От города ГУЛАГа к моногороду. Принудительный труд и его наследие в Воркуте бесплатное чтение

Шахта – айсберг. Ученые утверждают, что айсберг только одна пятая своей громады, а четыре пятых коварно прячется под водой.

Неназванный советский писатель. [Цит.: Гринер В. С. Последние дни бабьего лета (1975)]

21 декабря 1961 года Воркутинский городской исполнительный комитет (горисполком) принял решение, кардинально изменившее ландшафт одного из крупнейших арктических городов Советского Союза. В тот день горисполком постановил убрать памятник Сталину с его пьедестала на Московской площади, одной из центральных городских площадей (ил. 1). Когда эту бронзовую статую увезли, на ее место поставили памятник бывшему главе партийной организации Ленинграда Сергею Кирову, который ранее располагался на площади в нескольких кварталах оттуда1. Теперь памятник Кирову возвышался на площади на пересечении Московской улицы и улицы Горняков, в самом сердце города, посреди его архитектурных достопримечательностей – образцов сталинского неоклассического стиля. Почти двадцать лет Сталин царил над площадью, а теперь исчез из поля зрения. Его отправили на хранение на городской металлургический завод, чтобы впоследствии переплавить.

Решение убрать памятник Сталину не было неожиданным, и инициатива исходила не от местных жителей. Оно было принято в рамках десталинизации, проводившейся в правление сталинского преемника Никиты Хрущева. Памятник сняли после решений XXII съезда КПСС, проходившего в Москве в октябре 1961 года. На этом съезде Хрущев возобновил критику Сталина, начатую им пятью годами раньше в так называемом «секретном докладе» на ХХ съезде КПСС2. Тело Сталина вскоре удалили из мавзолея на Красной площади, где оно лежало рядом с Лениным с 1953 года, и похоронили невдалеке у Кремлевской стены. Хотя новая могила оставалась доступной для публики, это перезахоронение было явным ритуальным понижением в ранге. В последующие месяцы были переименованы улицы, заводы и даже целые города, названные в честь Сталина. Памятники вождю сносили по всей стране. Таким образом, замена Сталина на Кирова в Воркуте являлась местным проявлением общегосударственной кампании.

Ил. 1. Памятник Сталину на Московской площади в Воркуте, 1958 год. Публикуется с разрешения Воркутинского музейно-выставочного центра

Как возобновление хрущевской критики Сталина на XXII съезде партии должно было установить новый стабильный послесталинский порядок, так и удаление Сталина с его места на главной площади Воркуты должно было маркировать начало новой эпохи3. Несомненно, это событие выглядит важным историческим рубежом, разделяя два очень непохожих воплощения этого города. В своей первой жизни Воркута была одним из самых смертоносных лагерных управлений советского ГУЛАГа, системой тюрем, лагерей, колоний и спецпоселений, служивших неотъемлемой частью советской государственности4. Лагерь в Воркуте основали в начале тридцатых годов в качестве небольшого отдаленного форпоста на берегах реки Воркуты, что явилось первой попыткой систематической эксплуатации богатых залежей Печорского угольного бассейна – крупнейшего месторождения угля в Европейской России. В конце тридцатых и начале сороковых годов это место стало одним из самых быстрорастущих и самых гибельных лагерных комплексов в Советском Союзе. Воркутинский лагерь (более известный как Воркутлаг) и его близнец Речной лагерь (более известный как Речлаг) жили за счет неиссякаемого (как казалось) источника заключенных и ненасытной потребности в угле во время войны и послевоенного восстановления промышленности. К середине пятидесятых годов через их ворота прошло около полумиллиона заключенных. В Воркутинском лагерном комплексе содержали тех, кто считался самыми опасными преступниками в Советском Союзе, в условиях крайне суровых даже по меркам ГУЛАГа. Даже по собственным документам ГУЛАГа, которые обычно преуменьшают смертность, с 1942 по 1954 год там умерло как минимум 20 тысяч заключенных5.

Но Воркута была не только лагерным комплексом. Она стала и советским моногородом (company town). Город был официально образован в 1943 году, а через десять лет, к моменту смерти Сталина, в нем находилось примерно столько же человек, сколько в лагерном комплексе. В 1961 году, когда убрали памятник Сталину, в Воркуте жило уже больше 183 тысяч человек – это был крупнейший город в Коми АССР6. В число горожан входили не только бывшие заключенные и ссыльные, но и молодые наемные работники со всего СССР, обслуживавшие новый важный источник угля для Северо-Западной России. К 1965 году в угольных шахтах этого региона добывали чуть больше 12 миллионов тонн каменного угля в год7. В 1975 году закончили постройку крупнейшей угольной шахты в Европе, «Воргашорской», с планируемой производительной мощностью в 4,5 миллиона тонн угля в год8. К тому времени Воркута стала желанным местом для тех, кто стремился воспользоваться социальным лифтом, поскольку различные пособия и премии позволяли получить достойную пенсию после сравнительно небольшой выслуги лет. Сам город стал чем-то вроде витрины советского образа жизни: Воркута в качестве процветающего промышленного города в тундре была призвана воплощать поразительные достижения СССР в освоении Крайнего Севера.

Эти два воплощения Воркуты часто трактуют как отдельные сущности. Взять хотя бы «Энциклопедию Республики Коми» 2001 года, где «Воркута» и «Воркутинский лагерь НКВД – МВД СССР» описаны в двух отдельных, никак не пересекающихся статьях9. На некоторых уровнях такой подход вполне правомерен, поскольку город Воркута и лагерный комплекс были полностью отделены друг от друга, по крайней мере на бумаге – с разными «жителями» и разными учреждениями, – и занимали разные географические пространства10. Кроме того, два периода истории Воркуты отделялись друг от друга единовременными политическими, социальными и экономическими переменами. К этим переменам относились отказ от массового террора, освобождение миллионов узников ГУЛАГа и фундаментальная трансформация советской системы лагерей. Перенос памятника Сталину в 1961 году свидетельствовал о ряде перемен и реформ после смерти Сталина в 1953 году, значительно изменивших Воркуту. Город в 1961 году мало напоминал самого себя десятилетней давности.

Но между двумя сторонами Воркуты существовала и значительная преемственность. Люди, учреждения и практики связывали эти два периода и размыкали границы, казавшиеся непроницаемыми. Десятки тысяч заключенных покинули Воркуту после освобождения из лагерей в пятидесятых годах и никогда больше не возвращались, но тысячи других остались рабочими в новом моногороде. Многие осели в городе надолго. Даже к началу XXI века в Воркуте все еще проживала небольшая, но значимая группа бывших заключенных. Преемственность сохранялась и между учреждениями. Угледобывающий трест, управлявший воркутинскими шахтами с пятидесятых годов по девяностые, был создан в сороковых годах параллельно с лагерным комплексом. Хотя его организация, кадры и место внутри государственной бюрократической системы значительно изменились в пятидесятых годах, все-таки многое «на земле» продолжало работать как раньше. Многие социальные практики тоже преодолели водораздел реформ послесталинской эпохи. Структура семей, дворов и трудовых коллективов десятилетиями несла отпечаток влияния лагерного комплекса. Таким образом, Воркута и жизнь ее обитателей с тридцатых годов до конца советской эпохи в чем-то менялись, а в чем-то оставались неизменными.

В этой книге я исследую социальную и экономическую историю Воркуты от основания первого лагерного пункта на берегах реки Воркуты в начале тридцатых годов до первого десятилетия XXI века. Таким образом я пытаюсь пересобрать ее фрагментированную историю. Я изучаю жизненный опыт разных групп, входивших в состав населения города в течение восьмидесяти с лишним лет его существования, – заключенных, ссыльных, бывших заключенных, служащих ГУЛАГа, комсомольцев-добровольцев, демобилизованных солдат и вольных мигрантов. По возможности я стараюсь рассказать истории этих групп через индивидуальные биографии. Нарратив о Воркуте XX–XXI веков – это нарратив и о том, как Советский Союз (и постсоветская Россия) стремились использовать природные ресурсы своих обширных внутренних территорий. Проект превращения Печорского угольного бассейна в ведущий центр угледобычи начался как попытка внутренней колонизации, где заключенные и ссыльные служили принудительными колонистами11. Хотя стратегия развития в последующие десятилетия значительно изменилась, энтузиазм и стремление преобразовать одну из самых экстремальных природных зон России в современный советский город все же не угасли. Лишь распад Советского Союза в 1991 году и последующие экономические реформы поставили под вопрос дальнейший рост и само существование города.

Изучая историю СССР через историю одного конкретного лагерного комплекса и города, я показываю многие важнейшие процессы и преобразования советской эпохи с локальной точки зрения. У такого подхода есть и достоинства, и недостатки. Сосредоточив внимание на сравнительно небольшой географической области, можно позволить себе расширить хронологический охват и изучить Воркуту в широком контексте советской и постсоветской истории. В научных монографиях зачастую помещают 1953 год в начало или в конец нарратива о послесталинской или сталинской эре, но здесь смерть Сталина помещена в середину. Это позволяет внимательнее изучить то, как линии преемственности и перемен проникают сквозь рубеж между сталинской и послесталинской эпохами. Тем самым в этой работе я предлагаю новый взгляд на то, как значительно, многомерно и порой непредсказуемо смерть Сталина изменила или не изменила жизни советских граждан. Кроме того, локальная точка зрения позволяет рассмотреть явления и процессы, которые легко упустить, если изучать историю страны или региона. Лучший пример тому – анализ судьбы бывших заключенных после смерти Сталина. Сложно понять, как они адаптировались к жизни на свободе в Советском Союзе, без понимания пронизывавших местную жизнь социальных взаимосвязей и разнообразных неформальных социальных практик. Как показали локальные исследования таких историков, как Стивен Коткин и Кейт Браун, при изучении истории отдельного города или местности можно открыть важные истины о самой сути жизни в СССР12.

Конечно, объем знаний, которые можно извлечь из локальной истории, серьезно ограничен. В конце концов, Воркута была всего лишь одним из десятков тысяч советских городов. Кроме того, некоторые аспекты ее истории уникальны: отдаленное местоположение, экстремальная природная среда, тот факт, что ее заселение началось в сталинскую эпоху, и ее тесная историческая связь с развитием обширной системы принудительного труда. Очевидно, Воркуту нельзя считать типичным советским городом. Но благодаря некоторым чертам, придающим Воркуте исключительность, она также является очень ценным объектом исследования, потому что из‑за них определенные явления становятся заметнее и понятнее. Например, Воркуту построили глубоко в тундре, где никогда не было постоянного населения, – посреди огромной территории, по которой ненцы-оленеводы пасли свои стада во время летних перекочевок13. Благодаря такому местоположению Воркута – хороший пример того, как советские руководители стремились трансформировать пространство путем колонизации и принудительного труда; но это же демонстрирует и пределы возможностей государства на пути к этой цели. С одной стороны, история Воркуты – это история конкретного места. Но если правильно вписать ее в более широкий контекст советской истории, нам откроется немало таких сторон Советского Союза, которые легко упустить в более масштабных исследованиях.

ПРОСТРАНСТВО И ИДЕНТИЧНОСТЬ В ГОРОДЕ ГУЛАГА

В этой книге я не только проблематизирую хронологическую границу между сталинской и послесталинской эпохами, но и пытаюсь по-новому интерпретировать природу пространства и идентичности в Советском Союзе, особенно в тех многочисленных регионах Советского Союза, где важную роль играл ГУЛАГ. В этом отношении моя книга принадлежит к новому научному течению, утверждающему, что ГУЛАГ был куда теснее связан с советским обществом, чем предполагалось ранее. До девяностых годов большинство историков советского ГУЛАГа обычно следовали подходу Александра Солженицына, примененному им в эпохальной работе «Архипелаг ГУЛАГ». С его точки зрения, ГУЛАГ был другим миром, отделенным от остального Советского Союза рядом «заборов – гнилых деревянных, глинобитных дувалов, кирпичных, бетонных, чугунных оград»14. Как только человек становился из свободного заключенным, переходил из одного мира в другой, он уже не имел возможности вернуться назад, по крайней мере до полного и окончательного освобождения. В некотором смысле это были две разные и непересекавшиеся реальности. Как видно из названия его грандиозного труда о ГУЛАГе, если не всегда из конкретных фактов, изложенных на его страницах, Солженицын определял отношение между ГУЛАГом и советским обществом через метафору архипелага: советские лагеря и спецпоселения были островами, отдельными от материка советского общества. Эта метафора ГУЛАГа как «архипелага» оказалась долгоживущей и послужила базовой предпосылкой многих работ о советском терроре и местах заключения15.

Но за последние двадцать лет новые подходы и новые источники заставили историков пересмотреть природу ГУЛАГа и его место в советском обществе. В конце восьмидесятых – начале девяностых годов доступ в советские архивы значительно упростился, и исследователи стали открывать о жизни в ГУЛАГе факты, ранее не столь очевидные. Например, из официальных статистических данных ГУЛАГа обнаружилось, что каждый год освобождалось 20–40% населения лагерей и колоний, даже на пике сталинского террора16. Это позволило исследовательнице Гольфо Алексопулос сделать вывод, что ГУЛАГ работал как система «вращающихся дверей» с частыми арестами и частыми освобождениями17. Открытие гигантской системы «спецпоселений» для раскулаченных крестьян заставило историков (например, Линн Виолу) расширить концептуальные границы системы, показав, что подобные поселения (которые Виола называет «другим архипелагом») были одним из ключевых ее институтов18. Широко используя новые типы источников, такие как личные дела заключенных и документы «культурно-просветительского отдела», Стивен Барнс утверждал, что ГУЛАГ был учреждением, глубоко проникнутым советской идеологией, которая считалась фундаментальным фактором в строительстве советской цивилизации. По его мнению, главнейшим назначением ГУЛАГа была не просто изоляция тех, кого считали врагами, и обеспечение экономики рабским трудом, а возвращение в общество как можно большего числа маргинальных личностей и исключение и уничтожение тех, кого определяли как не поддающихся перевоспитанию19. Уилсон Белл и я отметили, что в лагерных документах и мемуарах упоминаются частые контакты между заключенными и вольнонаемными, и пришли к выводу, что внешние границы ГУЛАГа были гораздо более проницаемыми, чем прежде считалось20.

В этой книге я доказываю, что ГУЛАГ был тесно связан с советским обществом в целом. По сути, я демонстрирую, что он был неотъемлемой частью этого общества. Я не рассматриваю лагерь и город как обособленные сущности, а исследую гулаговский город как единое целое, подчеркивая экономические связи и особенно социальные отношения. В большинстве работ о ГУЛАГе подчеркивается резкая граница между «зоной» и внешним миром, но в этой книге я ставлю под вопрос мнение, будто колючая проволока и другие барьеры пространственно отделяли мир города от мира лагеря21. Территории советских лагерей не всегда были изолированы. В частности, в ранние годы истории лагерных комплексов между зоной и внешним миром почти не было физических барьеров. Границы часто сдвигались, и участки земли легко переписывались из одной категории в другую. Даже прочно утвердившиеся и ясно обозначенные границы регулярно пересекались и заключенными, и вольнонаемными благодаря повседневным практикам ГУЛАГа и особым привилегиям некоторых заключенных. Таким образом, пространственные отношения в гулаговском городе были гораздо сложнее и нестабильнее, чем считалось раньше22.

То же самое можно сказать о социальных отношениях, статусе и идентичности. Негерметичные границы позволяли поддерживать через колючую проволоку личные отношения с товарищами по работе, друзьями, членами семьи и сексуальными партнерами. Хотя существовали и соблюдались правила, нацеленные на ограничение подобных связей, в действительности они были системной и неотъемлемой частью ГУЛАГа. Вслед за российским социологом Владимиром Ильиным я утверждаю, что население гулаговского города входило в сложную социальную иерархию, место в которой определялось обширным набором факторов23. Как и во всем советском обществе, социальный статус в значительной степени назначался государством24. Но другие факторы, включая неформальные социальные отношения и готовность местных властей обходить или игнорировать официальные правила, приводили к тому, что официальные иерархии в значительной мере расшатывались. На практике большинство вольнонаемных жителей Воркуты занимали в социальной иерархии положение, мало отличавшееся от положения большинства заключенных. Заключенные даже могли, хотя и редко, занимать в социальной иерархии более высокое положение, чем большинство вольнонаемных. В гулаговском городе, конечно, существовали иерархии политических, экономических и социальных статусов, и дистанция между верхними и нижними ступеньками иерархии была громадна. Но все-таки система социальных статусов была гораздо сложнее и богаче нюансами, чем простое деление на горожан и заключенных. Итак, в этой книге я стараюсь реконцептуализировать природу идентичности и статуса внутри ГУЛАГа и поселений вокруг лагерных комплексов.

Одна из предпосылок такого подхода к статусу и идентичности заключается в том, что прямолинейное разграничение между вольнонаемными рабочими и заключенными, часто встречающееся в архивных документах, мемуарах и большей части историографии ГУЛАГа, не способно отразить все тонкости социальной структуры лагерных комплексов и окрестных поселений. В этой книге я не делю население гулаговского города на «свободных» людей и заключенных, а стараюсь поместить индивидов и группы на непрерывной шкале статусов, от наибольшего уровня свободы передвижения и доступа к товарам и услугам до наименьшего25. Этот метод основывается на выводах историков Шейлы Фицпатрик и Дональда Фильцера, которые независимо друг от друга утверждают, что при Сталине, в частности с 1940 по 1953 год, практически не существовало «свободного» труда26. Поэтому я не делю в этой книге людей на «свободных» и «несвободных», а использую термины «заключенные» и «незаключенные». Даже эти категории слишком просты для описания невероятно сложной социальной структуры, поскольку индивиды и группы внутри этих категорий наделялись многообразными политическими, социальными и экономическими статусами. Но главная линия раздела внутри населения Воркуты проходила между лишенными свободы и сохраняющими ее.

ОТ ГОРОДА ГУЛАГА ДО МОНОГОРОДА

В 1943 году, в разгар Второй мировой войны, начальник Воркутлага Михаил Мальцев инициировал процесс официального преобразования в город маленького поселения незаключенных, выросшего рядом с лагерем. Первоначально городское сообщество существовало скорее в теории, чем в физическом пространстве, но постепенно росло, сохраняя тесную связь с лагерным комплексом и сильную зависимость от него. Но в пятидесятых годах город начал обретать свои собственные политические и экономические институты, жилые дома и общественные пространства. В то же время лагерный комплекс значительно уменьшился, поскольку массовое освобождение заключенных и радикальный сдвиг в советской пенитенциарной политике оставили от Воркутлага лишь небольшую часть. Итак, на месте бывшего города ГУЛАГа вырос моногород. Во второй части этой книги я изучаю эту трансформацию, начавшуюся в пятидесятых годах, освещаю золотой век моногорода при позднем социализме, заканчиваю рассказ на том, как он почти прекратил свое существование в первые два десятилетия постсоветской России.

Что делало Воркуту советским моногородом? Как и ее аналоги в других частях Советского Союза и даже в США, она представляла собой утопический проект создания рационально спланированной среды, которая должна была исцелить недуги городской жизни и сделать горожан счастливыми и продуктивными27. Поэтому в пятидесятых годах много внимания уделяли перестройке города по рациональному плану, с широкими бульварами, уютными парками и функциональными современными зданиями. Но, как и с другими советскими моногородами, реализация этого амбициозного плана осложнялась хаосом, дефицитом и традиционной неэффективностью советской командной экономики28. Кроме того, новый город был построен рядом с остатками лагерей – колючей проволокой, сторожевыми вышками и вездесущими бараками, ветхими и приземистыми. Хотя планировалось заменить лагерные постройки новыми зданиями, построенными по самым современным методам и технологиям, в реальности лагерные бараки сороковых годов продолжали использовать до девяностых. Трудно было уйти от физического наследия лагерей.

То же можно сказать об институциональной структуре гулаговского города. Лагерные начальники и хозяйственники всех уровней политической иерархии Воркутлага десятилетиями пользовались почти неограниченной властью над заключенными и ссыльными. Повседневная жизнь в городе полнилась произволом, жестокостью и насилием. Сотрудники и их привычки не поменялись за один день, и многое в практике управления моногородом и обращения с горожанами испытало сильное влияние прецедентов, заложенных в тридцатых и сороковых годах. Еще в шестидесятых годах во всех главных городских учреждениях было много бывших сотрудников лагерей. Эта преемственность кадров укрепляла и усиливала многие тенденции типичного советского моногорода, отмеченные Уильямом Таубманом29. В городах, где преобладала мощная промышленность, заводские управленцы играли гипертрофированную роль в местной политике и зачастую стояли выше городского партийного комитета (горкома), который обычно руководил местными делами. То же было и в Воркуте, где угледобывающий комбинат «Воркутауголь» (КВУ), созданный в сороковых годах как подразделение лагерного комплекса, доминировал в местной политике еще в девяностых годах. Как показал Павел Гребенюк на примере Магадана, столицы Колымского региона в Северо-Восточной Сибири, наследие принудительного труда еще долго после смерти Сталина влияло на эволюцию городов и регионов, где ранее доминировал ГУЛАГ30.

Тот факт, что Воркута осталась моногородом, сыграл решающую роль и в судьбах большого количества бывших заключенных, оставшихся жить в городе. Поскольку производственные нужды по-прежнему считались главным приоритетом, этот нюанс сильно влиял на перспективы реинтеграции бывших заключенных в советское общество после освобождения. Бывшие заключенные в Воркуте, как и во всем Советском Союзе, сталкивались с юридическими проволочками, дискриминацией и предвзятостью31. Некоторые приобрели оппозиционное мировоззрение, которое значительно ухудшало их шансы на реинтеграцию. Конечно, трудно спорить с выводом Мириам Добсон: «Предполагалось, что бывшие заключенные станут законопослушными трудолюбивыми гражданами, но многие из них испытывали такие стеснения, что это было почти невозможно»32. Все же бывшие заключенные, начиная новую жизнь в Воркуте пятидесятых годов, пользовались преимуществами, которые позволяли лавировать между официальной дискриминацией и противоречивыми требованиями. После освобождения они могли по-прежнему пользоваться социальными связями, налаженными во время заключения, и с их помощью обеспечивать себе доступ к скудным ресурсам, таким как хорошая работа и жилье. На практике благодаря переменам в пенитенциарной политике после смерти Сталина тысячи заключенных действительно получили работу и жилье еще до освобождения. Кроме того, дефицит квалифицированной рабочей силы, создавшийся из‑за освобождения десятков тысяч заключенных, когда на шахтах и предприятиях Воркуты их надо было заменять незаключенными, фактически породил высокий спрос на бывших узников. Поэтому производственники стремились обойти официальную политику дискриминации, чтобы сохранить свои рабочие кадры. В этой книге показано, что моногорода типа Воркуты по сути были местами, где многие бывшие заключенные успешно реинтегрировались в советское общество. Таким образом, она корректирует историографию реинтеграции бывших заключенных, где в подавляющем большинстве работ утверждается, будто после Сталина бывшие заключенные оставались маргиналами советского общества.

ИСТОЧНИКИ И РЕЗЮМЕ

Реконструируя в этой книге историю Воркуты как гулаговского города и моногорода, я опираюсь на многообразные опубликованные и неопубликованные источники. В первую очередь это материалы из бывших партийных и государственных архивов городского, республиканского и союзного уровня. Используя материалы, произведенные разнообразными лицами и учреждениями, я пытаюсь реконструировать сложные взаимоотношения между разными акторами, игравшими свои роли в воркутинской истории. Краеведческий музей Воркуты оказался ценным источником уникальных артефактов, фотографий и рукописей, которые помогли пролить свет на ряд проблем. Местные газеты, особенно «Заполярье» – городская газета, основанная в 1952 году, – позволяют проследить за строительством города и повседневными заботами граждан. По мере возможности я использовал личные нарративы, чтобы заполнить пробелы в архивных записях и сбалансировать государствоцентричную точку зрения, типичную для архивов. Таким образом, в этой книге широко используются опубликованные и неопубликованные мемуары заключенных и незаключенных, написанные на разных этапах советской и постсоветской истории. Наконец, мне посчастливилось собрать устные истории бывших заключенных, членов их семей и других воркутинцев. Этот материал особенно помог привнести человеческое измерение в историю, рассказанную в этой книге.

В первых трех главах излагается история развития Воркуты как города ГУЛАГа. В главе 1 исследуется рост воркутинского лагерного комплекса от первого открытия угля летом 1930 года до 1942 года, когда была номинально достроена железная дорога, соединившая Воркуту с Москвой, и Воркута стала важной частью советского тыла Второй мировой войны. Я изучаю, как Воркута в течение тридцатых годов превратилась из проекта внутренней колонизации в лагерь для самых опасных заключенных Советского Союза. К началу войны Воркута являлась одним из крупнейших лагерных комплексов Советского Союза, при этом ей угрожал массовый голод. В главе 2 я изучаю развитие гулаговского города в период его самого быстрого роста, с 1943 по 1947 год. В это время в лагере массово умирали люди, показатели смертности достигали самых высоких величин в его истории, но в то же время он скрывал в себе привилегии для малой части лагерного социума, поскольку начальник лагеря оказывал покровительство заключенным, обладавшим особо ценными специальностями. В разгар отчаянных военных усилий был основан город Воркута, заложены его первые общественные места и построены показательные архитектурные памятники. Таким образом, по мере расширения гулаговского комплекса закладывался фундамент будущего моногорода. В главе 3 я прослеживаю трансформацию Воркуты в эпоху позднего сталинизма, с 1947 по 1953 год. Этот период являлся самым напряженным хронологическим отрезком расширения лагеря, и местные власти пытались до некоторой степени «нормализовать» положение заключенных и незаключенных. Эта «нормализация» означала не только увеличение числа незаключенных, но и изоляцию самых опасных узников лагерного комплекса. Но рост конфликтов между лагерным и городским населением свидетельствовал о том, что ситуация все еще нестабильна, и положение в лагере только ухудшалось накануне смерти Сталина.

Главы 4–6 посвящены стремительному превращению Воркуты из гулаговского города в моногород. В главе 4 исследуется кризис, вызванный смертью Сталина, и последующие реформы в 1953–1955 годах. Особое внимание уделяется двум проявлениям кризиса: крупной забастовке заключенных, произошедшей летом 1953 года, и административной борьбе за контроль над Воркутой и ее угольными шахтами, порожденной попытками реформировать ГУЛАГ. Пока местные власти ждали решения судьбы ГУЛАГа в Москве, они пользовались новыми возможностями, позволив десяткам тысяч заключенных начать жить за пределами лагерной зоны. Тем самым они облегчили административный зажим и создали условия для найма заключенных после их освобождения из лагерей. В августе 1955 года власти решили, что на шахтах Воркуты будет использоваться в первую очередь труд незаключенных, и с этого момента всерьез началась трансформация Воркуты в моногород, исследуемая в главе 5. Эта трансформация включала наем тысяч новых рабочих на смену уехавшим заключенным, строительство городской инфраструктуры и жилых домов и перестройку множества местных шахт. Хотя это «второе рождение» города затянулось на гораздо более долгий срок, чем планировали, все-таки к середине шестидесятых годов установилось новое социальное и экономическое равновесие. Но горожанами стали не только новые наемные работники: в городе остались после освобождения десятки тысяч заключенных. В главе 6 я исследую судьбы этих бывших заключенных в Воркуте. На основе личных историй и данных кадрового учета я доказываю, что многие бывшие заключенные успешно реинтегрировались в городе. Вопреки многим трудностям, местные условия позволяли бывшим заключенным строить свою новую жизнь.

В эпилоге я пишу о том, как новое равновесие, установившееся при позднем социализме, было жестоко разрушено перестройкой и распадом СССР, когда Воркута стала одним из центров забастовочного движения за экономические и политические реформы. Реформы и разруха девяностых годов быстро превратили Воркуту из витрины советского успеха в дурной пример советского провала. Публичная мемориализация ГУЛАГа, ставшая наконец возможной во время перестройки, тоже переплелась с советским распадом и постсоветским кризисом. В эпилоге я показываю, что Воркута в постсоветскую эру находится на грани выживания и наследие ГУЛАГа по-прежнему влияет на город в XXI веке.

В целом цель этой работы – переосмыслить солженицынскую метафору «архипелага». Изучение советской системы принудительного труда важно само по себе, помимо того, что оно помогает почтить память пострадавших и погибших. Важно также понять, что ГУЛАГ существовал не в изоляции от остального советского общества. Как показали многие работы последнего времени, он представлял собой фундаментальную часть советской системы, связанную с ней политически, социально, экономически и идеологически. Изучение Воркуты как гулаговского города и моногорода помогает исследовать эти связи. Тем самым я выдвигаю в этой книге новые идеи о роли принудительного труда в советской системе при Сталине и о его наследии в послесталинскую и постсоветскую эпохи.

В августе 1930 года геолог Георгий Александрович Чернов, недавний выпускник Московского университета, совершил замечательное открытие. С небольшой партией геологов, направленных в летнюю экспедицию на поиски угля на крайнем севере России, он пробирался вверх по реке Воркуте. В конце долгого дня Чернов взобрался на берег реки. Там буквально у себя под ногами он нашел большой угольный пласт. До конца сезона он обнаружил в общей сложности пять мощных, легкодоступных пластов угля исключительно высокого качества33. Развивая это открытие, следующим летом Чернов вернулся с группой из тридцати девяти «горных инженеров из Ухты». В 1931 году эти люди начали строить первое постоянное поселение и первую угольную шахту на месте будущего города Воркуты, за Полярным кругом, в одном из самых отдаленных регионов Европейской России34.

Этот нарратив об открытии, изложенный в серии публикаций в начале тридцатых годов и затем развитый самим Черновым в мемуарах 1968 года, замалчивает самую важную деталь открытия угля на Воркуте: начиная с лета 1931 года развитие угледобычи и строительство поселений происходили в рамках процесса роста системы тюрем, лагерей, колоний и поселений, известной как ГУЛАГ. Тридцать девять «горных инженеров из Ухты», прибывших на Воркуту, в действительности были заключенными, присланными из Ухтинской экспедиции – лагеря, основанного в 1929 году для колонизации и эксплуатации ресурсов близ поселка Чибью (позже переименованного в Ухту). Это место заключения, которое впоследствии переименовали в Ухтинско-Печорский лагерь (Ухтпечлаг), вскоре превратилось в крупный лагерный комплекс, занимавший громадную территорию в северо-восточном углу Европейской России35. Так область вокруг новооткрытого угольного месторождения на берегах Воркуты стала местом тяжелого труда, страданий и смертей тысяч заключенных и ссыльных.

В этой главе я исследую Воркуту в первые десять лет после открытия угля и первой попытки организовать лагерный комплекс. Это история аванпоста, отдаленного поселения, находящегося в сотнях километров от городов и транспортных сетей. В течение тридцатых годов развитие этого региона и его угольных шахт происходило неравномерными рывками, а внимание и контроль со стороны Москвы то слабели, то усиливались. Воркута, подобно другим малонаселенным регионам Советского Союза, воспринималась Советским государством как территория потенциальной колонизации, особенно в начале тридцатых. Колонистами должны были стать по большей части заключенные с юга и запада. Под руководством Генриха Ягоды, который возглавлял органы госбезопасности в первой половине этого десятилетия, строились планы оставить колонистов на месте после окончания их сроков перевоспитанными и «перекованными» – новыми постоянными обитателями советских окраин.

Но после первоначального всплеска деятельности и капиталовложений в начале тридцатых годов лагерь почти не расширялся до осени 1936 года, когда прибыла большая волна заключенных. После убийства Сергея Кирова в 1934 году арестам подвергались все новые и новые бывшие оппозиционеры внутри Коммунистической партии, и Воркута наводнялась заключенными, осужденными за «контрреволюционные» преступления. Численность заключенных продолжала стремительно расти в 1937 и 1938 годах, когда лагеря по всему Советскому Союзу переполнялись жертвами «массовых операций» Большого террора. Маленький, но растущий лагерный комплекс в Воркуте испытал все прочие важные последствия этого террора: переполнение, ухудшение условий жизни, массовые казни с целью окончательного уничтожения предполагаемых врагов Советского государства и административную реорганизацию как результат кровавой чистки аппаратов ГУЛАГа и НКВД. К 1940 году Воркутлаг был не только отдельным лагерным комплексом, где содержались почти 30 тысяч заключенных. Он считался стратегически важным, поскольку Сталин и глава НКВД Лаврентий Берия предполагали, что этот лагерь скоро станет почти единственным источником угля для севера Европейской России. Когда в июне 1941 года началась война с Германией, лагерь стал опорой для страны в отчаянной тотальной войне, что имело страшные последствия для его заключенных.

КОЛОНИЗАЦИЯ УСИНСКОГО ОТДЕЛЕНИЯ: ВОРКУТА В НАЧАЛЕ ТРИДЦАТЫХ

Судьбоносная экспедиция Георгия Чернова, открывшего уголь на берегах реки Воркуты в августе 1930 года, не была счастливой случайностью. На самом деле она была лишь эпизодом многолетних поисков ценных природных ресурсов в регионе под названием Печорский край. После 1936 года эта область принадлежала по большей части Коми АССР (ныне Республика Коми), но прежде входила в обширную административную единицу под названием Северный край. Печорский край получил название благодаря реке Печоре, главной реке этой территории, покрытой тайгой и тундрой. До сороковых годов это была одна из самых малонаселенных областей Европейской России. Местные коренные народы – коми-ижемцы и ненцы – занимались охотой, земледелием и оленеводством. Русские экспедиции, нацеленные на изучение географии и геологии этого региона, а также на описание и классификацию коренных народов, начались в XIX веке; первая известная карта была опубликована в 1846 году36. Заинтересованность России в изучении и заселении этого региона несколько усилилась после открытия угольных месторождений в XIX веке, но регулярные экспедиции всерьез начались только в последнее десятилетие перед революцией. Первая группа русских появилась на собственно реке Воркуте еще до революции – это была экспедиция Московского университета, прошедшая летом 1913 года около 90 километров вверх по Воркуте для картографирования ее верховьев. Но эта экспедиция не сообщила ни о каких интересных открытиях37.

Систематическое исследование Печорского края началось только в двадцатых годах. Оно тесно связано с именем одного геолога, учившегося в Московском университете, – Александра Александровича Чернова, отца Георгия. Александр Чернов посещал этот край в 1902, 1904 и 1917–1918 годах и на основе своих и чужих открытий убедился, что в бассейне реки Печоры есть богатые залежи угля38. Начиная с 1921 года и в течение двадцатых и начала тридцатых годов Александр Чернов возглавлял ежегодные экспедиции в этот регион. На первых порах они были скромными: в них участвовали лишь несколько геологов и местные проводники39. Но в 1924 году их масштаб значительно увеличился благодаря финансированию от Геологического комитета – главного государственного агентства, занимавшегося геологическими исследованиями под руководством Высшего совета народного хозяйства, – и областного Исполнительного комитета. Во второй половине двадцатых годов небольшие разведывательные партии каждое лето прочесывали притоки реки Печоры в поисках угля. С каждым годом экспедиции заходили все дальше, во все более отдаленные и труднодоступные области. В нескольких местах они обнаружили богатые залежи угля, но не такого качества и объема, чтобы окупить масштабное освоение. Так было до лета 1930 года, когда сын Александра Чернова Георгий, участвовавший в экспедициях своего отца с 1923 года, обнаружил многообещающее месторождение угля на берегах реки Воркуты. Эта река, которая текла на запад и юг и впадала в реку Усу, была на всем протяжении почти непроходима для весельных лодок даже во время короткого летнего половодья. Но именно на ее берегах после почти ста лет теоретических спекуляций и десяти лет систематического изучения наконец открыли богатое месторождение высококачественного угля в Печорском крае40.

Перспективное месторождение угля на Воркуте открыли в разгар первой пятилетки, в атмосфере необычайно интенсивного развития промышленности и жестокой войны против деревни. Как отмечали другие историки, создание и стремительная экспансия системы ГУЛАГа были тесно связаны с индустриализацией и коллективизацией – парными процессами, которые создали и ненасытный спрос на рабочую силу, и в то же время источник потенциальных подневольных работников41. Именно в этом контексте высокопоставленные государственные и партийные чиновники начали обсуждать возможность эксплуатации принудительного труда для колонизации отдаленных регионов Советского Союза, таких как Печорский край. В июле 1929 года Совнарком принял резолюцию о создании исправительно-трудовых лагерей для содержания заключенных со сроками больше трех лет под руководством ОГПУ. Эта резолюция примечательна как минимум по трем причинам. Во-первых, в ней особо упоминается Ухта недалеко от Воркуты как место для нового «исправительно-трудового» лагеря. Это привело к учреждению так называемой Ухтинской экспедиции, вскоре переименованной в Ухтпечлаг. На протяжении большей части тридцатых годов Воркута была частью этого лагеря. Во-вторых, в резолюции прямо заявлялось, что новые лагеря будут создаваться «с целью колонизации» отдаленных регионов. В-третьих, цель колонизации связывалась с эксплуатацией природных ресурсов42. Идея использования подневольных работников-колонистов для эксплуатации природных ресурсов получила новое развитие в апреле 1930 года, когда Генрих Ягода, в то время глава ОГПУ (а впоследствии также НКВД), написал записку, доказывая, что заключенных и «кулаков» следует использовать для колонизации Севера43. Таким образом, Чернов открыл уголь на Воркуте в самый подходящий момент, когда идея колонизации с целью эксплуатации природных ресурсов была на уме у высших советских руководителей.

К весне 1931 года идея использования заключенных для колонизации Печорского края вошла в повестку Политбюро. 20 марта 1931 года Сталин приказал Высшему совету народного хозяйства изучить идею добычи угля в Печорском бассейне44. Вслед за тем 15 апреля Политбюро приняло резолюцию: начать в этом году систематическую добычу угля под руководством Северного краевого комитета ВПК(б) и ОГПУ45. Эта резолюция Политбюро представляет собой главный водораздел в истории Воркуты. Теперь государство должно было выделить значительные ресурсы для основания постоянного поселения на берегах реки Воркуты, чтобы добывать тамошний уголь. Тот факт, что руководство этим колонизационным проектом и ответственность за него были возложены на ОГПУ, оказал решающее влияние на будущее этого нового аванпоста. Он означал, что большинство «колонистов», которым предстояло заселить этот регион, будут заключенными и ссыльными. Таким образом, эта резолюция не только послужила катализатором основания будущего моногорода Воркуты, но и привела к созданию одного из самых печально известных лагерей советского ГУЛАГа.

Тем летом из Чибью (Ухты) прибыли первые 39 заключенных из Ухтинской экспедиции. Тяжелейший путь по реке и суше занял несколько недель46. Заключенные и материальные ресурсы шли постоянным потоком в течение всего короткого лета, так что к ноябрю прибыло уже 2009 заключенных47. Геологическая разведка, научное изучение и закладка шахты интенсивно велись в течение всего короткого арктического лета48. Продолжалось строительство постоянного поселения на берегах реки Воркуты, хотя его сильно тормозила нехватка строительных материалов, которые приходилось везти издалека. К сентябрю, когда закончился первый летний сезон, заключенные построили хлебопекарню, баню-прачечную и склад49. Они также начали строить кирпичную фабрику. На бумаге новая колония на берегах Воркуты теперь имела значительное количество заключенных, официальное географическое обозначение «Усинское отделение Ухтинской экспедиции» и административный центр под названием Рýдник. Но на практике колонисты были теперь полностью отрезаны от советского «материка» и боролись за выживание, и этой борьбе было суждено унести тысячи жизней

В свою первую зиму Воркута погрузилась в кризис, который так и продолжался почти до конца десятилетия. Материалов для строительства бараков или любых других постоянных убежищ не было, поэтому заключенные зимовали в землянках, которые отрыли в крутых речных берегах и покрыли дерном. Эта зима была особенно холодной: температура регулярно опускалась ниже −50° C. Продуктов хватило только до апреля50. В советских архивах, кажется, не сохранилось никаких официальных данных о смертности, но, без сомнения, сотни заключенных умерли в ту первую зиму от болезней, холода и голода. Здесь, на географической окраине обширной территории Советского Союза, зияющая пропасть между утопическими планами советских руководителей и реальными возможностями государства по исполнению этих планов стала очевидной и повлекла трагические последствия51.

Сталин и Политбюро, не зная о трагедии, разыгравшейся на берегах Воркуты, или относясь к ней безразлично, сохраняли энтузиазм в отношении перспектив угледобычи в этом регионе. В марте 1932 года Политбюро снова рассмотрело вопрос о добыче угля в Печорском бассейне «ввиду необходимости создания своей собственной угольной базы на Советском Севере»52. Заслушав отчет комиссии, которой было поручено изучить перспективы развития, Политбюро приняло другую резолюцию, где потребовало выделить ресурсы и задало плановые показатели по добыче угля. В этой резолюции отмечалась важность открытия угольных месторождений и требовалось вести добычу угля «в комплексе с развитием производительных сил Печорского района». К 1 октября 1932 года нужно было завершить геологическую разведку и заложить три шахты. Предполагалось, что к 1933 году Печорский край в целом (включая две другие шахты) произведет 300 тысяч тонн угля. Резолюция также требовала построить железную дорогу между реками Воркута и Уса, что позволило бы сплавлять уголь вниз по Печорской речной системе и доставлять в Архангельск53. Работа на Воркуте должна была идти теми же темпами, несмотря на тяжелейшее положение, в котором оказались колонисты.

К лету 1933 года местным и краевым властям было совершенно ясно, что исключительно тяжелые условия, сложившиеся зимой 1931/32 года, не улучшились. Безжалостная природная среда, хронический дефицит продуктов и строительных материалов и бездарное планирование ставили заключенных на грань выживания. Особенно резкий анализ ситуации сделал начальник Усинского отделения Даниловский в рапорте Якову Морозу, начальнику Ухтпечлага54. Из 2852 заключенных, «колонистов», незаключенных и ссыльных в Усинском отделении не менее двух третей, по оценке Даниловского, были непригодны к труду по состоянию здоровья. Официально лежали в больницах лишь треть заключенных, но только потому, что для них не хватало мест. Условия в больничных бараках были так плохи, что сотни заключенных предпочитали продолжать работу, лишь бы там не «лечиться». Цинга, которую Даниловский называл «бичом Усинского отделения», сеяла смерть среди людей, практически брошенных на произвол судьбы. Трудно было ждать, чтобы какой-либо заключенный долго выдержал в условиях Арктики, живя в палатке или землянке и не получая достаточного питания. В одном только 1933 году умерли 686 заключенных – почти каждый пятый в отделении55. Эта цифра, несомненно, не охватывает всех смертей, потому что в нее не входят ни заключенные, умершие во время перевозки в лагерь или из лагеря, ни освобожденные, умершие вскоре после выхода на свободу.

Из того же рапорта явствует, что даже выжившие заключенные проходили через следующий цикл: недолго работали, заболевали и отсылались куда-нибудь для «восстановления сил». Заключенные, которых объявляли достаточно здоровыми для работы в шахте, приезжали на Воркуту, две-три недели работали на износ под землей, а затем эвакуировались на юг. Учитывая, что путь в один конец от ближайшего поселения до Воркуты занимал 12–16 дней, заключенные обычно отсутствовали 3–5 месяцев, а затем возвращались на Воркуту, чтобы поработать еще несколько недель. Для восстановления сил заключенных посылали в два разных пункта: Адьзву (в 400 км) и Воркуту-Вом (в 200 км), и само по себе путешествие на лодке или пешком стоило огромных жертв. Заключенные часто прибывали на Воркуту уже ослабленными, без одежды и обуви, пригодной для выживания в экстремальных условиях Арктики. Примером служит одна группа, отправленная из Чибью (Ухты) в мае 1933 года. Из 141 заключенного в этапе пятеро замерзли насмерть в начале пути, а 26 человек оставили в другом отделении лагеря из‑за их ослабленного состояния. Из 105 заключенных, прибывших на место, лишь 20 были пригодны к физической работе56. Как правило, в течение двух месяцев контингент заключенных Воркуты полностью обновлялся из‑за смертей и переводов. Такая высокая текучесть кадров губительно сказывалась на производительности труда. В течение 1933 года шахты Воркуты выдали всего 6 тысяч тонн угля, лишь 2% от плана в 300 тысяч тонн, установленного Политбюро в прошлом году. На каждого погибшего в том году заключенного приходилось меньше 10 тонн угля. Контраст между мизерным объемом добытого угля и количеством людей, погибших ради его добычи, позволяет трезво взглянуть на результат.

Ужасные условия на Воркуте в начале тридцатых годов позволили начальнику Усинской секции Даниловскому сделать вывод, что с большинством заключенных обращаются как с расходными человеческими «отбросами»57. Это наблюдение прямо противоречило официальной советской пенитенциарной политике начала тридцатых, которая требовала «перековывать» заключенных при помощи исправительного труда. Советский публичный дискурс в начале тридцатых часто превозносил не только успехи, достигнутые трудом заключенных, – например, постройку новых заводов или инфраструктуры, – но и потенциал таких проектов для перевоспитания преступников и трансформации их в «новых советских людей». Квинтэссенцией такого подхода являлся проект Беломорканала, прославленного командой писателей в роскошно изданном томе под редакцией, помимо прочих, писателя Максима Горького58. Как показал Стивен Барнс, представление о ГУЛАГе как о месте «исправления маргиналов» советского общества важно для понимания как теории, так и практики лагерей59. Но, как видно по условиям на Воркуте в начале тридцатых годов, дефицит продуктов и других необходимых ресурсов, невыносимые условия труда и экстремальная природная среда зачастую лишали всякого смысла рассуждения об исправлении заключенных.

Параллельно с высокой смертностью у большинства заключенных, внутри лагеря образовалась иерархия привилегированных. В соответствии с политикой «колонизации» специалисты, чьи способности были особенно ценны для эксплуатации природных ресурсов, образовывали ядро группы колонистов. По статусу эта группа напоминала административно-ссыльных в том смысле, что их не охраняли, как обычных заключенных, хотя и не позволяли уезжать. Колонистам позволяли строить собственные дома отдельно от заключенных. Их настойчиво побуждали выписывать к себе семьи, и лагерь оплачивал этим семьям переезд, стоимость которого затем постепенно вычиталась из зарплат колонистов60. Колонисты составляли лишь небольшую долю в населении Усинского отделения, обычно меньше 5%. На 1 января 1933 года к этой категории принадлежали 79 человек; годом позже – 201; на 1 января 1935 года – 12261. К этой статусной группе принадлежало большинство элиты Усинского отделения, в том числе его начальник инженер А. Е. Некрасов62. Таким образом, колонисты представляли собой обособленную, элитную статусную группу среди контингента заключенных.

Помимо колонистов, в Усинском отделении были и другие категории относительно привилегированных людей. К лагерю было приписано небольшое количество «спецпоселенцев», вероятно «раскулаченных» крестьян, ставших жертвами репрессивного аппарата во время коллективизации. В начале 1934 года их было 72 человека, а в начале следующего года – 119. Незаключенных служащих лагеря, занимавших высшую ступень местной иерархии, в 1934 году было всего 76 человек. Повседневная жизнь этих служащих была, несомненно, комфортнее, чем у большинства заключенных, поскольку они получали пищу в первую очередь и не занимались тяжким и опасным физическим трудом в шахтах. Но все же границы между статусными категориями обитателей Воркуты в середине тридцатых годов были зыбкими и неопределенными. Хотя заключенные жили отдельно от других категорий жителей, между территориями заключенных и незаключенных не было границ и барьеров. В лагере было мало охранников для контроля над передвижениями заключенных, а тем более для предотвращения побегов. В течение 1934 года 472 узника попытались бежать из лагеря – больше 10% контингента заключенных. Хотя большинство беглецов позже вернули (419 человек), ясно, что администрация отделения не слишком заботилась об охране63. Рудник был настолько удален и изолирован, что не имело смысла тратить драгоценные ресурсы и людей на охрану заключенных, которым некуда было бежать.

Голод, болезни, непосильный труд, отсутствие нормального жилья, побеги и постоянные переводы людей в отделение и обратно приводили к тому, что количество заключенных на этом форпосте слабо выросло в середине тридцатых годов. По официальным документам лагеря, на 1 ноября 1931 года в Усинском отделении было 2009 заключенных64. Спустя четырнадцать месяцев, на 1 января 1933 года, в нем было 2936 заключенных. Годом позже, на 1 января 1934 года, это число выросло до 4408. Но в следующем году население снова сократилось – до 3309 на 1 января 1935 года, немногим больше, чем сразу после прибытия первой большой волны заключенных в ноябре 1931 года65. Очевидно, в этом отделении лагеря пытались поддерживать постоянную численность заключенных, и существенного их притока до 1936 года не было.

Крайняя отдаленность Усинского отделения создавала большие трудности для чиновников, ответственных за его снабжение продовольствием, стройматериалами, оборудованием и здоровыми заключенными. В лагерь вели только два пути, и оба были проезжими на всем протяжении только летом, когда реки наполнялись и вода стояла достаточно высоко. Существовал речной путь из Чибью (Ухты), редко используемый, поскольку поездка была особенно трудной и затратной по времени66. Предпочитали ездить морем из Архангельска, крупного города, хорошо интегрированного во всесоюзную транспортную сеть. Сначала товары (и людей) отправляли из Архангельска в Нарьян-Мар по Белому и Баренцеву морям. В Нарьян-Маре их перегружали на баржи, которые поднимались по реке Печоре до устья реки Усы. Поскольку Уса была мельче, товары снова перегружали на баржи меньшего размера. Последние 65 километров от устья реки Воркуты (Воркута-Вом) до штаба Усинского отделения в Руднике преодолевали по суше, поскольку по мелководной Воркуте можно было плыть только в весельных лодках. С июля 1933 по август 1934 года заключенные строили узкоколейную железную дорогу между Воркута-Вомом и Рудником, которая позволила значительно сократить время в пути. Но даже после завершения железной дороги поездка оставалась долгой и ненадежной, поскольку требовала, чтобы реки были полноводные и незамерзшие, а железная дорога очищена от снега и льда67. Федор Мочульский, незаключенный служащий, который в 1940 году совершил поездку из Москвы в Абезь, административный центр соседнего Севпечлага (Северо-Печорского лагеря), писал в мемуарах, что поездка заняла у него сорок пять дней – и сюда не входит последний отрезок от Усы до Воркуты68. Транспорт оставался самым узким местом в программе «колонизации» Воркуты еще в сороковых годах.

Несмотря на все внимание Политбюро к колонизации района вокруг Рудника и строительству там производительных угольных шахт, к 1935 году успели сделать немного. Усинское отделение оставалось самым удаленным и труднодоступным аванпостом на периферии разраставшейся системы Ухтпечлага. Шахты строились с черепашьей скоростью, и на юг отправляли совсем немного драгоценного угля. Население лагеря колебалось около отметки в 3 тысячи заключенных, примерно как в первую зиму 1931/32 года. Хотя каждое лето в лагерь присылали новых заключенных, их не хватало для замещения сотен узников, которые каждую зиму тяжело заболевали или умирали. Словом, Усинское отделение со всех сторон выглядело как очередной гулаговский проект тридцатых–сороковых годов, обреченный на закрытие и забвение69.

«ПОЛИТИЗАЦИЯ», ТЕРРОР И РЕОРГАНИЗАЦИЯ, 1936–1940

Когда началась русская революция, Михаилу Давидовичу Байтальскому исполнилось только четырнадцать лет. Это не помешало ему во время Гражданской войны сражаться под Одессой добровольцем Красной армии. Убежденный большевик, в 1920 году он вступил в комсомол, а в 1923‑м – в партию70. Работая журналистом в маленьком украинском городе Артемовске, он постепенно разочаровался в набиравшем силу Сталине и вступил в антисталинскую внутрипартийную оппозицию. В первый раз его арестовали за оппозиционную деятельность в 1929 году. Он отбыл короткий срок в харьковской тюрьме и был выпущен на свободу после того, как дал подписку о прекращении поддержки оппозиции71. Затем Байтальский вернулся к журналистской работе, сначала в Астрахани, потом в Москве. Но в 1936 году его снова арестовали и поместили в московскую Бутырскую тюрьму72. По окончании следствия его приговорили к пяти годам заключения в трудовом лагере за «контрреволюционную троцкистскую деятельность». Тем летом его перевели на Воркуту отбывать первый из двух долгих сроков лишения свободы73.

Михаил Байтальский был одним из тысяч заключенных, отправленных в Ухтпечлаг летом и осенью 1936 года. На 1 января 1936 года Ухтпечлаг насчитывал 21 750 заключенных, а к 1 января 1937 года эта цифра уже выросла до 31 035; к следующему году она снова выросла – до 54 792 заключенных74. Показательные процессы 1936 года в Москве повлекли за собой новую волну репрессий против подозрительных участников бывшей оппозиции75. Арестовали десятки тысяч человек, и многих из них, как Байтальского, приговорили к пяти годам за «контрреволюционную троцкистскую деятельность». Большинство их отправились в два лагеря – Ухтпечлаг в Коми АССР и Севвостлаг (Северо-Восточный лагерь) на Колыме76. Результатом стала растущая «политизация» Ухтпечлага – иными словами, возросла доля заключенных, получивших свой срок за «контрреволюцию», а не за обычные преступления. В первой половине тридцатых в этом лагере содержали сравнительно немного «контрреволюционеров», но к концу 1937 года они составляли почти половину (48,2%) контингента заключенных. Это было почти в три раза больше, чем в среднем по ГУЛАГу77. В Усинском отделении доля таких заключенных была особенно велика, поскольку географическая изоляция превращала его в самое подходящее место для тех, кого считали самыми опасными преступниками в Советском Союзе. Эта перемена в составе заключенных на Воркуте оказалась долгосрочной: в следующие двадцать лет состав заключенных во многом менялся, но присутствие значительной доли (если не большинства) заключенных-«контрреволюционеров» оставалось постоянным. Этим Усинское отделение отличалось от большинства лагерей, кроме немногих, специально предназначенных для самых опасных «контрреволюционеров».

Среди тысяч новых заключенных, отправленных на Воркуту начиная с 1936 года, были сотни открытых троцкистов вроде Байтальского, имевших сходную идеологическую ориентацию и настроенных против сталинского порядка. Многие считали себя «политическими» заключенными: эта категория признавалась в царских и ранних советских тюрьмах, но была отменена с принятием нового Уголовного кодекса в 1926 году78. Эти заключенные обычно концентрировались только в трех лагерных пунктах (включая Рудник), и они немедленно начали организованно выступать против условий их содержания. В начале октября 1936 года группа заключенных подала администрации официальное заявление с протестом. Его подписали семьдесят три узника. В заявлении подробно описывались условия жизни людей, назвавших себя «политзаключенными»: им выдавали голодные пайки, держали в переполненных грязных помещениях и требовали, чтобы все они исполняли тяжелую физическую работу, а не трудились по специальности. В сочетании с фактом их ссылки на Воркуту, «гиблое место даже для действительно здоровых людей», политзаключенные приходили к очевидному выводу что их шансы на выживание практически нулевые79. Заявление завершалось набором требований: нормальные пайки, разрешение работать каждому по специальности, восьмичасовой рабочий день, регулярные выходные, нормализация бытовых условий, включая изоляцию «политзаключенных» от остальных, сносная медицинская помощь и разрешение подписки на центральные издания. Если эти условия не будут созданы, заключенные угрожали начать голодовку в 10 утра 18 октября80. По сути, узники требовали, чтобы лагерная администрация признала за ними статус «политических» заключенных и создала для них особый режим, которым политзаключенные нередко пользовались в царских и ранних советских тюрьмах81