять политику воображением. По сути, стихи были удобным средством заявить о принадлежности коренных народов к более широкому государственному сообществу. Эту функцию несет в себе следующий текст, в котором люди предстают радостными и добровольными участниками наднациональных политических проектов, выходящих за рамки сообществ:

Эту песню сочинили в конце 1920-х годов, и как таковая она отвечает на важный запрос времени: создание интернационального сообщества. Все местные промыслы представлены в ней как достойный уважения, почетный труд, но разнообразие народов, живущих на обширных территориях Дальнего Востока, предстает как единая наднациональная семья. В этой новой семье все трудящиеся – братья. Родство возникает и проявляется в экономических, а не кровных связях. Родство – это вопрос не происхождения, а классового самосознания и классовой принадлежности: в этом создатели песни солидарны с местными властями. По сути, терминами родства объединены разрозненные, ничего не знающие друг о друге сообщества: таким образом устанавливается единая категория принадлежности, общая для всех. Объединяя сообщества под эгидой единого порядка и закона, государство само выступает как псевдородственное сообщество. Подразумеваются, таким образом, не отдельные культурные артефакты [Андерсон 2001: 29], а государство в целом.

Революционная риторика этой песни представляет коряков как инфантильного «туземного Другого». Они заметны разве что своим отсутствием, по-детски беспомощны и лишены свойств, а следовательно, не соответствуют идеалам, выпадают из рядов европейской цивилизации. В этом дискурсе о создании сообщества присутствует и гендерная составляющая: интернациональное единство определяется как «братство». Пусть определяющей, универсальной категорией является класс, но строится он на принципах маскулизма. Это главный ключ к пониманию процесса формирования сообщества: интернациональные революционные объединения суть объединения мужчин. Темы двух приведенных выше текстов совершенно разные, но мир коренных народов в них видится одинаково. Оба стихотворения составляют последовательный и единообразный нарратив о культурной однородности: некий монологический голос вещает об ограниченных горизонтах корякского народа. Об этом мы поговорим далее.

Я сопоставляю и противопоставляю друг другу некоторые метафоры и расхожие образы, присущие главным нарративам о политике и традициях, чтобы показать, что эти сферы рассматривались по отдельности, но обе – в рамках статичного воображения. Правда, были и попытки объединить эти две темы в одном образе, апеллирующем одновременно к прошлому и будущему. В следующем тексте на место политики подставлена идея развития:

Этот отрывок – поэзия самой жизни. Можно ли описать народ лучше, точнее, чем посредством лаконичных, строго противопоставленных друг другу элементов воображаемого?

Позиции историков

До сих пор я говорила о том, как коряков описывали извне – с позиций этнографии, поэзии или государства. В этом разделе я сменяю направление исследования, чтобы показать, что понимание истории самими коряками северной Камчатки дает другой поворот представлениям как о традиции, так и о прогрессе. Отступив от вышеописанного взгляда извне, здесь я показываю историю региона глазами собственно тундры и государства. Историю я понимаю как столкновение разных позиций, выражение разногласий, попытки каждой стороны доказать свою правоту. Тогда становится ясно, что для всех участников разговора история – это вопрос точки зрения. Как коряки, так и государство могут по-разному рассказать об условиях и обстоятельствах своего изменяющегося существования.

Разделяя историческую хронологию на два основных периода – дореволюционный и советский, я отчасти соблюдаю условность, принятую в этнографических и историографических работах о Дальнем Востоке России. К этому разделению я прибегаю здесь потому, что с его помощью можно более наглядно показать ход местной истории с обобщающих позиций. Однако вместо того, чтобы придерживаться монологического линейного нарратива с позиций администрации и государства, я намерена нарушать монотонность его непрерывного развития. Одна из трудностей изучения истории северной Камчатки состоит в том, что исторические записи довольно скудны, в них не хватает деталей и достоверной информации. Но несмотря на эти недостатки, я надеюсь, что нарисованная мною картина будет полной.

Как и прочие коренные народы Сибири и Дальнего Востока России, коряки долгое время эксплуатировались государством. Как видно из этнографических хроник, первое письменное упоминание о коряках относится к XVII веку [Гурвич, Кузаков 1960: 37], когда они начали платить царскому правительству местную дань – ясак – пушным товаром. Соболиный мех и переливчатые шкурки росомахи были ценным материалом, из которого изготовлялись шубы и шапки для царского двора и для европейской знати. Коряки, живущие на севере Камчатки, могли, но не горели желанием поставлять эти меха. Серьезным препятствием для сбора ясака служила мобильность оленеводов. Коряки могли свернуть стойбище и уйти в неизведанные и труднодоступные места подальше от царских сборщиков, но полностью вырваться из государственных и правительственных тисков им все равно не удавалось.

Растущая потребность в ясаке и пушнине открыла путь в дебри северной Камчатки для Русской православной церкви. Первые сообщения о крещениях и церковных службах появились в XVIII веке. Однако мало кто из миссионеров жаждал остаться здесь надолго, чтобы основать хорошо управляемые и организованные приходы. Слишком уж холодным и жутким местом был север Камчатки, а коренное население отнюдь не спешило уверовать в христианского Бога. Напротив, большинство коряков, по-видимому, восприняло все старания миссионеров как оскорбление, считая, что это очередная насильственная мера правительства, призванная еще больше увеличить их зависимость от царского государства [Вдовин 1979: 86–87]. Лишь во второй половине XIX века миссионерам удалось расширить сферу своего влияния на севере Камчатки, построив там церкви и открыв приходские школы.

Исторических свидетельств о распространении христианства в этом регионе очень мало. Они содержат лишь несколько подробных отчетов о деятельности миссионеров, но и этого достаточно, чтобы увидеть, насколько острым было столкновение взглядов. Вместо того чтобы с готовностью принять новую веру, коряки возражали миссионерам, отстаивая собственные религиозные убеждения. По их мнению, ни одно из животных, рядом с которыми они жили, на которых охотились и в честь которых устраивали сезонные празднества, не одобрило бы и, если уж на то пошло, даже не признало бы христианского, а значит, чуждого им Бога. Вопросы, которые они задавали, были весьма уместными. Откуда миссионерам и их Богу, никогда не занимавшимся оленеводством и имевшим лишь малый опыт охоты, знать, какие танцы, песни, молитвы, боги и жертвоприношения на самом деле нужны животным [Вдовин 1979: 88–89]? Конечно, они были правы. Оленьи стада коряков в то время страдали от воспалений и гнойных язв [Слепцова 1912: 2]. Как выяснилось, Бог не знал, как им помочь.

Нам не очень много известно о деятельности миссионеров на севере Камчатки и еще меньше о реакции на них коренных жителей. Однако есть основания полагать, что чем решительнее действовали миссионеры, тем сильнее это раздражало коряков. В ответ на массированное вторжение чужих проповедников на их земли они начали создавать собственные духовные движения. Некоторые корякские старейшины рассказывают об одном духовном движении, которое распространилось по северу полуострова (см. [Гурвич, Кузаков 1960: 64]). Непрошеное рвение миссионеров и мучительное вымирание оленей, должно быть, вызвали и укрепили среди коряков опасения, что их мир близится к апокалиптическому концу. Они снова оказались правы. Как объясняли старейшины, ожидалось, что с далекого севера на оленьи пастбища явится могущественное божество. Оно будет щедро раздавать здоровых оленей и богатые земли всем, кто безоговорочно последует за ним. В некоторых стойбищах коряки начали сжигать яранги, меха и запасы продовольствия; они истребили все стада, перестали ловить рыбу и охотиться, отменили тюлений и китобойный промысел. Лишив себя всего, они перебрались поближе к берегу и там, голые и голодные, стояли на скалах, воздевали руки высоко к небу и подражали крикам чаек и других морских птиц. Божество так и не явилось, а все его последователи погибли.

Этот рассказ старейшин вносит в местную историю важную составляющую с точки зрения коряков. Он обращает наше внимание на раздражение и озабоченность, которые, должно быть, испытывали корякские охотники и пастухи в связи с ростом миссионерства и резким сокращением численности оленьих стад. А стада действительно таяли. Увеличение числа миссионеров, а также русских, американских и японских торговцев и правительственных чиновников на севере Камчатки способствовало распространению эпидемий среди людей и животных. Менингит, оспа, корь, грипп, язвы и венерические заболевания, такие как гонорея и сифилис [Гурвич, Кузаков 1960: 67], начали брать свое. Примечательно, что ни один официальный этнографический источник не признает прямой связи между этими заболеваниями и все более тесными отношениями коряков с «белыми». Однако в более ранних отчетах путешественников имеются весьма критические замечания, объясняющие рост числа инфекционных заболеваний именно этой экспансией [Бонч-Осмоловский 1925: 80]. Но с точки зрения коряков важнее всего была их беспомощность и отчаянная борьба за выживание перед лицом неизвестности. Насколько они знали, все эти бедствия несли смерть.

Похоже, у коряков были собственные объяснения причин, по которым животные и люди начали умирать под натиском пришедших с Запада «белых». Так, В. И. Богораз сообщал, что северные оленеводы приписывали эпидемии и насильственные смерти, опустошавшие их стойбища, злым и смертоносным духам, приходящим с Запада [Богораз 1930: 60]. Таким образом, коряки сразу поняли то, чего, по сути, никто не хотел признавать.

Но опустошительное распространение эпидемий и заразных болезней не мешало ни корякам, ни пришлым торговцам расширять торговые связи. В конце XIX века многие мелкие предприниматели из России, Японии и Америки строили небольшие базы вдоль побережья, чтобы проводить больше времени в этом регионе, или отправлялись в качестве бродячих торговцев вглубь полуострова, в отдаленные стойбища. Множество полезных в хозяйстве предметов, таких как кастрюли и ножи, чайники и копья, ножницы и пуговицы, иголки и стеклянные бусы [Burch 1988: 235; Гурвич, Кузаков 1960: 65], а также табак, сахар и чай обменивались на оленину, рыбу и пушнину. Стальные предметы и китайские кремни тоже становились предметами сделок [Иохельсон 1997: 205]. Обменные валюты – главным образом рубли, шкурки, мясо и стеклянные бусы, – вероятно, зависели от времени и места. Так, по сообщению одной наблюдательницы, к концу XIX века широко распространенным средством обмена в этой торговле стали мухоморы (Amanita muscaria), собранные в регионах к востоку от Охотского моря [Слепцова 1912: 22]. Старики, вспоминая рассказы своих родителей, и сегодня подтверждают эти сообщения. По их словам, грибы, произрастающие в тундрах к востоку от Охотского моря, славились крепостью и силой воздействия, значительно большей, чем у тех, что росли поблизости15. Однако северным соседям коряков хватало и эффекта от местных мухоморов [Иохельсон 1997: 113–114], которые высоко ценились во внутрирегиональной торговле между корякскими и чукотскими оленеводами.

Даже в 1994 году эти торговые отношения на межконтинентальном и широком региональном уровне служили предметом гордости для многих старых коряков. Женщины-старейшины по-прежнему носили и с гордостью демонстрировали свои «американские» бусы. Это было свидетельство широких контактов и связей, которыми когда-то пользовались коряки и которые они с таким рвением пытаются восстановить после распада Советского Союза. Было бы легко назвать продажу и обмен стеклянных бус мошенничеством и эксплуатацией. Но радость и удовлетворение, которые приносят старым корякам эти незамысловатые вещицы, наводят на другие мысли. Для них эти бусы – источник живой истории и символ богатства; это признак социального отличия, характеризующий их как людей с широким кругозором. Эти бусы помогают им ощущать себя не никчемной деревенщиной, а космополитичным народом, который когда-то имел обширные экономические и культурные связи. То же самое касается их рассказов о корейских и японских рыболовецких судах, ходивших вдоль северо-восточного побережья. Коряки слушали прекрасное пение этих рыбаков; красота мелодий настолько заворожила их, что они включили некоторые из них в собственное музыкальное творчество.

Однако по мере расширения внешних торговых связей в стойбищах коряков и прибрежных поселениях росли масштабы торговли водкой и самогоном. Исторические данные мало говорят о том, насколько интенсивным и распространенным было употребление алкоголя, однако судя по частоте упоминаний о пьянстве, спиртные напитки были не спорадически, а регулярно обмениваемым продуктом. Что касается употребления крепких напитков, тут этнографы коряков не щадят, снова и снова осуждая их за пьянство. В их описаниях нет особых нюансов, но некоторые с пониманием пишут о том, что меркантильные интересы и жажда наживы превращают алкоголь в «главный продукт цивилизации, который [всегда] появляется первым» [Bogoras 1917: 2]. Путешественник Н. Н. Беретти, однако, не разделял тонкой иронии В. Г. Богораза и относился к употреблению алкоголя местными жителями с двойственными чувствами. Он упрекал корякских мужчин в том, что они «очень любят спиртные напитки», но в то же время указывал, что русские и японцы извлекали выгоду из этой торговли [Беретти 1929: 25]. Такие тенденции сохраняются и сегодня: торговля алкоголем по-прежнему губит коряков.

В следующем разделе я расскажу о новой эпохе, о новой форме государственного управления. Однако переход от одной политической системы к другой был не таким резким, как можно подумать. Прежде чем большевики оказались готовы отправиться с коряками в долгий путь от варварства к просвещенной стадии развития, им сначала пришлось познакомить коряков с новым порядком, созданным не ими.

Советское влияние

Обращаясь к периоду советского влияния и посягательств на северные земли коренных народов, я, к счастью, имею возможность воспользоваться значительным объемом научных исследований по истории и политической культуре Дальнего Востока России. Как западные, так и российские ученые уделяли пристальное внимание процессам развития и способам политической централизации, с помощью которых на севере России внедрялись государственные модели экономических и культурных преобразований [Forsyth 1992; Bartels, Bartels 1995; Kuoljok 1985; Weiser 1989, Сергеев 1955; Слезкин 2008]. В частности, советская наука подвергалась критике за то, что она стирала представления о культурных различиях, ссылаясь на основополагающий нарратив о поступательном движении и неуклонном прогрессе. Такая критика справедлива, но не лишена собственных недостатков – например, она не основывается на тщательном изучении возможностей и условий этнографического производства в бывшем Советском Союзе и слишком уж легко отвергает научные исследования подобного рода. Советские источники и тексты, если прочитывать их между строк, дают представление и о ходе истории Дальнего Востока России, и о ее конкретных проявлениях. Надо сказать, что эти источники не так давно были взяты на вооружение исследователями, полагающими, будто логика советского государственного правления благоприятствовала развитию не универсальной истории, а конкретных форм национальной идентичности (см., например, [Koester 1997; Schindler 1991; Kerttula 1997]). Они утверждают, что стандарты формирования коллективной идентичности, как ни странно, сделали возможным сохранение культурно своеобразной идентичности, как включенной в государство, так и направленной против него [Grant 1995].

Значительная часть западной литературы о коренных народах севера России посвящена способам, с помощью которых государство могло осуществлять административные программы и насаждать свою политику (например, [Weiser 1989; Kuoljok 1985; Humphrey 1983]). Ю. Слезкин предлагает всестороннее и подробное прочтение российских источников, описывающих и отражающих развитие советской власти в северных регионах государства [Слезкин 2008]. Выявляя стратегии и логику, описывая кампании, направленные на то, чтобы полностью превратить целые районы проживания коренных народов Севера в подчиненные территории, само существование которых во многом служило зеркалом, отражающим власть государства, он показывает, что административное вмешательство сыграло решающую роль в формировании населения, подчиненного государству. Такие работы и рамки, в которые они помещены, позволяют задуматься о том, каким образом советское государство способствовало становлению «подчиненных историй».

Советское правительство очень рано начало использовать на севере Камчатки лозунги, плакаты и символы, чтобы привлечь на свою сторону коренное население, живущее в стойбищах и на побережье16. Одна из самых насущных проблем, с которой столкнулось государство, состояла в том, как достучаться до широких масс: оленеводов и охотников, китобоев и рыбаков, которые должны были перейти под советскую административную власть. Важнейшей задачей было преобразовать мир коряков, их ценности таким образом, чтобы они разглядели и в конечном итоге приняли идеи и идеалы государства. Конечно, серьезным препятствием в этой культурной борьбе было предполагаемое невежество тех, во имя кого, как утверждало государство, оно действовало. Как мы уже видели, одним из средств достижения этих целей были изобретательные принижающие формулировки. Другим средством стало использование традиционных мест собраний и торговли, таких как ярмарки [Антропова 1971: 120].

Независимость и кочевой образ жизни коряков советские власти называли «примитивностью» или «неразвитостью» и рассматривали их как культурные черты, которые необходимо искоренить [Канторович 1931]. Разрабатывалось множество экономических и политических новшеств, чтобы управлять глубинными переменами, нацеленными на разрушение жизненного уклада коряков. Власти, предпринимая свои нововведения, остро осознавали важность культуры – этого многообразия языков, обрядов, форм хозяйствования, стилей и вкусов, которые нелегко было превратить в историческую пыль. Таким образом, их идеи требовали особенно действенной формы распространения, и этой формой стало создание специальных центров пропаганды. В 1920-е годы одним из самых заметных начинаний в корякской тундре стало строительство «культбаз». Эти общественно-политические клубы, рассадники социалистической идеологии, служили в северных тундрах микрокосмом того, что происходило в стране в целом. Именно здесь власти могли ознакомиться с общественным мнением и попытаться его изменить. Здесь пропагандистские фильмы, газеты и социалистическая идеология предлагались коренным жителям в развлекательной форме. Под эгидой государства все эти формы пропаганды твердили одно и то же одним и тем же категоричным тоном.

Культура была важной ареной перемен для уклада коренных народов, но без гомогенизирующей основы, на которой создавалась бы единая инфраструктура, было невозможно обуздать независимость и мобильность коряков. Важным шагом в борьбе с неуправляемой мобильностью стало создание административных центров. Несмотря на то что хозяйства и поселения коряков располагались вдоль побережья и играли важную роль в экономическом обмене между коряками и торговцами из других регионов, в тундре не было ограниченных областей бюрократического управления. Исходя из этой логики тундра подверглась административному делению. Скрытая ирония этого процесса, конечно, состояла в том, что рост централизации порождал растущую децентрализацию. Способы, которыми централизованные государственные структуры контролировали передвижения коряков (паспортная система), и неравный доступ к средствам производства и ресурсам вели к разделению и неравенству между различными группами коряков.

Уже в 1928 году расположенное на юго-восточном побережье Охотского моря село Тигиль, где находились важные для юга полуострова государственные институты, сумело распространить свои административные учреждения и юрисдикцию на северную и восточную части Камчатки. Появились еще две региональные политические границы: на западе был образован Пенжинский (или Западно-Корякский), а на востоке – Карагинский (Восточно-Корякский) район. В то время как в результате административного деления население дробилось на части, попадающие в ведение разных органов местного управления, правительство создало общерегиональную административную единицу, чтобы избежать чрезмерной дробности. В 1930 году был образован Корякский национальный округ, включавший в себя все корякское население региона. В 1935 году Карагинский район с его разнородными и трудноуправляемыми жителями – олюторскими коряками – разделился на два: его северная часть стала называться Олюторским районом. В процессе дробления и дифференциации культбаза в Пенжинском районе, равно как и село Тигиль, утратили свое значение. Политическим центром, к которому тяготел регион, стал поселок Палана на западном побережье.