Встретимся во сне. История, написанная лапой бесплатное чтение

© Д. Сиротин, 2024

© ООО «РОСМЭН», 2024

Глава первая, мяу,

в которой мы узнаём про меня, про Лёву и вообще

Мяу! Да что же это такое! Маленький хозяин опять не даёт мне спать! Вот снова подскочил посреди ночи – глаза огромные, как две миски, схватил меня, прижал к себе, шепчет:

– Ох, Кефирыч, какой страшный сон! Даже сердце колотится, вот, слушай!

И прикладывает меня к груди, чтоб я, значит, сердце его послушал. Ну колотится, да. Но что я могу сделать? Мы, коты, конечно, хранители… Ну это не все знают, мяу… То есть вообще никто не знает, если честно, хотя некоторые догадываются. Мы хозяев охраняем. Оберегаем от разных бед. Ну или, если беда уже случилась, как-то утешаем. Они нас на руки берут, гладят и успокаиваются.

Но это – в жизни. А во сне – что я могу сделать? Я же в сон хозяина не проникну! Но мне его жалко, конечно. Каждую ночь кошмары – это же ужас, мяу! Вот и думаю уже который день: как помочь моему Лёве?

А он всё гладит меня, гладит, и сердце у него всё колотится, так громко, у меня аж ухо заложило, мяу!

– Рассказать тебе, что я видел? – шепчет.

Ну, я ухом дёргаю: мол, рассказывай, что ж поделать. Всё равно не отпустишь.

– Там был свет, Кефирыч, я был в тёмной-тёмной комнате, а впереди был свет и шёл человек, странный человек, и я вдруг вижу: это дедушка! Он идёт, я вижу его спину… Ты слушаешь?

– Мяу.

– Ну и вот, – Лёва продолжает испуганно, – я иду за ним и думаю: значит, дедушка жив? Радуюсь, конечно, дедушке, зову его… Он оборачивается – и… – Лёва крепче прижимает меня к себе, продолжает тихо-тихо, испуганно-испуганно: – Он оборачивается – и я вижу, что он… какой-то другой. Он таким никогда не был: глаза злые-злые и смотрит так страшно… Я его тогда спрашиваю: «Ты почему такой?» А он отвечает… И знаешь, как будто звук замедленный, сильно замедленный, прямо басом: «Пойдё-ом со мно-ой на пру-у-уд…» – «Дедушка, почему ты так странно говоришь, так страшно смотришь? Почему ты такой живой и – такой ужасный? Не смотри на меня, дедушка, я боюсь тебя, я боюсь!» А он: «Пойдё-ом со мно-ой на пру-у-уд…»

И вот, понимаешь, Кефирыч, у него кривые пальцы, он их протягивает ко мне – и начинает душить! Я чувствую на горле эти руки в морщинах и пытаюсь оторвать их, а они только сильнее давят… Дедушка же добрый был, почему он стал такой злой? И вот руки всё сильнее давят мне на горло, а лицо сбоку приближается, приближается, и глаза прямо впиваются в меня… Но это же мой родной, любимый дедушка! Почему эти кривые пальцы, и страшные зубы, и злые-злые серые глаза?

«Ты-ы-ы не вы-ы-ыйдешь отсю-уда», – медленно-медленно говорит дедушка своим страшным голосом.

А я вижу свет, понимаешь, Кефирыч, я вижу свет, он же впереди, и до него рукой подать, моей рукой, но руки злого дедушки не пускают, всё сильней давят на горло, и я уже почти совсем не могу дышать, а вот уже и совсем не могу, и я умираю – и просыпаюсь.

Лёва плачет, мяу. Бедный Лёва. Я тыкаюсь головой в его ладони, успокаиваю. Мол, гладь меня, хозяин, а я тебе помурчу.

У маленького хозяина умер дедушка, ну это обычная история. Все умирают, и дедушки тоже. Даже самые хорошие и любимые. А теперь вот этот дедушка приходит к Лёве во сне. И душит его. И Лёва не понимает почему. Зачем дедушке, который так его любил, после смерти приходить к внуку во сне и мучить его?

Очень странно.

Лёва не понимает.

И я не понимаю, мяу.

А вообще у нас обычная семья. Обычная квартира, маленькая правда. На большую у хозяев денег нет. И мы вчетвером в одной комнате: Лёва, мама, папа и я, Кефирыч. Лёвин папа часто в ночную смену работает, он шахтёр, и Лёва тогда по ночам только с мамой и со мной. Но мама спит крепко, устаёт на работе и не просыпается, даже когда Лёва во сне кричит. А я просыпаюсь, мяу. Ну то есть я и не сплю никогда. Это же известно, что коты не спят: мы только дремлем. Вот и я дремлю, дремлю, а потом Лёва как закричит: «А-а-а!», как подскочит, как схватит меня – и давай очередной страшный сон мне пересказывать! И гладить. Ну, я мурчу, моё мурчание успокаивает, я знаю.

– Ты, Кефирыч, мурчишь, как трактор, – грустно улыбается Лёва.

Ну да, я такой, мяу. Конечно, тракторы не мурчат, они тр-р-рещат, они гр-р-ремят, ну Лёва это образно, я понимаю…

Глава вторая, мяу,

в которой Лёва жалуется и вспоминает, а я слушаю и мотаю на усы

И из школы Лёва приходит уставший и грустный. Ну понятно, ночью постоянно подскакивает от своих кошмаров. Не высыпается, мяу. Бедный маленький хозяин. Мама и папа на работе, вот он мне и выговаривается:

– Эх, Кефирыч! Иди-ка сюда! (Ну и берёт меня, сажает к себе на колени и гладит, а я ухом шевелю: почеши, мол, за ухом, а я помурчу, как трактор, ты же любишь…) Вот так вот всё, Кефирыч. Опять Надежда Викторовна кричала. Ты, говорит, совсем дурачок. Скоро два плюс два сложить не сможешь. Ну да, я в математике ничего не понимаю, так что ж теперь, убиться и не жить?

– Мяу! – Это я ему отвечаю. Мол, да нет, зачем убиться и не жить? Лучше наоборот – не убиться и жить.

– Надежда Викторовна говорит, что без математики никуда. Математика – царица наук, всё такое… Эх. Она мне тоже снится в кошмарах! Гонится за мной с учебником и бормочет так страшно, как будто робот, например, вот такое, смотри (Лёва легонько перекладывает меня на кровать, достаёт из ранца учебник, читает): «Рабочим поручили за три дня посадить деревья по краям аллеи длиной один километр в первый день они посадили деревья на участке длиной двести двадцать семь метров во второй день на участке длиной триста восемнадцать метров в третий день длина участка была на девяносто семь метров больше чем во второй день справились ли рабочие с этим поручением». Вот такое, представляешь? А я ничего не понимаю, понимаю только, что рабочие. И что они сажают деревья. И думаю, что, если они не справятся, их уволят. И я не хочу решать эту задачу, даже если б мог, потому что, если их уволят, мне их будет жалко! А Надежда Викторовна всё бормочет и всё бежит за мной, а я от неё, я быстрей, и она быстрей, и знаю, что, когда она меня догонит, точно задушит, они все меня душат – и дедушка, и Надежда Викторовна, и это так страшно, ты не представляешь, потому что в жизни-то Надежда Викторовна, конечно, довольно сердитая всегда, но не убийца всё-таки! А дедушка так и вообще самый добрый в мире у меня был, ты же помнишь?

– Мяу, – грустно отвечаю я.

– Ага, – грустно улыбается в ответ Лёва. – Он и тебя любил, всегда гладил и колбаску приносил из магазина. Он тебя и Кефирычем назвал, помнишь?

– Мяу…

– Эх, дедушка! Такой был живой и добрый, а теперь такой злой и страшный в снах, – печалится Лёва. – Опять вот: душит меня, я умираю, просыпаюсь – и сразу начинаю вспоминать всякое хорошее про дедушку! Чтобы точно понять, что во сне – это не он, это только кто-то в его обличье! Ну не может мой дедушка быть злодеем!

Ну и дальше Лёва начинает дедушку вспоминать, рассказывать, например, такое:

– Мы с дедушкой однажды пошли на пруд, не рыбачить, ему жалко было рыбу. Многие дедушки рыбачат, а мой не мог. Над ним другие дедушки смеялись даже поэтому. Ну и мы с ним пошли на пруд, летом это было. И он мне сказал: «Смотри, там, под водой, лягушки! Видишь?» А я никогда лягушек не видел, и мне было очень интересно. Их не было видно, только пузыри над водой. И дедушка тогда сказал: «Я знаю, как выманить лягушку!» – «Как, дедушка?» – спросил я. «Лягушка ловит еду в прыжке. Комаров, например. Они же летают. Сейчас мы что-нибудь подбросим над водой – лягушка подумает, что это еда, и вынырнет, чтобы поймать!» – «О, круто! – говорю я. – А что подбросим?» Дедушка задумался. Думал-думал, а потом как хлопнет себя по лбу: «Вот я старый дурак! Камертон же!»

А камертон – это такая маленькая дудочка: в неё дуют, из дудочки звучит какая-нибудь нота, и по этой ноте настраивают музыкальный инструмент. Пианино, например. Или гитару. Или флейту. Вот дедушка был флейтист, только он давно уже не играл, ну, руки уже не те, он говорил, и слух тоже не тот… Но он хороший был флейтист, его очень все уважали на работе. И он этот маленький белый камертон всегда с собой носил, как талисман. Ну и привычка была такая: идём, идём, а он камертон достанет – и как дунет! И звучит нота ля: ля-а-а-а-а! И все оборачиваются. В общем, необычный он у меня был, конечно…

И вот он камертон достаёт из кармана пиджака, обтирает его платочком со всех сторон, подходит поближе к воде и уже замахнулся…

Тут я кричу: «Дедушка, так камертон утонет, ты что!» А он усмехается: «Не утонет: лягушка схватит!»

И вот полетел камертон над водой… Полетел над водой, закрутился в воздухе и почти уже упал в воду. И вдруг из воды выскочила лягушка, такая прикольная вся, пупырчатая, и ка-ак схватит ртом камертон! А камертон ка-ак задудит! А лягушка ка-ак перепугается! Выплюнула камертон, квакнула обиженно и снова в воду спряталась.

Мы с дедушкой долго смеялись: надо же, лягушка-музыкант! На камертоне сыграла! Так шли до дому и всё смеялись. А вечером я нарисовал лягушку с камертоном во рту и подарил дедушке.

А иногда дедушка брал флейту. Гладил её, что-то тихо ей шептал, как будто рассказывал… А ещё иногда, совсем редко, например в начале декабря, когда темнеет рано-рано, и от этого как-то грустнее, чем обычно, дедушка осторожно, стараясь потише, чтобы не раздражать соседей, играл на флейте. Дрожащими руками, не всегда попадая в правильные отверстия, но всё-таки играл. И флейта тихонько, жалобно пела. И дедушка закрывал глаза и дудел, и за окном было темно, а у нас горел торшер, и дедушка играл, и я смотрел на него и думал, какой он хороший.

А теперь его нет, он только приходит во сне и душит меня, душит… И не даёт мне вырваться на свет… Почему это, Кефирыч?

– Мяу… – Это уже я, Кефирыч, ему отвечаю.

Вот так мы с Лёвой и болтаем. И за окном уже темно – как тогда, когда наш дедушка тихонько играл на флейте. А Лёва снова вспоминает про свои страшные сны, и как Надежда Викторовна за ним бежит с учебником и бормочет, как робот, например, такое:

«Купили пять метров ткани в горошек и семь метров такой же ткани в полоску сколько стоит каждый кусок ткани если всего заплатили триста шестьдесят рублей…»

– А я, Кефирыч, ничего не понимаю и только думаю, зачем купили эту ткань? И кто её купил? Представляю зачем-то, какие это люди, как они пришли в магазин покупать ткань. Может, это были пожилые женщины. А может, молодые. Может, мама с дочкой. И дочку зовут Валя. А почему бы и нет? Мне нравится Валя, ну, ты знаешь, Кефирыч: которая за первой партой, потому что у неё зрение плохое. Которая в пятом подъезде живёт. Вот, она мне нравится, так что пусть ту девочку из задачи тоже зовут Валя.

Глава третья, мяу,

в которой Лёва не может без меня, а я не могу без чесания за ушком

– Я что, ветеринар? – Доктор спрашивает удивлённо.

Ну, просто Лёва меня с собой привёз.

Ему так легче.

Мы в коридоре сидим.

А сперва ехали на машине. Да, мяу, забыл сказать, что у нас есть машина. Старенькая, правда, и вечно ломается. Но на новую опять же денег нет. Да и любит Лёвин папа свою развалюшку. Он сам её так называет, мяу. Вот и сегодня – заводил её, заводил, а она всё не заводилась. И он тогда погладил машину по старенькому салатовому боку и сказал: «Ну, развалюшка, ну ты чего? Давай уже, не капризничай!»

И машина сразу же завелась. Потому что, когда тебя гладят и ласково называют развалюшкой, не завестись – это уже просто свинство, мяу.

А я люблю в машине ехать. Сидишь себе у Лёвы на коленях, глазеешь в окошко, а там – разные виды! Снег, люди, магазины, кошки даже иногда… В общем, очень познавательная поездка получается. Если бы ещё развалюшка не капризничала постоянно: то заглохнет, то бензином завоняет, то ещё чего… Но всегда, рано или поздно, довозит куда надо. Вот и до поликлиники довезла.

Вот мы и сидим, ждём приёма.

Лёва с мамой и папой сидят на стульях у кабинета, а я – по-прежнему на руках у Лёвы. Меня сперва не хотели пускать в поликлинику – мол, нельзя с животными! Строгая женщина в гардеробе прямо кричала:

– Если все с котами будут приходить, так это что получится?

– Получится, что все с котами, – Лёва говорит.

Ну логично же? Логично! А женщина ещё хуже разозлилась почему-то:

– Сегодня – с котами, завтра – с собаками, а послезавтра – со слонами начнут приходить? А убирать за слоном кто будет? Зинаида, конечно!

Откуда в нашем городе слоны? И кто такая Зинаида? Очень меня интересовали эти вопросы, я вообще кот любопытный, но что я мог сказать? Только «мяу».

– Мяу, – говорю.

– Ну посмотрите, какой он миленький у нас. – Мама Лёвы чуть не плачет. – И мальчику без него правда плохо! Ну мы кота даже не выпустим на пол, он будет у него в курточке сидеть!

– Нет, я сказала!

Вот ведь вредная тётя попалась.

На крик ещё одна подошла.

– Ты чего, Зинаида? – спрашивает.

Вот эта, вторая, ничего. Не злая. Улыбнулась и почесала меня за ушком. А мы, коты, когда нас за ушком чешут, сразу можем о таком человеке сказать: наш человек.

Ну и заодно я понял, что злую тётку зовут Зинаида. Только со слонами всё ещё непонятно, откуда они в нашем городе возьмутся. Разве если из зоопарка привести или из цирка. Но у нас в городе ни цирка, ни зоопарка опять же. Так что – загадка. Одним словом – мяу.

– Да вот, Ириш, приволокли кота и хотят, чтоб я их раздела, да ещё и к доктору пустила! – возмущается Зинаида.

А эта, которая Ириш, всё улыбается и всё за ухом меня чешет.

И чем дольше чешет, тем больше мне нравится. Нет, мяу, вы уж как хотите, а я из такой замечательной поликлиники по доброй воле не уйду!

– Да ладно тебе, Зин, у нас же особая поликлиника, к нам с чем и с кем только не приходят, – улыбается Ириш.

– Тебе легко говорить! – злится Зинаида и на неё. – Ты медсестра, с тебя взятки гладки. А я лицо ответственное, меня за такое по головке не погладят!

Мяу! Я, кажется, начинаю понимать! Бедную Зинаиду не гладят по головке. Вот она и злая. Ведь если тебя не гладят по головке, это очень грустно. День не гладят, два не гладят – на третий взвоешь. Понимаю, мяу.

Но тут папа Лёвы не выдержал и тоже раскричался.

– Что у вас за синдром вахтёра? – кричит. – Чуть что – «не пущать»! Видите, ребёнку плохо, ему с котом легче, что с вас – убудет?

В общем, они долго так препирались, и мама Лёвы уже почти заплакала, но тут пришёл сам доктор. Большой такой. Как два Лёвиных папы.

– Что за шум, а драки нет? – спрашивает.

Ну Зинаида стала и ему на нас жаловаться, и в меня пальцем тыкать, чуть не в морду, извиняюсь… Обидно, мяу! А Ириш, наоборот, стала доктора уговаривать: мол, посмотрите, какой милый мальчик и какой у него милый котик. Я сама лично, мол, с ним посижу, пока вы их принимать будете…

Мяу, сама лично? Такая знатная заушная чесальщица? Теперь я не просто отсюда не уйду, а – ни за что!

– Григорий Борисыч, ну пожалуйста! – Ириш просит.

И мама Лёвина, и папа, и все вокруг столпились и очень просят.

Григорий Борисыч тогда говорит:

– Ну ладно. В виде исключения можно. Только, Ириш, с рук кота не спускай! Не дай бог разобьёт чего в кабинете или того хуже: нагадит.

Мяу! А вот это я попросил бы! Что значит – «нагадит»?! Вы за кого меня принимаете? Я не какой-нибудь уличный котяра, который вести себя не умеет! Что ж я, потерпеть не могу? Обидно, мяу!

В общем, взяли мы талончик и ждём. Сидим у кабинета.

Тут много разных детей с родителями. И все дети такие странные. Говорят что-то непонятное, ходят взад-вперёд без остановки, натыкаются на стены, и глаза у них какие-то прямо стеклянные, мяу… Ужас, в общем.

И Лёва наш, получается, тоже странный ребёнок: его мучают ночные кошмары.

Долго-долго сидим. Григорий Борисыч каждого ребёнка по полчаса принимает, а то и больше! Обстоятельный доктор. Похвально, мяу… Но сколько же можно ждать?!

Но вот мы наконец в кабинете. Мама, папа и Лёва с надеждой смотрят на доктора, а я смотрю на медсестру Ириш. И тоже с надеждой. На то, что возьмёт на руки – ну и почешет, мяу!

Лёвина мама, волнуясь и сбиваясь, пытается рассказать доктору про Лёвину проблему, а Лёвин папа молчит и, кажется, сейчас заснёт: он устал после ночной смены в шахте. У него очень опасная работа, мяу, ему самому бы к врачу. Бедный большой хозяин.

Доктор слушает внимательно, потом поднимает на нас глаза и удивлённо спрашивает (вот тогда он и спросил):

– Я что, ветеринар? Почему здесь кот?

И мы удивлённо смотрим на него в ответ: он же сам полчаса назад разрешил!

Ириш тогда говорит:

– Григорий Борисыч, вы забыли: у гардероба они стояли с котом – вы сказали, можно.

– Да? – удивляется доктор. – Ну раз сказал, значит, можно… – Снимает большие очки и трёт пальцами глаза. – Вечно обо всём забываю.

«Ну да, – думаю я, – с такими странными пациентами сам с ума сойдёшь».

– Ну вы его тогда подержите, Ириш, – говорит доктор.

И я перехожу в руки медсестры. Она тёплая, почти как мой Лёва. Я подставляю ей ушко, но она, кажется, тоже забыла – забыла, что меня необходимо за ним чесать! И просто рассеянно гладит. Ну и на том спасибочки, мяу. Я кот не гордый.

Лёвина мама заново начинает рассказывать – и совсем сбивается, а Лёвин папа внезапно оглашает кабинет таким мощным храпом, что от неожиданности подпрыгивают все, даже доктор. Мама испуганно толкает папу. Тот просыпается, трёт глаза…

– Знаете, дорогие родители, вы посидите в коридоре, а мальчик сам всё мне расскажет, хорошо? – вздыхает доктор. – Ты не против? – спрашивает Лёву. Лёва растерянно пожимает плечами. – Не бойся, расскажи всё как есть, я помогу, это моя работа, – успокаивает Лёву Григорий Борисыч.

– Только Кефирыча не уносите, ладно? – тихо просит Лёва.

– Да, если можно, пусть кот останется, – мама просит. – Лёве с котом спокойней.

Ещё бы не спокойней, мяу! Я хранитель так-то!

Мама и папа выходят. В кабинете – только Лёва, доктор, я и моя Ириш. Мы готовы слушать. Но Лёва стесняется и молчит.

– Ну давай тогда я начну, – говорит доктор.

Лёва кивает.

– Тебя мучают ночные кошмары, так?

Лёва кивает.

– Какие?

Лёву передёрнуло (видно, вспомнил кошмары). Лёва молчит. Стесняется, наверное, такого большого и серьёзного Григория Борисыча.

Доктор, скрестив на груди руки, задумчиво смотрит на Лёву.

– Давай тогда так, – говорит доктор, – меня здесь нет.

Мяу! Всё. Доктор свихнулся.

– Как будто нет, – уточняет Григорий Борисыч.

А, в этом смысле, мяу… Уф. Я уж испугался.

– Ни меня нет, ни медсестры – никого. Только твой Сметаныч.

– Кефирыч, – тихо поправляет Лёва.

– А, да, извини. Кефирыч. И рассказывай всё – ему. А нас – нет. Хорошо?

Мяу! Я уже сто раз слышал эти рассказы, но ради выздоровления моего бедного маленького хозяина готов послушать в сто первый! Рассказывай, Лёва!

Лёва осторожно поднимает голову, смотрит на меня.

А я – на него.

Глава четвёртая, мяу,

в которой Лёва делится кошмарами, а со мной не делятся мячиком!

– Мне снится, что мой дедушка стал злым, – тихо говорит Лёва. – Он душит меня во сне. Впереди свет, а он меня не пускает, и у него лицо такое страшное и глаза, а он никогда таким не был!

Я смотрю на Лёву. Доктор молчит. Ириш гладит меня. Лёва продолжает:

– И Надежда Викторовна бежит за мной, протягивает руки, чтобы задушить, и бормочет свои задачи, как робот… Надежда Викторовна – наша классная, она математику ведёт. Она бежит за мной и бормочет задачи про рабочих, которые могут не успеть посадить деревья, и их тогда уволят. И про ткань, которую кто-то купил, много-много ткани, а зачем? И про яблоки – ну, что в магазин привезли столько-то ящиков красных яблок и столько-то жёлтых. И надо, почему-то очень надо что-то посчитать, умножить, разделить… А я не понимаю, ничего не понимаю и только всё думаю: зачем в этом учебнике всё продают и покупают, покупают и продают? Ткань, яблоки, картошку, тетради… И ещё рабочие там – то деревья сажают, то снег убирают… И я их себе представляю: как они устали и как начальник их ругает. И мне их жалко, и поэтому ни одной задачи решить не получается, потому что, когда жалко – тогда ничего не решается… И Святополк Игоревич тоже снится…

– Кто? – не выдержал доктор.

И правда, интересное имя, необычное: Святополк Игоревич. Хотя в наше время каких только имён не услышишь, мяу.

Лёва вздрагивает и замолкает.

– Ой, извини, – бормочет Григорий Борисыч. – Рассказывай, рассказывай, и – не мне, меня нет! Рассказывай своему Йогуртовичу!

– Кефирыч он, – поправляет Ириш и наконец-то чешет меня за ухом!

Мяу-у! Как же приятно! Рассказывай подольше, маленький хозяин!

– Святополк Игоревич – это наш физкультурник. Он и в жизни злой, не только во сне. Издевается, что у меня ничего на физкультуре не получается.

И Лёва снова замолкает. Стыдно в таком признаваться даже любимому коту. Понимаю, мяу… Эх. Хотя чего стыдного-то? Не все же физкультурники! Люди разные, и коты разные, и это прекрасно! А то, если бы все были одинаковые, жилось бы так скучно – хоть вой, клянусь кошачьей бабушкой!

– А что именно не получается? – осторожно спрашивает Ириш.

– Ну… Всё, – глухо говорит Лёва. – Особенно кувырки. И через козла прыгать.

– Хм, – снова не выдерживает доктор. – А почему не получается?

– Вот и Святополк Игоревич не понимает! – горестно вскрикивает Лёва. – А я вот не могу, и всё! Вот этот момент – когда кувырок, когда надо через голову – я не могу, мне страшно, что не смогу и что шею сверну или ещё что… А они смеются, все смеются: и Святополк Игоревич, и пацаны все, и даже… даже Валя. Ну то есть она не то чтобы смеётся прямо громко, но немножко улыбается. Она хотя и в очках, и умная, но у неё всё получается: и кувыркаться, и прыгать, даже через козла!

– Я тоже не умею прыгать через козла, – успокаивает Ириш.

Может, обманывает, конечно… Но всё равно молодец! А другой бы я за ушком чесать и не доверил, мяу!

– Я тоже не умею через козла, – говорит Григорий Борисыч.

Ну он, может, и не обманывает: вон он какой большой. Может, ему и правда трудно прыгать. Хотя необязательно, что он и в школе был таким большим, мяу.

– Мне знаешь, что физрук сказал как-то? – усмехается доктор.

– Что? – спрашивает Лёва.

– «Эй, толстый, забудь бабушкину деревню, где ты всё лето пирожки трескал!»

– Ого, – сочувствует Ириш. Даже про ухо моё забывает, я нетерпеливо им дёргаю: мол, давай гладь, мяу!

– Да, вот так, – говорит доктор. – А какая деревня? Какая бабушка? Моя бабушка на войне погибла. Да даже если бы и не погибла, если бы правда я у неё в деревне пирожки трескал – разве так можно? Тем более когда – учитель?

– И как же вы… после этого? – Лёва спрашивает тихо.

– Ну как, – снова усмехается доктор. – Психотравма, конечно. Тем более все тоже как засмеются после этой фразы! Тяжело было. Что делать. Но вот вырос я, стал доктором, и однажды – представляешь, – однажды этот физрук ко мне сына своего привёл! У сына проблемы были на нервной почве. Не могу говорить, что конкретно: врачебная тайна. Но, скажем так, проблемы с весом… Постоянно заедал тревогу, нервничал… Неудивительно, с таким-то отцом.

– И что вы? – Лёва и Ириш почти в один голос спрашивают.

– Ну что я… Так же вот, как твоих родителей, попросил физрука выйти. Он меня не узнал, понимаешь? Ну да мало ли у него толстых учеников было… Ну вот, физрук вышел, а я сыну-то его и говорю (Григорий Борисыч ехидно улыбается): «Эй, толстый! Забудь бабушкину деревню, где всё лето пирожки трескал!»

Мяу! Чего?? Это называется – доктор? Сын-то при чём?!

Мы все на Григория Борисыча в ужасе смотрим.

А он на нас.

И вдруг как расхохочется на весь кабинет!

– Да шучу я! Конечно, ничего такого я не сказал. Назначил лечение, да и всё. С таким отцом мальчишку только пожалеть можно было, а не издеваться. Так что всё хорошо закончилось.

Мяу, хорошенький медицинский юмор, нечего сказать!

– Ириш, пиши рецепты. А ты, пожалуйста, позови родителей, – говорит доктор Лёве.

Ириш аккуратно спускает меня с колен. Мяу, жаль. Но что поделать. Рецепты нужнее.

Григорий Борисыч диктует, Ириш пишет, Лёва уходит звать родителей, а я… Я вижу игрушечный мячик. Мяу-у! Такой чудесный мячик, маленький, как раз мне под лапу! Откуда он в кабинете? Наверное, для успокоения пациентов: они этот мячик крутят в руках и успокаиваются. Игрушка-антистресс, или как это называется…

В общем, ничего не могу с собой поделать – начинаю гонять мячик по кабинету, а доктор начинает гонять по кабинету меня и в итоге выставляет за дверь. Мяу! Обидно так-то: хранителей выгоняют почти что пинками!

А потом Лёва возвращается в кабинет со мной на руках и говорит растерянно:

– Нет родителей…

– Хм. Куда же они делись?

Лёва пожимает плечами.

– Ну ладно, пока они не пришли, давай я у тебя ещё одну вещь спрошу, – осторожно говорит доктор. – Скажи… А вот эта девочка… Как её… Варя?

– Валя, – шепчет Лёва.

– Да, извини. Вот Валя эта… Она тоже тебя во сне задушить хочет?

Лёва удивлённо смотрит на доктора:

– Нет… Она – нет.

– Ага, это уже кое-что, – говорит доктор. – Значит, задушить во сне хотят только те, кто в жизни тебя, так сказать, достаёт…

– А дедушка? Он же был такой хороший! И никогда меня не доставал!

– А, да, дедушка. Извини. Он?..

Лёва молча опускает голову.

– Да, понимаю, – тихо говорит доктор. – Сочувствую. Давно?

Лёва молча кивает.

Доктор вздыхает и кладёт большую руку Лёве на плечо.

– Да… Тогда действительно странно… Я вот тебе выписал тут кое-что. Ириш, дай рецепты! Держи, дорого́й, только печати поставь в регистратуре… Так, но где же твои родители? Надо их дождаться, а у меня очередь. Куда они пошли-то?

Лёва пожимает плечами.

– Творожич, ты не знаешь? – спрашивает меня доктор.

Да Кефирыч я, мяу! Кефирыч! Неужели так трудно запомнить?!

– В общем, всё с тобой в порядке, – говорит доктор Лёве. – Просто растёшь, нервная система перестраивается, ну, в общем, всё будет хорошо.

– Но я боюсь засыпать, – всхлипывает Лёва.

– Вот с этими таблетками можешь не бояться, – успокаивает Борисыч. – Главное – пей строго по рецепту. А родители пусть сами ко мне потом зайдут, у меня сейчас нет времени их ждать, извини. Видишь – полный коридор пациентов. Позови следующего, пожалуйста.

Мы с Лёвой выходим, а в кабинет заходит мама с плачущей девочкой, и я успеваю заметить, как доктор сразу протягивает ей мой мячик. И Ириш ещё говорит:

– Григорий Борисыч, помыть бы надо после кота-то.

Мяу! После кота?! Да я самый чистый кот в мире!!! Я-то думал – Ириш… А она! Вот пусть ещё попробует почесать меня за ухом – ни за что не дамся, клянусь кошачьей бабушкой!

Мы с Лёвой одеваемся в гардеробе, и вредная Зинаида в этот раз не вредничает и вообще не обращает на нас внимания: с кем-то трещит по телефону:

– Представляешь? Врезались на машине своей прямо в стену! Ездят как сумасшедшие! Ну да, я скорую вызвала, а как же… Живые – не живые, кто их знает… Я их не разглядывала, боюсь… Ребёнка на приём отправили, а сами в магазин, что ли, поехали, приспичило им… И вот результат. Жуть, не говори!

Эх. Мяу. Какая грустная история. Даже захотелось эту Зинаиду по головке погладить, так она нервничает.

Мы с Лёвой выходим на улицу, там прямо у крыльца стоит машина скорой помощи, и тут – я даже ничего увидеть и понять не успел – Лёва как кинется к машине, как закричит страшно:

– Мама! Папа!

Глава пятая, мяу,

в которой и про любовь, и про колбаску, и про любовь к колбаске

Мяу. Грустно и тоскливо. Мама и папа Лёвы – в больнице: это они врезались в стену. Лёва с ними в скорой ехал и плакал. Держал меня на руках и плакал. И слёзы моего маленького хозяина капали на меня, мяу, и это было – ну очень печально… И развалюшка – всмятку и «восстановлению не подлежит». Так сказал важный дяденька в форме. Не знаю, кто он – полицейский, или спасатель, или ещё кто, я в формах не разбираюсь, мяу…

Едем мы, Лёва плачет, с трудом слова из-за слёз выговаривает:

– Папа за рулём уснул, наверное… Он так устаёт в шахте, там так опасно… Да ещё и после ночной смены… Вот и у врача уснул же… А может, у развалюшки опять что-то сломалось… Может, тормоза отказали… А может, и папа не уснул, и тормоза не отказали… Может, они просто с мамой разговаривали, и он отвлёкся… Они такие разные, но так любят друг друга и, когда разговаривают, обо всём могут забыть… Кефирыч, да что же это такое…

«Да, – думаю, – мяу. Не хранитель я, а пёс знает что!» Сам чуть не плачу, эх.

– И зачем они поехали в магазин… – рыдает Лёва. – Ну да, у папы – один выходной, и мама попросила съездить, наверное, быстренько, закупиться… Но почему они меня не подождали? Они думали, что я так долго буду у Григория Борисыча? Ну да, он очень долго принимает… А им всё некогда, всё дела… Вот и решили… Решили времени не терять…

Вот так, мяу. А главное, и мама, и папа – оба без сознания, и непонятно, когда в него вернутся. И что теперь Лёве делать? Как ему жить в квартире одному? Ну то есть не одному – со мной, конечно, мяу… Но коты за хозяевами официально присматривать пока не могут, хоть они и хранители: нужны взрослые.

Вот в больнице врач Лёву и спросил:

– Есть ещё кто-то из родни? Чтобы ты у них пока пожил.

Ну это уже другой врач, понятное дело. Не Григорий Борисыч. Просто мы, так получилось, целый день с Лёвой по больницам. Теперь вот в травматологическом отделении.

Лёва плачет и головой мотает: нет, мол, никого.

– Ну посмотри в телефоне, в контактах, может, у друзей какие родители за тобой последят. – Врач говорит и немножко злится, потому что ему некогда, у него больных полное отделение, а тут ещё Лёва со своими проблемами.

Лёва всхлипывает, достаёт телефон, смотрит. А там особых контактов и нет: мама да папа. И Лёва как увидел «мама», «папа» – совсем разрыдался!

Мяу, как же стыдно! Какой же я хранитель после этого! Маленького хозяина не могу уберечь ни от кошмаров во сне, ни от кошмаров в жизни! Ну то есть, может, без меня бы ещё хуже было… Но и со мной не особенно сладко! Кто сейчас может утешить Лёву? Только я! Хотя… Ой, точно! Валя! Только надо, чтобы он про неё вспомнил!

– Мяу! – говорю громко. Хочу сказать «Валя», не получается выговорить, но вдруг Лёва поймёт?

– Мяу-уя!

– Вот только орущего кота мне тут не хватало! – Совсем врач разозлился. – Иди с ним на улицу, там вспоминай. А то он мне всех больных перепугает. Вопит как резаный.

Мяу, сам ты резаный. Нет, конечно, спасибо, что маму с папой лечить будешь и, надеюсь, вылечишь, надеюсь, они в себя скоро придут… Но вообще – свинство. Весь день обижают! Хотя врачей можно понять: работа нервная.

Лёва плачет, на улицу вышел, стоит у больницы, не знает, что делать. А я всё пытаюсь сказать, что хотел, но проклятая пасть не слушается, эх! Как же это: «Ва-ля»…

– Мя-у!

– Да чего ты и правда раскричался, Кефирыч? – Уже и Лёва злится. – Не до тебя сейчас!

Ничего, проглотим обиду. Главное, чтобы он понял!

– Мя-у-ля! Мя-я-ля! – Ну, Кефирыч, давай, ещё немножко… Ещё чуть-чуть… – Мвя-а… Вя-а-а…

– Ох ты, крикун какой! – вдруг как раздастся у меня над ухом!

Мы с Лёвой вздрогнули и обернулись.

А это старичок.

Он, оказывается, на лавочке сидел у больницы. Мы его не заметили сперва. А теперь он подошёл, улыбается, борода белая и голова тоже, худенький такой, прямо высохший, а улыбка добрая.

– Ну чего ты раскричался, а? – старичок мне опять. – Может, колбаски хочешь?

Мяу! Что значит – может? Не может быть никаких «может», когда речь идёт о колбаске!

Ну я головой киваю: мол, конечно, хочу. Клянусь кошачьей бабушкой.

Старичок тогда в сумку лезет, достаёт нарезку колбасную – и мне кусочек прямо в пасть:

– Кушай, милый, не стесняйся.

Мяу! Да я и не стесняюсь так-то. Где я и где стеснение, когда речь идёт о колбаске?

– Мяу, – говорю. Спасибо, мол.

– Ещё хочешь? – Старичок улыбается.

Странный вопрос, мяу. Естественно, хочу.

Он мне и другой кусочек. И третий. И четвёртый, чего уж. Колбаска – дело такое. Сколько ни съешь, а всегда ещё хочется.

– Спасибо вам. – Лёва говорит и слёзы вытирает.

– А ты чего плачешь, мальчик? – старичок спрашивает. И уже не улыбается. Смотрит на Лёву внимательно.

Ну Лёва ему, всхлипывая, и рассказывает. Что, мол, мама и папа в больнице… А он тут… Один… С котом… И непонятно, что и как.

Старичок слушает, грустит. Потом говорит Лёве:

– Ты держись, парень. Даст Бог, выкарабкаются родители-то. Живёшь-то где?

– Парковая, три…

– Как?! – удивляется старичок. – Так и мы с внучкой на Парковой, три живём! Вот что значит маленький город!

– Да? – Лёва удивился, даже плакать перестал. – А какая у вас квартира?

– Пятьдесят шестая, – старичок говорит.

– А у нас двенадцатая…

– О, так мы соседи! Ты в первом подъезде, а мы – в пятом! Слушай, так, может, вы и с внучкой моей в школе одной учитесь? Валя Казарина, не слышал?

Лёва глаза на старичка как вытаращит, чуть меня не выронил:

– Вы – дедушка Вали Казариной?!

– Он самый. – Старичок шутливо поклонился. – Казарин Сан Саныч собственной персоной.

Мяу! Всё-таки я хранитель ничего себе такой: вот и Валя! Ну то есть её дедушка. Но где дедушка, там и Валя! По-моему, логично, мяу.

– Так ты её знаешь? – Старичок спрашивает с интересом.

– Ну да, мы в одном классе учимся. – Лёва отвечает и тут же смущается.

Ну это понятно: когда говоришь про того, кто нравится, всегда смущаешься. По себе знаю: мне вот, например, очень нравится одна кошечка… Ну раз уж мы с вами так откровенно, мяу…

В общем, во дворе есть одна такая. Я-то редко на улице бываю, больше в окно люблю смотреть и вот в это окно часто её вижу. Во дворе гуляет, милая, беленькая вся, травку кушает. А когда зима – по снегу топает, топ, топ своими маленькими лапками. Следы остаются.

Утром в окно смотрю, а следы ещё не замело. Гляжу на её следы и думаю о ней… Она, знаете, как: топ-топ – и остановится. Задумается о чём-то. Беленькими ушками подёргивает. Потом опять – топ-топ. И снова остановилась. И ушки. И так мне её за ушко укусить хочется, прямо сил нет, клянусь кошачьей бабушкой! Ну милота же! А главное – задумчивая. Не то что другие кошки. Носятся во дворе как ненормальные, в помойке роются… Тьфу! Никакой гигиены.

А моя – она не такая: культурная. Эх, как бы с ней познакомиться… Но стесняюсь. Потому что, говорю же, когда любишь – всегда стесняешься, ведёшь себя как дурак, мяу.

И так вот смотрю на неё, смотрю, пока совсем не стемнеет, пока из окна ей не крикнут: «Анна Андреевна!» – и она домой не побежит.

И имя-то такое благородное: с отчеством! Не то что все эти Мурки, Муськи и Маськи… Анна Андреевна! За одно имя уже уважать хочется.

Но я отвлёкся, пардон.

Ну, в общем, старичок совсем удивился, когда узнал, что Валя – Лёвина одноклассница. А потом говорит:

– Валя мне не рассказывает особо про школу, да и про одноклассников. Вот я и не знаю, с кем она учится-то… Про одного только рассказывала.

– Про кого? – Лёва с надеждой спрашивает, и даже слёзы у него высыхают. Нет, всё-таки я ничего себе хранитель, мяу!

– Есть у вас в классе парень один, – говорит старичок, – всё время на неё глядит. На всех уроках. «Как, говорит, дедушка, ни повернусь – а он с задней парты смотрит. Ну, увидит, говорит, что я на него тоже смотрю, – и быстро голову в тетрадку опускает!» Вот ведь!..

Ну дело тут ясное: дедушка давно на свете живёт, понимает, что к чему.

– А что к чему? – Лёва тихо спрашивает.

– Дак нравится она ему, вот и глядит, хе-хе! Мы вон с её бабкой, царствие ей небесное, тоже всё в гляделки играли, пока не поженились.

Лёва совсем засмущался. Покраснел, даже мне у него на руках жарко стало.

– О, а вот и Валюша моя идёт – деда забирать, – улыбается Сан Саныч.

– Валя идёт? – Лёва вскинул голову, увидел вдалеке Валю и поскорей опять голову опустил. Прямо как в школе.

– Да… – улыбается дедушка Сан Саныч. – Меня на скорой вчера сюда привезли, понимаешь: сердце, чтоб его. Ну подлечили да отпустили. Как раз внучку-то и ждал. Сейчас поздороваетесь.

Лёва красный-красный, но Сан Саныч этого не замечает: он всё улыбается и машет внучке: мол, тут я!

– Лёва?! – Валя подошла, удивляется.

– Валя… – Лёва отвечает нежно.

– Казарин Сан Саныч, – шутливо дедушка кланяется.

– Кефирыч, – говорю и я. Но получается снова «мяу». Ну да ладно. Главное, что Лёва плакать перестал.

– А ты чего здесь? – Валя Лёву спрашивает.

Глава шестая, мяу,

в которой Валя признаётся в важном, я важно признаю их с дедушкой весьма приятными

Пока домой шли, Лёва Вале всё и рассказал.

И про родителей без сознания в больнице, и про кошмары ночные – про всё, про всё. Они в школе редко общались, потому что Лёва стеснялся. А тут чего уж стесняться, когда всё совсем печально. И дедушка опять же у Вали хороший. Прямо как у Лёвы был.

Валя слушает, и удивляется, и сочувствует Лёве, и головой качает, и даже чуть сама не плачет.

– Да, Лёв, не повезло тебе, – говорит Валя. – Ну пусть мама с папой вылечатся скорей. Всё будет хорошо.

– Угу, – Лёва говорит.

– Валю слушай, Валя зря не скажет, – улыбается дедушка Сан Саныч. – Умная, понимаешь, вся в деда!

– Ты хороший. – Валя Лёве говорит, и Лёва опять краснеет. От стыда и от радости, конечно. – И кот у тебя хороший.

Мяу! А дедуля прав: Валя зря не скажет! Потому что, чего уж скромничать, хороший я, клянусь кошачьей бабушкой!

– Мы одни сейчас с дедом, – говорит Валя. – Родители уехали.

– Ого… Надолго?

– Не знаю… – Теперь и Валя грустит.

Тут я как крикну:

– Мяу!

Ну чтобы они на меня переключились и от мыслей печальных отвлеклись.

Валя улыбается грустно:

– Да, котик классный. Как зовут?

– Кефирыч, – говорит Лёва.

– Кефирыч? Смешное имя!

– Ага, это его дедушка так назвал, – говорит Лёва.

– А где твой дедушка?

Лёва молчит.

И Валя всё понимает. И осторожно дотрагивается до его плеча.

Лёва молчит, но я – уж признаюсь и в этом, раз такой откровенный разговор, – я ведь слышу его мысли иногда. Да вы уж, наверное, это поняли. Когда Лёве сильно хочется что-то сказать, но он стесняется, или боится, или ещё что, – я слышу мысли своего хозяина.

Они идут молча, а Лёва думает: «Он был такой хороший, мой дедушка. Он играл на флейте. Хотя руки его не слушались уже. Тихонечко играл иногда. Он был хороший музыкант. И ещё у него был камертон-талисман. Этот камертон ему подарила девушка, когда они оба были совсем молодые… И дедушка всю жизнь хранил этот маленький камертон. И однажды мы пошли с ним на пруд смотреть лягушек. Лягушка не хотела показываться, и тогда дедушка подкинул в воздух камертон. Чтобы лягушка подумала, будто это бабочка, и выпрыгнула из пруда схватить её. Я ещё тогда испугался: вдруг камертон утонет. Но дедушка всё рассчитал. Камертон закружился в воздухе над водой, лягушка прыгнула, схватила камертон и как дунет в него! И над прудом разнеслась нота: ля-а-а-а!

А иногда лицо его белело от боли, он очень болел. И мне было его очень жалко. А он гладил меня по голове и говорил: „Эх, Лёвушка, старость не радость…“

Он был хороший. Лучше всех дедушек. Извини – даже чуть-чуть лучше твоего, хотя твой тоже замечательный. А теперь он душит меня во сне. У него злые глаза, оскаленный рот, жуткие кривые пальцы. Он никогда не был таким: он душит меня, и я умираю – и просыпаюсь от ужаса…»

– Я тоже просыпаюсь от ужаса, – вдруг говорит Валя, и Лёва вздрагивает: как это она угадала его мысли?

И я тоже удивляюсь: как, мяу? Я думал, я один его мысли читать умею!

– А что тебе снится? – спрашивает Лёва.

– Ой, такое страшное, даже рассказывать боюсь! – тихо говорит Валя.

– Ну чуть-чуть хотя бы! – просит Лёва.

– Мне снится… Мне снится, что Надежда Викторовна вызывает меня к доске, а я ничего не знаю! В голове – пусто! Всё забыла!

– И что?

– Ну и она ставит мне двойку! Я пла́чу, конечно, иду на место, и, пока иду, все вокруг надо мной смеются: мол, что, ботаничка, доучилась, что всё забыла?

А Надежда Викторовна вдруг говорит: «Стой!» Ну я останавливаюсь. Оборачиваюсь – а Надежда Викторовна превращается в… чудовище! Огромное, до потолка, зубастое, косматое, то ли медведь, то ли обезьяна, то ли снежный человек… И хрипит басом: «Я передумала! Я не буду ставить тебе двойку!» И мне бы радоваться, но понимаю, что от такого чудища ничего хорошего ждать не приходится! А она: «Я не поставлю тебе двойку, потому что поставлю единицу! А-ха-ха-ха-а-а!»

Валю передёргивает.

– Ну да, довольно страшно, – вежливо соглашается Лёва. – Но мои сны страшнее, мне кажется.

– Это как сказать, – говорит Валя. – Твои сны точно не сбудутся: дедушка не оживёт, – хоть злой, хоть добрый… Да и Надежда Викторовна, и физрук вряд ли тебя душить будут… А я вполне могу единицу получить когда-нибудь! А для меня это такой ужас – лучше б задушили!

– Ты? Единицу?! – Лёва невольно смеётся. – Да ты же лучше всех учишься!

– Да, моя внучка – отличница! – Дедушка Сан Саныч не слушал вроде, а как Валю похвалили – сразу откликнулся. – Вся в деда! А ты чего смотришь, котик? По колбаске соскучился?

Мяу! Ну естественно, соскучился! И естественно, по колбаске! Какой всё-таки мудрый старичок.

– Погоди, заскочу в магазин, куплю, – говорит дедушка Сан Саныч. – Вы меня тут подождите, потом вместе у нас поужинаем.

Валя и Лёва стоят у магазина. Я у Лёвы на руках жду колбаски.

– Мы же соседи с тобой, – говорит Валя. – Так что мы с дедушкой за тобой присмотрим, не переживай. Ты не против?

Ещё бы Лёва был против. Это же Валя. Лёва красный и довольный. Но потом вспоминает о родителях – и сразу мрачнеет.

– Да, и маму с папой твоих вместе будем ездить навещать, хорошо? – Валя спрашивает.

Лёва кивает.

– Не грусти, держись, – говорит Валя. – Пойдём сейчас к нам. Дедушка чай вкусный заварит, облепиховый. А Кефирыча твоего с нашей кошкой познакомим, они подружатся.

Мяу. А Валя мне всё больше нравится. И Лёву успокаивает почти как я. И с кошечкой меня познакомить хочет. Одобряю. Хотя, конечно, с моей беленькой Анной Андреевной ни одна другая кошка не сравнится, но, если просто пообщаться, – почему бы нет? Я кот общительный. И дедушка Сан Саныч опять же на колбаску не жадный… Мяу! Очень хорошие люди, клянусь кошачьей бабушкой!

Все вместе поднимаемся по лестнице домой к Вале, и вдруг Сан Саныч на последних ступеньках за сердце как схватится, аж присел!

– Дедушка, ты что?! – Валя испугалась.

– Ничего-ничего, – улыбается Сан Саныч, а лицо белое, совсем как у Лёвиного дедушки когда-то, а губы – синие…

– Скорую? Давай я скорую вызову!

– Да я ж только из больницы! – почти шепчет дедушка. – Ничего, сейчас… пройдёт…

В общем, Валя с Лёвой его с двух сторон под руки берут, а я – сзади осторожно головой подталкиваю. Довели дедушку до квартиры. Заходим – а нам навстречу… нам навстречу… нам…

Глава седьмая, мяу,

в которой в непринуждённой беседе выясняются потрясающие подробности

Она! Моя беленькая Анна Андреевна!! Мяу!!!

Причём она не выбежала в коридор, как ненормальная. Как другие кошки, бывает. Я и сам, чего греха таить, за день по Лёве так соскучусь, что, когда он из школы наконец придёт, прямо пулей к нему вылетаю, мяу – любимый маленький хозяин, всё такое! Опять же, кушать хочется, а в миске всё закончилось, например, а кто миску наполнит, если не Лёва? А эта беленькая кошечка очень так спокойно к нам вышла, медленно, на своих пушистых, чистеньких лапках.

Дедушка Сан Саныч снова заулыбался, на руки её взял, гладит и приговаривает:

– Анна Андреевна, ты всегда меня лечишь… Вот и сердце отпустило. Спасибо, дорогая.

А кошечка глазками моргает, а глазки-то умненькие, мяу! Не то что все эти Мурки да Муськи… Бывает, посмотришь им в глаза – ну так, для эксперимента, – а там пусто, как в кошачьей миске после меня, мяу! Даже удивительно, как они свои обязанности хранителей исполняют, такие глупенькие! А тут – прямо видно: умная-разумная! Прямо как я.

Дедушка Сан Саныч повёл Лёву и Валю на кухню ужинать. А я с Анной Андреевной остался. Она чинно так в комнату вернулась и на кресло прилегла. Голову свою беленькую уложила, лежит и думает. Уважаю. Обычно кто лежит – тот не думает. Или думает о всякой ерунде. А тут прямо видно: не о ерунде, нет! О чём-нибудь умном и красивом. Ну или о ком-нибудь. Например, обо мне. А почему бы и нет. Я кот интересный. А заговорить со мной, конечно, она стесняется, потому что интеллигентная, мяу. Интеллигенты всегда стесняются. Так Лёвин папа-шахтёр говорит.

Я тоже интеллигентный и тоже стесняюсь, но так хочется с ней поговорить! С чего начать-то? Начнём с имён, что ли…

«Мяу, – говорю, – здравствуйте».

«Здравствуйте», – кошечка отвечает.

«Меня Кефирыч зовут», – говорю.

«Приятно, – говорит кошечка вежливо. – А меня Анна Андреевна».

«Да-да, наслышан», – говорю.

«Ах, и верно: дедушка же меня по имени назвал», – улыбается кошечка.

«Не только от дедушки наслышан, – говорю, смущаясь. – Я ведь тут рядышком живу, в первом подъезде, знаете ли…»

«Да что вы? – удивляется кошечка. – Почему же я вас раньше не видела?»

«Так я, видите ли, кот домашний, – говорю. – Не любитель прогулок. Но в окошко за вами, извините, частенько наблюдаю. Потому и слышал, как вас зовут домой – по имени-отчеству. Приятный такой женский голос зовёт».

«Да, это Валина мама. – Кошечка вздыхает. – Они теперь далеко вместе с Валиным папой…»

«Да, мяу, – говорю. – Уехали, а маленькая хозяйка ваша, стало быть, с дедушкой осталась… А, извините, можно немного личный вопрос?»

«Немного – можно», – смущённо улыбается моя собеседница.

«Почему у вас такое имя, как будто человеческое – Анна Андреевна? Вот я, например, Кефирыч, да и всё. А у вас прямо имя-отчество».

«Валина мама так назвала, – говорит кошечка. – Анна Андреевна Ахматова – её любимая поэтесса. Очень она уточнённая женщина».

«Ахматова?» – спрашиваю.

«Валина мама, – улыбается кошечка. – Да и Ахматова утончённая была, конечно».

«Кстати, Лёвина мама тоже очень утончённая, – говорю. – Совсем утончилась на своих диетах, бедная!»

«Так вы, значит, не гуляете? – вспоминает Анна Андреевна. – А я люблю гулять. Особенно зимой. Снег такой приятный, пушистый, так вкусно хрустит, и в нём так приятно поваляться… Раз уж мы соседи – хотите, как-нибудь вместе поваляемся?»

«Это можно», – говорю вроде как беззаботно, а у самого сердце прямо стучит от радости! Вот ведь какая хорошая кошечка: и вежливая, и не бука!

Ну пока Лёва с Валей и Сан Санычем на кухне ужинали да разговаривали тихонько, мы тоже с Анной Андреевной поговорили ещё. Рассказал я ей и про Лёвины кошмары, и про его родителей в больнице…

А она рассказала мне про Валю, что учится её маленькая хозяйка лучше всех в классе, но друзей у неё совсем нет: одни завидуют её успехам, для других она слишком умная, для кого – ещё что…

«Умному человеку всегда трудно, – говорит Анна Андреевна. – Тем более в школе. А так-то Валя обычная девчонка. И по деревьям лазает не хуже кошки, кстати».

«Да ну? – удивляюсь. – А по ней не скажешь. А вот у моего Лёвы с физкультурой не очень. Особенно кувырки и через козла».

«Это ничего, – говорит кошечка. – Подружится ваш Лёва с нашей Валей – она его и по деревьям лазать научит, и через козла прыгать».

«Хотелось бы, – говорю. – Тем более, знаете ли, если уж так откровенно мы с вами… Очень ваша Валя моему Лёве нравится».

«Да?!» – прищуривается кошечка.

«Честное слово. И Валя ваша, кстати, единственная, кто не хочет его во сне задушить. Все хотят: и учителя, и одноклассники, и даже родной дедушка, который был таким хорошим, пока не умер… Даже дедушка бедного Лёву во сне мучает! А мы же, коты, хранители! Мы хранить хозяев должны! А во сне – ну как ты хранить будешь? В сон не влезешь! Вот такая петрушка, мяу».

«Хранить – это да, – задумчиво говорит Анна Андреевна. – Валя-то моя как-то раз с липы сорвалась, с самой высокой ветки, представляете?»

«Ой, – говорю. – И как?»

«Так вот же, – говорит кошечка. – Хорошо, я увидела. Пока она вниз летела, я всю свою суперсилу хранительскую в лапках сжала – и Валя почти не ушиблась. За нижнюю ветку зацепилась, а с неё уже упала – к счастью, там невысоко было. Только коленку разодрала сильно, ну, тут уж…»

«Вы молодец, – говорю. – А я вот переживаю, что не очень у меня с суперсилой, видимо. Ладно, в кошмарных снах не могу Лёве помочь, но ведь и наяву тоже! Видите: и в школе всё у него не ладится, и родители в аварию попали… Эх, мяу».

«Не вините себя! – говорит Анна Андреевна. – Мы делаем всё, что можем. Конечно, не всегда получается… Но, скажу вам по секрету, можно проникнуть и в сон хозяина!»

«Да ладно?!»

«Да. Только нужно с договориться с Бубуськой Седьмым».

«С кем?!» – спрашиваю потрясённо.

«С Бубуськой Седьмым, это наш мэр. Он разрешение выдаёт».

«Мэр?! – Совсем уже ничего не понимаю. – Так нашего мэра городского Дзюбов зовут. Валерий Евгеньич».

«Дзюбов – человек. А Бубуська Седьмой – кот. В каж-дом городе есть мэр человеческий и мэр кошачий. Разве вы этого не знали?»

М-да, мяу. Надо всё-таки иногда из дому-то выходить на прогулки, не только с Лёвой по больницам… А то так живёшь-живёшь на свете, целых пять лет уже, и не знаешь элементарных вещей, оказывается.

«А где же он, этот Бубуська?» – спрашиваю.

«Тут недалеко, через две улицы, в подвале, – говорит Анна Андреевна. – Там у него резиденция. Хотите, сходим к нему?»

«Мяу! – кричу. – Конечно хочу!»

«Я и сама подумывала сходить, – признаётся кошечка. – Мне ведь Валю очень жалко, она тоже кошмарными снами мучается, но просто… одной как-то идти… Мэр может и не разрешить. Мол, почему ради одного случая он должен разрешение выдавать? Делать, мол, больше нечего!.. Вдвоём как-то проще. Вы согласны?»

Тут дедушка Сан Саныч и Лёва с Валей из кухни выходят как раз. Дедушка нам:

– Ну чего вы размяукались на всю квартиру-то, хе-хе?

А мы не размяукались. Ну то есть размяукались, но это – для них: они же кошачьего языка не понимают. А мы серьёзные дела решаем. По спасению наших хозяев, между прочим. Это мы человечий язык понимаем, а люди кошачий – нет. Потому что не они наши хранители, а мы – их. Всё логично.

– Нашли общий язык, значит? – снова дедушка нам. – Кстати, о языке! Кушать хотите?

Мяу! Не знаю, как Анна Андреевна, а меня можно и не спрашивать. Кушать я всегда хочу.

– У меня как раз язык говяжий завалялся. Желаете? – спрашивает дедушка. А мог бы опять же не спрашивать! Если есть говяжий язык – как его можно не желать?

В общем, поели мы с Анной Андреевной на дорожку, осталось только из дому выйти. Выпустит ли дедушка, вот в чём вопрос!

Анна Андреевна к дедушке подошла, о ногу его трётся, мяукает – и на дверь входную смотрит.

– На улицу хочешь? – спрашивает дедушка Сан Саныч. – Сейчас выпустим… А ты куда? – Это он мне. Я тоже к двери побежал и тоже мяукаю вовсю!

– Странно, – Лёва говорит. – Кефирыча обычно из дому не вытащишь, совсем не любитель гулять. А тут… Чего это он?

– Это любовь, – улыбается дедушка Сан Саныч.

– Дедушка! – Валя смущается.

И я смущаюсь, мяу. Даже Анна Андреевна, вижу, засмущалась. Ну правда, чего сразу – «любовь»? Какая такая любовь? Сан Саныч скажет тоже! Просто близкая мне по духу кошка… А хоть бы и любовь. Сами разберёмся. Главное, выпусти нас, дедуля. Нам к Бубуське Седьмому срочно надо, за разрешением!

– Ладно, животные, сейчас выпущу вас, – усмехается дедушка Сан Саныч. – Куда я ключи-то дел?

Дедушка, пока ищет ключи, говорит Лёве:

– Ты, может, оставайся у нас пока? Чего тебе одному в пустой квартире?

Мяу! Что значит «в пустой»?! А я?

– Ну я образно, – говорит мне дедушка, как будто понял мою обиду. – Не сердись. Просто кот всё-таки не человек. Мало ли что случиться может.

Мяу! Да что может случиться, когда рядом с Лёвой его хранитель?! Хотя… Да. Много чего уже случилось. Эх.

– Да нет, спасибо, – смущается Лёва. – Не маленький я. Пойду к себе.

– Мы тебя будем навещать! – говорит Валя.

– Конечно, – соглашается дедушка. – Всегда заходи, звони, если что. Вот, держи пока на первое время. – И деньги Лёве протягивает, две бумажки. – А по вечерам будем с Валей заходить, еду тебе готовить. Валя, ты не против? Ох и здорово она готовит, даже не знаю в кого! Наверное, в бабушку. Родители-то – учёные, максимум на яичницу способны, и то вечно подгорала…

Лёва от благодарности, смотрю, прямо чуть не плачет. Даже у меня нос зачесался, мяу! А дедушка Сан Саныч нашёл наконец ключи, и мы с Анной Андреевной понеслись к Бубуське Седьмому. Точнее, она понеслась, а я понёсся за ней. Я ж не знаю, где живёт кошачий мэр. Я даже не знал, что он вообще живёт… Ну, в общем, вы поняли.

Глава восьмая, мяу,

в которой мэр оказывается бедным во всех смыслах, а мы, наоборот, обогащаемся фольклором

Добежали мы до подвала. Подвал как подвал, ничего особенного.