Мы еще встретимся, полковник Кребс! бесплатное чтение

Тайный фронт

© Соколов Б.Н., 2024

© ООО «Издательство Родина», 2024

Глава 1

Тяжелый подъем по лесистому ущелью окончился.

Тропинка уперлась в глинистый уступ, заросший частым кустарником.

Раздвинув ветви колючей ежевики, Федор Дробышев ухватился за свисающую ветвь самшитового куста и остановился. Перед ним лежала полянка с густой, местами поблекшей травой. В тридцати шагах, прижавшись к горе, стоял домик с полуоткрытыми ставнями. Дальше виднелись виноградники и прошлогодние посевы табака. За ними раскинулся небольшой участок вспаханной земли, а выше широкой темной полосой тянулся лес, уходивший в сторону Клухорского перевала. Далеко на востоке за лесистыми горами уже всходило солнце. Было очень тихо. Дремали даже чуткие и злые горские собаки.

Сдвинув на затылок форменную фуражку и привычным движением расстегнув кобуру, Дробышев пытливо осматривал полянку и дом. Его спутник в старой домотканной черкеске, опоясанный порыжевшим патронташем, с трехлинейной кавалерийской винтовкой в руке стоял рядом. Медлить больше было нельзя.

Вынимая на ходу пистолет, Дробышев широким шагом пошел к дому. Немного сзади, стараясь не отстать, почти бежал коротконогий и неуклюжий горец.

Светлело синее небо, в торжественной тишине высились отроги невысоких гор, на земле сверкали бесчисленные бусинки инея.

Когда они дошли до середины полянки, хлестнул выстрел. Спутник Федора вскрикнул, выронил винтовку и упал ничком. Дробышев на мгновение растерялся. Выстрел спутал все его планы. Захватить врага внезапно не удалось: он первым нанес удар.

Тотчас же Дробышев почувствовал несильный удар по правой руке, глянул и увидел вспоротый рукав гимнастерки. Бежать назад было поздно. Он бросился вперед к дому.

Вторая пуля попала в правую ногу. Стреляя по окнам, он подбежал к углу дома, и в этот миг кто-то сзади навалился на него и стал душить. Пытаясь сбросить повисшего на нем человека, Дробышев увидел выбегающих из дома вооруженных горцев. Он выстрелил в них, но в ту же секунду почувствовал удар в грудь. Падая, успел увидеть вертящийся клочок голубого неба, зелень деревьев, женщину, стоявшую у дома, и горцев в черкесках, набегавших на него с винтовками. Напряжение, владевшее им, сменилось внезапной слабостью, безразличием. Далекий, тонкий и однообразный звон несколько мгновений звучал в его сознании. Потом исчез и он.

По ту сторону ущелья, гремя цепью, надрывно и злобно лаяла овчарка.

Перебрасываясь короткими гортанными словами, горцы – их было трое – с опаской подошли к Дробышеву. Самый молодой, высокий, стройный и картинно красивый, поднял из травы кольт Федора. Затвор пистолета был отведен назад, все патроны истрачены. Он сунул пистолет за свой патронташ. Другой, видимо, старший, с невозмутимым лицом, оглянулся на вышедшего из дома старика с седой бородой, в серой черкеске и отрывисто бросил молодому:

– Осмотри его, Хута! Возьми документы. Да побыстрее, нужно уходить.

Хута взглянул на третьего, невысокого и плотного, и улыбнулся.

– Здорово ты прыгнул на него, Минасян, – он кивнул на лежащего, – как настоящий всадник!

– Много говоришь! Как на базаре, – перебил его старший. – Скорее обыскивай!

Молодой перевернул тело Дробышева, быстро обшарил карманы и, не найдя в них ничего, ударил чекиста ногой в лицо. Федор застонал. Хута положил свою винтовку на землю и, обеими руками охватив раненого чекиста, зачем-то поставил его на ноги. Дробышев, покачнувшись, тут же упал. Тогда Хута поднял свою винтовку и выстрелил в него.

Солнце уже поднялось над лесом. Свет залил всю полянку, кристаллы инея тускнели, омытые водой листья деревьев и трава серебрились и сверкали. Над редко разбросанными в горах домиками, которые издали казались игрушечными, потянулись дымки. Где-то далеко внизу, должно быть, на дороге к морю, заскрипела арба.

Старик что-то сказал. Женщина вынесла из дома мешок, бурку и винтовку, и горцы, еще раз оглядев неподвижные, тела, двинулись в путь. Старик шел впереди. Миновали виноградники, пахотное поле и медленно пошли к вершине, к лесу, чтобы глухими тропами уйти к перевалу. Женщина смотрела им вслед. В окне домика виднелись встревоженные лица испуганных детей.

Выстрелы разбудили селение, лежащее на дороге от Клухорского перевала к морю. Там забегали люди. Они собирались группами, шумно разговаривали, оживленно жестикулируя.

Через час на шоссе показалась быстро идущая грузовая машина с пограничниками. У сельсовета она остановилась. Из кабины вышел командир. Пограничники выстроились перед машиной с легкими пулеметами на флангах. Волнуясь и перебивая друг друга, жители рассказали, что ночью двое в форме ушли из селения наверх, к Бак-Марани. На рассвете оттуда была слышна перестрелка. Вот уже больше часа, как все стихло.

Взяв проводников, командир разделил бойцов на две группы и повел их на гору.

Широкая, пробитая, быть может, десятками поколений людей дорога постепенно переходила в чуть заметную тропу. Идти становилось все тяжелей. Поднявшееся солнце согрело землю, она размякла, и ноги скользили. Густо разросшийся кустарник стеною стоял на пути, ветви хлестали по лицам.

Наконец проводники, как по команде, остановились и, призывая к тишине, предостерегающе подняли руки. Пограничники подтянули пулемет.

– Здесь! – шепнул один из проводников и показал на уступ.

Зеленые фуражки и гимнастерки пограничников сливались с листвой. Бойцы настороженно следили за домом. Раздвинув ветки кустарника, командир внимательно и как будто неторопливо рассматривал в бинокль лежащую перед ним полянку, одноэтажный домик с блестевшими на солнце окнами. Некоторые ставни были полуоткрыты.

По сигналу лужайка заполнилась бойцами с винтовками наперевес.

Два бойца вошли в дом, и он тотчас наполнился шумом, говором, детским плачем. Через минуту пограничники снова вышли на поляну. За ними шла женщина. Плача, она что-то быстро говорила, показывая на лежащих в траве людей. В одном из них командир узнал весельчака и балагура Шалву Зарандия, сотрудника районного отдела милиции. Еще недавно они встречались, и Зарандия смешно рассказывал о свадьбе их общего приятеля Чиковани.

Бойцы осторожно перевернули Дробышева, лежавшего у самого дома, и увидели его залитые кровью лицо и грудь. Пограничник узнал и Федора – оперативного уполномоченного ГПУ Абхазии, в прошлом году приехавшего из Москвы.

Враг мог быть близко, рядом, – надо было спешить. Редкой цепью пограничники пошли по пашне, мимо шуршащих бодыльев прошлогоднего кукурузника, мимо виноградника, к лесу, по следам ушедшей банды. Несколько бойцов подняли тела Зарандия и Дробышева и понесли их вниз, в селение.

Прочесывание местности результатов не дало, поиски бандитов пришлось прекратить. Вернувшись через несколько часов в селение, командир разыскал врача, вызванного из Сухума. От него он узнал, что Дробышев жив.

– А жить будет? – спросил пограничник.

Врач пожал плечами.

Зарандия и Дробышева уложили в машину и с врачом и бойцом отправили в город. При первом же толчке Федор от резкой боли пришел в себя. Он лежал на шинели, из-под которой высовывались высохшие стебли кукурузы. Ему был виден голубой четырехугольник высокого неба и сидящий на борту грузовика молодой веснушчатый пограничник. Дробышев шевельнулся, острая боль опять пронзила тело, и он застонал. Встревоженный пограничник, держась за борт, наклонился к нему, и Федор увидел его испуганные глаза. Боль была невыносима, она не давала дышать.

К нему нагнулся врач, взял руку Федора, нащупал пульс.

– Все будет хорошо, теперь скоро, скоро, – едва разобрал Дробышев. Он закрыл глаза. Сжалось сердце, стало тоскливо и одиноко. Кругом были люди, вот этот врач, этот боец, и им принадлежало все – и земля, и небо, и эти звуки, а он лежал один, вне этого мира. Дробышеву стало жаль себя, и он заплакал.

За одним из поворотов виляющей дороги открылось море – грузовик выехал на гудронированную приморскую магистраль. Тряска прекратилась, машина, набрав скорость, плавно пошла по шоссе. Наконец дробно простучали доски Келасурского моста, и начался город.

Через несколько минут, миновав центральные улицы и обогнув Ботанический сад, машина подъехала к белому зданию больницы. Здесь уже ожидали. В подъезде стояли сестры и санитары.

Дробышеву запомнилось плавное покачивание носилок, шарканье ног. Его внесли в огромную, залитую солнечным светом операционную. Пока снимали разорванную одежду, Федор смотрел на прыгавших по стене и потолку солнечных зайчиков, на сосредоточенные лица обступивших его людей. Он увидел седоватую, аккуратно подстриженную бородку хирурга Шервашидзе, стоявшего с марлевой повязкой на лице у операционного стола, что-то хотел сказать, но закашлялся, стал захлебываться кровью, хлынувшей изо рта.

– Маску! – отрывисто бросил Шервашидзе в сторону, и Федор почувствовал на лице что-то холодное и колющее. Почти в ту же минуту перед глазами замелькали разноцветные круги, все расширяющиеся и удаляющиеся. Их становилось все больше и больше, они сменялись все быстрее и быстрее. Дробышев почувствовал легкость, невесомость. Закружилась голова, и он полетел в темную пропасть.

Глава 2

Начальник управления Березовский встал из-за стола, неторопливо отодвинул кресло и подошел к висевшей на стене карте. Раздвинув шторку, он обернулся к сидевшим у окна и продолжал:

– Десять лет назад, в феврале тысяча девятьсот двадцать первого года, меньшевики и интервенты были изгнаны из Грузии. Но английская разведка оставила там широко разветвленную сеть своей агентуры. Секретная служба организовала ряд вооруженных банд для борьбы с Советской властью путем антисоветской агитации, уничтожения важнейших объектов и убийства наших лучших людей. Конечной целью ставилось всеобщее вооруженное восстание и отделение Грузии от Советского Союза.

Оперативный уполномоченный Строгов достал портсигар и вопросительно посмотрел на начальника. Тот кивнул головой. Строгов закурил.

– Эти вооруженные антисоветские группировки, – продолжал Березовский, – базировались в предгорьях Главного Кавказского хребта, но действовали преимущественно на территории Черноморья. Вечнозеленые леса побережья давали бандам хорошее укрытие и затрудняли борьбу с ними.

Несомненно, эти небольшие и исключительно мобильные группы, скомплектованные из ожесточенных и отчаянных, а порой и фанатично настроенных врагов, представляли для нас угрозу. Но в процессе становления и укрепления власти на местах они слабели, распылялись или при активной помощи населения захватывались нами. Все же они еще существуют. Одной из наиболее активных и живучих является банда Эмухвари – отпрысков владетельных князей Абхазии. На ее счету десятки убитых партийных работников, сельских активистов, работников органов ГПУ и милиции. Особенность банды – ее исключительная жестокость. Раненых она добивает, свидетелей уничтожает.

Телефонный звонок перебил Березовского. Он не торопясь подошел к столу, снял трубку и назвал себя. Слушал, потом спросил: «Где она живет? На Тверском бульваре? А дом? – Он сделал запись в блокноте. – Хорошо, приготовьте к вечеру подробную справку». – Березовский положил трубку и вернулся к карте.

– Банда, снабженная оружием иностранной марки – полуавтоматами Ли-Энфильда и гранатами Милса, совершенно не испытывала недостатка в боеприпасах. К весне тысяча девятьсот тридцатого года, имея немалые потери убитыми, – я подчеркиваю убитыми, потому что раненых нам захватывать не удавалось, – банда затаилась где-то в горах, но с весны, в период коллективизации, снова спустилась с гор и развернула диверсионную и террористическую деятельность. Этот период совпал с активизацией враждебных нам группировок и агрессивными выступлениями некоторых политических деятелей за рубежом.

Было много неясного. Мы не располагали точными данными о составе банды, не знали ее баз, «почтовых ящиков», источников снабжения. Оставались неизвестными ее связи. А поведение банды показывало, что она осведомлена о некоторых предпринимаемых против нее мероприятиях. Ранней весной 1930 года мы направили в Абхазию Дробышева. Хотя о его выезде знало лишь несколько человек, у Холодной Речки – это около Гагр, вот здесь (Березовский показал на карте) – ночью его машину обстреляли.

– Возможно, случайное совпадение? – сказал старший оперативный уполномоченный Обловацкий.

– Это было бы легчайшим и, несомненно, неверным предположением, Сергей Яковлевич, – отозвался Березовский. – Я напомню вам слова Ленина: «…Быть начеку, помнить, что мы окружены людьми, классами, правительствами, которые открыто выражают величайшую ненависть к нам»… Дзержинский говорил, что бдителен тот, кто, анализируя незначительные факты, умеет нащупать вражескую руку.

Березовский подошел к столу, открыл портсигар и закурил.

– И мы были правы, увидев в этом не случайность. Но об этом позже.

Он глубоко затянулся и продолжал:

– Тридцатый год был годом напряженной работы небольшого коллектива чекистов Абхазии. Уже осенью мы имели более точные данные о составе банды, мы знали некоторые «почтовые ящики» и каналы поступления оружия и боеприпасов. Наконец, мы знали пути утечки совершенно секретных сведений политического, военного и экономического характера. Мы знали многое, но все это пока не давало нам возможности нанести удар.

Начальник управления подошел к огромному окну. Отсюда виднелась площадь с давно бездействующим фонтаном, из которого когда-то московские водовозы набирали воду, красно-кирпичная стена Китай-города с большой, потемневшей от времени и непогоды иконой на воротах. Широкий людской поток выливался из ворот и растекался, мешаясь с бесчисленными извозчиками и ломовыми, в сторону Ильинки и вниз к Театральной площади. Изредка, оставляя за собой синие дымки, мелькали автомобили, но они терялись в массе людей, лошадей и повозок.

Все это было давно знакомо. Березовский смотрел на площадь, но мысли его блуждали далеко. Почему-то вдруг ему вспомнился случай, раз и навсегда положивший конец сомнениям, где он нужней.

Шел восемнадцатый год. Савинковские террористы в Петрограде убили Володарского, в июле произошло убийство германского посла графа Мирбаха. Особенно тяжелым был август. На севере, в Архангельске, с моря высадились англичане. Через два дня на юге английские «томми» заняли Баку. Еще через несколько дней стало известно о захвате Владивостока. Сибирь находилась в руках колчаковцев. Украина горела под пятой Краснова и Скоропадского. На западе бряцали оружием германские полки… Английский разведчик Сидней Рейли со своим дружком Джорджем Хиллом в Москве готовил убийство Ленина. Тридцатого августа в Петрограде убили Урицкого. Дзержинский с группой чекистов бросился в Питер. Но там его нагнало сообщение о покушении на Ленина. Ночью он выехал обратно в Москву. Березовский был с ним.

– Ты думаешь, там легче? – нахмурившись, спросил его Дзержинский, когда Березовский попросил направить его на фронт.

– Легче! – убежденно ответил он. – Там знаешь, где враг.

– Значит, ищешь, где спокойнее? – прищурился Дзержинский. Березовский опустил голову. – Партия знает, где ты нужней! Я не слышал твоей просьбы. Иди!

Березовский навсегда запомнил эти слова.

Казалось, он забыл о сидящих за его спиной – спокойном и неторопливом Обловацком, подвижном и задиристом Строгове – людях, которых он посылает в далекую, не всем хорошо знакомую пограничную республику, и о своем помощнике Бахметьеве. «Что это… старость? С чего это я вдруг ударился в воспоминания?» – спохватился Березовский. Он улыбнулся и снова заговорил спокойно и четко:

– Анализируя все известное нам, чувствовали, что дело обстоит значительно серьезнее, чем предполагали вначале. Но многое еще основывалось на интуиции – фактов не хватало.

В результате кропотливой работы мы установили, что связь между бандой и ее зарубежными хозяевами поддерживали подводные лодки, а также многочисленные, безобидные на вид турецкие фелюги, курсировавшие вдоль побережья. Ведь лесистые бухты, расположенные на побережье селения, монастыри и развалины древних замков исключительно удобны для встреч, снабжения оружием и боеприпасами, передачи сведений.

И вот в разгаре этой работы Дробышев, по тем сведениям, которыми я располагаю, попадает в ловушку, как мальчишка, губит своего спутника и, возможно, себя!

Березовский смял папиросу.

– Разрешите, Василий Николаевич, – поднялся Обловацкий.

– Пожалуйста, Сергей Яковлевич, – сказал Березовский и жестом предложил ему сесть.

– Жив ли Дробышев?

– Последнее сообщение из Сухума поступило в четыре часа. Сейчас, – он посмотрел на часы, – одиннадцать. Семь часов назад он был жив, но без сознания. Положение его тяжелое.

Начальник управления нажал кнопку настольного звонка.

– Свяжитесь с Сухумом, узнайте, как состояние Дробышева, – сказал он появившемуся в дверях секретарю.

– Где и как произошла стычка? – встав, спросил Строгов.

– Еще не все ясно. По имеющимся у нас сведениям, шестого февраля вечером Дробышев с оперативником милиции Зарандия выехал в небольшое селение Мерхеули. – Он снова подошел к карте и показал: – Это в двадцати километрах от Сухума в сторону Клухорского перевала. По словам хозяина дома, у которого ночевал Дробышев, некоего Квициния, ночью к ним постучался неизвестный. Лицо его было закрыто башлыком. Переводчиком был Зарандия, который знал этого человека. После беседы, продолжавшейся около часа, посетитель ушел. Перед рассветом Дробышев с Зарандия ушли в небольшое горное селение Бак-Марань, расположенное в двух-трех километрах на северо-запад. Часа через два в Бак-Марани послышалась стрельба.

Прибывшие из Сухума пограничники обнаружили у дома жителя Бак-Марани Минасяна убитого Зарандия и в бессознательном состоянии тяжело раненного Дробышева. Стрелявшие в них, несомненно, ночевали в доме Минасяна и после перестрелки ушли в лес. Вместе с ними скрылся и Минасян. Необходимо заметить, что он известен нам как контрабандист и антисоветский элемент.

– Установлено ли, кто приходил к Дробышеву ночью? – поинтересовался Обловацкий.

– Еще нет. Зарандия убит, а Дробышев… – Березовский запнулся. – Дробышев пока не может ответить на этот вопрос.

– Нет ли оснований предполагать, что неизвестный из банды Эмухвари? – спросил Строгов.

– Это предположение не лишено оснований, но требует проверки. – Он переждал немного. – Вопросов больше нет? В таком случае на этом закончим. Вот в основном все, что я мог вам сказать. Более подробно, без исторических экскурсов, вы ознакомитесь с имеющимися материалами у Ивана Васильевича, – он кивнул в сторону сидевшего на диване начальника отдела Бахметьева. – Ваш выезд завтра. – Начальник управления встал. – Я вас не задерживаю.

Оперуполномоченный Строгов, высокий и подтянутый, быстро подошел и первым пожал протянутую руку. Лицо Березовского потеплело.

– Смотри, Николай Павлович, никаких опрометчивых и непродуманных действий, а знаю, ты горячка! – он задержал руку Строгова в своей и обнял его. – Помни, теснейшая связь с нами. А летом увидимся – приеду к вам в Сухуми, отдыхать.

Он улыбнулся, похлопал Николая Павловича по плечу и протянул руку Обловацкому.

– За тебя я спокоен, ты рассудителен и осторожен, но смотри в оба.

Оставшись один, Березовский вызвал секретаря.

– Что Сухум? – спросил он.

– Положение по-прежнему серьезное. Раненый без сознания. Пульс упал. Вечером по «ВЧ» с вами будет говорить товарищ Чиверадзе.

– Хорошо! Свяжитесь по телефону с Еленой Николаевной Русановой, попросите ее приехать ко мне. Пошлите за ней машину. Когда приедет, доложите. Я буду у руководства.

Глава 3

Палата госпиталя с большим итальянским окном, в обиходе называвшаяся «угловой», вот уже три дня была объектом особого внимания главного врача.

Пациенты госпиталя, большей частью больные «мирными» болезнями – язвой желудка, ревматизмом, малярией и грыжей, – опекались главным врачом с той снисходительной внимательностью, с какой терапевт лечит больного насморком. Влюбленный в свою профессию, Шервашидзе относился серьезно только к резанным, колотым и огнестрельным ранам. Он прямо-таки боролся за жизнь Дробышева. Сложная двухчасовая операция, во время которой Шервашидзе кромсал и латал истерзанное пулями тело, закончилась. Раздробленную руку из-за начавшейся гангрены пришлось ампутировать. Много хлопот и волнений доставила пуля, пробившая грудь. Простреленную плевру все время заливало кровью.

Дробышев по-прежнему был без сознания.

Потеря крови, хотя и компенсированная вливанием большой дозы физиологического раствора, ослабила сердечную деятельность. Шервашидзе и его помощники внимательно следили за сердцем, за борьбой организма – следили и помогали ему в этой борьбе. Временами в груди Федора слышалось глухое клокотание. Бледное лицо раненого то и дело передергивали судороги, рот его сжимался, и сквозь выбитые зубы прорывались стоны.

Часы, когда у кровати Дробышева дежурила Этери, двадцатидвухлетняя, обычно смешливая сестра хирургического отделения, были для нее часами тревоги и непрестанных волнений. Ее особенно пугали моменты ослабления сердечной деятельности, и, уловив их, она тотчас же бежала к дежурному врачу или к Шервашидзе. Александр Александрович торопливо шел за бегущей впереди сестрой, садился рядом с кроватью на табурет, считая пульс, долго и внимательно смотрел в лицо раненого.

Порой, когда ему казалось, что больному не хватает воздуха, Шервашидзе приказывал открыть большое окно, и тогда вместе с отдаленными шумами города в палату врывался свежий весенний воздух, напоенный ароматом. Было время цветения мимозы, и ее нежный, чуть горьковатый запах, смешиваясь с запахом магнолий, лип, эвкалиптов, лавров и множества других деревьев и цветов, распостранялся в палате.

О Дробышеве беспокоились не только в этом маленьком пограничном городке на берегу моря. По телефонным и телеграфным проводам шли запросы о нем из далекой Москвы. И если до сих пор о существовании Федора знали лишь немногие, то сейчас его имя называли сотни людей, ранее не знакомых ему.

И только далеко от него близкий и дорогой Федору человек ничего не знал о случившемся. А как была ему нужна сейчас нежность и ласка этой далекой и теперь, казалось, совсем чужой женщины. Какую огромную и острую боль причинила ему она… И все же он ее не забыл, не мог забыть и, несмотря ни на что, тщательно пряча в душе свое большое, горькое чувство, продолжал любить.

Глава 4

В точно назначенное время Обловацкий и Строгов были у начальника отдела Бахметьева.

Иван Васильевич, невысокий, начавший полнеть человек, со следами оспы на широком, скуластом лице, усадил их за стол, на котором лежали развернутая карта-»пятиверстка» побережья и несколько переплетенных томов дела.

– Ну что ж, друзья, не буду повторять уже сказанного вам Василием Николаевичем. Задержу ваше внимание лишь на моментах, представляющих для – вас непосредственный интерес.

Подойдя к столу, Бахметьев открыл один из томов и, найдя по заложенной вкладке нужное место, продолжал:

– Надо предполагать, что в ближайшие часы подтвердится наша уверенность, что были Эмухвари. Эмхи, как зовут их там. Если это были они, то многое прояснится. Дробышев установил, что связь Эмухвари с их зарубежными хозяевами осуществляется с помощью подводных лодок, и напал на их след, но из-за ранения не довел дело до конца. Мы знаем только приблизительно места высадки связных и выгрузки оружия и боеприпасов. А нам надо как можно быстрее их перехватить. Зато нам известно точно, что центральным «почтовым ящиком» является монастырь в Новом Афоне, а его настоятель отец Иосаф не только представитель господа бога. Не доверяя молитвам, он пользуется и коротковолновым передатчиком. Но трогать отца Иосафа пока нельзя, чтобы не встревожить весь муравейник. Наблюдением установлено, что подводные лодки были замечены в секторе Холодной Речки, у селения Кургиле, южнее устья Кодор, и, наконец, седьмого февраля на побережье около устья реки Келасури, у селения Маджарка. Это дает нам право предполагать, что Эмухвари (если это были они) неспроста находились шестого февраля в Бак-Марани, откуда до Келасури по прямой километров шесть.

На этих участках наблюдение ведется непрерывно, хотя не исключено появление лодок в ближайшее время и в других местах побережья, так как выгрузка на берег какого-либо снаряжения шестого-седьмого февраля, по нашим сведениям, не производилась. В Сухуме вам необходимо продолжать работу Дробышева. Мне кажется, – закончил Бахметьев, – что разгадка находится в Сухуме и в Новом Афоне. Особенно в Афоне, – подчеркнул он. – Как уже сказал Василий Николаевич, вы выезжаете завтра сочинским, едете отдельно. О вашем выезде знает только начальник опергруппы ГПУ Абхазии Чиверадзе, с которым вы встретитесь в Сухуме. Вопросы есть?

– Нет. Все ясно! – Обловацкий и Строгов встали.

Глава 5

– Василий Николаевич, Русанова здесь, – доложил секретарь.

– Просите!

Березовский поднялся навстречу входившей в кабинет молодой высокой женщине.

– Здравствуйте, Елена Николаевна!

Он пожал руку и гостеприимным жестом показал на диван:

– Садитесь, нам нужно поговорить.

Русанова с недоумением и тревогой смотрела на Березовского, не понимая, зачем ее вызвали.

– Я знаю, что вы замужем, знаю, кто ваш муж. Вы, видимо, счастливы с ним, – медленно заговорил Березовский, садясь рядом и разглядывая свою гостью. Заметив горькую усмешку, тронувшую ее тонкие губы, он посмотрел ей в глаза. – Видимо, счастливы, – раздумчиво повторил Березовский, – если ушли к этому человеку, несмотря на то, что годились ему в дочери. Ушли, причинив огромное горе другому, с которым связали прежде свою жизнь…

– Я не понимаю вас. По какому праву вы… – вскинув голову и с волнением глядя на Березовского, начала Русанова. Но тут же тревожно спросила: – Что-то случилось? Да?

Березовский медлил с ответом.

– Не знаю, правильно ли я сделал, пригласив вас сюда, но дело в том… – он запнулся и снова внимательно посмотрел ей в глаза. – Дело в том, что Дробышев тяжело ранен.

Он хотел сказать, что знает о любви Федора к ней, что там, далеко, Дробышев борется со смертью и – кто знает! – будет ли жив. Хотел, но не успел. Русанова схватила и сжала его руку. Лицо ее побледнело.

– Он жив? Говорите правду, только правду!

Березовский утвердительно кивнул головой.

Она отпустила его руку. Еще минуту назад такая прямая, гордая, Русанова вдруг будто сжалась, сгорбилась, опустила голову и заплакала.

– Ну вот и хорошо! – дрогнушим голосом сказал Березовский. Еще минуту назад он чувствовал неприязнь к этой женщине, но сейчас что-то теплое шевельнулось в его душе. Значит, не безразличен ей Дробышев.

– Вот и хорошо! – повторил он.

Елена Николаевна с недоумением взглянула на него.

– Вытрите слезы и успокойтесь, – сказал Березовский. Она послушно вынула платок и стала вытирать глаза.

– Расскажите мне все, – попросила она. – Как это случилось? Что с ним?

Она не отрываясь смотрела на Березовского большими, влажными глазами, а он, взволнованный и подобревший, ходил по кабинету, подсаживался к ней и вновь вставал и рассказывал о ранении Дробышева, о том, какой он мужественный и верный человек. Она слушала и думала, что в сущности никогда не переставала любить Федора, и что он тоже любит ее, и что она во всем виновата.

Наклонив голову, Русанова плакала. Березовскому стало жаль ее.

– Успокойтесь, ну, успокойтесь же, – говорил он.

– Можно мне поехать туда? – спросила Русанова.

– А муж, как он отнесется к этому?

– Я объясню ему все, он должен понять.

– Ну, а если не поймет? – настаивал Березовский.

– Ах, что я сделала! – она на мгновение снова ушла в свои мысли, но тут же опомнилась. – Я не могу не ехать. Я очень виновата перед ним. – Она замолчала и потом, видимо думая о своем муже, сказала: – Ну, а если не поймет, все равно я поеду.

Березовский почувствовал, что ею движет не минутная вспышка жалости и раскаяния, а настоящая, большая любовь, потерянная и вновь найденная.

– Так, значит, решили ехать? – спросил он. И хотя теперь уже знал, что она ему ответит, все же добавил, проверяя и ее и себя: – А то подумайте! – Березовский посмотрел ей прямо в лицо. – Если любишь – поезжай, но поезжай совсем. Помоги ему, он стоит большой любви! Поезжай завтра, тебя проводят.

Он говорил ей – ты, как сказал бы своей дочери, которая поняла свою ошибку и решила ее исправить.

Глава 6

Едва поезд отходит от платформы, пассажиры, которым предстоит провести вместе несколько суток, устраиваются и начинают знакомится.

Не был исключением и этот мягкий вагон поезда Москва – Сочи.

Елена Николаевна приехала на вокзал в последнюю минуту. Только она вошла в тамбур, прозвучал свисток, паровоз дернул, и вагоны, лязгнув буферами и заскрипев, тронулись с места. Елена Николаевна прошла по коридору, нашла свое купе и открыла дверь.

За столиком сидела старуха. Отодвинув занавеску, она смотрела в темное окно. Напротив нее толстяк, лет сорока, восточной внешности, краснощекий, с узкими усиками, дымил папиросой. Опущенные наполовину верхние полки закрывали свет плафона, и только настольная лампа освещала сидевших.

Русанова вошла, попутчики повернулись к ней.

Мужчина встал:

– Видите, мамаша, в нашем лагере прибыло! – оживленно сказал он, обращаясь к старухе, взял из рук Елены Николаевны чемодан и поставил на верхнюю полку. – Это ваше сиденье? – спросил он, кивнув на место у окна. Он помог Елене Николаевне снять пальто и сел у двери, внимательно ее разглядывая. Русанова поблагодарила, уселась и машинально поправила волосы. Старуха пожевала беззубым ртом и поджала губы. Смотрела она неприязненно и хмуро. Молчание нарушил мужчина:

– К морю едете? – спросил он, растягивая слова, с небольшим грузинским акцентом. Она кивнула головой. Он обрадовался: – Купаться не придется, но вино пить будем. И тепло у нас, не то, что в Москве.

Дверь открылась и в купе вошел невысокий, немного сутулый человек.

– Вот нам и попутчица до самых Сочи! Довольны? – спросил его толстяк.

Обловацкий – это был он – неопределенно пробормотал что-то, но вежливо улыбнулся. Ему хотелось спать, а не разговаривать. И вообще, в своих частых поездках он предпочитал мужскую компанию. «Вот бы сюда Строгова». – подумал он, бросив взгляд на новую пассажирку. Чуть продолговатое лицо с большими черными грустными глазами, зачесанные на прямой пробор темные с отливом волосы делали ее похожей не то на грузинку, не то на еврейку. Эту красивую запоминающуюся внешность не портил даже чуть-чуть крупный нос и тонкая каемка большого рта.

Сергей Яковлевич перевел взгляд на полную, лоснящуюся физиономию толстяка с блестящими глазами, немного на выкат. «Любит женщин и выпить, – решил он. – Таких не устраивают тишина и молчание, по натуре они подвижны, любят шум и веселье». Старуха по-прежнему сидела нахохлившись и пожевывая губами. Позже она расскажет, что едет от младшего сына, где гостила около двух месяцев, к старшему в Харьков. Ей не понравилась невестка, и она довольна и недовольна своей поездкой. Довольна, потому что уехала, а недовольна, так как считает, что ее младшенькому не повезло. Она видела, что сын влюблен в свою жену, и нехорошее, ревнивое чувство копошилось в ней.

– Вы разрешите? – толстяк потянулся к большой плетеной сумке, из которой высовывались винные бутылки. Но Елена Николаевна замотала головой, извинилась и вышла в коридор. Он был почти пуст. Через стеклянную дверь было видно, как проводник разжигает самовар. У одного из окон стоял человек в спортивном костюме и, глядя в темноту, курил. Спросив у него, в какой стороне вагон-ресторан, она пошла туда.

В ресторане было шумно и грязновато. Свободных мест за столиками не оказалось, но ей удалось устроиться возле самого входа, рядом с директором, сосредоточенно щелкавшим на счетах. Елена Николаевна заказала чай с лимоном. Сидя спиной к залу, она видела в зеркале буфета весь вагон с жующими, пьющими и разговаривающими пассажирами. Временами хлопали входные двери, и вместе с новыми посетителями в вагон врывалось белое холодное облако. Оно мешалось с табачным дымом и растекалось по полу и углам вагона. Елена Николаевна, обжигая руки о горячий подстаканник, по-ребячьи дула на чай и пила маленькими глотками. Ей не хотелось возвращаться в купе, она ушла-то для того, чтобы избавиться от разговоров. Но сколько можно сидеть за стаканом чаю? Она нехотя встала и, пройдя по начавшему пустеть ресторану, вышла в тамбур.

За полузамерзшими окнами мелькали редкие огоньки домов. Елена Николаевна мысленно представила себе людей, сидевших в кругу своих близких. Еще вчера у нее тоже был свой дом, подобие семьи, какие-то интересы, казавшиеся ей значительными. А сегодня? Она усмехнулась. Кто она в сущности сейчас? Русанова мысленно раскладывала по квадратикам свою жизнь. Ошибки… сколько ошибок, в которых она теперь винила только себя.

Елена Николаевна, усталая и озябшая, дошла до своего куле, открыла дверь. В фиолетовом свете ночника спящие казались покойниками. Она вернулась в коридор и прижалась к холодному окну. По-прежнему из темноты навстречу выплывали неяркие мигающие огни, медленно проходили мимо и пропадали. Потом вдоль пути потянулся лес, плотной стеной закрывший снежные поля, строения.

Снова думала она о человеке, к которому сейчас так стремилась. Вчера у Березовского ее охватило раскаяние за то горе, которое она причинила любимому человеку. А после разговора с мужем она еще яснее увидела горькие плоды своего легкомыслия.

Вспомнились знакомство с Федором, долгие прогулки по ночной Москве, суматошные встречи под часами – чудесное, все нараставшее, большое чувство к этому немного взбалмошному, но прямому и искреннему человеку. Потом объяснение и, наконец, свадьба. Как они были счастливы, выйдя под руку из ЗАГСа. Елена Николаевна невольно улыбнулась, вспомнив маленького толстого Колю Исаева, стоявшего за ними на носках и державшего над их головами толстую книгу, – как потом оказалось, – Шекспира. «Порядок! Все как у людей. Вместо венца», – шептал он. Вспомнился Юра Дворкин, франт и «прожигатель жизни». И она и Федор любили его и знали, что под наигранным фатовством застенчиво пряталась добрая душа настоящего друга, способного отдать товарищу последнее. Был и серьезный Ваня Максимов, о котором Исаев говорил многозначительно: «Вот это голова! Профессор!» – намекая на то, что Максимов учится на вечернем рабфаке.

Она услышала долгий гудок паровоза. Мелькнули затянутые морозным туманом огни, поезд подошел к станции. Одноэтажное деревянное здание вокзала, платформа и старинный фонарь, горевший унылым желтым светом, были засыпаны снегом. Люди с узлами и баулами бежали вдоль состава, разыскивая, должно быть, свои вагоны. Огни, суета на платформе – все это мешало думать, и Елена Николаевна с досадой ждала, когда тронется поезд.

Но вот послышались дребезжащие удары станционного колокола, им ответил далекий протяжный гудок паровоза. Вагон дернулся, звон буферов прошел по составу, станция поплыла мимо и стала медленно уходить в темноту. В коридоре хлопнула дверь, прошел проводник, неся с собой холод зимней морозной ночи.

– Крепчает, градусов пятнадцать, наверно. А Вы чего не спите? – спросил он, проходя мимо. Елена не знала, что ответить, и промолчала, ожидая, когда он уйдет, и она останется одна со своими невеселыми мыслями.

И опять потекли воспоминания, торопясь и обгоняя друг друга. Она представила себе восьмиметровую комнатку без удобств, которую они согревали электрической плиткой, в одноэтажном деревянном бараке, называемом ими коттеджем. Как все было давно и как замечательна была и эта комната и ворчливая тетя Маша за тонкой фанерной стенкой, и люди, которые их окружали. И самый замечательный из них – Федор, ее Федька. Они оба работали – он помощником оперуполномоченного ОГПУ, она в студии техфильмов.

Как много было хорошего в их задорной молодости, комсомольской юности. Все принадлежало им, все было впереди. Все доставляло радость. И купленная новая книга Павленко. Как она называлась? Ах, да, «Азиатские рассказы». «Вот здорово, верно, Аленушка? – говорил Фефор. – Знаешь, будем собирать библиотеку». – И она соглашалась с ним… И надежды на получение комнаты. И купленная рамка для картины (ее купила она). В трамвае рамку чуть не поломали, хотя она держала ее над головой. А сколько было волнений и веселой суматохи, когда они ходили в театр.

А потом горе, так неожиданно свалившееся на них, когда ребенок, их первый ребенок, родился мертвым. Какое это горе и как внимательны были они друг к другу. А сейчас он, быть может, умирает один, далеко от нее.

Что она делала в тот день, когда его ранили? Она перебирала в памяти последнюю неделю и вспомнила этот день, пустой и бессодержательный, как все другие за последние два года, – портнихи, телефонные звонки назойливых приятельниц. Нет, нет, она хотела скорей вернуться хотя бы памятью к прошлому, такому милому и родному. Но мысли теперь почему-то возвращались уже не к Федору, а к тому, другому. И опять в такт вздрагивающим колесам текли воспоминания, обрывки впечатлений, какие-то слова, лица. Постепенно откуда-то из глубины, обрастая мельчайшими деталями и ширясь, как скатывающийся с горы снежный ком, выплывало все, связанное с ее вчерашней жизнью. Как же случился разрыв? И что дал ей этот новый для нее мир, в который она вошла?

Как-то днем на работу ей позвонил Федор. Он получил два билета в МХАТ и предлагал пойти с кем-нибудь.

– А ты? – с обидой спросила Елена.

Оказалось, что он не может, занят.

«Опять занят, всегда занят! Когда же будет день, вечер, когда они смогут быть вместе?» – чуть не плача, в который раз подумала она. Вечер был испорчен. В театр пришлось пойти с соседкой. В антракте, в очереди к буфетной стойке пожилой, хорошо одетый мужчина оказал им какую-то услугу, заговорил с ее спутницей, потом с ней. В следующем антракте он нашел их и, продолжая начатый разговор, уже проводил до места, потом домой. Соседка, пустенькая и не особенно умная, осталась в восторге от нового знакомства. Он скромно предложил довезти их домой на своей машине и, прощаясь у барака, попросил разрешения позвонить по телефону. Она дала служебный. Через несколько дней Григорий Самойлович (так звали нового знакомого) позвонил, напомнил, что в «Мюзик-холле» новая программа, советовал пойти. Она отказалась, но он так долго уговаривал, что пришлось согласиться, и они пошли втроем – она, соседка и он. С этого и началось.

Он окружил ее таким вниманием, такой заботой, что порой она начинала сравнивать его с Федором. И сравнения были не в пользу мужа. Кроме возраста! Потому что старше он был вдвое и иногда это подчеркивал. Мягко, с чуть заметной грустью. Так шло время. Наконец, как-то, провожая домой, заметно волнуясь, сказал, что любит ее. Несколько дней они не встречались. Потом опять начались встречи.

Елена Николаевна ясно вспомнила день своего ухода. Накануне вечером, провожая ее по слабо освещенным переулкам домой, Григорий Самойлович сжал ее руку и, настойчиво возвращаясь к своему, спросил, заглядывая в глаза, когда же она решится уйти от Федора и свяжет свою жизнь с ним. Он долго говорил о своем одиночестве, о своей любви, о заботах, которыми окружит ее. Так заманчиво рисовал он их будущую жизнь, круг новых интересов и людей, которые будут рядом. Вскользь сказал, что решил воспользоваться предложением уехать на продолжительный срок в служебную командировку во Францию. Он бывал раньше в Париже и теперь в разговоре небрежно жонглировал названиями улиц, площадей, театров и магазинов. Это звучало так заманчиво – увидеть воочию то, о чем она только читала, что видела в кино. Париж, бульвары, Нотр-Дам, Булонский лес, Елисейские поля. И все это она могла увидеть.

Они подошли к дому – одноэтажному деревянному бараку, в котором она жила. И это после красочных рассказов о Париже, Лувре, кабачках Монмартра. Это было ужасно. Прощаясь, она уже не сопротивлялась, ей не было стыдно, и на настойчивый вопрос: «Когда же мы будем вместе?» она, как завороженная, молча кивнула головой, согласилась.

Елена Николаевна ушла из дому в своем простом вискозном платьице, скромных туфлях и стареньком платочке, как этого требовал Григорий Самойлович, и действительно попала в новый мир. Правда, с Парижем не вышло, поездка не состоялась, но было весело и в Москве. Товарищи ее нового мужа со своими чопорными женами, в глубине души осуждали Григория Самойловича, после непродолжительных иронических пожиманий плечами и кривых улыбок примирились и приняли ее в свой круг. А потом привыкли и они и она, и все восторгались ее наивностью и непрактичностью.

Интересы этих людей были иными, чем в среде, в которой она выросла. Елену Николаевну вскоре начала возмущать их ограниченность. Не раз она звонила по телефону Федору, пытаясь поговорить с ним, объясниться, но он, узнав ее голос, вешал трубку. Наконец, в один из дней, незнакомый голос ответил, чтобы она не звонила, потому что Дробышев уехал. Она не поняла, куда он мог уехать, и позвонила снова, и услышала все тот же голос: «Вам, кажется, ясно сказали, что Дробышев здесь не работает. Не звоните больше!» Как-то, когда ей было очень грустно и тяжело, она решила пойти вечером на Суворовскую. Дверь открыла тетя Маша. Не пригласив Русанову даже войти в комнату, она пробурчала, что вот уже полгода, как Федор съехал с квартиры и, прощаясь, сказал, что уезжает из Москвы. Так и оборвалась эта последняя нить, исчезла надежда поговорить и что-то выяснить, хотя Елене Николаевне самой было не ясно, о чем бы она говорила с Федором. Никого из своих старых друзей она не видела, только однажды в Театре оперетты встретила группу своих подружек. Увидев ее, шедшую под руку с Григорием Самойловичем, они, как по команде, фыркнули и демонстративно отвернулись. С этого времени ее мысли все реже и реже возвращались к прошлому. И вдруг этот звонок и вызов на Лубянку к Березовскому, о котором она слышала от Федора, но которого никогда не видела и почему-то побаивалась. Растерянная и потрясенная, возвращалась она к себе домой, в свое «гнездышко», как любил Григорий Самойлович называть их двухкомнатную квартиру. Решение ехать, немедленно ехать, было твердым и бесповоротным.

И только подойдя к двери с медной табличкой «Архитектор Г.С.Замковой», она подумала о человеке, который был ее мужем, любил ее. И ее решительность поколебалась.

Она не успела отнять руку от звонка, как Григорий Самойлович отворил дверь. Видимо, встревоженный ее отсутствием, он нервничал.

– Где ты была? – уступив дорогу, спросил он. Не ответив, она прошла мимо него и стоявшей в дверях домработницы, пожилой, медлительной Евдокии Андреевны, в комнате села на край дивана. Григорий Самойлович, еще больше встревоженный, подошел к ней.

– Что случилось?

Она молчала, не зная, как начать тяжелый разговор.

– Что случилось, где ты была? – волнуясь, переспросил он.

– Сядь, Гриша, нам нужно поговорить, – наконец сказала она, и он покорно сел рядом, уже зная, что произошло то, чего он так боялся.

Избегая смотреть в глаза, понимая, что причиняет ему горе, она рассказала о своей поездке к Березовскому, о ранении Федора и о решении ехать в Сухум. Окончательном решении! – жестко подчеркнула она и взглянула на него. Григорий Самойлович сидел с опущеной головой, молчал.

– Что ты молчишь? – начиная горячится, спросила она.

– Что ж говорить, ведь ты все решила сама, – ответил он, печально пожав плечами, и эта покорность и безропотность убивали в ней решимость быть жесткой и лаконичной. Ей хотелось резких слов, упреков, оскорблений. Тогда ей было бы легче укрепиться в своем решении. Сейчас так же, как и в кабинете Березовского, она чувствовала, что любит Дробышева, твердо убеждена, что должна быть около него. Но вместе с любовью к Федору в ее душе жила еще и жалость к сидевшему около нее человеку. Она убеждала себя, что его любовь эгоистична, что он превратил ее в куклу, живую куклу, а она, по легкомыслию или по глупости, согласилась на эту оскорбительную роль полу содержанки, полужены. Чтобы озлобиться, она пыталась вспомнить все плохое в их совместной жизни. Пыталась и не могла. И постепенно чувство решимости и враждебности уступало жалости к этому уже старому человеку, для которого она была всем в этом большом и холодном мире.

– Что ты молчишь? – снова спросила она, но он даже не поднял головы, уйдя в свое горе. И тогда, не выдержав, она встала перед ним на колени, заплакала. Ей было жаль его, но больше всего жаль себя, хотя во всем была виновата лишь сама.

Григорий Самойлович поднял голову:

– Я думаю, твое решение окончательно. Оно жестоко. Но я должен был знать, что рано или поздно так будет. – Он усмехнулся. – Да, недолго прожило мое счастье. Спасибо тебе за радость и горе, за все, что ты принесла. – Голос его дрогнул, говорить было трудно. – Но помни, в любой день, в любой час я буду ждать тебя. – Услышав всхлипывания у двери, он взглянул туда и только сейчас увидел стоявшую у портьеры плачущую Евдокию Андреевну. – Вот с ней и будем ждать тебя в этом, твоем, доме, – сказал он. Стараясь быть спокойным, спросил, когда она едет, и, услышав, что завтра, заторопился, махнул рукой, и, тяжело сутулясь, ушел в спальню.

Ночь прошла в сборах. Только под утро, прикорнув на диване, Елена забылась тяжелым сном. Утром ей позвонили от Березовского, предупредили, что заедут с билетом. Когда она кончила говорить, Григорий Самойлович подошел, обнял ее и долго смотрел в глаза, точно хотел запомнить дорогие ему черты. Потом поцеловал в голову и ушел из дому.

Вечером приехал секретарь Березовского. Евдокия Андреевна помогла одется и уже в дверях сунула в муфту сверток, шепнув, что так велел Григорий Самойлович. В машине она вскрыла конверт, там были деньги и небольшая записка. Он писал, что будет говорить всем, что она поехала в Сухум отдохнуть. Письмо кончалось словами: «Помни, в Москве ты оставила самого близкого „старого“ друга – напиши ему, если тебе будет тяжело». Слово старого было подчеркнуто!

– Неужели ей суждено приносить близким людям только несчастья?! – мелькнула горькая мысль. – Подумаешь, какая демоническая, «роковая» женщина.

Глава 7

Сквозь сон Елена Николаевна почувствовала, что кто-то тормошит ее за плечо и что-то говорит. Она открыла глаза. Купе было полно света, длинный солнечный луч резал его пополам и, отражаясь в дверном зеркале, слепил глаза. Рядом с ней сидела вчерашняя старуха, уже не хмурая и настороженная, а ласковая.

– Ну, вставай, вставай, соня, – говорила она улыбаясь, – ишь как разоспалась. Люди давно встали, чаевничать хотят, да тебя жалеючи маются в коридоре.

– Простите, пожалуйста! – Елена Николаевна хотела встать, но дверь без стука открылась, показалась голова толстяка.

– Закройте на минутку, я сейчас, – крикнула Русанова. Он, как ей показалось, весело подмигнул, захлопнул дверь и сейчас же в коридоре послышался смешок.

Елена Николаевна заторопилась. Она быстро оделась, прибрала постель, поправила перед зеркалом растрепавшиеся волосы и распахнула дверь. У окна стояли ее попутчики и еще какой-то незнакомый, высокий, с реденькой седой неопрятной бородкой и узкими, бегающими глазами. Глядя на нее, они улыбались. По-видимому, толстяк верховодил. Тоном хорошего знакомого он с укоризной сказал:

– Пора, пора, а то мы проголодались. Идите умываться, а мы здесь займемся по хозяйству.

Когда она вернулась, столик был заставлен стаканами с чаем, всевозможной снедью и большими ломтями белого хлеба. По одеялу, вперемешку с пустыми стаканами, рассыпаны яблоки, на полу – бутылки с вином. Видимо, ждали ее возвращения, потому что не успела она сесть, как толстяк уже откупорил бутылку и стал разливать вино.

– Будем знакомы! – сказал он, протягивая ей наполненный до краев стакан с мутно-золотистым напитком. – Майсурадзе, Давид Григорьевич, – представился он. – Друзья зовут меня просто Датико. Ничего, ничего, у нас так принято, – успокоил он молодую женщину, заметив, что она пожала плечами. – А это – Александр Семенович Жирухин, инженер нашей Сухумской ГЭС, почти грузин. Второй год живет в Абхазии. – Он засмеялся и кивнул на высокого с бородкой. Заметив, что на него смотрят, Жирухин заискивающе улыбнулся, и Елена Николаевна увидела редкие желтые зубы.

– А это тоже инженер, Сергей Яковлевич. Ваш москвич, отдыхать к нам едет, – продолжал представлять толстяк. – И правильно делает, что едет сейчас, – летом у нас жарко, да и не протолкнешься из-за приезжих.

Обловацкий встал и поклонился.

– Ну, с бабушкой вы уже знакомы, – продолжал Майсурадзе, метнув глазами на старуху.

– Представляешь, как в цирке, а чай стынет, – ворчливо перебила его та и двумя руками взяла большую фарфоровую чашку.

– Наш чай не остынет, – пошутил Жирухин.

– Простите, ваше имя, отчество? Год рождения и социальное положение не надо! – засмеялся Майсурадзе.

Елена Николаевна назвала себя.

– Соловья баснями не кормят, Датико, – вмешался Жирухин. – Кто-то когда-то сказал: вино налито – его надо пить. Последуем этому мудрому совету.

– Смотрите! Он учит тамаду, как надо вести стол! – обиделся толстяк. – Но раз сказал верно – прощаю! Выпьем за дружбу, за хороших людей!

– Пьют и забыли позвать земляка, изнывающего от жажды в этот морозный день! – заглянув в дверь, промолвил высокий человек с умными смеющимися глазами.

– О, Одиссей! Заходи, заходи! – Майсурадзе протянул гостю свой стакан и представил:

– Наш историк и композитор Одиссей Константиниди. Садись, садись, дорогой, гостем будешь. Слушаться будешь – пьяным будешь, – шаржированно акцентируя, пообещал он.

Не успели выпить по стакану, как Майсурадзе уже налил еще. Елена Николаевна отказалась, но все запротестовали. Она пригубила и поставила стакан на столик.

Беседа, до этого принужденная и натянутая, оживилась. Раскрасневшийся Майсурадзе, обратясь к старухе, рассказывал о своей поездке. Говорил он громко, и Елена Николаевна чувствовала, что все это – для нее. Перемежая впечатления о Москве, Майсурадзе сказал, что работает в Сухуме старшим инспектором Абхазского табаководческого союза. В Москве был с группой работников Тифлиса в служебной командировке. Товарищи по окончании совещания уехали, а он задержался по личным делам, встретил вот Александра Семеновича и теперь едет домой.

– Трубокуров разводишь? – заметила старуха, отрываясь от своей кружки.

– Это для бога, мамаша, бог фимиам любит, – примирительмо сказал Жирухин.

Продолжая рассказ, Майсурадзе посматривал на Русанову маслеными глазами. Она извинилась и вышла из купе. У соседнего окна шушукалась какая-то парочка. Толстяк в пижаме читал газету. Еще дальше стоял высокий молодой человек, куривший ночью, когда она ходила в вагон-ресторан. По-прежнему перед глазами тянулись холодные поля с утопавшими в снегах крышами. Темнели протоптанные дорожки, уходившие к журавлям колодцев. На редких, открытых ветрам холмах темнели плешины озябшей земли. Черным пятном шевелилась на снегу большая галочья стая. Мелькнула у шлагбаума одинокая машина.

– Скорей бы приехать, – думала Русанова, – узнать, что с ним, увидеть, взглянуть в глаза, сказать: все, что случилось – ошибка, и нужен ей только он. А вдруг Федор умер? Нет, нет! Он жив! А если калека? – она прильнула к стеклу. – Пусть калека! Пусть!..

– Вы в Сочи? – услышала она сзади вкрадчивый голос. Он сразу вернул Елену Николаевну к действительности. Она обернулась и увидела Майсурадзе.

– Нет, в Сухум! – холодно ответила она и отодвинулась. Но он не заметил или не хотел заметить ее сдержанности.

– Отдыхать?

– Нет, по делу! – сказала она уже резче. Неужели он не понимал ее состояния!

– По делу? – удивленно переспросил он. – Вы раньше бывали на юге?

– Нет, в первый раз. – Она повернулась к нему спиной.

– Тогда надо выпить. При переходе экватора новичков купают в океане, у нас – в вине.

Она почувствовала на затылке его горячее дыхание. Его руки обняли ее. Она обернулась. Хотела ударить по багрово-красному потному лицу, но удержалась.

– Оставьте меня! Вы пьяны, как вам не стыдно!

– Вы меня не поняли, – пятясь к двери, пробормотал Майсурадзе, оглянулся по сторонам и юркнул в купе.

Брезгливое чувство охватило ее, сердце сжалось от обиды. Хотелось, как в детстве, забиться в темный угол и плакать.

– Едете на юг, а хандрите! – сказал кто-то. Теперь она решила: если пристанут – ударит. Обернулась.

Закуривая папиросу, в дверях стоял Сергей Яковлевич. Из-за его спины высовывался Константиниди.

Взволнованная и оскорбленная, она молчала.

– Запомните этот снег, завтра Вы его не увидите. Будет солнце, зелень, цветы и будет море, – сказал Константиниди и подошел к окну: – Вы никогда не видели моря?

– Нет, только на картинах, – ответила она, успокаиваясь.

– Ну, это не то! – вмешался Обловацкий. – Когда я впервые увидел море, мне хотелось кричать от восторга. Да и теперь, каждый раз встречаясь с ним, я волнуюсь.

– У меня нет этого чувства. Я помню море, должно быть, с того момента, когда мать впервые вынесла меня из дому. Оно вошло в меня раз и навсегда, как воздух и солнце, – медленно, точно обдумывая, говорил Константиниди. – Подождите, увидите сами и загоритесь, – пообещал он уверенно.

– А Вы сухумец? – поинтересовалась Елена Николаевна.

Константиниди кивнул головой.

– И историк и музыкант?

– …и мореплаватель и плотник, – проскандировал Обловацкий.

Константиниди застенчиво пожал плечами:

– Я музыкант по профессии, а историк по влечению сердца. И то – интересуюсь историей только своей маленькой республики.

Он производил приятное впечатление скромной манерой держаться.

– Раскажите о Сухуме, – попросила Елена Николаевна.

– С удовольствием, но что Вас интересует?

– Все о городе, природе, – она поправила сползшую на лоб прядь волос. – Ну, словом, все, что может интересовать такого дилетанта, как я.

– Хорошо! Но говоря о городе с точки зрения удобств местных гостиниц, пляжа и базарных цен, я вряд ли удовлетворю Вас. Хотите, я расскажу Вам историю Абхазии. Поверьте, это куда интересней.

– Согласна!

– Пойдемте в купе, там удобнее, – предложил Обловацкий.

– Нет, нет, только не туда, – вспомнив о Майсурадзе и Жирухине, запротестовала Елена Николаевна.

– Поэты древней Эллады за тысячи лет до нашей эры воспели аргонавтов Язона, – начал Константиниди. – В поисках «золотого руна» на корабле «Арго» они достигли берегов легендарной Колхиды. Классики древних сделали эту страну и дочь ее – Абхазию жилищем мифической богини Эос. Здесь жили и лучезарный Гелиос, златокудрая Цирцея и злая волшебница Медея, жестоко отомстившая Язону за неверность.

Красивая сказка? Легенда, пришедшая к нам из далекого прошлого? Но за легендой потянулись люди.

На побережье цвели богатые греческие колонии. Расторопные купцы из Милета везли сюда ткани и медь. В обмен на это на запад уходили лес, пушнина, вино, мед и фрукты. Тяжелой пятой победителя прошли по этой узкой прибрежной полосе легионы Великого Рима, тесня хозяев – горцев в их орлиные гнезда. На разукрашенных судах сюда спешили патриции в свои поместья. Но шло время, и на смену ослабевшему Риму пришел другой хищник – Византия. В одном ряду с вооруженными когортами колонизаторов шли христианские проповедники, мечом и крестом подчинявшие непокорных.

– Вы рассказываете, как хорошая книга, – заметил Обловацлий.

Константиниди не улыбнулся. Он, видимо, сел на своего конька. Елена Николаевна не шелохнулась.

– Много лилось крови в этом благословенном краю. Персы, потом опять римляне, потом арабы. И каждый завоеватель строил крепости, замки и храмы, много храмов. – Он усмехнулся. – А лес и пушнина, все, что в изобилии давала эта земля, шло за море. Восстания не утихали и, наконец, дали свои плоды: абхазцы объединились с западногрузинскими племенами. Но не долго существовало Абхазско-Имеретинское государство, Вражда и жадность феодалов привели его к распаду. И снова Абхазия, раздробленная на мелкие владения, осталась в одиночестве. Ее владетельный князь Чачба не смог объединить враждующих князей – тавадов. И снова на побережье появились иноземцы – разведчики богатой Генуи. Меняются названия селений и городов. Растут города и крепости… и храмы.

– А лес, пушнина и вино шли за море? Ведь верно? – засмеялся Обловацкий. – Смотрите, Харьков! – вдруг воскликнул он.

Константиниди прервал свой рассказ. Коридор наполнился людьми. Открылось купе, вышел Жирухин и быстро направился к выходу.

– Гулять? – окликнул его Обловацкий. Но тот уже хлопнул вагонной дверью.

Моросило, но, несмотря на мелкий дождь и слякоть, перрон был полон народу. Старуху встретили сын с женой, и они ушли. Гуляя по платформе, Русанова и Обловацкий дошли до паровоза. Здесь Елена Николаевна заметила Жирухина. Подняв от дождя воротник своего демисезонного пальто, он разговаривал с какой-то женщиной. Русанова хотела окликнуть его, но Обловацкий удержал.

– Не надо, не мешайте.

Они повернули обратно. У вагона стоял Майсурадзе, беседуя с Константиниди. Увидев Елену Николаевну, он сконфузился, скомкал разговор и заторопился.

– Не узнаю Майсурадзе. Всегда такой лихой, а сейчас – мокрая курица, – удивленно заметил Константиниди. – Погода, что ли, на него подействовала?

Елена Николаевна пожала плечами. Поезд уже прошел станцию и громыхал на стрелках, когда в вагон вошел Жирухин.

– А где обещанные малосольные огурчики? – встретил его Константиниди.

Александр Семенович заулыбался и развел руками:

– Я сам едва успел поесть в буфете, потом был на почте. И все бегом, бегом.

– И даже с незнакомкой не успели как следует поговорить? – с иронией сказала Русанова.

Жирухин вздрогнул.

– Какая незнакомка? Вы с кем-то спутали меня!

– Конечно, Елена Николаевна спутала, – смеясь, подтвердил Обловацкий. – Ох, женщины, женщины, всегда им мерещаться соперницы! – И, повернувшись к Константиниди, предложил: – Продолжайте свой рассказ. Не будь Вас, я так бы никогда ничего и не узнал. – И заметив его недоверчивый взгляд, добавил: – Нет, серьезно, ну кто из бывавших на побережье знает эту поэтическую историю? Кто? – спросил он. И сам ответил: – Никто! Мы и свой-то край порой толком не знаем!

В купе было тепло и тихо. На верхней полке, закрывшись с головой, спал Майсурадзе. Елена Николаевна забралась с ногами на диван и забилась в угол.

– В пятнадцатом веке под ударами турок погибла Византия, – вдохновенно продолжал Константиниди. – Разрушив ее колонии на черноморском побережье, в Абхазию пришли турки. И снова кровь и гнет, худший, чем прежде. Религия – оружие завоевателей. Христианских проповедников сменил ислам. Пустели города, гибла торговля, уничтожались памятники старины. Тысячами вывозились в неволю свободолюбивые абхазцы. Мужчины – на работу, женщины – в гарем. Абхазки особенно ценились сластолюбивыми османскими вельможами… Нет Триглита и Хакари – есть Бала-Даг, нет Диоскурии и римского Севастополиса – есть Сухум-Кале. Но сколько можно терпеть гнет? И снова восстала Абхазия. Восстание растет, сухумская крепость в руках абхазцев. Но снова распри, и победа уходит из рук народа.

В начале девятнадцатого века Восточная и Западная Грузия присоединяются к России. На Черном море – русский флот, он контролирует побережье. Но Абхазия еще в руках турецких захватчиков. В тысяча восемьсот десятом году русские военные корабли штурмуют крепость. Владетель Абхазии Сефер-бей Чачба заключает договор и передает свою страну в наследственное владение России. Приходит мир на эту прекрасную, многострадальную, обильно политую кровью землю. Возникли и новые имена старых городов и селений – Гагра, Пицунда, Псырцха.

Сколько жадных и жестоких врагов здесь побывало? Что сохранило нам время от прошлого? Остатки крепости царя Митридата, обломки замка римского императора Траяна, следы соединительных каналов, белоснежные колонны Диоскурии на дне Сухумской бухты, венецианский мост, замок Баграта с подъемными мостами и подземными ходами. Сколько эпох и стилей, сколько образцов высокой древней культуры!

Он остановился, глаза его блестели:

– Вы не устали, Елена Николаевна?

– Нет, нисколько.

– Вы очень хорошо знаете историческое прошлое своего края, – сказал Обловацкий, не скрывая восхищения.

Константиниди застенчиво улыбнулся.

– Я увлекаюсь историей. Она любима и понятна мне, как музыка. Смотрите, кто только из древних не писал об этой маленькой стране, – продолжал он: – Страбон и Геродот, Птоломей и Плиний. Даже русский летописец Нестор. А сколько источников позднейших лет!

Еще дважды здесь побывали турки. Наконец ушли навсегда.

Война четырнадцатого года ставит Абхазию под пушки немецких и турецких кораблей. Германская подводная лодка обстреливает город.

Наконец революция! Как ждали ее лучшие сыны Абхазии. И вот она пришла. Но в первые месяцы власть захватили меньшевики. Пришел Октябрь, опять вспыхнуло восстание – в Абхазии установилась Советская власть.

Недолго была она у нас – полтора месяца. И снова – меньшевики. Почти три года продолжался разгул реакции, террор. Наступил март двадцать первого года. Войска Красной Армии в Сухуме. Абхазия становится Советской! Теперь уже навсегда.

Что оставило нам далекое прошлое? Развалины замков и крепостей! Что дала царская Россия? «Голодное» шоссе, построенное голодными, среди которых был чернорабочий Пешков, наш Горький! Вы помните его «Рождение человека»?

Елена Николаевна кивнула головой.

– «Над кустами, влево от меня, качаются темные головы: в шуме волн моря и ропоте реки чуть слышно звучат человеческие голоса – это «голодающие» идут на работу в Очемчиры из Сухума, где они строили шоссе», – закрыв глаза, на память процитировал Константиниди… – И замечательные слова: «Превосходная должность – быть на земле человеком, столько видишь чудесного, как мучительно сладко волнуется сердце в тихом восхищении перед красотою»… Подождите немного, и вы не узнаете Абхазии. Уже сейчас она другая, вся в стройках. Кто-то из древних сказал: «Кто напился воды в Келасури – тот вернется в Абхазию, страну Души»! Вы тоже, побывав, вернетесь!

– Вы хорошо рассказываете и любите свой край! – снова заметил Обловацкий.

– Как же можно не любить свою землю? – ответил Константиниди, подняв на него глаза.

– Простите, Вы абхазец?

– Нет, я грек. Я здесь родился, здесь прошли мое детство, юность. Здесь мне лучше, чем грекам, живущим в Греции. И я люблю Абхазию – край, где живут абхазцы и грузины, греки и армяне, эстонцы, русские и сваны, и даже негры. И все это на двухстах километрах побережья.

– Негры? – удивился Обловацкий.

– Да, негры! Попробуйте спросить у них, откуда они пришли, – это вызовет обиду. Абхазия – их родина. Вы разрешите? – спросил он у Елены Николаевны, доставая портсигар. Она кивнула головой. – А наша природа, – продолжал он, – вечное лето! Круглый год цветут розы, а земля и море дают человеку все. И день и ночь неумолчно шумит ночной прибой.

– Кто это так патетически говорит о море?

В дверях купе стоял Жирухин, за ним незнакомый человек, которого Елена Николаевна мельком видела в вагоне.

С верхней полки свесилась голова Майсурадзе:

– Одиссей! Ты говоришь как твой отец Гомер. Он засмеялся.

– О чем же все таки вам говорил Констанзтиниди? – спросил Жирухин. Он сел и потянул за рукав незнакомца.

– О, я узнала историю Абхазии! – ответила Елена Николаевна.

– И это Вам поможет в вашей служебной командировке? – с иронией спросил Майсурадзе. – Кстати, Вы, конечно, шутили, говоря о деловой поездке?

– Нет, я еду по личному делу, мой… – она на мгновение запнулась, но взяла себя в руки и уже тведо сказала: – Мой муж ранен в Сухуме..

Все посмотрели на нее. Увидев удивление на их лицах, она повернулась к Константиниди:

– Да, ранен. Вот видите, что бывает в этом земном раю!

– Как это могло случится? – спросил стоявший в дверях незнакомый ей человек.

– Кто он, ваш муж?

Майсурадзе спрыгнул с полки и сел рядом с ней.

– Чекист и ранен при выполнении служебного задания. Я… – она хотела что-то сказать, но опустила голову и заплакала.

– Э, это не годится! – Майсурадзе наклонился к ней.

– Успокойтесь, ну, успокойтесь, пожалуйста! – заговорили все сразу.

– Он жив? – допытывался Майсурадзе.

– Не знаю, – не поднимая головы, прошептала она.

– Конечно, жив! – уверенно решил Константиниди.

Желая нарушить тягостное молчание, Майсурадзе вспомнил, что надо бы поесть и предложил пойти в вагон-ресторан. Все ухватились за это предложение. Позвали и Русанову, но она отказалась.

Попутчики ушли. Она осталась одна, и к ней сразу вернулось тоскливое чувство одиночества и страх перед неизвестным будущим. Она легла, повернулась к стене, задумалась и не услышала, как отворилась дверь. Кто-то сел рядом.

– Кто это? – вздрогнула она, резко обернулась и удивилась, увидев незнакомца, приходившего с Жирухиным.

– Я слышал, что Вы едете к раненому мужу, – не торопясь, сказал незнакомец. – Послушайте моего совета! Не говорите о таких вещах незнакомым вам людям. Вы сказали, что он чекист. Положение мужа обязывает вас ко многому, а к осторожности – особенно!

– Но кто вы? – спросила она, пораженная этим советом.

– Если это представляет для вас интерес, – инженер Строгов, из Москвы, еду отдыхать в Сухум. Сейчас ваш сосед и попутчик. И будет очень хорошо, если Вы забудете о нашем разговоре. Не хандрите. Все обойдется, все будет хорошо. Простите!

Он поклонился, вышел из купе и закрыл за собой дверь. Елена Николаевна, ошеломленная, смотрела ему вслед.

Глава 8

Ночью приехали в Ростов.

Сергей Яковлевич торопливо оделся и пошел на станцию. Выходя из вагона, он увидел стоявшего рядом с проводником Строгова.

– Сколько стоит поезд? – проходя мимо, спросил он проводника.

– Сорок минут, – ответил тот.

Обловацкий направился к вокзалу. Строгов пошел за ним.

– Так это Дробышева? – спросил Строгов, когда они шли по перону. Обловацкий утвердительно кивнул.

– А не напрасно ли она едет к Федору? Что ворошить прошлое? Ты согласен со мной? – Строгов посмотрел на Сергея Яковлевича.

– Нет! Как знать, быть может, если успеет приехать, она и будет тем средством, которое его поднимет?

– А если он не захочет ее видеть? Ведь два года? Я бы не простил.

– Ну так это ты! – посмотрев на него, иронически улыбнулся Обловацкий. – А у тебя уходила жена?

– Острите, товарищ? – обиделся Строгов. И назидательно сказал: – Поверь, когда женюсь, не уйдет – слово такое знаю.

Они неторопливо шли мимо большого, ярко освещенного здания вокзала.

– Как бы узнать, жив он или нет? – заметил Строгов.

– Потерпи до послезавтра. Приедем – узнаем, – ответил Сергея Яковлевич. – Да, кстати, приходи завтра к нам в купе играть в шахматы. Нам надо «подружиться» до Сухума, а там возьмем один номер в гостинице.

– Добро! Между прочим, я разговаривал с ней, когда вы уходили в ресторан, и посоветовал не особенно откровенничать с неизвестными ей людьми – черт знает, кто они такие, – сказал Строгов.

– Коля, не проявляй чрезмерного внимания к одинокой плачущей женщине, даже если она жена твоего товарища.

В голосе Обловацкого открыто звучала издевка.

– Как твои попутчики? – желая перевести разговор, спросил Строгов.

– Знакомимся, вживаемся в среду. А у тебя?

– Думаю, ничего интересного. Вот только в седьмом купе едет швед из Индо-Европейского телеграфа – его участок Сочи – Адлер. Неглупый парень и хорошо говорит по-русски. Мы с ним сыграли в шахматы – силен! Кстати, он похвалился, что женат на русской.

Вернувшись к вагону, они покурили и разошлись по своим купе.

Проснувшись утром, Елена Николаевна увидела горы. Они казались издали невысокими, но когда поезд втянулся в их цепь, они, приближаясь, становились все выше и лес был серо-синим, но в отдалении становился темным и таинственным. На влажной и рыхлой земле и в помине не было снега. Поднимаясь к перевалу, поезд шел медленно, часто стоял на разъездах.

Все изумляло Елену Николаевну. Никогда не видела она гор, такого дикого, девственного леса, такого безлюдья. Ей не хотелось уходить от окна. Но Константиниди уговорил ее позавтракать вместе со всеми.

Днем в купе зашел Строгов с шахматами и предложил Обловацкому сыграть. Жирухин подсел к ним посмотреть игру. К нему присоединилась Елена Николаевна с тайным желанием, если удастся, поговорить со Строговым. Она внимательно смотрела на него, пытаясь понять причину вчерашнего предупреждения. Жирухин следил за игрой, изредка высказывая свои соображения по поводу отдельных ходов, и явно поддерживал Сергея Яковлевича.

Кто-то в коридоре вдруг восторженно крикнул:

– Море!

Все бросились к окну, но очередной поворот закрыл горизонт.

Наконец поезд вырвался из ущелья, и море открылось сразу – большое, темно-синее и не такое, каким Русанова его себе мысленно представляла или видела на картинах. Далеко по краю горизонта тянулась продолговатая полоска дымка.

– Пошел на Батум! – сказал кто-то рядом, но Елена Николаевна даже не посмотрела на говорившего.

Перед ее глазами простиралась огромная, спокойная, величавая синяя ширь, от которой нельзя было оторваться.

Горный спуск закончился. Пробежав широкую поляну, поезд подошел к станции. Пассажиры начали открывать окна. Елена Николаевна вдохнула свежий, солоноватый воздух. Она хотела выйти на перрон, но в дверях появился железнодорожник и спросил ее. Она отозвалась. Он протянул ей телеграмму.

«Умоляю вернуться люблю Григорий».

Елена Николаевна ничего не поняла, медленно, стараясь осмыслить написанное, прочла вторично. «Вернуться? Нет, нет, он ничего не понял!» Взглянула на лежавшее перед ней спокойное голубое море. Где-то впереди, в маленьком приморском городке, умирал единственный близкий ей человек, любимый. Она стремилась к нему. Все остальное было мелким и незначительным.

Она разорвала телеграмму и выбросила клочки в окно. Как прошлое.

Глава 9

Ударил колокол, заменявший в совхозе часы. Два человека, дремавшие на берегу моря в густых зарослях буксуса, проснулись. Один из них, пожилой, худой и остроносый, одетый в поношенный темный костюм и такую же кепку, взглянул на свои часы:

– Два часа. Лодка должна скоро быть. Ты не спи, Васо.

Другой, молодой, тоже худой, одетый в старую серую черкеску, с башлыком на голове, посмотрел на море. Темная земля сливалась с черной водой, и только на горизонте виднелась светлая полоска. Справа, за одинокими, тускло мерцавшими огнями города через короткие промежутки вспыхивал далекий луч сухумского маяка, и, после очередной вспышки, кругом становилось еще темнее. Ночь была пасмурной. Накрапывал мелкий холодный дождь.

– Ничего не видно, как в прошлый раз, – недовольно пробормотал молодой.

– Смотри лучше, я схожу на дорогу, – предупредил остроносый, поднялся и, раздвинув руками кусты, точно растаял в темноте.

Молодой осмотрелся и, присев на корточки, натянул на себя лежавшую на земле бурку. Сразу стало теплей. «Чертова погода», – подумал он. Уже третий раз за последнюю неделю он с братом Христо приходил сюда и, просидев до утра, уходил ни с чем. Лодка не появлялась.

Васо встал, концом башлыка вытер мокрое от дождя лицо и в эту минуту увидел в море, недалеко от берега, что-то темное. Вынув из кармана маленький круглый фонарь и прикрыв его с боков буркой, он дважды мигнул им, но в море по-прежнему было темно. Васо пожалел, что сейчас с ним не было Христо. Он снова мигнул фонарем и стал ожидать ответного сигнала. Обернулся и услышал злобный шепот старшего брата.

– Ты ослеп, что ли, ишак? Она стоит рядом.

– Почему же они не отвечают? – обидчиво прошептал Васо.

– А ты хочешь, чтобы они устроили иллюминацию?

– Где Хута?

– Ты совсем слепой, Васо, не видишь лодки, не видишь Эмхи. Иди к бухте. У нас мало времени, скоро будет светать.

Пройдя узкой тропинкой через кустарник, Васо вышел к берегу. Темнота стала влажной и плотной. Он скорее почувствовал, чем увидел, что рядом с ним на берегу сидит человек.

– Хута, ты?

– Я, дай сигнал! – тихо ответил Эмухвари.

Мигнул красный луч фонаря, и сейчас же послышался осторожный всплеск. Видимо, там спустили резиновую лодку. Шум дождя глушил звуки, но теперь Васо услышал равномерное движение весел. Он подошел к воде, стараясь рассмотреть приближавшуюся к нему лодку, но ничего не видел, хотя чувствовал, что она близко.

– Христо? – услышал он голос из темноты.

– Нет, это я, Васо, брат Христо.

– Хорошо, принимай груз.

В нескольких шагах послышался всплеск, и Васо понял, что человек идет к нему. Вдруг идущий с моря споткнулся, тихо выругался и уперся в Васо. Но лицо его разглядеть было невозможно.

– Васо?

– Я.

– Где Христо?

– Сейчас будет! Привез? – поинтересовался Васо.

– Да.

– Здесь Хута! – услышав шаги сзади, сказал Васо.

Он вошел в воду и, проверяя ногой дно, осторожно двигался вперед, пока не наткнулся на лодку. Сидевший в ней человек молча начал передавать ему большие, плотно упакованные, связанные между собой пакеты.

– Довольно! – сказал Васо, чувствуя, что больше ему не донести, и пошел к берегу.

Он трижды возвращался за ношей, пока, наконец, сидевший в лодке не передал ему последнее – тяжелый продолговатый ящик.

– А это – смотри, осторожно, – предупредил он.

Выйдя на берег, Васо тихо спросил в темноту:

– Хута, готово?

– Сейчас, – ответили из кустов.

Потом все стихло.

– Что ты стоишь, ишак? – это был голос брата. – Давай переносить! – Васо взглянул в сторону лежавших тюков и услышал со стороны Гульрипша три медленных удара совхозного колокола. И сейчас же со стороны мыса захлопали выстрелы. Вспыхивающие огоньки перебегали по берегу, быстро приближаясь к совхозу.

– Собаки! Нет от них покоя! – зло прошептал Христо и заторопил брата: – Скорей, скорей!

Пригибаясь под тяжестью ноши, они начали перетаскивать свертки к глухой чаще буксуса и сбрасывать их в глубокую нишу в густой листве.

Луч полевого прожектора прижал их к земле. Узкая, слепящая полоса света лизнула кустарник и застыла, как бы пытаясь через сетку моросящего дождя что-то рассмотреть.

– Погибли! – с отчаянием шепнул Васо.

– Молчи, ишак! – бросил Христо, вжимаясь в траву… – ищут, потому что не знают!

Постояв на месте, луч, медленно ощупывая берег, пополз вправо и ушел в море.

Христо еще раз проверил, не осталось ли чего-нибудь в траве, заложил нишу ивовым переплетом и толкнул брата.

Короткими перебежками они достигли дороги, но на нее не вышли, а залегли в кустах. Выстрелы прекратились, было тихо. Не переставая шелестел по листьям дождь, да через короткие интервалы сзади бухал прибой. Послушав, они теперь уже смелее молча двинулись дальше. Только когда впереди зачернели коробки домов, Васо спросил:

– А где Эмухвари?

– Ушел! – бросил повеселевший Христо. – Успокоятся зеленоголовые, тогда возьмем груз.

У крайнего, стоящего на сваях, дома они остановились. Христо тихо постучал в темное окно. Дверь отворилась. Там, видимо, их ждали.

Глава 10

Последние три часа пути прошли суматошно. Майсурадзе охотно рассказывал о достопримечательных местах, переплетая небылицы с действительностью. Делал он это так искусно, что даже скептически настроенный Жирухин только крякал от удивления. Сочинские и сухумские старожилы укладывали вещи.

В открытые окна врывалось теплое, напоенное солнцем, солоноватое, смешанное с запахом гниющих водорослей, дыхание моря. Поезд медленно шел вдоль берега, как бы желая дать насладиться этим буйным разгулом весны. Белая пена прибоя пузырилась на мелкой гальке. Радостными были и конец пути, и солнце, и море, и зелень, и ветер. Казалось, все будет хорошим и светлым, как этот день.

Во всяком случае, так казалось Елене Николаевне, стоявшей у окна, и она улыбнулась подошедшему к ней Константиниди.

– Как здесь чудесно! – глубоко вздохнула она.

Поезд все больше и больше приближался к Сочи. За Дагомысом он свернул в горы. Море осталось где-то справа. Стало прохладней.

Елена Николаевна с волнением всматривалась в мелькавшие станции с поэтическими названиями – Шапси, Макапсе, Аше, Лоо, Уч-дере, Дагомыс и, наконец, Сочи. У одноэтажного здания с низко опущенным над перроном деревянным куполом поезд остановился. Солнце уже шло к закату.

Майсурадзе, Жирухин, Константиниди, Сергей Яковлевич и Строгов еще раньше договорились ехать дальше вместе, включив в свою компанию и Русанову. С вокзала все направились в гостиницу «Ривьера», чтобы там переночевать, а утром выехать автобусом в Сухум.

Хотя дорога утомила, но после ужина, глядя на вечерний город, они решили побродить по слабоосвещенным безлюдным улицам.

Сочи был маленький провинциальный запущенный к не особенно опрятный городок. Пройдя через мост над широким руслом высохшей речки и миновав центр, компания вышла к морю. Рейд был пуст, только у берега тихо покачивались небольшие рыбацкие баркасы. На одном из них низкий мужской голос тянул негромко мелодию.

К ногам, шурша по камням, катились ленивые волны прибоя. Ветер улегся.

– Курорт! – пробормотал Жирухин.

Иронию, с которой он это сказал, уловили все, но он уже с раздражением повторил:

– Курорт, черт его возьми. А как была дыра, так и осталась. Пристанище стареющих купчишек и их жиреющих подруг. Курорт! – он плюнул. – А что бы пообедать, надо стоять часами в очереди.

– Будьте справедливы! У государства есть более важные и неотложные задачи. Поверьте, настанет время – и мы с вами станем восторгаться санаториями и здравницами, которые вырастут на этом самом месте, – сказал Строгов. Он говорил спокойно, желая сгладить неприятное впечатление от злобной вспышки Жирухина.

– Конечно, конечно! – с иронией отозвался Жирухин. – Мы подождем! И когда-нибудь стариками приедем сюда. Когда меня или вас разобьет паралич или другая страшная болезнь старости, – добавил он. – Мы будем сидеть, а вернее лежать в роскошном санатории, и, поверьте, нам будет наплевать на эти дворцы.

– Возможно и так, но наши дети пожнут то, что посеяли мы.

– У меня нет детей! – зло оборвал Жирухин.

– У меня их тоже нет, но во имя грядущего лучшие люди отдавали свои жизни.

– Не убедите вы меня, Николай Павлович. Мы не на собрании. Я инженер и за свою работу имею право на элементарный комфорт. За границей…

– И мы построим такие курорты и даже лучше, но только для всех, а не для кучки сытых. Неужели вы не понимаете таких элементарных вещей? – с укоризной покачал головой Строгов.

Но Жирухин досадливо махнул рукой.

– Агитация! Как это говорил Базаров? Мужик будет в белой избе жить, а из меня в то время уже лопух станет расти.

– Пора домой, товарищи! – вмешался Сергей Яковлевич и бросил на Строгова недовольный взгляд. Но того уже нельзя было удержать.

– До лопуха вам еще далеко, – сказал он ядовито. – Еще успеете понежиться в санаториях. Да я и не знаю, чем вы жертвуете для мужика.

Все молча пошли в гостиницу.

Поздно ночью Обловацкий позвал Строгова в сад при гостинице и там отчитал его.

– Ты, видимо, решил перевоспитать этого брюзжащего специалиста? – спросил он Строгова с вежливой иронией.

– А ты считаешь, что я должен ему поддакивать? – пытался защититься Строгов.

– Ты на работе, едешь по важному заданию, борешься с врагом. Зачем тебе надо заниматься агитацией? Кто знает, кем окажется этот инженер? Быть может, это осколок шахтинцев или промпартии. Такой же озлобленный, может быть саботажник, вредитель, случайно не раскрытый. Заговорил откровенно, прорвалось что-то злое, приоткрылось его лицо. А ты его насторожил, он замкнулся. А может быть, он имеет отношение к нашей задаче.

– Ты предполагаешь?

– Ничего я не предполагаю, я не мнителен. Но человек с таким настроением, с плохо скрываемым раздражением, возможно, не стоит в стороне от борьбы.

– Интересно, что привело его в Абхазию. Строительство или что-то другое?

Утром рейсовой машиной Союзтранса попутчики выехали дальше. На привилегированных местах рядом с шофером сидели Елена Николаевна и Майсурадзе.

Рябило в глазах от подъемов, спусков и поворотов, то уходящего, то приближающегося моря. Разбитая, много лет не ремонтированная дорога петляла в заросших лесом горах.

В районе Адлера автобус круто повернул влево и, пройдя большую равнину, снова вошел в горы.

Говорили в пути мало. Майсурадзе время от времени перебрасывался с шофером короткими фразами на грузинском языке, расспрашивал о местных новостях и переводил ответы шофера. Елена Николаевна прислушивалась к пояснениям Константиниди о местах, которые они проезжали.

Жирухин после своей вчерашней стычки со Строговым, сидел надутый и молчал. Только у селения Веселое он наклонился к Обловацкому и сказал:

– Когда проедем Новые Гагры, я покажу вам одну из наших строек. На горной реке Бзыби мы создаем гидроэлектростанцию. Интересно решена задача каскада. Попутно строим дорогу к одному из красивейших здешних озер. Сейчас его мало кто знает.

– Как называется это озеро? – поинтересовалась Елена Николаевна.

– Рица, – поспешил сказать Майсурадзе.

Помня о вчерашнем разговоре с Обловацким, Строгов воспользовался моментом, чтобы заговорить с Жирухиным.

– Простите, пожалуйста. Вы, кажется, работаете на строительстве Сухумской ГЭС?

– Да, – ответил Жирухин.

– Расскажите, если не трудно, что она даст для края?

– Почему же трудно? – сказал Жирухин. Он, видимо, тоже искал случая смягчить остроту вчерашнего спора. – Пуск нашей ГЭС, – теперь он повернулся к Николаю Павловичу всем корпусом, – во-первых, обеспечит электроэнергией всю промышленность Сухума и создаст условия для ее роста. Во-вторых, даст в избытке свет городу и Ткварчельскому угольному бассейну. Кроме того, поможет Тифлису.

Жирухин говорил методично и деловито, щеголяя точными цифрами.

Подъехали к небольшому железному мосту. Майсурадзе встал и, держась за плечо шофера, торжественно продекламировал:

– Река Псоу – граница Абхазии.

Все посмотрели на неширокую, полноводную реку и на мост. На другой стороне, у будки, стоял милиционер с винтовкой, в тапочках. Он приветливо помахал рукой, бросил в машину ветку магнолии и вернулся в сторожку.

Вскоре дорога снова вышла к морю. Проехали чистенький эстонский поселок и через полчаса добрались до большого селения Пиленково. Отсюда начинался подъем. Переехав большой мост, машина запетляла в горах. На нешироком шоссе встречались по-летнему одетые пешеходы. Озабоченные ослики тащили большие корзины и тюки. Флегматичные буйволы не торопясь пересекали дорогу.

Припекало. Если бы не легкий бриз, было бы душно.

За одним из поворотов тяжело поднимавшаяся вверх машина въехала на небольшую площадку и остановилась. С горы бежал ручей. Земля была усыпана опавшими желтыми листьями, прозрачный воздух полон новыми, еще не знакомыми запахами.

– Как называется это место? – спросила Елена Николаевна.

– Холодная Речка, – ответил Константиниди.

Обловацкий переглянулся со Строговым.

Автобус двинулся дальше. Вырубленная в горе дорога проходила по краю лесистого обрыва, почти отвесно падавшего в море.

– Ну, теперь скоро Гагры, пообедаем и выпьем «Букет Абхазии», – сказал, ни к кому не обращаясь Жирухин.

– Это вино пусть пьют курортники, – пренебрежительно ответил Майсурадзе. – Модно, потому и пьют. А что пьют?

Через полчаса они были в Гаграх – небольшом красивом городке.

После короткой остановки отправились дальше. За Новыми Гаграми, административным центром района, широкое гудронированное шоссе вскоре опять начало петлять. Дорога постепенно уходила от моря. Елену Николаевну уже не удивляли ни лежащие на дороге спокойные буйволы, ни свиньи с большими треугольными деревянными перекладинами на шее, ни домики на сваях с верандами вокруг.

Долгая дорога утомила пассажиров, разговоры затихли.

Проехали небольшое, разбросанное вдоль шоссе селение с пышным названием Колхида, напомнившим Елене Николаевне рассказ Консантиниди. Жители, которых она успела разглядеть, были заняты своими повседневными делами и не обращали внимания на машину. Группа школьников, увидев автобус, сошла на обочину. Ребята, закрыв лица руками, отвернулись. Машина пронеслась мимо, обдав ребятишек серой пылью.

Промелькнули маленькие селения Алахадзи и Колдхвара, и, повернув влево, автобус вышел к быстрой реке с переброшенным через нее железным арочным мостом. Резко потянуло холодным ветром. Река шумела и пенилась вокруг огромных камней, преграждавших ей путь к морю. Это была Бзыбь – одна из крупнейших рек Абхазии. Ее приток – Юпшара брал свое начало из озера Рица. За мостом шоссе, крутясь по хребту предгорья, начало подниматься вверх. Дорогу обступили густые леса. Видимо, здесь недавно полосой прошел большой дождь: многочисленные колдобины и ямы были полны воды. Если около Гагр было тепло и как-то уютно, то здесь холодно, пасмурно. Высокие заснеженные вершины Кавказского хребта придвинулись ближе. Шоссе пустынно и неприветливо. По сторонам изредка мелькали отдельные домики.

Обогнув один из крутых поворотов, шофер резко затормозил. На середине дороги, подняв руку, стоял человек в бурке. Под буркой виднелась винтовка, опущенная стволом к земле. В нескольких шагах от него, у обочины, за кустом, стоял второй, в брезентовом плаще.

Шофер переглянулся с Майсурадзе, остановил машину, но мотор не выключил. Человек в бурке подошел к автобусу, скользнул взглядом по пассажирам и вполголоса о чем-то спросил водителя. Тот коротко ответил, но Обловацкому показалось, что он побледнел, насторожился и стал как-то собраннее.

Сергей Яковлевич взглянул на продолжавшего стоять у машины горца. Лицо его, полуприкрытое башлыком, было красиво. Неприятны были лишь глаза, выпуклые и блестящие, смотревшие на окружающих с подозрением и каким-то превосходством.

– Кто такие, откуда? – отрывисто спросил он, оглядывая сидевших в машине.

– Пассажиры с поезда! – ответил шофер.

– Ты помолчи! – грубо посоветовал горец и прошел вдоль автобуса.

Обловацкий, продолжая наблюдать за ним, обернулся назад и увидел второго, теперь уже стоявшего по другую сторону автомобиля. В эту же минуту из кустов выскочил третий, тоже в бурке. Не глядя на машину, он, прикрываясь кустарником и перепрыгивая через наполненные водой ямы выщербленного шоссе, побежал назад, к повороту. В руках у него была винтовка.

«Уж очень похожи на бандитов», – подумал Обловацкий и взглянул на Строгова.

«Спокойно, спокойно!» – Обловацкий перевел взгляд на сидевшего рядом с шофером Майсурадзе, но грузин сидел не оборачиваясь, точно эта встреча его не интересовала. Он только еще глубже ушел в свое сиденье, и Обловацкому была видна лишь его сутулящаяся спина. Горец вернулся к шоферу.

– Документы! – приказал он. – Вот ты покажи! – он ткнул пальцем на Строгова.

– А вы кто такой – спокойно спросил Николай Павлович, доставая паспорт. – Милиция?

– Милиция! – вспыхнул горец. – Конечно, милиция! – и, резко изменившись в лице, злобно крикнул: – Документы давай скорей!

Отрогов пожал плечами, но паспорт протянул. Перехватил взгляд Обловацкого, оглянулся, увидел еще двух «милиционеров» и положил руку на борт машины.

Мелкий моросящий дождь, настоящий осенний дождь в горах, то усиливался, то затихал, но даль прояснялась. Отчетливей стали видны подступившие близко горы.

– Кто такой? Куда едешь? – спросил горец.

– Инженер, в отпуск в Сухуми, – лаконично ответил Строгов.

– Откуда?

– Из Павлова-Посада, – вспомнив, что говорил об этом в поезде, ответил Строгов и протянул удостоверение.

– А ты? – обратился он к Жирухину.

Тот засуетился, начал шарить по карманам, достал пачку документов и передал их «милиционеру».

– Тоже инженер? – посмотрев их, спросил горец.

Вопрос точно разбудил Майсурадзе. Он полуобернулся и, не глядя на горца, сказал:

– Это сухумский, на СухумГЭС работает.

– А ты сам тоже инженер?

Обловацкому показалось, что чуть заметная улыбка скользнула по губам горца.

– Нет, я из Табаксоюза, – пожал плечами Майсурадзе.

– Тогда дай закурить, – протянул руку горец, взял протянутый портсигар и положил его себе в карман.

– А ты? – теперь он смотрел на Константиниди.

– Преподаватель сухумского музтехникума.

– Ты? – горец ткнул пальцем на Обловацкого.

– Инженер, из Москвы, отдыхать еду.

«Милиционер» цокнул губами и коротко приказал:

– Выйди из машины!

Сергей Яковлевич пожал плечами и начал протискиваться между плотно сидящими пассажирами. Проходя мимо Строгова, он толкнул его, и Николай Павлович почувствовал, как в его карман опустилось что-то тяжелое.

Прыгая со ступеньки, Обловацкий попал в ямку, наполненную водой, не успел отряхнуться, как «милиционер» начал его обыскивать, но, не найдя ничего, точно забыл о нем и начал опрашивать других пассажиров.

Раздавшийся свист насторожил его. Он взглянул в сторону стоявшего у поворота дороги. Тот махнул рукой, показывая на поворот, торопил. Горец подбежал к шоферу.

– Давай, поезжай. Не останавливайся! – он толкнул Обловацкого к автобусу.

Приказывать шоферу вторично не было нужды. Он нажал на акселератор, машину рвануло, набирая скорость и разбрызгивая грязь, она покатилась под гору. Обловацкий вскочил на подножку, уже на ходу захлопнул за собой дверцу, оглянулся назад и успел увидеть, как из-за скалы, где они только что стояли, показалась легковая машина и ее окружили «милиционеры».

«Э, да они, видимо, проверяют все проходящие автомобили», – мелькнула у него мысль.

После вынужденного молчания в машине наступило оживление.

– Что это за люди? – обратился Обловацкий к Майсурадзе. – Неужели действительно милиция?

Толстяк обернулся к нему и улыбнулся:

– Нет, конечно! У нас здесь не спокойно, «шалят» еще!

– То-то вы так легко расстались со своим портсигаром, – вмешался в разговор Строгов.

– В таком положении и бумажник отдашь с удовольствием. Но бумажник они бы не взяли.

– Это почему?

– Об этом долго рассказывать, да и не место, – Майсурадзе многозначительно кивнул на Русанову, – как-нибудь в другой раз.

– Вы что, знаете этих людей? – поинтересовался Обловацкий.

– Нет, но республика наша маленькая, слухи распространяются быстро. Верно, Одиссей?

Он посмотрел на Константиниди. Тот кивнул головой.

– Это, конечно, Эмухвари! – высказал он предположение. – Других у нас нет!

– Отчаяные, видно, – вставил Строгов.

– Да, им терять нечего. ГПУ охотится за ними уже много лет, но все не может поймать.

– Странные бандиты. Машину остановили, а не ограбили? – не унимался Строгов.

– А они не грабят! Убивают, но не грабят! – сказал шофер. – Видно, ждут кого-то, ищут.

Все замолчали.

Так они ехали несколько часов. Теперь уже дорога проходила среди огромных, в несколько обхватов, деревьев с цепкими лианами и вьющимися по стволам лозами винограда. Во время минутной остановки в Блабурхве Константиниди рассказал Елене Николаевне об этом районе, а когда машина проезжала селение Лыхны, в давние времена бывшее резиденцией владетелей Абхазии, показал ей развалины старинной церкви и священную для абхазцев рощу.

Впереди замелькали деревянные дома Гудаут, районного центра, протянувшегося вдоль берега моря. Отсюда до Сухума оставалось немногим более сорока километров. После короткой остановки машина продолжала свой путь на юг, теперь уже вдоль побережья. Снова резко изменился ландшафт: мягкие, невысокие холмы, зелень фруктовых садов, пена прибоя. Горы опять отошли вглубь и только перед Ново-Афонским монастырем снова придвинулись к морю. На окрестных вершинах белели развалины когда-то грозных крепостей. Вечерело. Переехав через неглубокую, веселую речушку, остановились у белого здания с надписью «Союзтранс». Из конторы вышел человек с большими пушистыми усами, в длинной серой рубашке со множеством черных пуговиц, и, подойдя к шоферу, проверил путевые листы.

– Можно погулять немножко, стоянка двадцать минут, – сказал он по-русски с сильным акцентом.

Майсурадзе, Жирухин и Отрогов ушли в маленький ресторанчик. Остальные стояли у машины и, переминаясь с ноги на ногу, рассматривали здания монастыря, поднимавшиеся по горе, с венчающим вершину огромным зданием собора. Где-то рядом тарахтел движок местной электростанции.

– Пройдемте к морю, – предложил Обловацкий Елене Николаевне и Константиниди, и они направились к небольшой, чистенькой пристани.

– Смотрите, наши ивы! – воскликнула Елена Николаевна, показывая на деревья.

– продекламировал Обловацкий.

– Почему «ваши» ивы? Почему струйки шепчут? – ревниво спросил Константиниди.

– Одиссей полагает, что ивы – это монополия Абхазии, а насчет шепчущих струек он тоже не согласен, считает, что такой водный гигант должен только рычать, пениться и бурлить, – подшучивал Обловацкий. – Кстати, рыба здесь водится?

– Видите, Елена Николаевна, какой он колючий! Водится, водится, дорогой!

Сигнал автобуса позвал их на станцию.

В быстро наступавших сумерках машина вышла из Афона и покатила дальше. Включенные фары выхватывали из темноты узкую полосу шоссе. Подъезжая к селению Эшеры, Обловацкий увидел в кустах две блестящие зеленые точки и показал на них Константиниди.

– Шакал, – сказал Одиссей. – Уж это наша монополия, – добавил он смеясь.

Переехали длинный, скрипящий деревянный мост над высохшей Гумистой.

– Ну, теперь мы дома! – обрадовался Майсурадзе, хотя вокруг было темно и пустынно. Неожиданно за одним из поворотов мигнул луч маяка, и пассажиры увидели впереди розовое зарево: это был Сухум – конец пути.

Центральная улица полна гуляющих. За столиками многочисленных кофеен сидело множество людей.

На улице Октябрьской революции машина повернула направо и, пройдя мимо кубического здания Госбанка, остановилась у станции Союзтрасса. Распрощавшись, ушли Майсурадзе и Жирухин.

Константиниди предложил Елене Николаевне помочь устроиться в гостинице. Она поблагодарила, но попросила его не затруднять себя: Обловацкий и Строгов сказали, что позаботятся о ней. Вместе с ними она пошла на набережную. Портье в гостинице спросил их фамилии и сказал, что по телеграмме из Москвы из Наркомата здравоохранения Обловацкому и Строгову оставлены два номера. Других свободных комнат не было, и Сергей Яковлевич со Строговым уступили один из номеров Елене Николаевне.

Поднявшись с горничной на третий этаж, она вошла в небольшую уютную комнату с чистенькой кроватью, небольшим старомодным плюшевым диваном и круглым столом с цветной каемчатой скатертью и двумя плетеными креслами. От двери к балкону тянулась широкая ковровая дорожка.

Елена Николаевна отпустила горничную и вышла на балкон. Впервые за эти дни она была одна.

Там, в Москве, все казалось простым и легким, но сейчас она поняла, что самое трудное начинается только теперь.

Глава 11

Было совсем темно, когда Обловацкий подошел к спрятавшемуся в зелени трехэтажному особняку. Поднявшись по деревянной лестнице одноэтажной пристройки с надписью «Бюро пропусков», он позвонил по телефону и спросил Чиверадзе. Через несколько минут он был в большом просторном кабинете начальника оперативной группы ГПУ республики. Высокого роста, полный, лет тридцати пяти, с правильными чертами лица, в военной форме, Чиверадзе встретил Обловацкого в дверях кабинета.

– Я ждал вас. Как устроились?

Сергей Яковлевич ответил, что он со Строговым остановился в гостинице «Рица», и доложил о встрече в пути. Чиверадзе оживился:

– Они, конечно, они! Видите, как быстро передвигаются. Шестого были у Маджарки, да что тут у Маджарки, под Ткварчелами, а одиннадцатого уже на Бзыби. Запомнили их лица?

– Конечно!

Чиверадзе подошел к сейфу, достал небольшой альбом и передал его Обловацкому:

– Он?

На него смотрел горец, только более молодой.

– Он! – уверенно подтвердил Сергей Яковлевич. – Постарел немного, но он. Какого года фото?

– Точно не скажу, наверно, двадцать шестого – двадцать восьмого. Смотрите дальше!

Обловацкий перевернул страницу альбома.

На лужайке, под большим раскидистым дубом за длинным столом, уставленным бутылками и тарелками с едой, сидели люди. Видимо, фотограф опоздал, и гости успели выпить. В середине, в центре стола, Обловацкий увидел «милиционера». Повернув голову, он смотрел в сторону. Вся его фигура, натянутая и напряженная, говорила с постоянной, никогда не покидающей тревоге, ожидании опасности. Да, так и есть, – у ноги стояла прижатая к груди винтовка. Он и за столом не выпускал ее из рук. Так вот какой он, этот человек, с которым ему предстояло бороться, с которым столкнула судьба в первый же день его приезда. Тот же резко очерченный большой нос, пухлые губы с тонкой ниткой подбритых усов и глаза – блестящие, выпуклые и настороженные. И надпись под фотографией: «Б. князь Хута Эмухвари», «Шакал». Действительно, шакал, зверь!

И другого видел он, того что стоял с противоположной стороны автомобиля, старше по возрасту, с серебряной проседью в волосах, немного грузного, с той же напряженностью смотревшего на Обловацкого. Потом пошли фотографии их жертв. У дома, у дороги, под деревом. В разных позах, в разные годы. Коммунисты, комсомольцы. Глядя на них, Обловацкий чувствовал, как волна гнева подкатила к горлу, сжала его.

Чиверадзе прошелся по комнате.

– Дробышева обстреляли. Эту машину задержали, кого-то искали. Строгов сказал, что он из Павлова-Посада, и его не тронули. Значит, их интересовал человек из Москвы. Да! Так чья же это работа? Кто предатель? Но ладно. Если у Вас нет ко мне каких-либо вопросов, перейдем к делу.

– Вопросы есть. Как Дробышев?

– Лечащий врач заверил меня, что ручается за его жизнь. Два дня назад я сообщил Москве, что это была банда Эмухвари. Жена Минасяна на допросе подтвердила наши предположения. Не установлен еще неизвестный в башлыке. Я сообщил Березовскому, что шестого февраля, ночью постами наблюдения в районе Маджарки была замечена подводная лодка.

Чиверадзе опять прошелся по комнате.

– Седьмого вечером милиционер Маргания на территории свиносовхоза (это в районе селения Тамыш, в 40 километрах на юг от Сухума) увидел трех неизвестных в бурках. На предложение остановиться они открыли огонь и, ранив милиционера, ушли в сторону селения Джали, держа направление на Квезань, но только для видимости.

Говоря это, он передвигал по карте разноцветные флажки.

– Условимся, что красные флажки это установленные места посещений, а голубые – вероятные. Наши люди видели их в Джали, но в Квезань они не пришли. Раненый не мог их преследовать и они исчезли.

– Вы не думаете, что появление подводной лодки у Маджарки шестого связано с ночевкой Эмухвари в Бак-Марани? – спросил Обловацкий.

– Несомненно. Мы считали, что банда сейчас не уйдет в горы, а будет крутиться у побережья – у нее мало патронов, предполагали, что движение ее в сторону Джали, вероятно обманное. Вы встретили их у Бзыби – значит, мы ошиблись.

– У кого они были в Джали?

– Пока не установлено.

– Я прошу вас ознакомить меня с ходом работы за последние дни.

– Пройдем в отдел.

Они спустились на первый этаж и, пройдя по длинному коридору, в конце которого была видна стеклянная веранда, вошли в кабинет. Находившиеся в комнате сотрудники встали.

– Познакомьтесь, это товарищ Обловацкий, Сергей Яковлевич, из Москвы, послан нам в помощь.

Высокий, ширококостный юноша с крупными чертами лица, в форме, но без знаков различия, четким шагом подошел к Обловацкому.

– Это Миша Чиковани, наш самый молодой член коллектива, – представил его Чиверадзе. Сергей Яковлевич пожал большую, чуть влажную руку юноши.

– Чочуа, – отрекомендовался смуглый невысокий человек на вид лет тридцати пяти, с близорукими добрыми глазами, похожий на сельского учителя.

– А это наш лингвист Хангулов. – Чиверадзе показал на невысокого, плотного юношу. Его красивое лицо немного портили большой мясистый нос и глаза навыкате.

– Незаменим в условиях работы в многонациональном районе, – сказал Чиверадзе. – Говорит по-грузински, как тифлисец, понимает абхазский (а это трудно для человека, не выросшего здесь) и греческий. Ну и, конечно, прекрасно знает свой родной – армянский.

Хангулов, пожимая руку Обловацкого, пробормотал несколько слов о том, что его познания не столь уж велики, и Сергей Яковлевич заметил, что он чуть-чуть заикается.

– А где Пурцеладзе? – спросил Чиверадзе.

– Сейчас придет, – ответил Чиковани.

– С товарищем Обловацким приехал в Сухум еще сотрудник центра – товарищ Строгов, Николай Павлович. Жить они будут в «Рице», бывать у нас им придется, по некоторым соображениям, только по вечерам. Введите их в курс дела, информируйте о всех новостях и изменениях, прислушивайтесь к их замечаниям. Ежедневно докладывайте мне о ходе работы. Ну, желаю успеха!

Не прощаясь, Чиверадзе вышел.

Обловацкого усадили в большое кресло.

– Когда Вы приехали? – спросил Чиковани. Он сидел на кончике дивана, и вся его поза говорила о неуемном желании вскочить, куда-то бежать, что-то делать, одним словом, действовать, и диван под ним казался чем-то вроде трамплина для прыжка. Молодость и живость блестели в его глазах, неотрывно глядевших на Обловацкого. Наверняка этот юноша хотел скорее стать старше: всего двадцать лет и отсутствие усов, вероятно, причиняли ему страдание.

– Сегодня, – улыбнулся Обловацкий, – часа два назад. – Он отыскал глазами Хангулова, который застенчиво выглядывал из-за большой настольной лампы. Вряд ли он был старше Чиковани, но те несколько лет, которые их разделяли, уже придали ему какую-то долю мужской солидности и умения владеть собой. «Юнцы, совсем юнцы, – подумал Обловацкий. – Кроме Чочуа».

Перешли к деловому разговору. Спокойно и неторопливо Чочуа рассказал все известное о банде. Он вскользь отметил, что почти беспрерывное передвижение создает ей относительную безопасность. Это выглядело парадоксально, и Обловацкий не вытерпел.

– Мне кажется, – сказал он, – что ее частое передвижение должно помогать нам. Банда становится широко известной населению, а значит, и вам. Эмухвари легче опознать, много народу знает их в лицо.

Чочуа усмехнулся.

– По логике должно выходить так, а на деле… Во-первых, они передвигаются по ночам, тропами, хорошо известными им. Во-вторых, и это главное, они используют обычай старины, неписаный закон гор, обязывающий давать путнику кров. И не только не выдавать гостя, но и, в случае нужды, защищать его. Ну, потом в горах остались еще и почтение к «амыста» – дворянину, и кровное братство, и… кровная месть.

– К тому же б-благородство горца, сочувствие с-сла-бому, – добавил Хангулов.

– Разве горец не понимает, что это враги! – воскликнул Обловацкий.

– Понимает. Вернее, начинает понимать, – так же спокойно продолжал объяснять Чочуа. – Но не забывайте, что обычаи и традиции создавались веками. Да что там веками! Тысячелетиями! А Советская власть пришла в эти горы несколько лет назад.

– Горец уже расскусил этих людей, – медленно добавил Хангулов.

Притихший Миша, по-ребячьи приоткрыв рот, внимательно слушал разговор.

– Уж очень долго он в них разбирается, – вырвалось у него. Все взглянули на Мишу, и он покраснел.

– Дай Мише власть, он в неделю всех перевоспитает и ликквидирует банду, – с легкой усмешкой сказал Хангулов.

– Даур, скажи, чтобы Виктор не острил, – вспыхнув еще больше, обратился Миша к Чочуа.

Тот укоризненно вглянул на Хангулова, но ничего не сказал ему, потом достал из сейфа папку и протянул ее Обловацкому.

– Вот сведения за последнюю неделю.

Пока Обловацкий читал, в коридоре послышалось шарканье. Кто-то дважды постучал в дверь. Чиковани соскочил с дивана и быстро открыл ее. Вошел высокий черноволосый человек. В обеих руках у него были тарелки с бутербродами, под мышкой – бутылка лимонада, подбородком он придерживал несколько коробок с папиросами. Это, как догадался Обловацкий, был Пурцеладзе, явившийся из буфета.

– Разгружай скорей! – невнятно пробурчал он Мише.

Они сложили все принесенное на стол. Тут Пурцеладзе обратил внимание на гостя. – Кто такой? – тихо спросил он у Миши, стрельнув глазами в Обловацкого.

– Из Москвы, – шепнул Миша.

– Володя Пурцеладзе, – поспешил сказать Чочуа. – А это, познакомься, Володя, товарищ Обловацкий, Сергей Яковлевич? – спросил он, проверяя себя, и взглянул на Обловацкого. Тот кивнул головой. – Старший оперативный уполномоченный из Москвы. Приехал к нам в помощь.

Это Пурцеладзе уже и сам понял.

Сергей Яковлевич поднялся и протянул руку.

Володя понравился ему. Плотный, крепкий, на вид лет двадцати пяти, смотрит прямо, на лбу волевая складка, небольшие, тщательно пробритые усики идут к его лицу.

Снова опустившись в кресло, Обловацкий углубился в документы. Все дружно принялись за бутерброды, он же от предложения принять участие в ужине отказался. «Что ж, – думал он о своих новых товарищах, листая папку, – не так уж их мало, молодые, задористые, полны желания работать, знают местные условия. Опыта у них, видимо, мало. Ну, да это придет со временем…»

– Значит, теперь вся группа в сборе? – спросил он, подняв голову.

– Нет, есть еще Сандро, – жуя бутерброд, ответил за всех Даур Чочуа. – Но мы его почти не видим. – И, встретив удивленный взгляд Сергея Яковлевича, он добавил: – Сандро выполняет специальные задания Ивана Александровича, здесь не бывает, да и в городе его не видно.

Уже поздней ночью Обловацкий возвратился в гостиницу. Строгов спал чутко и, когда Сергей Яковлевич стал раздеваться, проснулся. Обловацкий поделился с ним своими впечатлениями. Заснули они уже под утро.

Глава 12

В городе не хватало света. Изношенные двигатели маленькой городской электростанции систематически выбывали из строя, и тогда приходилось выключать целые районы. Электроэнергия давалась бесперебойно только промышленным предприятиям, порту да набережной. Редкие уличные фонари, укрытые в густой листве деревьев, привлекали тучи мошкары и комаров, круживших вокруг них. Трудно было ходить по темным, заросшим травой улочкам с многочисленными неогороженными канавами, на дне которых тихо журчала вода. В темноте слышались негромкие разговоры прохожих, да порой вспыхивали огоньки папирос. Но вечерние прогулки по набережной, мимо освещенных гостиниц «Рица» и «Ткварчели», всегда оживленной парикмахерской, гордости сухумчан – магазина фруктовых вод Лагидзе и многочисленных кофеен с вынесенными на тротуар столиками стали традицией.

В густой толпе гуляющих слышалось «гамарджоба», «салям-алейкум», «калиспера», «добрый вечер», «бари иригун» – приветствия друзей и знакомых. Скромные пиджаки терялись среди многочисленных черкесок и папах, красных турецких фесок, башлыков и разлапистых бурок. Над набережной стоял глухой гул голосов.

А рядом море яростно билось о каменный парапет зимой, тихо и ласково плескалось летом. Местные жители привыкли и не обращали на него внимания. Только немногие мечтатели сидели на скамейках у самого берега. Серебряная лунная дорожка начиналась прямо перед глазами и уходила за горизонт, к далеким берегам Анатолийской Турции, к Босфору, Дарданеллам, Средиземному морю, откуда раньше, в далеком прошлом, всегда приходили враги. Но много ли мечтателей бредило островами архипелага, египетскими пирамидами и оливковыми рощами Сицилии в эти напряженные годы первой пятилетки? Страна меняла свой облик. Строилась и Абхазия. Росла мощная Сухумская гидроэлектростанция. Создавался Ткварчельский угольный комбинат, под Гаграми кипела работа на Бзыбстрое, расширялись площади посева табака, цитрусовых и эфироносов, ремонтировалось «Голодное» шоссе, изыскатели трудились на трассе будущей черноморской железной дороги, которая напрямую связывала маленькую далекую республику с Москвой… По вечерам сухумцы отдыхали на набережной, сидели в турецких кофейнях и ресторанах или задыхались в двух маленьких душных кинотеатрах.

Советские люди хотели трудиться, жить, радоваться, любить, и все чуждое они отвергали, отталкивали от себя. Еще сильны были пережитки прошлого в быту и во взглядах на жизнь, но новое отношение к труду, к людям вторгалось в общество, изменяло его.

Новые песни вытеснили старые. Правда, в кинотеатрах под звуки расстроенного пианино еще показывали «роскошную жизнь» Запада, и сентиментальные старушки плакали над трагической судьбой Лилиан Гиш и Ричарда Бартельмеса. Но уже шли на экране советские фильмы «Мать», «Его призыв», «Дворец и крепость», «Октябрь».

Однако еще бродили по стране люди, которые, внешне смирившись, мечтали о возвращении к старому. Они заявляли о своей лояльности, даже о своем сочувствии новой власти, но продолжали вредить тайно.

И вот поэтому-то в небольшом трехэтажном особняке на улице Маркса-Энгельса, здесь в Сухуме, как и в других городах страны, за закрытыми шторами, почти без отдыха работали люди, на плечи которых легла защита республики от тайных ее врагов.

Обловацкий и Строгов изучали до мельчайших подробностей все, что относилось к тому делу, ради которого они приехали сюда.

Глава 13

У главного врача военного госпиталя Шервашидзе сегодня было хорошее настроение. Идя в угловую палату, он встретил в дверях Этери, сказавшую ему, что Дробышев пришел в себя и попросил пить.

– Сам просил? – радостно переспросил Шервашидзе.

– Сам, батоно[1]!

Он быстро вошел в палату. Дробышев смотрел на него внимательным и осмысленным взглядом.

– Здравствуйте, Федор Михайлович!

Шервашидзе сел на край кровати, и она прогнулась под грузным телом главврача.

– Как себя чувствуете?

– Хорошо. Только вот слабость, – медленно ответил раненый. Помолчав немного, он добавил: – У меня к Вам просьба, доктор, позвоните Чиверадзе, я хочу его видеть.

– Позвонить-то я позвоню, но против встречи, как врач, возражаю категорически.

– Боюсь, что это будет уже навсегда. – Федор невесело улыбнулся.

– Чепуха, дорогой мой! Вообще, не ссорьтесь со мной, а то придет Чиверадзе – пожалуюсь. Таким молодцом держался, когда действительно было плохо, а теперь хандрить начинаете?

– Нет, не хандрю, а просто реально оцениваю.

Дробышев волновался, и это заметил Шервашидзе.

Он прекратил разговор, проверил пульс больного и ушел. Вернувшись в свой кабинет, он позвонил Чиверадзе и передал ему свою беседу с Дробышевым.

– Можно приехать? – спросил Чиверадзе.

– Что это вы все точно сговорились?

– Очень нужно!

– Быть может, дня через два… – уступая, сказал Шервашидзе.

– А если сейчас? Разговор будет короткий и, думаю, не взволнует его.

– Неужели так необходимо?

– Очень! – твердо сказал Иван Александрович.

– Тогда приезжайте. Только смотрите, ненадолго.

Через четверть часа Чиверадзе уже входил в кабинет главврача.

– Сколько времени вам нужно? – спросил Шервашидзе.

– Хандрит? – не отвечая, спросил Иван Александрович.

– Да, но это нормально. У него есть семья?

– Нет. Но из Москвы приехала его бывшая жена, просит разрешить свидание.

– Бывшая? – удивленно переспросил Шервашидзе. – Бывшая, – повторил он машинально. – Это хуже. Дайте сперва я поговорю с ней сам.

– Хорошо! Я пришлю ее.

– Только не сегодня! – предупредил хирург.

– Согласен! – кивнул Чиверадзе. – А теперь пойдемте.

Увидев Ивана Александровича, Дробышев обрадовался. Он любил этого веселого и энергичного человека, бывшего для него примером лучших чекистских традиций. Еще в Москве, напутствуя Федора, Березовский много говорил о Чиверадзе, и, проработав с ним этот напряженный, тяжелый год, Федор убедился в правоте Василия Николаевича. С Чиверадзе ему работалось легко, и он с радостью видел, что его отношение к начальнику разделяют и остальные работники оперативной группы. Бывали минуты, когда все не ладилось, задача, над которой они бились, казалась неразрешимой, но приходил Чиверадзе и, выслушав все за и против, подсказывал решение. И очень часто, почти всегда, оно было правильным.

Придя в ЧК еще юношей, Чиверадзе учился у своих старших товарищей искусству борьбы с врагом. После установления в Грузии Советской власти, он, по решению Центрального Комитета партии, был направлен в Абхазию, и вот уже десять лет бессменно руководит одним из участков работы.

– Ну, здравствуй, Федор, здравствуй! – Чиверадзе был искренне рад, он не думал увидеть Дробышева живым. – Как ты себя чувствуешь?

От волнения раненый не смог ответить и только, улыбаясь, кивнул головой.

Немного успокоившись, Федор, не отпуская руки Ивана Александровича, спросил:

– Как там дела? Неужели ушли?

– Ушли, брат, ушли, но теперь, думаю, ненадолго. Через несколько дней, когда ты немного окрепнешь, я приду и расскажу все подробно. Сейчас же ответь мне на несколько вопросов.

Он посмотрел на стоявшего рядом Шервашидзе. Тот понял, что мешает, и вышел.

Когда дверь закрылась, Чиверадзе присел на край кровати и негромко спросил.

– Кто приходил к тебе ночью у Квициния? Ты его знаешь?

– Это был человек Зарандия, – медленно ответил Дробышев. – Он сказал, что в Бак-Марани, в доме Минасяна, находится связной из города. Идет в лес, на встречу с Эмухвари.

– Ты не спросил, откуда он это знает?

– Конечно, спросил. Он ответил, что по заданию Зарандия бывает у Минасяна. Зарандия тут же подтвердил это. Придя к Минасяну в этот день, он застал у него незнакомого человека. Ему показалось, что Минасян и незнакомец растерялись. Когда он уходил, хозяин дома проводил его. Во дворе он спросил у Минасяна, кто этот человек. Тот смутился и промолчал. Когда они дошли до тропы, хозяин оглянулся на дом и шепнул, что это связной из города, идет в лес, к Эмухвари. Просил никому не говорить об этом. У тропы они попрощались, Минасян вернулся в дом, а он побежал в селение, чтобы сообщить в Сухум.

На почте ему сказали, что Зарандия здесь, у Квициния. Ну он и пришел к нам. Он посоветовал нам во что бы то ни стало захватить этого связного.

– Зарандия не говорил тебе, кто этот его человек?

– Когда тот ушел, Зарандия сказал, что это Акопян из селения Гульрипш. – Дробышев попытался приподняться на постели и с волнением спросил: – Постойте, разве этот человек не передал вам моей записки?

Иван Александрович отрицательно качнул головой.

– Никто не приходил. Ловушка.

Дробышев кивнул головой.

– Надо искать этого Акопяна, – произнес он.

– Искать и немедленно! – ответил Чиверадзе. – Перевернем весь берег, а найдем!

– Иван Александрович, а в городе известно, что я пришел в сознание? – спросил Федор.

– А что?

– Мне кажется, неплохо будет, если мы их успокоим. – Он грустно улыбнулся. – По логике вещей, моя смерть кое-кого бы устроила. Ведь как-никак я единственный свидетель. Я видел Эмухвари. Ну хорошо, – заметив протестующий жест своего собеседника, согласился Дробышев. – Они в лесу, и им на это наплевать. Но Минасян? Теперь он уже не сможет отрицать свое участие в банде!

Федор откинулся на спину и тяжело дышал. Большие прозрачные капли пота выступили у него на лбу.

– А Акопян? – сказал он, немного отдохнув. – Кто, как не я, уличит его в предательстве? И потому пусть думают…

– Понятно! – перебил его Чиверадзе. – Теперь помолчи. Тебе вредно много говорить. Сандро! – позвал он хирурга.

Подходя к кровати, врач улыбался, но глаза его тревожно смотрели на раненого.

– Неужели не наговорились? – повернулся он к Чиверадзе. Стоя к раненому боком, хирург незаметно делал протестующие знаки.

– Сейчас закончим, – сказал Иван Александрович, – Не беспокойтесь, Сандро, он будет молчать, сколько вы потребуете. Скажите мне, кто уже знает, что Дробышев пришел в сознание?

– Как кто? Я, сестра знает.

– А кто еще?

– Да, видимо, пока никто. Но не беспокойтесь, у нас в городе этот секрет долго не продержится.

Чиверадзе перебил словоохотливого хирурга.

– Дорогой Сандро! Мне очень хотелось бы, чтобы наш раненый оставался некоторое время в бессознательном состоянии.

Шервашидзе удивленно посмотрел на Чиверадзе и перевел взгляд на Дробышева. Федор улыбнулся.

– Вы что, кацо, решили меня разыграть?

– Да нет, дорогой, но нужно, понимаете, очень нужно, чтобы окружающие думали, что он, – Чиверадзе кивнул на Федора, – еще без сознания. Понятно?

– Пожалуйста, если это вам нужно, – обиженно сказал Шервашидзе.

– Договорились! Давайте сюда вашу сиделку. Шервашидзе нажал кнопку звонка.

– Садитесь, Этери, – сказал он вошедшей сестре, – слушайте внимательно. Вы говорили кому-нибудь о том, что Дробышев пришел в себя?

– Нет, батоно, – ответила она, смущенная и официальным тоном главврача и присутствием Чиверадзе.

– Не успела значит, – улыбнулся Шервашидзе.

– Так вот, запомните, – вмешался Чиверадзе, – Дробышев очень плох и до сих пор без сознания. Да, да, очень плох, и вы думаете, он не выживет, – повторил он, увидев ее удивленное лицо. – Так и говорите всем и никого к нему не пускайте. Поняли меня?

Она закивала головой.

– А вас никто не расспрашивал о состоянии здоровья Федора Михайловича? – спросил Иван Александрович.

– Расспрашивали! – сказала Этери.

– Кто? – насторожился Чиверадзе.

– Да все и каждый день.

– Все – это не то, – разочарованно протянул Иван Александрович. – А кто-нибудь особенно не интересовался?

– Особенно? Нет, никто! Ваши звонили и приходили часто, все спрашивали о здоровье.

– А вы что говорили им?

– Как что? – она взглянула на Чиверадзе. – Правду говорила. Они и вино, и фрукты приносили, просили передать.

– Ничего не передавали?

– Главврач запретил. У больного все есть.

– Правильно, а теперь все принимайте. Но все передавайте только мне! Так нужно.

Она пожала плечами.

– Хорошо!

– И обязательно каждый раз узнавайте, кто принес! Понятно?

Она не поняла, но кивнула головой.

– У меня в дежурке и сейчас лежит сверток с фруктами и вином. Недавно принесли.

– Кто?

– Не знаю, Какой-то человек в штатском. Сказал, что от его друзей.

– Принесите сюда! – распорядился Чиверадзе.

– Имейте ввиду, Этери, вам доверено важное дело. Исполняйте все, что я вам сказал. В ваших руках, быть может, жизнь больного.

Этери испуганно и удивленно посмотрела на Чиверадзе и вышла. Он медленно и раздельно продолжал:

– У нас еще много врагов, Сандро, и они не брезгуют никакими средствами. В тайной войне, очень романтичной в книгах, написанных людьми, не имеющими понятия о нашей работе, и очень тяжелой действительности, враги применяют тысячи грязных и подлых способов. Кребс – старый мастер своего дела, а его хозяева славятся умением «выводить из игры» даже своих людей. Тех, кто много знает! Ну, о других и говорить нечего. Мы лечим раненых противников, они их добивают. А вот и Этери.

Увидев сестру с небольшим, аккуратно упакованным свертком в руках, Чиверадзе перевел разговор.

– Оставьте здесь, я возьму его с собой. Ты уж не обижайся, Федор. Тебе несут, а я отбираю.

– Вы еще не кончили? Пойдемте, Этери, пусть они поговорят, – сказал Шервашидзе, вставая. – Только короче. И потом зайдите ко мне, Вано, – обернулся он уже в дверях.

– Ты понял меня? – как только закрылась дверь, спросил Чиверадзе. – Возможно, они попытаются убрать тебя, мы поймаем их на этом. Когда тебе надо будет срочно сообщить мне что-нибудь ночью, имей ввиду – в коридоре дежурит санитар Гриша.

– Понятно!

– И в саду, – он посмотрел в окно, – тоже есть. Мне кажется, они попробуют навестить тебя – это было бы неплохо! А теперь давай прощаться, завтра заеду.

Чиверадзе поднялся, вынул из кармана брюк маленький маузер и сунул под подушку.

– На всякий случай! Все шлют тебе приветы, Василий Николаевич и Бахметьев тоже. Да, чуть не забыл, приехали Отрогов и Обловацкий, уже работают. Есть еще новость, но сейчас не скажу, потерпи. Хорошая новость, спасибо скажешь. А сейчас отдыхай!

Глава 14

Рано утром Обловацкий и Хангулов выехали в Гульрипш – небольшое селение к югу от Сухума. Появление их в этом маленьком поселке, лежащем на оживленном шоссе, не привлекло внимания местных жителей. Зайдя в оперпункт, Хангулов выяснил, что фамилию Акопян носят не меньше тридцати человек разного возраста. Обловацкий же, побродив по поселку и лавчонкам, зашел в маленький ресторанчик у автобусной остановки с заманчивым названием «Отдых друзей». Рядом с дверью на покоробившейся, порыжевшей вывеске были нарисованы беленький завитой барашек, бутылка вина, тарелка с чем-то очень неаппетитным и виднелась надпись «Зайди, голубчик» с большим вопросительным знаком.

Небольшая комната с низким потолком, дощатым, не очень чистым полом, тремя столиками под залитыми вином скатертями была пуста. Только в глубине ее, за непомерно большой стойкой, накрытой стеклянным колпаком, дремал буфетчик. Толстый, краснощекий и, видимо, ленивый. Даже дверной колокольчик, звякнувший при входе Обловацкого, не заставил его поднять голову.

Сергей Яковлевич подошел к прилавку. Под колпаком на тарелках лежала какая-то зелень, кусок местного ноздреватого, уже высохшего сыра, несколько коричневых яиц, и крылышко рахитичного цыпленка. От вида этой снеди у Обловацкого пропал аппетит, и он уже хотел повернуться и уйти, не будя спящего, но бросив взгляд на буфетчика, увидел, что тот не спит и наблюдает за ним заплывшими от жира узенькими глазами-щелками.

– Что кушать будешь? – подняв голову, спросил буфетчик.

– А что есть, кроме вот этого? – кивнув на витрину, сказал Сергей Яковлевич.

– Можно сациви, харчо, лобио, шашлык, мамалыгу с сыром, – привычно перечислил буфетчик.

– Ну давай шашлык, только поскорей, – неуверенно попросил Обловацкий. – И без мух, – добавил он, заметив, что мухи ползают по цыпленку.

– Сейчас будет! – заверил его духаньщик и с живостью, которой Обловацкий от него не ожидал, подскочил со своего стула, повернулся и, сунув голову в деревянное окошко в стене, громко скомандовал кому-то за стеной:

– Один шашлык, быстро!

Он захлопнул окошко и начал резать хлеб.

Сергею Яковлевичу теперь уже нельзя было уходить: работа завертелась, и он был ее виновником. Обловацкий подошел к ближайшему столику, смахнул с него рукой крошки хлеба и какие-то косточки и сел, ожидая заказа.

– Вино пить будешь? – поинтересовался духанщик.

– А какое есть?

– Какое хочешь! Вино одинаковое, местное, только бутылки разные, – серьезно ответил толстяк.

– Давай местное, – улыбнулся Обловацкий.

Скоро принесли шашлык, а стол заставили тарелками с какой-то травой, острой пахучей «сацибели» и с хлебом. Появилась бутылка красного вина и мокрый стакан.

Пока Сергей Яковлевич пытался разгрызть и прожевать кусок старого жилистого мяса («Наверное, буйволиное» – подумал он), толстяк уже налил ему вина и сел рядом.

– Приезжий? – спросил он, любопытный, как все духанщики. – Из Москвы?

Продолжая жевать, Обловацкий кивнул головой.

– По делу приехал или так? – продолжал допытываться буфетчик. Это «так» очевидно означало: на отдых.

Сергей Яковлевич снова кивнул головой: «Так!» Потеряв надежду осилить кусок мяса, который не брали зубы, Обловацкий проглотил его и запил вином.

– В Москве работаешь? – не отставал буфетчик.

– В Москве, – переводя дыхание, ответил Сергей Яковлевич. – На днях домой уеду. – И, помня рассказы о здешней контрабанде, поинтересовался:

– Чего-нибудь хорошего у вас тут достать нельзя?

– Французские чулки? – наклонился к нему буфетчик.

Несмотря на то, что в комнате, кроме них, никого не было, он сейчас говорил шепотом.

– Можно и чулки, но лучше что-нибуда подороже.

– На костюм?

– Вот это уже хорошо, – обрадовано сказал Обловацкий.

– Какой цвет тебе хочется? – допытывался толстяк.

– А какой есть?

– Какой надо, такой и будет.

– Хорошо бы синий или коричневый. А посмотреть можно?

Обловацкий пожалел, что не взял с собой денег.