Шаблоны бесплатное чтение

ДО НАЧАЛА ВРЕМЕНИ

В комнате в неестественных позах лежали тела десяти людей, каждый из которых прикован цепью за одну руку к стене на таком удалении один от другого, чтобы ни один не смог бы дотянуться до своего соседа, даже если будут тянуться навстречу один другому. Другая рука была свободна. Возле каждого лежащего стоял стул с тремя досками для сиденья на металлическом сварном каркасе, такое ощущение, что стулья украли из богом забытой тюрьмы, только перекрасили в белый цвет. Все стулья были педантично ровно выставлены вдоль стен и один относительно другого в одну линию вдоль стены, но абсолютно несимметрично относительно стульев вдоль других стен. Чего нельзя было сказать про тела людей – их как будто разбросало к стенам с быстро вращающейся в центре комнаты центрифуги и они катились, пока не столкнулись с каким то препятствием: кто сидел на полу, опершись о стену, кто лежал на полу ногами к центру комнаты, кто вдоль стены, кто обнимал стул. Каждый человек был одет в белые просторные брюки без карманов, шнуровки и ремней и белую свободную майку из плотного материала с несвободным воротом и коротким рукавом. Все предметы, которые располагались на стульях, были такого же белого цвета, как и все вокруг: белая пластиковая бутылка с водой, белый карандаш и такой же белый блокнот, настолько тонкий, что даже тени не давал. Только на двух из десяти стульях стояло по пластиковой бутылке с водой и вместо блокнота и карандаша лежало по пистолету ПМ. Как ни странно, пистолеты тоже были выкрашены в белый цвет.

Комната была большой, примерно как школьный класс, на полу постелен линолеум белого цвета, который, как будто не примыкая к стене, без всяких швов и стыков плавно в нее превращался. Стены высотой до четырех метров продолжали нести на себе все тот же белый матовый цвет, они, так же как и пол, не имели видимой границы с побеленным потолком, который был похож на железобетонную плиту, но встроенные в него три светодиодные лампы холодного света выдавали в нем обычный подвесной гипсокартоновый потолок. На одной стене было три обычных окна, заклеенных светоотражающей пленкой, с дневным светом снаружи, и две двери без ручек и замочных скважин, тоже белого цвета. Ни одна поверхность комнаты не отсвечивала света потолочных ламп и света, льющегося из окон, они как будто поглощали его, а взамен не давали темноте завладеть пространством комнаты. Двери размещены в двух стенах рядом со смежным углом, на равном удалении от этого угла, примерно на полуметровом расстоянии. Они установлены в стенах заподлицо без дверного проема, дверного косяка, дверных петель, как будто они нарисованы на стенах, и в какую сторону они должны открываться, было непонятно. Там, где обычно в классе висит школьная доска, висела статуэтка «слепой женщины» с весами-разновесами в руках в нейтральном положении, это была Фемида – богиня правосудия, и это единственное, что было в комнате не белого цвета, богиня была цвета классической бронзы. На чашах весов были нанесены два латинских слова: на одной – «caedes», на другой – «self-defensio». А над Фемидой располагались большие часы с тремя стрелками, часовой, минутной и секундной, они показывали полдень. Часы, собственно, и представляли из себя только три стрелки и двенадцать римских цифр, черным цветом нанесенных на белой стене. Больше в комнате не было ничего, как будто просто белое пространство. Мягкий свет ламп буквально окутывал тела людей и мебель со всех сторон, не давая тени. Кое-как просматривались их контуры в абсолютно белом пространстве как в двухмерном изображении. Из всего этого белого выделялись головы, руки и стопы ног людей, а еще черные цепи, уходящие куда-то в белую стену. Цепи выглядели как черные линии на белоснежном листе бумаги, коряво нанесенные дрожащей рукой.

Вся комната выглядела как одно большое место преступления – убийства десяти человек каким-то неведомым оружием, не оставляющим следов на теле: газ, электрический ток, щекотка до смерти. Все что угодно, но следов насилия на телах не было.

Статику в комнате нарушило хрипение и шуршание одного из тел. Это была женщина лет сорока пяти, среднего роста плотная и рыхлая. Еще не успев открыть глаза и сменить расположение своего тела на полу, она кряхтя начала ощупывать вокруг себя руками, как будто после жуткого похмелья пыталась найти стакан с водой рядом со своей кроватью, но так и не смогла найти края кровати, что ее сильно потрясло. Женщина так искала руками вокруг, пока не нащупала ножку стула, это ее заинтриговало еще больше, чем отсутствие краев у мнимой кровати. Она открыла глаза, но только темный фон закрытых глаз сменился белым фоном. Взору было не на чем сфокусироваться, все было белым, как внутри облака. Женщина стала неуклюже подниматься, сначала просто ворочалась по полу, потом встала на четвереньки, с четверенек она села на коленки и с удивлением увидела перед собой белый стул, который до этого не замечала. С полминуты смотрела на стул – наверное, пыталась приучить глаза не только смотреть, но и видеть в этой монотонности. Чем больше она приходила в себя, тем больше ей овладевал ужас. Женщина стала смотреть по сторонам, но глаза отказывались видеть что-либо в этой белой мгле, пока она не разглядела в двух-трех метрах от себя чью-то голову. Она вскрикнула – не часто встретишь просто лежащие части человеческого тела. Резкий выброс адреналина от увиденного поспособствовать все-таки скорому и полному пробуждению, и наконец-то уже своя голова начала понимать то, что пытаются показать глаза. Только после этого она разглядела не расчлененного человека или нескольких в одном месте, а вполне целого человека, одетого в белую одежду и лежащего на белом… просто на белом фоне.

Это была НАДЕЖДА, она не одна здесь, есть еще кто-то, надо срочно узнать его, узнать, кто это – друг или враг. Скорее друг – он же в таком же положении, надо его разбудить.

Женщина рванулась к этому человеку. «Мужчина!» – почему-то сразу определила она – наверное, природный инстинкт: желание, чтобы во время трудной и неопределенной ситуации рядом оказался кто-то сильный. Но, не успев завершить даже один шаг, испытала резкую боль в правой руке, от которой вскрикнула. Только сейчас она увидела цепь, которой была прикована к стене. Это стало второй неожиданностью за столь короткий промежуток времени.

– МУЖЧИНА! – еще раз прокричала она, пытаясь дотянуться ногой до лежащего без движения тела, вытянувшись, насколько это было возможно.

Но оковы сделали свое дело, и женщина не смогла преодолеть даже половины расстояния до своей ближайшей цели. Ее тело обмякло и снова приземлилось на пол рядом со стулом, а губы на выдохе прошептали: «Мужчина», но уже тихим, подавленным голосом, который с каждой произносимой буквой угасал, как последний тлеющий уголек некогда полыхающего костра.

Шорох за «мужчиной» ее одновременно и напугал, и обрадовал – тут есть кто-то еще. Через один стул от нее стоял еще один стул, и рядом с этим стулом было какое-то движение. Это человек! Он живой!

Женщина закричала привлекая к себе внимание:

– Парень! Ты меня слышишь? Я тут. Я не знаю, где мы, но я тут.

Женщина окончательно пришла в себя и уже смогла полноценно разглядеть комнату, где обнаружила много таких, как она, только спящих.

– Парень, мы все тут. Пришел в себя? Как чувствуешь себя? Я Анастасия Владимировна, просто Настя. Ну же, давай приходи в себя скорее, давай-давай—давай. Во-о-от, хорошо. Ты меня видишь?

Парень попытался дотянуться рукой до нее.

– Не вставай, ты прикован к стене, тебя как зовут?

– Леша, кажется. – Парень еще не мог прийти в себя и, так же как и раньше Настя, пытался сосредоточиться на чем-то… хоть на чем-нибудь.

Настя была настолько увлечена пробуждением парня, что не заметила шевелений по всей комнате, все десять человек, включая и «мужчину», начали ерзать по полу, прислушиваться к невнятному несвязному разговору.

По соседству от Леши, справа, но уже у другой стены, так же, как и все присутствующие, просыпался другой паренек, примерно ровесник Алексея.

Настя продолжала подбадривать Лешу на пробуждение:

– Давай, Леха, вставай, помоги другу справа. Тебя как зовут? – обратилась она к незнакомцу. – Я – Настя, твой сосед слева – Леха. Давай же приходи в себя, как зовут? Я – Настя, – повторила женщина.

– Витя, кажется. Где я?

Два парня, которых приводила в чувство Настя, долго изучали комнату, смотрели на цепи на своих руках и на стулья, расположенные рядом с ними. А Настя все продолжала их подбадривать, уже не обращая внимания на происходящее вокруг.

В это время все присутствующие крутили головами вокруг, пытались сфокусировать зрение, изучали обстановку, но никаким образом не вмешивались в усердия Насти и усилия парней, наверное, ждали своей очереди, когда им разъяснят, что происходит, кто они и для чего все это сделано.

Тем временим Леша и Витя окончательно пришли в себя, взглянули на Настю, как бы бессловесно утверждая, что полностью пришли в себя и готовы… но к чему готовы, хотели узнать от Насти, которая сама еще ничего не знала.

Придя в себя и осознав, что команд и разъяснений не будет и Настя им ничем помочь не сможет, парни в попытке найти ответы взглянули друг на друга. Тут произошло то, чего никто из этой троицы не ожидал. Лица парней резко изменились, приобрели очень резкие очертания, недоумение в лицах сменилось решительностью, парни как-то резко повзрослели, не возрастом, но опытом.

– ТЫ! – одновременно и резко они крикнули один другому.

Они даже не думали о своих действиях, все было машинально, их действия были где-то и когда-то отточены до автоматизма, они одновременно схватили пистолеты со своих стульев, эти были те два стула, которые отличались от остальных, и почти одновременно прозвучали два выстрела.

В комнате воцарилась гробовая тишина, ноздри всех присутствующих защекотал запах жженого пороха, он мгновенно заполнил собой все пространство – о, ПОРОХ, сколько империй ты создал, сколько жизней ты забрал!

Тишину нарушил только звон ударов гильз пистолетных патронов о стены и пол. Звон гильз сменился тихим мерным тиканьем, на которое, естественно, никто не обратил внимания.

Витя обмяк, приложил левую руку к груди, правой, которая была пристегнута цепью к стене, держал пистолет. Он начал опускаться на колени, потом с колен упал лицом вниз, телом на правую руку, которая так и не выпустила пистолет.

Леша остался стоять в том же положении, из которого стрелял, руку с пистолетом не опускал. Затворная рама пистолета осталась в заднем положении – патронов больше не было. Парень продолжал смотреть, как жизнь покидает обмякшее тело Вити до тех пор, пока оно не перестало окончательно шевелиться. Все это время ствол пистолета Леши сопровождал падение тела несчастного, после чего он все-таки опустил руку и выпустил из нее пистолет. Пистолет, сопровождаемый глухим стуком металла о линолеум, упал сначала стволом вниз, потом перевернулся и затем боком на пол. Освободившейся от пистолета рукой он взял воду, а сам сел на свободный от посторонних предметов стул, поставив локти на колени и прижав двумя руками бутылку с водой ко лбу. Алексей, продолжая смотреть в сторону лежащего тела, произнес вслух куда-то в никуда:

– Он не мог в меня попасть, он взял пистолет правой рукой, которая прикована к стене, меня его цепь спасла. Его пуля в стене рядом со мной.

Настя оставалась в том же положении, в котором подбадривала парней, не в состоянии ни вскрикнуть, ни чего-то сказать, ни просто потерять сознание. Третье потрясение за пять минут – это уже просто перебор, она еще не знала, где она и зачем, теперь к этому еще и враг добавился, к тому же еще с оружием, и кто убитый – друг или тоже враг?

Выстрел быстро отрезвил всех оставшихся. Кто вскочил, кто спрятался за стул, кто остался в сидячем положении, но все смотрели в сторону Леши, особенно внимательно на него смотрела девушка, стройная и красивая, лет тридцати, которая располагалась у противоположной стены, с окнами, через один стул справа от Вити. Она просто изучающее смотрела то на Лешу, то на Витю, что-то привлекло в них ее внимание еще до выстрела, но она не могла понять что. Выстрел, конечно, расставил все точки над «i», но что-то глубоко внутри девушки не давало ей покоя.

НАЧАЛОСЬ

Разглядывая сквозь пелену перед глазами безжизненное тело Виктора, Алексей кожей почувствовал взгляд человека, прикованного к стене за убитым, за часами и за весами справедливой Фемиды. Леша перевел взгляд на человека, смотрящего попеременно то на него, то на второго дуэлянта. Это был молодой человек лет двадцати семи, худой, с уставшим взглядом.

– Ты же его не убил? – спросил молодой человек. – Я Саня, врач. На «скорой» работаю, но… – Он не договорил, просто замолчал и остался в своих мыслях.

– Не знаю, – ответил Леша, – я просто в него выстрелил и попал куда-то в грудь. Поймите, – на этот раз он вскрикнул, обращаясь ко всем и размахивая бутылкой с водой, – если бы не я его, то он меня!

Но его уже никто не слышал, оправдание в этой ситуации ничего не стоит, все произошло на глазах всех присутствующих. И только Настя так и продолжала смотреть в сторону двух первых ее знакомых в полном замешательстве. Что-то не давало ей покоя, так же как и другой молодой девушке.

– Чушь все это, – сказал пожилой, коренастый, крепкого телосложения мужчина с лысиной на голове и возрастом в районе шестидесяти пяти – семидесяти лет, – все вы так говорите, чтобы оправдать свое… – он не мог быстро подобрать подходящее слово этому событию, – ну сейчас это преступление. Я столько раз в своей жизни слышал «если не я, то меня», «если достанется не мне, то кто-то другой это получит», «мне это нужно сейчас, а ему это просто для коллекции» и еще очень многое в свое оправдание.

– Дед, вас как зовут хотя бы, чтобы хоть понимать, кто… – попытался завести знакомство Алексей, но пожилой человек резко осек его:

– Аркадий Владимирович я, внучек, не перебивай, ты еще очень молод и свою жизнь начинаешь с преступления, с убийства себе подобного. Возможно, он в чем-то перед тобой и виноват, но это не дает тебе права лишать жизни другого человека. Ты должен быть осужден, и мы тебя осудим, насколько нам позволят это сделать наши знания, честь, совесть. А ведь он, – пенсионер указал пальцем на парня и заглянул в глаза каждому из присутствующих, но ответного «огонька» в них, как это было в далекие времена великого Советского Союза, не встретил, – ТЫ! Не только убил этого несчастного, он убил надежду всего нашего народа. Ради тебя и таких, как ты, ради светлого будущего, в котором вы – настоящее, ради этого работали заводы, добывалась руда, строились и восстанавливались города, ради вас люди гибли в войнах. А ты!.. Так бездарно уничтожаешь все, что в тебя вложено еще до твоего рождения.

– Аркадий, э-э-э, Владимирович? Правильно да? Я не согласна с вами, – возразила та самая молодая стройная девушка, только что изучавшая взглядом обоих парней, которой в этой ситуации было что-то непонятно.

– Дитя, вы еще ничего в жизни не видели, чтобы соглашаться или не соглашаться со мной, да и вообще хоть как-то оценивать мои слова! Вы вообще кем работаете? На вид ухоженная, наверное, есть папик.

– Индивидуалка. – Девушка призадумалась о том, как это звучит, и поправилась: – Индивидуальный предприниматель. И у меня тоже есть имя, я – Ольга. Пусть вас не смущает мой возраст и… мой ухоженный вид, ИП – это не только тот, кто на рынке арбузами торгует, многим требуется представительный вид и…

Ольга не успела описать все трудности индивидуального предпринимателя, как ее вдруг оборвал мужчина лет сорока пяти – сорока семи, крепкий, светловолосый, с тонкими черными усами, как у братка из сицилийской мафии.

– Проститутка, чё ли? – спросил он без какой-либо усмешки или пренебрежения, не отводя взгляд от убийцы.

– Индивидуальный предприниматель в сфере услуг, – резко ответила Ольга, готовая ко всеобщему ее осуждению, еще большему чем парня с пистолетом, – не важно.

– ВАЖНО! – резко парировал Аркадий Владимирович, готовый к осуждению девушки.

– Повторяю, НЕВАЖНО! Мы все сейчас сидим непонятно где, непонятно почему, не понятно с кем, непонятно вообще, кто все мы, и в том числе друг другу, а жизни я повидала, может, не так много, как вы, дедуля, но в совершенно другом качестве. Плотность событий у меня очень насыщенная, и контрастность…– Она не нашла подходящего слова и продолжила дальше: – События всех цветов радуги происходят в течение одного дня, чаще ночи, а цвета меняются не как в радуге – в определенной последовательности, – нет, сначала может быть сразу три черные полосы, потом зеленая, потом красная, желтая, синяя, фиолетовая, черная, белая… любая. И не надо ханжества, дед, и такие, как ты, тоже были, и не всегда это были добренькие старички, были они и черными полосами в моей жизни, и даже голубыми были – я это сейчас не про цвет радуги, это про самого дедулю, который хотел доказать бабулям, что он не из этих. Были и такие, как вы, Аркадий Владимирович, такие, которые всю жизнь на руководящих должностях, красиво говорят, указывают направления, куда надо стремиться, рассказывают, как надо жить, а я в это время помогаю ему разнообразить отдых в бане, как аниматор для взрослых мальчиков. Для таких, как вы, такие, как я, просто украшение, брелок к бане. Мы с вами похожи, оба языком положения добились.

– Не сравнивай нас! ТЫ… женщина удивительной судьбы.

– И не собиралась. Мое ремесло научило меня видеть людей и быть незаметной для них же, а когда наступает момент, вмиг ставить их на место. И даже вы, я так понимаю, видный партийный деятель в советское время и такой же деятель уже в России – я не ошиблась? можете не отвечать, – в одну минуту разглядели во мне из «невинное дитя» в «женщину удивительной судьбы», но это уже женщина – полноправный взрослый человек.

Пенсионер резко встал, рванулся в сторону девушки, от такой наглости и «неуважения к старшим» руки его сжимались в кулаки.

– Ах ты…

– Сядьте, – резко оборвала порыв Ольга, – вы все равно прикованы к стене. Будьте реалистом, ваши эфемерные речи не помогут. Так о чем я? Да, никто за этого мужика не умирал, вы жили и работали не на светлое будущее, вы работали на себя, вы строили свое будущее, и даже мы – это ваше будущее, не надо ему тыкать своими нереализованными мечтами. И не вам конкретно его судить. Судьи нашлись, – с иронией произнесла Ольга, – у самих рыльце в пушку, а все судить других рветесь.

– Ты больно умная и болтливая для своих лет. – Немного подумав, добавил: – И профессии. Что я упустил в тебе? Почему нельзя судить убийцу? И почему не мое мнение должно быть?

– Я по инерции от совка получила высшее и достаточно качественное образование, я закончила Институт культуры, но реализовать его не смогла. Вы, дедушка Аркаша, просрали ту страну, а нового не создали, девяностые – это время вашей политической активности, а вы просто болтали языком, пока ваши братья дербанили общее достояние, вы бездействовали, когда взращивали этих мародеров при Советах, они же не в одну ночь появились, правильно? Нет, они появились давно, смотрели, как вы треплетесь, а когда вы уронили власть, они подошли и подняли ее, а вы стояли и смотрели на это глазами обосравшегося лемура. Когда я нуждалась, вы смотрели на происходящее и отводили взгляды от проблем, вы знали, что их не решить одной болтовней. А сейчас презираете меня, его, – Ольга рукой указала в сторону стрелявшего, – говорите, что мы не ровня. Нет, мы ровня – мое занятие – это ваш провал, ихняя дуэль – это тоже все из вашего времени. А вы говорите, что за меня, за него гибли люди, работало производство, и всякую другую чушь несете на тему «что такое хорошо и что такое плохо». Из-за вашей работы у меня даже кукол не было, ну были какие-то, но не то, чего я хотела, я была ребенком, хотела Барби, Кена, а не этого «беременного плюшевого мишку», – она руками показала, какой у игрушечного медведя был живот, – который достался мне от старшей двоюродной сестры, он даже не мой, он мне достался. – Девушка выдерживала хладнокровие и внешний пофигизм, но в голосе все равно что-то дрогнуло. – Я не защищаю его, я сама его боюсь, хоть он и прикован к стене, но я не верю в вашу объективность, я не верю вашему личному мнению, оно ни на чем не основано, пустая болтовня. Даже если со знанием дела, все равно пустая болтовня.

Аркадий Владимирович все еще стоял, но с опущенной головой. Что-то про себя обсуждал – губы его еле заметно шевелились, глаза бегали из стороны в сторону, как будто он читал незримую книгу, вдыхал и выдыхал он в такт шевелению губ, руки показывали непроизвольные жесты, как у оратора за трибуной, но только не так заметно, с меньшей амплитудой: такой гласности он не испытывал на себе даже в девяносто первом году.

Молодой мужчина арабской внешности, очень похожий на турка, и преступник смотрели на Ольгу с восхищением, остальные потупили взоры, как бы показывая свою непричастность к произошедшему ранее и происходящему сейчас.

Ольга села, делая глубокие вдохи и выдохи, как после забега на короткую дистанцию:

– Простите, накипело, а тут еще и этот сгусток лицемерия и ханжества. Я не знаю, где мы и зачем все это, – она обвела комнату рукой, – но чуйка, выработанная обильным общением с разными людьми, назовем это так, подсказывает мне, что мы должны что-то сделать, мы тут не просто так, мы все разные, кроме этих двух. – Она показала на убийцу и убитого. – Они чем-то похожи, пока не знаю чем, и эта статуэтка с этими весами, и часы… – Она еще не договорила, но все одновременно посмотрели на Фемиду.

– ВЕСЫ, ЧАСЫ!!! – крикнули в один такт Аркадий Владимирович, турок и крепкий мужчина с сицилийскими усиками;

– Часы показывают десять минут первого, – сказал турок, – а когда начали стрелять, кто-нибудь помнит?

– Примерно столько же, – ответила Ольга, – может, чуть больше. Не знаю, но где-то в районе этого.

– Да, где-то так, а весы перевесили в эту сторону, на чаше что-то написано, я не могу прочитать, как там КАЕДЕС или ЦАЕДЕС, примерно с минуту назад, когда ты его назвал убийцей, – сказал мужчина с сицилийскими усиками, пристально смотря на Аркадия Владимировича.

– Точно, они пошли после выстрела, – сказала Настя, – я сначала не обратила внимание, а проскрипели чуть позже, когда дед назвал Лешу убийцей. – Она посмотрела на Аркадия Владимировича, как будто непосредственно он был во всем этом замешан, одновременно с этим как бы извиняясь взглядом за то, что назвала его дедом, а не по имени.

Все взглянули на Настю, потом на Ольгу, потом на Аркадия Владимировича. Взоры почему-то остановились на мужчине с сицилийскими усиками, который слегка смутился от такого внимания, но больше его смутил немой вопрос в глазах восьми людей, его окружавших.

– А я что? Я и сам ничего не знаю. Меня зовут Сергеем, Сергей Золотов, я полковник из сухопутки. И я, так же как и вы, повторюсь, ничего не знаю, просто обратил внимание. – Он помолчал, но немой вопрос окружающих заставил его продолжать разговор: – Ты прав, Аркадий Владимирович, мы должны его судить. – Полковник показал на убийцу. – А что? Он виновен, мы судьи, все справедливо, как говорится, по фэншую, предлагаю клин клином, как смотришь, Аркадий Владимирович?

– Да нет, Серега, тут эта простит…те, тут Ольга со своей чуйкой… действительно что-то не так, не так все просто. А есть кто-нибудь, с медициной связанный, ну там… врач, медсестра, санитар, ветеринар на худой конец? Надо было сначала осмотреть этого…

– Витю, – прояснила Настя, как дольше всех знакомая с этими двумя парнями.

– Вот именно, Виктора. Есть кто-нибудь? Военный, хоть ты скажи что-нибудь.

– А мы вообще где? – Золотов пытался осмотреться. – Прошу прощения, что не в тему, но осмотреть надо не только этого, – он кивнул головой в сторону неподвижно лежащего Виктора, – нужно хотя бы понять, что это за место. Мы где? Оля, посмотри в окно, что хоть за местность там. – Потом слегка задумался и добавил: – Пожалуйста.

– Да нету здесь окна, я уже смотрела, – ответила Ольга, – какое-то стекло, заклеенное светоотражающей фольгой, за стеклом горят обычные лампы дневного света, как на потолке, и имитируют дневной свет. Находиться мы можем где угодно – под землей, на чердаке, в пустыне, в горах.

– Короче, этот зал – обычная декорация или лаборатория, – подытожил полковник, – но попытаться посмотреть в окно стоило.

– Я! Я могу,– отозвался Саша. Хотя никто и не понял, к чему это было сказано, но этим Саша приковали внимание присутствующих к себе, как к спасителю. – Я уже говорил, что я врач «Скорой помощи» в Минске. Вы, наверное, не услышали, уже месяц работаю. Я Саня.

По комнате холодно проскакал призрак разочарования, все ожидали ответа на ГЛАВНЫЙ вопрос, а тут просто медик оказался, который ни живым, ни убитому не поможет.

– Но… я разных видел, с трупами в институте работал; поломанных, порезанных, расчлененных, из разбитых машин доставали, разных видел, обожженных, но при мне ни разу так не убивали… Как вот сейчас, я… – Он не договорил своей исповеди, окружающим наскучила эта мыльная опера.

– Саня, успокойся. Ты хоть и доктор, но не обязательно его сейчас лечить, – сказал Сергей, – и так видно, что не жилец, да и цепи не дадут к нему дотянуться. Просто поделись своими мыслями: что скажешь о ране, о смерти, вообще такая рана смертельная?

– Да, такая рана может быть смертельной, но, если честно, в моей практике люди выживали и в худшем состоянии, да и не так быстро умирали, но мне его хотя бы осмотреть надо, – констатировал врач «скорой помощи».

Аркадий Владимирович, наблюдая за развитием событий, очень напоминающих ХАОС, первым решил взять ситуацию в свои руки и попытался организовать хоть что-нибудь.

– Мы сейчас не в завидном положении: где мы – не знаем, зачем мы здесь – тоже не знаем, почему нас таких разных и незнакомых собрали – опять не понятно. Меня как учили? Не знаешь, как поступить, – поступай по закону, и мы все сейчас – ЗАКОН. Именно поэтому, – этим акцентом он дал понять, что именно сейчас он расставит, или хотя бы попытается расставить все по своим местам, – Оля, ты будешь главным специалистом по людям, так сказать, инженер человеческих душ. Берешься? Отлично, сейчас расскажу, что делать. Настя, ты все видела, продолжай наблюдать. Серега, твой критичный взгляд поможет нам найти нестыковки и в конце концов разобраться, чего от нас хотят или, как минимум, что тут произошло. Саня, на тебе здоровье, не знаю, каким способом, но на тебе. – Аркадий Владимирович задумался и с иронией добавил: – У нас в стране так принято с медициной: «Денег нет, но вы держитесь». Короче, делай, что хочешь, но медицина на тебе. Повторюсь, мы не знаем, кто мы, зачем мы здесь, мы, как уже выяснилось, даже не знаем, где это «здесь», но мы догадываемся, все мы тут не случайные и чего-то от нас хотят, и я предполагаю… нет, я просто уверен, что от нас хотят именно СУДИТЬ, – он акцентировал на этом внимание, – убийцу. Сейчас каждый расскажет о себе, что посчитает нужным, а ты, – он посмотрел на Ольгу, – послушаешь и сделаешь выводы, которые расскажешь после того, как все выскажутся, меня ты классно прочитала, конечно, есть неточности и есть что добавить, во многом, конечно ошиблась, – он акцентировал на этом внимание, а все остальные как будто этому поверили, – но… ладно, рассказывать будем по очереди. Первый – убийца, рассказывать будешь за себя и за того парня, убитого, ты же с ним знаком? —

Убийца кивнул головой.

– Приступай.

– Я из Луганска, служу в бригаде народной милиции, я танкист. – Он усмехнулся. – Мы ведь непризнанная республика, и армии у нас нет, только народная милиция, у вас в милиции танки есть? – Он вопросительно посмотрел на полковника, на медика, потом на старика. – А у нас есть, старые, Украинские, но есть.

– И не только украинские, ближе к делу, – сказал полковник;

– Да, простите, я танкист, наводчик-оператор, когда были события в Дебальцево в самом начале, наша шестьдесятчетверка была на ремонте, мы ее на заводе в городе ремонтировали, торопились успеть закрыть этот котел. В разгар боя, когда наша арта била по позициям нациков, мы все-таки запустили машину и поехали в направлении Дебальцево, быстро так ехали, я на башне сидел. Как странно получается – чтобы выжить, надо что-то нарушить. Это нарушение спасло меня. Когда проезжали по мосту на южном обходе Луганска, я увидел летящую в нас ракету. Птура в нас пустили. Это этот, – он указал на Витю, – противотанкист как-то со своим расчетом сбежал с поля боя, а когда увидел одинокий танк, пустил в нас ракету. Ну, дальше взрыв… я лечу сначала вверх, потом вниз… командир и механик догорают в танке, даже вскрикнуть ничего не успели, – докладчик еле сдержал слезы, – хорошо хоть боекомплект не сдетонировал, осталось хоть что-то для похорон. – Он все-таки взял себя в руки и продолжил: – Танк до сих пор стоит на том мосту как памятник. Я долго не мог отлипнуть от асфальта, эти трое успели ко мне подбежать, уже без станины, только с автоматами. Да после такой контузии я и с безоружными бы не справился. Короче, подняли меня, хотели использовать как щит, чтобы к своим перейти, а там бы меня и порешили, как это они обычно и делали. Только они не ожидали, что у нас в тылу обычная милиция осталась. На ментов они и наткнулись – завязался бой. У меня были связаны руки, и когда двое занимали оборону, я толкнул вот этого и сверху на него упал, тех двоих в перестрелке убили, а этот попал в плен – успели наши подбежать. Я его хорошо запомнил, мой ожог не даст мне забыть тот пятнадцатый год и лицо этого нацика. Потом оказалось, что это просто срочник, которого направили воевать непонятно за что, а те двое убитых были нацики из правосеков. Потом мне сказали, что этого срокона обменяли на нашего пленного. И вот сегодня я его увидел здесь, опять с оружием в руках. Если вкратце, вот наше знакомство и новая встреча, где чувство незавершенности обрело свой логический конец.

– Я себе по-другому представляла фразу «закрыть гештальты» – произнесла Ольга, скорее чтобы успокоить себя и скрыть свое волнение от остальных под маской юмора.

– То есть это было правосудие? – спросил смуглый, с черными волосами мужчина лет сорока.

Этот мужчина отличался от всех остальных, тут не надо проводить генетический анализ – это явно был турок, ну в самом крайнем случае азербайджанец;

– Ты что можешь знать о правосудии? – прокричал Золотов. – Ты же не из этих мест, ты же турок, ведь ты же турок? – попытался он подтвердить свою догадку. – Вечно воюющая страна. У вас понятие справедливости и правосудия заменены словами «выгода», «потребительское отношение к людям», «рабство» или «эксплуатация других людей». Ты хотя бы слова подбирай те, в которые искренне веришь и живешь ими. Спросил о правосудии в гражданской войне. Лицемер.

– Меня Салман зовут, и я не лицемер. Вы считаете себя исключительной нацией, у которой все самое-самое: самая большая страна, самый первый космонавт, самая первая женщина-космонавт – в общем, все блага цивилизации придуманы у вас, а если в других странах, то, несомненно, русскими эмигрантами, такими как, например, Игорь Сикорский или Георгий Ботезат. А все остальные, по-вашему, неполноценные нации, которые почему-то вас должны любить и восхищаться вашей «самобытностью», которая, если честно, очень тесно граничит с маразмом.

– Мы не считаем себя исключительной нацией, – взорвался Золотов, – свои взгляды мы никому не навязываем, но навязывание нам чужих интересов уже доводит до точки кипения, поверь, красная черта, которую пересечь никому не позволено, уже близко!

– Вы считаете нас, турок, отстающими по всем параметрам, какой-то бандой янычар с ятаганами и без эмоций, без истории, науки, своих героев и деятелей культуры. Но вы забываете, что на заре становления вашего государства мое уже было империей, и империя эта просуществовала более семисот лет против трехсот лет Российской империи, кстати, прекратила свое существование Османская империя почти на десять лет позже бесславного угасания в революции Российской.

– Ваша империя существовала работорговлей, похищением людей, вы похищали, а потом продавали наших женщин в гаремы, в наложницы, – парировал полковник.

– Да, это правда. Ты действительно прав. Только ты смотришь на это как собственник: «Вы крали наших женщин, продавали в гаремы», – а самих женщин ты спрашивал об этом? Нет, я, конечно, не оправдываю те дикие времена, но и у вас в стране женщины были бесправными, даже больше бесправными, чем у нас. Не кипятись, а порассуждай вместе со мной. Во-первых они не сильно стремились вернуться обратно. Кто она была на Руси – та, кто в горящую избу войдет, коня на скаку остановит, урожай в поле поднимет, кучу детишек нарожает? Тут женственностью и не пахнет, у нее рабское положение было. У нас тоже рабское положение, но по-другому – она была в гареме знатного человека, она должна была только следить за собой и во всем угождать мужу. Бывали случаи, когда русские женщины становились главными женами, а это примерно как у вас фрейлина при императрице или другой знатной даме; ты представляешь, какую власть она имела? Ты действительно думаешь, что, имея такое положение, она сидела где-нибудь в хамаме с другими женами и плакала по березкам. Тут их полностью обеспечивали, обслуживали, для них дворцы строили. А там?.. Растопила баню, отмыла мужика, высушила его, выслушала от него много всяких помоев и только потом помылась сама.

– У нас создавались семьи, мужик любил бабу, баба – мужика, все по-христиански, все по Домострою.

– А ты думаешь, что турки не умеют любить? Или нельзя любить турка? Думаешь, он плохой семьянин? По крайней мере, я нигде и ни разу не встретил рассказа, очерка, описания, хоть какого-то упоминания, чтобы похищенная русская рассказывала детям, что они только наполовину турки, а так они русские, и «когда вы вырастите, вам обязательно нужно бежать обратно в Россию, там вы будете, как положено, крепостными, это большая честь…». Нет, матери не желали такого своим детям. Конечно, многие из этих детей становились воинами, янычарами, и погибали в многочисленных войнах, в основном с вами же, но они не считали себя угнетенными.

Любовь у вас, кстати говоря, тоже весьма относительная была – детей сватали без особого согласия с их стороны, приданое имело решающее значение, а вот влечение молодых людей вообще никого не интересовало. Это не я придумал, почитай «Поднятую целину» весьма уважаемого писателя Михаила Шолохова, там одну девушку прямо-таки влекло к главному герою, я не помню, как их зовут, но она так ему и сказала: «Если хочешь, уедем отсюда вместе, если нет, давай проведем это время вместе, меня сосватали за другого, а он меня возьмет в жены любую…», но ему что-то там советская власть не позволяла, не помню точно, а ведь это описывалось время тридцатых годов прошлого века, которое вы восхваляете как равенство всех людей – граждан Советского Союза. Лицемерие. Говорите о целомудрии и одной любви на всю жизнь. Вопрос: как вы справились с демографической ямой, даже не ямой, а каньоном, в послевоенное время в условиях ортодоксального целомудрия женщин и отсутствия мужского населения? Почти всех парней забрала война с собой, в бой шли уже немолодые мужчины, а в деревнях и маленьких городах оставалось по одному мужику, где-то два, где-то три, но не больше, а женщины все рожали и рожали, прямо библейские истории происходили в деревнях и селах вашей необъятной и самой большой страны в мире. Ты не сердись, я не хотел тебя обидеть,

– Ты сейчас, в цивилизованном мире, говоришь о России тех времен, когда весь мир так жил. Ты тоже прав, но османскую неволю для наших баб ты описал как спасение от дикарства русских мужиков, это какая-то подмена ценностей и исторической действительности. – Полковник задумался не просто над словами, но над самими подтекстом сказанного и произнес куда-то в общее пространство: – Откуда… гм… так много и… подробно?

– Понимаешь, я историк. У нас в Турции не все собирают апельсины и работают аниматорами в отелях, ты ничего о моей стране не знаешь, кроме отдыха. У нас богатая история, богатая и больше печальная история взаимоотношений с Россией, у нас очень много этнических групп проживает, как и у вас, и у нас тоже много деятелей с мировыми именами.

Я недавно в Германию ездил, там тоже произошел спор. Так вот, они возмущены       миграцией сирийцев и других беженцев от войны из арабского мира, возмущены, что Турция их не размещает у себя, а пропускает транзитом в Европу, это им создает массу неудобств, но при этом они полностью оправдывают Крестовые походы Средневековья, не считаясь с принесенным ими горем – про неудобства я даже и не упоминаю – на земли некогда великих стран, это же была необходимость для них, так они оправдывают это.

Почему-то каждая страна считает себя особенной, но европейцы и американцы особенней остальных, у них все, что не в их интересах, является неправильным и требует уничтожения или реконструкции в правильное русло, если только ты не сильнее их, а если сильнее их, то живешь правильно, но только до того момента, пока не станешь слабее, а дальше по известному сценарию. С вами, русскими, хоть разговаривать можно, вы прислушиваетесь ко всем мнениям, не все принимаете, но слушаете все мнения и некоторые из них даже имеют право на существование и применение, по вашему мнению.

– Самое интересное, – сказала Ольга, – что в Турции все историческое греческое и римское, весь туристический бизнес немецкий, они там основные владельцы основных курортов, если русский пожалуется на сервис, это примут во внимание, но если пожалуется немец, то турки сделают все, чтобы ему угодить, повыгоняют русских, украинцев, белорусов, казахов – короче всех, кого в гитлеровской Германии считали недочеловеками. Я не хочу как-то предвзято говорить… ты, Салман, культурный, воспитанный, начитанный человек, грамотный, и таких очень много в твоей стране, но в общем-то Турция экономически все-таки живет под хозяевами. Только вас научили зарабатывать не порабощенными людьми, а туризмом, и торговлей оружием.

– Тут я соглашусь, мы с вами очень похожи. Оля, правильно? – Салман пытался придать вид, что не запомнил ее имя, хотя запомнил Ольгу с первого взгляда. – Мне кажется, при вашей профессии не приходится рассуждать о макроэкономике. – Салман пытался уколоть словами Ольгу.

В этом споре никто не обратил внимания на легкий скрип и изменение положения чаш весов, перевесила другая чаша с надписью «self-defensio».

– Не ссылайся на ее ремесло, с полковником ты разговаривал по существу, а с девушкой стал переходить на личности. Нехорошо это, – сказал Аркадий Владимирович, умышленно назвав ее именно «девушка», а не по имени.

– Но она только что с таким пренебрежением с вами разговаривала, как вы можете ее защищать? Или это просто против меня потому, что я тут один мусульманин, турок? А еще рассказываете про какие-то национальные интересы.

– Дело не в нациях, – вступил в разговор Золотов, на этот раз тоном, не позволяющим другого выбора оппонентам, кроме как выслушать его до конца, – тут и русские, украинцы, вон парень с Кавказа, белорус, и дело не в тебе и не в Ольге и не в возрасте и наших профессиях. Аркадий Владимирович понял, что хотела сказать Ольга. Я тебе, да и остальным попытаюсь рассказать… может, услышишь. Есть одна притча про корову и воробья. Знаете? Нет?

В общем, одной лютой зимой сидел воробей на дороге, замерзал. Уже совсем окоченел, перестал двигаться, в это время по этой же дороге проходила корова. Естественно, она не видела этого воробья, но, когда проходила, «осчастливила» птицу лепешкой, такой смачной. Кто жил в деревне, наверное, попадал в такие. Воробей отогрелся и начал возмущенно ругаться на корову, мол, как так? Меня, муравья, да копытом в грудь? Короче, такого парня обосрали! В общем, возмущался, пока проходящая мимо кошка не услышала это чириканье. Кошка была голодная, продрогшая на холоде. Она достала воробья, облизала и съела.

– Какие странные у вас притчи, как и все непонятные русские сказки про репку, колобка, теремок. В общем, все сказки, – сказал турок.

– Ты ее слушал, но не слышал. Мораль этой притчи такая – не всяк тот враг, кто тебя обгадил, не всяк тот друг, кто тебя облизал. А если уж тебя обосрали, так сиди и не чирикай! Кстати, а когда чаши поменялись? Кто-нибудь обратил внимание?

Часы показывали двенадцать тридцать две, но не время вызвало интерес, а изменение положения чаш весов. Салман все пытался осознать, что имел в виду полковник и почему они один другого ругали и защищали одновременно, еще и эта обгаженная птица – ничего не понятно.

– Я не знаю, что обозначают эти надписи, но понимаю, что какую-то противоположность – сказал молодой мужчина кавказской внешности, спортивного телосложения, примерно тридцати пяти лет, – и поменялись они, когда турок, то есть Салман, сказал, что парень не виновен…;

– А вы? – попытался уточнить Золотов, с кем разговаривает, так как до сей поры кавказец ничего не говорил, да его особенно никто и не замечал, он располагался справа от Ольги и при всех этих обстоятельствах выглядел атрибутом декора на фоне накала споров и разбирательств.

Страсти кипели.

– Слава. Вообще Салаудин, но все называют Славой, я из Осетии, сейчас работаю во Владикавказе. Точно, был небольшой скрип, когда он, – Салаудин показал на Салмана, – сказал, что это было правосудие. И если верить весам, то так оно и есть…

– А если смотреть что произошло, то обычное убийство, – резюмировал Золотов.

Все задумались над происшедшим: стрельба, смерть, оправдание, время, чаши весов – все это напоминало какой-то квест. Но каждый из присутствующих боялся сказать это вслух, а еще больше боялся той неопределенности, которая последует после произнесенного предположения, и какова будет цена ошибки в этом квесте.

В абсолютно белой комнате повисла такая гнетущая, почти осязаемая тишина, что, казалось, даже запах пороха завис и не мог свободно перемещаться в воздухе. Где-то между людьми витали их мысли, готовые найти какую-то разгадку, но так ее и не находили. Узники встречались взглядами, пытались найти какие-то ответы в лицах, найти подсказки в том немногом, что можно было увидеть или услышать в этой стерильно-белой комнате. Но все здесь было статично, и только длинная стрелка часов куда-то бежала и отсекала время. Секунду за секундой. Минуту за минутой.

Золотов заметил на полу между собой и Салаудином гильзу, вероятно из пистолета убитого.

– Сал… Сул… Слава, – обратился он к Салаудину, – можешь дотянуться до той гильзы, хочу ее осмотреть, она, мне кажется, к тебе ближе всех лежит.

Салаудин потянулся за гильзой сначала рукой, но она была далеко, и цепь сделала свое дело, не позволив дотянуться до предмета. Но азарт и смекалка больше, чем желание угодить, не давали покоя Салаудину, и для решения этого ребуса он вытянулся на полу во весь рост и попытался дотянуться ногой. И эта попытка провалилась с треском, гильза лежала почти посередине очень большой комнаты, такой, что даже если два рядом находящихся человека вытянутся во весь рост, то они все равно не смогут дотянуться один до другого.

Радость пришла, откуда не ждали – со стороны убийцы по полу покатилась бутылка с водой, которая подтолкнула, как на бильярде, гильзу Салаудину. Тот ее поднял и долго смотрел безучастным, ничего не видящим взглядом, этот простейший трюк ввел в ступор всех находящихся в комнате, кроме убийцы и, естественно, убитого.

– Слав, давай ее сюда, – сказал Золотов, – теперь я верю в теорию Дарвина, обезьяна взяла палку и стала человеком. Как все просто.

– Там еще дырка в стене и пуля расплющенная рядом лежит, – сказал Леша, указывая справа от себя отметину на стене и рядом лежащую пулю, – а вон еще дальше моя гильза, но до них я дотянуться не смогу.

К этому времени Салаудин уже кинул гильзу полковнику, который принялся ее разглядывать, нюхать, пробовать на вкус. Гильза к этому времени была уже остывшая. Она абсолютно ничем не отличалась от всех остальных.

– Обычный патрон, – сказал Золотов. – Умели же раньше делать, семьдесят пятого года патрон, пятьдесят лет ему, а еще опасен. И где же ты столько лет прятался от мира нашего? – спросил он у гильзы.

– Какого года у тебя пистолет? – спросил Аркадий Владимирович у Леши.

– Номер и год спилены, в конце еле проглядывается три или пять, не понятно, – отозвался парень. – Ловите его…

– Нет! – крикнул до сего времени сидящий справа от Аркадия Владимировича тучный мужчина, возрастом около пятидесяти лет. – Не кидай его никому.

Это вызвало общее недоумение: во-первых его никто даже не замечал, во-вторых голос из того угла был чересчур неожиданным, ну и самое главное – кто это вообще такой, что не дает никому изучить орудие убийства, на чьей стороне он вообще себя видит?

– ???

– Вы все тут много говорите, по делу и просто, но кто вы такие? Может, у этого военного спрятан патрон, он зарядит им пистолет и что-нибудь сотворит…

– Что он может сотворить? – перебил турок. – Убьет тебя или меня? Смысл? Мы, конечно, с ним поспорили, но не до такой степени, как эти двое. – Он показал на убийцу и убитого. – Не понимаю.

– Например, перестрелит цепь и уйдет куда-нибудь, или передаст пистолет кому-то другому для изучения, и у того патрон есть, – парировал тучный мужчина, – много что может быть, а если есть спрятанный патрон, то есть какой-то умысел…

– А если нет ни умысла, ни патрона? – прервал его Салаудин.

– Тогда и смысла нет его по кругу пускать, то, что это пистолет, мы и так видим своими глазами, что из него стреляли – мы и так это знаем, что у парня больше нет патронов, я думаю, сомнений нет. Зачем испытывать судьбу с этим пистолетом?

– Как минимум забрать у убийцы оружие! – прикрикнул Золотов.

– Оно уже сделало свое дело. Меня зовут Сергей Валерьевич…

– Привет тезка, – сказал полковник.

– Я директор обычной средней школы, детишки по глупости своей совершают кучу ошибок, и каждый раз, когда приходится принимать решение по детям, в основном это отчисление или работа с инспекторами по делам с несовершеннолетними, приходится смотреть не то, как это преподносят учителя и родители, а изучать и восстанавливать то, как оно было изначально. Только дай инициативу родителю, инспектору, учителю, одной из сторон – сразу ребенок второй стороны обречен, а это судьба человека. Вот и сейчас я не понимаю, для чего нужно передавать оружие. Ведь слова Аль Капоне «при помощи кольта и доброго слова быстрее договоришься, чем при помощи только доброго слова» никто не отменял. Ты, ТЕЗКА, – он особенно акцентировал на слове «тезка», обращаясь к Золотову, – кого-нибудь тут знаешь? Так чтобы оружие доверить. А эти двое свои выстрелы уже совершили. Вы как считаете, Аркадий Владимирович?