Предел бесплатное чтение

Пролог. Москва. Гостиный двор «Аквариум», 1904 год

Гостиница была небольшая, персон на тридцать-сорок. Но и в этот «не сезон» все номера оказались забиты под завязку. Как ни пробовала горничная выпроводить странно упрямого гостя, ничего толком не выходило.

– Я уже в сотый раз говорю вам, господин, свободных номеров в нашей гостинице нет и до конца следующей недели не предвидится.

– Знаете, о чем эта книга? – спросил её молодой человек. Он был высокого роста, брюнет с удлиненными прямыми волосами и правильными, благородными чертами лица. Слегка прозрачная фарфоровая кожа, размеренные фортепьянные движения рук и театральные повороты головы.

Одет в светлую шерстяную пару, коричневые кожаные ботинки. Такого же цвета саквояж стоял у его кресла. Его большие серо-голубые глаза излучали ясность ума, перемешанную с усталостью проделанного пути. На вид ему было около двадцати пяти лет.

– С чего бы мне это знать? – неприветливо буркнула девушка.

– Эту престранную книжонку я купил на железнодорожном вокзале в Каире, – голос молодого человека струился спокойно и медленно. – К сожалению, выбор был невелик. Я хорошо читаю на французском и немецком. Но литературы на этих языках у букиниста-лавочника не нашлось. Тогда он предложил мне это небольшое издание на русском. И оно немного позабавило меня теперь.

– Ладно, – успокоившись, произнесла девушка, – расскажите мне быстро, о чем ваша чертова книга, и уходите. Ни к чему тут сидеть. Всю ночь пробыли здесь, уже пять с половиной часов утра. У нас так не принято!

– Это повествование о духах и демонах. Вот я сейчас прочту вам первый абзац: «Первый главный демон – король, правящий на Востоке, зовется Баал. Он управляет более чем 66-ю Легионами Адских Духов. Он появляется в различных видах – чаше всего как огромный черный кот, иногда как жаба, иногда как человек, а иногда во всех этих образах сразу. Он говорит хриплым голосом». Эта книга называется «Легеметон», сударыня!

– Достаточно испытывать мои нервы, сударь! – неожиданно грубо прервала она. – К чему читать подобное ночью? Это же безвкусица. Ладно ежели сюжет был бы о несчастной любви или погубленном замужестве за стариком. Просто фи, а не сюжет.

– Вы даже не удосужились дослушать и узнать, о чем она? Да и почему бы и не прочесть подобного на ночь, – парировал молодой человек и представился: – Мое имя Луи Леруа Кай Говард Бернар. Я потомок остзейского баронского рода, который происходит от знатнейших семиградских князей де Сомлио. Я изобретатель и путешественник.

– Вот те раз, – девушка развела руки в стороны и удивленно добавила: – Времена нынче непонятные. Не боитесь?

– Времена, сударыня, – ответил Кай Говард, – они всегда одинаковы. В любую пору был равный процент дураков и бездарей. Просветленных умов и палачей. Умников и умниц. Правда, чем больше дураков, тем их меньше. Двадцатый век только набирает обороты, век добра и просветления, спокойствия, святого терпения и участия всех ко всему. Я в это верую, бесконечно верую всем сердцем.

– Это вы тоже в вашей странной книжке прочли?

– Отчасти да, – ответил Говард и положил её на стол перед собой: ничем не примечательная карманная книжка в черном кожаном переплете.

– Опять чтение затеете? – голос девушки стал еще более неприветливым.

– Если я не ошибаюсь, данная гостиница называется «Аквариум»? – довольно спокойно спросил молодой человек и потряс в воздухе рукой. – Если это так, то именно сегодня и именно на этом самом месте я должен встретиться с обещанным человеком. И никто и ничто не заставит сойти меня с места, покуда не произойдет это действие. В номерах я не испытываю надобности и вполне ограничился бы чашечкой сваренного кофе и стаканом сока вкупе с ним.

– Ну и сиди, пижон печальный, – пробубнила горничная и удалилась в комнату для прислуги, – а кофеев у нас тут всякому сброду не подают.

Молодой человек открыл книгу в произвольном месте и прочел вслух:

– Поступай так, и никто тебе не скажет «нет». Ибо чистая воля, не укрощенная умыслом, свободная от вожделения к результату, совершенна во всех отношениях.

– Не жди его ни с Востока, ни с Запада; ибо не предвидишь дома, из которого придет дитя сие, – послышалось в ответ.

Кай Говард поднял глаза и увидел мужчину средних лет в легких брюках, темных кожаных туфлях и пуловере, надетом поверх рубашки. Он уселся напротив и охотно протянул руку для приветствия.

– А это она?

– Это она, – уверенно ответил молодой человек и вручил книгу пришедшему гостю, – мне велено передать ее вам лично в руки.

– Как она попала к вам?

– Мне презентовал ее девять лет назад в Каире некий сумасшедший медиум по прозвищу Кролик. Но он попросил говорить всем, что я приобрел её на вокзале. Странный и загадочный тип. Подобное имя он получил в каирских домах терпимости за свой необузданный нрав. Звали его, кажется, Алан. Не уверен.

– Алистер, его звали Алистер, и он плохо закончил. Опиум высушил его мозг, а чрезмерное любвеобилие вытянуло оставшиеся силы. Он высох, как сморщенный финик на египетском солнце. Превратился в живую мумию. Но такова участь тех, кто неразборчив в выборе.

– Отнюдь, я слышал, что он приехал сюда и живет теперь в российской столице с балериной и каким-то блондинистым талантливым поэтом.

– Все может быть, – учтиво ответил гость.

– Говорят, этот Кролик великий фокусник и собрал в данной книге тайны бытия. Когда он передавал мне ее с просьбой привезти к назначенному времени в эту московскую гостиницу, то буквально настаивал на соблюдении всех условностей. Я проштудировал ее и, к сожалению, многого не понял. Но как видите, привез ее вам, как и договаривался с медиумом в Каире.

– За это я вас, достопочтенный путешественник, нижайше благодарю, вы даже не представляете, как было важно, чтобы вы сидели в вестибюле «Аквариума» в данную минуту, – ответил мужчина и взял книгу в руки.

– Я счастлив, как мне думается, я стал причастен к какой-то тайне. Алистер был странным человеком, но вы мне кажетесь еще более загадочным. Скажите, кто вы и почему Кроули несколько лет назад точно предугадал ваше появление здесь и попросил доставить эту книгу именно сюда?

Гость сунул книжку в карман брюк и сказал:

– Увы, у меня очень мало времени для разъяснений.

– Это тайна, и я вряд ли в ней разберусь без вашей помощи, – возразил Кай Говард.

– Вы хороший человек, и у вас пытливый ум, – ответил ночной гость, – но я тороплюсь и буду вынужден вас оставить.

При этом он несколько раз щелкнул пальцами и исчез, как будто его и не было. Кай Говард потер сонные глаза и огляделся.

– Какая странная встреча и какая странная история, – произнес он вслух и загадочно улыбнулся.

Алиса

Знакомство с «пределом» началось, когда друзья попросили поговорить с их дочерью. Игорь позвонил мне, и я тут же оставил все дела; сев в самолет, примчался на зов друга в столицу. В Москве я чувствовал себя как рыба в воде: здесь я когда-то родился и вырос, но после университета уехал работать в Сибирь. Мой непосредственный руководитель, главный редактор престижного журнала, всегда шел мне навстречу. При этом он лукаво смотрел вслед и говорил: «Надеюсь, Доронин, это поездка деловая, и ты привезешь из нее стоящий материал для публикации?» За всю мою бытность в журнале я ни разу его не подвел.

Кира провожала меня в аэропорту.

– Надеюсь, ты летишь ненадолго? – в ее глазах было столько грусти, что стало неловко. Как женщины могут из пустяка раздуть трагедию?

– Ты так спрашиваешь, как будто мы расстаемся навсегда, – успокаивал я.

– Для любой нормальной женщины расставание с близким человеком – это расставание навсегда, – прошептала она и, поднявшись на цыпочки, поцеловала меня в щеку.

– Я буду звонить тебе каждый день, обещаю.

– Ты обманщик, все мужчины обманщики, – заявила Кира и взяла мою руку в свои маленькие ладошки. Руки у нее теплые и мягкие. – Все-таки, Доронин, ты ужасный эгоист.

– Моя жизнь упорядочена до невозможности, – сказал я на прощание, – через минуту я перестану обнимать тебя и вдыхать аромат твоих волос, эту «лаванду у горного озера». Через две минуты в голову полезут философские причуды, через три ты развернешься и уйдешь. Через десять минут я буду сидеть в кресле и молча пялиться в иллюминатор, через двадцать самолет вырулит на взлетную полосу, через двадцать пять оторвется от земли.

– Что же будет далее? – улыбнувшись, спросила она.

– Моя жизнь упорядочена до невозможности. Через тридцать минут мы наберем высоту, через тридцать пять по салону забегают встревоженные, но с очень красивыми прическами стюардессы. Через сорок минут самолет упадет.

– Типун тебе на язык, – она нежно ударила меня по плечу, – шуруй давай и попробуй только не звонить… точно найду тебя в Москве и прибью.

Мы обнялись, и я нежно прикоснулся губами к ее теплым пальчикам. Она игриво отпихнула меня и рассмеялась сквозь навернувшиеся сентиментальные слезы. Я пошел на посадку. В последнее время Кира стала самым близким мне человеком. Отца и мамы я не помню, меня воспитывала моя московская бабуля, мама отца. Мы с Кирой привязались друг к другу, собирались узаконить наши отношения. Я знал, что она ждет от меня предложения, и твердо решил: вернувшись из этой поездки, так и поступлю. А пока меня ждал друг детства.

Девочке было двенадцать лет, и она начала странно себя вести. Нет, я не психолог и не являюсь знатоком детских душ. Я журналист. Меня зовут Олег Доронин. Тем не менее, предложение поступило именно мне.

В то утро бывший однокурсник Игорь Сокуров долго и приветливо интересовался обыденными вопросами: как дела, как жизнь, как на работе? Делая нерешительные паузы, совсем не слушая меня, начинал несвойственно заикаться и глотать окончания предложений.

Я понял, что он мнется и не может перейти к главному. Спросил в лоб:

– Дружище, я давно тебя знаю. Что случилось?

– С Аней что-то происходит, – встревоженно вывалил он, как будто сняв тяжелый груз с плеч. – Ты можешь пообщаться с ней… пожалуйста! Она не разговаривает с Олей. Мне отвечает короткими плевками, делая одолжение. Наподобие «ну да» или «и че». Жена сказала, что она шныряет на чердак и собирает голубиные перья по ночам. Мы теряем ребенка. Я привез спеца из центра психологической поддержки подростков. Дочь даже головы не подняла. Постоянно ходит со странной папкой, в которой какие-то законы и правила ее жизни. Она их называет кодексами. Вчера она подошла к моей кровати и прошептала: «Пусть приедет дядя Олег».

Его голос задрожал, и я понял, что дело не пустяковое.

Когда я вошел в детскую, девочка сидела в углу прямо на полу. В руках у нее было какое-то рукоделие: ткань с перьями. Я потянулся к выключателю, но тут же услышал ее просьбу. Анна произнесла это тихим, но требовательным голосом.

– Не нужно, дядя Олег, – она подняла на меня большие испуганные глаза. – Перья не должны видеть света.

– Ты что-то смастерила? – спросил я, присев на корточки.

– Вы, взрослые, одинаково глупы, – ответила Анна Сокурова. – Спрашиваете друг друга о том, что вас не интересует вовсе. Проявляете участие там, где вас не просят. Вам же плевать на мои крылья. А Алисе не плевать. Но вы с ней еще не знакомы или не помните об этом. Вы приперлись, чтобы поговорить со мной, попытаться выудить что-то стоящее и передать моему папе. Он же волнуется за меня. Ведь так? Или вы пришли по моей просьбе? Пришли, чтобы реально помочь?

– Так это крылья, – сказал я, устроившись на полу. – Папа действительно переживает. Мне казалось, что это ты пригласила меня для беседы, разве нет? Я специально оставил все дела. Что случилось, Анечка? Твоя мама говорит, что ты уже второй день не выходишь из своей комнаты. Ты не ходишь в школу третью неделю, не общаешься со сверстниками. Стала замкнутой, молчаливой.

Глаза у девочки испуганно метались из стороны в сторону. Она не переставая теребила импровизированные крылья и боязливо оглядывалась.

– Как-то вечером я лежала в своей постели, папа разговаривал с тобой по телефону, – таинственно прошептала Аня. – Ты говорил ему, что ищешь сенсацию для своего будущего репортажа. Я все подслушала. Я пригласила тебя, чтобы рассказать. Если ты напишешь об этом, оно прекратится.

– Анечка, о чем ты хочешь рассказать мне? – я старался спрашивать спокойно и размеренно.

– Поверил бы ты мне, дядя Олег, если бы я сказала, что уже была взрослой? И я отчетливо это помню.

– Возможно, это был реалистичный сон? – спросил я, пытаясь разрядить ситуацию.

– Нет, не сон. Это место называется «предел». Древние католики называли его «лимб». Дурацкое слово. Они считали, что туда отправляются души тех, кто не заслуживает рая или ада. Прослойка между мирами. Место, где нет… времени.

– В «Божественной комедии» Данте тот самый лимб – это первый круг ада, где вместе с некрещеными младенцами пребывают добродетельные нехристиане – философы, атеисты, поэты и врачи. Души, более уверовавшие в науку, нежели в спасение, – добавил я. Почему-то мне показалось, что любая отстраненная информация как-то поможет в налаживании правильного контакта с подростком.

– Я не берусь утверждать, что это неправда или литературный вымысел, – ответила Аня. – Но я точно знаю, как на самом деле это место выглядит. Я там была. И не только я. Многие и многие дети. Только я знаю еще четверых таких. Мы все находились в интернате «Лесная школа». Запомните, пожалуйста, это название.

– Что же это за место? И где оно находится? – заинтересованно спросил я.

Девочка вытянула вперед кусок белой ткани с притороченными к нему перьями и, улыбаясь, выкрикнула мне прямо в лицо:

– Что, тварь, нравится пялиться на нее и выпытывать все мои секретики?

Я испуганно отшатнулся. На меня сейчас смотрела не дочь Игоря и Оли Сокуровых. Один глаз у девочки стал ярко-желтым с растворенным по центру уродливым черным зрачком. Второй окрасился в голубой. Рот искривился в наглой ухмылке.

– Что происходит? – спросил я очень серьезно.

– Не суй свой любопытный носик в наши дела, – произнесла Аня и расхохоталась. – Понял, журналюга недоделанный?!

– Кто говорит со мной? – мой голос дрогнул.

– На следующей неделе эту дурочку увезут в психушку и посадят на цепь в подвале как бешеную собаку. Я сниму с нее последнюю сладкую накипь и вновь запущу свои карманные часы! – выкрикнула Аня.

Она резко затряслась и, вскочив на ноги, начала падать. Я подскочил, подставив руки. Поймал ее. Девочку странно лихорадило. Она хватала ртом воздух, как загнанная лошадь, и не переставая дергала ногами, будто пытаясь оттолкнуть от себя кого-то. Затем девочка успокоилась, но тут же, вцепившись маленькими пальцами мне в плечо, прошептала:

– Дядя Олег, найди Диму Валтасарова. Найди всех, с кем я была в «пределе». Ты все поймешь. Дима тоже был в «пределе». В интернате его звали Чарли. Меня там звали Агата. Он должен вспомнить меня. Найди всех детей: Алису, Саймана, Алекса. Чарли – единственный, кто выбрался и при этом ничего не забыл до конца. Ты все поймешь, он все тебе объяснит. Найди детей… мы все там погибли, в старом подвале интерната взорвался паровой котел. И я, я тоже была среди них, дядя Олег, я тоже погибла там. Найди детей…

В комнату вбежал Игорь и аккуратно принял ее у меня. Я поднялся и, достав диктофон, сделал голосовую пометку: «Дмитрий Валтасаров – нужно найти!»

Затем я вышел из детской и тяжело выдохнул.

– Как ты думаешь, Олежек, что с ней? – Оля стояла в дверном проеме, нервно теребя в руках кухонное полотенце. – Ты же слышал, как она стала разговаривать… Она никогда ранее не рассуждала подобным образом. Девочка изменилась в считанные дни. Откуда она набралась этих взрослых слов и понятий? Что нам делать?

– Нужно найти Чарли и остальных детей, – глупо ответил я и попытался улыбнуться.

Когда Игорь прощался, то, пожимая мне руку, сказал:

– Знаешь, я никогда не думал, что произойдет что-то плохое. Я имею в виду самых близких: маму, дочь, жену. Встаешь вот так рано утром, принимаешь душ, привычно завтракаешь, едешь на работу. И совсем не думаешь о плохом. А может, надо было? Ведь не может же человек в один миг стать сумасшедшим? Должны были быть какие-то звоночки? Дела – тут закрутился, там не успел. А что не успел? Жену лишний раз поцеловать некогда. С ребенком поговорить. К маме просто заехать. Без причины развернуть свое корыто и через всю Москву к маме. Попить простого чая, без завихрений и новомодных чизкейков и тирамису. С бубликами. Или просто, как в детстве, порезать белый хлеб ломтиками и насыпать сверху сахара… А?!.. А нам все некогда. Прости, что затронул тему детства.

Мы обнялись. Я решил, что сяду за руль и надиктую основные вопросы, которые следует разъяснить. Но выехав на центральную магистраль, окунулся в воспоминания, совсем забыв про диктофон.

О моей проблеме знали только самые близкие и доверенные люди: Кира и друзья. Ни в издательстве, ни в журнале никто даже не догадывался. В детстве я чуть не попал под трамвай, после чего весь период до этого происшествия как будто удалили из моей головы.

Тогда, после потери памяти, я думал, что люди, которые забыли свое прошлое, никому не нужны. И даже после смерти им некуда приткнуться. Зачем помнить о тебе, если ты сам забыл? Куда уходят те, о ком некому вспомнить? В песнях не осталось упоминаний о нас. В прозе и в поэзии прошлых лет нет записей. Кто мы, утерявшие часть себя? Чем живем или существуем? Чем занимаемся вечерами? Кому смотрим в глаза?

А когда-то в детстве мы лепили бумажные кораблики и путешествовали в иные миры силой нашего воображения. Мы разговаривали с эльфами, гладили по косматым макушкам гномов и неспешно стояли в очередях с волшебницами. Затем все испарилось, и мы заросли проблемами и делами. А они, гномы и волшебники, все так же смотрят нам вслед и тяжело вздыхают. Жаль им нас. Мы даже в Бога верить разучились. Нам некогда. А зачем сюда пришли? Кто мы? И главное, зачем мы? Каждый сам себе бог и каждый сам себе свет. Во всеобщей, такой давящей на уши тишине. Вот так-то…

Я очнулся, поняв, что разговариваю вслух. Сзади невыносимо гудели недовольные автолюбители. Я остановился посреди дороги, преграждая проезд. Грустно и натянуто улыбнулся, тронувшись с места, – вспомнить бы еще этих волшебниц из детства! Только, боюсь, это невозможно. А пока попробуем найти Диму Валтасарова. Я достал телефон и отправил Кире голосовое сообщение:

«Совсем закрутился и не сообщил тебе, что самолет удачно взлетел и не менее удачно приземлился. Так что продолжения этой душещипательной истории про мой разбившийся самолет не будет».

Через минуту телефон тренькнул, и я услышал ее ответ:

«Ты, Олежек, мальчишка, выдумщик и балабол. Мог бы поразвлечь меня и придумать это самое продолжение. Какую-нибудь историю с неожиданным концом. Ты же хороший рассказчик, пораскинь мозгами. Прошло совсем немного времени, а я уже соскучилась по тебе. Давай после того как ты закончишь, мы полетим с тобой к еще теплому осеннему морю. Я предлагаю в Сочи, ты же пришлешь мне билетик? Предвкушаю, как мы будем шляться с тобой по побережью, есть вкусную, но вредную пищу и постоянно целоваться на каждом углу как малолетки».

– Хорошо, любимая, – произнес я вслух и улыбнулся.

Все-таки я журналист, и поиск нужного материала – моя профессия. Но где искать этого Чарли? Что это мне даст?

Приехав в гостиницу, я решил прошерстить Интернет. И все оказалось намного проще. Бизнесмен, долларовый миллионер Дмитрий Владимирович Валтасаров фигурировал в единственном экземпляре. Как выяснилось, это редкая фамилия. Надеюсь, что это он.

Я дозвонился его секретарю и попробовал записаться на прием. Любезно уточнив, что у босса юбилей, секретарь попросил перезвонить попозже.

Тогда я вспомнил про интернат. Аня говорила о нем. Я исследовал все, что доступно в Интернете, о Дмитрии Валтасарове. Он действительно в детстве проходил коррекционное лечение в «Лесной школе», о которой упоминала Аня. «Школа» находилась за городом. Я отправился туда.

Дорога была спокойной. Я включил любимую музыку и настраивался на разговор. Странно, что я вообще ввязался в эту историю. Может, она и пресловутого выеденного яйца не стоит?

За окном мелькала Москва, город моей юности. Когда долго не бываешь здесь, приезжая, сразу видишь разительные перемены: новые станции метро, новые парки и аллеи для пешеходов. Какие-то фантастические электробусы, которых не встретить в провинции. Конечно, все та же суета, куда без нее. Я любил, люблю и всегда буду любить этот город.

Интернат оказался большим психоневрологическим комплексом и до сих пор действовал. Меня встретила высокая дама в строгом брючном костюме. Она так неестественно прямо держала спину, что, казалось, проглотила лом. Прямые каштановые волосы, почти незаметный макияж, аккуратные очки.

Я представился и соврал, что всю жизнь мечтал написать репортаж о коррекционном лечении подростков. На что она отреагировала скупой, почти безэмоциональной ухмылочкой. Что-то шепнув огромному охраннику, она пригласила меня внутрь трехэтажного обшарпанного здания. Мы долго шли по плохо освещенному широкому коридору. По пути нам встречались дети. Все коротко острижены, в мешковатых балахонах оранжевого цвета – они были больше похожи на заключенных, отбывающих пожизненное, нежели на детей, получающих плановое лечение. Но они смотрели на меня с одинаковым интересом. Некоторые подбегали и дергали за штанины то слева, то справа, решительно спрашивая: «Дяденька, вы не от моих родителей, вы не от мамы приехали?»

Я как мог учтиво отвечал, отрицательно качая головой. Ощущение при этом было скверное.

– Нашему интернату более ста лет, – произнесла высокая дама и указала на доску почета с унылыми портретами специалистов. – Опыт, помноженный на традиции.

Я не хотел слушать лекцию о становлении интерната, его героических вехах, и поэтому окунулся в переживания вчерашнего дня. После того как Игорь унес на руках Аню, мы с Олей остались вдвоем. Она молча протянула зеленую папку с отпечатанным на пишущей машинке текстом. Я понял, что это важно, и пройдя в гостиную, расположился в уютном кресле. Оля только спросила:

– Олег, чай или?..

Я что-то буркнул в ответ, погрузившись в чтение. На странице был следующий текст:

«Кодекс Агаты.

Первое правило плохой девочки: никому и никогда не верить.

Второе правило плохой девочки: всегда верить только своему Боглю.

Рядом с плохой девочкой живут ненужные люди. Женщина думает, что родила тебя, и выполняет функцию мамы. Мужчина считает, что родил тебя, и играет роль папы. Если плохая девочка начнет вести себя хорошо, папа и мама умрут. Но на данном этапе становления они еще требуются девочке. Это прекратится после того как плохая девочка отправится в предел. Тогда женщина и мужчина станут ей не нужны».

– Оля, ты читала это? – выкрикнул я через плечо. Но мама Ани уже шла в мою сторону, неся на подносе фарфоровую чашечку с ароматным напитком.

– Это еще что! – она заплакала, ставя кофе передо мной. – Там на третьей странице… там…

Я перелистнул два пожелтевших листка и прочел:

«…и не нужно задумываться о правильности или неправильности приказов твоего Богля. Если он говорит тебе, чтобы ты взяла нож и воткнула его в горло своей маме, значит, так и следует сделать. У плохой девочки не должно быть своего мнения по данному поводу. Его она оставила там, у своей двери. Девочка открыла ее и перешагнула через порог. Переступила свой предел. Теперь она не Анна. Она Агата. Это означает, что она плохая девочка. Я научу плохую девочку, как и других детей, убивать посредством любви. Плохая девочка, как и все плохие дети, должна сидеть на цепи и слушаться мальчика по имени Чарли».

– Откуда эти тексты? Их явно набирали на профессиональной машинке. У вас есть такая в доме? Оля, пожалуйста, не молчи.

– Олежек, – она встала передо мной на колени и заплакала еще сильнее, – помоги нам. Я тебя умоляю ради Христа. Ты же знаешь, как Аня любит тебя… любила…

Неожиданно я вспомнил, как Игорь радовался, когда узнал, что у них с Олей будет ребенок. Как он прыгал по коридору в общежитии универа, раскидывая бумагу из мусорного ведра. Как он забирал маленькую Аню из роддома. Тогда Игорь попросил помочь ему и немного подержать Аньку, закутанную в одеяла и пеленки. Я взял ее на руки, и они заходили ходуном. Это было так непривычно, держать в своих руках чью-то маленькую жизнь.

– Олечка, родная моя, я постараюсь разобраться во всем этом, – смущенно ответил я. – Но если откровенно, мне пока вообще ничего не понятно.

Она поднялась с колен и обняла меня за плечи. Вошел Игорь и спокойно сказал:

– Дочь уснула.

Затем он откуда-то достал сигарету с зажигалкой и нервно закурил. Хотя давно бросил. Затянувшись несколько раз, он тяжело выдохнул и, откашлявшись, добавил:

– Надолго ли?

Эту странную папку я с разрешения родителей Анны прихватил с собой. Были кое-какие мысли: для начала хорошо бы отдать на экспертизу знакомым криминалистам и выяснить ее происхождение. Найти эту машинку и отвернуть головку машинисту. И еще уговорить Игоря и показать Аньку хорошему специалисту. Мало ли, может, это банальная шизофрения. А они окутали ее кромешной тайной.

– Главный врач сейчас занят, – сообщила высокая дама, – но я могу проводить вас в аудиторию. Если, конечно, вы не будете шуметь.

– Что за аудитория?

– Его до сих пор приглашают на ученые советы и считаются с его мнением, – нравоучительно пояснила она и добавила: – Проходите тихонечко, после мероприятия доктор охотно с вами пообщается.

Я осторожно прикрыл за собой дверь. В небольшой затемненной аудитории было тихо. Я прошел к стенке и уселся на свободное место. Все присутствующие смотрели на высокого стройного пожилого мужчину у проектора. Аккуратная клетчатая рубашка, галстук и модные брюки молодили его неимоверно. Доктор Глясе поправил очки и вставил новый слайд. На широком экране, располагающемся на противоположной стене, появилась диаграмма. Доктор начал громко читать с листа:

«Тихая заводь у какой-то таежной деревни и мальчик, бегущий в лунной ночи к маленькому ветхому деревянному мостку. Он прилег и опустил в холодную ночную воду правую руку. Делал это осторожно, как будто проникал в неведомый ему доселе мирок. Листва водяной кувшинки расступилась и пригласила его в свое царство. Прозрачная вода, серебристая с сединой от призрачного лунного диска, преобразилась легкой рябью. Но тут же затаила свое движение, успокоилась. Вдоль берега еще перешептывался о чем-то камыш, где-то изредка поскрипывала калитка. Пару раз крякнула утка. И в ответ ей хором завели свою ночную беседу важные толстобрюхие жабы.

И в тот же миг все умолкло. И он, ожидая этого мгновения, опустил правую руку в ночную, лунную, прохладную воду.

“Я знаю, ты здесь”, – шепотом произнес мальчик и медленно развернул ладонь к илистому умиротворенному дну. На его призыв к деревянному мостку из глубины поднялась огромная рыбина. Длинной около метра, с темно-желтыми, покрытыми вуалью плавниками, коричневой спиной и золотистым брюхом. Чешуя отливала в лунном свете серебром и золотом. Большие выразительные глаза смотрели на руку мальчика. Рыба подплыла ближе и несколько раз коснулась пальцев. Затем сильно вильнула влево, сделала круг и вновь вернулась к мостку. Мальчик аккуратно провел ладонью по ее широкой красивой скользкой спине и свободной рукой бросил в воду несколько катышков кукурузной муки, предварительно смоченных водой.

Рыба съела катышки. А затем, сделав круг, опустилась к илистому дну, чтобы подобрать утонувшие кусочки лакомства. Но через мгновение, как будто в благодарность, поднялась обратно, уткнувшись огромной ноздреватой мордой в детскую ладонь. Маленькие пальчики погладили вековые хитиновые наросты на ее голове, длинные золотистые усы, серебристую меленькую чешую у самого основания головы.

Луна в это мгновение полностью вылезла из-за облаков, и рыба, повернувшись на бок, засияла сказочным отблеском в своей кольчуге. Как редкая драгоценность, брошенная кем-то в воду, она заиграла серебром и перламутром. Золотом загорелись ее сказочные плавники. Алым зарделся ее немыслимый хвост. Мальчик еще раз погладил ее и вынул руку из воды.

Рыба тут же приняла привычное положение; сделав круг почета и признательности, ушла в глубину. В тот же миг вновь зашуршали крыльями ночные стрекозы, зашептал камыш, заскрипела калитка.

“Завтра, – прошептал мальчик, – взрослые из деревни придут убивать тебя. Спасайся, рыба, спасайся!”

Но рыба уже была глубоко. И ночной ветер уносил эти сорвавшиеся с губ слова».

При этом на экране сменялись картинки, показывая испуганное лицо маленького мальчика с взъерошенной черной шевелюрой. Вид этого мальчика вызвал во мне странные чувства. С одной стороны, мне было его немного жаль, но с другой – я чувствовал абсолютное безразличие.

– Как вы думаете, зачем наш пациент написал этот небольшой опус? – спросил доктор у притихшего зала.

– Может, он сам жить не хочет, а на вымышленную рыбу все это проецирует, – выкрикнул я и поймал на себе десятки взглядов обернувшихся врачей. Стало неловко, но в тот же миг я понял, что жалеть подобных мальчиков совершенно бессмысленно. Их нужно либо любить такими, какие они есть, либо… избавляться, отправляя на лечение во всякие «Лесные школы».

После аудитории меня попросили подождать несколько минут. Я вошел в кабинет и тут же встретился взглядом с его хозяином. Главный врач «Лесной школы» выглядел солидно. Он произвел на меня впечатление еще там, у проектора. Я наблюдал за тем, как на него смотрят молодые коллеги, возможно, и ученики. Как они реагируют на его речь. Это было пропитано уважением и искренностью.

В руках он держал незажженную курительную трубку, периодически засовывая ее в рот (видимо, по привычке). Он улыбнулся и поприветствовал меня уверенным рукопожатием. Его ладонь была большой, сухой и теплой. Это почему-то сразу расположило.

– Давненько в нашем убогом заведении не было прессы, – оптимистично начал он. – Меня зовут Артур Илларионович Глясе. По возрасту я давно должен быть на пенсии. Но заменить меня на этом посту нет возможности. Плюс опыт. Да и рановато еще на покой, не хочу.

– Доронин Олег, – представился я, – журналист и блогер.

– Вот и сподобил создатель увидеть живого блогера. Нуте-с, что вам показать в первую очередь?

Он быстро растер ладони, как будто собрался угостить меня чем-то деликатесным.

– Я стал случайным свидетелем разбора истории болезни, – сказал я.

– А, вы были в аудитории, припоминаю ваше умозаключение, – Глясе махнул рукой и рассмеялся. – Может, для вас это необычно выглядит? На самом деле это стандартная процедура разбора полетов. Есть некий пациент, у него берется серия интервью. Составляется единая форма отображения. Ну и для простоты понимания пишется так называемый рассказ болезни. А насчет вымышленной рыбы вы отчасти правы. Мальчик действительно пытался покончить с собой. Теперь мы искусственно заставляем его все забыть. Знаете, есть такие препараты, после которых и мать родную не узнают.

Мне стало не по себе, перед глазами замаячил обледенелый трамвай и людная остановка.

– Забавная у вас работа, – наигранно усмехнулся я и перешел к делу. – Почему заведение так называется? «Лесная школа»?

– Заведение как только не называется: шарашка, дурка, последний причал, – ответил доктор. – А «Лесной школой» обозвали наше детское отделение. У нас еще два взрослых: женское и мужское. И один хоспис для умалишенных пенсионеров. Масштабно работаем.

Я осмотрел его рабочий кабинет. Множество полок, на которых располагались всевозможные курительные трубки. Видимо, доктор коллекционировал их. Почетные грамоты и сертификаты на русском и английском языках. В шкафу у входа какие-то потемневшие от времени кубки и вымпелы. Над рабочим столом из темного ореха – портрет бородатого мужчины с подписью: «Владимир Михайлович Бехтерев».

– Расскажите о своих пациентах, – я включил диктофон. – Но только не обо всех подряд. О каких-нибудь особенных. Были же у вас такие в карьере?

– Этого сколько угодно, – радостно ответил он и достал бесцветную папку с вложенными листками. – Если вы, милостивый мой журналист, ищете материал для публикации, прошу вас ознакомиться с одним любопытнейшим дельцем.

Он протянул мне папку и уселся напротив, закинув ногу на ногу.

– О чем здесь? – спросил я деловым тоном.

– О, я с вашего позволения выражусь так: люблю собирать интересные случаи. То, что описано здесь, вам определенно понравится. Может, что-то для себя и почерпнете. Это личный дневник пациента.

Я открыл папку и начал читать, сожалея, что трачу время на ненужную информацию. Текст был следующий:

«Слякоть стоит неимоверная. Кажется, что небо – это та же слякоть, только душевная. Этакая последняя минута жизни божественного провидения. Отчаянная рвотная остервенелость. Бог еще что-то может, но уже ничего не хочет. Да и как сквозь это плесневелое марево смотреть на людей с облака? Что там в них «такого» можно разглядеть в подобную минуту? Но становится понятным… эта русская тоска по несбыточному. И зачем нужно было строить город там, где на тебя давит серость и неустроенность? Это вечное небо поэтов и влюбленных, от него так неуютно простому человеку. Жизненная сырость и душевная слякотность. Звучит так паскудно, что и произносить не хочется. Так бывает, холодом веет от этой реки. Таким смертельным, леденящим ветром пробирает до костей от этого гранита…»

Я закрыл папку и неуверенно спросил:

– Какой-то ваш очередной Наполеон?

– О нет, это Павел Первый. Да вы бы и не угадали. Так мало прочли из дела. Интересна вам эта тема? Он у меня в третьем корпусе квартируется, могу организовать аудиенцию с императором.

Я посмотрел в потолок, делая вид, что думаю. И после сказал:

– Меня интересуют дети. Очень странные и необычные истории, связанные именно с детьми. Мне как-то рассказали историю о… Чарли, – закинул наживку я.

Доктор тоже задумался. Но уже через пару секунд сказал:

– К сожалению, не могу похвастаться своими нынешними пациентами с подобным именем. Этика и все такое. Но могу показать вам наших выпускников прошлого. У меня здесь все заархивировано по годам и темам. Если вам нужны особенные дети, их есть у меня.

Он извлек из ящика стола небольшой альбом с надписью на обложке «Предел». Мои ладони стали мокрыми от волнения. Он аккуратно уложил его передо мной на стеклянный журнальный столик. Я погладил состарившуюся красную велюровую обложку и не нарочно улыбнулся:

– Странно. Сейчас все хранят информацию в ином виде. Сплошная цифровизация. А у вас здесь практически раритет.

Каждый разворот альбома был разделен на две части: в левой половинке детская фотография, справа ее взрослый аналог. Я это сразу понял.

– Ну вот, смотрите, – доктор ткнул пальцем в ребенка на первой странице. – В этом альбоме, который я называю «предел», я собрал самых интересных выпускников одного определенного периода. Тех, кто наиболее удивил или оставил неизгладимый след. Кстати, «пределом» нашу «Лесную школу» назвали они, эти дети. Да, Чарли её так, кажется, и назвал. Вот этого мальчика звали Андрей Грушевский. Но он просил называть себя Сайманом. Из той странной группы он был первым. Потом еще привозили подобных детей. Я имею в виду тех, кто вел себя как этот мальчик: был замкнутым и просил называть себя другим именем. И еще они обменивались отпечатанными на желтых листках машинописными текстами. Всё это давняя история, и поэтому я могу рассказывать об этом, не боясь преступить законы морали и врачебной этики. Я лично изучал их – чистая шизофрения. Наш профиль. Девочки из их компании шили себе крылья из старых простыней и собранных на чердаке перьев. А мальчики молча держали их за руки. Они вообще могли молчать днями напролет.

– Андрей, тем не менее, пошел на поправку, – я указал на его взрослую фотографию и вопросительно глянул на доктора Глясе.

– Да, он недолго пробыл в нашем заведении. Насколько я осведомлен, Сайман стал инженером и живет сейчас где-то в Подмосковье. Или, как и вы, блогерствует, сейчас это модно.

– Вы назвали его Сайман. Это по привычке?

– О да, – доктор замотал головой и, сунув трубку в рот, пробубнил: – Я их всех хорошо помню. Это было как вчера. Хотя и прошло около двадцати лет… да нет, гораздо больше. Вот смотрите.

Он перелистнул несколько страниц и указал на черно-белое фото. С него на меня смотрели очень взрослые глаза.

– Это Дима, – пояснил Артур Илларионович. – Он просил называть себя странным киношным именем Чарли. Вы об этом мальчике спрашивали?

Я вздрогнул. Но взяв себя в руки, присмотрелся к фотографии. Припухшие детские губы, ямочки на щеках. Черные взъерошенные волосы. Умные и не по-детски злые глаза. Казалось, что мальчик ненавидел фотографа, а вместе с ним и весь окружающий мир во время съемки.

Справа была вклеена вырезка из журнала Forbes. На ней красовался хорошо узнаваемый бизнесмен Дмитрий Владимирович Валтасаров.

– Ого! – вполне сдержанно произнес я. – И этот у вас лечился.

– Это может показаться удивительным, но у господина Валтасарова очень грустная история: он считал себя учеником демона времени. Неудивительно, что малыш чуть не съехал с катушек. Слава богу, сейчас это богатейший человек. Правда, поговаривают, что он чрезмерно употребляет алкоголь. Но имеет право, с такими-то деньгами и связями. Я приглашал его на столетие нашей клиники. Не приехал. Жаль, конечно.

Я глупо согласился, кивнув в ответ, и заинтересованно спросил:

– А как вы думаете, почему дети назвали ваш интернат этим необычным словом? Почему именно «предел»?

– Это не они, – уверенно ответил доктор, – это было отпечатано на желтых листках. Дети называли их кодексами. Да, кажется, так.

– Кодексами?

– Да, в этих своих кодексах они обменивались странными правилами поведения. Каждому из них запрещалось что-либо делать. Например, Чарли нельзя было смотреть на черноволосых женщин. А Саймону – на лысых мужчин. Алисе, наверное, самой странной девочке из этой компании – разговаривать со взрослыми. Еще ей полагалось все поджигать, и мы следили за ней, чтобы этого не случилось. Агата тоже не разговаривала, но только с отцом и матерью.

– Действительно, странная компания, – согласился я. – Кого-то еще покажете?

– Это Алекс. Он в отличие от остальной четверки вообще не разговаривал. Его мать, определяя мальчика к нам, рассказывала о домашнем насилии. На ее руках и шее были ужасные кровоподтеки, как сейчас это помню.

Я посмотрел на старое фото и, не найдя его взрослого аналога, спросил:

– А где он сейчас?

– Фото было, но оно со временем куда-то задевалось. Вы, безусловно, правы, давно нужно все оцифровать.

– Почему-то этот Алекс кажется мне ужасно знакомым, – прошептал я, проводя по фото указательным пальцем.

– Вот еще и еще, но хочу сделать уточнение. Дело в том, что первых детей с кодексами было всего пятеро, – доктор быстро показывал мне странных выпускников. – Позже, конечно, появлялись подобные случаи. Но со временем их становилось меньше. Ну или они, вероятнее всего, наблюдались в других заведениях. К сожалению, я не могу похвастаться аналитикой.

Я схватил доктора и, сильно сдавив ему запястье, замер.

– Боже мой! Что с вами? – нервно выкрикнул Глясе и поморщился от боли.

Но я вернул несколько перевернутых им страниц и уставился на изображение девочки. Здесь, на черно-белом фото, она была наголо обрита. Опустошенный взгляд, устремленный в никуда. Мешковатая больничная роба. Все те же тонкие губы и две ниточки несмелых бровей: я сразу узнал дочь Игоря и Оли Сокуровых. Мой взгляд перенесся правее: в кресле сидела молодая красивая женщина. Она улыбалась, игриво подмигивая фотографу. Ей было около сорока лет.

– Агата, – произнес Артур Илларионович, – наша выпускница. Она тоже из этой компании. К сожалению, я не помню ее настоящего имени. То ли Алина, то ли Алла.

– Анна, – поправил я дрожащим голосом, – ее зовут Анна. И… этого не может быть!

– Чего-чего не может быть? – переспросил Артур Илларионович и сунул пустую трубку в рот.

– Не может быть, чтобы она лечилась у вас несколько лет назад. Ей сейчас двенадцать. А на вашей фотографии сорок. Это какой-то фотомонтаж?

У меня закружилась голова. Я попросил стакан воды и, прикрыв ладонью глаза, откинулся на спинку кресла. Воспоминания резко всплыли из моей памяти. Скрежет тормозов трамвая. Перекошенное лицо водителя. Какой-то нелепый женский визг у меня за спиной.

Потом все кончилось. Я открыл глаза и увидел маму. Она гладила меня по волосам и плакала:

– Это чудо, что ты остался жив, – шептала она, – это чудо.

– Это все, что вы помните из детства?

Олег… Олег… Олег…

Я очнулся. Сделав несколько глотков, я окончательно пришел в себя. Я действительно разглядывал фотографию взрослой Анны и не верил своим глазам.

– Вы так удивлены и обеспокоены? Как будто призрака увидели. Неужели вам не знаком этот простейший процесс: человек просто садится в кресло, и его фотографируют. Что тут странного?

– Но этого не может быть!

– Не нервируйте меня, милостивый государь! – вспылил доктор. – У меня сохранились все данные детей. Я сейчас потружусь и, если будет угодно, дам вам координаты и сохранившиеся личные дела.

– Вы хотите сказать, что у вас есть адреса и телефоны взрослых выздоровевших людей с этих фото?

– Я же говорил, что клиника собиралась пригласить всех своих «выпускников» на столетие. Администрация специально готовилась: собирались данные, обзванивались люди.

Глясе встал и, набрав короткий номер на стационарном телефоне, что-то пробубнил в трубку. Через некоторое время в кабинет вошли две медицинские сестры. Одна из них поставила передо мной и доктором белоснежные чашки с кофейником. Вторая передала ему несколько картонных папок.

– О, я вижу, эта компания вас заинтересовала. К сожалению, папку с именем «Алекс» пока ищут, куда-то она запропастилась. Но ее сейчас донесут. А покуда можете ознакомиться с остальными детьми, – предложил доктор. – Вот этого, например, звали малыш Джонни. Он был самым младшим, здесь ему нет и шести лет.

Я провел указательным пальцем по фото мальчика и спросил:

– У него тоже потерялась взрослая фотография?

– Не знаю, – отмахнулся доктор. – Я этого паренька вообще плохо помню. Да он к той пятерке почти не имел отношения, общался с Чарли на переменах и после обеда. Вот буквально и все.

Я всмотрелся в глаза этого самого Джонни: выражение его лица мне тоже было ужасно знакомо. Но вот почему? Странное ощущение.

Я открыл один из документов и начал бегло читать.

Выбранная папка называлась «Алиса». В заглавии первой страницы значилась Виктория Тимирязева, одиннадцать лет. Поступила по обращению отца. На руках и голове ожоги. Далее шла стенограмма беседы с девочкой.

Спрашивает доктор Глясе: «Виктория Тимирязева. Это твое настоящее имя? Ведь так?»

Отвечает девочка: «С недавних пор меня следует называть по-другому».

Спрашивает доктор Глясе: «Алиса! Я уже слышал о твоем новом имени. Расскажи, пожалуйста, почему ты решила его изменить?»

Отвечает девочка: «Дело в том, что для Виктории уготовано иное детство, нежели для другой девочки. Для Алисы. Вика осталась там, где Вика. Она по-прежнему хорошо учится, слушает маму с папой. Ходит в зоопарк и кинотеатр по воскресеньям. Ездит к бабушке в деревню, ходит с друзьями на реку и читает книжки. Вику не за что избивать и сажать на цепь. Это для Алисы предназначены ожоги на руках и спине. И ваша «Лесная школа» тоже для Алисы.

Спрашивает доктор Глясе: «По-твоему, это две разные девочки?»

Отвечает девочка: «Когда я была взрослой, я тоже была глупой. Задавала такие же дурацкие вопросы и совершенно не понимала смысла происходящего. Виктория – тоже глупенькая девочка: эти испытания не для нее. А вот Алиса точно знает, чего хочет. Она доверилась своему наставнику и подписала свои кодексы. Когда девочка еще была Викой, она не была такой плохой. И ее не за что было наказывать. Но этот день и час наступил. Где-то взрослая Вика подписала документ. А в это время та девочка, что была Викторией, начала свой путь. А девочке по имени Алиса уготована другая участь. Я как агнец божий: иду на жертвенный алтарь ради этих двух девочек. Я за них страдаю».

Спрашивает доктор Глясе: «Ну хорошо, расскажи сейчас, о каких ожогах и цепи ты говорила? Надеюсь, Алисе можно об этом говорить?»

Отвечает девочка: «Охотно! В моих кодексах говорится, что моя кожа должна подвергаться изменениям. Это способствует максимальной выработке нужной энергетики. Сначала это исполнял мой дорогой папочка. Я хорошо помню тот день, когда Виктория ушла и на ее месте возникла Алиса. Я это почувствовала. Мы пришли в сауну. Мы и ранее так делали: я, мама и папа. Я как всегда отправилась в душ. Но мимолетно поняв, что Вики уже нет, уверенно направилась в мужское отделение сауны. Я стянула с себя купальник и вошла в парное отделение обнаженной. Мужчины, которые сидели здесь, включая моего папочку, открыли рты от удивления. Вика окончательно спряталась. Алиса же нагло приблизилась и вызывающе выкрикнула: ”Неужели не знаете, как это делается?!” Мой папочка соскочил с полки и прикрыл мою наготу полотенцем, на котором лежал. Спросил о чем-то. Но я оттолкнула его и, подбежав к раскаленной каменке, прислонила к ней свои руки. Запахло горелой кожей. Кто-то из мужчин выкрикнул, чтобы я прекратила. Вика плакала где-то в углу. Но Алиса ликовала. Тогда папа подхватил мое обессилившее тело и вынес из сауны. Кожа на руках до локтей сильно покраснела и вздулась. Он нес меня куда-то и постоянно говорил одно и то же слово: “Зачем …зачем…зачем…”»

Спрашивает доктор Глясе: «Алиса, ты сказала, что это задание было тебе предписано в неком документе. Кажется, ты назвала его…»

Отвечает девочка: «Кодексы, они так правильно и называются. Позже я еще несколько раз сжигала себе руки. Отцу пришлось приковать меня к радиатору отопления. По ночам я уходила на кухню и зажигала газовую плиту. Один раз подожгла себе волосы на голове. В этот момент на кухню вбежала мама. А я стояла посреди с горящей головой и, хохоча, кричала: ”Смотри, мамочка, как светло!” Папа не знал, что делать, и просто купил собачий ошейник и посадил меня на цепь. Потом привез сюда. Но это меня не удивляет. Это мое место, это для девочки по имени Алиса».

Спрашивает доктор Глясе: «Ты хочешь сказать, что твое посещение нашего интерната было запланировано в твоих кодексах?»

Отвечает девочка: «Так предупреждал Чарли. Он сказал, что мы все там встретимся. Что ему это нужно. Он не обманул меня. И остальных детей он тоже не обманет».

Спрашивает доктор Глясе: «Кто он, этот Чарли?»

В верхнем левом углу химическим карандашом было приписано: «Виктория Андреевна Тимирязева. Улица Химиков». Далее был номер дома и квартиры. И… контактный телефон.

– Вы позволите? – спросил я дрожащими от волнения губами.

– Да сколько вам будет угодно.

Я достал смартфон и набрал номер. Когда пошли гудки, я занервничал еще сильнее.

– Алло, – ответил приятный женский голос.

– Здравствуйте, – сосредоточившись, начал я, – меня зовут Олег Доронин. Я хотел бы услышать Тимирязеву Викторию Андреевну.

– Вы ее слышите, – спокойно ответила женщина.

И вот в этот момент я понял, что не готов к беседе с ней. Зачем позвонил? Что говорить? Я заерзал на месте, вытирая об обивку кресла потные ладони, перенося смартфон из руки в руку. Пауза затянулась. Горло онемело от отчаяния. И вдруг доктор встал, подошел ко мне и, выхватив трубку, спокойно произнес:

– Здравствуй, Викуся. Это доктор Глясе. Если тебе нетрудно, приезжай, пожалуйста, в «Лесную школу». Ты же недалеко здесь… на «Химиков». Подскачи, радость моя. Тут у тебя хочет взять интервью один импозантный мужчина из прессы.

При этом он еще несколько минут что-то слушал в ответ и увлеченно подводил черту, смеясь и повторяя:

– Да ну! Ах, вот оно что! Да и черт бы с ними! Хо-хо, дорогуша!

Затем он вернул мне смартфон и, спокойно усевшись напротив, выждав паузу, заговорщически прошептал:

– Она сейчас приедет.

Тем временем я еще раз заглянул в ее папку и прочел:

«На первом приеме в «Лесной школе» отец Вики рассказал, что все началось, когда дочь нечаянно обожглась. Это произошло, когда они были в гостях у друзей семьи. Прекрасный загородный дом в Подмосковье, собрались хорошие люди: гитара, шашлыки, посиделки под звездным июльским небом. Вика дружила и общалась с дочерью хозяев Леночкой: они подолгу разговаривали, делясь девичьими новостями и секретами. Обменивались куклами, вместе шили для них наряды и устраивали чаепития. Так было и на этот раз. Как потом рассказывала Лена, подружка перестала рассказывать смешную историю про щенка и странно обернулась. Как будто ее кто-то позвал. Вика встала и, поправив платье, молча направилась к выходу с усадьбы. Стальные кованые ворота были заперты, солнце уже село и наступили сумерки, возле калитки горел фонарь. Несмотря на окрики, Вика продолжала уходить. Лена последовала за ней. Подойдя к воротам, Вика остановилась, взявшись руками за витиеватые стальные прутья ограды. С той стороны к ней подошел высокий человек в странной шляпе. Он был одет во все черное. Девочка и незнакомец о чем-то поговорили, и Вика вернулась к мангалу, где ее отец готовил мясо и овощи на огне. Вдоль боковины мангала были сделаны специальные круглые отверстия для лучшего доступа кислорода к огню. Вика подошла к мангалу и не задумываясь сунула в одно из отверстий свой пальчик. Но тут же одернула руку и как будто очнулась от неведомого наваждения. На глазах у нее появились слезы. Девочке тут же была оказана первая помощь.

Тогда, со слов отца, на это невинное происшествие никто не обратил внимания. Но похожие случаи начали повторяться: Вика периодически обжигалась и обжигалась. Именно получала ожоги, а не ударялась. Это начинало настораживать.

Впервые серьезно заговорили об обращении к специалистам, когда Вика облила руки в спирте и подожгла. Случилось это в школе: на каникулах родителей учеников попросили помочь в наведении порядка. И многие, в том числе и родители Вики, взяли с собой детей. Девочка куда-то отлучилась из своего класса, а через десять минут принесла спиртовку из кабинета химии. На глазах у всех откупорила крышку с фитилем и, облив руку, щелкнула неведомо откуда взявшейся зажигалкой. Она размахивала горящей рукой над головой как адским факелом и пела какую-то детскую песню. Специализированная психиатрическая помощь была неминуема».

Пока мы ожидали Викторию, я вышел в коридор и набрал Киру.

– Привет! Как у тебя дела?

– У меня все как обычно: работа, дом и грустные унылые мгновения без тебя. Надеюсь, ты не утопаешь в женских прелестях, пресыщаясь командировочными девками в грязных гостиницах столицы?

– Ну и фантазия у тебя, – рассмеялся я и вкратце пересказал Кире, о чем будет мой репортаж: об Агате и той встрече, которая сейчас мне предстоит.

– Это очень странная история, неужели ребенок и правда мог сам себя поджигать? Это ужас, просто ужас какой-то, – сказала она и вдруг спросила: – Слушай, Доронин, а если бы твой самолет и на самом деле упал? Что бы я тогда делала без тебя? А ты без меня?

– Интересно, как выглядит этот чудак, изобретатель шампуня. Вернее, того ингредиента, который заставляет пахнуть скользкое мыльное варево как нежный цветок, – ответил я, – Если бы все люди мылись простой теплой водой, и каждый пах тем, чем пах, что бы осталось мне на память о тебе? Аромат женщины, немного нежности, немного любви, чуть-чуть обольщения, зелень глаз, умопомрачительная улыбка, легкий оттенок нигилизма, и перемешать все длинными стройными ножками. Шампунь с ароматом женщины – надо запатентовать.

– Ты, Доронин, наглый выдумщик, – заявила Кира. – Не верю, что ты забыл мой аромат «Лаванда у горного озера».

– Я же погиб, разбился в том самолете, – продолжал отшучиваться я. – Интересно, что-нибудь в твоем сердце екнуло? А у меня? Где она теперь, моя лаванда у горного озера? В воздухе невидимой ноткой повиснет шампунь с ароматом разбитого самолета. Кстати, некоторые религии говорят, что душа после смерти тела якобы покидает его. Я не знаю, что такое душа. Я ее не видел. Не измерял линейкой и не взвешивал на весах. По телевизору ее тоже не показывали.

– Все, прекращай давить на мою сознательность, – Кира рассмеялась. – Дай слово, что когда позвонишь в следующий раз, расскажешь, что там с тобой было после этой мнимой смерти. Куда там тебя понесло в череде перерождений? Только сильно страху не нагнетай, а то мне и так ужасно плохо без тебя. Иди уже, бери интервью у этой поджигательницы и знай… я тебя люблю. Ты понял меня, журналист Олег Доронин? И долго не задерживайся в психушке, а то вдруг понравится.

– Я постараюсь поскорее закончить все дела и вернуться, – ответил я.

Через несколько минут в кабинет вошла стройная женщина. Копна кучерявых рыжих прядей красиво ниспадала с ее плеч. Она сняла плащ и осталась в водолазке с длинным рукавом и юбке. Уставший пустой взгляд и видимая нервозность на лице.

– Проходи, Вика. Чаю?

– Спасибо, доктор, я буквально на минутку, проездом, из уважения к вам.

– Вот этот корреспондент интересуется вашим недугом прошлого. Как будто собирается писать об этом.

– О чем там писать? – женщина обратилась ко мне.

– Что вы помните о том времени… ну… когда находились здесь на лечении в детстве?

– Я вообще ничего не помню, – ответила Виктория. Было видно, что она заставляет себя говорить на эту тему.

– Совсем?

– Все, что мне осталось от детства, всегда со мной, – ответила она и резко сняла водолазку.

Я поморщился, хотя сделал это не специально. Руки, плечи и шея у нее были в рубцах. Спина тоже. Часть ожога залазила по шее на левую щеку, но теперь я понял, почему сразу этого не заметил; она умело затонировала всё косметикой.

– Вы об этом хотите написать, господин корреспондент? – спросила она, натягивая водолазку на голову.

– Алиса, Сайман, Чарли, – я перебирал в руках картонные папки, – здесь пока нет материалов на Алекса. Неужели вы ничего не помните? Может быть, малыш Джонни…

– Если Виктория не против, мы попутешествуем немного в прошлое, – Глясе указал рукой на кушетку.

Рыжеволосая женщина впервые улыбнулась и, поправив рукава, ответила:

– Только увольте меня от этих приготовлений. Впрочем, все как обычно.

– Речь идет о гипнотическом сеансе, – пояснил Глясе и, взяв гостью за руку, уложил ее.

Затем уселся к изголовью и начал щелкать пальцами. «Что это мне даст, неужели она что-то расскажет?» – подумал я.

Доктор некоторое время щелкал пальцами и что-то шептал. А затем громко спросил:

– Вика, расскажи, что ты видишь. Где ты и с кем?

– Я не Вика, – ответила женщина, – называйте меня Алисой. Я хорошо вижу все происходящее. Я вижу это как будто давнее воспоминание.

– Что это за воспоминание, Алиса?

– Девушка с копной распущенных рыжих волос и пожилой мужчина сидят за небольшим столиком у горящего камина в уютном кафе, – сказала она. – Я могу воспроизвести их беседу.

– Сделай милость, девочка моя, – попросил Глясе.

Женщина на кушетке нервно заерзала и, сосредоточившись, произнесла:

– Так, – говорит старик, – сначала я расскажу тебе о договоре. Или, как его правильно следует называть, о кодексе. Каждый человек, ищущий счастья в своей повседневной жизни, стремится к любой его ипостаси. И иногда готов на что угодно, лишь бы стать тем, кем желает более всего, например, богатым или здоровым. И тут в его жизни появляется он – джинн предела или Богль предела. Он хитер, беспринципен и видит вас насквозь. А потом подсовывает под руку бумажку. Там написано черным по белому, мол, даруется такому-то счастья воз и маленькая тележка. Дурацкая наивность, иначе не скажешь.

– А в чем же выгода этого Богля? – спросил Глясе.

– Рыжеволосая девушка аккуратно дует на свой горячий чай и внимательно слушает новоявленного учителя. Тот мир, в котором мы сейчас с тобой находимся, это простейший явный мир, отвечает ей пожилой мужчина. Слева и справа от него находятся миры-близнецы: левый мир – мир теней и правый мир – мир абсолютного света. Далее погружаться следует внутрь себя. Миры становятся все меньше и меньше. И самое интересное, что во всех тончайших оболочках этих миров ты существуешь одновременно, только в разных состояниях. Иногда просто как немое воспоминание о себе. Это сложно понять, пока не начнешь переходить из одного измерения в другое. Самое опасное – встретить самого же себя. Подобные казусы случались, но лично я не встречал путешественников между слоями с подобным опытом.

Мы отвлеклись. Расскажу о кодексе, говорит учитель. Появляется в такую минуту Богль предела. Подписываешь ты договор, то есть кодекс. И жизнь в ту же секунду начинает меняться. Хотел богатства? Получай. Хотел славы? На! Здоровья? Да хоть бессмертия. Но, как ты правильно заметила, у хозяина предела в том есть свой резон. Существуют такие виды энергии, которые вырабатывает человек, а именно, резонансы страдания. Науке неизвестны столь тонкие вибрации. А Богль собирает именно их. В пределе это называется компот или компонент. Основная валюта предела. Компонент человеческого страдания, самый дорогой из всех. Богль к тому же питается подобными энергиями и строит из них предел. Поэтому он всегда наготове со своими кодексами.

– А как человек вырабатывает этот компонент? – спрашивает девушка.

– Компонент способен вырабатывать только ребенок, и Богль проделывает один и тот же фокус с каждым, кто подписал свой кодекс. Ты веришь в астрологию?

– Да толком не вдавалась в эти дебри.

– Астрология утверждает, что звезды имеют влияние на судьбу человека. Для меня это означает одно – что судьба все-таки существует.

– И что?

– А это значит, что у твоей жизни как минимум несколько вариаций ее исполнения. И это чистейшая правда, а не мои домыслы. Представь себе, что твоя жизнь имеет несколько сценариев. Хозяин предела берет одну из возможных вариаций и делает из нее невыносимое существование.

– А, я поняла! – восклицает девушка. – Эти разные сценарии протекают в разных измерениях.

– Слава богу, ты неглупая, – старик продолжает, – он крадет одно из твоих детств. И питается этим. Или принимает в уплату за услугу.

– Но разве человеку не все равно? Вот возьмем меня, к примеру. Если верить этому черному из предела, я уже в далеком будущем подписала свои кодексы. Но я же не помню своего детства. И страданий никаких не помню. Но если вы рассказываете правду, они были?!

– Нет, – строго отвечает старик, – они не были, они есть. Твое детство проживается и проживается в отдельном измерении до бесконечности, и там маленькая девочка по имени Алиса испытывает адские мучения. Не когда-то, а всегда! Даже в данное мгновение. А если она не выполняет своих кодексов, Богль наказывает ее, забирая самое дорогое.

– То есть и я, и вы проживаем одновременно несколько жизней?

– Да. Кстати, именно по этой причине возникает некое чувство дежавю.

– Вы не рассказали, что будет, если встретить себя при путешествии в предел.

– Ощущение страха, ужасный дискомфорт и депрессия. Но все может погубить любовь.

– Любовь?

– Да, – старик прикрывает глаза и мучительно выдыхает, – Если дать понять материи, что сильно кого-то любишь, материя убьет его. Это случается по простому закону противоположностей. Вселенная в одной точке бытия оставляет более нужное, активное. Зачастую это ужасно. Причем это касается всего живого в окружении путешественника. Тем и опасно погружение в предел.

– Я поняла.

– Тогда пойдем далее. Сам предел – это мир с миллионами стен. Между каждыми из них существует собственный мир. Следует помнить, что Богль – это и есть время. То время, которое нас всех убивает. Но иногда он не просто выбирает жертву для выработки компонента. Он выбирает ученика, будущего хозяина предела. Тем самым заботится о пределе, о его существовании в далеком будущем. Как правило, Богль как вирус вселяется в одного из детей в окружении и начинает собирать вокруг себя нужный материал: души, которые будут кормить его предел своими страданиями. Все это предназначается особым детям. Детям, которые испытывают самые сильные страдания. Суть жизни подобного ребенка не имеет никакого значения, когда появляется единственная цель – стать этим поглотителем данного вида энергии. Только маленькое существо, испытывающее огромные, нечеловеческие страдания, может получить со временем вкус к компоненту. А затем строить предел и заботиться о нем. Стать хозяином предела. Такой мальчик или девочка убивает все вокруг себя, набирая внутреннюю черную силу. Так действует время. Так обмениваются энергии.

– А зачем он нужен, этот предел? Зачем Богль? И как он отдает пределу близких людей? Это что, какое-то жертвоприношение?

– Богль – демон, порождение самого предела, его составная часть. Но он обманывает тебя. Подписав с ним кодексы, ты становишься рабом предела. Маленькая девочка Алиса должна выполнять свои кодексы, а иначе рядом с ней будут происходить ужасные вещи: смерть близких, несчастные случаи и катастрофы. Став взрослой, Алиса так же продолжит выполнять кодексы. Это бесконечный круговорот страдания и, безусловно, это жертвоприношение.

– Хорошо, покажите фокус, – неожиданно просит Алиса.

– Хочешь, чтобы они все ушли, покончили с жизнью, полетели на Луну, полюбили цирк? – старик лукаво улыбается и закрывает глаза.

– Пусть для начала уйдут, – шепчет Алиса и начинает наблюдать за происходящим.

Музыка в баре умолкает. Кажется, время застыло и погрузилось в янтарь. Алиса четко это видит. И тут же все возвращается на круги своя. Но посетители встают и начинают удаляться. Даже официантки ушли из зала в подсобные помещения. Бармен сделал музыку тише и испарился. В кафе стало неуютно и одиноко.

Старик открывает глаза.

– Хочешь, я их всех верну?

– Нет, – четко отвечает Алиса, – без них спокойнее. Научите меня это вытворять?

– Это очень просто. Нужно погрузиться в прослойки времени, перенестись в секундное прошлое каждого из присутствующих и сказать, что они здесь ужасно не к месту.

– А ведь так можно управлять умами миллионов, – прошептала Алиса и кивком указала в дальний левый угол кафе. Там сидел посетитель и мирно пил кофе.

– А вот это уже интересно, – удивляется старик.

– В его прошлом, видимо, вас не было, или…

– Приветствую тебя, мистер Богль! – выкрикивает он и встает, низко поклонившись сидящему к нему спиной.

– И тебе мое приветствие, – человек в черном поднимается, учтиво сняв шляпу. – Ты, смотрю, опять эту рыжую сучку охаживаешь, мистер доктор. В гипноз ее погружаешь, расспрашиваешь о наших с ней секретиках. А это ей категорически запрещено.

– Не слушай его, девочка, – старик отстраняет Алису от Богля и встает между ними как преграда. – Говорите, мистер, что вам угодно, или убирайтесь прочь.

– А ты знаешь, что она редкостная лгунья? В детстве обвинила папочку и его друга в разных пакостях. Ручки себе жгла. Потом волосы подпалила, свинья неблагодарная. Вот такая дрянь. Наверняка ты забыла, что подписала со мной договор, так вот будь добра не бегать по докторам, а исполнять обещанное.

– Не слушай его, Алиса, – старик расправляет руки и делает шаг навстречу непрошеному гостю. Тот в свою очередь выпрямляется как струна и смотрит на старика неморгающим взглядом.

– Я не знаю, я не помню, – девушка падает на стул и начинает плакать.

– А потом шила в интернате для чокнутых мальчиков и девочек свои дурацкие крылья. Хотела улететь в небеса. А мой мальчик, лучший из учеников, мой Чарли помогал ей стать кормом для рыбок. Потом в котле сварил дрянь этакую. Помогал… а возможно, и сейчас помогает. Как ты думаешь?

– Что ты хочешь? – строго спрашивает старик.

– Я требую соблюдения кодексов, – отвечает черный человек и в ту же секунду пропадает.

Вика открыла глаза. Руки у нее тряслись. Глясе гладил ее по копне волос. Она плакала.

– Доктор, я опять видела вас в роли того странного старика. Опять эта навязчивая идея. Боже, когда это уже закончится?

– Дочь Ольги и Игоря тоже говорила о пределе, – произнес я.

Они оба серьезно посмотрели на меня. Виктория вытерла слезы предложенным платочком и высморкалась.

– Не обращайте внимания, это не стоит описывать в вашем репортаже.

– Викусичка, а как ты думаешь, кто этот мальчик Чарли из твоего гипнотического транса? – спросил доктор, сунув трубку в рот.

– Чарли? – испуганно повторила рыжеволосая женщина. – Я не помню никакого Чарли, – солгала она.

Я посмотрел на фото Димы Валтасарова в альбоме и тяжело вздохнул. Глясе протянул несколько папок с личными делами детей, и я засунул их в сумку. Затем посмотрел на эту измученную женщину. Мне реально было ее жаль, но журналистская ненависть играла во мне, мешая принять адекватное решение. Я скривил губы и высказал ей все, что думаю по этому поводу:

– Я не понимаю, почему вы лукавите. Ведь вы все прекрасно помните, почему бы не поделиться информацией? Как можно не помнить своего детства? Вот в этих папках о вас много чего написано, как можно забыть весь этот ужас?

– Я так же помню, как и вы, – неожиданно ответила Виктория и посмотрела так, будто давно меня знала. В ее глазах было все: ирония, сожаление, обида, жалость. Жалость?

Виктория Тимирязева вышла из кабинета и уверенным шагом направилась к своему авто. Настроение было ужасным: она сожалела, что согласилась на этот сеанс гипноза и беседу с журналистом. Конечно, она лукавила: Чарли, Алекс, Агата, Сайман – она прекрасно помнила всех этих детей. Она ничего не забыла из своего детства. Она вообще все и всегда помнила, но делиться этим очень опасно. Расплата за такую откровенность могла быть ужасающей. Однажды именно так и случилось.

Это произошло десять лет назад. Она хорошо помнила тот день и час, когда они познакомились. Он стоял в нелепом клетчатом пальто над проезжающими вагонами электропоездов. Что он делал на том виадуке? Вика почему-то подошла и спросила о каком-то пустяке. Мужчина обернулся с видом растерянного мальчишки и, взлохматив волосы на голове, рассмеялся. Потом приблизился и загадочным тоном прошептал:

– Хочешь, я стану писать тебе письма?

– Это такая уловка? – рассмеялась она. – Ты так ко всем подкатываешь?

– Даже и в мыслях не было, – утвердительно ответил он и ушел, сунув ей на ходу свою визитку с именем Сергей и фамилией Борисов.

На следующее утро она решила написать ему короткое послание. Набрала текст в Telegram:

«Доброе утро. Вам пишет ваша вчерашняя случайная знакомая. Мы пересеклись на виадуке в районе железнодорожного вокзала. Прошу прощения за беспокойство, но вы обещали писать мне письма».

Каково же было ее удивление, когда через несколько минут пришло такое сообщение:

«Опять он… убийца-апрель. И мы стоим с тобою на виадуке над сотнями судеб, что проносятся внизу в вагонах электропоездов. Они снуют туда-сюда, как червяки после дождя на согретой солнцем мостовой. Твари, ищущие продолжения рода. Кто-то едет в этих вагонах хоронить. Кто-то – выходить замуж. Поезда… это всегда чай в кружевных подстаканниках. Поезда – это всегда расставания и надежда. Поезда под нами – это смысл всего происходящего во вселенной. Одна большая планета как зал ожидания на вокзале. Каждый здесь ждет чего-то своего. Не понимая, что поезд с рельсов не свернет, и всех везут в одном направлении. Но смотрят в окно, надеются и верят.

Верят.

Если бы можно было выпить этот апрель через тоненькую коктейльную соломинку, добавить в бокал немного ветра, немного промозглого утреннего тумана, спускающегося с гор… Терпкости придаст янтарный закат, потому что маленький ломтик солнца ты насадишь на краешек бокала, и его свет будет стекать в твой апрель… медленно. Он обязательно убьет тебя, если ты с ним не заодно.

Произнеси это слово мед-лен-но…

Чувствуешь, как зажгло на губах? Такого ты еще не пробовала. Сейчас содержимое бокала поступит в желудок, а потом в кровь. И ты, отравленная этим состоянием, решишься и, выйдя в прокуренный тамбур, улыбнешься и дернешь стоп-кран…»

Виктория была ошарашена. И позвонила ему тут же.

Теперь с ним она стала естественной. Как будто без грима, без макияжа, без парика. Смотрела на него так просто, как наверняка смотрят девочки на своих отцов, вернувшихся с войны. Он нежно гладил ее обожжённые когда-то руки и целовал рубцы на спине и шее.

Все сразу закрутилось неимоверным вихрем эмоций. Ей было наплевать, кто он и чем занимается. Он был необыкновенным мужчиной. Мог устроить спонтанное свидание в каком-нибудь романтичном месте. Мог припереться к ее окнам ночью и орать пьяным голосом о том, что знает, в чем смысл жизни. Он каждый день писал ей любовные письма, как и обещал:

«И самые красивые слова, и самые нежные прикосновения. Преданный взгляд, чувственные губы. Нежное тепло утреннего дыхания. Чуть слышный и угадываемый аромат палитры твоих изящных крадущихся движений. Ленивое подрагивание крылатых ресниц. Бархат теплой кожи. Манящие изяществом волнующие изгибы. Качающиеся в такт со временем бедра, загадочная улыбка. Янтарный отлив раскиданных в небрежности по подушке твоих волос. Кружево белья. Нерешительный, по-юношески стеснительно мнущийся на пороге рассвет. Легкое движение ночных штор. И все это ты… утренняя, легкая, светлая, нежная, добрая, красивая… моя. И утренняя комната наполняется легким ароматом свежесваренного кофе. Город боится проникнуть своим шумом в твое пространство. И это солнце, и это утро – все только для тебя».

В ту ночь ей приснился кошмар: она шла по горящему полю ржи и задыхалась от гари и дыма. Вдруг в проеме между огнями появился Богль. Он стоял и укоризненно грозил ей пальчиком:

– В твоих кодексах, Алиса, прописано одиночество. Будь добра соблюдать подписанный документ.

Она совсем забыла про свои кодексы. И за это пришлось поплатиться. В один из дней он перестал писать и отвечать на звонки. А через три дня его мама сама позвонила Вике. Рассказала, что сын уехал на дачу, чтобы помочь перестелить старые полы. Ночью домик, где он остался спать, странным образом загорелся.

– Сережа не сумел выбраться, – произнесла женщина и добавила: – Он погиб в огне.

– Огне… – Вика повторила шепотом это слово и сразу все поняла. Она долго плакала, но слезами его было не воскресить. Это из-за нее он погиб, только из-за нее. С тех пор близко в свою жизнь она никого не впускала.

Дома ее встретила жизнерадостная «карамелька», любимый миттельшнауцер. Бросив сумку в коридоре на тумбочку, она распахнула двери и пригласила собачку на прогулку.

– Сегодня был сложный день, – обратилась Вика к питомцу, – и поэтому я предлагаю прогуляться по парку.

Миттельшнауцер весело запрыгал на задних лапках, радуясь хозяйке. Улица была безлюдной, и Вика отстегнула поводок от ошейника. Собачка резво выскочила на проезжую часть и попыталась поймать улетающий пластиковый пакет. Ветер подхватил его, и собака, весело лая, ринулась в погоню. Действо рассмешило хозяйку, и она, достав телефон, начала снимать юмористическое видео. Но вдруг из-за поворота с визгом тормозов вылетела огромная черная машина. Джип набрал скорость и пронесся мимо рыжеволосой женщины. Вика испуганно проводила его взглядом и тут же нерешительно позвала собачку:

– Карамелька, ко мне.

Но собака не отзывалась. Вика осторожно сошла с тротуара и увидела тот самый пакет в окровавленной пасти собачки. Карамелька лежала у бордюра без движения. Вика подбежала к ней и осторожно дотронулась рукой. Признаков жизни не было. Она подняла ее на руки и заплакала. В это время за спиной раздались знакомые щелчки. Виктория Тимирязева обернулась.

На другой стороне дороги стоял черный человек в широкополой шляпе. Он деловито снял очки с темного лица и просверлил ее своими разноцветными глазами.

– Как прошло интервью журналисту? – издевательским тоном спросил он и тихонько рассмеялся.

– Зачем ты забрал собачку? – слезы градом лились по щекам Вики.

– А как же ты думала, девочка моя? Ты будешь всем налево и направо рассказывать про наши секретики, а я буду стоять и ничего не предпринимать? Помнишь, что записано у тебя в кодексе?

– Помню, – женщина, рыдая, опустилась на асфальт и начала гладить окровавленной рукой голову мертвой собачки.

– Ну вот, а то я подумал, что ты забыла. И запомни, Алиса, я заберу всякого, кого ты любишь, если ты перестанешь исполнять договор. И я не шучу.

С этими словами он распался на сотню черных мошек, которые растворились в воздухе.

Женщина быстро поднялась и, перебежав улицу, буквально влетела в прихожую собственного дома. Не разуваясь, она ворвалась в просторную кухню и, скинув на ходу плащ, включила газовую плиту. Закатав рукава водолазки и стиснув зубы, подставила запястья под открытый огонь.

– Этого ты хочешь, этого тебе не хватает?! – истерически выкрикнула Вика. Кухня наполнилась ужасным запахом горелой кожи. Вика упала у плиты без сознания.

Распрощавшись с Глясе, я поехал в гостиницу. По дороге набрал Киру, мне хотелось поделиться с ней пережитой информацией. Выслушав, она подумала и сказала:

– Знаешь, Доронин, мне кажется, эта Вика абсолютно несчастная женщина. А вы ее еще и гипнозами истязали. Мне интересно, нашел твой доктор папку с именем «Алекс»?

– Да, ее принесли прямо перед моим уходом.

– Интересно, что это был за мальчик и каким он вырос человеком. Какой странный репортаж ты затеял, Олег. Да, и кто такой этот Богль? Впервые слышу про него.

– Я тоже, но попытаюсь разобраться, – отозвался я. – Папка с именем «Алекс» тоненькая, впрочем, как и все остальные. Не думаю, что там будет какое-то откровение или суперинформация. Сейчас приеду в номер, приму душ, подкреплюсь и буду читать. Действительно интересно, что он за человек. Как-то же он попал в «Лесную школу»? Пока, любимая, просветов в этой истории нет. Я люблю тебя.

Алекс

Ночь, темнота прилипала к ногам, как слизь. Это не комната погрузилась во тьму, это мир опрокинулся в небытие. На кого-то темнота оказывает благотворное влияние: успокаивает, умиротворяет. Мальчик не знал, что это за слова. Для него темное время суток было либо временем для обучения, либо временем для испытания.

Казалось, если не соблюсти эти ритуалы, можно не проснуться никогда. Ритуал заключался в следующем: «Никогда и ни при каких обстоятельствах нельзя поворачиваться к дверному проему. Что бы там ни было, никогда нельзя высвобождать голые ноги из-под одеяла. Нельзя кричать или создавать другой шум».

Было очень страшно. Он понимал, что это не страх. Это испытание.

Мальчик знал, что делать перед тем, как ложиться спать. Может показаться странным, но об этом редко кто задумывается ежедневно. Что вы делаете перед сном? Читаете? Пьете теплое молоко или чай с лимоном? Разговариваете сами с собой?

Алекс знал, что нужно правильно делать перед сном. Думать о маме он боялся. Об отце старался не вспоминать никогда. Но картинки с его присутствием периодически всплывали перед глазами.

Все, как обычно, начиналось ближе к полуночи. Конечно, каждый раз укладываясь в постель, он старался закрыть глаза. Не просто закрыть, а зажмурить с неистовой силой. И уснуть до двенадцати.

«Никогда не надевать черные носки. Никогда не вытираться темным полотенцем. Не наступать на линии и, боже упаси, на выщербленные куски асфальта или лестницы. Не прикасаться к темным пятнам на перилах. Не смотреть на людей в темном. Ненавидеть черноволосых женщин. Не ждать помощи. Никогда не переступать порога с левой ноги. Не рассыпать соли. Не оставлять крошек на столе (особенно на ночь). Не жалеть людей. Не любить людей. Не верить никому. Не ждать. Не надеяться».

Сейчас все начиналось вновь, как и каждую ночь. Стиснуть зубы и укутаться в толстое ватное одеяло. На кухне что-то щелкнуло. Он подогнул ноги к животу и обнял их маленькими ручками. Губы побледнели и затряслись. На кухне щелкнуло сильнее. Послышался шорох и звук открывающегося холодильника. Кто-то неведомый пошарил внутри, хлопнул дверцей. Малыш вздрогнул. Кто-то подошел к двери и приоткрыл ее. Кричать нельзя, оборачиваться нельзя.

Запахло мочой и плесенью. Он не открыл глаз и не обернулся. Но внутри все свернулось в маленький клубок. Замерло в ожидании смерти. Этот, что с кухни, отворил дверь и покачиваясь вошел в спальню.

«Не оборачиваться. Не открывать глаз. Не разговаривать. Не верить».

Маленькое тело ослабло и затряслось в конвульсии. Слезы ужаса текли по детским щечкам. Он не мог это контролировать, даже не старался.

Этот подошел ближе. Провел большой вонючей рукой вдоль одеяла. Малыш почувствовал это кожей. Нет, он не дотронулся, но малыш точно знал, где сейчас его руки. Гость рассмеялся и, наклонившись к самому детскому ушку, произнес:

– Если обоссышься, завтра тебе снова зададут по первое число.

Запах мочи усилился. Простыня под ребенком стала мокрой. Он последний раз конвульсивно дернулся.

«Не любить. Не верить. Не ругаться плохими словами. Не ждать. И… если получится… никогда не просыпаться».

Тот, что с кухни, испарился в воздухе, издав несколько щелчков. Так щелкают пальцами завсегдатаи баров, заказывая себе выпивку. Так щелкают, когда тебе очень и очень страшно. Когда страх и есть этот звук в пустоте твоего ночного одиночества. И ты один на один с этим. И то, что планета, на которой находятся твой материк, твоя страна, твой город и твоя улица с домом, потрясающе огромна, не имеет теперь никакого значения или смысла. Только ночь. Только ты. И только он.

Малыш потерял сознание.

Утром мама стояла в лестничном проеме и держала в руках его желтые листки. Те самые.

– Что это такое? – ее голос был больным и источенным. Казалось, что силы совсем ее покинули. Она стояла в обычном домашнем халате, туго перетянутом на поясе, и аккуратно покачивала записями. В глазах сквозили пустота и равнодушие.

– Это помогает мне справляться с ним и научиться многому и нужному, – Алекс попробовал забрать листы и подняться в свою комнату, но мама была непреодолимой преградой. Явно настал день и час для объяснений. Мальчик остановился и тяжело вздохнул.

– Так и что это такое? – мама очень хотела получить ответ на свой вопрос – вопрос, зависший между первым и вторым этажами их просторного дома. Она зачитала следующее:

«Я знаю, что тот, кто приходит с кухни, никогда мне не повредит. Но я должен соблюдать следующие правила: никогда не оборачиваться к дверному проему. Никогда не оголять руки и ноги из-под одеяла. Никогда не произносить звуков. Каждый день пытаться предотвратить его ночной приход. А именно, в течение дня никогда не надевать черные носки. Никогда не вытираться темным полотенцем. Не наступать на линии. Не прикасаться к темным пятнам на перилах. Не оборачиваться на людей в темном. Ненавидеть черноволосых женщин».

Она пристально посмотрела на сына, губы ее дрожали, на глазах выступили крупинки слез.

– Я, – строго сказала она и, схватив себя за макушку, сильно дернула длинные волосы, – я, черт тебя подери, черноволосая женщина. Ты здесь пишешь о ненависти ко мне?

– Мама, я…

– Щенок неблагодарный! – она размахнулась и ударила мальчика желтыми листками по лицу.

Было не больно, но Алекс заплакал. Обида душила его. Мама совсем не хотела его понимать. Не хотела выслушать. Или не могла?! Они все не понимали его.

– Откуда ты взял это дурацкое имя? – истерично кричала мать. – При рождении тебя назвали Александром в честь твоего отца. Но когда ты заявил, что тебя должны звать Алекс, мы с Володей отнеслись к этому с усмешкой. Кто же мог представить, к чему это все приведет? Кто написал эту мерзость?

– Мама, я могу объяснить, – слезы душили мальчика, не давая нормально сформулировать детские мысли.

Мама ничего не хотела слушать. Она быстро развернулась и ушла на кухню.

Никто из окружающих не понимал его – кроме того, кто шептал ему по ночам эти тексты. Один раз Алекс даже видел его, только издалека. Он утверждал, что видеть друг друга пока рано. Для данного этапа достаточно правил и полного их соблюдения. А потом он научит его осмысленному переходу, обязательно научит.

Ближе к вечеру мама успокоилась. Пришел дядя Володя, и они долго разговаривали, закрывшись на кухне. Алекс догадывался, что этот разговор о нем. Он совсем не злился на маму. И точно знал: уж лучше злиться и ненавидеть, чем любить. Любовь убивает!

Наконец мама позвала мальчика ужинать. Аккуратно пододвинув корзинку с нарезанными ломтиками белого хлеба, спросила:

– Кто писал эти тексты, сыночек? Я не хочу напрягать обстановку, Саша. Но мне нужно точно знать, кто печатал эти страницы? Или где ты их взял?

– Это я, мамочка! – голос Алекса был спокойным и даже жизнерадостным.

– Ты умеешь обращаться с пишущей машинкой дяди Володи?

– Да, он научил меня.

– Он… сам тебя научил? – мама стояла в полной растерянности. Она подошла поближе и, вытерев руки о передник, наклонилась к сыну. Потрогав его лоб ладонью, она присела рядом на стул. – Зачем он это сделал?

– Нет, мамочка, ты не подумай о нем плохо, это не дядя Володя. Это другой научил меня печатать на его машинке.

– У тебя есть взрослый друг?

– Он мне не друг, – твердо и уверенно ответил сын и принялся размешивать полученную густую тюрю в тарелке.

– Кто же он? Печатал он тоже за тебя?

– Иногда да.

Мама вскочила со стула и, достав из кухонного стола желтые листки, начала читать вслух:

«Урок первый. Тема урока: осмысленный переход. Для осмысленного перехода из одного измерения в другое требуется концентрация как минимум двух действующих рецепторов. Продуктивнее всего использовать обоняние и осязание. Зрению и слуху на первых порах доверять следует менее всего. Для более безопасного перехода следует приготовить раствор из соли, глины, коровьей мочи и черной гнилостной плесени. Ладони, предварительно тщательным образом вымытые, погружаются в данный раствор на несколько минут. Перед погружением на них острым лезвием наносятся пиктограммы перехода. Резать кожу на руках нужно до появления крови. Далее их следует подсушить до образования характерной корочки. Хорошим предзнаменованием успешного перехода должны быть неимоверная вонь и сильный зуд в области ладоней. Это нужно, чтобы никогда не забывать того, что ты будешь забывать периодически».

– Что это? – мама убрала листки обратно в стол.

Она подошла к сыну вплотную и, выхватив ложку из его руки, с силой развернула ладонью к себе. На ней был вырезан крест в круге. Рана казалась старой.

– Что это такое? Да по тебе дурдом плачет! Ты совсем меня в могилу хочешь загнать?

Она заплакала. Затем схватила его тарелку и с размаху швырнула в стену. Мокрый хлеб разлетелся по сторонам. Алекс выдернул руку и, спокойно развернувшись, последовал на второй этаж.

– Нужно убрать на ночь весь хлеб с пола, – крикнул он матери через плечо. – Так мы спровоцируем его к действию. А этого делать не нужно!

На следующий день мальчик был записан на прием к психологу. Дядя Володя, отчим, сам решился отвести Сашу, хотя и считал, что от походов этих нет толка.

По пути они зашли в кафе-мороженое, хотя мальчик не просил об этом. Скорее всего, дядя Володя хотел серьезно поговорить с ним. Или попросила мама.

– Почему ты решил, Александр, что тебя должны называть Алексом? – тон дядя Вова взял спокойный и размеренный. На мальчика старался не давить и даже не смотреть.

Саша относился к нему неплохо. Дядя Володя появился в жизни мамы случайно, а в жизни ребенка почти внезапно. Придя в один весенний день с прогулки, Саша обнаружил за большим кухонным столом незнакомого мужчину. Он был среднего роста, но ниже мамы почти на голову. Мальчику он напомнил какого-то слесаря со старинных плакатов. Так, во всяком случае, казалось. Слава богу, новый дядя почти не лез в его маленький мир. Любимым занятием Володи кроме писательства на чердаке дома было строить планы на жизнь и учить этой самой жизни других.

– Меня никогда не звали Александром, – слизывая мороженое с белоснежной верхушки, ответил мальчик. – Я же объяснил вам с мамой, что меня зовут Алекс. Это нужно для того, чтобы миссия свершилась правильно. И чтобы тот, кто приходит с кухни, не нашел меня.

– Ну хорошо, – Владимир кивнул в знак согласия, – мама попросила поговорить с тобой. Она волнуется за тебя, за твое здоровье. Ты наверняка не помнишь, но когда вы еще жили с папой, у вас с ним были неприятные моменты. Мама считает, что все происходящее теперь с тобой – это последствия прошлого. Расскажешь мне про твои ночные видения?

Зря дядя Володя думал, что мальчик не помнил папу. Самым отчетливым воспоминанием было следующее: папа позвал Алекса помогать ему. Задумывался сюрприз для мамы, и папа хотел налепить домашних пельменей. Они уселись на кухне за обеденным столом и начали кулинарное таинство. Но пельмени никак не лепились маленькими детскими ручками. Отец встал и долго, около минуты, смотрел на мальчика, возюкавшегося с пельменем. А потом очень сильно пнул его ногой. Алекс улетел в угол и сильно ударился затылком о дверной косяк.

– Это не видения, и зря вы заказали мороженое в железных чашечках, – глаза мальчика блеснули страхом, и он быстрым движением отодвинул лакомство от себя. – Там может быть черное дно. И вряд ли я стану рассказывать вам что-то. Вы же все равно не поймете.

– И что? – мужчина взял маленькую ложечку и начал медленно копаться в своей чашке с мороженым. – Кстати, ты не по годам умен. Даже странно, что ты еще не ходишь в школу. Если бы не эти твои заскоки…

– Нельзя прикасаться к черному, – шепотом произнес Алекс и ближе наклонился к дяде Володе. – Так мы провоцируем его.

– Ты, наверное, совсем не помнишь…

– Я прекрасно помню отца, – вдруг перебил мальчик и очень по-взрослому посмотрел отчиму в глаза. – И я прекрасно знаю причину его гибели. И если вам будет интересно, я расскажу когда-нибудь про это.

– Тебе было всего два с половиной годика, – спокойно парировал Володя. – В таком возрасте это вряд ли возможно.

– Мне было три с половиной, даже почти четыре, и мне вообще плевать на ваше мнение или же мнение кого-то, кто так считает или думает. Вы вообще ничего не знаете о времени, а я знаю.

– Ну вот, ты снова замыкаешься в себе. Я правда верю тебе и хочу выслушать. Расскажи мне твою историю, малыш, – в голосе дяди Володи были нотки искренности и теплоты. Он очень старался.

– Хорошо. Если вам действительно интересно, я расскажу. Папа тогда постоянно бил маму. Меня он тоже бил. Точнее, я иногда попадал под горячую руку. Мама так это называла. Он мог просто прийти с работы в плохом настроении и от этого врезать маме в живот рукой или ногой. Я бежал заступаться за нее и тоже получал.

Потом мама долго успокаивала меня. Она утверждала, что папа любит нас на самом деле и просто немного расстроен плохим положением на работе. Начальник папы много требует от него, и он очень устает.

Вечерами меня насильно сажали на диван в гостиной и включали телевизор. Особенно это практиковалось в субботние вечера. Мне следовало сидеть и смотреть ту программу, которую включили. Потом я должен был кратко пересказать отцу суть просмотренного и доходчиво объяснить смысл передачи. Если мне это не удавалось или удавалось плохо, я получал затрещину или пинок. Маму в период этих просмотров он уводил наверх в туалетную комнату. Я не знаю, что он делал с нею наверху. Вернее, не знаю, что он делал физически. Но я чувствовал, что он делает с нею морально. Я слышал, как боль таилась в ее душе. Я видел ее маленьким сморщенным котенком, забившимся под старый мусорный бак. Котенка трясло от страха и ужаса. Жизнь теплилась в его маленьком тельце, он жил, но жил вопреки.

Мама сильно стонала и кричала, как будто ее режут. Но спускалась она без ран и синяков, хотя и со следами наручников на запястьях и красно-синими полосками на шее. В глазах ее всегда стояли слезы, губы тряслись, а ноги подкашивались. Почему я решил, что это были наручники? Я просто находил их спрятанными за унитазом в туалете. Но ту субботу, именно ту… я запомнил на всю жизнь.

Дядя Володя сидел напротив мальчика с открытым ртом и слушал. Он никак не ожидал такого разворота событий.

Мальчик тем временем продолжал:

– К тому времени он уже начал приходить ко мне по ночам. Когда я говорю «он», я имею в виду того, кто приходит с кухни. Я сразу же понял, как не нужно провоцировать его приходы. Я не знаю, откуда это пришло, но точно знал: если я не буду соблюдать свод своих собственных кодексов, он начнет забирать самое близкое. Но в тот субботний вечер мама спустилась сама не своя. По ногам ее текла кровь. На шее сияла черная полоса. Он душил ее. Он издевался над ней. Но не убивал, будто играя с жизнью и смертью.

В тот вечер, пересказав взмыленному и остервенело ухмыляющемуся отцу просмотренную передачу, я отправился в постель. И я знал, что мне нужно делать…

– Подожди, – перебил дядя Володя. – Твой отец разбился, упав с крыши вашего дома. Никто так и не понял, зачем в ту субботнюю ночь он залез на мокрую от проливного дождя крышу. Но все говорили о его психической неустойчивости. Он же просто покончил с жизнью. Или его убили?

– Так и есть, это ОН убил его, тот, кто приходит с кухни, – тихо подытожил малыш. – Но это я разрешил ему.

– Доедай мороженое, – тихо сказал дядя Володя.

– В ту субботнюю ночь я нарушил одно из правил. Когда тот, что приходит с кухни, вошел в мою детскую, я резко обернулся. Но это было не самым главным. Я не просто обернулся, я начал в этот момент думать именно об отце. Я думал о нем как о самом дорогом существе на свете. Слезы катились, я сжал свои маленькие кулачки и стиснул зубы. Я не мог оторвать взгляда от того, кто приходит с кухни. Его вонючие ладони порхали перед моим лицом, и он был очень зол. Я нарушил закон, я предал кодекс, оттиском начертанный на желтых листках. И наказание последовало незамедлительно. Он тут же забрал у меня самое дорогое. В дождливую субботнюю ночь им стал мой папочка. Сложнее было представить его близким человеком. Я полностью выкинул маму из головы. Я не должен был думать о маме вообще. Перед глазами стоял только отец. Я представил его в белой пустой безмолвной комнате. Некая прослойка между мирами. Коридор между измерениями. Предел!

– Да откуда у тебя в твои годы столько информации в голове? – прошептал дядя Володя.

– Отец стоял в этом растворенном свете, и я внутренне оберегал его от всех бед. Мне захотелось взять его в свои маленькие ладони и укрыть от всего мира. Я боролся с чувством страха и ненависти к этому человеку. Тот, что пришел с кухни, не должен был заметить подвоха. И он не заметил. Я услышал, как папа поднялся по деревянной лестнице на второй этаж. Он осторожно подошел к моей двери и, приоткрыв ее, прислушался к тишине и темноте моего мира. Но в этот же момент я наблюдал его одиночество. Для меня он стоял в придуманном мною коридоре, залитом светом и холодом. Глаза его были пусты. Затем он просто вышел и направился к лестнице на чердак. А в моей прослойке между мирами он начал задыхаться. Глаза его вылезли из орбит, и он стал отчаянно стучать по неведомой преграде руками, разбивая их в кровь. Губы посинели от ненависти, и из горла пошла фиолетовая пена. Но я еще сильнее прижал его к своей груди. Я заплакал от любви к нему. Папа поднялся на крышу. Пошел дождь. Где-то неподалеку ударила молния. Босиком, в одних трусах и футболке он проследовал к краю крыши и, распрямившись, встал во весь рост. Немного покачнувшись, он полетел вниз. Упал на заднем дворе, ударившись головой о железную бочку. Мозги стекали с нее, омываемые дождем. Врачи, приехавшие утром, сказали, что он не мучился.