Руки Орлака бесплатное чтение

Глава 1

Монжеронская катастрофа

Для госпожи Орлак эта история началась 16 декабря, в 23 часа 10 минут.

Именно в тот момент по вокзалу компании PLM[1] мчался служащий в белой фуражке.

Выскочив из кабинета, он несся к платформам, от которых отправлялись поезда, и кричал на бегу:

– Задержите сорок девятый!

Тогда-то дурные предчувствия госпожи Орлак и переросли в тревогу. Она сразу же поняла, что недомогание, которое она испытывала на протяжении всего дня, именно этим и было вызвано: дурными предчувствиями – ведь им свойственно открывать свою настоящую сущность лишь после того, как они улетучатся, когда факты, пришедшие им на смену, подтвердят человеку, что у него были все причины грустить, беспокоиться, нервничать.

До сих пор Розина Орлак даже не догадывалась, что ее печаль вызвана неким предвидением. Эта смутная меланхолия, необъяснимая легкая тревога, которые охватили ее еще утром, не были для нее чем-то новым. Женщине до мозга костей, блондинке и парижанке, ей порой доводилось видеть все в мрачном свете, словно мимолетная туча на время закрывала собой солнце. Почему – она не знала. Да, в общем-то, и не пыталась узнать. «Все мы такие», – говорила она себе. На следующий день, с рассветом, тучи уже не было и жизнь снова казалась ей залитой солнцем…

Но на сей раз все обстояло иначе! Совершенно иначе! Она поняла это уже потом. Тем более что радость от встречи со Стефеном должна была изгнать из этого дня всех черных бабочек!..

«Что еще за Стефен?» – спросите вы.

Да просто Стефен. Ее любимый муж. Стефен Орлак, знаменитый пианист-виртуоз.

Накануне он давал большой концерт в Ницце. Они не виделись всего двое суток, но Розина всегда отпускала его с сожалением, и дни воссоединения становились настоящими праздниками, когда ее сердце ликовало.

Вот уже добрую четверть часа она ожидала прибытия скорого поезда из Марселя.

Стоило ей выйти из авто, как она начала ловить на себе восхищенные взгляды мужчин, а некоторые из них, дабы последовать за молодой женщиной, приобрели, как и она сама, перронный билет.

Как всегда, Розина Орлак была предметом созерцания и вожделения. Двадцать три года, грациозная и изящная, с кудрями Мелизанды[2] и самым интересным лицом, какое только можно увидеть.

Даже завистницы не находили что сказать об этом лице дурного, кроме того что считали глаза слишком большими, а рот – слишком маленьким. Самая сварливая из них заявила, что на нем – глаза великанши и рот карлицы… Впрочем, вся эта критика была тщетной. В действительности же глаза Розины были самыми восхитительными из всех, какие когда-либо расцветали на таком ангельском лице. Они не просто были огромными, словно это дитя было создано прежде всего для созерцания, – но и, с особым очарованием, светились умом и сообразительностью, нежностью и чистотой. Однако стоило Розине обратить свой взор на окружающих, как все эти мужчины, разглядывавшие Розину при свете дуговых электрических ламп, тотчас же понимали, что им не удастся потешить свое тщеславие и придется ограничиться исключительно визуальным удовольствием.

Но поскольку в нем они себе не отказывали, то многие по той бледной тени, которая омрачила лицо госпожи Орлак, догадались, что случилось нечто плохое.

Человек в белой фуражке пробежал мимо, а скорого все не было.

Розина почувствовала, что бледнеет до самого сердца. Ее веки, внезапно отяжелев, начали опускаться. Весь мир заволокло мраком. Она покачнулась. Но никто не подскочил ее поддержать. Всех всполошили слова начальника вокзала:

– Задержите сорок девятый!

Этого человека никто не знал, но по нему было видно, что он сам не свой, да и по лицу его можно было понять, что случилось нечто ужасное.

Его уже окружили, пошли следом за ним, со всех сторон подбегали новые люди. Розина, вся дрожа, тоже присоединилась к этой группе, спрашивая, как и остальные:

– Что случилось? В чем дело?

Глядя прямо перед собой, начальник вокзала продолжал идти вперед.

Удостоверившись в том, что сорок девятый не отправился, он сказал наконец мрачным тоном:

– Второй скорый столкнулся под Монжероном со встречным…

Какая-то женщина начала медленно оседать на перрон.

– Есть жертвы? – спросил кто-то сдавленным голосом.

– Возможно…

Кто-то застонал. Начальника вокзала забросали вопросами.

Не став дожидаться, Розина направилась к выходу, пробилась сквозь толпу еще не знающих ни о чем встречающих, стоявшую по ту сторону барьера, и кинулась к автомобилю:

– Феликс! В Монжерон! Скорее!.. Поезд, на котором ехал мсье, потерпел крушение…

Она задыхалась.

– А где это – Монжерон? – спросил шофер.

– Вот этого я не знаю. Знаю только, что не очень далеко. Где-то на линии, разумеется. Следуйте вдоль линии PLM.

– Следуйте вдоль линии, следуйте вдоль линии… – бормотал шофер, качая головой, но запускать двигатель не спешил.

Из здания вокзала уже выбегали люди. Какой-то господин, прилично одетый, задержался у машины:

– Вы не туда едете, не в Монжерон? Я кое-кого ждал, как и вы. Дорогу я знаю, могу показать…

– О мадам, возьмите и меня тоже!

Их было человек семь или восемь.

– Садитесь, садитесь, – сказала Розина. – Но поскорее! Ох боже ты мой!

Небольшой лимузин набился битком. По улице, подзывая водителей, бегали мужчины и женщины. Автомобиль сорвался с места.

Прижатая к дверце, Розина молча слушала, как ее случайные попутчики обмениваются мнениями. От этих незнакомцев исходили самые разные запахи. На владелицу авто они уже почти не обращали внимания.

– Начальник вокзала сказал, что выслали вспомогательные поезда, которые заберут выживших.

– А он не говорил, сколько народу погибло?

– Как по мне, так уж лучше побывать там самому; если мой сын ранен…

– Фактически все мы смертны… – говорил какой-то дородный папаша. – Но ладно я… Так там моя невестка… Должна была вернуться лишь завтра… Как подумаю, что…

Кругом стояла кромешная тьма. Холод пробирал до костей. Автомобиль уже выехал из Парижа и теперь несся по прямой дороге, бросая перед собой искусственный бело-лунный свет фар. Сидевший рядом с водителем господин, который знал, где находится Монжерон, приподнимал воротник пальто. Пожилая женщина, тоже расположившаяся спереди, судорожно цеплялась костлявой рукой за масленку.

Машина остановилась перед указателем, а затем набрала ход. Каждый то и дело бросал взгляд на стрелку спидометра. Их организмы вырабатывали какую-то неведомую внутреннюю энергию, которая, как все втайне надеялись, могла как-то помочь двигателю и, соответственно, повысить скорость.

Однако же Розина пыталась восстановить в себе Розину, преисполненную хладнокровия. Она думала: «Быть может, он не поехал этим поездом… Быть может, поехал, но только лишь ранен… А если он ранен, это сущий пустяк…»

Но, несмотря на все ее усилия, из головы у нее не шла другая мысль – мысль, которая неотступно преследовала и всех ее попутчиков.

Дородный папаша, у которого в поезде ехала невестка, зашевелился, еще сильнее вдавив Розину в дверцу, и промолвил:

– Подъезжаем.

Впереди, в рыжеватых отблесках пламени, поднимался вверх дым от полыхавшего пожара.

Катастрофа произошла не так далеко от Парижа, минутах в сорока езды от вокзала.

Кордоны оцепления еще не были выставлены, так что Розина смогла свободно подойти к железнодорожному полотну. Вышагивая на каблуках в стиле Людовика XV[3], она то и дело оступалась в темноте, натыкаясь на камни и затвердевшие от мороза кочки, цепляясь за кусты и вырванные комья земли. Она дрожала от холода и думала, что потеряет сознание от зловещего шума катастрофы.

Даже в темноте можно было различить, что кругом царит невообразимый хаос. Уродливые формы складывались в очертания груд железа. То тут, то там тусклыми желтыми звездочками перемещались фонари. Было видно даже, как мерцают, неистово раскачиваясь на ветру, светильники в самом поезде. И повсюду бегали люди…

Огонь отражался от медных касок. В отблесках пламени, которое тушили пожарные, стояли два локомотива – вздыбленные, покореженные, вошедшие один в другой. И за криками, призывами, стонами, плачем, короткими указаниями и растерянными ответами, из которых состоял весь этот страшный адский шум, с ужасом ощущалась глубокая, как смерть, тишина.

Она завопила пронзительным, изменившимся от тревоги голосом:

– Стефен!.. Стефен!.. Стефен!..

Мимо в спешке пронесли носилки – одни, другие, третьи… Во тьме, у разбитых вагонов, суетились люди. Кто-то прокричал:

– Свет! Боже правый, нам нужен свет!

На это другой голос, сухой и властный, ответил:

– Первый из вспомогательных поездов привезет прожектор. Спокойнее, прошу вас.

Розина, обезумев, вертелась вокруг собственной оси, обращаясь ко всем, кто проходил мимо:

– Мсье, помогите, скажите… Я ищу мужа…

Она не говорила: «Стефена Орлака, пианиста», так как слишком долго жила среди простого люда, чтобы не знать, что известное имя не всегда является таковым во всех кругах и что, даже если оно таковым и окажется, не всегда следует его произносить.

Но никто ей не отвечал. Каждый, будучи занятым какой-то своей работой, исполняя насущный долг, казался бесчувственным автоматом, собранным для одной-единственной серии движений.

– Так тут даже факелов нет, что ли? – прокричал кто-то визгливым голосом.

– Пока не нашли! Сейчас разведем огонь… У нас тут повырывало все кабели…

Теперь, когда пожар был потушен, ночь жадно поглотила все ужасы катастрофы. Рассмотреть что-либо можно было лишь с помощью переносных фонарей. Порывшись у себя в муфте, Розина вытащила крошечный электрический фонарик. Она нажала кнопку, и безделушка выдала тоненький, изможденный луч света – вот-вот могла сесть батарейка.

Держа этот холодный «уголек» в вытянутой руке, госпожа Орлак принялась ходить вдоль обломков вагонов, где работали группы спасателей. Кружок красноватого света мало-помалу показал ей ужасающий пудинг, спекшийся из дерева, железа, плоти и всего того, что можно увидеть в кошмарном сне. В результате этого страшного столкновения поездов были исполнены невероятные трюки: вагоны выстроились в четырехэтажные здания, dining-car[4] встал вертикально, словно какая-нибудь дымовая труба, а два длинных вагона, врезавшись друг в друга, превратились в один-единственный.

Представить себе критический миг катастрофы, тот громовой удар, который и привел к подобному сплаву, без содрогания не получалось.

Но ужаснее всего было то, что еще одним ингредиентом этого пирога были люди: мертвые, некоторые из них виднелись то тут, то там, раздавленные, расплющенные, разрубленные на куски, порой едва различимые в сжимавшем их спрессованном беспорядке, порой лежащие на земле, на которую они падали, пролетев по воздуху, словно куклы, выброшенные каким-нибудь глупым карапузом; а также живые, те, чьи стоны еще можно было услышать, те, чью агонию под инертной грудой железа еще можно было увидеть, те, что лежали невидимые где-то под обломками, не в состоянии даже пошевелиться в сковавшем их жестком футляре.

– Свет! Да когда же нам наконец дадут свет? И костры! Их разожгут или нет?

Борясь с подступающей слабостью, Розина склонялась над неузнаваемыми останками, рассматривала оторванные руки и ноги, которые выглядывали из этой кучи, словно торчащие из стены гвозди.

Внимание ее привлекла золотая пуговица на манжете, теперь походившей на грязную тряпку, обернутую вокруг бледного запястья. Переступив через чьи-то останки, она подошла ближе.

Это было не то, чего она опасалась…

– Эй, мадам! – произнес кто-то у нее за спиной. – Мне что, еще нужно следить, чтоб никто тут не лазил? Пройдемте со мной.

Какой-то страж порядка уже держал ее под локоть.

– Ох, мсье, мсье! Я ищу своего мужа… Помогите мне, умоляю!

При виде ее больших чистых глаз жандарм тотчас же понял, что совершил ошибку, и отпустил Розину. То не был обычный жандарм.

– Ступайте на станцию, – сказал он ей. – Там сейчас в один зал свозят трупы, а в другой – раненых.

Розина побежала, поддерживая спадавшую с плеч шубу.

«Кто знает? – говорила она себе. – Он ведь такой впечатлительный!.. Быть может, он и вовсе не пострадал, а просто убежал, глупенький, куда-нибудь в поле… С такими-то нервами!..»

В зале ожидания она заметила спасенных пассажиров. (Боже мой! Она об этом даже не подумала! Какой же надо быть дурой!) Тут было множество дам и господ – почти все без головных уборов, – которые шумно переговаривались.

Она произнесла очень громко, стараясь перекрыть этот гул:

– Стефен Орлак?.. Здесь есть Стефен Орлак?..

Наступила тишина. Она повторила вопрос. Разговоры возобновились. Содрогнувшись, она подумала:

«Быть может, вернувшись, я найду телеграмму „Опоздал на поезд… выезжаю следующим… целую…“»

– А раненые? Где они? – спросила она.

– Вон там. В багажном отделении! – на ходу, даже не останавливаясь, ответил тот, к кому она обратилась.

Она вошла. То были трупы.

Лежавшие один за другим, они образовывали по периметру зала отвратительный тротуар, зловещую круговую грядку, удлинявшуюся на одну единицу всякий раз, когда два санитара разгружали свои носилки. Эти трупы были здесь, словно какой-то багаж.

Розина прошлась по залу, иногда приостанавливаясь перед каким-нибудь жалким телом, лишенным всяческих характерных черт… Ах, она еще о них вспомнит, о проведенных в этом зале минутах!..

Стоявший на коленях мужчина рыдал у ног неподвижной, уже начавшей коченеть женщины; Розина узнала в нем того мсье, которому было известно, где находится Монжерон… Но по мере того, как она продвигалась, ее охватывало странное ликование!.. Конечно, тут были, увы, еще не все трупы, но вот раненые…

Раненые лежали в своего рода импровизированной просторной спальне, на матрацах. Врачи, гражданские и военные, и медсестры-волонтеры оказывали им первую помощь. В воздухе уже пахло больницей.

Розина тихонько, украдкой обошла и этот зал, но не нашла Стефена и в нем.

То было уже немалое разочарование.

Нужно было возвращаться на место крушения… Но что она могла в одиночку?

Она заметила врача с тремя нашивками, который вытирал руки, глядя с некоторым испугом в ее большие растерянные глаза.

– Мсье, – отважно сказала она, – вас не затруднит помочь мне разыскать мужа?.. Здесь его нет, а носилки, как я вижу, больше не приносят…

Обведя взглядом раненых, военврач увидел, что санитарного персонала более чем достаточно, и простодушно сказал:

– Пойдемте, мадам!

– Тот, кого мы ищем, – Стефен Орлак, мсье.

Врач бесстрастно кивнул.

Они вышли из здания вокзала.

Холод усиливался, но ночь теперь освещалась факелами, отбрасывавшими красноватые отблески. К несчастью, их зажгли лишь с одной стороны свалки, и именно с той, где Розина уже прошла.

– Другую вот-вот осветит прожектор! – сказал ей какой-то инженер.

Врач подхватил фонарь, и, обойдя бесформенную черную глыбу, в которой факелы перебирали свет и тени, они приступили к осмотру с хвоста разбившегося скорого поезда.

По соседнему пути, осмотрительно сбросив скорость почти до предела, подходил первый вспомогательный поезд.

Последние вагоны практически не пострадали. Они были вполне проходимы – и пусты. Но мрачный хаос следующих вагонов явил взорам искателей крайне обескураживающее зрелище: в них все было деформировано, вырвано, выбито, раздроблено и разодрано.

– Сюда! Сюда! – тяжело дыша, попросила Розина.

Фонарь высветил клочок клетчатой ткани.

– Похоже на его пиджак… на по́лу его пиджака…

Она потянула – появился карман. Покопавшись в кармане, обнаружила носовой платок.

– «С. О.» Его инициалы! Это он. Ох, мсье! Ох!..

Своими маленькими ручками в замшевых перчатках она вцепилась в занозистые доски и потянула столь резко, что задела фонарь, который упал и погас.

– А вот зажигалку я с собой не взял, – с сожалением произнес врач.

– Зажжете его позднее, – сказала она. – Не будем терять времени…

Клочок ткани был единственным, что указывало на наличие заваленного мусором тела. Карман Стефена выглядывал из-под груды планок и реек, которые, должно быть, осыпались с потолка вагона. Розина и ее помощник принялись откапывать погребенного.

Работали в полной темноте. Врач был весьма крепкий мужчина.

– Позвольте мне самому, – сказал он. – Думаю, так будет быстрее…

Он наклонился, уперся… Раздался треск, и, словно треск этот приводил в действие некий загадочный механизм, в тот же миг резкий, ослепительный свет, похожий на солнечный луч, озарил интерьер вагона: включился направленный на них прожектор вспомогательного поезда.

Розина попятилась.

Из-под обломков показалось неподвижное тело стоявшего на ногах человека, который не был Стефеном и вообще больше походил на привидение. Одетый в ослепительно-белый костюм, он смотрел своими трупными глазами прямо на Розину. Его ярко-рыжие волосы слегка вились, на белом мраморе его лица, словно два погасших изумруда, тускло мерцали подернутые смертью зеленые зрачки. Небольшая раздвоенная бородка, приподнятые усы и брови придавали ему сходство с Мефистофелем. Он был прямой как палка. Обе его руки украшали перстни с аметистами. И руки его были раскинуты в стороны, словно он не желал, чтобы кто-либо прикасался к спутнику, которого он прикрывал.

Кто был этот спутник? На сей раз – именно Стефен.

Вдоль путей проходила прибывшая со вспомогательным поездом группа рабочих и санитаров с носилками. Розина и врач подозвали последних, и труп незнакомца тотчас же унесли. Относительно того, можно ли так же поступить со Стефеном, сначала возникли сомнения.

Он тоже каким-то чудом удержался на ногах, лишь немного осел. Правое бедро было неестественно выгнуто. Поддерживаемый под мышкой какой-то железякой, с выкрученными руками и причудливо повернутой головой, он походил на приготовившегося к перевоплощению человека-змею. Глаза его были закрыты, из многочисленных ран сочилась кровь.

– Осторожно! Потихоньку! – командовал врач подхватившими несчастное тело санитарами.

Розина, ни жива ни мертва, едва осмелилась до него дотронуться. Ошеломленная, она пребывала в полной прострации.

Стефена уложили на носилки.

– Он жив, мадам, – сказал доктор.

Усилием воли Розина взяла себя в руки.

– Что делать?.. – пробормотала она.

Залитые светом, ее огромные голубые глаза растерянно блуждали по искореженным стенам вагона.

Но вот прожектор направили в другую сторону. Доктор, сидевший на корточках в полутьме, крайне осторожно ощупывал раненого. Весь в крови с головы до ног, несчастный Стефен дышал так, как обычно храпят, – короткими поспешными выдохами, от которых у него раздувались ноздри. Обе его руки и правая нога болтались, словно плети. За левым ухом зияла страшная рана, в которой темные волосы смачивались, будто губка.

Сдвинув свое кепи на затылок, доктор нахмурил брови.

– Его следовало бы немедленно перевезти в город, – сказал он.

– У меня тут неподалеку машина.

– Слава богу! Но нужно спешить… Эй! Санитары!.. Тащите носилки! Тут человек на грани жизни и смерти!

Доктор возглавил небольшую процессию. Спотыкаясь на каждом шагу, Розина следовала за носилками…

Но внезапно она распрямилась в ужасе галлюцинации.

За носилками шла не одна она. Тот незнакомый мертвец тоже шел за ними. Она видела, как он, бесшумно пятясь, скользит между ней и ее мужем, окоченевший и с распростертыми руками, словно чтобы дать всем понять, что Стефен принадлежит ему. Вот только свою ослепительную белизну мертвец уже утратил: теперь между Стефеном и Розиной пыталась встать черная фигура.

Тряхнув головой, молодая женщина заставила себя прийти в чувство. Ускорив шаг, дрожа от неподдельного страха и рискуя войти в контакт с неведомой субстанцией, она протянула к мертвецу трепещущую руку.

Глава 2

Ас хирургии

Ей пришлось резко остановиться, чтобы не натолкнуться на того из санитаров, который держал носилки за задние ручки.

Виде́ние удержало прежнее расстояние – даже отошло за носилки и теперь темным призраком, очертания которого окаймляло легкое мерцание, держалось чуть дальше.

Призрак! Настоящий призрак в настоящей жизни!

Несмотря на ее отчаяние – отчаяние любящей супруги, – Розина почувствовала сожаление оттого, что не могла вернуться в зал мертвых, чтобы осведомиться о незнакомом путешественнике и узнать, что это был за странный труп, способный раздваиваться на белое и черное.

Эта молодая женщина прочла столько романов и посмотрела столько фильмов, что уже порядком пресытилась романами-фельетонами[5] и кино; на страницах книг и на экране она видела такое множество невероятных событий, что готова была к встрече с самыми невероятными феноменами и в жизни. И однако же, к ее испугу примешивалось изумление, и голос доктора вырвал ее из оцепенения, близкого к потере сознания.

Призрак рассеялся – как именно, она не знала. Они были уже у станции, среди машин.

– Где ваше авто? – спросил доктор.

– Вот оно…

От потолочного светильника лимузина исходил резкий свет. С горем пополам они соорудили нечто вроде кушетки и уложили на нее Стефена.

Выглядевший весьма обеспокоенным врач раскрыл свой медицинский саквояж и сделал пациенту подкожную инъекцию в плечо.

Увидев это, Розина сказала:

– Доктор, вы не могли бы оказать мне услугу, за которую я буду признательна вам до конца жизни? Сопроводите нас в Париж! Я так боюсь этого путешествия!.. Мой бедный муж выглядит таким слабым… Как бы в дороге ему не стало хуже…

– Что ж, хорошо. Едем…

– Поехали, Феликс! В Париж!

Мимо уже проносились деревья, напоминавшие скелеты.

– К тому же, – заметил доктор, – я и сам живу в Париже, а в Монжероне мне сегодня больше делать нечего.

Сидя на откидном сиденье, он наблюдал за больным.

До предела изнуренная Розина расположилась на мягком, обитом шелком заднем сиденье. Казалось, ее совершенно покинули силы. Ее прекрасная головка то и дело клонилась к плечу.

– Куда мы едем? – спросил военврач через минуту-другую.

– Но как же… к нам домой… на улицу Гинемера…

– Это невозможно. Вашего мужа нужно отвезти в больницу, к высококлассному практикующему хирургу. У вас есть какие-то предпочтения?

– Предпочтения?..

В то время одно имя гремело в хирургии, как имя Фоша[6] гремело в годы войны. Доктор Серраль был асом хирургии. Его известность распространялась на весь земной шар. Каждый слышал про этого гениального француза, завоевавшего восхищение мира своей триумфальной борьбой против самых ужасных последствий разрывов смертоносных снарядов и давно уже продолжавшего в своей клинике на улице Галилея творить чудеса, которые с каждым днем приносили ему все больше и больше славы и признания.

Если бы Розина могла, она бы мобилизовала для ухода за Стефеном самого Господа Бога. За неимением такой возможности, она выбрала Серраля, который все же находился в пределах досягаемости и представлял на земле лучшее из того, что ей требовалось.

– Ладно, – произнес врач с двусмысленной гримасой. – Гений вроде Серраля тут лишним не будет.

Все это было сказано столь горьким тоном, что Розина встревожилась:

– А что… вы в него не верите, доктор?

Ее собеседник лишь пожал плечами:

– Не хотелось бы разрушать ваши иллюзии. Я считаю Серраля настоящим престидижитатором[7] скальпеля. Но есть в нем одна сторона, которая мне не нравится. Это его реноме… оно не вполне… корректное, что ли. И потом… потом…

Он с многозначительным видом качал головой.

– Что – потом?

– Не хотелось бы вас обескураживать. Но вот только… Все эти ловкие операции, все эти фокусы, все это, конечно, хорошо… Но я слышал, он проводит опыты… горазд на всякого рода смелые нововведения…

Увы! Если бы Зависть пожелала воплотиться, то лицо этого жалкого военврача, насупившегося от неудач и пожелтевшего от досады, подошло бы для этого идеально!

Розина это заметила, но все же спросила:

– Какие опыты? И что за смелые нововведения?

– Сейчас не время видеть плохую сторону вещей, – ответил завистливый военврач. – Лишь будущее покажет, была ли хирургия Серраля этапом прогресса или же безвыходным тупиком.

– Но разве профессор Серраль не добился неожиданных результатов? Разве операции на голове – не его специальность?

– Да, это его специальность, мадам, и я готов признать, что с этой точки зрения необходимо выбирать меньшее зло, ибо очевидно, что жизнь господина Орлака в опасности как раз таки из-за перелома затылочной кости, хотя, возможно, имеются и какие-то внутренние повреждения, которые в данный момент я диагностировать не могу.

Розина прижала обе руки к сердцу. Она задыхалась и смотрела на Стефена так, словно перед ней была его могила.

Подумать только – этой окровавленной жертвой был ее любимый, ее всё, ее великий человек. Ее малыш!

Раненый выглядел ужасно. Врач щелкнул переключателем верхнего света:

– Не смотрите, мадам. Отдохните. В ближайшие дни вам понадобится весь ваш нервный потенциал. Не волнуйтесь: я держу запястье господина Орлака; если пульс станет слабеть, я тут же начну действовать.

Под урчание мотора Розина размышляла. Теперь она была уже не так уверена в том, что Стефена следует везти именно к Серралю… Но вскоре громкий «голос» его реноме перекрыл все туманные и тенденциозные возражения военврача, и, когда автомобиль въехал в Париж, она сказала Феликсу:

– На улицу Галилея!

В этот час, свободный от пробок, они доехали туда довольно быстро.

Клиника – настоящий белый дворец – была ярко освещена.

Как только Стефена уложили на каталку, военврач откланялся, оставив визитную карточку и сказав несколько ободряющих слов, что немного подняло его в глазах молодой женщины.

Ночной интерн, облаченный в белоснежный халат, сообщил Розине:

– Профессору Серралю уже позвонили. Мэтр будет здесь через пару минут.

Эти слова стали для Розины бальзамом. Она так опасалась, что этого принца науки может не оказаться в городе или же что он согласится осмотреть Стефена лишь утром! Но он здесь! И сейчас приедет! Он! Как же ей повезло, что он, этот ученый с мировым именем, сейчас в Париже и готов прийти на помощь!

Медсестра провела Розину в изысканный, но в то же время простой белоснежный холл, казавшийся вырезанным в айсбергах.

Столь же ледяная медсестра объяснила, что Стефена отвезли в смотровой кабинет, и поинтересовалась, не нужно ли чего-нибудь самой мадам Орлак.

Послышался приглушенный гул мотора, затем кто-то быстро прошел по вестибюлю, и перед Розиной предстал Серраль, этот новый калиф на час.

Он был высокий, стройный, спортивного сложения, с торсом атлета и поразительно чистым и холодным лицом статуи.

Без лишнего обмена любезностями, выказывая скорее здравомыслие, нежели сострадание, он спросил, о какого именно рода происшествии идет речь, задал несколько быстрых, четких, хорошо продуманных вопросов и назвал Розину «милочкой».

Все это происходило, пока он снимал пиджак, оголял мускулистые руки и надевал блузу без рукавов, которую поднесла другая медсестра, словно священническое облачение.

Когда он вышел, стенные часы пробили пять утра. За окнами все еще стояла кромешная тьма.

Камердинер принес и поставил на геридон[8] маленькую бутылку «Поммери».

Оставшись одна, Розина – как, похоже, то и было предписано ей Серралем – выпила бокал шампанского, затем опустилась в чрезвычайно удобное ковшеобразное кресло из белого сафьяна, и царящая кругом тишина показалась ей почти оглушающей.

Что ей сейчас сообщат? Где-то, в глубинах этого храма, один из жрецов разума, склонившись над зияющими ранами, читал по ним, как прорицатели Античности, будущее. Вот-вот эта белая дверь откроется перед провозвестником грядущих времен, глашатаем жизни или смерти…

Ах! Эта дверь! Розина не могла отвести от нее взгляда. Ослепительная створка была для нее вратами в пространство, уходящее в бесконечную даль…

И вдруг, прямо на пороге этой двери, отчетливо выделяясь на белом фоне, обрисовалась темная фигура, застывшая с разведенными в стороны руками в непоколебимой и строгой позе.

Призрак с места катастрофы нарушил ее уединение. Он был здесь.

Это была не иллюзия, не мираж, а вполне реальная тень, очерченная пылающей каймой, – некое существо, внезапно материализовавшееся из тайны. Ему не хватало лишь движений и слов. Но какое движение могло бы быть более выразительным, чем этот застывший жест, и какие слова могли бы более четко выразить это волеизъявление: «Прохода нет!»

Розина вскочила на ноги. От волнения и беспокойства ее ладони словно покрылись корочкой льда.

Но тут дверь открылась, и в том месте, где только что стоял черный призрак, возник белый сверхчеловек.

Он отнес замешательство мадам Орлак на счет вполне объяснимой нервозности ожидания и постарался тут же ее успокоить.

– Милочка, – сказал он ей, – еще не все потеряно. Могло быть и хуже. Но у нас многочисленные переломы, а именно – правой ноги, обеих рук, головы (избавлю вас от медицинских терминов). Через пару минут проведем операцию, а завтра утром – еще одну, от которой все и будет зависеть.

– А имеются какие-нибудь внутренние повреждения? – пробормотала Розина.

– Нет, и перелом черепа – единственное, что меня беспокоит. Должен, впрочем, сказать, что я преисполнен надежды и, если в ближайшие сутки не произойдет кровоизлияния в мозг, раненого можно будет считать спасенным.

Вестник не провозгласил ни жизни, ни смерти, но он принес надежду, и этого оказалось достаточно для того, чтобы Розина благословила его – этого пионера знаний, человека прогресса, человека дня завтрашнего, живущего среди нас сегодня!

Он добавил:

– Желаете, чтобы вам приготовили здесь комнату?

Розина с радостью согласилась. Она чувствовала себя легкой, словно вес ее и в самом деле уменьшился. Только теперь она подумала о том, чтобы взглянуть на себя в зеркало.

Ее платье и меха превратились в лохмотья; разодранные туфли напоминали о хождении среди обломков. Ее красивое лицо было уставшим, бледным, запачканным грязью, пылью и кровью.

Стефена уже перевезли в операционную. Розине сказали, что она сможет увидеть его лишь днем, поэтому она решила съездить домой – успокоить слуг, привести себя в порядок и переодеться, – а затем вернуться в клинику со всем необходимым для пребывания там в течение какого-то времени.

Уже начинало светать.

На протяжении всего пути с улицы Галилея до улицы Гинемера мадам Орлак не покидала мысль о призраке.

Теперь, когда все стало более-менее ясно, теперь, когда в ней пела надежда и нервы ее чуть расслабились, этот фантом терял добрую часть своей реалистичности. Она упрекала себя за то, что не обернулась, не присмотрелась к нему в те два его появления. Это человеческое пятно, это мрачное привидение, возможно, было всего лишь отбрасываемой кем-то тенью… Да и осознавала ли она, что делала этой ночью? В полной ли мере владела собой?..

Но черты трупа запечатлелись в ее памяти. Проживи она даже сто лет, монжеронский Мефисто продолжил бы являться к ней в фантазиях, как некоторые персонажи романа, театра или кино.

И таким было настроение Розины, что – то ли в шутку, то ли всерьез – она нарекла призрака мелодраматичным именем, назвав его Спектрофелесом!

О сила молодости, надежды, рассвета и шампанского! По прибытии на улицу Гинемера она вдруг поймала себя на том, что улыбается.

В прихожей ее встречали трое слуг: Александр, его жена Эстер и Сесиль, дородная кухарка.

Они бодрствовали всю ночь.

Найдя в их преданности дополнительное утешение, Розина обрисовала им ситуацию в чересчур оптимистичных тонах и, отказавшись от их услуг, отправила их наслаждаться целительным сном. Что они и поспешили сделать.

Розина прошла в столовую.

Приготовленный к возвращению Стефена ужин так и остался стоять на столе. Цветы, два прибора нагоняли тоску; да и вся обезлюдевшая квартира на рассвете бесцветного дня имела совсем не романтический вид.

Все в ней говорило об отсутствующем Стефене. «Негативы» Стефена сидели во всех креслах, стояли, облокотившись на мраморную полку, у всех каминов – да вообще повсюду! Пустой home был густо населен не-Стефенами.

Он, этот home, являл собой роскошную убогость наших наисовременнейших интерьеров, и следует признать, это прискорбно содействовало тому, чтобы одинокая душа чувствовала себя в нем еще более покинутой.

Но Розина не собиралась снова впадать в пессимизм. Чтобы отвлечься от печальных мыслей, она начала набирать ванну и, когда вода в ней стала достаточно теплой, решительно, словно он и был источником этой меланхолии, повернула кран горячей воды вправо.

Примерно через час она уже сидела за небольшим письменным столом эпохи Директории.

Она только что положила в конверт пять стофранковых банкнот и визитную карточку с «выражением всей своей признательности» и теперь писала на конверте имя военврача.

Но тут в дверь дважды позвонили.

Едва ли слуги уже встали. Нужно было идти открывать самой.

– Четверть девятого. Должно быть, принесли почту.

Она открыла.

Некий джентльмен приветствовал ее непринужденным поклоном, слегка удивленный тем, что вместо слуги видит столь прелестную женщину, и любезнейшим тоном спросил:

– Могу я увидеть мсье Стефена Орлака, мадам?

Со светской улыбкой он произнес это последнее слово как «малам».

– Он… Его сейчас нет, мсье.

– О! Тогда прошу меня извинить, малам. Просто мсье Стефен Орлак просил меня зайти этим утром, как можно раньше. По его словам, он должен был вернуться ночью… Еще раз извините, малам, я загляну позже.

– Но с кем имею честь…

– Я – представитель компании «Восток»…

– Вот как!.. Вынуждена признаться, я о такой даже и не слышала…

– Я пришел по поводу страховки…

– Страховки…

– Страховки на руки мсье Стефена Орлака.

– На руки…

Розина сделалась белой как снег. Ей показалось, что все вокруг зашаталось, закачалось, наклонилось, паркетный пол прихожей накренился под ее ногами, словно палуба корабля в бурю.

Руки Орлака!..

Глава 3

Господин Орлак-отец, спирит

– Я напишу вам, мсье. Спасибо… – едва слышно пробормотала Розина.

Немало изумленный, страховой агент откланялся, а Розина, застыв в прострации у закрытой двери, несколько минут стояла без движения, пристально глядя в одну точку перед собой – в точку, которую она не видела.

Затем она все же вспомнила… Ей открылся целый мир ужасных возможностей… Да, великие артисты теперь, как правило, стараются себя застраховать. Танцовщики страхуют ноги, пианисты – руки…

В этот день должны были быть застрахованы руки Стефена, каждая – на пятьсот тысяч франков!

И возможно, уже слишком поздно! В каком они сейчас состоянии? Ну же, она должна вспомнить!.. Ах да, искромсанные, изрезанные… возможно, переломанные! Она не слишком хорошо рассмотрела. Это ведь был такой пустяк, эти руки, когда речь шла о самой жизни!

Но искусство для Стефена – его искусство! – это ведь половина жизни!.. А также и целое состояние!.. Ах! Эти руки, эти прекрасные белые руки, изящные, гибкие, такие ловкие и сильные, эти виртуозные руки, две феи, пляшущие по клавиатуре, дарившие радость, славу и достаток!.. Ах! Если ему суждено остаться калекой, не в сотню ли раз лучше было бы остаться слепым, по примеру стольких музыкантов!.. Или же глухим, если на то пошло, как Бетховен или Сметана!.. Но его руки! Нет-нет, только не это! Он этого не перенесет! Нет, этого нельзя допустить!

Она бросилась к телефону:

– Профессора Серраля!.. Я хотела сказать: соедините меня с номером «Клебер, двадцать пять – сорок три»!

Побежали минуты. Хирурга пошли искать… там, в этой белоснежной клинике.

– Кто меня спрашивает?

– Это я, мэтр: мадам Орлак. Я забыла вам сказать… Руки… Мой муж… Это Стефен Орлак, пианист… Словом, руки, доктор, спасите их!.. Их нужно спасти любой ценой, понимаете?.. Как он?

Ответ прозвучал весьма сдержанно:

– Мсье Орлаку, милочка, ни лучше ни хуже. Первое вмешательство он перенес хорошо. Все еще без сознания. Главное для нас теперь – чтобы раненый выдержал завтрашнюю операцию. Сейчас он, если можно так выразиться, пропитан всевозможными сыворотками. Словно срезанный цветок в вазе с водой. Цветок, который нужно пересадить. Такие вот дела… Ушиб головного мозга – вот в чем загвоздка. Остальное – вторично, в том числе и руки. Могу вас заверить лишь в одном: будет сделано все возможное, и вместе с человеком я постараюсь спасти еще и артиста. Ваша комната вас ждет… До свидания, милочка. И мужайтесь!

Некая таинственная, темная сила, которая влечет нас к боли и страданиям, толкнула Розину к гостиной.

Там, в тишине, напоминающей молчание сирены, спал крепким сном большой рояль.

Этот рояль, эта тишина… ничто бы не смогло материализовать более жестоким образом беспокойство Розины. И даже сама гостиная – уже не была тем местом, которое приносило успокоение. Не только из-за своего белого и черного, траурного, убранства, не только из-за пальмовых ветвей дипломов лауреата всевозможных артистических конкурсов, которыми были завешаны стены и которые теперь казались надгробными венками, но еще и вследствие своей роскоши.

Действительно, от чего зависела вся эта роскошь? От жизни Стефена, от его таланта. От его рук. Боже! Если бы он умер, Розине было бы наплевать на всю роскошь мира! Но он будет жить. Так нужно. И если руки ему откажут, если его талант пропадет, как будет он обходиться без всей этой роскоши, к которой уже привык? Без этой роскоши, которая так ему подходит, которой он так естественно себя окружает? Сможет ли он, не отчаявшись, вернуться к былой скромной жизни?

Розина облокотилась на рояль и погрузила в него свой взгляд, словно в молчаливое озеро, в водах которого отражается прошлое…

Она снова видела, как в один из зимних дней Стефен вошел в небольшую лавочку мамаши Моне, торговки музыкальными инструментами с улицы Мсье-ле-Пренс, славной тетушки Розины…

В тот зимний день Розине было семнадцать. Годом ранее она, сирота, окончила лицей со степенью бакалавра. Тетушка Моне, сестра ее бедной матери, приютила ее у себя. Кем станет Розина? Этого тогда еще никто не знал. Пока что она расставляла на полках картонные коробки с музыкальными принадлежностями.

И вот в этот зимний день в лавочку вошел молодой человек. Он был худощав и плохо одет, выглядел совсем не богатым, но все же довольным. Он хотел взять напрокат «Арабески» Дебюсси. Тетушки как раз случайно не оказалось на месте… У них завязался разговор. Это была любовь с первого взгляда, на всю жизнь. Стефен приходил каждый день. Тетушка быстро поняла, к чему все идет. Свадьба уже была делом решенным. С тех пор все и начало усложняться.

Стефен тогда учился в консерватории. В тот год он получил первую свою награду. Тремя годами ранее он отказался вступить в коллегию нотариусов и ушел из конторы отца, где господин Эдуар Орлак рассчитывал сделать его своим достойным преемником. Артистическое призвание возобладало над всем. Но ужасный нотариус не простил сына. Он лишил его средств к существованию и отказывался принимать в своем доме. Да, вот уже три года бедняга Стефен выживал лишь благодаря субсидиям своего старого друга, мсье де Крошана, который втайне от нотариуса подбрасывал ему деньжат. Господин Орлак-старший, махнув на все рукой, продал контору и теперь занимался лишь оккультизмом – причем вместе с Крошаном! Славный мсье де Крошан!.. Восхитительный «шевалье», настоящий рыцарь, защитник бедных и неимущих! Сколько сил он приложил к тому, чтобы смягчить Орлака-отца и добиться от него согласия на брак сына! Но ничто не смогло тронуть сурового чудака, и молодым, хоть это и было печально, пришлось обойтись без его благословения.

Что за человек этот старик, этот вдовец с крючковатым носом, который мог бы быть дедом своего сына?.. В глубине темного зеркала Розина, как наяву, сейчас видела его ястребиный профиль. Он вспомнился ей таким, каким предстал перед ней, когда пожелал их принять после первой премии. Лавры сына его смягчили. Под нажимом мсье де Крошана он все же признал, пусть и нехотя, что Стефен может стать «кем-то». Не отрицал он и того, что Розина может оказаться порядочной девушкой. Но все же принял он их не слишком радушно. С тех пор они видели его лишь изредка, во время холодных визитов, от одной мысли о которых снохе Эдуара Орлака бывало не по себе на протяжении нескольких дней кряду.

Однако же миру известно, что Стефен стал «кем-то»! Благодаря ошеломляющему успеху он уже чуть ли не на следующий день выдвинулся в первый ряд. Без иной поддержки, кроме помощи своих преподавателей, без каких-либо коммандистов[9], без кривляния и экзотики, он очутился в свете триумфа, рядом с лучшими! Внезапно все на него в буквальном смысле набросились. Теперь у них всего было в избытке…

Слово «избыток» подходило бы сюда как нельзя лучше, не будь Стефен тем, кем он в действительности и являлся, – артистом, влюбленным в красивые вещи, столь сострадательным, что порой его можно было бы даже счесть расточительным, беззаботным и ничего не откладывающим на день завтрашний… То, что он зарабатывал, надолго у него не задерживалось. Его сейф был всего лишь резервуаром, из которого золото, порожденное его собственными руками, постоянно перетекало к поставщикам и беднякам. Если вдруг из его рук перестанет литься волшебный Пактол[10], что останется ему самому? Эти предметы искусства, эти дорогие гобелены, эти уникальные вазы – и счета.

И подумать только, что нищета будет сущим пустяком в сравнении с отчаянием пианиста, утратившего мастерство рук!..

Ах! Если случится подобная катастрофа, как возликует Орлак-отец!.. С какой ухмылкой он выслушает новость об этом несчастном случае! Ибо он обязательно о нем узнает, если уже не узнал…

Не следует ли Розине самой заехать к нему? Да, так и нужно сделать. Ввести его в курс дела, незамедлительно сообщить о том, как себя чувствует его сын… Неприятная обязанность в минуты большого горя.

Розина печально оглядела убранство оказавшегося под угрозой счастья.

Она по-прежнему держала в руках конверт, предназначенный военврачу и все еще не запечатанный. Несколько мгновений она колебалась, вытащила одну из пяти банкнот, немного помедлила, затем вернула банкноту в конверт, запечатала его и произнесла с вызовом:

– Мы еще посмотрим!.. А пока же – будем шиковать!..

Вскоре она уже была готова к выходу; в руке – небольшой саквояж.

Стояла унылая, сырая погода, на улицах было грязно. Закажет ли она по телефону такси?

Она посмотрела на прекрасное убранство, рояль, конверт и, покинув дом, пошла пешком.

Розина никогда не посещала Орлака-отца одна. Она сопровождала туда Стефена; этим и ограничивались ее отношения с отцом мужа. На сей раз, еще больше, чем обычно, она заранее страшилась этого ворчливого фанатичного старика.

Бывший нотариус жил совсем рядом, на улице Асса, в маленьком особнячке, зажатом между двумя большими доходными домами. На третьем этаже этого здания с разрешения хозяина проживал «шевалье» де Крошан.

Господин де Крошан, шевалье в шутку и художник всерьез, – его неразлучный друг. Розина все еще и не разобралась толком, так ли страстно этот джентльмен увлечен спиритизмом, как и нотариус: как-никак очень даже в интересах человека небогатого потворствовать мании друга! Вот так эти старые товарищи и жили в полном согласии: один – с улыбкой принимая тиранию другого, «два спирита», как их называли в квартале.

И Розина под зонтом семенила к ним мелкими шажками – чудесная походка истинной парижанки! – элегантная, ритмичная и легкая.

Звонок на решетке ограды прозвучал совсем старомодно.

Ставни первого этажа были закрыты. На третьем – студия господина де Крошана подставляла под дождь свой широкий оконный проем.

Дверь открыли. Скорее, даже приоткрыли. Это был Крепен, камердинер.

Шестидесятилетний старик с изрытым оспинами лицом, походившим на поле боя, увиденное с самолета. Мсье де Крошан, любитель пошутить, утверждал, что Крепен – творение бога-пуантилиста[11], и неизменно относился к нему с уважением, не столько из-за такого артистического происхождения, сколько в силу наличия достаточного количества добродетелей.

И напротив, он совершенно не выносил мадам Крепен, Эрманс, чье бледное лицо возникло позади физиономии ее супруга. Этой вечно нужно было сунуть всюду свой нос! Ничто в доме не происходило без ее участия! Но видели бы вы ее лицо!.. И каким только учеником Создателя оно вылеплено? Ни формы, ни цвета: неловкая, словно покрытая штукатуркой заготовка, безликость, глядя на которую ты готов поверить, что вдруг стал близоруким или дальнозорким и теперь видишь все словно в тумане.

В нескольких словах Розина рассказала о своем горе – все еще стоя на ступенях, под дождем, ибо пара слуг загораживала проход.

У Крепена от изумления отпала челюсть. Но Эрманс пробормотала не слишком разборчиво:

– Мьсе ище не показвался, маам Стефен. Горе-то, какое горе, это уш да! Но дел в том, што у него сьянс, прям сёння утром! Необычный сьянс, маам Стефен! Видите, жальзи гостиной закрыты? Видать, уже началося. Там у нас три медьюма.

В этот день оккультизм, над которым Розина обычно смеялась, вдруг показался ей страшным и действительно таинственным. Впрочем, еще больше ее переполняло возмущение.

– Но как-никак это же его сын! – воскликнула она.

– Тише! Тише! – прошипела Эрманс. – Не над’ так шметь – так мошна и все сорвать!

– Его сын! – повторила молодая женщина, сбавляя тон.

Эрманс подняла к небу бесцветные зрачки:

– Вы и сами знатьте, маам Стефен: у мьсе нет сына, котор’ был бы ему дорог! Есть тока спирьтисм!

Увы! Розина действительно прекрасно знала, что для Орлака-отца столоверчение представляет больший интерес, чем Стефен! Но она не могла подавить чувство ненависти к этой отвратительной женщине, которая всегда науськивала отца против сына и не делала ни малейшей попытки убедить старика проявить щедрость, помочь сыну деньгами или составить завещание.

Домработница уже встала перед Крепеном. Были видны ее руки, больше похожие на мужские ноги; и теперь она беспрестанно водила этими ручищами себе по ляжкам, словно боялась не обнаружить их на прежнем месте.

Крепен робко произнес, бросив на мегеру совещательный взгляд:

– Ты же знаешь, мсье де Крошан еще не спускался… Мадам Стефен могла бы подняться к нему…

– Скор’ встанет! Проста запаздывает! – возликовала Эрманс. – Желайте падняцца наверх, маам Стефен?.. Заодно скажете ему, штоб поспешил!.. Што ищё там делать, наверху-то?

Розина вознамерилась войти. Но Эрманс уже заметила грязь на ее ботинках и, преградив дородным телом вход, сказала:

– Пройдите по колидору! Так мьсе вас не услышит!

«Колидор» – это длинный и темный проход из соседнего дома. Этот дом тоже принадлежал Орлаку-отцу, и, чтобы у шевалье де Крошана был отдельный вход, он распорядился проделать там дверь. Оттуда лестница вела уже напрямую к третьему этажу особняка.

– Хорошо! – ответила Розина.

Если ее что-то и задело, вывело из себя, так это не подобное обращение, а безразличие слуг к Стефену. Как можно оставаться равнодушным сегодня, когда этот чудесный человек находится между жизнью и смертью?

И она немного смутилась при мысли о том, что сейчас окажется перед господином де Крошаном, этим вечным шутником, который, вероятно, еще ничего не знает и будет улыбаться доброй улыбкой лысого весельчака Наполеона III.

Он такой милый, мсье де Крошан! И не позволяет себе вольностей. Ни малейших.

А вот и он сам, стоит как вкопанный.

Как!.. Ни песен? Ни улыбок?.. А! В руке у него была газета, и в ней – крупный заголовок: «Монжеронская катастрофа».

– Так вы уже знаете? Такое несчастье, правда?..

– Что?.. Вы о чем? – вопросил шевалье, встрепенувшись.

– Вы еще не читали газету? Я имела в виду катастрофу под Монжероном…

– А, вот вы о чем, милочка!.. Нет. Только собирался прочесть… Но что с вами, господи?

Ну вот, снова придется рассказывать. Есть, конечно, люди, которые находят облегчение, даже своего рода удовольствие в том, чтобы воспроизводить раз за разом, все выразительнее и выразительнее, детали драматического события. Но Розина так далека от этого!

– Садитесь, дитя мое.

Повествование началось. Но рассказчица то и дело прерывалась: от необычности этой мастерской у нее постоянно перехватывало дыхание. Ей никогда не привыкнуть к «пляске смерти» этого скелета, который с позвякиванием дрыгает ногами всякий раз, когда открывается дверь. Никогда прежде эта штуковина, которую она обнаружила перед собой, когда обернулась, опускаясь на стул, так ее не смущала – сейчас Розина даже ее испугалась!

Глава 4

Господин де Крошан, живописец душ

Читателю следует знать: в молодости мсье де Крошан подавал своему учителю, мэтру Бонна, самые радужные надежды, но к двадцати пяти годам новые тенденции живописи увлекли его на сомнительный путь.

Жаждущий оригинальности, влюбленный в таинственное великолепие света и цвета, молодой человек за несколько месяцев стал тем, кого наши отцы (безумцы!) называли тогда декадентом.

Прощайте, благопристойные и прибыльные портреты! Прощай, почти буржуазная жизнь, роскошная и привлекающая толпы покупателей мастерская! Прощайте, мелочные грезы (вот так-то!) о почетных наградах, официальных заказах и даже Институте Франции[12].

Родители, полагая его сумасшедшим, впали в отчаяние.

С одной стороны, они ошибались: семья была весьма состоятельной, их сын вполне мог жить на ренту в ожидании того дня, когда из-под его кисти выйдут революционные шедевры (как знать?).

С другой – были правы: после их кончины мсье де Крошан начал сорить деньгами с такой пылкой страстью, что вскоре сделался гол как сокол, оставшись теперь лишь со своим искусством и с одним-единственным другом.

Его искусство – в денежном выражении – практически ничего не стоило. В те годы любители картин не осмеливались рисковать, не говоря уж о торговцах.

Но вот его друг оказался весьма ценным. То был нотариус Эдуар Орлак, богатый человек и странный тип, привязавшийся к этому художнику, своему «шевалье», за его веселый нрав, бескорыстие, дерзкие идеи, но особенно за ту склонность, которая побуждала обоих к изучению потустороннего мира.

Вскоре после разорения мсье де Крошана господин Эдуар Орлак потерял свою молодую жену. Он так сильно ее любил, что взял в жены без приданого. Именно тогда он впервые и занялся столоверчением в надежде установить контакт с дорогой умершей. Именно тогда он попросил мсье де Крошана поселиться на третьем этаже его особняка, где тот устроил просторную мастерскую. Именно тогда, наконец, этот художник так называемого декадентского течения, посвятил себя живописи, основанной на принципе «чистого психического автоматизма»[13].

Он принялся писать портреты душ, ментальные пейзажи.

Конечно, хотелось бы знать, насколько все это было искренним. С одной стороны, очевидно, что занятие этим весьма специфичным искусством обеспечивало художнику кров и хлеб насущный, на которые он, возможно, не смог бы рассчитывать исключительно благодаря своим душевным качествам и интеллекту. Но, с другой стороны, мсье де Крошан всегда рассуждал о психике с такой убежденностью, выглядел при этом таким счастливым, что, глядя на него, ни у кого не возникало сомнений в его чистосердечии.

В мастерской на улице Асса хранились самые невероятные картины, не менее странные, уж поверьте, чем творения кубистов или футуристов, – а может, и более.

То были полотна, покрытые геометрическими фигурами, то сияющими, то туманными: ду́ги, параболы, эллипсы, овалы, спирали, синусоиды, спутанные наборы элементов, в которых всевозможные кривые и обломки были вставлены одни в другие, полихроматические квадраты и многоцветные витражи. Линии, пучки черточек самых различных оттенков, казались светящимися, и большие прямые радужные лучи, исходящие словно из призмы, в которой распался свет других солнц, пересекали крест-накрест эти экстравагантные мозаики, среди которых обнаруживались части предметов, фрагменты животных, мужчин или женщин: половина настенных часов, четверть звезды, конская ноздря, подведенный глаз гетеры.

Среди этих картин, будто бы служивших выражением чувств, желаний, воспоминаний, страстей, сожалений, порыва радости, приступа гнева или неврастении и так далее и тому подобное, висели прекрасные произведения, теплые и живые, которые мсье де Крошан якобы презирал.

И хотя полотна этого фовиста вряд ли привлекли бы грабителей, их неусыпно охраняли два экстравагантных стража: Гийом, скелет, начинавший шевелиться от малейшего движения двери, и Оскар, манекен с подвижными конечностями и головой, выполненный в натуральную величину, – этот позировал мсье де Крошану, который беспрестанно ретушировал его фациес[14].

Оскар «стоял» за дверью, выряженный факиром. Его можно было заметить, лишь войдя в мастерскую. И именно на него сейчас в ужасе, задыхаясь от волнения, смотрела Розина, внезапно умолкшая в самом начале своего рассказа.

– Итак? – промолвил мсье де Крошан.

Но Розина все никак не могла прийти в себя от изумления.

Спектрофелес!

Эти светло-зеленые глаза, ярко-рыжие волосы, приподнятые брови и усики, небольшая раздвоенная бородка… Спектрофелес!

Новое виде́ние? Мираж? Ничуть. Вполне материальный Спектрофелес! Картонный Спектрофелес.

Ах! Если бы ночью она была не так взволнована, то обязательно вспомнила бы о манекене шевалье!

Ну конечно! Это старина Оскар, а вовсе не Спектрофелес. Это просто голова дьявола, какого-то Мефисто, – и кукла, своей неподвижностью напоминавшая покойника… По́лно, по́лно! Нельзя же быть ребенком до такой степени! Да и эта индусская одежда, деревянные руки без аметистов… Частичное и случайное сходство, внушенное персонажем «Фауста»! Никакого другого сходства, кроме как с дьяволом из оперы, на которого в конечном счете походить вправе каждый, будь то труп или же манекен!.. Нет, но все же! Неужели монжеронский мертвец будет ей являться во всех образах баритональных басов?..

Розина прервалась всего на долю секунды. Рассердившись на свою глупость, она мысленно обругала себя, подумав: «Ну, хватит! Довольно!» И, больше уже не отвлекаясь ни на Гийома, ни на Оскара, она продолжила свой рассказ.

Мсье де Крошан слушал ее крайне внимательно. Его лысый череп блестел почти так же, как череп Гийома.

– Я думала, – сказала Розина, закончив, – что вы уже прочли газету, мой бедный шевалье.

– Только еще собирался, – ответил он.

С этими словами он раскрыл страницу, на которой крупными буквами значилось: «Монжеронская катастрофа», и пробежал глазами список жертв.

– Фамилии Стефена здесь нет, – заметил он.

– Потому что я тут же его увезла.

Розина и сама с любопытством просмотрела список, в котором значились лишь самые обычные фамилии.

Пока они сидели бок о бок на мягком диване, покрытом шкурой черного медведя, старый художник взял руки Розины в свои. Его доброе лицо выглядело чрезвычайно расстроенным, усы обвисли, хотя обычно, напомаженные pommade hongroise, венгерской помадой, расходились в стороны величественно-надменными стрелками.

– Мое дорогое дитя! – сочувственно произнес он.

Но внезапно из какой-то комнаты небольшого особнячка донеслись отдаленные сухие размеренные удары.

– Это еще что такое? – спросила Розина.

– Это Пальмира, – ответил мсье де Крошан из глубин своей печали.

Удары следовали один за другим с благоговейной торжественностью. Можно было подумать, что на первом этаже некий церковный староста идет во главе какой-то степенной процессии, ударяя ad hoc[15] посохом по паркетному полу.

Розина, пусть все мысли ее и занимал Стефен, не удержалась от того, чтобы не переспросить:

– Пальмира?

– Вертящийся столик, – рассеянно пояснил шевалье. – Сейчас он называется так. Он сам указывает свое имя, но постоянно его меняет, выбирая имена, соответствующие его эпохе: Сильвия, Памела, Хлоя, Пальмира[16] и так далее.

– Как он стучит!..

– Да. Видно, не в настроении. Судя по всему, черт возьми, его потревожили слишком рано! Кто вообще расспрашивает духов в подобный час? Все же знают, что утро для таких целей совсем не подходит. Но ваш свекор решил попробовать – просто посмотреть, что выйдет. Вот столик и злится. Стучит ногой… Ругается! Послушайте…

Оба прислушались. Глаза Розины широко раскрылись, сделавшись похожими на те, что изображены на египетских саркофагах.

– Этот злюка говорит обо мне, – пробормотал он сквозь зубы.

Удары следовали один за другим, словно звонкие персонажи иератического – и телеграфного – фриза, ибо эти удары были буквами, а буквы складывались в слова. Они разреза́ли тишину на небольшие равные отрезки, потом прекращались, затем снова возобновлялись. Это было впечатляюще. Весь дом находился во власти какой-то неотступной идеи. Кости Гийома – скелета – убаюкивающе раскачивались, уже почти не производя шума. Оскар, манекен, застывший в реверансе сатанинского паясничанья, отводил в сторону свои неподвижные глаза, воспроизведенные слишком искусно. Розина почувствовала, как у нее сжимается сердце.

В этот день все ей казалось ужасным. Спиритизм соткан из нелепостей, к которым примешивается нечто таинственное. Сейчас она видела в нем лишь таинственное, а в этом таинственном – тревожащее. Охваченная беспокойством, преследуемая призраком, сидящая между марионеткой-скелетом и марионеткой-демоном, вместе с адептом оккультизма прислушивающаяся к звукам потустороннего мира, бедняжка судорожно сжимала руки, лежащие в ладонях ее старого друга. Ее судьба трепетала, находясь во власти неведомых темных сил. Она опасалась про́клятого, черного, как ночь шабаша, будущего, в котором вас едва не задевают крыльями пролетающие рядом летучие мыши и обдает ледяным дыханием зловеще завывающего ветра.

Она резко дернулась, чтобы отстраниться, избавиться от этого полчища сгрудившихся вокруг злых духов.

– Слушайте…

Приложив указательный палец к середине тщательно подкрашенных усов, мсье де Крошан слегка улыбнулся. От этой улыбки его лицо привычно покрылось морщинками, словно какой-нибудь предмет одежды, плотно облегающий тело и собирающийся складками при знакомом жесте.

Он про себя считал удары, складывал буквы в слова.

– Пальмира меня раздражает, – наконец промолвил он, тяжело вздохнув. – Она сказала буквально следующее: «Буду говорить лишь в присутствии шевалье». Нужно уносить ноги, моя дорогая! Уходим! Не хочу, чтобы вы возвращались в клинику одна, да я и сам не прочь увидеть Стефена. Пойдемте… Вниз спускаться не будем. Если я туда выйду, меня уже не отпустят.

Он вытащил из великолепного шкафа времен Людовика XVI свою «рембрандтовскую»[17] шляпу и закутался в помпезный плащ годе́.

– Идемте!

Но тут он остановился и украдкой взглянул на дверь, за которой располагалась лестница, ведущая на нижние этажи особняка.

– За ней кто-то есть, – пробормотал шевалье.

И тотчас же из-за двери донесся резкий, вызывающий раздражение голос – голос, обожавший то клеветать, то злословить, голос, от которого звенело в ушах даже теперь, когда он произнес такие вполне безобидные слова:

– Вы у себя, мьсе Кршан?

– Эрманс… – прошептал шевалье.

– Там уш вас заждались, – сурово продолжал голос. – Иль вы забыли о сьянсе? Хозяин послал мьня за вами.

Мсье де Крошан сказал Розине:

– Туда я уж точно не пойду. Он, должно быть, злой как собака.

Розину охватило чувство глубокой благодарности. Естественно, господин де Крошан не боялся Орлака-отца, хоть и делал вид; но он бы сгорел от стыда, если бы предпочел сеанс спиритизма посещению тяжело раненного сына своего друга. В глазах Крошана это было бы сродни преступлению. Прекрасно зная шевалье, Розина не могла на сей счет ошибаться.

– Дверь заперта на засов. Ей никак не войти, – сказал шевалье девушке.

– Есть тут кто?.. Мьсе Кршан, вы у сьбя?

– Нет, Эрманс, не у себя, – заявил господин де Крошан. – Я только что вышел, пару минут назад, вместе с мадам Стефен Орлак, чей муж находится в смертельной опасности.

– Неужто вы позволите вас увести? – вскричала Эрманс.

Но мсье де Крошан уже вышел с Розиной через другую дверь, тогда как Гийом, то есть скелет, начинавший трепыхаться при каждом открывании этой двери, заплясал неистовую джигу перед ухмыляющимся манекеном.

Глава 5

Хирургия

– Вы весь прямо сияете, шевалье! – сказала Розина, звоня в дверь клиники на улице Галилея.

– Это потому, что я преисполнен уверенности, – ответил весельчак. – Наш Стефен выкарабкается, вот увидите. Мой знакомый демон меня в этом заверил.

По правде говоря, никакой демон Сократа[18] ничего не нашептывал на ухо мсье де Крошану, и в глубине души шевалье был встревожен сообразно обстоятельствам. Но он пообещал себе ободрять Розину всеми возможными способами и, зная, с какой легкостью передается уверенность, не нашел ничего лучше, чем возобновить свои обычные фацеции[19].

Жестом бретёра, обнажающего клинок, он вытянул вперед трость и, постучав по дубовой двери, словно головкой эфеса шпаги, прокричал:

– Открывайте! Открывайте! Это несчастный король Франции!

Но Розина тут же принялась расспрашивать портье, несколько озадаченного столь благородным требованием:

– Как там мсье Стефен Орлак?

– Не знаю, мадам. Извольте обратиться в регистратуру.

– Черт возьми! – проворчал шевалье. – Да вы сама не своя, моя дорогая!

С верхней площадки белой мраморной лестницы, тоже холодная как мрамор, к ним уже спускалась старшая медсестра.

Пришлось проследовать за ней в кабинет, где белым было все, что только могло таким быть. Через пару минут в кабинет заглянула одна из тех женщин, которых Розина уже видела ночью: на ее приятном лице сияла приветственная улыбка.

– Нельзя сказать, чтобы профессор Серраль был недоволен, – промолвила она. – Переломов конечностей не так уж много.

– Ампутации не потребуется?

– Нет-нет, не волнуйтесь.

– Я хочу знать… Даже если это будет хоть пальчик…

– Ни в какой ампутации нет ни малейшей нужды, мадам.

– А что с головой?

– Это будет ясно лишь завтра.

– А руки?

Улыбка сошла с лица медсестры, и она уклончиво ответила:

– Нужно надеяться на лучшее, мадам…

– И все же… Что сказал насчет рук профессор Серраль?

– Мэтр не слишком-то словоохотлив… Впрочем, все покажет предстоящая операция.

– А больной в состоянии ее выдержать?

Розина жадно вглядывалась в лицо этой женщины, анализировала все ее интонации. Мсье де Крошан понял, что под этим пристальным взглядом, в этой атмосфере допроса с пристрастием, медсестра ни за что не откроет им всех своих мыслей.

– Мы очень на это надеемся, – ответила женщина.

Опять неопределенность! Опять хрупкость жизни, удерживаемой в равновесии на пальце ученого, – жизни, которая от дуновения судьбы трепещет, словно перышко!

– Могу я увидеть мужа?

– Профессор Серраль предпочел бы, чтобы раненый сохранял полнейший покой. Однако если вы настаиваете…

– Поверьте мне, мое дорогое дитя, – сказал шевалье, – вам лучше неукоснительно следовать предписаниям доктора. Не нужно пренебрегать ничем из того, что может содействовать успеху его работы.

Розина заметно помрачнела, но все же уступила, попросив лишь проводить ее в приготовленную для нее комнату.

Мсье де Крошан по ее просьбе последовал за ней.

То была совсем небольшая комнатушка с окрашенными белой эмалью полом и стенами; окно ее выходило на улицу. Розина повернулась к своему старому другу. Ее всю трясло от волнения.

– Ох! – сказала она. – Вы, посвятивший всего себя изучению неведомого, разговаривающий с духами, можете ли вы открыть мне, что нас ждет завтра? Вы только что говорили, что я должна верить. Вы прочли это в будущем?.. Если бы вы только могли себе представить, как я жажду узнать…

Она никогда не верила в оккультизм, но в этот день реальность подобной науки принесла ей столько облегчения, что она уже готова была в нее поверить.

– Будущее непроницаемо, – ответил шевалье, беспечно взмахнув рукой. – Прорицатели все до одного – болтуны, и вы даже не представляете, сколько всего умные люди могут навыдумывать по этому поводу. Нет, моя надежда основывается вовсе не на оккультизме. Но когда такой человек, как Серраль, не признает больного безнадежным, это означает одно: больной будет спасен. Вот и всё!

– Спасен! – воскликнула Розина, складывая руки вместе и зажмуривая глаза.

Но вдруг она вцепилась в рукав мсье де Крошана:

– Спасен, будет жить – да, возможно! Но в каком состоянии мне его возвратят?.. Я поручила его заботам кого-то ужасного! Была ли я вправе так распоряжаться?.. Тот военврач, который сопровождал меня до этой клиники, высказывался относительно методов Серраля с явным неодобрением!

– Хе! Да что, черт возьми, Серраль, по-вашему, может сделать со Стефеном, если не излечить его?

– Он может его излечить самыми жуткими способами. Он может сохранить ему жизнь ценой столь ужасных страданий, что в действительности…

– Розина, милочка, не произносите слова, о которых вы тотчас же пожалеете!.. Вот что… Распорядитесь лучше принести завтрак и предложите мне составить вам компанию. Вы голодны и от этого несколько перевозбудились.

– Возможно, – ответила молодая женщина, слегка задетая. – Но вам не кажется, что эта клиника полна вещей…

– Почти волшебных! – промолвил мсье де Крошан. – И это настоящая удача для Стефена, чей случай представляется мне весьма серьезным! Да, почти волшебных. Вещей, которые бы привели в смятение алхимиков и колдунов былых времен, занимавшихся своими изысканиями в погребах, заставленных ретортами и увешанных тушками летучих мышей… Вещей почти божественных и, однако же, вполне реальных!.. Но здесь помогают людям, и тут не происходит ничего такого, что не было бы общеизвестно. Ничего такого, что не получило бы одобрение благодарных пациентов… Разве что именно здесь работает «человек открытий», тот, кто первым испытал все то, что все остальные стали практиковать по его примеру, тот, чье профессиональное мастерство позволяет ему преуспевать там, где потерпели неудачу многие другие. И именно это сделало его клинику столь престижной!

– Вы полагаете?

– Вам не в чем себя упрекнуть. Вы сделали то, что и следовало сделать, ведь Серраль – ведущий хирург мира.

Но Розина прочла сотни книг. Ее перевозбужденная память наполнялась страшными образами… Она столько всего нафантазировала, что, вздрогнув, поспешила взять себя в руки.

– Я схожу с ума! – пробормотала она.

– Заметьте: вы сами это сказали! – манерно произнес он и, беспечно подхватив тонкими пальцами полы жакета, присел в реверансе.

В этот момент на середину комнаты вкатили сервированный столик, и чудаковатый старик принялся изображать хоровую капеллу, поочередно имитируя тенора́, баритоны и басы́ (К столу! К столу! Выпьем же! Выпьем! К столу!) с такой быстротой, что создавалась иллюзия, будто действительно поют сразу несколько хористов. Его невозмутимое лицо и паясничание казались очень комичными.

– Какой вы еще мальчишка! – воскликнула Розина, не сдержав улыбки.

Он согласно кивнул:

– Да, я все еще молод! Так и остался в переходном возрасте.

Произнеся это, мсье де Крошан выдал прекрасно сымитированное соло корнет-а-пистона[20] и под занавес выразил свое восхищение чванливым голосом Брассёра.

Но мы не намерены перечислять все каламбуры, остроты, шутки и дурачества, которыми мсье де Крошан приправлял завтрак Розины Орлак. Он так решительно разыгрывал из себя шута, что в конечном счете утомил несчастную красавицу, – вот и все, что стоит об этом рассказать. К тому же шевалье и прежде не всегда отличался изысканным остроумием; в своих шутках он то и дело обыгрывал собственную плешивость, и потому многие находили старика невыносимым.

Розину неумолимо клонило в сон. Мсье де Крошан выразил свое удовлетворение этим фактом и откланялся, сказав, что вернется вечером.

– Бедный шевалье! Теперь-то вас точно затащат за стол!

– Тащить меня не придется, – сказал он. – Я явлюсь к ним сам.

Даже во взгляде Тесея, идущего на бой с Минотавром, вероятно, было меньше доблести.

Мадам Орлак проспала до самого вечера. Разбудила ее медсестра, принесшая различные вещи, обнаруженные при ее муже.

Их перечень был представлен в учетной карточке:

Носовой платок с вышитыми на нем инициалами «С. О.»…

Бумажник шагреневой кожи…

Коралловый зажим для галстука…

Обручальное кольцо…

Перстень с печаткой…

Золотые часы на цепочке…

Сетчатый кошелек, сделанный из золотых колечек…

Перочинный ножик…

Пара золотых запонок…

Розина расписалась в нужной графе и погрузилась в раздумья. Один только вид этих предметов вызывал в ее мыслях образ Стефена. Он никогда с ними не расставался. Особенно перстни, можно сказать, срослись с ним. Они были частью его личности, частью его рук… И обручальное кольцо! Ох! Обручальное кольцо! Это тонкое золотое колечко! Это небольшое звено невидимой (и растяжимой) цепи, связывавшей через безымянный палец руку Стефена с рукой Розины!.. Боже! Теперь казалось, что с одной стороны цепь разорвалась!

Как сухое дерево заключает в себе пламя и дым, так и перстни заключали в себе «спектральные руки» Стефена. Розина мысленно пыталась воссоздать эти руки. Пристально глядя на блестящие кружочки, она дорисовывала в своем воображении пальцы, длинные и тонкие, бледную плоть, целую сеть голубых вен, а под ними появлялась клавиатура из слоновой кости и эбенового дерева. На ее глазах эти руки, избавившиеся от перстней на время исполнения сонаты, набрасывались на клавиши в темпе аллегро.

И вот теперь эти перстни лежали перед ней, на подносе, давно не ощущавшие тепла, словно их владельцу уже не суждено было вновь надеть их, словно их сняла с его ледяных фаланг смерть. А завтра… Завтра! Кто знает?..

Ах! Проклятая катастрофа!

Внезапно Розина вспомнила тот кошмар, который видела во сне, отнюдь не спокойном. Во время сна она заново пережила не муки влюбленной женщины, не тревоги супруги, не физическую усталость от поисков среди искореженных вагонов. То были те фантасмагорические моменты, когда перед ней возникал Спектрофелес.

Должно быть, душа ее действительно находилась под особым, магическим влиянием чего-то сверхъестественного, раз уж ею всецело владело сейчас ощущение некоего чуда, а не другие, гораздо более объяснимые эмоции! Какое ребячество!

Но тут кто-то тихонько постучал в дверь, и Розина без всяких на то причин содрогнулась.

– Войдите! – сказала она. Затем добавила, ощутив, как сжимается от нехорошего предчувствия горло: – Кто там?

В дверном проеме возник шевалье. В руке он держал охапку цветов:

– Кто там?.. Florio Tosco, мадам.

– О! Какой вы милый, шевалье!.. Но скажите: чем вы там, у себя, занимались?

Проведя рукой по абсолютно гладкому черепу, мсье де Крошан ответил:

– Работал над своим операционным трактатом об эндемической плешивости бильярдных шаров и врожденной лысости шаров на заходных столбах лестниц.

– Будьте серьезны!.. Я хотела сказать: что вы делали по возвращении на улицу Асса? Мой свекор…

– Господин бывший нотариус вел себя совершенно постыдно. «Не будь Стефен пианистом, он бы не отправился в Ниццу; не отправься он в Ниццу, не стал бы жертвой монжеронской катастрофы» – вот и все, что он изволил мне сказать.

– Увы!.. Ну а вы сами? Хороший нагоняй получили?

– Ну да, по головке не погладили – влетело по первое число.

– Но, мой добрый друг, зачем вам жить под башмаком у этого человека – теперь, когда вы легко можете продавать свои полотна?

Несогласно покачав головой, напоминавшей о временах Второй империи, мсье де Крошан возразил:

– И что я куплю за деньги, вырученные от продажи картин, такого, что принесет мне столько же радости, как сами картины? Свободу? И что мне с ней делать?.. Да и потом, я всегда питал к вашему свекру симпатию и думаю, не будь рядом с ним меня, медиумы и супруги Крепен давненько бы его разорили – его, а рикошетом и вас… Но вот что. Я там, внизу, навел справки: похоже, Стефен чувствует себя неплохо. Однако вы-то сами как? В порядке?.. Послушайте. Я лягу здесь, в соседней комнате. Когда вас начнет тяготить одиночество, позовите меня, хорошо?.. А пока что… чем вы можете меня угостить?..

Через какое-то время, под влиянием снотворного, которое мсье де Крошан украдкой подсыпал в ее чашку чая с флердоранжем, Розина заснула прямо в одежде. Старый дворянин взял ее на свои отеческие руки и, перенеся на кровать, укрыл одеялом. Шевалье и сам выбился из сил, пока против воли играл роль шута, пусть она и была ему привычна.

Рассвет 18 декабря выдался мрачным. Солнце заливало Париж тусклым светом.

При первых лучах Розина распрямилась на своем ложе, сразу же обрела присутствие духа и поднялась на ноги.

Было шесть утра. Через час Стефена должны начать оперировать.

Несмотря на то что в комнате было довольно тепло, мадам Орлак дрожала. То был тоскливый час. Чтобы не впасть в уныние, она с почти спортивным рвением занялась своим туалетом. Но от тревоги у нее сосало под ложечкой, как бывает при желудочных коликах. А от того, что она увидела вскоре, ее бросило в дрожь.

Среди характерного шума пробуждающегося города Розина уловила легкий гул, заставивший ее подойти к окну.

Еще почти не одетая, хотя очаровательная даже в столь скромном наряде, она содрогнулась от волнения, и ей показалось, что она покрылась инеем.

Выехав из-за поворота, к крыльцу клиники подкатил автофургон похоронного бюро.

Серралю, увы, удавалось спасти отнюдь не всех оперируемых!

Ничто не могло более наглядно подчеркнуть неуверенность этого мерзкого утра. Розина почувствовала, что сходит с ума от беспокойства. Мысленно она даже спросила себя, чем так провинилась перед Богом, что Он посылает ей подобное наказание.

Однако она ждала, когда фургон отъедет, и через несколько минут дождалась.

То было безмолвное и тайное бегство. Лишь двое родственников внутри в полном трауре. Какой ужас!

Розине открылась вся грязь этого дворца, обратная сторона славы, изнанка гениальности. К ее отчаянию добавилось философское уныние, какое охватывает любого мыслителя, который, проведя пальцем под бархатной обивкой трона, нащупывает шероховатое дерево. И потом с каждой минутой ей становилось все хуже и хуже. Этот мертвец, которого только что увезли как отныне ни на что не годный кусок плоти… все это лишь жутким образом подчеркивало, как сильно клиники похожи на мастерские. Живая плоть здесь обрабатывается скальпелем точно так же, как дерево фуганком и железо на прокатном стане… Если сейчас, во время трепанации, в черепе Стефена вдруг образуется непоправимая трещина, завтра фургон снова приедет, чтобы избавить завод от вышедшего из строя механизма!

Это было уже слишком. Розина быстро закончила одеваться и пошла просить мсье де Крошана составить ей компанию.

Он согласился. Все, по его словам, указывало на то, что операция будет удачной, но продлится долго.

Действительно, прошло три бесконечных часа, в течение которых славный шевалье напрасно делал все возможное, чтобы развлечь Розину. Молодая женщина его не слушала.

Закрыв лицо руками, она пыталась за счет силы воображения перенестись в операционную. Но под влиянием волнения и тревоги ей являлись самые немыслимые картины. Ее неведение упрощало то, что преувеличивала ее фантазия. Она видела открытый, словно котелок, череп, кровянистый мозг, похожий на те, что продаются в мясных лавках. Она видела щипцы слесаря, коловороты столяра, длинные ножи жреца, совершающего жертвоприношение. Серраль, в белой блузе – этакий подмастерье у булочника с руками мясника, – раздвигал, сверлил, резал с диким ликованием, забирая у какого-то обездвиженного животного капли жидкости или фрагменты мозгового вещества, которые он затем вживлял в мозг Стефена…

Розина чувствовала, что скользит вниз по ужасному, мерзкому склону.

Ее пытка закончилась: профессор Серраль передавал через медсестру, что все прошло хорошо и что, если не случится осложнений, господин Стефен Орлак, как ему кажется, должен выжить.

Розина упала на грудь мсье де Крошана и залилась слезами. Шевалье, и сам крайне взволнованный, принялся похлопывать ее по плечу. Но затем он весьма кстати вспомнил, что этот столь простой жест стал ныне слишком театральным, и из деликатности от дальнейших похлопываний воздержался.

С этой минуты мадам Стефен Орлак было разрешено видеть мужа – при условии, что эти посещения будут нечастыми.

Первый визит вышел весьма трогательным, ибо больной весь был обмотан бинтами – даже лица его не было видно из-за повязок.

То была белая мумия, облаченная в униформу этой белоснежной клиники.

Но, хвала небесам, обе ноги Орлака в хлопчатобумажных штанах со шнуровкой казались целыми и невредимыми, а обе руки в варежках из гигроскопической ваты симметрично лежали вдоль тела.

– Теперь, – сказал Серраль, – нам придется положиться на матушку-природу. Люди сделали все, что могли.

Могучее и мерное дыхание приподнимало грудные бандажи. Стефен, задействовав свои легкие, казалось, выполнял какую-то особую задачу, и Розина слушала, как он дышит, как некогда слушала, как он играет шедевры великих композиторов, – с восторгом и умилением.

Глава 6

Фантазмы

Тот весенний четверг выдался в Нёйи погожим и ясным.

Апрель простирал над Севером лазурь Ривьеры, и в парке дома отдыха, заполненном элегантными посетителями, уже начинали распускаться смолистые почки.

Проводив свекра и шевалье до решетки ограды, Розина Орлак мелкими шажками вернулась вглубь парка.

Молодая женщина чувствовала себя слегка растерянной. Визиты бывшего нотариуса каждый раз холодили ей душу. Этот желчный старик с загнутым клювом пустельги всегда выглядел мрачным, словно его физическая и его духовная ипостась находились в одинаковом трауре. Являя собой прямую противоположность мсье де Крошану, он был Гераклитом этого Демокрита[21], плачущим Жаном рядом с Жаном смеющимся[22].

С тех пор как два с лишним месяца тому назад Стефен перебрался из клиники профессора Серраля в дом отдыха в Нёйи, отец навещал его каждые две недели. Сопровождаемый шевалье, который еще более усердно, чем обычно, пытался быть душой общества (но с тем же успехом мог бы пытаться развеселить группу погребальных статуй), Орлак-старший садился рядом с сыном, бросал вокруг него хищные взгляды и рассматривал Стефена с жалостью, смешанной с презрением. Мсье де Крошан, всегда насмешливый, хотя порой и тривиальный, явно не без причины когда-то прозвал своего старого друга «лаконичным отцом»: его безмолвный и суровый рот, не знавший улыбки, наводил на мысль о наглухо заколоченной двери. По прошествии какого-то времени он смотрел на часы и уходил, за весь визит произнося лишь «здравствуй» и «до свидания». Мсье де Крошан неизменно вставал и тоже направлялся к выходу. Они удалялись вместе, словно доктор Тем-Хуже под руку со своим коллегой Тем-Лучше[23].

Подобные визиты, учитывая состояние Стефена, были совершенно противопоказаны. Серраль предписал ему режим отдыха и развлечений, но случавшиеся дважды в месяц встречи со злюкой-отцом едва ли могли его развлечь.

По правде сказать, с этих свиданий выздоравливающий возвращался более хмурый, чем был до них. Хотя, казалось бы, куда уж более?..

Розина заметила мужа еще издали: он сидел в складном кресле под тентом в красную и серую полосы. Сынишка директора, устроившийся рядом на табурете, что-то ему читал, но он не слушал; взгляд его был устремлен в пустоту. Мальчуган потянул его за рукав, и Стефен ласково потрепал его белокурые волосы.

Что, впрочем, не помешало Орлаку через пару мгновений снова загрустить.

Он был так близок к смерти, что все даже задавались вопросом, не стало ли его выздоровление, в сущности говоря, воскрешением; и сначала, видя мужа таким серьезным, Розина порой была склонна полагать, что он побывал в краю призраков и что его меланхолия вызвана воспоминаниями о преисподней…

Причина этой грусти более проста и не столь изящна.

Вступив в период выздоровления, Стефен не способен был думать ни о чем другом, кроме своих рук.

После того как он избежал гибели, находиться здесь, ходить по земле среди людей своими собственными ногами, быть в состоянии, как все, целыми и невредимыми руками хватать, ощупывать, гладить, ясными глазами созерцать природу – похоже, все это для него мало что значило.

Он ничего не говорил. Вообще никогда об этом не упоминал. Розина же не осмеливалась сделать даже малейшего намека. Его правая нога оставалась чуть более короткой, чем левая, руки от плеча до кисти были все еще слабы, а сами кисти рук Орлака возвращались к жизни крайне медленно; и он, виртуоз, похоже, страдал от постоянного онеменения кончиков пальцев, из-за которого они, эти пальцы, никак не могли обрести прежние навыки.

Чувствовалось, что он терзаем тревогой, оскорблен в самой благородной своей гордости, цепляется за отчаянную надежду вернуть былой талант. Он ревностно скрывал свою неполноценность, все еще веря, что она временная, желая над ней восторжествовать, ленясь разрабатывать пальцы. Он боялся проявить свою неуклюжесть на публике. Несомненно, он был очень несчастлив.

Розина уже подошла к мужу. Стефен смотрел на нее так, как если бы это была некая прозрачная фигура, сквозь которую он наблюдал что-то другое.

Стефен Орлак был невысокий мужчина, хрупкий и энергичный. Его округлившиеся черты выдавали слабость характера. Он был все еще бледен из-за потери крови. Лицо его зигзагообразно прореза́ли два или три шрама. На затылке, среди каштановых волос, бледной отметиной был прочерчен еще один. К креслу были приставлены костыли; вскоре он сможет обходиться одной лишь тростью.

Маленький чтец умолк; Стефен, задремав, закрыл глаза.

Розина воспользовалась этим для того, чтобы осмотреть его руки; и, как всегда, она почерпнула в этом осмотре веру.

Разумеется, эти руки прошли через жестокое испытание; десятки рубцов покрывали их мерзкой красновато-фиолетовой сетью. Но в конце-то концов, все же было на месте! Трещины прекрасно зажили. Под кожей, которой еще предстояло смягчиться, отчетливо виднелись косточки, такие, какими они и должны быть. Если оценивать форму кистей рук в целом, то в ней не было ничего такого, что могло бы приводить в отчаяние. На месте Стефена Розина была бы полна бодрости и задора!

Но в плане энергии Стефен и Розина отличались как небо и земля; и после катастрофы Стефен, похоже, совершенно утратил твердость духа, и, раз уж Розина позволила нам проникать в глубины ее сердца, читателю следует знать, что именно это беспокоило и озадачивало ее больше всего.

Нет! Какое бы несчастье ни угрожало пианисту, каким бы беспомощным он себя сейчас ни чувствовал, было просто неестественно, что Стефен так вяло противился терзающим его опасениям! Его дурные предчувствия были слишком странными, мечты слишком робкими, а уловки, призванные обмануть и успокоить всех тех музыкантов, любимых преподавателей и так далее и тому подобное, которые являлись его навестить и покидали в полной уверенности, что он сможет играть с прежней виртуозностью, слишком изворотливыми. Руки – ерунда. Все дело было в мозге. Серраль не сумел устранить последствия травмы. Более того, казалось, что странность Стефена является последствием операции! В его собственном «я» появилось что-то новое, неожиданное, поразительное, некий едва ли не чудовищный элемент, сотканный из страха, растерянности и тщеславия, элемент, который никак нельзя было оправдать состоянием его рук!..

– Он спит? – прошептал позади мадам Орлак мужской голос.

Розина обернулась. Это был профессор Серраль.

– Не будем его будить, – сказал он.

Хирург и молодая женщина пошли по аллеям парка.

– Я как раз, – произнесла Розина, – хотела поговорить с вами, доктор.

– Похоже, о чем-то серьезном.

– И да и нет… Прошу вас сказать мне – только абсолютно честно, – какого рода операцию на головном мозге вы сделали моему мужу.

Она говорила отрывисто, щеки ее горели.

– Без проблем, милочка, хотя определение «на головном мозге» тут и не совсем подходит. Вот только затем и я, в свою очередь, хотел бы знать, почему вы именно сегодня задаете мне вопрос, на который я откровенно ответил бы уже на следующий день после операции.

Розина давно уже пообещала себе расспросить Серраля. Но до сих пор в присутствии хирурга у нее словно отнимался язык. Его авторитет был столь велик, его имя было окружено таким ореолом честности и порядочности, что, когда он подходил, вы оказывались не способны вымолвить и единого слова. Он был из тех выдающихся людей, чье присутствие одновременно подавляет и успокаивает. Если теперь мадам Орлак и решилась заговорить, то вовсе не потому, что она больше, чем обычно, беспокоилась за мужа, но лишь из-за того, что профессор навещал Стефена так часто, что мало-помалу становился для нее обычным человеком. Престиж ученого с каждым днем рассыпа́лся под действием привычки; в этот день от него откололся еще один крупный кусок.

Серраль закончил свое объяснение. Он говорил о трепане[24] и пиле. Операция была простейшая, но очень деликатная. В общем и целом все можно было резюмировать одним грубым словом – «чистка». Перелом затылочной кости привел к ушибу и сдавливанию задней доли головного мозга. Осколки торчали во все стороны. Пришлось проделать обширный oculus[25], тщательнейшим образом все почистить и «закрыть» дыру.

– Короче, – сказала Розина, – ничего особенного, новомодного?.. Никаких… заборов крови… переливаний?..

– Ну и ну! – воскликнул Серраль. – Что за мысли?.. Как это вообще вам взбрело в голову, милочка?

Розина еще сильнее покраснела и опустила голову. Хирург остановился и внимательно посмотрел на нее, крайне заинтригованный.

Серраль. В его ясных глазах светилась доброжелательность. Статуи, которые установят в его честь на городских площадях, не будут иметь той представительности, какой обладает он сам. На постаменте можно будет прочесть таких три слова: «Знание, Сила, Доброта».

Розина пролепетала дрожащим голосом:

– Прошу прощения. Да-да, я прекрасно знаю, что вы говорите мне правду. Вы от меня ничего не скрываете. Я вам верю…

– Полноте, да что это с вами?

Она была похожа на девочку, объясняющую, что ее так сильно расстроило. Она и хотела бы не плакать, эта девчушка, но сдержать слезы было не так-то и просто. В ответ послышались лишь заикания, всхлипывания и рыдания, перемежающиеся странными мелодичными звуками, которые могли бы показаться смешными, не будь они исполнены такой печали:

– Мой муж… не… не такой… как раньше. Разумеется, он и раньше не был… сверхэнергичным. Вовсе нет!.. Ах!.. Я… я подозревала, что его… руки… причиняют ему страдания. Но право же!.. Теперь… теперь вся его жизнь сводится… к страху, что он никогда больше не сможет играть… на рояле. Вы скажете, что это… что все это… катастрофа! Несчастье, да, даже огромное несчастье, если хотите!.. Но в конце концов, в жизни ведь есть… не только рояль!.. Да, он любит меня! О да! Но не так сильно, как… свои руки!.. Даже если бы он предал свою страну… был бы приговорен к смерти за измену, вы бы не… не увидели его таким отчаявшимся… Это уже не он!.. Не он!..

Она не переставала сморкаться. Глядя на нее с состраданием, Серраль сказал:

– Со временем, милочка, все образуется. Силы вернутся, а с ними – выдержка и стойкость. Не забывайте, что мсье Стефен Орлак перенес сильнейшее кровотечение, после которого выжили бы немногие земные создания… Я даю вам честное слово, что растворы, использованные мною для замены крови, не содержали никаких элементов, способных изменить жизненный ритм пациента.

– Значит, никакой – как бы это выразиться? – никакой… животный принцип…

– В том смысле, который в это вкладываете вы, – нет, милочка. И вообще, если позволите заметить, ваши опасения вызывают у меня улыбку. Насколько я вижу, вам не дают покоя все те истории, которые в наши дни пишут, образно говоря, за бортом науки… Мы имеем дело с вполне обычным случаем ослабления организма. Когда последствия травмы совершенно исчезнут; когда мозг, должным образом орошенный, начнет работать как следует; когда руки восстановят свою функцию…

– А что вы, собственно, думаете о его руках?

– Врач никогда не знает наверняка, в какой мере природа пожелает постараться довести свое творение до совершенства. Вот и я не могу сказать, сможет ли ваш муж когда-либо продолжить свою карьеру виртуоза. Еще раз повторю: я сделал все, что было в моих силах; и как сказал бы мой предок: я его вы́ходил, Бог его излечит!

В ответ на обескураженный жест Розины он покорно, с некоторой печалью во взгляде произнес:

– Вы – точь-в-точь как ваш муж. Вы не осознаете, что в этот час он должен был бы уже лежать под шестью футами земли или, как минимум, быть одноруким, одноногим и, быть может, идиотом. Вы сердитесь на меня за незавершенность моей работы, не желая признавать, что моя великая коллега-жизнь не закончила свою… Впрочем, не важно! Вам многое простительно, потому что вы сильно любите… Не накручивайте себя, милочка; ничего не преувеличивайте; будьте справедливы и разумны. Это свойственно выздоравливающим и, в общем-то, всем обессиленным – вести себя так, как себя ведет мсье Стефен Орлак. То, что сегодня его страшит, завтра будет ему лишь досаждать. Давайте через год встретимся – и посмотрим, был ли я прав. Пока же я полагаю, что мсье Стефену Орлаку будет полезно вернуться домой. Я возлагал на его моральный дух гораздо бо́льшие надежды – чего уж скрывать. Похоже, ему нужен дополнительный курс лечения. Привычная среда, где он будет окружен любимыми вещами, должна подействовать на него благотворно. Пусть на какое-то время снова окунется, образно выражаясь, в околоплодную жидкость – вам лишь останется затем его оттуда вытащить. Я сейчас его осмотрю и выпишу exeat[26].

– Вы только представьте себе, – сказала Розина, немного успокоившись, – только представьте себе: я дошла до того, что начала расспрашивать его о нашем совместном прошлом, чтобы удостовериться, что он – это действительно он!

Она смеялась, уже готова была насмехаться над самой собой. Но Серраль взял Небо в свидетели этой несусветной глупости.

– О литература! – воскликнул он. – Чему ты учишь нашу молодежь?

– Ну что, мсье Орлак, как вы себя чувствуете?

Уклончивый жест, блуждающий взгляд, преисполненный тоски, если не злобы, – таков был прием, оказанный пациентом доктору.

Стефен покорно сделал несколько шагов без костылей и позволил профессору осмотреть свой покрытый шрамами затылок.

– А теперь взглянем на руки, – сказал Серраль.

Смущенная упорным молчанием мужа, Розина ответила за него:

– Аппетит хороший, доктор. Но ночи беспокойные. Я часто слышу, как он стонет, тяжело дышит. Подбегаю: он весь в поту.

– Стало быть, по ночам вам бывает плохо?

– Нет, – буркнул Стефен.

– Я думаю, – сказала Розина, – это кошмары. Когда я у него спрашиваю, что случилось, он отвечает, что ничего не помнит.

– Со временем это пройдет, – заявил Серраль. – Через несколько дней вы вернетесь домой, милейший, и это беспокойство вас оставит.

Дом… Гостиная… Рояль в гостиной…

Какая печаль наполнила глаза Стефена! И с каким испугом он опустил их, глядя на свои руки!

Кошмары?

Уже на следующую ночь Розине представился случай изучить проблему.

Но произошедшее столь глубоко ее впечатлило, что снова уснуть она не смогла и сохранила об этих ночных мгновениях незабываемое воспоминание.

Мадам Орлак исполняла роль сиделки при муже. Их смежные комнаты соединялись дверью, которая никогда не закрывалась. Изголовье кровати и с той и с другой стороны располагалось у разделяющей стены, так что в тишине ночи обоим были слышны малейшие звуки.

Розина уснула крепким сном, свойственным молодости.

Из этого сна ее вдруг выдернул тяжкий вздох.

Электрический ночник давал тусклый свет.

Вместо того чтобы тут же встать или легонько постучать по перегородке, чего обычно хватало, чтобы рассеять кошмары Стефена, Розина стала прислушиваться ко всем движениям и стонам спящего.

Ей сделалось не по себе.

Все еще находясь под впечатлением от разговора с Серралем, озабоченная предстоящим возвращением на улицу Гинемера, молодая женщина чувствовала себя подавленной и несчастной, а в темноте к этому ощущению примешивалось нечто гнетущее и коварное.

Еще не до конца сбросив оковы сна, Розина Орлак вслушивалась в звуки ночи.

Стефен приглушенно вскрикивал. Затем стало слышно только его прерывистое, учащенное, хриплое дыхание.

Из его комнаты шел слабый свет. Розина решила, что у него тоже зажжен ночник. Она осторожно выбралась из постели и, едва касаясь паркета голыми ступнями, на цыпочках подкралась к двери.

Там она вся напряглась, чтобы сдержать восклицание – восклицание, которое, вероятно, окончательно бы ее разбудило…

Ибо разве могла она поверить в реальность того, что в этот момент наблюдала?

Стефен стоял на коленях прямо на кровати – судя по всему, пребывая в полной прострации. Ночник не горел, тем не менее некий источник света озарял комнату.

Свет шел от тусклого пятна, зависшего в воздухе посреди комнаты, прямо напротив Стефена, недалеко от его лица. И в этом пятне, похожем на расплывчатую округлую луну, что-то двигалось. В нем перемещались какие-то неясные фигуры. Затем они обрисовались отчетливо, сложившись в живую картинку.

То словно был мозг в разрезе – можно было даже видеть мысли человека! Мозг Стефена, проецирующий кошмар!

Жуткий кошмар.

В святящемся пятне возник рояль на эстраде. Рядом стоял мужчина, облаченный в вечерний фрак. И это был Стефен, с безгранично печальным лицом. Он отвесил поклон невидимой аудитории, сел за рояль, поднял крышку. Но клавиатура не состояла из черных и белых клавиш…

Клавиатуры теперь не было видно: был виден лишь он – он и его руки пианиста; все остальное исчезло. Руки Стефена лежали на клавишах, но что представляли собой эти клавиши, уже невозможно было понять. Правая рука вырвала одну – нож с кольцом на рукоятке!..

Теперь был виден лишь этот нож в его руке; все остальное исчезло. Рукоятка ножа была помечена неким «X». Рука Стефена сжала рукоятку…

Теперь было видно лишь лезвие ножа; все остальное исчезло. Это было хорошо отточенное, острое лезвие. Но вот оно покрылось некой субстанцией. Капля за каплей с него стекала какая-то ярко-красная жидкость…

Рука исчезла. Нож сверкнул, сократился, стал острым стальным угольником, вырисовывающимся в обрамлении узкой рамы. И в круглом отверстии этой гильотины – голова…

Теперь была видна лишь голова, охваченная деревянным ошейником; все остальное исчезло. У этой головы было гримасничающее лицо Стефена.

Раздался скорбный вопль. Одержимый выкручивал себе на кровати руки.

– Стефен! Любимый!

Розина со страстной нежностью принялась покрывать его поцелуями. Он весь горел в лихорадке… Но тут их окутал мрак, – должно быть, голос Розины разбудил спящего и прогнал зловещий сон, ибо светящийся фантазм рассеялся.

Одна за другой загорелись лампочки спальни. Затем Розина вернулась к Стефену, вытерла пот с его лба, накрыла одеялом.

– Что происходит? – спросила она.

Он пребывал в оцепенении.

– Что с тобой, Стефен? Тебе снился сон, так ведь?

– Я кричал? – произнес он наконец. – Да, полагаю, мне что-то снилось.

– Но что это был за сон?

– Не помню, – выдавил он из себя.

Стефен был совершенно обессилен. Он тут же снова заснул глубоким сном.

Розина, сидя в изголовье его кровати, мучительно размышляла.

Сколь бы легкий след ни оставляли в памяти сны, было поразительно, что Стефен, очнувшись от такого кошмара, ничего не помнил! Очевидно, он просто не желал признаваться – то ли из ложного стыда, то ли чтобы не волновать Розину.

С другой стороны, и сам этот кошмар был такой необычный!..

Возможно, мсье де Крошан сможет как-то его объяснить.

Мадам Орлак провела остаток ночи рядом с выздоравливающим.

Кошмары не возвращались, а если и возвращались, то мозг их уже не проецировал вовне.

Утром Стефен, впрочем, находился в самом мрачном своем настроении, и, когда в одиннадцать часов, как это уже у него повелось, явился мсье де Крошан, он принял этого Наполеона III с улицы Асса с отсутствующим видом.

Шевалье объявил о своем прибытии как обычно:

– Крошан! Через «о»!

И с улыбкой добавил:

– Все такой же язвительный гонюцефал!

Розина не соизволила узнать, что «гонюцефал» тождественно слову «лысоголовый», и, оттащив спирита в сторонку, рассказала ему о том, что видела ночью.

– Что вы можете об этом сказать, шевалье? Я и сейчас еще не оправилась от потрясения.

Украдкой бросив на нее многозначительный взгляд, шевалье высказался так:

– Кошмар развивался по всем правилам. Цепочка инкогеренций, связанных между собой наивными ассоциациями, вереница беспорядочных сцен, порожденных концептом рояля… типичный, образцовый кошмар.

– Да, но… ощутимый, явный!

– Экстериоризация[27] мысли! Идеопластия! Для меня в этом нет ничего удивительного. Да и никто, вероятно, не объяснил бы это как-то иначе. Эта часть Стефена, материализовавшаяся благодаря отображению вне его самого, вполне может считаться фрагментарным явлением астрального тела, этого призрака живых…

Но такие объяснения, туманные, как и сам оккультизм, ни в коей мере не удовлетворяли Розину. Она прекрасно знала: чем более сверхъестественным мсье де Крошану кажется решение, тем более правдоподобным оно ему представляется. И все же одно слово ее поразило – «призрак». Подумав о Спектрофелесе, она несколько отклонилась от темы разговора:

– Вот вы верите в призраков живых людей… А верите ли вы в призраков людей умерших? Я одного такого как-то видела, причем дважды.

– Вы? Вы видели призрака умершего человека?.. Ха, это крайне интересно! Не каждому, кто этого хочет, удается увидеть призраков… Правда, у вас, Розина, такие изумительные глаза… такие большие, чистые, волнующие… Да не краснейте вы так!.. Лучше скажите: вы вполне уверены, что видение этой ночи – это видение Стефена, а не видение Розины?.. Ибо в этом последнем случае возможны две гипотезы: или же вы обладаете способностью видеть сны Стефена и как раз таки видели один из них, или же Стефену это не снилось, и тогда… Да и вообще, ведь ваш муж заявил, что не помнит этого сна. Почему вы сомневаетесь в его искренности?

Розина ответила не сразу, но, собрав воедино собственные воспоминания, категорично сказала:

– Нет, мне это не приснилось. Я вообще тогда не спала.

– Но призрака умершего человека вы ведь видели во сне?

При этих словах, немало ее возмутивших, Розина рассердилась и, обидевшись, замкнулась в себе. Она не сомневалась в своих ощущениях. Она чувствовала себя вполне уравновешенной и здравомыслящей. Ее ум был столь же крепок, как и ее тело. Она не могла спутать явления внешнего мира со своими фантазмами, порожденными горячечным бредом, что в резких выражениях и дала понять художнику-спириту.

Тот, чтобы вернуть ее расположение, отпустил в ответ пару шуток, но Розина с яростным упорством стояла на своем. И нужно сказать, что события вскоре подтвердили ее правоту.

Глава 7

Нож и рояль

Спеша сбежать из дома кошмаров, Розина решила уже на следующий день перевезти мужа в их квартиру на улице Гинемера.

После того как мсье де Крошан пообещал ей до вечера побыть со Стефеном, она тут же отправилась в Париж, чтобы подготовить там все к их возвращению.

Она хотела, чтобы эта «мизансцена» была милой и знакомой. Нужно было, чтобы home встретил Стефена праздничным убранством, словно он и не пустовал.

С помощью слуг Розина принялась усердно украшать жилище розами и гвоздиками, мимозами и прозрачными шарами со снежинками, поднимающимися при встряхивании.

Такой вид деятельности чрезвычайно благоприятствует свободному ходу мысли. Небольшая физическая нагрузка, машинальные движения пальцев и сосредоточенность способствуют ясности мысли.

Не переставая расхаживать взад и вперед, расставлять по вазам цветы в самых разнообразных сочетаниях и искусно наводить живописный беспорядок, Розина проводила мысленное расследование причин и обстоятельств необычайного кошмара.

То, что она нисколько не сомневалась в его реальности и была уверена в том, что видела экстериоризированный сон мужа, – было для нее неопровержимым фактом, к которому мадам Орлак даже и не думала возвращаться. Но сам сон, образы, из которых он соткан, – вот что ее заботило.

Ладно еще рояль. Учитывая жуткий страх будущего, владеющий музыкантом, появление рояля в одном из его снов имело вполне рациональное объяснение. То же относилось и к выражению отчаяния на лице его двойника, когда тот садился за инструмент.

Но ножи?

Нож, помеченный знаком «X»?

Что он означал – совершенное преступление?

Наказание?

Эти четыре концепта не имели никакого явного отношения к концепту рояля. Но между ними, похоже, существовали в высшей степени прочные причинно-следственные связи! Вопреки мнению мсье де Крошана, Стефен на протяжении большей части своего сна вел себя весьма последовательно. Тогда почему бы не допустить, что эта логика руководила им на протяжении всего сна? Почему бы этой логике не соединить концепт рояля с другими концептами по ассоциации идей, о которых Розина даже не догадывается, но ключом к разгадке которых может владеть сам Стефен?..

После катастрофы он стал таким молчаливым, таким замкнутым!

«После катастрофы». Тогда уж лучше сказать – «после поездки в Ниццу». Так будет точнее.

Но Розине было прекрасно известно обо всем, что делал Стефен во время этого короткого перемещения. Он прибыл в Ниццу прямо в день концерта, а уехал оттуда на следующее утро. Он провел там всего лишь несколько часов, и как провел – Розина знала из восторженного письма Люси Моруа. Моруа были их хорошими друзьями. Зимой они проживали в Ницце. У них-то Стефен и остановился. Он не покидал их ни на минуту и казался им оживленным и вполне бодрым, – как только о катастрофе стало известно, мадам Моруа, беспокоясь о судьбе Стефена, поспешила написать Розине. Люси рассказала, сколь триумфально он выступил, мастерски исполнив «Фантазию на венгерские народные темы» Листа для фортепьяно с оркестром. В ее письме не упоминалось ничего необычного. Молодые супруги находились со своим гостем вплоть до отхода поезда.

С другой стороны, с момента трагического прибытия этого самого поезда в Монжерон уже Розина не расставалась с мужем до той минуты, когда передала его в честные руки Серраля.

Вывод: если у Стефена и состоялась какая-то неприятная встреча, эта встреча произошла во время следования поезда из Ниццы до Монжерона. Но если же на протяжении этой поездки не случилось ничего такого, что пианист пожелал бы скрыть, значит причиной всех его несчастий является страшная рана; и в этой гипотезе кошмар – следствие расстройства его способностей.

Здесь снова вставал призрачный силуэт Спектрофелеса. Вероятнее всего, человек в белом был попутчиком Стефена. Разговаривал с ним? Что они сказали друг другу? Что он сделал с ее мужем? Из двух путешественников выжил лишь один, и этот выживший молчит, а расспрашивать его запрещено.

«Не досаждайте ему, пусть живет спокойной и легкой жизнью» – такой была настоятельная рекомендация доктора…

В таком мраке не взойдет никакая заря.

Однако Розина продолжала биться над этой загадкой.

Кошмар прошлой ночи – не первый, который взволновал больного настолько, что заставил его стонать. Но в другие разы Розина ограничивалась тем, что стучала по перегородке или же поспешно поднималась с кровати и находила, что Стефен проснулся от шума, очнулся от своего страшного сна. Будь она чуть проницательнее, возможно, многое бы поняла… И действительно, кто мог бы утверждать, что предыдущие кошмары отличаются от последнего по своей природе?

Несмотря на любопытство, Розина от всего сердца надеялась, что последующие события не дадут ей возможности это выяснить. Вернувшись домой, словно портрет в привычную раму, Стефен, по всеобщему мнению, должен был претерпеть самую благоприятную метаморфозу.

Вот хрустальные шары со снежинками, которые он любит видеть в уголке своего стола. На фиолетовом фоне большого абажура – веточка мимозы с шафранного цвета круглыми соцветиями, которая порадует его глаз. Рядом с сигаретами «Ричмонд» поставим для дорогого мужа пепельницу «Сатсума». В яванские курильницы для благовоний насыплем его любимую смесь из камеди и ароматной древесины…

Все готово. Квартира очаровательна. За окнами виден Люксембургский сад, уже начавший облачаться в нежную листву; Стефен может приезжать.

Теперь уж – как будет угодно Богу!

Нет смысла утомлять читателя, гоняя его, вслед за мадам Орлак, из Люксембургского сада в Нёйи, затем, шестнадцатью часами позднее, из Нёйи в Люксембургский сад, в обществе наших героев. Прокручивая шестнадцать часов за шестнадцать секунд, мы рискуем поломать часы времени – уж лучше, мне кажется, дождаться молодых супругов прямо здесь, где будет увлекательно понаблюдать за возвращением Стефена.

Вот и он. Феликс остановил лимузин прямо у тротуара. Розина вышла первой.

Хотя она и бодрствовала всю ночь, она вся светилась от радости, ибо Стефен спал как младенец.

Восторженный консьерж сопроводил их до самого лифта (один раз – еще не привычка). Нельзя было отрицать, что выздоравливающий был доволен и что, пока он соразмерял ход своих костылей, его бледное лицо озаряло выражение счастья.

Им нужно было подняться на третий этаж. Светлые стены ушли вниз. Легкий толчок – и лифт остановился. Мадам и мсье Орлак вышли.

Вот теперь нам нужно открыть глаза и обратиться в слух.

Нажав на кнопку, Розина отправила лифт вниз и тут же вздрогнула, услышав глухое, сдержанное восклицание Стефена.

Что же она увидела? А вот что – и от этого сама пришла в ужас: в двери, прямо посреди окрашенной в кремовый цвет филенки, торчал глубоко воткнутый нож с кольцом на рукоятке! Видимая часть лезвия была покрыта кровью. Словно из раны, по двери текла красная струйка, и – крошечная деталь, поразительное совпадение – рукоятка ножа была помечена знаком «Х»!

У объятого безграничным страхом Стефена лицо помертвело, Розина же едва не лишилась чувств. Что-то застило ей глаза, хотя они оставались открытыми, словно внезапно наступила ночь, набежавшая, точно туча. Все вокруг потемнело. Был виден лишь слепящий прямоугольник двери; и, внезапно возникнув из этой непрозрачной материи, будто ныряльщик, поднимающийся на поверхность воды, из этого слепящего прямоугольника появился темный человек, окаймленный ярким гало, распрямившийся во весь свой рост, со скрещенными на груди руками, словно неумолимый стражник. Нож торчал у него прямо из сердца.

Энергичным усилием, требующим большего напряжения, чем подтягивание на руках, когда ты завис над пропастью, Розина превозмогла себя. И как нельзя вовремя! Кто-то приближался к двери из самой квартиры. Вторая створка распахнулась настежь перед их камердинером. Спектрофелес тотчас же рассеялся.

Александр, слуга, услышавший шум лифта, вышел им навстречу. Хозяйка сделала пару шагов вперед: видеть нож ему было совсем не нужно!

Стефен понял ее маневр. Пока Розина заслоняла проход, он ухватился за нож, вырвал его из двери и спрятал в карман плаща на меховой подстежке.

Что все это значило?..

Теперь Розину связывало с мужем своего рода сообщничество. Объяснится ли он наконец?.. Он по-прежнему молчал.

О цветы! Запахи! Безделушки! Безукоризненный порядок, царивший в квартире! Роскошная драпировка! Гармония, встречавшая их с такой нежностью! Всего этого Стефен не замечал. Теперь он даже не осознавал, что находится дома.

Не осмеливаясь расспросить мужа, Розина провела его в курительную комнату. Там он машинально взял сигарету, поспешно прикурил.

– Плащ не снимешь?

– Ба! Еще успеется. Тут прохладно.

Стефен курил. Он выглядел раздраженным. Лучше было пока оставить его одного.

Тем более нужно было немедленно кое-что сделать.

Даже слепой ничего бы не услышал. Приглушая шаги, Розина вернулась в прихожую, чтобы провернуть небольшое дельце…

Она лишь раз провела по двери влажной салфеткой – и струйка крови исчезла с кремового цвета филенки. Теперь о зловещем инциденте напоминала лишь едва заметная трещина. Ее можно было бы заделать мастикой. Но зачем? Никто не догадается, что она оставлена обагренным кровью ножом, помеченным знаком «X»!

Нож никто не видел – иначе консьерж был бы в курсе. Да и потом, кровь еще не засохла. Это доказывало, что дверь пострадала совсем незадолго до прибытия супругов Орлак. Сделав свое грязное дело, злоумышленник, должно быть, укрылся на верхних этажах, а потом сразу же спустился…

Глядя на то, как горит в камине окровавленная салфетка, Розина размышляла.

Итак, Спектрофелес снова вступил в игру! В который уже раз, после долгого перерыва, монжеронский мертвец вмешался в жизнь Стефена…

В голове Розины кружился необъяснимый водоворот мыслей. Но как нам уже известно, она была не из тех женщин, которых можно застать врасплох.

Преступление? Преступление, совершенное в этом доме? Возможно. Однако она в это не верила. Скорее, она верила в некий знак, предупреждение, сверхъестественное предзнаменование. Что ее беспокоило, так это дьявольский характер происшествия. Одно из двух: либо нож вонзил в дверь какой-то хулиган, начитавшийся второсортной литературы, либо же Спектрофелес – вовсе не беспомощный призрак, вовсе не пугало, заброшенное в наш мир некой подземной рукой. И приходилось признать, что появления этого мертвеца, особенно учитывая торчавший из его груди нож, беспокоили с каждым разом все больше.

Да и потом, разве этот нож с кольцом, помеченный знаком «Х», этот нож, идентичный ножу из кошмара, не являлся свидетельством двух корреляций, двух связей, таинственных и вместе с тем дополнявших одна другую: во-первых, между кошмаром и реальностью, а во-вторых, между Стефеном и Спектрофелесом?

Преступление, совершенное в этом доме? Маловероятно. Хотя будет видно.

Пока же самое элементарное благоразумие предписывало хранить об этом случае молчание – как минимум, до вечера.

– Стефен, дай мне свой плащ!

– Держи. Я уже немного согрелся.

На его руках было не больше крови, чем на руках Аристида. Он избавился от всех улик.

Розина сама унесла плащ. Порылась в карманах…

Никакого ножа.

Когда она вернулась в курительную комнату, Стефена там уже не было. Она принялась наблюдать за ним издали, надеясь, что он пересечет гостиную не останавливаясь.

Однако он все же остановился, опираясь на костыли.

Она смотрела на него из-за шторы золотого цвета, страстно желая, чтобы взгляд его не задерживался на дипломах с траурными пальмовыми ветвями (в которых его печальным глазам, казалось, виделись слова: «Вечные сожаления» и «Requiescat in pace»[28]) и на черном и длинном, как катафалк, рояле.

Он подошел к этому безмолвному гробу, потенциально содержавшему в себе всю музыку, погладил, словно чистокровного каракового жеребца, его блестящую, лакированную поверхность…

Розина едва удержалась от того, чтобы не появиться, не увести мужа… Увы! Сегодня или завтра час рояля еще пробьет – фатально!

Но тут Стефен приподнял крышку клавиатуры… Почему Розина так дрожала за золотистой шторой? Почему с замиранием сердца спрашивала себя, что там – под крышкой?..

Слава богу! Там были только обычные клавиши.

Стефен произнес едва слышно:

– Нужно бы удлинить…

Теперь его правая нога не доставала до педали.

Господи! Стефен, сидящий за роялем!.. Он!.. А ведь она думала, что потеряла его навсегда!.. Стефен за роялем!.. Ах! Он становился самим собой лишь на этом месте, прилаженный к этому чудесному предмету, словно искусно выточенная человеческая деталь!

В чертах его лица была жесткость алебастрового маскарона[29]. Он уже положил руки на клавиши. Одним пальцем, всего лишь одним робким пальцем он наиграл мотив «Фантазии» Листа, последнего исполненного им, Стефеном Орлаком, произведения…

Равно как беглый набросок вызывает в памяти всю магию цвета какой-нибудь хорошо известной картины, так и венгерский мотив заставляет думать о феерии всего шедевра. Ноты, не изливающиеся сплошным потоком, а боязливо следующие одна за другой через небольшие паузы, наводят на мысль о потайной арфе, которая скрыта внутри рояля. Звуки поют в звонких далях, как зефиры[30] в глубине священного леса. Это музыкальная поэма во всем изобилии звуков. Подобно развевающемуся на ветру шарфу, переменчивые аккорды обвивают в ней путеводную тему, словно гирлянда тирс[31]. В этом вся «Фантазия»: она крадется позади тишины, готовая ринуться вперед, закружиться, танцующая и великолепная, безумная и божественная. Стефен чувствовал, как ей не терпится вырваться из-под его рук. Розина уже почти слышала ее.

Орлак вскинул руки!..

Это был уже не вдохновенный пианист, намеревающийся блестяще исполнить «Венгерскую фантазию» Листа для фортепьяно с оркестром. Теперь это был лишь мужчина, плачущий на груди глубоко расстроенной женщины.

Воцарилась гнетущая тишина.

Откуда-то донесся звук разбившегося стекла.

Стефен опустил крышку рояля, словно то была крышка гроба с телом его возлюбленной.

Преступление, совершенное в доме?

На следующее утро Розина выяснила все, что хотела знать.

Все жители дома находились в Париже; никто из них ни на что не жаловался. Консьержи, искусно расспрошенные, ясно дали ей понять, что никого подозрительного накануне не видели. Оставалось лишь присмотреться, по возможности, к друзьям дома и в первую очередь к слугам Орлака.

Розина была в них уверена. Александр, прислуживавший Стефену, и Эстер, его жена, являли собой типы надежного слуги и преданной горничной. Сесиль, пышнотелая кухарка, тоже никогда бы не предала: мало того что она питала искреннюю привязанность к своим хозяевам, так и вовсе едва ли была способна на столь коварное злодеяние в силу своей дородности и мягкости нрава.

Хотя невиновность всех трех слуг была очевидна, их все же следовало расспросить. Возможно, кто-либо из них скажет что-нибудь полезное.

Обстоятельно обдумав собственную систему расследования – к слову, весьма примитивную, – Розина призвала к себе всех троих одновременно.

Сесиль вытирала о синий фартук свои толстые, с напоминавшими сосиски пальцами, руки, от нее пахло рыбой, ибо дело было в пятницу, что делало ее похожей на пышнотелую сирену. Она была величественная, пунцовая и сияющая. «Магдебург» – так ее называл мсье де Крошан по причине, как он говорил, ее полушарий[32], и от этого тучная девица заходилась таким смехом, что напоминала торговку-колбасницу, трясущуюся и подскакивающую на рытвинах мостовой вместе с ее передвижной колбасной лавкой.

Рядом с ней Александр и Эстер выглядели полусозданиями, словно две полукилограммовые гири рядом с килограммовой.

Прочистив горло, Розина сказала им:

– Какой-то зловредный безумец воткнул во входную дверь кинжал – или что-то вроде того, – насколько я могу судить по трещине, которую я на ней заметила и которой еще позавчера там не было.

Но никто из троицы ничего не слышал, ничего не видел. Ни бродяг, ни попрошаек в подъезде замечено не было. В промежуток времени между отъездом мадам и возвращением мсье никто не приходил. «Сильный удар? Нет, мадам, да и буфетная – совсем рядом с входом». – «Но, – сказал Александр, – дырку вполне могли проделать, просто приставив к ней какой-нибудь инструмент и надавив на него; это не произвело бы никакого шума».

Кроме того, Розина услышала несколько пристрастных слов об адвокате, проживающем этажом выше, и промышленнике со второго этажа, после чего узнала, что прислуга прочих жильцов – «самые что ни на есть лучшие люди».

Другой информации Александр, Эстер и Сесиль предоставить не смогли.

Этого было маловато. Розина горько сожалела о том, что, в отличие от детективов из книг и фильмов, оказалась не в состоянии выстроить цепочку дедуктивных или индуктивных выводов, которая привела бы ее от окровавленного ножа к его обладателю. Все рассыпа́лось, все пряталось! Ей даже не удавалось сузить круг поисков, который до сих пор охватывал всю огромную вселенную!

И однако же, она сделала все, что могла сделать! Не было таких темных сфер, которые бы она не прозондировала со дня катастрофы!

И потому тот мертвец, которого она называла Спектрофелесом (Ах! От чего же он умер на самом деле?.. Или все же действительно погиб при крушении?..), – так вот, этот мертвец… если Розина все еще не знала, кто он такой, то отнюдь не по своей вине! Она обзавелась полным официальным списком жертв катастрофы и мало-помалу собирала сведения о каждом погибшем – о его личностных характеристиках, профессии, прошлом. Всем этим она занималась сама, решив не прибегать к услугам частных сыщиков. Но погибших было семьдесят три человека! Задача была нелегкой, на ее выполнение могло уйти немало времени, к тому же бо́льшую часть ее внимания занимал Стефен… Ах, если бы только он (Нет-нет, он бы не причинил зла даже мухе! Он же такой кроткий, такой безобидный! Чтобы он – и пролил чью-то кровь! Никогда!), если бы только он был сейчас более склонным к излиянию чувств, к откровенности! Если бы только позволил себя расспросить! Если бы еще и мсье де Крошан не был таким эксцентричным и насмешливым!..

Розина уже была готова впасть в уныние. Она подытожила все имеющиеся у нее сведения, но актив ее знаний равнялся нулю. И тут она, содрогнувшись, поняла, что брала в расчет лишь возможное, тогда как невозможное за это время разрослось (в ущерб возможному) до такой степени, что, вероятно, уже безвозвратно склонило чашу весов в свою сторону.

Глава 8

Навязчивая идея

Розина попросила мсье де Крошана съездить вместе с ней к профессору Серралю.

Ученый слушал ее, сидя за бюро, которое своей белизной превосходило алтарь, посвященный Луне, а аксессуарами – письменный стол какого-нибудь нью-йоркского businessman.

– …Едва мы вернулись, как Стефен сел за рояль. Он оказался не в состоянии сыграть что бы то ни было. И вот уже три дня, как я не знаю, что делать. Он все время молчит, сидя или лежа с ожесточенным, отсутствующим видом. Ничто его не интересует. Он постоянно о чем-то думает, но и только. Так продолжаться не может. Мы катимся в бездну… Вот я и приехала к вам. Нужно, просто совершенно необходимо как-то остановить это падение! Нужно вернуть Стефену его талант – все равно как! Сотворить невозможное. Сделать все, что в человеческих силах. Вселить в него хоть лучик надежды. Помочь ему вновь обрести ловкость рук, пусть даже мы знаем, что это не более чем химера!

Серраль, листая одной рукой какой-то реестр, другой схватил трубку телефонного аппарата:

– Алло!.. Принесите мне розовое досье номер LB двадцать семь тысяч триста пятьдесят два

Затем он промолвил:

– Я не думаю, милочка, что мсье Стефен Орлак когда-либо снова станет тем великим пианистом, каким он был раньше. Я вам уже говорил это и с сожалением повторяю, хотя и знаю, как сильно вам хочется услышать от меня противоположное, даже если это будет откровенное очковтирательство…

Его прервало едва различимое электрическое потрескивание. Хирург нажал на одну из кнопок панели управления, расположенной рядом с его столом. Что-то щелкнуло вне комнаты; открылась дверь, давая проход секретарше Серраля и позволяя увидеть слово «Войдите!», написанное светящимися буквами на внешней стороне двери. Буквы погасли, когда профессор убрал палец с кнопки.

Секретарша положила на стол розовую папку, помеченную номером LB 27 352.

– Можете ознакомиться, мадам, – промолвил хирург, – в каком состоянии были руки мсье Орлака, когда вы оказали мне честь, доверив его жизнь. Прочтите сами.

Сначала левая рука: перелом запястья и пясти, вторых и третьих фаланг, разрывы разгибающих и сгибающих мышц, рассечение супинатора, ушибленная рана области тенара, расплющивание короткой отводящей, червеобразных и межкостных мышц, разрыв тыльной пястной вены, множественные кровоподтеки…

Так же обстояло дело и с правой рукой!

Отпечатанные на машинке слова располагали по порядку целую коллекцию печалей и горестей, которые Розина, ввиду враждебности всего этого списка, представляла себе более или менее отчетливо, но которые вызывали у нее впечатление раздробленных рук, без костей и с обнаженными мышцами. И перед глазами у нее снова вставало жуткое зрелище: Стефен, весь в крови, с болтающимися, словно плети, руками, в ее лимузине в ночь катастрофы.

– Скверные исходные данные! – недовольно поморщившись, проворчал после прочтения текста господин де Крошан.

– Вижу, вы меня понимаете, мсье, – заметил Серраль.

Шевалье продолжил, обращаясь к Розине:

– В этих условиях настоящее чудо, что Стефен может пользоваться руками так, как он это делает сейчас. Однако нельзя…

– Можно попытаться, – заявил хирург. – Можно помочь природе и даже нацелить ее на выполнение нужной задачи. Я счел необходимым указать вам на трудность лечения; теперь же, сколь бы маловероятным ни казался успех, я хотел бы предоставить вам методы лечения. Даже если эти методы не позволят достичь искомого физического результата, они уж точно произведут самый целительный моральный эффект. Главное, как вы уже поняли, мадам, – добиться того, чтобы в мозгу мсье Стефена Орлака возродилась надежда. Надежда, занятость делом, беспрестанное стремление к страстно желаемой цели – это и есть здоровье, это и есть жизнь.

– Ничего другого мне и не нужно! – воскликнула Розина, просияв.

Серраль взял чистый бланк и принялся составлять предписание:

– Так, пусть будет… Три процедуры: массаж, лечебная физкультура, электротерапия. Японская массажистка – мадемуазель Яманчи. Шведская гимнастика – учебник Фридьофа. Электротерапия… У вас же, разумеется, есть электричество? Прекрасно. Я закажу все, что вам требуется, у Бальдена.

Он писал, обдумывая каждую строчку.

Мсье де Крошан тихим голосом – из уважения к работе профессора – сказал на ухо Розине:

– Вы не говорили ему о том кошмаре, который наблюдали собственными глазами?

Розина резко повела головой из стороны в сторону, что означало «нет».

«Зря я ей об этом напомнил», – подумал шевалье.

Еще до возвращения на улицу Гинемера Розина пообещала себе во всех подробностях описать этот зримый кошмар профессору Серралю. Пока нож, помеченный знаком «X», появлялся только в кошмаре, она полагала его лишь плодом возбужденного воображения спящего человека. Но происшествие с кремового цвета филенчатой дверью в значительной степени изменило ее намерения. Этот нож, помеченный знаком «X», появлявшийся и в мире снов, и в мире фактов, похоже, был связан с какой-то известной Стефену тайной; и теперь Розина считала неблагоразумным давать посторонним людям понять, что существует некая загадка, одна мысль о которой повергает ее мужа в трепет. Быть может, Стефен, будучи человеком впечатлительным от природы и еще более – после катастрофы, слишком тревожился. Быть может, это его помешательство усиливалось из-за… чего?.. Какого-то совершенного проступка?.. Нависшей над ним угрозы?.. Возможно, для нее в сотню раз лучше было бы все рассказать, чем молчать! Она хотела этого всем сердцем! Но пока она не могла быть ни в чем уверена – молчание было единственным правилом поведения, молчание обо всем, что могло быть следствием случившегося в вагоне поезда PLM в ночь с 16 на 17 декабря. От людей порой не знаешь, чего и ждать. Возможно, ей не следовало рассказывать о кошмаре даже мсье де Крошану…

Серраль закончил перечитывать свои предписания.

– Вот, – сказал он. – И думаю, вы и без меня понимаете: главное – никаких огорчений! Покой, развлечения, милочка, упражнения, при удобном случае путешествия – словом, вся уже известная программа.

Да, Розина ее знала – программу Серраля. Знала и то, насколько эта программа разорительная: и от слов хирурга, напомнивших об этом, у нее больно кольнуло сердце. Подобно многим другим артистам, Стефен доверил распоряжаться финансами жене. И как выкручиваться Розине теперь, когда не стало поступлений от концертов и жить приходится на весьма незначительный доход?

Она скрыла свое замешательство за очаровательной улыбкой и покинула спасителя Стефена с тысячами благодарностей.

– А он великолепен, этот тип! – признал шевалье. – Но почему вы не рассказали ему о кошмаре?

– Потому что полагаю, вы были правы, мой друг. Это было виде́ние не Стефена, а Розины.

Вместо ответа мсье де Крошан принялся тенором напевать «La donna è mobile…»[33], сперва сыграв на «фаготе», которым в данном случае выступил его нос, ритурнель[34] к этой арии.

– Спасибо за итальянский, очаровательный бигофон![35]

Отмахнувшись театральным жестом от ее сарказма, шевалье пропел длинную последовательность «пом-пом-пуди-падила» из «Брабансоны»[36].

Розина улыбнулась:

– Теперь еще и бельгийский?[37] Так вы полиглот?

Крошан рассмеялся и предложил ей руку по обычаю почти забытой, к его глубочайшему сожалению, эпохи Луи Наполеона, героя которой он пытался разыгрывать.

На улице Гинемера Розина покинула своего «кавалера». Спирит извинился за то, что не мог подняться в квартиру. Он был бы и рад поздороваться со Стефеном, но его ждали на улице Асса для спиритического сеанса.

Он уже удалялся, когда Розина бросила вдогонку:

– Передавайте от меня привет Гийому и Оскару!

То было не очень-то любезно по отношению к ее свекру, но она сделала это не специально. Она была счастлива и даже успела забыть о своих финансовых тревогах. Ей казалось, что предписание Серраля, сложенное вчетверо и лежавшее в ее кошельке, вернет в дом благополучие.

Едва она поднялась на лестничную площадку третьего этажа, как застыла на месте от изумления.

Это был сон, аберрация слуха! Или же случилось чудо?.. Неужели Стефен излечился?

Из квартиры доносились звуки «Венгерской фантазии» Листа в исполнении Стефена. Розина не могла ошибиться. То и правда была решительность его выпадов, филигранность и тонкость его фразировки!

Не веря своим ушам, Розина подошла к двери и через все еще не заделанную дырочку принялась слушать.

Она, эта дырочка, сейчас была крошечным «окошком», выходившим в мир тайн и загадок. Это отверстие, несколько секунд бывшее пронзенным ножом сердцем призрака, казалось, соединяло этот мир с миром иным.

Действительно ли в этом мире звучала «Фантазия»? Ее окутывала дымка тайны. Казалось, рояль находится где-то далеко-далеко, в глубине какой-то немыслимой пещеры. И… Но что это? Ах, должно быть, это и в самом деле был сон! Оркестр! Вступление оркестра! Аккомпанемент струнных инструментов!.. Но до чего же гнусавые звуки!

Какое жестокое разочарование! Розина все поняла. Это был граммофон!

Она бесшумно вошла.

Стефен был в спальне, стоял у установленного на комоде аппарата.

Из разверзшегося рупора, из огромного вьюнка, откуда вместо аромата исходили звуки, беспрестанно возникал шумный призрак умершего времени. Стефен прежний заставлял слушать себя Стефена нынешнего, словно мертвец, который открыто досаждает человеку живому.

Ох! Эти «замерзшие слова», как выражался Франсуа Рабле, повергли Розину в невыразимую печаль! Надо ж было такому случиться, чтобы, едва родившись, самое пленительное открытие – открытие, удерживающее в своих эфемерных голосах жизнь, – поступило на службу смерти!

Даже если бы этот гигантский черный цветок, этот звонкий цветок врос своими таинственными корнями в могилу, это не произвело бы на Розину более гнетущего впечатления.

– Я купил эту штуку, – несколько смущенно пояснил Стефен. – Тебя это удивляет, не так ли? Мне никогда особо не нравилась… таким образом воспроизведенная музыка. Если помнишь, с полгода тому назад я исполнил у братьев Тапе четыре или пять композиций. Вот они, на этих дисках… Эти диски со спиральными бороздками – все, что от меня осталось. Мне они напоминают погребальные плиты японцев…

– Стефен, Стефен, не говори так! Мы должны продолжать надеяться! При должном уходе и неизменном терпении твои руки обязательно станут такими же, как и раньше. Нужно лишь захотеть. Вот, посмотри!

Она развернула предписание.

– Тебе его выдал Серраль? – спросил он.

По губам его пробежала загадочная улыбка.

– Ты несправедлив, Стефен!

Он на минуту задумался.

– Что ж… Да, так и есть, ты права: я несправедлив. Ты права и в другом: нужно браться за дело и извлечь отсюда, – он продемонстрировал свои руки, – все, что только возможно.

Давно он не выказывал подобной решимости. Голос был твердым, подчеркнутым страстной мимикой – словно звуковой призрак прежнего Стефена оживил Стефена нового, и из контакта со своей ушедшей силой выздоравливающий почерпнул силу, необходимую для сражения с судьбой. На лице его отражалось отчаянное желание победить… Стефеном овладела навязчивая идея.

Ибо он был далек от того состояния холодной уравновешенности, которая предшествует тщательно продуманным предприятиям, от начала до конца осуществленным с глубокой прозорливостью. Его воля действовала импульсивными рывками. Дремавшая несколько месяцев, она внезапно пробудилась под воздействием мощного возбуждающего средства, но все еще была способна функционировать лишь в одной своей точке, как электромашина, покрытый грязью распределитель которой, вместо того чтобы распределять ток между несколькими контактами, направляет весь поток лишь к одному из них.

Как бы то ни было, Стефен ожил. Розина и граммофон придали ему нужный импульс. Любовь и музыка, его боги, спасали Орлака от него самого.

Не теряя ни секунды, он с неистовством приступил к выполнению поставленной перед ним задачи.

В тот же вечер торговец струнными инструментами доставил бесшумную клавиатуру, аптекарь прислал мази и линименты, парфюмер – кремы, бандажист – массажное оборудование и гигиенические варежки, ножовщик – наборы щипцов, ножниц, стержней из самшита и слоновой кости. В магазине спорттоваров был приобретен резиновый эспандер, ортопед изготовил свинцовые напальчники для игры на рояле, парикмахер продал по весьма высокой цене специальные накладки для ногтей; наконец, уже затемно служащие Бальдена занесли два ящика, в каждом из которых находилось по аппарату для электротерапии, и к Стефену явилась мадемуазель Яманчи, японская массажистка.

В чемоданчике с множеством отделений японка принесла с собой, помимо кимоно, в которое она облачилась для работы, десятки изящных и вычурных предметов и целый набор полированных шаров всех размеров, изготовленных из самых разнообразных материалов, – эти шары мадемуазель Яманчи умела искусно и ловко катать вдоль мышц пациента. Усевшись на корточках, похожая на средних размеров обезьянку, она поставила перед собой небольшую скамеечку, похожую на сандалии на деревянной подошве, какие носят на ее родине, но покрытую бархатной подушечкой сливового цвета. Руки, точнее, кисти рук Орлака поочередно ложились на эту подушечку обеими сторонами, и на протяжении довольно долгого времени она втирала в них разные масла легким касаниям пальцев, утюжила горячим железом, постукивала, похлопывала, поглаживала, щекотала и пощелкивала, используя инструменты столь замысловатые и столь искусные в руках массажистки, что Стефен не находил что сказать от изумления.

На следующий день, по совету одной арфистки, славившейся красотой рук, бывший виртуоз сделал маникюр. Мадам Плосс была не из тех привлекательных созданий, которые видят в маникюре лишь способ привлечь к себе внимание и делают его лишь для обольщения мужчин. Почтенного возраста, некрасивая, но имевшая медицинское образование и наверняка являвшаяся дипломированным специалистом, эта дама вытащила из саквояжа небьющиеся пиалы и набор инструментов. Положив руки на полотенце, Стефен прочувствовал покалывание эпиляции, благовонную теплоту ванночек, боль от удаления кутикулы. Его искусно подрезанные ногти («Только не делайте их остроконечными, мадам; если можно – округлыми… Мне ведь играть на рояле!») стали под ее пилочкой безупречными. Он ощутил, как они сначала нагрелись от натирания специальной подушечкой для полировки, а затем охладились под слоем лака. Наконец, он получил на кончике каждого пальца нечто сверкающее и розовое, словно коралл.

Потрясенный, почти оробевший, Стефен сунул руки в карманы.

Мадемуазель Яманчи являлась каждый день, мадам Плосс – раз в неделю. Но не проходило ни минуты без того, чтобы руки Стефена не были окружены заботой и вниманием.

В квартире на улице Гинемера имелась небольшая комната, которую пианист превратил в студию. До катастрофы именно там он любил предаваться своим увлечениям, позволявшим ему отвлечься от музыки. Теперь студия стала комнатой рук. Он установил там обе электромашины и бесшумную клавиатуру, перенес туда все физические и химические принадлежности, которыми обзавелся. У стен высились кипы специальной литературы. Вскоре этот рабочий кабинет стал походить на лабораторию доктора Фауста.

Когда он выходил оттуда, постукивая пальцами по всему, что попадалось ему под руку, вытягивая эти пальцы либо же беспрестанно шевеля ими, словно боясь, как бы даже секундная передышка их не парализовала, хлопая в ладоши или же дергая руками, будто марионетка, – в общем, когда он выходил оттуда, то делал это лишь для того, чтобы разобрать почту, наполовину состоявшую из рекламных проспектов, расхваливавших чудодейственные свойства того или иного косметического средства, волшебство новой пасты, силу магнитных колец, эффективность только что изобретенного электризатора, умения врача-иатралипта (неизменно женского пола), таланты массажиста, специализирующегося в сухом растирании, или же невероятный дар предсказания какой-нибудь хиромантки, – среди торговцев подобного рода товарами и профессиональных целителей слава о таких мономанах[38], как он, распространяется быстро.

Если он и выбирался в центр города, то лишь затем, чтобы лично купить себе перчатки у лучшего производителя, пополнить свой запас лечебных средств или же ради соблюдения режима, и тогда его видели идущим, размахивающим руками, как солдат на параде, – это благоприятствовало циркуляции крови в кончиках пальцев.

По возращении домой Стефен тотчас же запирался в комнате рук, ключ от которой всегда был при нем. Гудели машины, из-за двери доносились самые странные шумы, среди которых – да простит меня Господь! – можно было различить звуки бесшумной клавиатуры. Стефен теперь соблюдал строжайший режим питания, а спать ложился лишь в надетых на смазанные гелем руки тонких бодрюшных[39] перчатках.

Руки Орлака стали двумя богинями-близнецами, требовательными и стерильными.

На первых порах этого терапевтического азарта характер Стефена немного улучшился. Такая кипучая деятельность его развлекала; достигнутый прогресс, пусть и весьма скромный, – воодушевлял; наконец, по мере того как время шло без появления новых знаков и повторения кошмарных виде́ний, он успокаивался все больше и больше.

Тот факт, что после катастрофы значительно изменился его общественный статус, похоже, мало заботил Стефена. Он притворялся, что совершенно уверен в скором возобновлении своей артистической карьеры.

Но людей обмануть не так-то просто. Соседи удивлялись непривычной тишине в его квартире. Сам он, ссылаясь на здоровье, отвергал предложения концертных директоров и импресарио; со временем этих предложений, естественно, становилось все меньше и меньше, затем они и вовсе прекратились. Стефен отклонял любые приглашения и никого не принимал у себя – из страха, что придется отказываться сесть за рояль. Его друзья и коллеги осознали истину. «Всё, он свое отыграл», – поговаривали они между собой. Визиты почти прекратились. Высший парижский свет практически перестал интересоваться своим недавним кумиром. Вскоре настал день, когда с почтой пришли лишь каталоги и проспекты.

Стефену, казалось, не было до этого дела. Страстно желая вернуть свой талант, он в каждом публичном унижении видел лишь повод удвоить усилия. Как Рафаэль[40] Бальзака, «он возводил себе гробницу, чтобы возродиться в блеске и славе».

Порой, когда он полагал, что никто его не видит, он входил в гостиную, ощупывал клавиатуру большого рояля, брал аккорд, пытался проиграть трель и убегал, сжав зубы, с мрачным взглядом.

Розина была не прочь покинуть Париж, чтобы за счет обдуманного отсутствия избежать прискорбного эффекта болезненного присутствия. К тому же и Серраль рекомендовал смену обстановки. Но Стефен при мысли о том, что ему придется оставить свой арсенал, отказаться от массажа, маникюра и прочих маленьких удовольствий, воспротивился такому плану. «Не досаждайте ему». Розина не стала настаивать; она была слишком счастлива активностью мужа, пусть даже и такой болезненно-суматошной, слишком рада избавлению от кошмаров, виде́ний и драматических эпизодов. И все же она сожалела о таком решении Стефена, вредном как для его репутации, так и для его денежных интересов.

Действительно, будучи министром семейных финансов, Розина рассчитывала на пребывание в деревне, которое могло бы замедлить взятый больным темп. Она уже не знала, как сократить расходы. Руки Орлака, которые не зарабатывали больше и сантима, обходились в безумные суммы, и несчастная хранительница казны с ужасом взирала на то, как тают его сбережения. Операция, клиника, дом отдыха и так уже съели целое состояние; теперь же чуть ли не каждый день приносил новые непомерные траты.

Сказать ему об этом? Попросить замедлить штурм Судьбы? Или дать ему это понять посредством экономии на всем, на чем только возможно? Это могло бы снова повергнуть его в депрессию, свести на нет все потраченные усилия и убить всяческую надежду на его возрождение как пианиста.

И однако же, когда-нибудь ему придется узнать правду! Ибо долго ли, коротко ли, но конец наступит!

Да. Но к тому дню его руки, возможно, уже снова станут быстрыми, умелыми, плодотворными!

Нужно было лишь продержаться до этого дня.

И Розина, славная девушка, держалась!

Но во мраке таился враг, который без какого-либо предупреждения нанес удар столь жестокий, что буквально в одну секунду надежды ее рухнули, а ужасы возродились.

Глава 9

Банда «инфракрасных»

Захлопнув бухгалтерскую книгу, Розина сказала себе:

– Денег у нас лишь на неделю. Если повезет, максимум на две. Затем придется продать их.

Их – это ее украшения.

У нее оставалось три тысячи франков наличными, кое-какие акции, представляющие капитал тысяч в пятьдесят франков, – и ее драгоценности.

Живых денег должно было хватить на покрытие расходов в течение одной или двух недель; в ближайшие дней пятнадцать вносить сколь-либо серьезные платежи Розине не предстояло.

Какого-то дохода от ценных бумаг можно было ожидать не ранее чем через месяц. Об их продаже не могло быть и речи. Это был для Розины священный фонд, неприкосновенный запас. Одержимая тем духом суеверия, который самые энергичные женщины привносят в наименее сентиментальные дела, она бы скорее рассталась с жизнью, чем продала даже один вексель, даже одну акцию. Она видела в них ядро супружеского достояния, сердце экономической жизни, своего рода талисман. Да и потом, для их продажи требовалась подпись Стефена.

В общем, оставались украшения, ибо теперь это было единственное богатство, которым Розина могла распорядиться самостоятельно.

Разумеется, предметы искусства, которыми был обставлен дом, также являли собой греющий душу резерв. Но тот день, когда бы с ними пришлось расстаться, стал бы для пианиста еще и днем крушения всех его надежд!

Розина оберегала мужа даже от вида накладных или счетов. Закончив вычисления, она положила бухгалтерскую книгу на ее обычное место, в сейф для ценных бумаг.

Этот сейф располагался рядом с другим – для драгоценностей, – в стенном шкафу спальни.

Закрыв первый, Розина открыла второй.

Извлеченные из него украшения были отнюдь не королевскими. Помимо заколки для галстука, кольца и перстня с печаткой Стефена – в которых он пока не нуждался, – она нашла там несколько женских брошек, не слишком изящные часы (подарок крестного по случаю первого причастия), свое обручальное кольцо, простое и дешевое (его она намеревалась сохранить), жемчужное колье, серьги с бриллиантами, два браслета, доставшихся ей от матери, с десяток безделушек – фибул[41], аграфов[42], застежек и тому подобного – все это, завернутое в носовой платок, могло потянуть, благодаря бриллиантам и жемчугу, тысяч на шестьдесят – шестьдесят пять франков.

Розина была из тех женщин, которые столь ослепительны, что в украшениях не нуждаются, и столь проницательны, что сами это чувствуют. Несмотря на всю настойчивость Стефена, она всегда отказывалась принимать от него в подарок даже самые скромные украшения, и лишь случайно ему удалось навязать ей эти серьги и колье, которые она никогда не носила и которые теперь представляли для нее такую ценность.

Шестьдесят пять тысяч франков. Не больше. Год спокойствия, при условии, что Стефен не будет допускать чрезмерных расходов. Максимум год, который начнется самое позднее через две недели. Сейчас 5 июня, значит к 20 июня следующего года нужно, чтобы руки Орлака снова стали виртуозными… В противном случае ее и Стефена ждет падение в бездну.

Она была знакома с ювелиром, который мог бы купить жемчуг и бриллианты по справедливой цене. Стефен ничего не узнает: он никогда даже не открывает эти сейфы. Однако, возможно, будет благоразумно купить поддельные камни, чтобы заменить настоящие…

И все же было печально, что до этого вообще дошло! «Продать украшения» – сколько боли и горести в этих словах!

Но почему не сейчас же? Зачем тянуть?

Кто знает? За две недели многое может случиться!

Действительно. Многое. Как, например, пишущая машинка за тысячу триста франков, доставленная вместе с накладной на оплату. И гораздо раньше, чем через две недели. Уже на следующее утро.

Стефена крайне раздражало то, что его почерк оставался ужасно неуклюжим. Как он ни старался, какие упражнения ни делал, в выписываемых им буквах никак не хотела возникать былая элегантность. Не в силах справиться с этой неловкостью, повсюду разносившей весть о его физическом недуге, пусть, возможно, и временном, он решил обзавестись пишущей машинкой.

Мадам Орлак дрогнула под этим ударом, который оказался тяжелым вдвойне: во-первых, Стефен признавал себя в чем-то побежденным – дурное предзнаменование! – а во-вторых, из остававшихся у нее на руках трех тысяч франков сразу же пришлось выплатить столь существенную сумму, а значит, украшения нужно было продавать незамедлительно. Пятнадцать дней свелись к нескольким часам. Пятьдесят две недели, на которые она рассчитывала, при таком темпе тоже вполне могли свестись к нескольким дням.

Когда Стефен заперся со своим новым приобретением в комнате рук, Розина оделась для выхода и открыла сейф с драгоценностями.

Запустив в него руку, она побледнела…

Сейф располагался довольно высоко. Она не могла видеть его содержимое. Но и одного прикосновения было достаточно. Украшения исчезли.

То была непоправимая беда.

Дрожащая и похолодевшая, словно вдруг вернулась и покрыла ее изморозью зима, Розина удрученно смотрела на залитое солнцем окно, на котором, похожая на какой-то осевший темный пар, почти рассеялась жуткая тень. Силуэт Спектрофелеса, по-прежнему окаймленный ярким гало, казалось, пробивался за стекло и, пробившись, испарялся снаружи…

Снова овладев собой, Розина подбежала к окну. С балкона она осмотрела фасад: совершенно гладкая стена. Она бросила быстрые взгляды во все стороны, вверх-вниз, оглядела улицу, парк, небо, с трудом признавая тот факт, что пытается увидеть бегство невидимого призрака, уносящего сделавшиеся невидимыми украшения… Она разглядела лишь несколько прохожих и ласточек.

И тогда она вдруг почувствовала себя тесно связанной со Стефеном. Словно новая лампа, это поразившее их обоих несчастье показало Розине всю силу ее любви. Она осознала свой долг и, даже преисполненная раздражения, вновь обрела хладнокровие.

– Бедный Стефен! – пробормотала она.

То было единственное выражение ее горя.

Украдены! У них украли их скромное сокровище! У Стефена украли право спокойно восстановиться, шанс на излечение, быть может, даже на… Но ведь были еще ценные бумаги, акции!..

Она схватила ключи, лихорадочно отперла замок второго сейфа… (Но неужели сейф с украшениями оставался открытым? Разве он не был тоже заперт на три секрета, как и этот?)

Бумаги были на месте. Все до единой. Она дважды пересчитала их все еще дрожащей рукой. Неужели вор не успел довершить свое дело? Или же хотел взять одни лишь драгоценности?.. Надо бы взглянуть: вдруг в спешке он какие-то из них оставил?..

Она пошарила рукой в сейфе для украшений.

Ага! На дне что-то было… Карточка.

Да, визитная карточка, с загнутым уголком, и на ней алыми буквами были написаны такие немыслимые слова:

БАНДА «ИНФРАКРАСНЫХ»

Банда «инфракрасных»! Сообщество бандитов… Но что это за бандиты? Они вообще – земляне, люди?.. И что значит – «инфракрасных»? Инфракрасный, ультрафиолетовый, невидимый свет, Х-лучи… (Ах! Х-лучи! «Х», как на ножах!) В общем, не означают ли эти слова – банда «инфракрасных» – следующее: бандиты, проходящие сквозь твердые, непроницаемые или прозрачные материи? Бандиты, пронизанные неизвестными лучами, главным образом – Х-лучами? Милый розыгрыш!.. Но призрак… она же его видела! Видела собственными глазами, несмотря на все взбунтовавшиеся силы рассудка!

– Так… Посмотрим, что мы имеем, – сказала себе Розина.

Встав на табурет, она заглянула внутрь сейфа для украшений.

Ничего необычного: банальная пустота, окрашенные в красный цвет металлические стенки. И ни единого украшения. Унесли все – не только жемчужное колье и серьги с бриллиантами, но и дешевые безделушки. То были воры, которые не брезгуют ничем.

Нет. Эти «инфракрасные», сообщники Спектрофелеса, не могут совершать кражи подобного рода. Они знают, что делают. Их цель менее вульгарна. Если они забрали все, то лишь для того, чтобы лишить Орлака всяческой возможности и дальше спокойно, а значит, успешно продолжать восстановление нарушенных функций рук. Они решили оставить не больше украшений в сейфе, чем надежд в сердце Розины. И с каким точным расчетом, как жестоко выбрав момент, они провели этой маневр! С точки зрения психологии лучше момента для удара и подобрать было нельзя! Украли в ту самую минуту, когда похищенное стало жертвам кражи жизненно необходимым!

Должно быть, эти чудовища прочли мысли Розины.

«Нельзя объяснить случайностью такое ужасное совпадение, – подумала она. – Но на сей раз мне действительно страшно. Что мы можем противопоставить столь сильным врагам? Как они действуют? Как вообще так вышло, что здесь, в этом шкафу, реально произошло чудо? Как могли твердые, прочные украшения пройти через сантиметровой толщины стенки сейфа, запертого на три секрета? Сейфа, который выдержал бы и огонь и воду!..»

Ни малейших следов взлома заметно не было. И дверца сейфа, и замок были целыми. Язычок замка двигался свободно.

Розина постаралась рассуждать здраво.

Либо сейф стал объектом неких феноменальных манипуляций, либо же (что было гораздо более желательно) он был открыт при помощи ключа.

Ключа. Но какого ключа – поддельного или настоящего?

Поддельного. Ибо до настоящего, спрятанного вместе с ключом от сейфа для ценных бумаг в тайнике письменного стола эпохи Директории, добраться совершенно невозможно. Этот тайник был очень надежным, и если только вор не умеет читать мысли…

Итак, поддельный ключ. Изготовленный со слепка? Но сюда никто не мог проникнуть. Через дверь? Слуги – вне подозрения, а саму квартиру решительно, по-военному, охраняет Александр, бывший пуалю́[43], который не шутит с инструкциями и при котором, в отсутствие хозяев, вторжений не было. Через окно? Это невозможно, физически невозможно, если ты не привидение…

Настоящий ли ключ, поддельный ли, похоже, к решению загадки не привел бы ни один ни другой. Ведь для того, чтобы открыть сейф, недостаточно просто обладать ключом. Нужно еще знать и тройной секрет! Или опять же уметь читать мысли…

Но тот, кто умеет проникать в мозг, смог бы проникнуть в сейф и без помощи ключей!.. К тому же Розина не покидала квартиру со вчерашнего дня, с того самого момента, как открыла и снова заперла сейф для украшений. Если кто-то, какой-то чужак, какое-то существо, обладающее плотью и костями, весом и объемом, существо, способное производить шум, проникло бы к ним, его бы услышали!..

Вот так, окольным путем, исследование возможного привело мадам Орлак к области невозможного, к тому туманному перекрестку, где маячила карающая тень Спектрофелеса.

В этот момент своих размышлений Розина услышала, как Стефен вышел из комнаты рук. Она проворно заперла оба сейфа и придала лицу соответствующее выражение.

– Куда-то идешь? – спросил он, увидев ее в шляпке.

– Я?.. А… да нет, уже слишком поздно. Забыла посмотреть на часы.

Она не могла больше откладывать разговор об их нынешнем положении.

Но рассказывать о краже не следовало. От такого Стефен пришел бы в отчаяние. Украшения жены значили для него не меньше, чем для Розины – ценные бумаги. Их пропажа дала бы ему лишний повод для печали, чего желательно было избежать. И это было несложно. Поскольку эти украшения были ему очень дороги, он даже не подумал бы их заложить и уж тем более – продать, и можно было не опасаться ни того, что ему вздумается удостовериться в их наличии, ни того, что он каким-то иным способом обнаружит их отсутствие, раз уж Розина никогда их не носила. Что же касается его собственных перстней и заколки для галстука, то они не имели ценности, и можно было надеяться, что он не потребует их в будущем, как не требовал до сих пор.

Словом, достаточно было сказать ему, что сбережения закончились и пришло время принять какие-то меры.

Но Розина, собравшись с духом, не нашла в себе нужной твердости для того, чтобы выдержать сцену, которая наверняка последовала бы за подобной новостью. Она предчувствовала патетический диалог, во время которого ей нужно будет выказать полное спокойствие. Ведь ее задача заключалась не в том, чтобы сообщать дурные вести, а в том, чтобы поддерживать, не в том, чтобы ранить, а в том, чтобы приходить на помощь, поэтому она отложила объяснение до следующего дня, чувствуя, что к тому времени тревога в ее душе уляжется.

Как бы то ни было, она не могла отогнать от себя навязчивое ощущение присутствия Спектрофелеса и постоянно видела, как этот высокомерный призрак проходит сквозь стекла, протягивает к шкафу свою унизанную перстнями с аметистами крючковатую руку, просовывает ее сквозь стенки сейфа для украшений и вытаскивает полную драгоценностей.

Спектрофелес! Розина уже думала, что избавилась от него, и потому даже прекратила все изыскания, имевшие целью установить его личность. Она полагала, что с устрашениями, фантасмагориями и знаками покончено! Возвращение призрака после долгих недель отсутствия ее сильно встревожило, и, так как мысль о нем никак не шла у нее из головы, впервые за все время она расспросила Стефена об этом неведомом мертвеце.

Они сидели за столом.

Именно там зачастую начинаются важные разговоры, ибо именно там легче всего держать собеседника в своей власти. Он не может улизнуть без скандала, уклониться от беседы, не выдав себя. Пригласите человека пообедать с вами – и вы сможете наблюдать за ним вдоволь. Вся столовая является временной тюрьмой, где сотрапезники прикованы к сервированному столу правилами этикета.

Нетрудно догадаться, что Розина проявила в этом случае всю деликатность и ловкость, на какие только была способна.

Нанизывая одну фразу на другую, плавно переходя от одной темы к другой, она как будто случайно заговорила о некоем путешественнике в белом костюме, которого обнаружили мертвым рядом со Стефеном.

Но Стефен с равнодушным видом, ничуть не смутившись, заявил, что такого человека не помнит.

– Впрочем, – добавил он, разминая суставы пальцев, – это вовсе не значит, что он не мог ехать в том же вагоне, что и я; такое вполне возможно. Я не покидал своего купе – разве что вышел в коридор за пару мгновений до крушения поезда. Возможно, это меня и спасло… если можно так сказать, – произнес он, глядя на свои руки. – Тогда-то я и увидел, как наш вагон складывается, словно аккордеон… Брр!.. Давай о чем-нибудь другом, хорошо? У меня и сейчас мурашки по телу, как об этом подумаю.

«Боже, – взмолилась Розина, – сделай так, чтобы это оказалось правдой!.. Был ли он искренен? Он не покраснел, не побледнел; но эти несколько слов ничуть не приблизили нас к Спектрофелесу!.. Если же он, мой нежно любимый, мой горячо любящий, обманывает меня, то потому, что невольно совершил нечто ужасное, ибо я вижу, что он любит меня сильнее, чем когда-либо, и знаю, что он не способен на вероломство!.. Ах! Как бы узнать, скрывает ли он от меня что-либо, а то я сойду с ума ото всех этих предположений!»

Они смотрели друг на друга с любовью. Мысленно она сравнивала его со Спектрофелесом. Что мог бы этот чудесный человечек, мягкосердечный и почти тщедушный, сделать этому гиганту? Давид не убил бы Голиафа ножом…

Оставшись одна, Розина вытащила спрятанную на груди карточку банды «инфракрасных». Она сунула ее в этот нежный тайник, невольно подражая виденному в театре или в кино. Напрасно кутюрье снабдил кармашками ее короткую юбку и длинную тунику. (И однако же, Бог свидетель: Стефен никогда не позволил бы себе рыться в карманах жены!) Нет-нет, письма, записки и прочие послания или документы – это то, что женщины прячут на груди, особенно когда декольте в моде. Они делают это так же естественно, как и дышат. Это приобретенный рефлекс.

На всем протяжении обеда бедное дитя чувствовало, как проклятая карточка царапает кожу своим неумолимым загнутым уголком.

Красные чернила оставили кровавый след в области сердца. Любую другую на месте Розины это бы взволновало. Любая другая усмотрела бы в этом какой-нибудь новый знак. Но Розина была не склонна к суеверию. Для того чтобы побороть ее скептицизм, необходимы были неоспоримые, очевидные факты. В отличие от многих людей, которые повсюду видят вмешательства оккультных сил и умышленно отвергают научные объяснения или же гипотезы, не лишенные здравого смысла, она признавала необычайными лишь феномены, совершенно не объяснимые физическими законами.

Но порой бывает, что самые сказочные чудеса скрываются под самым безобидным обликом.

Вид карточки не вызывал в ее представлении никаких ассоциаций с нечистой силой. Эта визитка не была пергаментом, сделанным из кожи новорожденного младенца, сваренного в колдовском котле. Эти анилиновые чернила не были кровью. Эти латинские буквы, написанные от руки, вовсе не выглядели так, будто были выведены самым длинным когтем какого-нибудь главного смотрителя преисподней. Карточка не пахла ни серой, ни гарью…

И однако же – все боги тому свидетели! – этот небольшой картонный прямоугольник «прошел» через стальную броню сантиметровой толщины! И перед Розиной снова возник Спектрофелес, принеся с собой мучительное ощущение тайны и воспоминание о пережитом ужасе, которое и само по себе было ужасным! Монжеронский мертвец имел зуб на ее мужа – это не вызывало сомнений. Почему? Чем была вызвана эта загробная злоба, эта посмертная вендетта? Объяснений этому у нее не имелось.

Ах! Несколько минут назад она едва не спросила у Стефена, не видел ли и он тоже Спектрофелеса на двери, из которой торчал окровавленный нож. Но как задать подобный вопрос, чтобы не напугать несчастного?

Все заставляло ее думать, что она одна видела призрака, что лишь ее глаза были способны замечать некоторые таинственные явления, и, таким образом, она имела над всеми прочими людьми – в том, что касалось этого противника, – странное превосходство.

К тому же (при мысли об этом Розина не без гордости улыбнулась) ей немного повезло в ее малопонятной войне против незнакомца. В этот час размышлений она была убеждена, что застала Спектрофелеса на месте преступления и своим вмешательством не позволила ему украсть ценные бумаги и тем самым довести Стефена до нищеты: из-за нее фантастическое ограбление удалось лишь наполовину. Из этого логически следовало, что она имеет определенную власть над призраком, что ее появление как-то его смутило или же что он всемогущ, лишь когда ему никто не мешает.

С проницательностью признав сей факт, она пообещала себе ревностно охранять ценные бумаги и беспрестанно держать их под рукой, какие бы неудобства это ни вызывало.

Глава 10

Деклассированный

Следующий день стал роковым днем признания.

Мадам Орлак, как мы уже видели, умела использовать трапезу для осуществления своих планов.

О плачевном состоянии их финансов она поведала Стефену после изысканного обеда, сдобренного лучшими винами.

Она вполне отдавала себе отчет в том, как должен был подействовать этот ее доклад на расшатанную психику мужа, однако тот взял ее руку в свои и, нахмурившись, произнес:

– Так я и думал. Слишком уж я торопился со своим выздоровлением. Я боялся лишь одного: что ты объявишь мне о нашем разорении прежде… чем я восстановлюсь. Ну и вот, так оно и вышло!

Но Розина не позволила ему долго грустить о том, чего нельзя поправить, побуждая к действию.

– Что есть, то есть, – сказала она. – А что, по-твоему, нам следует предпринять? Я бы начала с того, что сократила бы расходы и, чтобы решить самые неотложные проблемы, избавилась бы от кое-каких вещиц…

Ничего не ответив, Стефен встал и направился в гостиную. Розина последовала за ним.

Пианист исполнил несложный «Ноктюрн» Шопена.

То была игра прилежного ученика, цепляющего нотку то тут, то там.

Закончив этюд, Стефен вопрошающе поднял глаза на Розину. Та молчала.

Тогда он начал играть концерт Рубинштейна, но сам остановился на пороге трудностей, поняв, что пытается достичь недостижимого.

– Всё еще не то, – проговорил он, вытерев пот со лба.

– Нужно терпение! – отважно возразила Розина. – Ты и так уже добился больших успехов. Еще немного усилий – и через несколько месяцев…

– Что же делать? – пробормотал он с потерянным видом.

– Прежде всего – усердно продолжать восстановление нарушенных функций рук. Почему бы не начать давать уроки? Это помогло бы нам приблизить тот день, когда ты сможешь вернуться к концертной деятельности… Твое имя…

– Тогда, быть может, уроки сольфеджио, гармонии? Потому что рояль…

Он проиграл нисходящую минорную гамму и, дойдя до тоники, сказал:

– Вот так и я. Все еще Орлак, но на октаву ниже.

У него было лицо святого Себастьяна[44], пронзенного стрелами.

Розина чувствовала, что приближается момент, когда она больше не сможет сдерживать свою боль. Ее улыбающаяся маска истончалась все больше и больше по мере того, как она обрушивала на Стефена одно откровение за другим. Несмотря на всю энергию молодой женщины, эта маска становилась прозрачной. Еще мгновение – и правда проявится в слезах…

В этот миг, облаченный в каштанового цвета ливрею со светло-желтым кантом, в дверях возник Александр.

Из прихожей уже кричал веселый посетитель:

– Объявите Наполеона Никчемного!

Слуга снисходительно рассмеялся.

– Мсье де Крошан, – сказал он.

Старый художник был уже в гостиной. При виде Стефена и Розины он тотчас же понял, что судьба уже нанесла свой удар, однако в последний момент воздержался от того, чтобы оглядеться с соболезнующим видом, словно по всей комнате были разбросаны осколки сердец, а ковер усеян обломками двух разбитых жизней.

– Хм! – произнес он. – Что тут у вас случилось?

Стефен объяснил ему ситуацию.

– Только и всего? – воскликнул шевалье. – Полноте, полноте, нужно смотреть на вещи здраво! Твой отец не вечен: ему уже семьдесят два, да и сердце пошаливает. Печально это говорить, но скоро ты станешь миллионером. Неужели ты не найдешь способа дожить до этого дня, сохранив свои маникюры, манумассажи, манумашины – словом, все свои мании?.. Да и вообще, разве я, которого твой отец кормит, поит, греет и обстирывает со дня прихода к власти Феликса Фора[45], сейчас не здесь, не с вами?..

– Мой добрый друг! – вскричала Розина, преисполненная благодарности. – Вы лучший из всех, кого я знаю! Но я не хочу, чтобы вы продавали ради нас хоть одно из ваших полотен!

– Молчать! – прогнусавил шевалье в подражание какому-нибудь судебному исполнителю. – Я намерен вмешаться в ваши дела, но не позволю вам вмешиваться в мои! Будем считать, что я тут главный… Значит, сделаем следующее. Вы максимально сократите штат прислуги – временно; смените берлогу – временно; я вам помогу – временно; а Стефен тем временем снова станет великим пианистом – окончательно и бесповоротно!

Тут уже слово взял Стефен:

– Насчет ограничений – согласен: мы к ним готовы. Что же касается вашей помощи, мой дражайший друг, то благодарю вас от всего сердца, но я ее не приму.

– Стефен, неужто ты вздумал меня поучать?

Молодой человек в смущении покраснел.

– Нет, – сказал он, разминая суставы пальцев. – И вам это прекрасно известно, не так ли? Вы оказали моему отцу множество бесценных услуг. Даже не знаю, что бы мы делали без вас, без вашей нежной и бдительной опеки над ним! Это еще одна причина, почему я не могу согласиться жить за ваш счет. Я хочу работать и самостоятельно зарабатывать себе на жизнь.

Розина преобразилась. Тирада Стефена, такая пылкая, такая благородная, избавила ее от скованности, терзавшей ее на протяжении многих недель, пусть она этого и не сознавала. Теперь она вся сияла – так апрельский луч пробивается сквозь облачную завесу после долгой зимы, к которой уже все привыкли.

– Работать… – задумчиво повторил мсье де Крошан. – Хорошо. Что ж, если подумать… А как насчет… Ты ведь знаешь «Пурпурный концерт» – что на улице Сен-Сюльпис?

– Прекрасно знаю. Отличное заведение. Симфонический рудимент. Великолепный небольшой оркестр. В нем играют мои товарищи по консерватории.

– Я там, можно сказать, завсегдатай. Часто захожу туда вечером выпить кофе, и у Пурпра[46], его владельца, нет от меня никаких секретов…

– И что же?..

– Как насчет места дирижера? Это тебя устроит?

Стефен поморщился, словно от укола. Прошлое и будущее предстали перед ним во всем их контрасте. Но в сущности, в музыкальных кругах «Пурпурный концерт» имел высочайшее реноме, да и лучше было стать дирижером, чем преподавателем. Так у него будет вдоволь времени для ухода за руками; к тому же эта ситуация – лишь временная.

– Мне остается лишь назначить тебя, – сказал мсье де Крошан. – Как ты и сам понимаешь, Пурпр примет тебя на работу безо всяких вопросов. Для него это будет редкостной удачей!

Розина бросилась на шею Стефену, и они принялись целоваться, но шевалье пресек нежности. Он положил руку на сердце, закатил глаза и пронзительным сопрано призвал на помощь мсье Шарпантье[47]:

– Je suis heu-reu-eu-se! Trop heu-reu-eu-se! Et je trrrremble dai-li-ci-eu-se-ment…[48]

Розина, смеясь сквозь слезы, попыталась зажать ему рот изящной ручкой, которую старый дворянин тут же галантно поцеловал.

Затем он, даже более жизнерадостный, чем его двойник-император в славный вечер битвы при Сольферино[49], отправился к господину Пурпру.

Однако так уж вышло, что мсье Пурпр, пусть он и нанял Стефена с преогромной радостью, не смог сейчас же доверить ему дирижерскую палочку. Нынешний ее обладатель намеревался оставить сцену лишь после женитьбы, которая принесла бы ему услады богатства, – ни раньше, ни позже. Брак он рассчитывал заключить в самом скором времени, но до тех пор, будучи человеком осмотрительным, собирался сохранить в «Пурпурном концерте» место, которое занимал, к всеобщему удовольствию.

С первых же шагов Стефен вновь оказался в той атмосфере обескураживающего соперничества, о котором знаменитости забывают, как только им удается выделиться из шумной толпы.

Он решил подождать, пока брак коллеги позволит ему занять его место.

Розина немедленно отказалась от телефона, автомобиля (шоферу она платила помесячно) и уволила слуг.

Александр был обречен заранее: камердинер – человек лишний. Эстер, его жена, намеревалась уйти вместе с ним, как то ей диктовали сердце и закон. Сесиль, способную выполнить любую работу, сначала хотели оставить – из-за суфле с сыром, секретом приготовления которого она владела; но она была уж слишком тучной. Мсье де Крошан как-то раз сказал: «Тот, кто женился бы на Магдебург, считай, получил бы сразу две жены». И раз уж им теперь нужна была лишь одна домработница, было бы абсурдно иметь их две в одном лице.

В общем, ушли все трое, сохранив при этом глубокое чувство благодарности и на все лады расхваливая прежних хозяев перед той, кому предстояло их заменить.

Ее звали просто Режина. Режина Жюбес, если быть точным. Она была молодая, темноволосая и розовощекая, проворная и красивая, прекрасно сложенная. Ее черные глаза сверкали задорным огнем. Скорее расторопная, чем вышколенная, скорее дерзкая, чем воспитанная, она работала как лошадка и, однако же, выглядела субреткой, способной очаровать любого завсегдатая наших дотационных театров. Розина не переставала хвалить эту девушку, отдавая должное сообразительности «жительницы предместья», развлекавшей ее, когда они вместе занимались хозяйством.

Ибо мадам Орлак вернулась к работе по дому, как это было во времена мамаши Моне. Этого требовала ситуация – как минимум до тех пор, пока они не нашли бы квартиру поменьше, что было не так просто, поскольку Стефен не желал далеко уезжать от отца.

Он питал к этому малосимпатичному старику глубокую привязанность, которую ничто не могло истребить. «Это мой отец, – говорил он вполне резонно. – Другой родни, кроме него, у меня нет. К тому же мне никогда не забыть, что он обожал мою бедную матушку. Если он и увлекся оккультизмом, то прежде всего для того, чтобы попытаться снова ее увидеть, – не забывайте об этом! Да и потом, если мсье де Крошана вдруг не станет, лишь я один смогу позаботиться о papa!»

Словом, жилищный вопрос стоял весьма остро. В том идеальном круге, который Стефен прочертил вокруг небольшого особняка на улице Асса, никак не удавалось найти подходящую квартиру.

Розина тоже старательно занималась поисками.

Консьержи, коих она расспрашивала одного за другим, принимали ее за музыкантшу – из-за сафьянового, с ручкой, портфеля, с которым она никогда не расставалась и который, казалось, был набит нотами.

То были ценные бумаги, которые она носила с собой из страха, как бы банда «инфракрасных» не умыкнула их в ее отсутствие.

Как-то раз она случайно повстречала одну из своих подруг, женщину деловую и энергичную, но чрезвычайно взбалмошную; из озорства та пожелала выяснить, что же все-таки находится в портфеле. Розине пришлось признать, что там ценные бумаги – акции «Карикалского угольного предприятия».

Из боязни показаться смешной она добавила:

– Иду к биржевому маклеру…

И, уже начав, пошла в своей лжи до конца:

– …Хотим продать, чтобы подписаться на заем.

– Продавать уже поздновато! – сыронизировала ее деловая и энергичная подруга. – Они ведь у вас со дня эмиссии, не так ли? Сейчас их больше чем за половину изначальной стоимости уже и не сбросишь!..

Потрясенная столь катастрофической новостью, Розина на несколько секунд утратила дар речи. Наконец, собравшись с силами, она непринужденным тоном спросила:

– То есть проценты могут так сильно варьироваться?

– Ну разумеется!.. Вижу, душенька, вы в этом не очень-то и сильны… Позвольте дать вам совет: не продавайте. Это ваше угольное предприятие – прекрасное вложение денег. Вот увидите: через несколько лет эмиссионная стоимость ваших акций удвоится. Теперешнее понижение – всего лишь результат биржевых манипуляций. Оно еще не закончилось; но вы просто не обращайте на это внимания.

Слабое утешение! Даже если ты и готов не спешить с продажей какой-нибудь вещи, даже если и надеешься, что когда-нибудь за нее можно будет выручить вдвое больше, чем ты на нее потратил, разве приятно знать, что сегодня она стоит лишь половину той суммы, которую ты за нее отдал, а завтра будет стоить и вовсе четверть… Да и потом, если творцами этих «биржевых манипуляций» были финансисты из иного мира, если оккультные силы, будучи не в состоянии ловко похитить акции, решили их обесценить, понижение курса продолжится!.. Жестокий факт: вместо пятидесяти тысяч франков эти бумаги стоили теперь всего двадцать пять!

Стефен уже начал проявлять определенный интерес к их финансовому положению. Он мог узнать о падении курса акций «Карикалского угольного предприятия» от посторонних лиц. Розина предпочла сообщить ему об этом сама.

Небо затянуло новыми тучами.

Пришлось вызвать эксперта, чтобы тот оценил мебель, картины и предметы искусства. Еще одно разочарование!..

Стефен был человеком современным. Не презирая мастеров былых времен, он считал глупым и жестоким недооценивать мастеров эпохи нынешней. Обладая хорошим вкусом и рассудительностью, он из упрямства, своего рода снобизма, а также по соображениям человеколюбия ввел в своем доме запрет на любые произведения не только старинные, но и пользовавшиеся популярностью. Там можно было увидеть современные произведения, авторы которых либо были малоизвестны, либо являлись объектами ожесточенных споров. Эксперт не мог относиться к этим гипотетическим шедеврам, как к работам Палисси, Буля или Коро[50], и потому оценил их в ничтожную сумму.

Словом, в отношении предметов искусства, как и в отношении ценных бумаг, благоразумно было сохранять выжидательную позицию. То были богатства скорее виртуальные, чем реальные, истинную цену которых могло показать лишь будущее.

Сильно ограниченный в средствах, Стефен решил обратиться за помощью к отцу.

Он пришел со встречи глубоко разочарованным, обдумывая такую мучительную дилемму: «Либо неверно, что отец – это прирожденный банкир, либо неверно, что мой отец – это действительно мой отец».

Отец заставил его прождать больше часа в передней в компании Эрманс, которая следила за Стефеном, якобы скрашивая его ожидание. Наконец из гостиной вышли какие-то чудаковатого вида люди, и Стефен сел в кресло, все еще теплое после сеанса, который там проводила мадемуазель Лидия Трюше, экстрасенс, ясновидящая и медиум. Вокруг Пальмиры, вертящегося стола, стояло еще несколько кресел. В спертом воздухе витали завитки благовонного дыма.

Господин де Крошан, не пропускавший ни одного спиритического сеанса, из скромности хотел было удалиться, но отец и сын в один голос его от этого отговорили.

– Вот те на! – воскликнул нотариус, когда Стефен ввел его в курс своих неприятностей. – Стало быть, мсье возобновил обучение…

Они провели в гостиной около часа: если поборники лаконичности начинают говорить, остановить их невозможно. Злобный старик, не стесняясь, изливал душу – быть может, даже не столько из-за того, что его когда-то ослушались, сколько из-за того, что он на протяжении многих лет считал себя обманутым. Слава Стефена стала позором этого жалкого гордеца. Теперь сама судьба признавала его правоту, и, даже не думая о том, что спустя какое-то время судьба вполне может переменить свое мнение, он ликовал, не зная в этом ни меры, ни пощады.

Между тем шевалье встал позади Орлака-старшего и принялся корчить разные гримасы, эзотерический смысл которых Стефену никак не удавалось постичь. В конце концов он догадался лишь, что настаивать не следует, что отказ не будет иметь особого значения, так что в конечном счете, порядком измученный, охваченный безудержным желанием открыть дверь и надрать уши жене Крепена, которая, как он подозревал, подслушивала через замочную скважину, встал, с холодной яростью обнял отца и, не дожидаясь заключительной части обличающей диатрибы, внезапно лишил его аудитории.

Старик уже начал было бранить шевалье, но тот, проскользнув за спину Стефена, шепнул ему на ухо:

– Завтра он женится!

На лице молодого человека отразилось такое удивление, что шевалье, опасаясь, как бы он не вскрикнул, громко закашлялся, чтобы заглушить это возможное восклицание.

– Дирижер! – пояснил он. – Дирижер!

– Да? – переспросил Стефен, уже выходя из особняка. – Тогда все в порядке. Но знали бы вы, мой император, сколько мне довелось пережить тревог!..

На улице было темно. Ни одна звезда не показалась ему достаточно яркой для того, чтобы быть его звездой.

Глава 11

Осязаемый призрак

Подходящая квартира наконец была найдена – на бульваре Монпарнас, на седьмом этаже. Она понравилась Стефену обзорным видом, открывавшимся из окон, наличием клетушки, которую он намеревался превратить в комнату рук, и близостью улицы Асса.

Была назначена дата переезда.

Несколькими днями ранее жилище на улице Гинемера стало свидетелем последнего, но отнюдь не самого малопримечательного эпизода этого странного приключения.

Был час ночи. Стефен, только что вернувшийся из «Пурпурного концерта», пребывал в возбужденном состоянии, а Розина что-то шила в курительной комнате при свете лампы, покрытой искусно расписанным шелковым абажуром.

Часом ранее, устав доверху набивать ящики массой мелких предметов, она прошла в спальню и разделась, предварительно поместив в сейф, как она это делала каждый вечер, акции угольного предприятия, которые в один прекрасный день должны были подняться в цене до ста тысяч франков, но в данный момент могли быть проданы лишь за восемнадцать тысяч. Она уже распустила свои прекрасные волосы, когда вдруг вспомнила, что, складывая ящики, зацепилась юбкой за гвоздь и в ней образовалась небольшая прореха. Почти обрадовавшись занятию, которое позволило бы ей дождаться возвращения Стефена, она надела восхитительный светлый пеньюар и отправилась зашивать дыру в курительную комнату, уже больше не беспокоясь о ценных бумагах. По правде говоря, мысль о них промелькнула в ее голове, но с тех пор, как она решила держать их при себе, ей доводилось раза два-три выпускать их из виду, и ничего спектрофелического или инфракрасного не случилось.

К тому же курительная комната была смежной со спальней.

Из обеих можно было выйти в широкий коридор – лучше сказать, галерею. Они не соединялись между собой напрямую, но, оставив открытыми двери обеих, что Розина и сделала, можно было прекрасно слышать в одной, что происходит в другой.

Занимаясь шитьем, Розина улыбалась. Муж вернулся в прекрасном расположении духа, удовлетворенный своей новой работой, радуясь возвращению к музыке.

Из комнаты рук доносилось гудение электризатора. Стефен никогда не ложился, не подвергнув ладони микротоковой терапии.

Хотя эта комната рук располагалась в другом конце коридора, хотя она все еще была обита мокетом[51] и задрапирована занавесками, гудение электризатора было достаточно громким для того, чтобы перекрывать легкие шумы, даже более близкие. Погруженная в мечтания, Розина не отдавала себе в этом отчета.

Она слишком поздно заметила, что вокруг уже не царит абсолютная тишина, ее лучшая помощница.

Резко вскинув голову, она застыла, словно восковая фигура…

Этот скрежет, который она только что уловила, был ли он первым? Или же в спальне кто-то орудует уже какое-то время?..

Лампа освещала лишь уголок комнаты. Остальная часть утопала во мраке. В коридоре тоже было темно.

Розина бесшумно встала; скрежет возобновился.

Ее план был отважным: на цыпочках подойти к двери спальни, там, повернув выключатель, залить комнату светом, увидеть, узнать и предотвратить; но все это необходимо было осуществить так, чтобы ни единый ее жест не произвел даже легкого колебания воздуха, ни единый шаг не вызвал скрипа половиц, ибо непрошеного гостя нужно было застать врасплох и при этом не испугать Стефена. К счастью, пол был покрыт коврами – толстыми, благословенными, приглушающими любые звуки! Стефен из-за гудения электризатора ничего не услышит. Что же касается этого самозванца…

Она продвигалась, словно по тонкому льду очень глубокого озера, в среде еще более плотной, чем вода, расставив руки в стороны на манер эквилибриста, чем-то напоминая канатоходку, двигающуюся по проволоке.

Пока она шла, очевидные факты и предположения сменяли друг друга в ее мозгу с той головокружительной скоростью, с которой мысли несутся в критические моменты.

Неужели сейчас она снова увидит Спектрофелеса? Он ли это или же какой-то его сообщник? Призрак? Или человек? Но тогда человек «поддельный», инфрапокрасневший?.. Да и опять же, как он проник в спальню? Там никого не было, когда она выходила оттуда. После кражи украшений она всегда перед сном заглядывала под кровать, за занавески – словом, осматривала всю комнату; так она сделала и сегодня, всего час тому назад!.. Никто не воспользовался возвращением Стефена, чтобы пробраться в квартиру. Никто не мог проскользнуть вслед за ним, потому что, когда он вернулся, она сама была в коридоре – она, Розина, способная видеть то, чего не видел никто!.. Хотя ее враг раз за разом демонстрировал свою изворотливость, хотя являл ее глазам и уму новые и новые доказательства того чудесного дара, который позволял ему проходить сквозь самую плотную материю, – удивление Розины не уменьшалось.

Но на сей раз, чувствуя, что она может застичь противника врасплох, в предвкушении битвы уже не столь неравной, как прежде, мадам Орлак была преисполнена беспримерного хладнокровия.

Она переступила через порог курительной комнаты.

Напротив луч света указывал расположение комнаты рук. Электризатор бодро гудел. Стало быть, со стороны Стефена опасаться было нечего.

Двери курительной комнаты и спальни находились в трех шагах одна от другой. Сдерживая дыхание, Розина достигла порога спальни. В комнате царила непроглядная тьма. Но в глубине, справа, раздавались слабые, едва различимые шумы. Естественно, шкаф! Сейф для ценных бумаг!

Если грабитель не был призраком, он мог выйти лишь через единственную дверь – дверь, у которой стояла, медленно протягивая руку вдоль деревянной панели к выключателю, Розина!

Наконец она нащупала его и повернула резким движением – так спускают курок наведенного на кого-либо револьвера. Послышался легкий щелчок…

Но свет не загорелся. И темнота, вдруг лишившаяся всех своих звуков, сделалась угрожающей.

Захваченная врасплох, Розина содрогнулась. Уж не сбежит ли тайком это невидимое существо, встревоженное щелчком, через стеклянные окна или каменные стены? Или же, наоборот, ринется к двери?..

Инстинкт самосохранения толкал ее в коридор, подальше от двери… Но прежде чем она успела отскочить в сторону, нечто ужасное вцепилось в нее стальной хваткой: одна огромная рука зажала ей рот, в то время как вторая втащила ее в спальню.

В мгновение ока ее сбили с ног, сунули в рот кляп, связали по рукам и ногам – короче говоря, нейтрализовали.

Нейтрализовали? Нет! Конечно, она была обездвижена, рот ее был заткнут кляпом, кромешная мгла не позволяла что-либо видеть, но если загадочный геркулес не оглушит ее мощным ударом, если она не окажется без сознания, то услышит, как он будет удаляться, этот злоумышленник, не способный проникать сквозь твердые материи, это живое существо, не сумевшее бесшумно пройти по квартире, этот человек, который только что к ней прикоснулся и к которому можно было прикоснуться, человек, обладавший осязаемым, крупным, грузным телом! Ничто не мешало Розине слышать!

Как бы то ни было, все ее нервы напряглись в ожидании еще одного оглушительного удара… То было единственное ее опасение, ибо, если бы нападавший хотел ее убить, он не стал бы связывать ее и затыкать ей рот тряпкой – просто задушил бы ее своими могучими, напоминавшими стальные щипцы руками, прежде чем она успела бы вздохнуть.

Храбрая женщина даже не пыталась кричать. Кто бы ее услышал? Стефен, и никто другой. Но что смог бы Стефен сделать с этим неизвестным силачом? Ничего. Вероятно, злодей это знал, однако же для пущей надежности заткнул Розине рот кляпом, ибо Давид мог бы убить Голиафа пулей из браунинга точно так же, как убил выпущенным из пращи камнем!..

Нового удара, с такой опаской ею ожидаемого, все не было…

Она слышала скрежет у шкафа, какой-то звон… Грабитель занимался своим делом, явно не желая уходить, его не закончив. Покидать квартиру через дверь он явно не собирался. Розина потревожила его, но и только. От этой помехи он избавился. И обездвижил он ее не для того, чтобы сбежать. Однако же ему нужно будет как-то покинуть эту комнату…

Розина внимательно прислушивалась и напряженно вглядывалась в темноту, убежденная в том, что если она проникнет в тайну его ухода, то сделает большой шаг к установлению истины.

Тот, кто копался в темноте в шкафу, не смог бы улизнуть тайком, как Спектрофелес, ни обликом (ибо Спектрофелес был окружен светящейся каймой), ни бесшумностью которого он не обладал. Возможно, это и был Спектрофелес, но под другой личиной; и если только он не вернет себе свое призрачное состояние, чтобы выбраться из комнаты, ему не удастся это сделать без того, чтобы какой-нибудь шум выдал секрет этого чуда или уловки.

Доли секунд казались минутами. Розина, уже не отдававшая себе отчет в том, сколько все это длится, побледнела от испуга при мысли, что Стефен, быть может, вот-вот закончит свою электризацию и придет, ни о чем не догадываясь, безоружный и ничего не опасающийся!..

К счастью, машина продолжала гудеть.

Со стороны не доносилось больше ни звука. Неведомый злоумышленник начал перемещаться. Розина поняла это по легкому отзвуку, шедшему от половика.

Вот он, ощупывая комод, наткнулся на шкатулку и зеркало.

Слушай, Розина, слушай!

Он приблизился, задел ногой локоть жертвы. Что-то прошмыгнуло внизу, совсем рядом. (Так он все-таки намеревается уйти по паркетному полу?) Ха! Розина даже не сомневалась, что узнает что-то новое! Где-то неподалеку, на уровне ковра, послышалось механическое жужжание, мрачный гул какого-то аппарата, урчание крутящихся шестеренок…

Вдруг она резко дернулась. Громовая и внезапная, в ушах у нее заиграла адская музыка. И то была «Фантазия» Листа, когда-то исполненная Стефеном. Она слышала ее так же отчетливо, как если бы была заключена в самом рояле.

Странность науки и промышленности! Мог ли, исполняя у братьев Тапе это произведение покойного венгра, Стефен Орлак представить себе, что когда-нибудь в будущем оно так оглушит Розину!..

Все надежды испарились. Проклятый граммофон, словно беруши, лишил несчастную молодую женщину способности слышать! Неистовствующий рояль и исступленный оркестр будто растянули шумовой экран, закрыв от нее бегство грабителя. Ей ничего не удастся узнать! Спектрофелес – или кто-то из его банды – все же сумел ее устранить. Это был, если можно так выразиться, граммофон Фуальдеса![52]

Вынужденное прослушивание длилось недолго. Внезапно Розина увидела, как зажглась электрическая люстра. Стефен, уже остановивший граммофон и только что вбежавший в комнату, склонился над ней.

– Что здесь случилось? – повторял он, вытаскивая из ее рта кляп, который оказался батистовой сорочкой, взятой из шкафа, и развязывая путы, в которых Розина узнала шнуры от гардин.

Кроме нее и Стефена, в комнате не было ни души.

– Ты никого не видел? – спросила Розина, все еще сидя на ковре.

– С тобой все в порядке? – взволнованно проговорил Стефен.

– Да, все в порядке. Но ты не видел, чтобы кто-то выходил отсюда, пересекал коридор, открывал входную дверь или убегал через кухню?

– Да нет, я никого не видел.

– Это ты включил здесь свет?

– Вовсе нет. Я услышал граммофон; это меня удивило; я открыл свою дверь; спальня была освещена, я заметил тебя, лежащую на полу, бросился сюда… Тут никого не было!

– В коридоре было темно, – сказала Розина. – Грабитель прятался там. Так как электрический счетчик расположен рядом с входной дверью, должно быть, он снова включил ток, прежде чем сбежал.

– Ток? Но, Розина, моя-то лампа не переставала работать!.. И потом, я ничего не слышал!

Розина нахмурилась. Она уже ничего не понимала. Факты в который уже раз окутаны тайной.

– Нужно поискать, – заявил Стефен.

Молодая женщина с сомнением покачала головой. Они обошли квартиру, спустились и поднялись по парадной и служебной лестницам. С револьвером в руке осмотрели все укромные места и закоулки. Тщетно. Везде царили тишина и покой, и если что-то принимало загадочный вид, то лишь потому, что так того хотело их воображение.

Они вернулись в спальню.

– Нас обокрали? – спросил Стефен. – Думаешь, этому грабителю хватило времени обчистить шкаф? Нужно взглянуть… В любом случае сейфы целы и невредимы – это уже хороший знак.

Печальная ситуация для милой Розины! Как Стефен отнесется к их разорению?.. Совладает ли с новой депрессией?.. С другой стороны, он подаст заявление – этого избежать никак не удастся. Но как тогда объяснить полиции, что украшения были украдены раньше, чем акции, что она знала об этой первой краже, но ничего не сказала?.. Простит ли ее Стефен за то, что из любви она скрыла от него это происшествие?

Ключи лежали на месте, в тайнике письменного стола эпохи Директории. Вор ими не воспользовался или же – что казалось более сомнительным – вернул их на место.

– Ты вся дрожишь, – сказал Стефен. – Дай я открою.

Он взял ключи.

Ее действительно всю трясло. Наступила реакция, и Розина, такая храбрая в минуты опасности, такая мужественная перед лицом настоящей угрозы, была беззащитной перед возможными несчастьями, превратностями, которые она смутно предчувствовала, необъяснимыми страхами. Даже наткнувшись на вооруженного ножом бродягу, она не потеряла бы хладнокровия; но теперь, имея дело с непонятной угрозой, знаком, призраком, Розина чувствовала, как силы ее оставляют, и видела все в черном свете.

«Какой же я была дурой, что не оставила акции при себе!» – думала она, опираясь на спинку кровати.

– Чудесно! – воскликнул Стефен. – Бумаги на месте! В принципе я так и предполагал, поскольку замок не был взломан.

Акции оказались на месте!

Розина даже не подумала скрывать свою радость (к которой, впрочем, примешивалось и немалое удивление): в душе ее возродилась надежда на то, что она еще сможет скрыть от Стефена пропажу украшений.

– Ну разумеется, – сказала она. – Второй можешь даже не открывать – там будет то же самое. Как видишь, к нему этот тип тоже не притро…

Она прервалась на полуслове, завороженно уставившись на нечто, находившееся на комоде.

Ее блуждающий взгляд наткнулся на небольшую рамку из красного дерева, стоявшую между зеркалом и шкатулкой. В эту рамку была вставлена фотография мамаши Моне. Но сейчас тот, кого Розина в ней видела, никоим образом не походил на славную торговку музыкальными принадлежностями. То был портрет высокого и худощавого мужчины, прямого как палка, облаченного во все белое…

Едва передвигая ноги, она подошла к комоду, схватила рамку и спрятала на груди.

Стефен не заметил этого. Из сейфа для украшений он вытаскивал одну вещицу за другой: жемчужное колье, серьги с бриллиантами, броши, фибулы…

– Похоже, тут тоже все на месте, – сказал он. – Хочешь сама проверить?.. Но что это с тобой?

Как ей было описать свое состояние?.. Эмоции обрушивались на нее, словно лавина камней. Уж не сном ли было все это?.. Не проживала ли она наяву одну из сказок «Тысячи и одной ночи»?.. Спектрофелес вернул драгоценности!..

– Гляди-ка! Мои перстни! – воскликнул Стефен. – Не видел их со дня катастрофы. Думал, они куда-то запропастились.

Он надел их на пальцы.

Розину вдруг охватил суеверный страх. Эти украденные, а затем возвращенные украшения… что с ними делали в интервале между кражей и возвратом? Какие научные или зловредные манипуляции они претерпели?

– Зачем ты снова надел эти перстни? – проговорила она так естественно, как только могла. – Разве они не будут тебе мешать во время массажей и постоянных упражнений?

– Ба! Да я их сниму, когда будет нужно. Просто я так рад снова видеть мое обручальное кольцо!..

Он полюбовался тем, как сверкает этот символический предмет, а затем обнял жену и нежно притянул к себе. Розина почувствовала, как рамка врезалась в тело.

Настаивать на том, чтобы Стефен снял перстни, было бы неловко. К тому же в опасениях молодой женщины относительно обручального кольца и перстня с печаткой присутствовала и доля романтики; она признавалась себе в этом и немного стыдилась того, что никак не может эти страхи прогнать.

Высвободившись из объятий мужа, она сказала:

– Мы не заперли на засов служебную дверь. Пойду схожу.

– Я с тобой. Кто знает, что может случиться?

Кухня, чистая и аккуратная, выглядела вполне безопасной. Розина, сделав вид, что инспектирует шкаф, сунула чудесную рамку за чашки для шоколада.

На обратном пути ей вздумалось взглянуть на электрический счетчик.

Гарантийные пломбы были неповрежденными. Розина запустила систему, которая погасила и снова зажгла все лампы коридора и комнат, в том числе спальни. Счетчик работал прекрасно.

Тогда Стефен осмотрел выключатель в спальне и не обнаружил ничего подозрительного.

– Хотелось бы мне знать, зачем этот тип приходил сюда! – сказал он.

– Мне тоже, – добавила Розина не слишком уверенным голосом.

– Завтра утром схожу в прокуратуру.

Этого-то она и боялась. Начнется расследование, и ей снова придется солгать – солгать под присягой, дать ложные показания, – чтобы скрыть кражу драгоценностей… А вдруг в результате расследования факт этой кражи будет установлен?.. А вдруг эта кража, возврат украшений выведут полицию на след банды «инфракрасных» и ее непостижимого главаря?.. Не опасно ли привлекать внимание к преследователям Стефена?.. Не привлекут ли они таким образом внимание к самому Стефену?.. Похоже, он этого не осознает. Но спокойствие, которое он демонстрировал, могло быть и наигранным. Возможно, он и сам дрожал за этим фасадом. Возможно, он и сам был испуган этой демонстрацией, в которой внезапно так отчетливо проявилось могущество его врагов. Не зная о краже и возврате украшений, он видел в случившемся лишь враждебное действие, угрозу, знак, но и этого, вероятно, оказалось достаточно, чтобы он преисполнился беспокойства.

Не глядя на мужа, Розина с наигранной беззаботностью сказала ему:

– Ты что, действительно полагаешь, что нужно подать заявление? И что мы в нем напишем? Что кто-то пробрался в нашу квартиру? Но как это доказать?.. Знаешь, я думаю, что вмешивать в наши дела полицию все-таки не следует.

– Завтра посмотрим, – ответил Стефен после небольшой паузы.

Говоря с ним, Розина возвращала в сейф украшения. Она тщательно ощупала дно и металлические стенки…

К одной из них «прилепилась» визитная карточка.

Содрогнувшись при мысли, что Стефен мог ее обнаружить, Розина успела прочесть: «Банда „инфракрасных“» – и спрятала карточку среди драгоценностей.

Между тем Стефен спал довольно беспокойно. Розина об этом узнала, так как сама и вовсе в ту ночь не уснула. Сверхъестественное было для нее в каком-то роде неудобоваримым.

Но зачем так сильно желать, чтобы все эти вещи были сверхъестественными – или, скорее, необычайными, ибо понятие «сверхъестественное» предполагает не-существование в области реальности? Почему бы не поискать как следует естественное объяснение?..

Она искала его, но не находила и постоянно возвращалась мыслями к научным феноменам, для большинства людей все еще непонятным.

Она решила, что попросит Режину спать не в комнате для прислуги, а в одной из хозяйских комнат. Эта девушка обладала решимостью и способностью мыслить здраво. Будь она здесь, возможно, успела бы заметить, как именно сбежал неизвестный грабитель.

Несмотря на «коллективную» визитную карточку, Розина практически не сомневалась в том, что банда «инфракрасных» представлена одним-единственным бандитом. Одним-единственным, причем таким, который мог скрыться лишь под прикрытием шума. Граммофон был тому доказательством. Однако… Да нет же! Граммофон ничего не доказывал! Возможно, этот тип использовал аппарат для того, чтобы она поверила, что его уход не может быть бесшумным, тогда как именно таким он и был! Весьма изощренная уловка!..

Привести здесь все догадки, терзавшие Розину Орлак этой бессонной ночью, мы бы и не смогли.

Ее тщетную ажитацию прервала Режина.

Стояло чудесное, солнечное утро. Служанка принесла горячий шоколад. И на подносе Розина заметила рамку, которую ночью спрятала за чашками.

Она выскочила из постели в тот самый момент, когда Режина, нашедшая рамку в кухонном шкафу, попросту ставила ее обратно на комод.

Стефен все еще спал. То был шанс!

Но в рамке из красного дерева теперь было улыбающееся лицо мамаши Моне!

Розина оделась в странном умонастроении. На сей раз, несмотря на светлое время суток, несмотря на утреннюю ясность мыслей, думать она могла только лишь о сверхъестественном – или необычайном. Под покровом ночи некто пробрался в ее спальню. Затем, уже при свете, она не обнаружила ни малейшего следа этого злодея – за исключением небольшой фотографии. Она сама вынесла этот снимок из комнаты. И вот теперь не осталось ничего, что свидетельствовало бы о пребывании этого таинственного бандита в их квартире: ни фотографии, ни чего бы то ни было другого…

Спектрофелес, загадочный и ужасный!

Приподняв дорожку, лежавшую сверху на ковре, Розина осмотрела сам ковер: целый и невредимый, нигде не обрезанный, не прожженный, тянулся из одного конца комнаты в другой.

Когда Стефен куда-то ушел, Розина взяла украшения, сожгла карточку банды «инфракрасных» и направилась прямиком к знакомому ювелиру.

Ночью у нее возникли кое-какие сомнения.

– Этот жемчуг – он настоящий? – спросила она у специалиста.

– А как же, мадам! Это тот самый жемчуг, который я продал мсье Орлаку два года тому назад.

– А эти бриллианты?

– Тоже самые что ни на есть настоящие.

Лишь теперь, расслабившись, Розина осознала, как сильно были напряжены ее нервы с прошлого вечера.

– Из чистого любопытства… Сколько бы вы дали за все это? – спросила она.

– Ну… Жемчуг сейчас не в цене, бриллианты – не слишком востребованы… Тридцать тысяч франков, да и то лишь потому, что это вы.

Розина была готова к такому ответу. «Где два – там и три», – промелькнуло у нее в голове, еще когда она шла к ювелиру. Ценные бумаги – раз; предметы искусства – два; украшения – три. Тридцать тысяч вместо шестидесяти пяти! Сплошное невезение!

В тот же день она надела на себя все украшения, желая испытать их возможное влияние. Пряча под маской женского кокетства отвагу, она сказала себе: «Будь что будет!»

Она была готова к тому, что колье вдруг начнет ее душить, браслеты – ломать ей запястья, а перстни – дробить фаланги пальцев. Ей казалось, что она уже чувствует укусы брошек и уколы булавок. Бриллианты представлялись ей двумя головешками, готовыми обжечь мочки ушей…

Но украшения не были заколдованными, и наступивший вечер не принес никаких мучений.

Стефен, напротив, с тех пор стал столь своенравным и мрачным, что Розина даже не знала, что об этом и думать.

Глава 12

Хитроумный заговор

Стефен даже не вспоминал о том, что собирался подать заявление. Казалось, грусть, охватившая пианиста на следующее после непостижимого происшествия утро, совершенно лишила его воли, стерев из памяти все воспоминания о ночном вторжении. Всего за несколько часов лицо его снова стало хмурым и непроницаемым, вернув себе обеспокоенное и ожесточенное выражение первых недель выздоровления.

Впрочем, один просвет в эти мрачные дни все же случился. Это произошло, когда Стефен покинул квартиру на улице Гинемера, где на протяжении двух лет будущее улыбалось ему, словно в шутку.

Розина опасалась момента отъезда, последнего прохода по пустым комнатам, эха шагов по гулким полам, прощания со стенами, которых им уже никогда больше не доведется увидеть…

Но была еще и трещина в двери, и, взглянув на Стефена, можно было подумать, что для него весь смысл отъезда состоит лишь в том, чтобы как можно скорее покинуть эту приносящую несчастья трещину. Он только на нее и смотрел. Пока Розина переходила из комнаты в комнату, предаваясь в каждой какому-нибудь меланхоличному воспоминанию, он ждал ее на лестничной площадке. Он курил сигарету и взирал на трещину с триумфально-насмешливым видом.

Некто оставил на двери его жилища кровавый знак. Его возвращение сюда было отмечено самым зловещим предзнаменованием. Но оно не сбылось. Под его крышей не пролилась кровь. Победа в общем и целом осталась за ним!

Когда к нему присоединилась Розина и послышался щелчок замка опустевшей квартиры, эхом отозвавшийся под сводами прошлого, лицо Стефена озарила радостная улыбка. Эта дверь закрыла в его жизни полный подвохов и засад этап, к счастью благополучно преодоленный.

Теперь он шествовал с высоко поднятой головой и с уверенным видом.

Так он прошел до бульвара Монпарнас и в ликовании поднялся на седьмой этаж нового дома. Розина, веселая и довольная, предложила ему пари – кто быстрее. Они мчались наверх, смеясь и толкаясь, словно школьники. Но она была живой и проворной, а он то и дело спотыкался…

Розина первой увидела воткнутый в дверь нож. Лезвие было красным, рукоять помечена роковым знаком «X». В ужасе отпрянув, Розина не успела выдернуть нож из филенки. Стефен, бледный как смерть, сделал это за нее, после чего сунул нож в карман. Представьте себе приговоренного к смерти узника, которому уже объявили о помиловании, но который вдруг узнал, что его ищет палач!..

Солнце надолго ушло с небосвода.

Им открыла Режина. Она ничего не видела, ничего не слышала. Розина уже давно рассказала ей о ноже, обнаруженном ими некогда в двери квартиры по улице Гинемера. Тогда эта история привела остроумную брюнетку в не меньший восторг, чем сенсационный эпизод какого-нибудь киноромана; но она не стала скрывать своего презрения к трем слугам, которые умудрились все прозевать. Теперь настал и ее черед. Сконфуженная и удивленная, она выслушала рассказ хозяйки о тех обстоятельствах, в которых проходил последний акт устрашения, но так или иначе объяснить случившееся, увы, не смогла.

То был уже третий раз, когда перед Розиной предстал нож.

Впервые она увидела его в экстериоризированном кошмаре Стефена. Что до него самого, то все заставляло думать, что если в ту ночь он и видел во сне гнусный окровавленный нож, помеченный знаком «X», – нож, который ему еще предстояло обнаружить в реальной жизни, – то этот нож вмешался в его дела еще до кошмара. В каких обстоятельствах? Чем еще мог быть этот знак, как не впечатляющим напоминанием, мрачным, постоянно обновляемым memento, образом ножа, который некогда сыграл роль более ужасную, чем нож из кошмара?.. Да и мелодраматический, невероятный характер этого знака не наводил ли на мысль, что человек, его оставивший, является страстным почитателем фантастико-детективной литературы?

Впрочем, сегодня Спектрофелес не показался одновременно с ножом…

Все это терзало рассудок Розины. Все новые и новые знаки указывали на то, что преследователи не перестают рыть им яму. Более, чем когда-либо, было необходимо, чтобы супруги снова стали союзниками, тесно связанными доверием; но Стефен все больше замыкался в себе, погружаясь в безысходную грусть.

Вместе с тем та ярость, с которой он старался вернуть себе утраченный талант, лишь усилилась. Его мания уже граничила с безумием. Несчастный отходил от электризатора только для того, чтобы устроиться перед бесшумной клавиатурой. Сеансов массажа стало еще больше. Торговцы использовали Стефена без зазрения совести. Он покупал без разбора все лекарства, аппараты и книги. Комнатушка, предназначенная для его целительных уединений – и тоже ставшая комнатой рук, – всегда оставалась тщательно закрытой; он лично установил там свое причудливое оборудование и носил ключ от двери в кармане. Наконец идефикс приняла такие масштабы, что Розина призвала на помощь мсье де Крошана.

– Вскоре нас ждут разорение и безумие, – сказала она ему.

Великолепный шевалье погладил ухоженной рукой сверкающий череп, что было у него жестом озадаченности, и его веселое лицо приняло задумчивое выражение, впрочем в любой момент готовое испариться.

Проницательный и эксцентричный, он, однако же, сказал:

– Вы заметили, как сильно в последнее время Стефен стал похож на отца? Неврастения, которая старит его порой, подчеркивает унаследованные им черты… Да и поведение, молчание, этот его вечно хмурый вид…

– И что же?

– Мне придется указать на это его папаше – может, даже слегка преувеличив проблему.

– Но какое отношение…

– Хе! Уж я-то знаю нашего нотариуса!.. Это сходство поможет реализации одного давно вынашиваемого мною плана – плана, имеющего целью примирить Стефена с отцом. Ну а если уж мне удастся их примирить, вам больше не придется беспокоиться о расходах мужа…

– Его расходы – не то, что заботит меня в первую очередь.

– Я хотел бы… Я хотел бы, чтобы Стефен помог мне. Как вы и сами понимаете, одного сходства тут недостаточно… Ах! Если бы он только…

Шевалье лукаво улыбнулся, и в уголках его глаз прорезались морщинки.

– Договаривайте же… – взмолилась Розина.

– Если бы он только позволил приобщить себя к спиритизму… или хотя бы притворился, что проявляет определенный интерес к оккультным наукам! Вот что обезоружило бы его papa!

– Но, мой добрый друг, Стефен всегда считал оккультизм сущим вздором! И если вы думаете, что он вдруг согласится ломать комедию… Я бы никогда не осмелилась предложить ему подобный выход… Да и потом, это не то, что может его излечить.

– Хе-хе! Тут наши мнения расходятся. Между нами говоря, когда ты соприкоснулся со всеми этими потусторонними силами, пусть даже в шутку, неискренне, тебе уже непросто без них обходиться. Да и, как говорится, клин клином вышибают… Почему бы нам не попробовать? Мой мизинчик мне подсказывает, что Стефен позволит себя уговорить гораздо легче, чем вы полагаете.

Этот мизинчик, этот старый мизинец, украшенный перстнем с родовым гербом Крошанов, шевалье держал у своего уха, словно прислушиваясь к его откровениям. Розина вдруг интуитивно ощутила глубокую проницательность и дальновидность собеседника, превосходившую ее собственную.

– То есть… – с сомнением в голосе спросила она, – он действительно существует, этот ваш спиритический потусторонний мир?..

– Да, – совершенно спокойно ответил шевалье. – К тому же я столь сведущ в оккультизме и оккультистах, как настоящих, так и мнимых, что способен – как бы это выразиться? – помогать ду́хам проявляться, вызывать их с помощью всевозможных «манков», так искусно их имитирующих, что можно и ошибиться.

– Так у вас есть какая-то идея…

– Вы мне доверяете?

– Да! Абсолютно.

– Тогда положитесь на меня. Даже если ничего не выйдет, хуже точно не станет. Но если у меня получится, Стефен будет спасен. Спасен, понимаете?.. Прольется свет. Весь свет…

Шевалье сделал акцент на этих довольно неожиданных словах, и Розина прочла упрек в его искрящихся остроумием глазах. Она опустила голову, затем, приняв решение, с порывистостью виноватого человека, замученного угрызениями совести, рассказала все, что знала, все, что до сих пор скрывала от единственного настоящего друга, безгранично ей преданного. Вернувшись ко дню катастрофы, она детально описала призрака, перечислила все его появления, поведала о краже и возвращении украшений и, наконец, сообщила о ноже, не упустив ни одной подробности.

По мере того как она дополняла этим откровением все то, что шевалье уже знал об ужасном несчастье, обрушившемся на Стефена, художник-психолог выказывал признаки возрастающего интереса, что выражалось у него в попытках взбить на плешивой голове отсутствующие кудри.

Когда Розина закончила этот рассказ, вылившийся у нее в признание, он на несколько минут погрузился в размышления, а потом всего-навсего произнес:

– Это злоключение – настоящий гордиев узел.

Он словно пытался спрятаться от нее за шутками и острословием.

– Довольно, я и так уже настрадалась! – проговорила Розина обиженным тоном.

– Мадам, – сказал ей шевалье, – вашу историю когда-нибудь напишет агиограф![53]

Она поняла, что он хотел не столько подтрунить над ней, сколько ее приободрить, изображая при этом веселость.

– Ваши объяснения, – сказал он, – в моих планах ничего не меняют. Пришлите ко мне Стефена. Я его исповедую – на свой манер.

С этими словами шевалье покинул Розину – несколько поспешно, словно ему не терпелось остаться одному и как следует обдумать все то, что она только что ему сообщила.

Через несколько дней он получил от мадам Орлак письмо следующего содержания:

Мой славный шевалье!

Стефен вскоре нанесет Вам визит, так что будьте во всеоружии.

Наш последний разговор не внес ясности относительно того, что я должна делать. Несмотря на Вашу уверенность, я боялась, как бы эта чертовщина не повлияла дурно на воображение моего одержимого навязчивой идеей бедного мужа. Но его состояние продолжает ухудшаться. Все будет лучше, чем бездействие. Я просто обязана помочь Вам. У него теперь случаются приступы тревоги, которые заставляют меня опасаться самой ужасной развязки. Я вдруг нахожу его погруженным в мрачное уныние или же внезапно застаю расхаживающим по квартире и жестикулирующим, донельзя перевозбужденным. Он меня сторонится. Я не могу вытащить из него и слова. Даже его кошмары теперь ничего мне не сообщают. Ночи превратились для него в настоящую муку. Порой он и вовсе не ложится и до зари пребывает взаперти в комнате рук. Или же, чтобы развлечься, приводит пару-тройку товарищей из «Пурпурного концерта», и они музицируют до поздней ночи.

Я предложила ему показаться врачу, но он об этом и слышать не хочет. Он заявляет, что не болен и лишь сожалеет о том, что раньше был болен, а теперь – нет!.. Такое вполне возможно!.. И все же… Утром, после тех редких ночей, когда он все же ложится спать, он беспокоится, не проговорился ли о чем-то во сне. Такое впечатление, что он боится выдать какой-то свой секрет… Он словно видит, как вокруг него сжимается таинственный круг преследования. Я чувствую, что он – постойте, сейчас подберу слова… – я чувствую, что он осажден невидимыми силами, маневры которых «видны» мне лишь вследствие тревоги их жертвы. Вы понимаете, о чем я?

Примите его как друг, прежде чем примете его как спирит, ибо не нужно, чтобы он догадался о нашем заговоре. Вам следует лишь знать, что он относится к Вашим планам без малейшей враждебности. Я сказала ему пару слов о Вашей науке. Невероятно, но презрительного противодействия, которое я ожидала увидеть, с его стороны не последовало! «Все возможно. Ручаться нельзя ни за что. Нельзя говорить о том, чего не знаешь». Такими были его замечания. Они стали для меня еще одним доказательством Вашей прозорливости.

Я сочла необходимым предупредить Вас о том, в каком умонастроении находится наш Стефен. Он вот-вот отправится к Вам. Не имея возможности опередить его, я доверяю эту записку безотказной Режине.

Ваша сообщница,

Розина Стефен Орлак

Глава 13

Некромантия

Разумеется, Стефен знал, какого рода изысканиям и опытам предаются два спирита с улицы Асса.

Им не была чужда ни одна из ветвей оккультизма, но специализировались они на общении с умершими. То были некроманты. Так, по крайней мере, они сами себя называли, хотя и не совсем верно, ибо некромант рассчитывает вызвать умерших, чтобы склонить их открыть будущее, а спириты с улицы Асса пренебрегали практикой, которая прежде приносила им одни лишь неприятности. Они довольствовались тем, что входили в контакт с усопшими, не требуя от них что-либо выдумывать или признаваться в своем неведении (чего, на людской памяти, никогда не делал ни один мертвец). Разговор представителей двух миров шел исключительно о делах былых и нынешних; и ошибки, которые духи в этом отношении совершали, a fortiori[54] доказывали, сколь непознаваемы для них времена будущие, несмотря на ту репутацию прорицателей, которую они столь усердно стараются поддерживать.

Мсье Эдуар Орлак вызывал умерших при помощи столов и геридонов или же через посредничество привилегированных персон, называемых медиумами. Он выпустил на эту тему несколько получивших высокую оценку у читателей произведений, подписанных псевдонимом «Аполлоний Эндор»: «Тень Самуила», «Мистериум, максимум», «Заклятия и заклинания в кратком изложении» и «Шесть опытов общения с потусторонним миром при посредничестве медиума Эусебио Неры». Эта последняя работа имела огромный авторитет. Правда, господин Эусебио Нера таинственным образом исчез в тот самый день, когда шесть опытов должны были быть воспроизведены в присутствии ученых, созванных по этому случаю. Но автор поклялся своей честью нотариуса, что книга правдива от первого до последнего слова, и раз уж мэтр Эдуар Орлак поддержал Аполлония Эндора, получилось, что нотариус спас спирита.

Шевалье, будучи художником-психологом, использовал для общения с призраками других посредников. Он не счел нужным оглашать свой метод. Впрочем, некромантия интересовала его меньше, чем живопись, с которой, как мы увидим, он сочетал некромантию занятным и изощренным образом.

Стефен явился в мастерскую на улице Асса примерно через час после того, как Режина передала мсье де Крошану письмо Розины. Пианист нашел студию точно такой же, какой видел ее во время своего последнего визита, несколькими неделями ранее.

– Ты! – воскликнул шевалье, выражая самое радостное удивление. – Ты!.. У меня в гостях!.. Какое счастье!

– Чего ж вы хотите, – проговорил Стефен с бледной улыбкой. – Вы ведь тут, с моим отцом, каждый раз, как я прихожу в этот дом. Потому-то я и вижусь не только с ним, но и с вами, чему очень рад!.. Поверьте, снова оказаться среди ваших произведений – для меня истинное удовольствие. Я так люблю эту мастерскую… Ха-ха! А здесь что будет представлено?

Он указывал на едва начатую картину, стоявшую на мольберте.

Мсье де Крошан, облаченный в черную рабочую блузу, держал широкую палитру, покрытую свежей разноцветной смесью красок. Большой палец его свободной руки обхватывал пучок кисточек, кончик которого загорался ярчайшими оттенками. От полотна пахло маслом.

– А ты что, сам не догадываешься? – спросил художник.

– Хм… Северное сияние?

– Глупец! Это называется «Сладострастие».

Поглядывая на Стефена, Крошан заметил, что тот явно чувствует себя не в своей тарелке, хотя и не подает виду. Он налил гостю бокал малаги, и, потягивая испанское вино, они закурили турецкие сигареты.

Гийом, скелет, все еще дергался в ритме джиги, которую начал после того, как его задела открывшаяся при входе Стефена дверь, но внимание посетителя привлек располагавшийся напротив него манекен.

– Хе! А вот и Оскар! Все такой же симпатяга! Зачем вы вырядили его кондитером? Так он похож на манекен из магазина одежды.

Мсье де Крошан, стоявший в тени позади Стефена, не сводил с него взгляда.

Оскар, хорошо освещенный, уже ничуть не походил на йога, каким был еще совсем недавно. Теперь он был одет по-европейски: костюм-тройка, совершенно новый и совершенно белый. Из-под дорожной кепки поглядывали зеленые глаза. Деревянные руки были украшены фиолетовыми стекляшками.

Стефен смотрел на него, не проявляя ни малейших признаков смятения.

– Кондитером? – воскликнул шевалье. – Скажешь тоже!.. Это же фланель, мой мальчик! Оскар у нас джентльмен!.. Что тебя так заинтриговало?

– Ничего, – ответил Стефен.

Он и бровью не повел – был совершенно спокоен. Они оба в этот момент стояли; фамильярным жестом художник приобнял молодого человека – якобы для того, чтобы подвести его поближе к какой-то картине, – и смог убедиться, что сердце его бьется в обычном ритме, с идеальной размеренностью.

Шевалье указал рукой на полотно.

– Что скажешь об этой «Меланхолии»? – спросил он. – Твой отец от нее без ума. – И, не дожидаясь ответа, продолжил: – Знаешь, он в ярости, твой папаша. Жутко недоволен своими медиумами. Умершие уже не желают повиноваться, как раньше…

– Он сожалеет о том времени, когда здесь был Эусебио Нера! – заметил Стефен, охотно ступая на предложенную ему дорожку. – Выходит, это действительно был необычайный человек?.. Он ведь любил позабавиться, не так ли?

– Да, тот еще был весельчак! – согласился шевалье, но тут же поспешил добавить: – Но не все медиумы – балагуры, как и не все оккультисты – простофили!

– Хм!..

– Зря ты хмыкаешь – так и есть! Я был знаком с весьма сведущими в оккультизме людьми: Элюсианом Рамаданом, Жюлем Питоном, Саром Мельхиором! Ах! Сар Мельхиор – вот тебе прекрасный тип спирита! Он был моим другом. Мы втроем – твой отец, Сар и я – успешно проводили чудесные опыты. Ты ведь с ним не был знаком – с Саром? Его настоящее имя – Мельхиор Шапло.

– Я с магами компанию не вожу, – извинился Стефен с улыбкой.

– Этот был настоящий денди. Ты мог встречать его в светском обществе. Его уже нет с нами – умер, слишком рано для науки. Он бы сумел убедить самых недоверчивых. Да и тебя бы тоже убедил!

Стефен, вероятно воспринявший слова друга с сомнением, уклонился от этого прямого удара.

– Вот если взять ваших медиумов, – сказал он, – то каково их положение в обществе? Неужели есть профессиональные медиумы?

Мсье де Крошан воздержался от того, чтобы изобразить удивление, которое должен был вызвать у него подобный вопрос со стороны Стефена.

– Встречаются всякие, – небрежно сказал он. – Большинство из них не столь известны, чтобы жить исключительно за счет своих медиумических способностей. Эусебио Нера чем только не занимался; насколько мне известно, он был даже ортопедом. Лидия Трюше, до того как стать ясновидящей, работала акушеркой. Джон Смит по прозвищу Этельред некогда был престидижитатором, но, полагаю, с радостью скрыл бы сей факт… И не кивай с понимающим видом; Этельред честнее многих своих «коллег». Что касается прочих, то, скажем, Антонини, который, вообще-то, зарабатывает продажей изделий из картона, экстериоризирует человеческие формы, которые можно потрогать и сфотографировать, а цветочница Тереза Панар – мы зовем ее Стеллой – рисует карандашом восхитительные портреты, когда ее рукой водят ду́хи.

– А нельзя обходиться без их посредничества?

– Я-то спокойно без него обхожусь, – сказал шевалье, чрезвычайно довольный оборотом, который принимал разговор. – Мне никто не нужен, для того чтобы войти в контакт с духами. И любой это сможет, если воспользуется моей системой. Хочешь телефонировать или, скорее, телеграфировать в царство теней? Это не будет стоить тебе ни единого сантима!

– Как!.. Так я мог бы… Что за шутка!

– Слово «шутка» иногда произносят до опыта, но очень редко – после… Давай попробуем – сам все увидишь!.. А, да ты боишься!..

– Боюсь? Вы смеетесь! Я – и боюсь? Я боюсь лишь одного – оказаться болваном!

– Ну-ну, конечно! Все вы одинаковы. Боитесь умерших!

– Не позволю вам оставить за собой последнее слово! – сказал Стефен. – Давайте попробуем.

На его скулах пламенели небольшие красные пятна, глаза сверкали лихорадочным блеском; на лицо вернулось выражение озабоченности.

Мсье де Крошан завесил большой оконный проем темной портьерой, и в мастерской воцарился мрак.

Почти тотчас же гробовой свет слабо осветил дальний угол, где, словно по волшебству, задымили курильницы. В ноздри Стефена одновременно ударили затхлый запах погребов и аромат капелл.

– Не знал, что вы обладаете талантами волшебника, – произнес он слегка гортанным голосом.

Ничего не ответив, шевалье потащил его в этот чем-то напоминавший подземную гробницу уголок комнаты. В зеленоватом свете там все выглядело весьма мрачно.

Между двумя треножниками, от которых исходило волнообразное облачко, в углу виднелось некое подобие посеребренного алтаря, служившего опорой для своеобразной рамы, завершением которой был треугольный фронтон. Этот фронтон был покрыт иератическими каббалистическими письменами, а рама, походившая на портик храма и в то же время на театральную сцену, была покрыта черным драпри́ с серебристой бахромой.

– Садись, – произнес шевалье голосом, который, казалось, срезонировал под неким сводом. – Сегодня я не стану посвящать тебя в высшие тайны моих знаний; мой последний метод мог бы испугать даже самых храбрых… так что как-нибудь в другой раз.

– Вот как! Чудесно! – заметил Стефен с ухмылкой. – Мы тут словно в катакомбах, а вы сейчас похожи на труп!

– Возьми эти кисточки – в обе руки.

Справа и слева от рамки свисали две плетеные тесьмы; каждая из них заканчивалась кисточкой. Стефен, сидевший на табурете перед алтарем, взял кисточки, как ему и было велено.

– Слушай внимательно. Перед твоими глазами появится картина. Она нарисована на холсте, сотканном из алоэ и льна; нити этого холста, переплетенные в две тесемки, тянутся по ту сторону рамы – именно их концы ты сейчас держишь. В левой руке у тебя – нити утка́, в правой – нити основы. А теперь – смотри!

Две тесьмы дернулись, когда тот, кто их держал, содрогнулся. Черный занавес отошел в сторону, и в глубине небольшой клетушки Стефен увидел нечто незабываемое.

Там, в полусвете крипты, висела в воздухе, поддерживаемая волосами, отрубленная голова. Голова молодого бородача неземной красоты. Каштановые волосы отсвечивали рыжим. Лицо, носившее отпечаток погребальной строгости, было очень бледным, как это всегда бывает после обезглавливания. В голубоватых глазных впадинах соединялись длинные ресницы закрытых глаз, бескровные губы словно символизировали молчание. Искусное освещение усиливало иллюзию; поразительная объемность создавала тромплёй[55]. Стефену не верилось, что это – картина, написанная на плоском холсте, а не какой-нибудь макет, сделанный с натуры безумно талантливым художником. Он словно смотрел на одну из работ Эннера[56], но стереоскопическую. В ней был весь ужас правды вкупе со всеми эмоциями искусства. Но черный занавес, отойдя в сторону, впустил некий холод, пропитанный столь мертвенным землистым запахом, что в мозгу Стефена зародилось сомнение относительно настоящей природы этой махинации.

– Святой Иоанн Креститель? – спросил он.

– Никто и все, – ответил шевалье. – Все умершие. В сущности говоря, это не то чтобы некромантия. Как ты сейчас сам увидишь, мы имеем дело с простым усовершенствованием говорящих столов. Но ду́хам, похоже, это нравится больше, чем столы.

– Что я должен делать?

– Пристально смотреть в глаза мертвеца.

– Смотрю… Что дальше?

– Теперь – ждать, пока они откроются.

– Что?! – воскликнул Стефен, резко вздрогнув.

– Веки поднимутся и опустятся столько раз, сколько в алфавите стоит букв до той – считая и ее тоже, – на которую желает указать умерший. Этот метод объединяет систему говорящих столов и способ, используемый некоторыми врачами, которые, с согласия пациентов, пытались выяснить, «живет» ли голова гильотинированного еще сколько-то мгновений после обезглавливания.

Стефен обернулся:

– Это что, какой-то трюк?

– Нет, честное слово. Ах да, я забыл: ничто из откровений потустороннего мира не должно выйти наружу. Ни ты, ни я никому ничего не должны рассказывать. Тайна могилы может быть доверена лишь другим могилам.

Суровость спирита сбивала его ученика с толку. Этот весельчак, внезапно ставший серьезным, как совершающий богослужение жрец, был об оккультизме весьма высокого мнения. Стефен невольно нахмурился. Мсье де Крошан наблюдал за ним, и это не составляло для него труда, ибо в тусклом свете, шедшем словно из подвального окна, бледное лицо молодого человека было четко видно. Это лицо, приобретшее из-за освещения мертвенный оттенок, выглядело внимательным и слегка озабоченным.

– Значит так… Я буду записывать буквы по мере того, как ты будешь их называть.

– Называть? Я? А почему не вы сами?

– Потому что только ты один сможешь видеть, как глаза открываются, ибо эти плетеные тесемки держишь в руках только ты.

В следующие несколько секунд Стефен полностью сосредоточился на глазах обезглавленного.

– А мне что, нужно думать о чем-то особенном? – спросил он, не прерывая визуального контакта.

– Вовсе нет! Мертвец начнет с того, что откроет нам свое имя.

– Я уже уловил в воздухе какие-то колебания…

– Прекрасно. Где ты, Мертвец? Добро пожаловать! Не бойся вдохнуть жизнь в эту неподвижную форму. Снизойди к тем, кто питает к тебе подобным одно лишь уважение. О Мертвец, кто ты?

– А, – сказал Стефен.

Веки медленно поднялись. Глаза устремили на него взгляд добрый и проницательный. Он увидел, как веки опустились и начали неспешно моргать, порой замедляя свою безмолвную речь.

– Б, В, Г, Д, Е…

Пару раз веки замерли в нерешительности, буквы пошли уже не сплошь, а с промежутками – особенно ближе к концу алфавита, – затем умерший прищурился словно для того, чтобы лучше видеть, мсье де Крошан услышал быстрое перечисление:

– …Ч, Ш, Щ, Э, Ю, Я.

– Я! – воскликнул он. – Продолжай!

Мертвец снова указал на букву Я, после чего Стефен заявил, что глаза больше не желают открываться.

– Не выходит, – заключил спирит. – Что-то не так.

– Я утомился, – сказал Стефен.

– По́лно! Собери волю в кулак!.. Я и сам немного виноват. Нужно было уточнить. А так, вероятно, умерших явилась целая толпа… Ладно, сейчас уточним. Хочешь поговорить с каким-нибудь конкретным мертвецом? Хочешь, мы вызовем… кого? Какого-нибудь великого музыканта?.. Давай даже зайдем в нашем уточнении еще дальше: какого-нибудь великого пианиста?

– Как скажете, но только через минуту. Сам не знаю почему, но я совершенно измотан.

– Это вполне естественно, мой мальчик. Отдохни.

Сидевший напротив бледной головы, распространявшей на него свою «реверберацию», Стефен, почему-то вдруг обессилевший, закрыл, как и она, глаза.

– Выпей немного малаги.

Стефен залпом осушил бокал.

– Ну что?

– Я готов.

– Теперь ты мне веришь, что никакой я не иллюзионист? Эта твоя усталость…

– Да, я уже склонен вам поверить.

– Склонен он!.. Я хочу, чтобы эта твоя склонность стала убежденностью. Возьми в руки тесемки. Ду́хи мертвых! Мы призываем сюда ма́ны какого-нибудь умершего пианиста. Призрак, приди! Назови нам имя, которое ты носил в мире живых!

– А, Б, В, Г…

Моргающие глаза остановились на букве С. Затем на Т. И на Е.

Стефен, несмотря на все его волнение, отважно продолжал читать и говорить.

Последней буквой стала К.

Неофит выронил тесемки и перевел взгляд на едва различимую в полутьме фигуру шевалье. Тот молчал. Оба безуспешно пытались подобрать хоть какие-то слова. Мертвец продиктовал свое имя, и это имя было СТЕФЕН ОРЛАК.

Глава 1

«Венецианское» письмо и «безжалостный жонглер»

Что Стефен Орлак умер как знаменитый музыкант – в этом не сомневался ни он сам, ни мсье де Крошан. Однако утрата способностей нашла столь поразительное выражение, правда прозвучала столь неожиданно, воспользовалась для своего явления столь внушительным инструментарием, что их безмолвное оцепенение затянулось надолго.

Наконец мсье де Крошан, усилием воли взяв себя в руки, прервал его.

– Вижу, эти мертвецы оживают! – весело произнес он.

Но после инцидента Стефен стал по-настоящему одержимым постигшим его несчастьем; он выглядел таким угнетенным, что мертвых в тот день они больше не вызывали.

– Тут нужна определенная привычка, – сказал ему шевалье. – Не бери в голову. Обещаю тебе бесподобные наслаждения. Не забывай, что сегодня мы лишь одним глазком заглянули в тайны пифийской[57] науки. Моя картина – всего лишь игрушка, аксессуар элементарной некромантии. Приходи еще. В следующий раз я покажу тебе нечто совершенно поразительное.

– Черт возьми!.. И что же это должно быть?.. Вы и так нагнали на меня страху с этой вашей картиной!..

Он говорил в шутку, но голос был хриплым, а слабая улыбка, блуждавшая по его губам, никак не оживляла ни хмурого лица, ни встревоженных глаз.

Шевалье уже отодвинул занавеску, и теперь через широкое окно мастерскую заливал свет чудесного вечера. Волшебное святилище снова стало лишь темным уголком, прикрытым ширмой. Запах подземелья сменился ароматами мирры и кинамона.

– Ну так что – до скорого? Ты увидишь дивное чудо, открытое мною!

– До скорого! – вяло проговорил Стефен.

Мсье де Крошан, приняв театральную позу, продекламировал:

– И помни: я буду нем как могила!

Закрывшаяся за Стефеном дверь привела в движение скелет. Оставшись один, шевалье недовольно поморщился и провел рукой по лысому черепу.

– Ничего не понимаю, – пробормотал он.

Странный человек! Он действительно собирался остаться «немым как могила». Вот только был ли он искренен? Действительно ли верил в заклинание ду́хов? Действительно ли располагал для того, чтобы их вызвать, средством более ужасным, чем этот тромплёй, изображавший отрубленную голову? И что сам он думал об этой голове? Какие мысли вертелись в этом лысом черепе, над которым ему нравилось насмехаться, будто для того, чтобы переключить всеобщее внимание с содержания на форму?..

Сейчас это для нас не так уж и важно, ибо в любом случае, был ли сеанс серьезным или же нет; действительно ли глаза на картине открывались и закрывались, или же Стефен, уступая побуждениям своего подсознания, лишь полагал, что видит, как они говорят, результат был неизменным – в определенном отношении.

Действительно, как в одном случае, так и в другом, Стефен был волен либо точно передать сообщение глаз, либо исказить его, указывая буквы, как ему самому бы вздумалось.

Вот почему монолог, которым мсье де Крошан разразился после ухода Стефена, ничего бы не сообщил о его личных убеждениях тому, кому вдруг довелось бы его услышать.

– Ничего не понимаю, – повторил шевалье. – Так или иначе, парень сделал лишь то, что сам захотел. Вот же шельмец! Какие нервы! Какая сосредоточенность! Впрочем, он сейчас в полном изнеможении… Я ожидал, что он будет более раскован, менее недоверчив… Раз уж он читал мне по буквам до самого конца это имя: Стефен Орлак, значит не видел в этом никакой опасности – это уж точно. В общем, тут едва ли есть что-то интересное… Но что тогда в первой попытке? Две буквы Я, потом молчание… Дважды перечисленный от начала до конца алфавит, а затем – ничего… Что это было? Естественная путаница или путаница умышленная?.. Конечно, уже не раз бывало, чтобы говорящий стол или говорящая картина давали нечеткие, «пустые» ответы. Но кто поручится, что Стефен не жульничал? Испугавшись опасной буквы, которую ему предстояло огласить, не желая, чтобы я узнал даже первую букву имени, которое он уже предчувствовал, разве он не мог пропустить эту букву и продолжить алфавит до Я, причем дважды, без особых на то причин?.. Если бы я не сомневался, что так оно и есть, то тотчас же пустил бы в ход радикальные средства. Испытав больший стресс, Стефен, возможно, утратил бы присутствие духа, растерялся, и я бы все выяснил.

Стефен тем временем вернулся домой – пообедать.

Розина ждала его с некоторым нетерпением.

Он рассказал ей о сеансе спиритизма то же самое, что мы уже поведали читателю.

– В общем, – заключил он, – это один из вариантов говорящих столов. Только тут не несколько человек сидит вокруг геридона, а один-единственный – перед картиной. Это не какой-то приподнимающийся и опускающийся предмет мебели, это изображение, образ, открывающий и закрывающий глаза, – подделанный, сфальсифицированный образ, похожий на всем известный «Плат святой Вероники», на котором изображены одновременно глаза открытые и глаза закрытые.

– Но что ты сам думаешь обо всех этих вертящихся или говорящих столах? – спросила Розина.

– То же самое, что и ты. То же самое, что и все здравомыслящие люди. Нет сомнения в том, что они вертятся и стучат; но ду́хи тут ни при чем. Столы приходят в движение под воздействием неосознанных нажимов; и эти нажимы, осуществляемые безотчетно одним из участников сеанса, передают его подсознательные мысли. Фактически в этом нет ни спиритизма, ни некромантии. Это такой же обычный феномен, как и сон… Меня не покидает мысль о моем несчастье. Мое подсознание придало ей выразительную форму – форму артистической смерти. Но в моих снах она приобретает более зловещие воплощения, которые никогда не пришли бы мне в голову во время бодрствования…

Розина задумалась.

– То есть, – наконец сказала она шутливым тоном, – шевалье тебя не убедил.

– Разумеется, нет! Все это – ребяческое, пустое.

– Но ты хотя бы скрыл от него свое мнение?

– Даже не прилагая к тому усилий: мизансцена была волнующей, а сам я – порядком уставшим… Впрочем, похоже, наш друг знает какой-то другой трюк… Но…

– Ты собираешься отказаться?

– Мне больше нравится Робер-Уден[58]. Это честнее.

Успех хитроумного заговора Розины и шевалье оказался под большим вопросом. Было от чего прийти в отчаяние! Как бы она была рада видеть Стефена вернувшимся из мастерской в восхищении и восторге, увлеченным спиритизмом, охваченным новой страстью! Неужели завтрашний день будет отмечен еще одним шагом к пугающему и загадочному концу? Неужели завтра Стефен будет еще более мрачным, чем сегодня, еще более раздражительным, еще более расточительным и одержимым идеей вернуть свою виртуозность?..

Последние дни были ужасными. Неврастения Стефена поднималась по резко очерченной кривой. Казалось, он по нескольку раз за день испытывает приступы беспокойства. Он вдруг принимался расхаживать по небольшой квартире, словно хромой лев в клетке, с растерянным взглядом и непроизвольными жестами; или же, устав сопротивляться, обессиленно падал в кресло – мертвенно-бледный, с выступившими на лбу каплями холодного пота. Затем он уходил в свой закуток, где оставался наедине с книгами, машинами, приборами…

Обед выдался коротким. Стефен почти не ел. Сеанс спиритизма уже выветрился из его головы. Он встал из-за стола первым и направился в комнату рук. До ухода в «Пурпурный концерт» у него еще оставалось время сделать небольшой массаж.

Розина и Режина, убиравшие со стола, обменялись удрученными взглядами.

Теперь хозяйку и служанку связывала теплая привязанность. Мадам Орлак нашла в этой проворной и понятливой девушке настоящую союзницу, относившуюся к сложившейся ситуации с душевностью и тактичностью, умело оказывавшую моральную поддержку, следившую за элегантностью обстановки, отнюдь не злоупотреблявшую дружбой с Розиной, напротив, использовавшую всю свою сообразительность на то, чтобы вести хозяйство как можно экономнее. Наконец, Розина – в этом истинная парижанка – была ей безгранично признательна за то, что девушка выглядела настоящей субреткой маркизы, хотя на самом деле была лишь одной из тех исполняющих всю работу по дому служанок, которые чаще выглядят как посудомойки, чем как камеристки.

Режина указала на комнату рук.

– Почему бы мадам не взглянуть на то, что там происходит? – промолвила она убедительным тоном, преисполненным нежности, уважения и в то же время упрека.

Хороший совет. Розина слышала его из уст служанки уже несколько раз, но так и не решилась ему последовать: шпионить ей было противно. Но в тот вечер, похоже, все могло пойти прахом. Пришло время действовать самостоятельно. Решение было принято в мгновение ока. Она была больше не вправе пренебрегать – боясь угрызений совести – тем, что могло способствовать выяснению истины. Раз уж у шевалье ничего не получилось, настал ее черед!

К тому же она полагала себя весьма проницательной и – благодаря своему уму, образованности и начитанности – способной пойти на хитрости и уловки, которые так любят сыщики и полиция.

Знак «X» пылал перед ней, словно воображаемый блуждающий огонек. То был «X» ножей, но вместе с тем «X» задачи, которую требовалось решить, «X» неизвестной величины, которую нужно было выявить. Призвав на помощь все свои лицейские воспоминания, Розина приступила к разгадке этой тайны, как к решению какого-нибудь математического ребуса, и прежде всего задалась целью поискать данные, на основе которых можно было бы выстроить уравнение этой трагической задачи.

Предусмотрительно надев домашние туфли, она бесшумно подкралась к комнате рук.

Дверь была заперта. К счастью, ключ, повернутый вбок, не закрывал всю замочную скважину.

Уже через минуту Розина была вынуждена отступить: Стефен, подгоняемый временем, поднялся со стула – нужно было отправляться на работу. Она едва успела мельком заметить, как он закрыл некий труд по анатомии и сжал в кулак ужасно худую руку, пальцами которой водил по строкам в книге. Доктор Фауст, склонившийся над своим гримуаром[59], затем оттолкнувший его от себя и воскликнувший в до мажоре: «Ничего! Ничего!» – был не так мрачен.

Розина оделась быстрее мужа. Вот уже несколько дней она старалась, по возможности, не оставлять его одного. И потом, она заметила, что Стефену не очень хочется, чтобы она появлялась в «Пурпурном концерте»; он словно боялся, как бы она чего-нибудь там не узнала, – потому-то ходить туда каждый вечер и было настоятельно необходимо.

Увидев, что жена вознамерилась его сопровождать, музыкант возражать не стал, но до самых дверей заведения на улице Сен-Сюльпис хранил молчание.

Пробил час концерта.

В июле, когда стоит чудесная погода, парижане отказываются от музыки ради прогулок. «Пурпурный концерт» вот-вот собирался объявить о своем ежегодном закрытии. Хотя это было заведение типа «кафе-концерт», половина мест в зале пустовала.

Розина, чтобы дышать свежим воздухом, расположилась у двери, которую оставили приоткрытой.

Эстрада возвышалась в глубине зала, и Стефен, дирижируя, стоял к публике спиной – это обстоятельство, как мы увидим, впоследствии очень помогло Розине.

Небольшой оркестр под управлением Стефена исполнял «Алжирскую сюиту» Сен-Санса, и валторна воскрешала в памяти «Вход на алжирский[60] рейд», когда на пороге «Пурпурного концерта» появилась девчушка-цветочница и, прислонившись к дверному косяку, принялась ждать окончания сюиты, чтобы попытаться затем продать цветы.

Розина сидела совсем рядом с ней; глаза мадам Орлак находились на одном уровне с цветочной корзиной. Малышка держала эту корзину обеими руками, а в левой у нее к тому же было зажато письмо, надпись на котором Розина смогла прочесть, даже не двигаясь.

Это письмо было адресовано «Мсье Стефену Орлаку» – больше никаких указаний на нем не имелось.

С непостижимой быстротой Розина знаком подозвала девчушку к себе, протянула ей двадцатифранковую банкноту, схватила письмо и шепнула милому дитя на ухо:

– Не волнуйся, я передам это письмо адресату.

Разумеется, цветочница была ошеломлена. Она хотела было забрать письмо, но Розина уже ловко его спрятала.

– Говорю же, оно будет передано! Тише!

И, приложив палец к губам, она напустила на себя строгий вид:

– Кто тебе его дал?

– Не знаю, мадам, клянусь вам! Верните его мне… Или хотя бы передайте его мсье так, чтобы я это видела, как мне и поручили…

– Кто тебе поручил это?

– Какой-то незнакомый мужчина, мадам.

– Как он был одет?

– Как и все, мадам. Я не знаю, кто он такой.

Похоже, девчушка говорила правду. Розина, державшая ее за руку, разжала пальцы.

Раздались аплодисменты. Музыка Сен-Санса заглушила их диалог. Стефен обернулся. Жена улыбнулась ему. Цветочница – невозмутимая, быть может, даже циничная – стала предлагать сидевшим в креслах слушателям не первой свежести красные розы.

Когда она удалилась, бросив заговорщицкий взгляд на Розину – уже звучали первые такты «Прелюдии к послеполуденному отдыху фавна» Дебюсси, – письмо было извлечено на свет.

Почерк на конверте не пробудил в Розине никаких воспоминаний. Она открыла.

В лаконичной анонимной записке говорилось следующее:

ДЕСЯТЬ повелевают. Они хотят крови. Исполняйте. Не забывайте о БАНДЕ «ИНФРАКРАСНЫХ».

Розина почувствовала, как в висках застучало. Со дня монжеронской катастрофы она жила словно во мраке, и вот некая багровая вспышка озарила эту тьму своим драматическим светом, после чего забрезжил жуткий рассвет, позволявший смутно различить черты чего-то еще более страшного, чем первобытная ночь.

Итак, сбывались худшие предположения! Подтверждался смысл знаков, прояснялся язык ножей! От Стефена требовали пролить кровь!.. Но чью кровь? И кто требовал? Кто эти жестокие люди? Как они получили подобное влияние на Стефена? Почему он оказался в их власти? Ах! Несчастный! Бедный ее возлюбленный! За что ему такое наказание?..

Десять. Их десять. Было ли это каким-то символом? Увы! Париж – отнюдь не Венеция, а двадцатый век не имеет ничего общего с самой зловещей эпохой Светлейшей республики. Совет Десяти теперь превратился всего лишь в исторический факт, хотя и достаточно жуткий для того, чтобы вызывать дрожь даже по прошествии столь значительного периода времени. Вероятно, автор таинственного послания решил напустить леденящего страха, повелевая, словно всемогущий тиран.

Десять. Банда «инфракрасных». Тайная организация насчитывала десять членов. И среди них – Спектрофелес? Среди них – тот, кто втыкал ножи, похищал, а затем возвращал украшения?

Почерк в записке отличался от того, которым были подписаны визитные карточки, найденные в сейфах…

Но в конце-то концов, какое Розине было дело до личности мучителей? Главное было – знать, что Стефен – орудие в их руках, что он уже почти готов прекратить любое сопротивление и исполнить их указания, если только не будет спасен в результате чьего-либо немедленного и решительного вмешательства… Было ведь видно, что он с каждым днем все глубже и глубже скатывается в пропасть. Как знать, вдруг обострение ипохондрии лишь ускорит его падение? Он и так уже буквально летел в бездну!.. Нет сомнений, что его преследователи, незаметно для Розины, усилили нажим. Эта записка определенно не была первой! Этим-то и объясняются приступы отчаяния Стефена по возвращении из «Пурпурного концерта»… Пусть так, но отчаяние охватывало его и в другие моменты, когда он даже не выходил из дому!..

Все, что было необъяснимого и даже фантастичного в действиях банды «инфракрасных» – начиная с первого появления Спектрофелеса позади носилок в Монжероне и заканчивая последней его эскападой из фоторамки, – бередило измученную душу Розины. Из головы у нее никак не шел необъяснимый маневр банды в отношении украшений, и теперь она встревоженным взглядом следила за каждой золотистой дорожкой, которую прочерчивали в воздухе перстни Стефена, пока он задавал сложный ритм прелюдии Дебюсси.