КРУГИ ПО ВОДЕ бесплатное чтение

Посвящается жене Марине, с которой вместе

я увидел и пережил то, о чем написана эта книга

ПРЕДИСЛОВИЕ

Немногим более трёх с половиной тысяч лет назад, великий Зевс, тогда на вершине своего могущества, похитил юную Европу и, прикинувшись быком, отвез её на своей спине на противоположный берег моря1. Умудренная этим опытом, Европа вернулась домой, в Элладу, и стала расти и расцветать, поступательно захватывая в свою орбиту новые земли и народы. Таким образом, она дошла до берегов Атлантического Океана на западе. Затем она достигла своих восточных горных границ на Кавказе и Урале, потеснив, но не искоренив, влияния альтернативных цивилизаций с раскосыми глазами и с именами иных пророков на устах. Так или иначе, к концу прошлого века Европа заполонила своим присутствием и, чего уж там таить, очарованием почти весь свет. А кого не захватила, то принудила, хотя бы временно, к сотрудничеству. Несмотря на длительные междоусобные войны, нашествия, эпидемии и природные катаклизмы, к началу третьего тысячелетия нашей эры Европа смогла в целом наслаждаться плодами своей прекрасной, творческой и открытой будущему цивилизации безбедно и беззаботно. Вот эти-то черты, похоже, и привели ее в начале двадцать первого века к кризису, который многим теперь может показаться концом света, каким мы его знали. «И что за диво?.. издалёка»2 какое-то неназванное божество повторило подвиг Зевса с точностью до наоборот, приведя в Европу жаждущие её благ массы несовместных с нею чужаков из ближних стран Азии и Африки и, как кажется, на ее страдания и возможную погибель.

Наблюдая за текущими проявлениями этого нашествия в сочетании с пандемией, а теперь уже и войнами, полыхающими по соседству, уже как-то трудно удивляться тому, что происходит на ее окраинах. На наших глазах происходит ускоряющийся возврат Турции к своим исламистским истокам и нынешнее противостояние3 между Россией и Западной Европой, вопреки трёхсотлетней истории почти непрерывного сближения, начатого царём Петром I.

Горько осознавая происходящее на моих глазах, я в какой-то момент вознамерился было назвать этот сборник эссе «Плач по Европе» вместо предполагаемого еще каких-нибудь пять лет назад восхищенного панегирика этой поразительной по своей сложности и эстетическому совершенству цивилизации. Но тексты, написанные «до всего» и мысли, в них изложенные, все еще теснят мою грудь и требуют выхода в публикации под менее эмоциональным названием «Круги по воде».

О выборе материала

Описания стран, вошедшие в настоящий сборник вместе с моими собственными иллюстрациями, относятся либо целиком, либо значительной своей частью к Европейской истории. В том числе и Турция, в своё время управлявшая чуть ли не половиной Европы. Впрочем и теперь часть Стамбула находится формально на Европейском континенте.

В добавок здесь присутствует и Россия в настоящее время – антипод «коллективного Запада». Начавшая своё существование в конце первого тысячелетия нашей эры и дойдя до своих географических пределов на Востоке еще во второй половине XVII века, она постоянно стремилась принадлежать к европейской цивилизации либо путем присоединения смежных западных территорий, либо выполняя роль «жандарма Европы», и всегда с помощью обучения детей привилегированных классов европейским языкам, европейской истории и европейской культурной традиции. У низших слоев общества это пробуждало смешанные чувства: от «низкопоклонства перед Западом до презрительного отношения к чужеземцам, неспособным противостоять «русской силе» или оценить величие «русской души». Впрочем, те же мысли время от времени высказывали и образованные русские люди.

С другой стороны, в числе описанных отсутствуют многие европейские страны и государства, в которых я по многу раз бывал, в частности, Великобритания, Бельгия, Нидерланды, страны Скандинавского полуострова и некоторые государства Центральной Европы. Во всех этих местах я почему-то не мог или недостаточно хотел рисовать, и, соответственно, они в книгу не попали. А попали: Португалия, Испания, Франция, Италия, Германия, Россия, осколки бывшей Республики Югославии, Греция и, наконец, Турция. Итак, перед Вами, читатель, записки и рисунки, посвящённые странам Западной Европы и её ближайших окрестностей на январь 2020 года или чуть позже, но все еще в добрые старые предвоенные времена. Кое-какие замечания всё же добавлены при редактировании.

Круги по воде – смысл композиции

Родоначальниками Европейской культуры принято считать греков, а римлян – лишь эпигонами, но это в действительности относится лишь к пластическим искусствам и началам философии, да и то в весьма ограниченном смысле. А уж по части других компонентов цивилизации, объединяющих и придающих смысл коллективному существованию общности людей, Риму как образцу государственного устройства, на мой взгляд, принадлежит несомненное первенство. Добавив к этому идейный фундамент западноевропейской цивилизации – Христианство, возникшее как расширение усвоенного иудеями морального учения из маленькой колонии Рима до всеобъемлющего духовного пути развития огромной империи, мы, так или иначе, придём в Рим, как исходную точку в моём нехитром рассказе. Дальнейшее повествование разбито на части и главы, посвящённые отдельным странам и выстроенные вдоль радиальных направлений, подобно кругам по воде, расходящимся от эпицентра в сердце Италии. Повествование условно разбито на четыре части:

Часть I. Точка отсчёта

Часть II. К западу от Рима: Франция, Испания, Португалия

Часть III. На северо-восток от Рима: Германия, Россия

Часть IV. К востоку от Рима: Югославия, Греция, Турция

Часть I. ТОЧКА ОТСЧЕТА

Гектор Берлиоз, решивший написать оперу, воплотившую собой его виденье европейской истории и, может быть, чтобы оставить память о ней будущим обитателям Земли и окрестностей, выбрал сюжет4 из Вергилия о выходце из Малой Азии, проложившем путь на запад Европейского континента, чтобы достичь места, которому суждено было стать эпицентром нашей цивилизации на 3000 лет вперед и почти до сегодняшнего дня. Эту оперу показали по доступным каналам связи среди других спектаклей, предоставленных New York Metropolitan Opera в качестве утешения людям, заключённым под домашний арест могущественными активистами борьбы с пандемией неудобопроизносимой и загадочной болезни двадцатых годов двадцать первого века.

ПРОЛОГ

Вергилий, Берлиоз, Гоголь, Тэн, Муратов и я

В самой опере «Les Troyens» (Троянцы) речь идет о греках и троянцах, их богах и героях, о любви и измене. Но одно место в конце четвертого акта сыграло роль сильнейшего стимула для моей работы. Задумав написать об опыте путешествий по Европе и, в частности, по странам Средиземноморья, я долго откладывал на потом итальянскую главу по следующим соображениям. Я думал так: куда мне до тех, кто писал и пишет об Италии, в том числе и по-русски, после прожитых здесь лет и глубокого проникновения в культуру, язык и историю этой дивной страны. Но вот что мне здесь просто необходимо сказать. Все пишущие: и Павел Муратов, и Ипполит Тэн, и Николай Гоголь – рано или поздно срываются на крик души, на слёзы умиления, связанные с каким-то глубинным пониманием того, что в Италии находится сердце нашей культуры на всех уровнях восприятия, вплоть до без слов понятного подсознательного. Здесь дело не только в умении и даже не в знаниях. Итак, пронзительный клич Энея на пороге предсказанной ему героической гибели: «Italie-е! ITALIE-Е-Е! » оказался для меня отправной точкой к написанию этого опуса. В общем, с Богом…

Две точки на карте расстоянием в 163 года…под сенью платана я сидел, спасаясь от жары и рисовал то, что видел перед собою: замок Сант-Анджело, ангел с крестом, Яникульский холм в районе Трастевере на западном берегу Тибра. А на этом холме Николай Васильевич Гоголь стоял перед церковью Сан-Пьетро-ин-Монторио и описывал на последней странице повести «Рим»5 то, что он видел: «Группами и поодиночке один из-за другого выходили домы, крыши, статуи, воздушные террасы и галереи; там пестрела и разыгрывалась масса тонкими верхушками колоколен и куполов с узорною капризностью фонарей; там выходил целиком темный дворец; там плоский купол Пантеона; там убранная верхушка Антониновской колонны с капителью и статуей апостола Павла; ещё правее возносили верхи капитолийские здания с конями, статуями; ещё правее над блещущей толпой домов и крыш величественно и строго подымалась темная ширина Колизейской громады; там опять играющая толпа стен, террас и куполов, покрытая ослепительным блеском солнца. И над всей сверкающей сей массой темнели вдали своей чёрною зеленью верхушки каменных дубов из вилл Людовизи, Медичис, и целым стадом стояли над ними в воздухе куполообразные верхушки римских пинн, поднятые тонкими стволами. И потом во всю длину всей картины возносились и голубели прозрачные горы, легкие как воздух, объятые каким-то фосфорическим светом. Ни словом, ни кистью нельзя было передать чудного согласия и сочетанья всех планов этой картины. Воздух был до того чист и прозрачен, что малейшая черточка отдаленных зданий была ясна, и всё казалось так близко, как будто можно было схватить рукою. Последний мелкий архитектурный орнамент, узорное убранство карниза – всё вызначалось в непостижимой чистоте» … Ну вот вам и «машина времени».

И еще одно замечание (эх была не была!): уж как на редкость сухо, неаппетитно описывает Гоголь еду в своей великой поэме по сравнению с соблазном украинских галушек и вареников со сметаной в «Вечерах на хуторе…»! Как поэтично описан Днепр и украинская ночь в его сказках по сравнению со скучными, эпического характера пейзажами русской равнины, где главные слова – бесконечность, колесо и грязь. Не здесь ли кроется привязанность Гоголя к южной красавице Италии по сравнению со всеми странами на свете, не говоря уж о России, в чьём случае он без обиняков перескакивает в письме к В. А. Жуковскому от описания итальянских красот к стране, где «снега, подлецы, департамент, кафедра, театр»6. Не будет ли нахальством с моей стороны предположить, что Италия взрослого Гоголя была для него символическим воплощением Малороссии его детства? Будет, наверное, но оставлю как есть, так как временами чувствую то же самое. Перейдем же в следующий зал…

Глава I. Рим – увертюра

Если мир – это подмостки, то, оставляя жанр трагедии странам со сверхчеловеческими амбициями, Италия – театр драмы и, может-быть, мелодрамы, где человеческие переживания смягчены нежной окружающей природой и гармоничной натурой участников. Рим же, без сомнения, опера, где декорации должны быть ближе архитектуре, нежели чем живописи (недаром, по-моему, Рим не произвёл на свет подлинно великих художников на уровне тех, кто приходил сюда с Севера Италии и сопредельных стран Европы). В опере на сцене не актеры, а их поющие души, вызывающие отклик и слёзы непосредственно в душе у зрителя, часто даже вопреки его рациональному восприятию достаточно примитивных текстов либретто. Отсюда и заголовок этой части.

Итак, приготовились, и…

Maestoso 

Последний раз, когда я попал в Capella Sistinа, перемещение посетителей в ней было организовано весьма упорядоченно. То есть людей группами человек по 30 заводили через боковую дверь рядом с фреской Страшного Суда и, продержав положенные минут десять-пятнадцать, выпускали на волю через дверцу в задней стене прямо под изгнанием из рая и последующим земным прозябанием, как их изобразил стареющий, но теперь уже весьма розовощёкий, благодаря недавней тотальной реставрации Микéле-Áнжело.

А в мой первый раз 40 лет назад ни в одну разгоряченную голову ватиканского бюрократа не могла прийти кощунственная мысль «обновить» вечное, что оставалось нетронутым на потолке и стенах с 16-го века, когда на алтарной стене голым святым (иные с содранной кожей) прикрыли срам кусками тканей, изображенными послушным живописцем помоложе по приказу строгого Папы Павла III.  Тогда в зале царил хаос, люди переходили с одного места на другое, задрав головы к потолку или рассматривая детали прекрасной живописи на стенных панелях (и чьей? – здесь Перуджино, Рафаэль, Боттичелли!) или подходя вплотную к Страшному Суду на стене (не помню, но, может быть, и касаясь его руками, хотя вряд ли) и наводя объективы своих камер (возможно, купленных на рынке под названием «Американа» у нас, мигрантов из богатого оптикой СССР) и на Страшный Суд и на священные изображения на потолке. Многие даже ложились на спину с тем, чтобы схватить правильный кадр. Никаких служителей в униформе, да и зачем? Но время от времени с небес раздавались торжественные слова на языках Христианской Европы: «силéнцио пер фавόре», «сайленс, плиз», «вир биттен зи нихт цу шпрехен».

По-немецки это звучало наиболее внушительно, как будто из громкоговорителя, установленного на патрульной башне концлагерной площади … Написав это, я подумал, что сейчас такой образ мог бы и не прийти мне в голову, так как за много лет жизни на Западе и многократных столкновений «по жизни» с современными немцами ассоциация между последними и нацистским прошлым Германии ушла на задний план. А тогда мы были только-только из-за отчасти дырявого железного занавеса, где и хорошие кинофильмы, и пьяноватые пожилые мужчины в засаленных пиджаках с приколотыми медалями в очереди для сдачи бутылок постоянно напоминали о прошедшей войне безо всяких усилий официальных пропагандистов.

Возвращаясь к голосам и толпе на полу, я просто не мог не увидеть, что эта толпа по-броуновски перемещавшихся и достаточно обалдевших от шума и впечатлений людей каким-то непрерывным образом переходит в толпу на стене Страшного Суда, где живопись постаревшего гения сделала нижний ряд нарисованных обывателей (а кто они еще в нижнем ряду мироздания?) совершенно живыми, в отличие от монументальных и неподвижных в своей сосредоточенности героев небесной драмы творения и голубовато-серых пророков и пифий на широкой полосе вдоль всех стен под потолком. Помню, что только Иона над Страшным Судом среди сонма пророков оказался живым парнем, борющимся со стихиями вместо положенного статического созерцания. Постфактум поражает почти фамильное его сходство с безбородым судьей-Спасителем, написанным прямо под ним, на алтарной стене через 20 (!) лет после окончания потолка. Так вот, толпа на полу, сливаясь с толпой идущих на суд, образовала уникальное единство обширной человеческой массы, заключенной между этими стенами и открывшейся перспективой «последнего суда в концлагере», ограниченной узким пространством Сикстины и конечностью существования не только одного человека, но и всего человечества.

Но…прошло уже 45 лет, а мы всё ещё здесь, и Рим за стенами этого полукоммерческого предприятия все еще привлекателен для тех, кто пока помнит, где он или она сейчас находится. Evviva Roma, так сказать.

Largo 

Теперь, когда ежегодные посещения Рима – проездом ли, a может, и с остановкой на неделю стали почти незыблемым правилом, приходится учиться смотреть заново, потому что даже вечером голову приходится держать высоко, чтобы взгляд не утыкался в толпы детей разных народов с трудноразличимым или вообще отсутствующим выраженьем на лице. Ни Пантеона, ни Палаццо Фарнезе не увидишь теперь от земли до крыши, а к фонтану Треви (впрочем, я, грешным делом, никогда его особенно не любил) следует пробиваться локтями для того, чтобы увидеть воду в бассейне, где некогда бродила в полном одиночестве пьяная Анита Экберг7.  Но есть места, где туристов меньше, а красота не изменилась: Пьяцца дель Квиринале, Термы Каракаллы (из-за высокой входной платы, наверное), Базилика Сан-Джиованни ин Латерано (на восток от центра туристских блужданий) и садик возле укрепленного замка Сан-Анжело, в котором, сидя в тени огромного платана, я рисовал вид на Тибр с холмами Трастевере на другой стороне и кусочком стены замка.

С его крыши в третьем акте спрыгнула бедная Флория Тоска, потеряв своего возлюбленного Марио Каварадосси. “Tutta Roma” – называется этот рисунок, эхом повторяя её слова, произнесенные над телом убитого ею в самом конце второго акта подлого барона Скáрпии: «E avanti a lui tremava tutta Roma! (А перед ним дрожал весь Рим!)».

Ну конечно, остаются улицы и переулки даже в центре города, на которых по счастливому стечению обстоятельств нету входа в какое-нибудь интересное туристам место.

Здесь и цоколь разрушенного когда-то круглого храма с толстенной пальмой на его плоской вершине, так что её основание как бы висит в воздухе на высоте трёх метров. Тут и кусочек стены сада Боргезе в конце короткой улицы.

Здесь и бордово-красные заборы вдоль улицы Венте Сеттембре (20 сентября) скрывающие за собою прохладные залы университетской библиотеки, где автор когда-то провел немало счастливых часов. Всё узнаваемо с давних времен, которых не упомнит никто из живущих сейчас. Эта узнаваемость и есть генетическая память у стольких людей вокруг света, что писать об этом даже как-то неудобно – уж очень избитая тема. А хочется, и вот почему: когда наш поезд эмигрантов8, не успевших опомниться от шока встречи со свободным миром, остановился в Орте (маленькой станции на севере Рима, где кончалось путешествие на поезде из Вены) людей забирали автобусы, нанятые благотворительными фондами типа ХИАС9, мы вышли в сумерках на заросший сорняками пустырь. С него начиналась первая для нас итальянская улица под названием «Данте Алигьери»! А на самой границе между асфальтом и некошеной травой сидел на вынесенном из дома стуле пожилой человек в подтяжках поверх вылинявшей рубашки, не обративший на нас никакого внимания. Он выглядел как образ на экране неореалистического кино, которое некоторые из нас знали и любили ещё до того, как даже сама мысль о легальной эмиграции из СССР могла прийти в чью-нибудь голову.  О чём бы эти фильмы ни были, их главная черта – пристальный взгляд на мир без ментальных фильтров и специальных углов зрения. Так что главным героем нехитрых сцен и сюжетов был ты сам, независимо от того, понимал ли ты разговоры и действия наполнявших городское пространство людей, необыкновенных обыкновенных итальянцев. Последнее в уже описываемое мною время конца семидесятых было не совсем верно, по крайней мере, в центре Рима. Конечно, итальянцы были везде и тогда: и содержатели баров на каждом углу, и владельцы квартир, которые мы снимали, и масса прохожих, до которых нам не было дела, так как практически все необходимое общение могло происходить по-английски и даже по-русски, так же, как и выставки, рынки, центральная телефонная станция и кино.

В церквях доступ был и остается свободным для всех желающих (слава Богу!). Для тех, кто желал приобщиться, службу вели на латыни, а проповеди читали по-итальянски. Здесь итальянцы были буквально на расстоянии протянутой руки, как в вечер памяти Святого Франциска Ассизского, происходивший в помещении древней базилики Санта Мария ин Аракоэли (заложенная в 6-м веке, она была древней и во времена Сан-Франческо!), когда после короткой мессы ко мне повернулся немолодой человек, говоря на знакомо звучащем языке с непонятными словами, и с чувством пожал обе мои руки, как, впрочем, сделали и все окружающие, выбрав близстоящего соседа или соседку.

Scherzo 

В наши дни число молящихся больше напоминает стайку старушек в православных церквях времен зрелого социализма (напоминаю, что рассказ этот ведётся в период, предшествовавший эпидемии ковида). На улицах, как я уже упоминал, дети разных народов, и даже небольшой их части было достаточно, чтобы сделать тесными излюбленные тур-гидами храмы и создать невероятные очереди перед входом в рекомендованные объекты посещения.

Впрочем, этим Рим не сильно отличался от своего состояния имперских времен третьего столетия

Анно Домини, когда новоиспечённые граждане10 со всех концов необъятной империи наводнили город, сделав его центром цивилизации, каковым, по крайней мере, в моих глазах, он и остается по сей день.

И тогдашние евреи, несмотря на непростые отношения с языческой культурой титульной нации, тоже оказались частью этой обратной колонизации Рима его вассалами ещё до первых христиан, своих на первых порах менее удачливых соплеменников.

А еще раньше еврейские пленники-рабы после разрушения Второго Храма императором Титом (удивительно благожелательно выведенным Моцартом в своей потрясающей красоты последней опере) были массово задействованы для строительства Колизея и других объектов тогдашнего городского планирования, включая Арку Тита, на которой и увековечили барельефом их шествие в цепях во время императорского триумфа.

Ну, в общем-то, делать нечего, приспособились. Tем более что возвращаться было уже некуда. Небольшая их часть проживала в маленьком гетто между Тибром и Ларго ди Порта Арджентина в течение пятисот последних лет. Отсюда практически все жители были вывезены на верную смерть в 43-м пришедшими сюда нацистами. Утверждают, что это произошло без помощи местного населения и даже полиции (на этот раз по крайней мере).

Кто-то уцелел и вернулся на улицу под названием Via di Sаnta Maria del Pianto, хотя, когда я её рисовал, на табличке было написано: Largo di 16 Ottobre 1943 – дата ликвидации гетто. Ларго по-русски значит небольшая площадь, делящая улицу на два отрезка. Немудрено, что бойкие агенты Google Maps просто не обратили внимания на эту тонкость местной топонимики.

Площадь и улица Барберини – место для приезжих охотников до итальянской одежды и обуви. Правда, уже последние лет пятнадцать прежняя уверенность, что товар всё еще итальянского происхождения, превратилась лишь в слабую надежду, а затем и в иллюзию, благодаря печально всеми признаваемой экспансии передовой цивилизации на противоположном конце Евразийского континента. А ведь всего каких-нибудь 7 веков тому назад вместо дешёвых подделок итальянской кожаной фурнитуры и обуви из Китая привозили шёлк и бумагу, и даже, как некоторые всё еще верят, спагетти!  Но независимо от содержимого магазинов и непривычных имен их новых владельцев, и площадь, и одноименная улица остаются натурально-многослойными памятниками нашей общей истории!

Adagio 

В маленьком переулке того же названия (виколо Барберини) удачно спрятан от неискушённых зевак огромный дворец Барберини с прекрасной коллекцией «знаковых» картин и премилым садиком лимонных деревьев на его крыше.

Но об этом в другой раз. Итак, от магазина к магазину по улицам Тритоне и Бабуино сначала добираешься от площади Барберини до Испанской лестницы, а там уже рукой подать до западной границы людских скоплений – Пьяццы дель Попполо. Уже темнеет, и народ начинает рассаживаться за тесно стоящими столами на Пьяцца Ротонда и Пьяцца Навона. На столах тарелки с чем-то, издали напоминающим итальянскую еду, но лучше обождать с этим, чтобы окончательно спала жара, и окружающая публика стала больше напоминать местных жителей. Для этого мы вступаем на освещенную луной Виа дель Корсо, которая стрелой утыкается в светящийся вдали объект11, похожий на ослепительно-белую гигантскую пишущую машинку (написал и подумал: а кто из нынешних молодых людей даже знает, что это такое?) на площади Венеции.

И дальше, мимо Форума и Колизея, вверх по ступеням на холм Монте-Оппио, где можно, наконец, вытянуть натруженные ноги под столиком бара, на расстоянии протянутой руки, фигурально выражаясь, от 3-го этажа Колизея. Tак что всё ещё нескончаемая толпа зевак, бредущая вдоль его фасада далеко внизу, остаётся вне нашего поля зрения. И, как писал Павло Тычина по-итальянски утончённый украинский поэт:

Вeчiр,

Нiч.

Глава II. Идеальный город

Идеальный город, как один из предметов творческого и философского рассмотрения активно обсуждался художниками, инженерами и учёными (часто в одном лице) эпохи Возрождения. Они, наконец, повернули свой мысленный взор от средневекового созерцания Божественного замысла в сторону реалий человеческого существования, таких как архитектура и градостроительство, возможно, убедившись в своей ограниченной способности продвинуться в понимании божественного.

Смена парадигмы: кривая улица

В результате первых попыток поставить архитектуру на рациональную основу появились проекты, состоящие из восьмигранных звёзд для городских стен центральной площади и радиальных прямых улиц для облегчения ориентации, предлагая людям, спешащим по делам, неограниченную ничем перспективу и возможность быстрого передвижения по городу. Радиально расходящиеся улицы наполеоновского Парижа, центра Амстердама и почти буквально следующего по его стопам Санкт-Петербурга – воплощение этой рационализации жизни. Из логически-геометрической простоты вытекли сами собой прямые фасады и квадратно-гнездовые городские планы центра имперской Вены и американских городов, вольно или невольно повторяя карты древнегреческих мегаполисов и древнеримских столиц средиземноморских колоний. Нетрудно допустить, что эта рациональность диктовалась соображениями военного или полицейского характера в соответствии с состоянием «града и мира» в том или ином месте.

Но в небольших городах Италии возобладала, к моему вящему удовольствию, другая тенденция градостроительства, сформулированная Мессером Леоном Баттистой Альберти в конце XV века. Вместо рациональных мер для защиты города и быстроты перемещения по городу, он подумал о естественном желании жителей города пребывать в атмосфере комфортабельно замкнутого, соразмерного человеку окружения (как это по-итальянски!), об удовольствии чисто эстетическом от узнавания и следования по путям своей памяти или о будящем воображение любопытстве заглянуть за ближайший поворот.

Эти соображения и привели к сознательному планированию кривых или, как теперь говорят, синусоидальных улиц с домами, естественно вписывающимися в эту кривизну с помощью уникального приёма ломки плоских фасадов под тупым углом в 160–170 градусов. Такие улицы я встречал и с особым воодушевлением рисовал в городах Италии, когда мне доводилось замедлить свой бег с тем, чтобы, не торопясь вынуть из рюкзака лист белой бумаги на твердой подложке и карандаш, а чаще чёрный маркер, и погрузиться в свой почти непрекращающийся диалог с видимым миром.

Генуя

Кремона

Флоренция

Парма

И даже тосканский городок Пиенца, носящий практически официальный эпитет «идеальный» в туристической литературе, был построен и распланирован со значительной толикой искривлённых улиц последователями того же Альберти.  А по «сломанным фасадам» легко отличить даже старые фермерские дома в Италии, как этот в деревне из 3-х домов в предгорьях Доломитов:

Фермерский дом в Паньяно повторил форму улицы

Две ветви

Столь характерные для имперского мышления прямизна и ортогональность, привнесённые рациональными греками в Рим и ясно просматриваемые в развалинах Форума и в улице Виа дель Корсо с «пишущей машинкой» в ее конце на площади Венеции, были подхвачены опереточно-помпезным Бенито Муссолини в его перестройке подходов к Ватикану и в по-своему прекрасном новом районе ЭУР-Мальяна. Но это направление оказалось лишь одной из ветвей заложенной в Риме будущей европейской эстетики, где греческое влияние было с самого начала смягчено присутствием сабинян в римском генетическом коде (помните, как их женщин похитили воинственные пришельцы из Эллады?). Это проявилось в удачном избрании Римским царем сабинянина Нумы Помпилия, заимствовавшего у фанатично-рационального спартанца Ликурга желание пробудить патриотизм и гражданскую доблесть народа, но сочетавшего его суровые законы с развитием эстетического чувства и комфортом, создаваемым ремесленниками, музыкантами и актерами, чью деятельность Нума поощрял с целью создания новой степени гармонии городской жизни.

Символом этого сочетания для меня явилась неровная, словно деревенский грунт, но мощёная брусчаткой площадь Квиринале, на которой в живописном беспорядке располагаются имперские здания, монументы, колоннады и мраморная ограда. Поверх невысокой ограды открывается далекая перспектива, включающая купол Святого Петра в Ватикане. Площадь эта названа в честь сабинского божества Квирина, который позднее стал одним из титулов римского императора, несмотря на происхождение, чуждое греко-римскому пантеону богов.  Итак, Рим пребывает в своем самодостаточном состоянии «вечного города», где разные эпохи нашей общей культурной истории существовали и последовательно, и параллельно друг с другом. Здесь всё ещё живут прямые потомки Нумы Помпилия и время от времени возникают по разным поводам имена римских патрициев вперемешку с именами средневековых пап и их талантливых протеже, пришедших сюда с Севера (а в Италии Севером называют всё, что лежит в десяти километрах на север от вашего местоположения и так далее, вплоть до предгорий Альпийских гор). Они пришли возрождать засыпанную пылью после варварских нашествий культуру и создавать свою собственную, как продолжение и разветвление того же животворящего древа. Они вросли в римское основание стихами, написанными классической латынью, фресками Ватикана и своими могилами, как Рафаэль в старо Римском Пантеоне, который он помогал приводить в божеский вид после столетий забвения. И всё же Возрождение было здесь пришельцем из мест, где отсутствие чрезмерного давления традиций и потрясающие пейзажи сформировали новую эстетику, построенную на гармонии с великолепной природой и буквально райским климатом серединной Италии: Тосканы и Умбрии.

Вид на Флоренцию и горы Тосканы с холма Боболи

Глава III. Серединная Италия

Следуя набитыми туристскими тропами, мы объехали эту часть страны основательно: Сиенну с ее невероятной красоты площадью Дель Кампо, Ассизи с Собором Сан-Пьетро, где еще до землетрясения 1997 года мы созерцали житие Сан-Франческо, изображенное Джотто, а в соседнем помещении – лицо Христа работы загадочного Чимабуе, Пиенцу – идеальный город с залом для заседаний отцов города, где в ряду кресел с изображением распятия стоят такие же, но с магендoвидом для богатых еврейских жертвователей.

В Сиенском соборе мы встретили юного Рафаэля в качестве модели для композиции его покровителя Пинтуриккио в библиотеке Пикколомини. В самой Сиенне принципы идеального города создали не только сеть синусоидальных улиц, но и площадь дель Кампо в форме чаши, наклоненной ко входу в Коммунальный Центр, с картинами Пьетро Лоренцетти и Симоне Мартини на стенах. Съехав затем с дороги в наступивших сумерках, мы устроились на ночь на ферме тосканского винодела – воплощенный образ хитроватого простака Неморино из «L’elisir d’Amore», подарившего нам после обхода его хозяйства бутылку кьянти собственного производства со слегка подтекающей пробкой.

В Ареццо, где в соборе Сан-Франческо находится одна из вершин раннего Возрождения – «История подлинного креста» работы Пьеро Делла Франческа, изобразительное искусство продолжает жить в благоприобретенных формах кино, движущихся скульптур и уличных инсталляций. Так одна финская барышня повесила поперек широкой улицы разноцветные простыни, показывая Италии ее портрет. А на площади перед собором, где работал когда-то «Король живописцев»12 снимали «Жизнь прекрасна» Роберто Бениньи.

Aреццо, площадь перед базиликой Сан-Франческо

Сан-Джиминьано с вылезающими за рамки разумного башнями некогда враждовавших аристократов-разбойников встретил нас проливным дождем и за полночь открытым ресторанчиком, подававшим пасту с только что собранными боровиками (порчини).

Сан-Джиминьано под дождем

В Перудже, куда едут увидеть фрески Перуджино с кусочком, добавленным его подмастерьем Рафаэлем Санти, мы вдруг оказались свидетелями чисто итальянского перформанса в честь какого-то военно-морского праздника (в сотне километров от моря!).

На ступенях муниципалитета Перуджи

На площадь перед гигантским собором один за другим прибывают лимузины, похожие на старинные ЗИСы13 из моего детства. Из них выходят толстые и постройнее адмиралы в белоснежных мундирах при кортиках и церемонно целуют друг друга в губы (рука на кортике, как на стилете ушедшей эпохи).

Перуджа

Глава IV. О Флоренции

Но пора обратиться к «стольному граду» Флоренции, о которой, слава Богу, когда-то подробно написал Никола Макиавелли. Его история начинается с середины XIV века, когда средневековая и управляемая потомственными феодалами Тоскана открыла новую эру экономического и культурного развития Западной Европы, в частности, благодаря творческим усилиям патриарха рода Медичи, старого Мессера Козимо, оказавшегося банкиром и советником современных ему королей и принцев Второй Римской Империи.

«История Флоренции» Макиавелли читается буквально запоем, как увлекательная драма. Свары между богатыми и знатными, уличные беспорядки, военные и политические столкновения с соседними городами-конкурентами. И всё это – на фоне растущего экономического могущества и выборной/ сменяемой по жребию власти до тех пор, пока не была восстановлена деспотия новых «дуче», но уже смягчённая образованием и присутствием коммерческих интересов. Экономическое могущество новых хозяев и их потребность нанимать и использовать талантливых людей открыли дорогу к творческому росту в социальной и духовной сферах для индивидуумов, прежде ограниченного жесткой социальной структурой Средневековья. Однако в этом фундаментальном четырёхтомном труде, к моему изначальному изумлению, совсем не говорится о деятелях искусства, живших и творивших в это время (а ведь это были самые-самые!), кроме упоминания о Мессере Филипе Брунеллески, великом строителе купола Дуомо базилики Санта-Мария-Дель-Фьоре.

Ночной купол с колокольней из окна моей комнаты

Не искусство занимало великого человека, а история возникновения и выживания первой буржуазной республики – прототипа последующих государств Новой истории, основанных на ограничении деспотизма верховной власти. А дело было так. Во Флоренции, только что вылупившейся из скорлупы средневековых отношений, было изначально три отдельных класса жителей: аристократы – бывшие феодалы, которые вместе со своей многочисленной челядью составляли военную силу; новоиспеченные буржуа, вышедшие из купечества и приватизированных цеховых производств и опиравшиеся, как правило, на наёмных «силовиков»-кондотьеров и пролетарии – наемные рабочие, чья сила заключалась в относительной многочисленности и «отмороженности», как теперь иногда говорят. Макиавелли рассказывает: аристократы, подкупая голытьбу или задуряя ей голову, старались диктовать свою волю занятому производством и накоплением материальных средств сословию с целью наложить лапу на собираемые с населения налоги. Для этого они провоцировали работяг бунтовать против их непосредственных работодателей, вплоть до штурма и грабежа их укрепленных домов. Но всё это происходило без наделённого перманентной властью автократа, то есть с кое-какой выборностью и ограниченной сменяемостью власти.

Дошло, наконец, до того, что средний класс ухитрился приструнить терявшую влияние аристократию (Гвельфов как в то время их называли) а потом и выслать их, как и других оппозиционеров14, в бессрочную ссылку. Этим рассеянным по миру людям нашлось, как увидит терпеливый читатель, своё уникальное место в европейской истории.

Как и тогда, объединение властных структур, не участвующих в местном производстве, например, американских гигантов софтвера и мобильных средств коммуникации с люмпен-пролетариями, то есть обитателями «иннерсити» говоря современным языком, всегда готовыми побесчинствовать и пограбить от безысходности своего ежедневного существования, детально повторилось летом 2020 года в Соединенных Штатах. Всякое время имеет свои особенности, но жажда неограниченной власти у людей, находящихся на высшей ступени благосостояния в развитом обществе, является, по-видимому, одним из первичных стимулов для их действий, возможно, даже вопреки долгосрочным экономическим интересам их класса. Не мудрено, что догматикам Марксова взгляда на общество, как на борьбу классов за контроль над средствами производства, приходится сильно изворачиваться, дабы подогнать свои конспекты под реальные события, происходящие в мире. Ну, скажите мне, зачем люмпенам, «сидящим» на вэлфере, контроль над средствами производства? Они работать, что ли на этих средствах собираются?

Интересно заметить, что, как и в предыдущие периоды истории и, не исключено, в ближайшем будущем демократия нередко уступает власти самопровозглашенных диктаторов. Во Флоренции это были члены семьи Медичи, которые, продолжая торговые и банковские дела, объявили себя перманентными властителями Флоренции. Как одно из следствий, семейство Медичи занялось покровительством тех деятелей искусства, с которыми современный читатель и связывает в основном понятие Флорентийского Возрождения. Таким образом, расцвет искусств, называемый Возрождением, ассоциирован для меня с диктатурой скорее, чем с демократическим устройством власти, вопреки моим первоначальным представлениям. Так что и самим диктаторам нашлось место в исторических записях и в виде статуй среди бессмертных творений Микеланджело, Челлини и Джамболоньи на площади Синьории.

Дуче XVI века, Козимо I, Медичи, на Piazza de la Signoria

А в церкви Сан-Лоренцо члены этой семьи (Джулиано и Лоренцо) даже послужили моделями для широко известных скульптур нашей цивилизации.

Из биографий великих художников мы узнаем, что их способность придумывать осадные машины или строить укреплённые городские стены вполне могли быть главной причиной благоволения их владетельных покровителей.

Церковь и площадь Сан-Лоренцо с капеллой Медичи

А пока их практические таланты были затребованы междоусобицами амбициозных герцогов и новоиспеченных15 графов, живопись как таковая до середины XV столетия оплачивалась более постоянным, хотя и менее расточительным до поры16 заказчиком – святой католической церковью. Во Флоренции живопись этого периода. Во Флоренции живопись этого периода помещается, помимо многих других церковных заведений, на стенах огромного собора Санта-Мария Новелла на привокзальной площади, и в старинной церкви Сан-Миниато аль Монте на крутом холме Монте алле Крочи.

Вид на гору Монте алле Крочи с берега Арно

В последней работали художники XIV и начала XV века с редко упоминаемыми, а иногда и неизвестными сегодня именами, держа оборону против мирских соблазнов: перспективы и имитации трехмерности, как у Микеланджело, декоративности Боттичелли и почти фотографического реализма последующих поколений. Эта церковь, заложенная в глубоком Средневековье, подверглась реновации в виде мраморного фасада и капеллы португальского кардинала в начале Возрождения, но в течение ещё многих веков жила своей обособленной жизнью на холме за рекой Арно, с которого можно было бесстрастно наблюдать бурный рост Флоренции как коммерческого предприятия, а потом и туристической «мекки». Но к последнему моему приезду кое-что изменилось. Переполненная толпами туристов Флоренция требовала расширения места для развлечения и обслуживания посетителей со всех концов света. Таким образом, и на самом холме возникли новые парковые структуры, стоянки машин и комплексы общепита, вскоре заполненные до отказа невесть откуда взявшейся публикой. Церковью и её внутренним убранством, как и прежде, интересуются немногие. Да и местные служители культа ограничивают посещение несколькими часами до и после Мессы. К закату, то есть ко времени ужина, однако, людей остаётся меньше, и они достаточно плотно рассаживаются на крутом холме для лицезрения Флоренции в наступающих сумерках, когда спадает жара и боковой свет делает различимыми в хаосе городского пейзажа его основные черты: купол Санта-Мария дей Фьёре, Кампаниллы Джотто, круглой крыши капеллы Медичи и башни Палаццо Вехьо на фоне темнеющих гор и всё ещё светлого неба.

Закат во Флоренции

Но возвратимся к оставленной ради закатного пейзажа истории флорентийской живописи. Спустя столетие после событий, описываемых Макиавелли, все еще работавшие над библейскими сюжетами, нo уже нашедшие богатых и знатных покровителей, гении нового поколения художников обратились, наконец, к «достижениям гуманизма» и, в частности, к языческим сюжетам. На этом месте они, возможно, перешли Рубикон в истории нашей цивилизации по дороге прогресса, ведущего к Апокалипсису17.

Этим путем двинулись и оставшиеся в лоне католической церкви, но закончившие воинствующим атеизмом французы, и католические голландцы, и немцы, затем перешедшие в сориентированную на индивидуальный прогресс личности протестантскую ветвь христианства и создавшие свой собственный Северный Ренессанс. И серьезный Кранах (младший) и насмешник Дюрер, и упивающийся плотью Рубенс, и декоративный Пуссен, и романтичный Делакруа, и последовавшие за ними импрессионисты, многому научившись у итальянских мастеров, привели искусство живописи к земным и даже сиюминутным сюжетам, а далее – к абстрактному апофеозу сиюминутности во второй половине двадцатого столетия. Оставался последний шаг – заменить живопись идеологемами, составляющими ключевую часть «актуального» искусства. Я, конечно, знаю, что не первым пишу о «закате Европы» но вслед за великими людьми, писавшими о нем прежде, одновременно скорблю и наслаждаюсь картинами заката.

Основная черта прогресса – это то, что он, к сожалению, неизбежен. Но кому-то может повезти и удаётся немного отстать. Так благочестивые предшественники художественного Возрождения и его первые герои остались на стенах флорентийских церквей или переместились дальше на север, в «захолустные» Парму и Падую и, согласно Муратову18, даже поселились в пещерах гор Доломиты.

Теперь в Падуе туристов запускают в изолированную от окружающей атмосферы двойной герметической дверью, как в подводной лодке, капеллу Скровеньи с ангелами Джотто. А в двух шагах в свободном доступе полустертые, но все еще потрясающие фрески-картины жития Сан-Христофоро работы бесподобного Андрея Мантеньи на стенах собора Эремитани. Все это далеко по тем временам на север от Рима, куда ещё раньше бежали первые христианские отшельники, прочь от преследований и соблазнов уже обреченной на гибель языческой империи.

А в Парме, когда-то блестящей столице герцогов Фарнезе, на потолке и стенах баптистерия XII века постройки невероятной силы и выразительности иконоподобная живопись художника, которого зовут, угадайте… Мастер Пармского Баптистерия.

Battistero di Parma

Было там и Возрождение в виде кое-каких учеников и последователей, но средневековый облик соборов и крепости-палаццо Делла Пилотта так и дожил до наших дней. А культурная жизнь сосредоточилась вокруг музыкального наследия неповторимого и всеобъемлющего Джузеппе Верди!

Глава V. Итальянцы

Кто же такие итальянцы? Этого я вам, синьоры, сказать не берусь. В конце концов, одна из моих старинных подруг, сама итальянка из семьи людей, эмигрировавших в Канаду поколение назад из Кампобассо, к югу от Рима, без обиняков выразилась, что в Милане живут немцы, выдающие себя за итальянцев. Справедливости ради следует заметить, что выдают они себя за итальянцев последние полтора тысячелетия…

Несмотря на довольно большую разницу в диете между жителями разных частей Италии, которую они же и используют для самоидентификации, подобно многим народам, пустившим глубокие корни в какой-либо местности, еда во всех частях Италии легко узнаваема, как итальянская – и в древней Сицилии, и в Бергамо на крайнем севере, и в географически центральном Риме. Вкус базилика, быстрота приготовления и нетерпимость к несвежим ингредиентам19 практически всегда ярко выражены в сравнении с другими странами (впрочем, есть исключения). И при этом в каждом месте есть своё характерное блюдо. Так и в Падуе, куда мы доехали поздним вечером, нам предложили местное ризотто с куриными потрошками и зеленью, выращенной на собственном огороде! Падуя – современный город с маленькими островками прошлого, окружающими историческое здание Центра коммерции. Palazzo Della Ragione – практически пустое здание, размером с гигантский и варварски тяжеловесный Муссолиниев вокзал Милана, но выглядящее изящным и легким произведением искусства.

Palazzo Della Ragione

Этот призрак прячет в своем нутре деревянного коня – копию того бронзового, на котором сидит кондотьер Гаттамелата – одна из туристических целей нашего тогдашнего визита. Сам же памятник Гаттамелатe (с которым многие встречались в «итальянском дворике» Пушкинского музея) стоит на громадной площади, в двух шагах от входа в Собор Сант-Антонио, где покоятся мощи Св. Антония. Покровитель семьи и брака, златоуст, любимец Сан-Франческо находится в гробу на постаменте, да так, что к его краю можно прикоснуться поднятою ладонью, и женщины разнообразного происхождения, в том числе и моя формально неверующая жена, семенят в затылок друг другу вдоль его гроба, держа левую руку на холодном мраморе. Сколько лет тянется эта череда?

Тоскана: юг и север

Тоскана в некотором смысле равноразмерна Италии, хотя много ещё здесь есть мест, равновеликих понятию страна по своему значению в истории Европы: Генуя, Милан и Венеция, Римини, Равенна, Неаполь и, наконец, Сицилия. И всё же Тоскана, как ни одно из перечисленных мест, вошла в качестве нарицательного понятия в современный язык многих народов. Ну, хотя бы как символ определенного стиля жизни и даже, прости, Господи, способов приготовления еды, достаточно далеко ушедших от кулинарных традиций самих тосканцев20. Тут и «тосканиан чикен» и «тосканиан сэлад» в американском общепите, и использование тосканского пейзажа на наклейке бутылки ливанского или греческого оливкого масла, выдаваемого за универсальное средство приобщиться к элегантному стилю жизни. Да мало ли примеров, когда какое-либо понятие используется в коммерческих целях, дабы втюхать невежественному обывателю ординарный товар под запоминающимся именем.

Но в действительности Тоскана – совсем не символ чего-то ещё, а вещь в себе настолько, что её культурный ландшафт включает элементы иных культур, не разрушая цельного образа. Так, на южном её конце, среди поросших кипарисами холмов и виноградников возвышается башня монастыря Сант-Антимо, построенного во времена Каролингов, а может быть, и самим Шарлеманем больше 1000 лет назад.

Abbazia di Sant'Antimo

Во время нашего визита там была только группка туристов из Франции, путешествовавших «по местам боевой славы» одного из своих знаменитых предков. Из других достопримечательностей, кто же не знает о легендарном красном Брунелло ди Монтальчино, изготовляемом по соседству. Кстати, Россо ди Монтальчино – тоже славное вино, но за меньшую цену.

А на северном краю Тосканы французов в качестве инородных элементов, естественно, заменили немцы, связь с которыми в течение столетий поддерживал и голос крови местного населения – потомков лангобардов, и монархические связи с лежащими за Альпийскими горами странами. Например, первый владелец дворца Residenz и заказчик прекрасного потолка работы Тьеполо в Вюрцбурге звался Фердинандом Тосканским! Итак, Лукка – все еще Тоскана, но какая-то урезанная, плоская, окруженная псевдо-немецкой стеной с башнями наподобие шахматных ладей, как в традиционных иллюстрациях к сказкам братьев Гримм. Но все не так просто. Стена настолько широка, что на ней заасфальтирована дорога для встречного движения велосипедистов с лавочками и деревьями по бокам, как в заправском городском саду. Так что принципы «dolce vita» соблюдаются и здесь.

Лукка, ворота в городской стене

Этот город с его немного диснеевским обличьем явно импонирует северным варварам, судя по привлекательности Лукки для так называемых «экспатс» то есть американских и британских пенсионеров, ищущих здорового питания и недорогой медицины. Уже на входе во внутренний город несколько палаток, предлагающих запись на курсы итальянского, a затем пара кварталов хотя и вполне европейского, но не слишком итальянского стиля, напоминающих скорее сцену из первого акта «Meistersingers» Вагнера, чем «L'elisir d’Amore» Доницетти.

А на главной площади, напротив собора в «пизанском» стиле перемежающихся черных и белых горизонтальных полос (как роба заключенного на Чарли Чаплине) магазинчик сладостей, где продают крупные канноли21. Причем здесь два отдельных застеклённых прилавка: в одном они наполнены взбитыми сливками, а скорее их имитацией для туристов, типа американского whipping cream из пшикалки. В другой, как и полагается, рикоттой для местных. Впрочем, я сегодня был бы согласен на любое из них.

Эмилия-Романья

Непосредственно к северу от Тосканы и Умбрии холмистый пейзаж последних сменяется практически плоской равниной Эмилии-Романьи с ухоженными полями и малочисленными группами деревьев на межах. Узнаваемые из великой живописи многоуровневые итальянские пейзажи превращаются в окне поезда довольно внезапно в картину европейской средней полосы. Здесь культура Итальянского Возрождения встретилась с культурой людей иного корня и лишь отчасти преодолев, а отчасти впитав её особенности, двинулась дальше на север, на пути к своему географическому пределу в виде стены Альпийских гор. Это смешение хорошо видно даже при беглом взгляде на главный собор Санта-Мария-Ассунта в Кремоне, на одной из красивейших площадей Италии.

Площадь Кремоны

Нереально высокая и прямая квадратного сечения колокольня и кирпичные цилиндрические столбы по сторонам, выступающие из-за добавленного позже фигурного барочного фасада, намекают на немецкое происхождение этого комплекса в соответствии со вкусом первых заказчиков. В 16 веке, естественно, прибавился белый фасад в один кирпич толщиной, стены и потолки, сплошь разрисованные богатыми и мастерски написанными, но до декоративности бесстрастными фресками. А ведь на полтора столетия раньше в тогдашнюю окраину перебрались, подальше от социальных и военных потрясений, художники из числа гениев, таких, как упоминавшийся ранее «Мастер Пармского Баптистерия» и прозванный в своё время королём живописцев Пьеро Делла Франческа, нашедший себе знатного покровителя – воинственного хозяина Римини – Сигизмондо Малатесту. Последний, войдя в историю в качестве даже по тем временам жестокого диктатора, покровительствовал искусствам (возможно в пику церковному аскетизму) и был увековечен вместе со своей собакой на стене главного собора Римини одной из наиболее известных фресок Делла Франчески. Собор этот, выглядящий на удивление современным, с геометрически чистыми обводами, построен под руководством великого Леона Баттисты Альберти, о котором уже шла речь.

И всё же эта область Италии не прославилась знаменитой на весь мир живописью, подобной той, что составила славу Тосканы и Умбрии, всего в каких-нибудь сотне километров к югу от её границ. Зато от предшествовавших веков остались неповторимые мозаики Равенны, которая даже успела временно побывать столицей Римской Империи. А город Римини, существовавший как римский форпост ещё до полной колонизации Италии под именем Ариминум, включает в городской пейзаж мост Тиберия и ворота Августа.

Мост Тиберия

Их соединяет изначально прямая, мощённая камнями дорога Августа для беспрепятственного передвижения легионов. Но часть её приобрела синусоидальность в результате более позднего строительства. В том самом месте, где кончаются изгибы, уступая прямизне римского идеала, в углу центральной торговой площади поставлена указом Муссолини бронзовая статуя Юлия Цезаря, может быть, на том самом месте, где он сказал своё «Жребий брошен» за 50 лет до Рождества Христова.

Дорога Августа

Лигурия

Несмотря на гигантские озера, которыми оканчивается Италия на севере, это морская страна с тремя из ее великих городов, стоящими у края морского прибоя. Генуя – один из них, географически уже почти Франция, да и бывала под ее владычеством не раз. Хотя архитектура центра скорее напоминает Мадрид, что, естественно, соответствует её историческим связям с Испанией и династией Габсбургов.

Тут и здания банков, построенные в девятнадцатом веке как вехи утвердившегося капиталистического общественного устройства, и элегантные жилые кварталы по соседству с высоченным готическим соборам, как в городах Испании.

Короче, внешне Генуя гладко интегрирована в европейскую городскую культуру, достаточно равномерно разбросанную по различным странам с общей историей войн, союзов и коммерции. И все же она сохранила итальянские черточки в поведении разношерстной публики. К примеру, в достаточно шумной, но миролюбивой толпе гуляющих перед наступлением вечера по морской набережной в старой части города происходит следующая сценка. Из-под ног красиво одетых людей и обегая стойки африканских продавцов темных очков и сувениров, стремительно выскакивает среднего размера собака-пойнтер и, подбежав к краю парапета, под которым плещется мутноватая морская вода, делает свое «основное дело». Она виновато озирается по сторонам и скромно отходит в сторону. Ровно через минуту из толпы появляется стройная дама в приличном платье, похожая на Градиску из «Амаркорда»22 подзывает и берёт на поводок собачку и как ни в чем не бывало, смешивается с толпой. На мой взгляд, разыгранная как по нотам сцена и невольные актеры не оставляют сомнений, что вы в Италии.

Генуя, основанная римлянами как перевалочный пункт в войне с Карфагеном, в конце концов стала одним из главных распространителей этой (нашей?) цивилизации. И крепость Галата в Константинополе, и две генуэзские крепости с незапамятных времён в Крыму, и генуэзские профессионалы-наемники в ключевой битве русских с Ордой23, и, наконец, в лице одного из своих сыновей, Колумба, рывок через Атлантику к новым землям! А лигурийцы, населявшие в течение тысячелетий эти скалистые берега, отделённые горами от остальной части суши, стали одной из составляющих «коренной» итальянской нации. Здесь, на почти вертикальных склонах, наверное, всегда выращивали виноград и оливки – «знаковые» ингредиенты, питавшие культуру Средиземноморья.

Зоальи, Лигурия: виноград и оливы

Но, несмотря на вполне итальянскую еду и отличное вино за бесценок, в архитектуре и соответствующем устройстве городской среды в прибрежных городах Лигурии явно отсутствуют существенные элементы привычной в Италии коммунальной жизни. Например, вы не найдёте просторной улицы для гуляющей по вечерам публики и, самое главное, необъятного размера площади, которую можно увидеть даже в маленьких, окружённых нешуточной каменной стеной городах-крепостях Тосканы.

Здесь улицы хоть и кривые, но это скорее связываешь с особенностью горного ландшафта, чем с желанием подольше прогуляться в комфортабельном окружении красивых домов и деревьев. Да и просто так гуляющей публики я там не встречал.

Теперь этот берег под общим названием «Чинкве Терре» стал меккой для туристов и пенсионеров из богатых стран, в которых ни этой красоты, ни нежного моря, ни настоящих spaghetti a la vongole не купить за любые деньги. Так что и в плотноупакованной на узкой полоске берега Манароле говорят теперь по-английски или по-немецки, и на узенькой полоске каменистого пляжа трудно найти место под солнцем, не говоря уже о желанной тени.

Северное окончание этого туристического рая – городок с таким же весьма ограниченным береговым пространством для купания, но с обширной пристанью для частных судов и судёнышек, принадлежавших отдыхающим. А в наборе языков, на которых говорил европейский бомонд, когда мы там побывали, явственно слышалась русская речь, особенно возле фирменных магазинов, торгующих одеждой и мужскими галстуками для солидных господ.

Портофино

С дорогими галстуками на заказ нам уже приходилось встречаться в другом излюбленном оазисе для состоятельных чужеземцев, городке Белладжио, на окончании длиннющего, стрелой указывающего точно на Север (в Швейцарию) мыса посреди озера Комо.

Ломбардия

Городок Белладжио, по «странному совпадению» названный тем же именем, что и знаменитый отель в Лас-Вегасе (шучу) известен своей популярностью среди актеров Голливуда и других американцев, подражающих стилю жизни богатых европейцев.

Белладжио на озере Комо

Прямо на въезде мы увидели примечательный магазин шёлковых галстуков ручной росписи, одного взгляда на которые было достаточно, чтобы немедленно заключить, как мало общего они имеют со знаменитыми в европейской моде шёлковыми дизайнами школы Комо, будучи рассчитаны на плебейские вкусы богатых и успешных пришельцев с других берегов мирового океана (Атлантического Ледовитого, Тихого ли). И действительно, благодаря разговорчивому владельцу мы тут же узнали, что галстуки здесь заказывал «сам» Билл Клинтон.

Как оказалось, это дачное место посещали сильные мира сего и других эпох. Купив билеты, мы поднялись на небольшой холм, где располагалась вилла Ольмо. Мы увидели летний дворец, доступный для посещения и хранивший воспоминания и обстановку с того времени, когда на вилле проживал в качестве гостя генерал Наполеон Бонапарт24, который, будучи корсиканцем25 и солдафоном, всё же, хочется верить, предпочитал одеваться с несколько бόльшим вкусом.

Вилла Ольмо, Белладжио, Комо

Если Комо может считаться дачным местом для состоятельных жителей Милана, то Бергамо – это почти пригород, расположенный всего в 30 минутах езды от Мальпенсы – Миланского аэропорта, куда до пандемии прилетал весь мир за возможностью поклониться Италии или по делу. Многие пользовались возможностью увидеть чудо-город на горе с помощью короткой автобусной экскурсии. Мы же прожили там неделю дождливо-теплой осенью 2016-го.

Бергамо, еще несколько лет до этого спящая провинция, стал в 2019 году эпицентром распространения ковидной инфекции и, главное, ужаса полу-добровольной самоизоляции, с ней связанного. Ужаса, заразившего Италию, Западную Европу и остальной мир. А за два года до этого я стоял на северном краю средневековой стены старого города, вперившись взглядом в непрерывную череду покрытых льдом отвесных Альп, находящихся в часе езды на автомобиле через маловыразительную долину с торчащими кое-где фабричными трубами и мачтами телефонной связи. Здесь кончалась Италия. Здесь, как я понимаю, остановилась римская цивилизация, двигавшаяся с юга вместе с легионами, которые, разделившись на две части, обошли горную гряду с запада и с востока, чтобы заняться колонизацией владений северных варваров для их же пользы и приближая свое будущее падение под их ударами.

Вдоль старой городской стены можно было гулять от Кафедрального собора к воротам, через которые спускаешься в нижнюю часть города. Дорога проходит мимо галереи Академия Каррара, посвященной творчеству великого «малого итальянца» Лоренцо Лотто. В любой другой стране этот художник оказался бы национальным гением первой величины, а здесь он один из многих… Внизу, среди неожиданно простых улиц провинциальной Европы, другой гений – бронзовый Гаэтано Доницетти. Родившись в бедной семье, он стал одним из музыкальных столпов нашей цивилизации, давшим нам вдвойне прочувствовать драму и мощь людей, живших в далёкие времена, описанные Шекспиром, Шиллером и Сервантесом.

Этот город уникален своей связью с прошлым всей Италии. Когда та ещё была мозаикой из отдельных осколков Римской империи, здесь, в местной церкви Санта-Мария-Маджоре, упокоился великий воин, легендарный спаситель Венеции, кондотьер Бартоломео Коллеони, выбравший Бергамо в качестве последнего пристанища по окончании своей блестящей жизни. В Венеции, перед собором Сан-Джиованни-и-Паоло, стоит его знаменитая конная статуя. Постойте, да это же он, в Итальянском дворике Пушкинского Музея! Так же, как и стоящий по соседству падуанский Гаттамелата. Образы, до мельчайших деталей знакомые с юности!

Крутые улочки Бергамо, мощенные отполированным булыжником, могли бы показаться средневековыми, как во многих «туристских мекках» Европы. И все же архитектура домов выдает благородную связь с итальянским стилем жизни. Стены не плоские, как в городках остальной Европы, а сломанные под почти незаметным тупым углом!

То ли благодаря уникальному освещению, то ли постоянной дымке тумана дома и дворы выглядят не выросшими из земли, а скорее спустившимися с небес. Да что тут скажешь?..

Итак, Италия протянулась на север, до самого подножия Альп. Хотя остальная Европа и дает о себе знать в том числе и сменой диеты, которая, впрочем, не теряет итальянских особенностей стиля приготовления. И в Бергамо, и в Вероне, и на озере Гарда, упирающемся в стену Альпийских гор Швейцарии, присутствие итальянской сущности людей и архитектуры на фоне посуровевшего пейзажа всё ещё очевидно.

Малчессине – последний город до Швейцарской границы

В середине лета вода в озере Гарда ещё достаточно тёплая для купания, но ветер время от времени приносит дыхание ледников и снежных вершин, заслоняющих северный горизонт.

Над озером Гарда находится последнее пристанище итальянского националиста, искавшего путей восстановления древней итальянской доблести26 , уроженца Абруццо Габриэле Д'Аннунцио. Ещё до первой мировой войны он увлекался самолётами, которые тогда еще были достоянием немногих смельчаков. Так что на войну пошёл летчиком и бросал бомбы на австрийские позиции. В какой-то момент он был ранен и потерял глаз. Но к этому времени, уже будучи знаменитым героем, он пользовался автономией в своих действиях. Так он организовал авиарейд на Вену (это было очень далеко для тогдашних самолётов и через горы от Италии) причем настоял, что его самолёт будет первым и он будет сидеть на переднем сиденье, хотя вести самолёт он не мог, и пилот должен был сидеть сзади и вести аппарат с места второго пилота. Самолеты несли не бомбы (скорее всего, из-за тяжести, но приятно думать, что поэт не хотел уродовать прекрасную Вену) а листовки, написанные самим Д’Аннунцио, с призывом к австрийцам немедленно сдаваться.

Вернувшись еще бóльшим героем, он продолжил свою собственную войну, организовав аналогичный рейд, на этот раз на торпедных катерах в один из портов, занятых австрийцами. Опять же, они не несли торпед, а просто бросили в воду несколько бутылок с записками издевательского содержания. В каком-то смысле это все характеризует нашего героя как тайного пацифиста.

Был ли он таким уж фанатичным патриотом, что после окончания войны продолжал «махать руками», требуя аннексии дополнительных территорий от Австрии, или же ему просто хотелось продолжить состояние эйфории, кто поэта разберет. Однако, когда политическое руководство отказалось слушать его бредни, он собрал тысячу добровольцев и, возглавив эту толпу, доехал на открытом Форде до первого заграничного городишки с тем, чтобы провозгласить там новую Итальянскую Республику. Сам же он стал её президентом. Однако поэту должно было быть скучно заниматься гос-делами, так что его указы носили не практический, а скорее истерический характер. В результате он был изгнан из своей республики, а сама она отошла обратно к прежним владельцам.

Габриэле Д’Аннунцио писал, что он не преклоняется перед жизнью, но преклоняется перед искусством. В то время как первая половина была вполне понятна и фашистам, вторую они должны были воспринимать как нонсенс. Отсюда сочувственное и несколько рассеянное выражение на морде Муссолини, когда он слушает поэта на старой документальной пленке. В общем, поэт, даже когда он хочет быть частью общего дела (Маяковский, например), просто не вписывается в него, или он не поэт. Очевидно, что Д’Аннунцио поэтом был…

Вид на озеро Гарда с подножия саркофага Д’Аннунцио

Перемещаясь с запада на восток вдоль северной границы Италии, мы постоянно видим слева от себя гряду неприступных Альпийских гор или их авангарда – Доломитов (Dolomiti), которые, видимо, и хранили Италию от слишком интенсивного нашествия чужеродных влияний с Севера, по крайней мере, до изобретения массового авиа-туризма последних «до-ковидных» десятилетий. И только в конечной точке этого пути Альпы отступают за горизонт, открывая панораму бесконечных «синего моря и синего неба», о которых поет венецианский гость в опере Садко. Но прежде, чем закончить мой собственный «Magic Mystery Tour»27 в безмятежной28 Венеции, мне необходимо побывать в южной оконечности этой волшебной страны, где многое из того, что теперь составляет понятие об Италии в окружающем мире, существовало до появления самой страны Италия и до сих пор существует в законсервированном виде. И неаполитанская пицца как прототип универсально-стандартной северо-американской пиццы, и сицилийская мафия как образец допотопных социальных отношений по всему спектру моральных и правовых норм, построенных на безоговорочной преданности семье, и даже аляповатая безвкусица раскрашенных фарфоровых мадонн и глиняных святых в ореоле из лампочек и бумажных цветов в домах и магазинах итальянских эмигрантов на противоположном берегу Атлантического Океана. Последним они практически не отличаются от обывателей-католиков из других стран Европы, демонстрируя, что культуру невозможно унести на подошвах своих сапог a приходится создавать на месте.

Глава VI. Другая Италия

Хотя на самом юге полуострова и далее, в Сицилии живут люди, говорящие по-итальянски, помогая своей речи экспансивной жестикуляцией и исправно следующие детальным предписаниям католических обрядов, но и внешне (в среднем, конечно), и особенностями социального поведения они походят на других обитателей Средиземноморья. Они были покорены и на какое-то время объединены завоеваниями римлян, но не слились со своими повелителями и их наследниками – латино- сабино- этруско-лигуро-итальянцами ни духовно, ни, что особенно заметно, в культурном отношении.

Необходимо признать, что от римского владычества в Сицилии мало что сохранилось, разве что мозаичные полы в недавно раскопанной вилле Пьяцца Армерина. Таким образом, практически все памятники классического периода – греческого происхождения, а церкви и фонтаны Палермо, Чефалу и Сиракуз были построены приплывшими сюда завоевателями из Франции, Испании и Северной Африки.

Нормандский Собор XIII века в Чефалу

Впрочем, что я? По-моему, достаточно взглянуть на план Палермо, чтобы убедиться в квадратно-гнездовой застройке этого города. Но об этом мы уже говорили.

***

Самолет садился в Палермо поздним вечером и долго летел вдоль огромной горы, занимавшей полнеба и светившейся огоньками на разных уровнях. С земли наш самолетик с его прожектором должен был казаться светлячком, которых видишь в сельской местности горячими вечерами конца лета. Улицы были пусты, но, позвонив в парадную дверь многоэтажного дома, мы обрели ночлег с тем, чтобы со следующего утра начать наше погружение в сицилийскую реальность. Последняя оказалась живой смесью разных цивилизаций, где о современности, оставленной в Лондонском аэропорту Гатвик, нам напоминало только то, что перемещались мы на машине, и в некоторых гостиницах был кондиционер, впрочем, необязательный, так как открытые настежь окна охотно впускали ночью прохладный, напоённый запахом моря и мирта воздух. Сицилия, к сожалению, но может, и к счастью, не знала Ренессанса, давшего не только великое искусство, но и мощный толчок индустриальному и социальному прогрессу. Правда, и здесь родился великий художник Антонелло да Мессина, которому нашлось достойное место среди сонма небожителей на далеком Севере, в Венецианской Республике, где его, человека незнатного, приняли как равного за его талант.

А в Сицилии с незапамятных времен знатность ценилась превыше всего под властью нормандских королей-разбойников, затем французов из королевского рода Анжу и, наконец, Арагонских пришельцев из дряхлеющей и консервативной Испанской империи. Французские хозяева, кстати, кончили плохо из-за своего аристократического зазнайства и, вероятно, неумной налоговой политики. Этому эпизоду посвящена грандиозная опера в пяти актах непревзойдённого Джузеппе Верди «I Vespri Siciliani» (Сицилианская вечерня) о кровавом восстании разочарованных подданных, когда людей резали за неспособность произнести слово «cicerri» (горох по-нашему). Несчастные французы этого делать как следует не могли. Скорее всего, это событие и было самым ярким в новой истории Сицилии. После него остров со своими обитателями погрузился в продолжавшееся столетиями безвременье, оставаясь поставщиком твёрдой пшеницы и хорошего вина для Северной Италии и постепенно приобретавшей вкус к приличной еде Европы. Таким островком патриархальной старины и неиспорченной природы и застал её Гёте, считавший своё сорокадневное пребывание на Сицилии незабываемой вехой своей долгой и продуктивной жизни. Главным, что он искал и нашёл здесь, были выразительные остатки античности, сохранившиеся и до наших дней.

Ведь когда-то Сицилия была одним из центров Большой Эллады настолько, что её греческие театры существовали уже на заре классического периода, когда пьесы Эсхила ставились при жизни автора!

Вид с греческого амфитеатра на холме Седжесты

Её города: Седжеста, Таормина, Ното и Сиракузы были свидетелями переселений финикийцев и троянцев, персидских нашествий и борьбы между Афинами и Спартой в те незапамятные времена, когда Рим ещё был провинциальной колонией на берегу заселённого варварами полуострова в форме сапога. Здесь стоят античные храмы греческого периода, каких уже почти нет в материковой Греции, основательно разрушенной войнами второго тысячелетия нашей эры. Географические названия носят имена богов и героев Греции, а город Сиракузы сохранил материальную память и о гибели Архимеда, и о проповедях Св. Павла.

Сиракузы с видом на гавань, где Архимед сжёг римские галеры отраженными лучами солнца

Наконец и имперский Рим вступил в свои права на древней земле Большой Эллады и оставил свой отпечаток на этом бастионе древней культуры. И какой! Место под современным названием Пьяцца Армерина являет нам чудо искусства, откопанное аж в конце XX столетия из-под слоя земли, нанесённого природными катастрофами (может быть, землетрясением, благо Этна недалеко?) XII-го века. Оригинальные владельцы виллы и их потомки жили тут и пользовались этими садами и зданиями со времён императора Максимиана, защитившего Рим от предпоследнего нашествия варваров, а затем сдавшего свои права, да и всю Западную часть Империи на милость гόтов и своего родственника, будущего христианского владыки Константина. Их безмятежная жизнь продолжалась всего около 150 лет, а затем уступила царившему на европейском континенте хаосу.

Когда мы подъехали поглазеть на обещанные сокровища в 2007 году вовсю ещё продолжались работы по расчистке почти нетронутого временем мозаичного пола, на котором даже самый пытливый наблюдатель не обнаружит влияния христианской мифологии, а увидит буйную картину земного и подводного изобилия, где вперемежку с рыбами и зверьми обитали «русалки» обоих полов, рогатые сатиры и крылатые кони. А чего стоит утончённая и одновременно целомудренная эротика на мозаичном полу бывшей спальни, подобной которой не удавалось изобразить никому из гениев христианской эры искусства, кроме божественного Рафаэля!

И всё же для моих приученных к реализму глаз телам не хватало динамики и объёма, а пейзажам и сценам охоты – перспективы. Хочу сказать, что универсальное поклонение прогрессу навязывает нам представление о поступательном и постепенном улучшении виденья художников и в смысле освоения новых цветовых оттенков и открытия ракурса в изображении человеческих фигур, как у того же Антонелло.... Но что это? В одном из углов этого гигантского пространства, покрытого мозаикой, я увидел нечто, превратившее только что высказанное предположение в иллюзию, продиктованную тщеславным желанием выглядеть умнее и продвинутeй предков.

Группа, названная реставраторами «Гиганты» относится к греческому мифу о существах со змеиными хвостами как продолжением ног, порожденных Геей-землей назло узурпатору Зевсу, но в конце концов, побежденных Гераклом. Да вот и он, посередине, безо всяких змей на ногах. Но где я видел эти искаженные страданием тела и лица, фигуры в драматических ракурсах повернутые вглубь изображения? Ну конечно, это Страшный Суд Микеланджело в Сикстинской капелле, написанный через 1200 лет после создания этой мозаики.

Он не мог видеть эти занесенные селем картины, хотя рисунки могли быть сделаны перед катастрофой в 12м веке и сохраниться в недоступных нам архивах. Он, конечно, достаточно знал о человеческом теле, чтобы создать свои собственные образы, но духовное и эстетическое родство с теми, кто выложил эти мозаики на полу, не нуждается для меня в подтверждении. Делайте ваши выводы сами, а я останусь при своем мнении.

Итак, история Сицилии взяла пятисотлетнюю паузу с середины XIII века до середины XIX-го, когда Джузеппе Гарибальди высадился на берег со своими «краснорубашечниками» для того, чтобы начать объединение Италии раз и навсегда. А до этого, да и потом, Сицилия привлекала других визитеров –английскую аристократию, например, бежавшую от дискомфорта холодной и мокрой зимы в Таормину, украшенную летними дворцами и садом экзотических цветов над обрывом с видом на дымящуюся Этну.

Сад запомнился ярким цветением бугенвиллей – растений из Южной Америки, названных в честь графа Бугенвилля, французского адмирала, сперва воевавшего с англичанами, а затем прославившегося кругосветным путешествием и описанием новых земель, когда Европа ещё открывала мир, который ей предстояло цивилизовать, как это тогда понимали.

С окончательным исчезновением Западной Римской Империи и Сицилию, и материковую часть Италии вплоть до Неаполя, на полпути от Сицилии до Рима пытались контролировать всевозможные иноземцы – от Византии до арабов и нормандцев. Так что захваченные земли часто объединяли всю Южную Италию в одну колонию. Эта история, по-видимому, определила характер обитающего там народа на века вперед: и мафия, и крайняя консервативность в одежде и обычаях. Попав с женой в 1980 году на каменистый пляж Четары (недалеко от Сорренто) и загорая в купальниках, мы находились под неусыпным надзором женщин неизвестного возраста, одетых в черное с ног почти до самых глаз. А уж посыпать рыбное блюдо пармезаном здесь не придет в голову ни одному местному владельцу харчевни даже теперь!

Но волшебное Амальфи стоит особняком в истории этой части страны: освободившись от чужеземных владельцев, где войной, где дипломатией, в IX-м веке республика Амальфи образовала раннюю версию итальянского сочетания демократии и деспотии с Дожем во главе и даже стала на пару веков одной из повсеместно распространившихся торговых посредниц тогдашнего Средиземноморья с колонией в Константинополе. В конце концов Амальфи, этот южный форпост итальянской культуры и коммерции, уступил свое место северным морским державам – Генуе и Венеции – в немалой степени благодаря природному катаклизму цунами в середине 16-го века, смывшему значительную часть прибрежных построек. А Неаполь, являвшийся в течение всего Средневековья первостепенным торговым и промышленным центром, в 15-м веке потерял свою позицию в пользу Флоренции и с тех пор вплоть до наших дней остаётся культурной провинцией, сохраняющей самобытность в виде песен, одежды и образа жизни наподобие стиля североамериканских «иннерсити».

Глава VII. La Serenissima

Венецию, как, наверное, любую часть Италии, местные жители считают отдельной вселенной. «Io Veneziano» – так говорил нам пролетарского вида молодой человек, владелец квартирки в районе Каннареджо, которую мы снимали. В таком же духе о своей Флоренции говорил Франко Дзеффирелли в беседе с Владимиром Познером.

Венеция, конечно, по особости не имеет равных благодаря той концентрации творческих сил в областях коммерции, градостроительства, политики, музыки и живописи, которая сделала её уникальным центром развития всей нашей цивилизации. Вдобавок, она, в отличие от большинства городов Средиземноморья, и превзойдя в этом антипод по широте – Геную, долгое время была своеобразной мини-империей. Она оставила крепости, колонии и часто недобрую славу во всем Восточном Средиземноморье. Даже, непонятно как туда залетевшие церквушки на вершинах гигантских камней Метеоры в северной Греции, обязаны своим появлением православным монахам, бежавшим от венецианских притеснителей, а не от пришедших позже турок, тоже достаточно жестоко правивших теми местами (как монголы Русью триста лет). Венецию мы встретили и на морском берегу Словении в виде построек на центральной площади курортного городишки Пиран (по-итальянски Pirano) где стоит великолепный памятник-статуя одному из первых оперных композиторов Венеции – Мессеру Джузеппе Тартини. Скрипка подмышкой, а смычок как шпага. Вперед!

Пиран – словенский филиал Венеции

И в трехстах километрах от этого места, дальше на восток, снова живое напоминание о Венеции, в маленьком (буквально 2 улицы) черногорском городке Пераст, в середине Бока-Которской бухты, соединённой с Адриатическим морем узким проливом. Здесь, на площадке в сто квадратных метров – бронзовые бюсты прославленных капитанов-черногорцев, водивших Венецианские корабли против турок при Лепанто, подобно придуманному Шекспиром Мавру.

Пераст, Черногория – родина венецианских капитанов

***

Венеция – славная, богатая, победоносная, с яркими разноцветными знаменами и вымпелами на мачтах, сверкающими серебром и золотом куполами, оркестрами на покрытых коврами плотах, проплывающих в воскресенье мимо Сан-Марко и Палаццо Дожей, с музеями и галереями, шедеврами живописи, всемирно-известным Биеннале искусства, речными трамваями вапорето, заполненными горожанами и туристами до отказа, с потолками церквей, расписанных Тьеполо, с картинами Тинторетто во дворцах, больших и малых церквях. И толпы-толпы улыбающихся людей!