Вы не авторизовались

Женское счастье бесплатное чтение

Скачать книгу

Серия основана в 2019 году

* * *

Малыш

Он называл Ларочку – «Малыш». Об этом знал весь санаторий. Весь санаторий знал и о другом: в прошлом году свою предыдущую курортную любовницу он тоже называл уменьшительно-ласковым именем «Малыш». И так же, как нынче Ларочку, на виду у всех отдыхающих нес ее на руках по пляжу – мимо полунагих загорелых тел, мимо любопытствующих носов и завистливых глаз, – в объятиях с ней бросался в объятия теплых морских волн и целовался с ней под шорох гальки и шум прибоя в открытую, невзирая…

– Он и жену свою на такой же манер зовет, – шептала за ужином Вере соседка по столу, востроносая, хитроглазая полустарушенция Серафима Юрьевна. – Мне знакомая рассказывала, его землячка: ихняя семья в городе известная. Он в судах работает, этим… Как его? Адвокатом. А жена у него с телевидения. Сынок у них уже в школу ходит. А он все жену-то – «Малыш» да «Малыш». – Серафима Юрьевна тихонечко хихикнула, скосила шустрые глазки, чтобы подглядывать за курортным героем, который невдалеке придвигал стул для Ларочки, тоже размещаясь за ужинным столом. – Каждый год он сюда ездит, у него тут связи с главврачом, – прибавляла Серафима Юрьевна, мелко жуя хлебушек с омлетом и низко склоняясь к тарелке. – И всякий раз такая же история. Выберет себе подходящую, симпатишную, и все они у него – Малыши.

«Пошляк! – брезгливо подумала Вера, исподтишка метнула острый взгляд в сторону Виктора. – Стиляга и пошляк!»

Он, как всегда, был щегольски одет: непогрешимой свежести и утюжки голубая рубашка с тонкой синей строчкой, светлые летние котоновые брюки с серым плетеным ремнем; на шее серебряная цепочка с круглым амулетом; лицо безукоризненно выбрито, «выглажено»; Вере показалось, что даже на недопустимом расстоянии она чувствует запах одеколона, которым он пользуется – наверняка французский. А эта дуреха Ларочка в горошковом мини-сарафанчике на узких бретельках аккуратненько держит вилочку и сияет рядом с Виктором, «как медный таз на солнце»!

Чуть позже, коротким, но цепким взглядом Вера подметит, что, уходя из столовой, Виктор не просто держал Ларочку за руку, а слегка тискал ее руку – истинно, как двое показательно влюбленных студентов, которые только и ждут уединения и потемок… «Распутник и негодяй!» – у Веры уже имелся весомый повод оскорбить Виктора и чуточку возненавидеть.

Хотя при этом высокое (с обратным знаком) чувство ненависти в ней возникало к Виктору не оттого, что она в действительности его презирала всем сердцем, отнюдь нет, в ней было даже больше обиды, чем негативных высоких чувств. Ей просто-напросто хотелось прилюдно каким-то образом оскорбить, насмеяться над этим пижоном Виктором и, возможно, над его «не самым удачным выбором»… Тут и возникала некоторая путаница в чувствах Веры. Ведь ей могли нравиться такие викторы? Разве нет? Могли! Разве Игорь был не из той же породы дерзких отчаянных соблазнителей? Впрочем, Игорь – это уже далекое прошлое. Нынче колол глаза этот…

* * *

Санаторий считался узкопрофильным, не очень крупным и был несколько удален от курортных столиц. Он примыкал к немноголюдному поселку с малоэтажными строениями, уютно вкрапленными в густо-зеленую широкую подкову морского побережья. За тылами поселка бесконечно высились горы, а перед фасадными окнами домов, отчеркнутое белой галькой пляжа, бесконечно простиралось море. Впустив в свое безмятежное лоно санаторий, поселок только выиграл: взбодрился и запестрел от приезжего отдыхающего люда, нарастил рыночный торговый оборот, заимел увеселительные заведения, поразнообразил темы разговоров для местных обывателей.

Публика санатория была отчасти постоянной, циклически наезжающей сюда притормозить ход хронической болезни, продолжить знакомства с благожелательным персоналом и утешиться целебным источником.

Серафима Юрьевна слыла тут всезнающей старожилкой и во время столованья просвещала Веру о неписаных порядках санатория: о мелких взяточнических грешках медсотрудников, о тонкостях лечебных методик и, безусловно, о любовных похожденьицах «той дамочки за третьим столом от окна» и «того усача-военного, который хохочет на весь зал», «а вон та, которая рыжая, уже дважды делала подтяжку и пережила двоих мужей…»

Вера бесстрастно наблюдала, как движутся узкие морщинистые губы Серафимы Юрьевны, как из-под желто-седой челки шныряют по сторонам ее неумолимые глаза, как зелено и нелепо блестят крупные фальшивые изумруды сережек в ее одряблых мочках, и оставляла интимно-сплетническую информацию без крохотного участия и словесной поддержки. И вообще – все курортные романы, сомнительные развлечения и болтовня об этом – решительно отсекались планами ее поездки. Она здесь с единственной и четкой целью – лечиться и не допустить прогрессирующей формы заболевания; грязи, минеральные ванны, солярий, массаж, морской моцион, консультации специалистов, а для досуга – книга Жорж Санд и вязание розовой кофточки; спинку кофточки Вера начала еще дома, а здесь намеревалась всю вещь закончить и вернуться назад в обновке.

Соседка по комнате, белотелая, в родинках, тучная и рыхлая больнушка Ольга, у которой на первом счету шла своя болезнь, а на втором – средства от ее избавления, Веру вполне устраивала. Ольга, казалось, была напрочь лишена флирта, шарахалась от всякого заигрывания мужчин, а Вера поползновения разных волокит гордо не замечала, и этот автономный монашеский устрой вполне годился для полноценной поправки здоровья. Санаторный режим с обилием процедур втягивал в размеренный, исцелительный ритм – без излишества эмоций и отвлекающих помех. Словом, никаких глупостей…

И, возможно, все катилось бы так до конца путевки, если бы не приехал, не «нарисовался» он – этот Виктор. Он сразу выделился, «выпятился» среди других своей «чистюлистостью, моднячеством, аккуратизмом» (эти эпитеты Вера подберет для «новенького» уже при втором взгляде на него). Он был, казалось, нарочито элегантен, ненатурален, пресыщено вежлив, но все же, как ни крути, претендовал на некоторые достоинства галантности.

«Про него тут некоторые говорят, – подбавляла красок к портрету Виктора вездесущая Серафима Юрьевна, – он даже по телефону с женщиной не позволит себе разговаривать, если не побритый…» – «Хм… Надо же так манерничать!» – хмыкнув, подумала Вера.

С приездом Виктора жизнь всего санатория как бы всколыхнулась, будто какой-то загадочный эпицентр соблазна появился здесь. Все молоденькие женщины, казалось, стали тщательнее охорашиваться, принаряживаться, филигранно удлинять ресницы и ярче напомаживать губы, а увлеченные соглядатаи – серафимы юрьевны обоих полов – неусыпно следили за Виктором и ждали, на кого падет его неминуемый выбор; некоторые – по слухам – даже заключали пари на претенденток.

Однако Виктор спешности не проявлял и вписывался в обстановку без суеты и нахрапистости. Он много и живо общался со старыми знакомыми, расточал комплименты и угощал шоколадом медсестер, раскланивался и шутил с усатенькой вахтершей «теть Марусей»; в ярко-лимонной тенниске и полосатых бриджах бегал с ракеткой по корту, азартно подавал мячи на волейбольной площадке, вечером заходил в бильярдную, – он все время был на публике, на свету, будто демонстрировал себя: мол, смотрите! Смотрите, пожалуйста! Я вам не кота в мешке предлагаю, вот я какой, весь перед вами, можете подойти ко мне, поговорить, потрогать, если хотите…

Невольно подхваченная приливом общего интереса к этому человеку, Вера однажды наблюдала, как Виктор при входе в галерею минеральных вод стоял у зеркальной колонны и причесывался. Ей показалось, что он не просто приглаживает свои темно-русые, со стальным отливом, волосы, подстриженные, наверняка, мастером салонного уровня, а любуется собой и дает полюбоваться другим. «Да чего я на него внимание обращаю? Фигляр какой-то! Кривляка! И другие на него пялятся. Тоже мне Ален Делон, – уже тогда, в минуту короткой подглядки, Вера укорила себя за любопытство к этому типу. – На кой ляд он мне сдался? Фу ты!»

И в мыслях она даже пробовала затмить этого человека Игорем. Клин клином вышибают! Ей хотелось сосредоточиться на воспоминаниях об Игоре, который должен был выиграть у Виктора дуэль. Но дуэли, к сожалению, не получалось. Игорь был не совсем еще и потерян, но уже в прошлом, а этот… этот волокита – здесь, повсюду здесь, куда взгляд не кинь, смотри – не налюбуешься…

* * *

Прошло несколько дней, и, как ожидалось многими наторелыми постояльцами санатория, Виктор начал действовать. В его поведении, в его взгляде появилось что-то такое: вроде как игрок присматривает себе игрока для хорошей партии… «А не расписать ли нам пулечку в преферанс? А?» – говорил его взгляд, обращенный к женщине. Правда, речь шла не о преферансе…

Вера его «повадки» не только заметила, но и как-то учла, подготовилась. И в тот памятный день с первого взгляда на Виктора, с первого момента, как он только вошел в комнату отдыха водолечебницы, она по каким-то едва уловимым признакам его поведения – то ли по выражению «общупывающих» глаз, то ли по игривой мимике – догадалась, что он подойдет, «подберется» к ней.

Здесь, в полупустом, безмолвном помещении, с зашторенными окнами и светлым сумраком покоя, Вера, расслабленная после процедуры, сидела в кресле и, не спеша, полусонно, вязала розовый рукав кофточки. Но вот Виктор сделал несколько шагов в ее сторону, и от какого-то безотчетного волнения Вера резко встрепенула нитку, словно кто-то подтолкнул локоть, и нечаянно уронила клубок. Мягко и почти беззвучно клубок покатился по ковровой дорожке и вскоре замер.

Виктор наклонился за клубком прежде, чем это успела сделать Вера.

– Спасибо, не стоило беспокоиться, – коротко и сухо сказала она, принимая от него клубок и подмечая, как ровно, «маникюрно» подстрижены у него ногти.

– Вы позволите сесть рядом? – не нарушая обычаев комнаты, тихо спросил он. На лице у него, чуть красноватом от свежего загара, была вежливая, чинная улыбка; от него исходил легкий аромат, вернее – шлейф аромата, изысканного одеколона.

– Сколько угодно, – с некоторым промедлением, равнодушно ответила Вера, впрочем, равнодушие было натянутое, будущее соседство ее раздражало: «Принесло этого кривляку. Отдохнуть не даст…» И чтобы отгородиться, отвлечься, он стала быстро, настойчиво вязать рукав, но петли почему-то не слушались и часто срывались с блестящего, отполированного носа спицы.

– Мне кажется, вы очень торопитесь, поэтому у вас и не выходит, – наблюдая за ее руками, сказал Виктор.

– Возможно, – холодно отозвалась Вера.

Пальцы у нее действительно стали скованными, нерасчетливыми, и во всем теле появилась некая напряженность, будто предчувствие посягательства на свой покой, на свою личность со стороны этого «франта», этого «позера», – она так легко находила ему нелицеприятные характеристики, хотя, в сущности, он еще не сделал ей ничего дурного. Да и соседство его ничем ее не оскорбляло.

– Я хочу подружиться с вами, Вера, – он смотрел ей в глаза неумолимо и прямо и говорил вкрадчивым полушепотом.

«Ух как! – мысленно изумилась Вера. – Откуда-то уже мое имя прознал. Шустер красавец!»

– …Не буду скрывать: вы мне понравились. Я второй день наблюдаю за вами. И эти наблюдения приносят мне удовольствие.

– Подружиться? Это как? Спать со мной? – с язвительной усмешкой спросила Вера, и была уверена, что Виктор сейчас начнет словоблудить, извиваться, как уж.

– Я никогда не обманываю женщин и скажу вам честно: это тоже не исключается, – с обезоруживающей улыбкой и прямодушием ответил он. Полушепотом, вкрадчивым полушепотом.

Вера смутилась, почувствовала, что краснеет и вся наливается непонятным неоправданным стыдом и не знает, как противостоять этой сладкоголосой деликатной дерзости.

– Поищите для этих целей другую, – наконец быстро и раздраженно вымолвила она. – У меня есть муж, которого я люблю. И я не намерена путаться с кем-то.

– У меня тоже есть жена, – уже шепотом, словно по секрету, сказал Виктор, перехватывая ее возражение. – И я тоже ее люблю. Но ведь ее здесь нет, и вашего мужа нет. Что мешает нам подружиться? Жизнь всего одна, а встречи в ней, увы, так редки!

Вера взглянула на него исподлобья – искра презрения была в этом взгляде. «Ах, вот как он рассуждает! Надушен, прибран и по-своему привлекателен. Врезать ему прилюдно пощечину? Это подействует лучше, чем слово. Пожалуй, нет: пощечины он еще не заслужил. Да и она своим рукоприкладством слишком прославится в санатории. Сказать “Пошел прочь!” – и этого сейчас будет достаточно».

– Тсс! – приложил он палец к своим губам. – Только не браните меня… Я не смею торопить вас, Вера. Я подожду. Буду целый день ждать вашего согласия, – он положил свою ладонь на ее руку и прежде, чем Вера успела скинуть его руку, избавиться от этого наглого прикосновения, опять опередил ее: – Не спешите меня отталкивать и отвечать «Нет!». И не будьте такой букой. У вас очень симпатичная, прямо очаровательная улыбка. До завтра. Остаюсь с надеждой, – он встал и пошел к выходу.

Сквозь пелену самообольщения: он ведь «выбрал» ее, именно ее! Хотя в санатории есть такие милашки… Вера смотрела ему в спину и мысленно казнила: «Высокомерный самец! Похабник! Хлыщ! Никаких разговоров у нас с тобой не будет!» Но где-то там, в глубинах души, там, куда и себе самой добираться было запретно и опасно, в ней нарождались иные речи: «Ну погодите! Куда же вы уходите? Ну разве нельзя как-то иначе? С другим подходом? В какое положение вы меня ставите? Ах! Постойте же!» Но эти народившиеся слова толком даже не оформились – на поверхности, как волны над глубинами, толщами моря, бушевало возмущение: «Наглец!»

Вечером Вере было неприютно. Хотелось каким-то образом исправить сложившуюся ситуацию. Вера становилось то стыдно, словно бы о предложении Виктора прознал уже весь санаторий, ей даже показалось, что нынче вечером на нее все смотрели по-иному и особенно скабрезно Серафима Юрьевна; то Вера испытывала некоторое чувство удовлетворенности собой – такие «пройдохи», как Виктор, могут делать подобные предложения только «настоящим» женщинам; то Вера мотала головой и твердила себе: «Все это чушь собачья! Забыть! Плюнуть и растереть!»

На следующий день Вера избегала встреч с Виктором, словно началась игра в кошки-мышки, опасалась его дальнейших «приставаний», и после процедур не пошла в комнату отдыха, чтобы не оказаться в ловушке коварно-льстивых рассуждений этого сластолюбца, и даже уговорила боязливую «домоседку» Ольгу поехать на экскурсию в горы, хотя накануне на экскурсию не собиралась.

Автобус, натужно урча, поднимался в горы по серпантину. Мимо окон, то приближаясь почти вплотную, то отдаляясь и открывая простор, ползли иссеченные трещинами отвесные скалы, перемежаясь с обтянутыми зеленью склонами. В прогалах между склонами было видно, как горы простираются длинными кривыми грядами с ветвями отрогов, дыбятся остриями темных голых вершин и нисходят в долины, и где-то на самой окраине мира мутятся, расплываются, тонут в седой, тускло-оранжевой дымке.

Череда огромных белых облаков заслоняла доступ горных вершин к небу, тени этих облаков неуклюжими пятнами лежали на склонах. А по другую сторону от горных хребтов, в распахе видимого внизу пространства, величественной неохватностью синела чаша моря, которое полонило собой второе полукружье горизонта. Ближе к берегу море рябилось снежными гребешками волн, а дальше, где пенистые оторочки не различались, широко зыбилось золотом на синеве высокое солнце.

На море тоже лежали тени облаков – скрадывали принадлежащее воде золото. И чем выше поднимался автобус, тем необъятнее и необъяснимее – словно невсамделишными, нарисованными – представлялись цепи гор, облака в небе, котел моря с отражением солнца, и тем все меньше представлялся человек, которому бесконечность напоминала о мимолетности его жизни…

Иногда ближний вид в окнах автобуса резко проваливался, и под самые колеса подбиралось головокружительной глубины ущелье, и казалось, экскурсанты – на краю преисподней. Ольга от страха хватала Веру за руку и укоризненно бубнила:

– Зачем я согласилась на твои уговоры? У меня сердце от такой высоты замирает.

– Ничего, не замрет, – жестоко шутила Вера. – Тебе как раз не хватает полнокровных эмоций. В тебе застоялся адреналин…

Не испытывая страха перед пропастью, Вера отстраненно смотрела на каменистый обрыв и думала о стороннем – о вчерашнем знакомстве. «Хочет он, видите ли, подружиться. Удостоил… “Я тоже люблю свою жену”, – передразнивала она Виктора. – Вот и люби на здоровье! Липучка!.. Этого пройдоху надо поставить на место! Раз и навсегда! Чтобы не смел портить отдых! И чего я все о нем думаю? Как он мне надоел! Все настроение перевернул. Всего-то здесь четыре дня, а уже глаза измозолил. Задавака!»

Она поморщилась, мысленно – в тысячный раз – оттолкнула от себя этого типа и решила думать о чем-нибудь приятном, согревающем душу. Через горные кручи, через равнины, через тысячу километров она перенеслась домой и улыбнулась с умилительной грустью: она ведь уже соскучилась по своему Кубыкину.

Мужа она называла почти всегда по фамилии, даже иной раз дробила ее на слоги: «Ку-бы-кин», в этом находила что-то иронически-заботливое; к тому же имя «Валерий», как ей казалось, ему явно не подходило: какое-то заемное, случайное, невпопад. Еще ей казалось, что Кубыкин излишне сутулится, и она частенько шептала ему, особенно если выходили «на люди»: «Кубыкин, распрямись!» Не одобряла Вера и его небрежность в одежде. Чего бы ни надел – все хорошо. К примеру, даже дома мог целый день проходить в трусах, не реагируя на просьбы Веры: «Ты бы штаны хотя бы надел!» – «Не во дворец ведь идти, фраки тут не нужны!» – ворчливо отпихивался от просьб Кубыкин.

Перед санаторной поездкой, которую диктовала необходимость подлечиться, Вера с ласковой насмешливостью сокрушалась: «Как ты будешь строить без меня дачу, Кубыкин? Кто тебе приготовит твою любимую окрошку?» Из всех блюд Кубыкин отдавал безусловное предпочтение окрошке. Он любил ее с изобилием зелени: лучок, укропчик, огурчики, редиска, петрушка, красный перец – все шло в ход; он съедал обыкновенно по полной-полной объемистой тарелке, причем квас использовал только собственного, особенного приготовления; он приправлял эту вкуснятину майонезом, сметаной, иногда даже горчицей и аджикой, и непременно – тертым хреном, – хрен в данной рецептуре шел деликатесом.

Вера же, хотя сама чаще всего готовила ему это блюдо, окрошку недолюбливала: от кваса у нее всегда пучило живот, да и остроту кубыкинских добавок она переносила со скрипом. «Кубыкин, как ты это ешь? – удивлялась она, передергивая плечами. – Тут столько всего понапихано острого. Ложку в рот не вломишь». Кубыкин же ворчал с полным ртом: «Ничего ты не понимаешь… На то вы и бабы…»

У Кубыкина вообще имелась склонность поворчать. Чаще всего это проявлялось на даче, точнее – на строительстве этой дачи. По натуре он был упрямо-трудолюбив, настырен, хваток и весьма ворчлив, если что-то делалось не «по его». Он готов был работать денно и нощно, если ставил себе цель, и не очень-то считался с мнением и положением других, пренебрегая, по сути, и самим собою – забывал о всяком отдыхе и комфорте.

«Конечно, он не такой, как этот… – думала Вера, опять соскальзывая с дальних воспоминаний на близкие. – В нем нет такой показухи и щегольства. Кубыкин труженик и в общем-то премилый, немного забавный человек со своей невыносимой окрошкой». Вера сперва снисходительно, а потом таинственно и сладко улыбнулась, – так улыбается всякая женщина, когда в разлуке с мужем вспоминает какую-нибудь радостную сердцу, сугубо интимную частность или дорогой штришок в портрете супружеской судьбы.

А таковых частностей и дорогих штришков в их совместной жизни уже набралось на целый весьма благополучный портрет, недаром Вере иные из подруг в открытую завидовали. «Да, Кубыкин, безусловно, находка для обстоятельной семейной жизни…» – думала Вера и как будто хотела проверить и удостовериться в крепости такового суждения. Ведь вспоминая сейчас о достоинствах мужа, она слегка заблудилась в своих чувствах. Она попутно и параллельно вспомнила и про Игоря.

«Что ж, Кубыкин сам виноват: зачем выбирает себе в друзья и приятели таких непроверенных людей? Или, проще сказать, предателей… Э-э, нет, опять не то, – Вера вздохнула, глядя на красивый горный пейзаж. – Игорь очень интересен, привлекателен, ему в этом не откажешь… И пусть “тот случай” останется тайной. Для всех – тайной! Каждая женщина имеет право на тайну. И эту тайну никто не должен знать: ни муж – упаси Боже! – ни родственники, ни подруги, ни знакомые, в том числе эта невыносимая нытик Ольга, ни эти отрешенные от всего красивые горы!.. И только малое провокационное сомнение закрадывалось в душу: уж не был ли тот Игорь предтечей этого Виктора?»

* * *

…В тот вечер они отмечали день рождения Кубыкина. Отмечали в ресторане: дата подоспела не совсем юбилейная, но с претензиями – тридцать пять лет от роду! Отправной, заздравный тост – немного сумбурный, с затасканными стишатами, типа: «Желаю счастья… и чтоб житейские ненастья…» и подобную шутливую дребедень, – произнесла сама Вера, улыбаясь и чуть краснея и по нечаянности расплескивая шампанское из полного бокала.

Речь же от имени и по поручению друзей пришлось держать Игорю – другому и некому было, ибо в приглашенные как-то странно и прихотливо Кубыкин выбрал только его, да и то случайно. Рестораны Кубыкин не терпел, это Вера уговорила зайти его в увеселительное заведение – хотя бы вдвоем, Кубыкин был к тому же и скуповат на такие путешествия: «Дома-то лучше можно сготовить. Вон у меня мать такие антрекоты жарит. И выпивка дешевле», – ворчал Кубыкин, но поддался тогда на уговоры Веры.

А тут и подвернись Игорь. Кубыкин учился с Игорем в школе в одном классе. Теперь Игорь промышлял какими-то продюсерскими делами, приехал в их город из Москвы, а Кубыкин возьми и позови его в ресторан. Жена у Игоря осталась в Москве, причем это была уже его третья жена.

Вера знала, что дружба Игоря с Кубыкиным развивалась как-то не особенно равномерно. То Кубыкин о нем часто вспоминал, то по полгода не называл его имени.

– Желаю тебе, дружище Кубыкин, – говорил в застолье Игорь (он тоже называл друга по фамилии, а не по имени, тот не обижался) и поднимал рюмку, – чтоб и дальше у тебя все текло по-людски, жена любила, зарплата росла, семейство прибавлялось, а главное – дача, которую ты задумал, строилась не по дням, а по часам!

Кубыкин посмеивался, щурился, разговоры о будущей даче для него были – что маслом по сердцу.

– Мы из одной альма-матер вышли, но к разным результатам пришли, – продолжал Игорь. – Ты, Кубыкин, человек основательный. За тобой как за каменной стеной. Правда, Верочка? А у меня ветер в голове…

Вера кивала – и получалось, что она согласна, что у Игоря ветер в голове, и ей становилось веселее, и оттого она еще больше пьянела.

– Ты, Кубыкин, за жизнь крепко уцепился. За тебя! Ты человек надежный!

Присутствию Игоря Вера в общем-то всегда была рада, слушала весело его застольный треп, к тому же он в силу своей профессии знал множество баек про артистов и уйму всяких сплетен, а стало быть, мог выигрышно поставить себя в обществе. Кубыкин к анекдотам и сплетням и вовсе относился никак. У него в голове в последнее время хорошо помещались только «фундаментные плиты, гвозди, оконные рамы для дачи…» Вера всегда слушала Игоря как бы с неким сладким привкусом, ну вроде бы он и сам киноартист или какая-то знаменитость… В тот вечер ей почему-то особенно нравились байки школьного мужниного приятеля.

В какой-то момент в ресторанном зале наметилось всеобщее оживление: на низкой сцене появились музыканты. Раздались первые настроечные звуки инструментов, в центре зала погасли люстры, вспыхнуло разноцветье «танцевальных» фонарей, и все оделось в необычайные расцветки: фиолет, оранж, зеленоватую синь. Вскоре музыканты повели медленную классическую «Love story».

– Первый танец – для вас! – будто шафер на свадьбе, объявил Игорь. – И музыка самая подходящая для вашей счастливой пары…

Кубыкин сперва, кажется, не понял ритуального характера предложения. Он с немым вопросом посмотрел на приятеля, потом – на Веру, как бы уточняя: что, разве танцевать, да еще первый танец, обязательно? Вера бессловесно пожала плечами, будто ответила: как хочешь.

Публика по округе задвигала креслами: слегка засидевшись за закусками и истомившись в ожидании музыки, активно потянулась в центр зала, плавно сходясь парами, стала покачиваться в такт мелодии. Кубыкин, вероятно, поддавшись стадному инстинкту и надежде, что в толпе его неловкость не будет отмечена, кивнул в сторону сцены и буркнул Вере:

– Пойдем. Чего уж там. Раз надо, так надо…

Она улыбнулась – не столько ему, сколько Игорю, словно бы извиняясь за его неумение и нежелание танцевать, а также за «неуклюжесть в обращении с дамами».

Вера оправила прическу и пошла вслед за мужем, который забыл подать ей руку и опять же – пропустить вперед на танцевальную арену. Идя танцевать, Вера вдруг жгуче чувствовала на себе взгляд Игоря, ей даже показалось, что взгляд его плотояден, похотлив. Тем более она нынче была такая нарядная. На ней было темно-красное короткое платье с переливами, кажущееся мелкочешуйчатым, как кожа русалки, черные чулки со швом, бордовые замшевые туфли на высоком каблуке… Есть на что посмотреть… Да и она сама себе нравилась в этом наряде. «Пусть любуется», – с пьянцой, с игривой пьянцой подумала Вера, мягко покачивая бедрами, словно бы дразня Игоря.

Танцор из Кубыкина – совсем никудышный, не танцор, а топтун, как впрочем, из всякого обыкновенного мастерового мужика, всецело занятого службой и домашними обустройствами, флегматически настроенного к моде и галантным манерам. «Не горбись!» – без укора шептала ему Вера и улыбалась, и почему-то постоянно думала о том, что Игорь смотрит на нее.

Танец их был как неизбежность – Кубыкин двигался молча и сосредоточенно, лицо выглядело напряженным, будто он боялся отдавить кому-нибудь ногу или зацепить локтем соседнюю пару. Вера же иногда поглядывала в сторону Игоря и, поймав его взгляд, чуть кивала со снисходительной улыбкой на своего мужа, как бы говорила: «Ну что с него возьмешь? Кубыкин он и есть Кубыкин…»

«История любви» кончилась. Кубыкин поскорее сел к столу, забыв придвинуть кресло для Веры.

– Давайте-ка лучше выпьем!.. Эх, окрошки бы хорошей… Дрыгаться я не умею, не любитель, – и Кубыкин потянулся к бутылке коньяка.

Кубыкин мотнул головой и выпил первым. Следом Игорь тоже опрокинул рюмку с явной охотою. А затем и Вера, отчего, раздухарившись, выпила полную немелкую рюмку.

Коньячный градус не то, что градус в шампанском, от него смягчение и ума, и тела ускоренное. К тому же звучала музыка…

– Что ни говорите, – в тему высказался Игорь, – запустив по свету увеселительные заведения с выпивкой и танцами – в выпивке есть сладкий яд безрассудства, а в танце есть затянутая пружина страсти, Искуситель проявил уникальную изощренность. Что ни говорите, а Искуситель, как и Созидатель, гениален!

Вера, слушая милую болтовню Игоря, у которого были назад зачесаны волосы и который сейчас ей напоминал киноартиста Ван Дамма из какого-то американского супербоевика, между тем не без любопытства поглядывала на танцующих и чуточку завидовала им. Но мужа-именинника по поводу танцев больше не доставала.

– Можно вашу даму? – вдруг обратился к Кубыкину Игорь, он в эту минуту словно почувствовал, что Вере хочется танцевать.

А Кубыкин будто того и ждал, обрадовано усмехнулся:

– Да, конечно же, можно! Мне и без танцулек жарко, – и помахал на себя салфеткой. – Окрошку здесь, конечно, не делают…

В зале, под сводами зеркального потолка, плыла лирическая, щемящая душу песня; под такую песню, когда внутри благостно пьянит, почти у всех пробуждается светлая грусть, тихое томление, приходит мечта о неимоверной любви, которой никогда не суждено сбыться.

Под музыку, выйдя на танцевальную площадку, Вера и Игорь соединились. Вера с некоторым волнением почувствовала умение Игоря танцевать. И не только танцевать… Он прижал ее к себе властно, любовно, словно между ними что-то было или что-то должно произойти. Но Вера не сопротивлялась… Она только сдвинулась так, чтобы другие танцующие пары загородили их от Кубыкина. К счастью, Кубыкин и не смотрел в их сторону.

Хотя Вера была знакома с Игорем немало лет, танцевать с ним ей не приходилось, а тут, слившись враз, «словно родные», она также враз почувствовала его страсть, желание; она поняла, что нравится ему.

Вера взглянула на Игоря снизу вверх, таинственно и благодарно, и сама теснее прижалась к нему, чтобы он явственно почувствовал ее грудь. А когда они еще глубже затесались в толпу танцующих, поближе к сцене, подалее от глаз Кубыкина, она еще плотнее припала к нему и, доверительно-опьяненная, растворилась в музыке, в танце, в самом Игоре… А потом они целовались. Он начал нежно, с виска, после поцеловал шею и наконец они нашли губы друг друга. Это было дико и захватывающе! Она в нескольких метрах он мужа целовалась с его приятелем на виду у всех… Это как над пропастью по шаткой доске пройти. Вот он адреналин, вот оно воровское счастье!

– Ты очаровательна, Зайчонок, – шептал ей Игорь, должно быть, сам опьяненный произошедшим сближением и обоюдным азартом.

Но вот и последний аккорд песни. Публика остановилась, признательно похлопала в ладошки, стала медленно расходиться. Вера и Игорь мягко отстранились друг от друга.

– Спасибо тебе, Зайчонок… Я так никогда в жизни не танцевал…

– Врешь, – усмехнулась Вера, но тут же вкрадчивым голосом прибавила: – Это тебе спасибо, – и в знак какой-то исключительной взаимности сильно прижалась к Игорю – почти что стиснула на короткое время. Такое объятие обычно бывает перед разлукой, перед дальней дорогой, люди обнимутся крепко-крепко, поцелуются – и разойдутся.

Кубыкин, развалившись, сидел в кресле, от нечего делать ковырялся зубочисткой под ногтями на большом пальце руки и рассеянно посматривал по сторонам – разалевшийся от выпитого и немного обманутый… Он ничего не заметил. Да и Вера тогда вела себя поистине артистично: как ни в чем не бывало, смело глядела на него – глаза в глаза.

– Не опускай так низко узел, – посоветовала она Кубыкину и хотела поправить на нем галстук. Но Кубыкин отбрыкнулся, пробурчал:

– Я эти галстуки терпеть не могу! Говорил тебе давай не наденем… Еще надо выпить.

Вскоре Вера весело угощала Кубыкина.

– Сам я возьму. Чего ты? Не безрукий, – отнекивался он.

Но она все равно приставала к нему с закусками. Веселая, возбужденная от своей свободы и нахлынувшей влюбленности в его приятеля, она начинала испытывать смак в этой игре.

– Кушай, кушай, дорогой! Могу я за тобой поухаживать в день твоего варенья? – приговаривала она и нежненько, держа большим и указательным пальцем, подносила к его губам жирную маслину.

На Игоря теперь она смотрела по-другому: незаметная посторонним, счастливая, эфемерная связь между ними установилась, и Вера не стыдилась своей кокетливой жульнической улыбки. И что в том такого? Даже моралистка может поплыть от прилива сантиментов, от кратковременного помрачения мозгов, от пьяных позывов к чьей-то нежности… К тому же она видела, что очень нравится Игорю, а это всегда дурманит.

Вдруг под покровом скатерти Верину руку взяла чья-то рука, не Кубыкина… Вера захотела еще выпить.

И надо же затем такому случиться! Музыканты, вернувшись после антракта, по просьбе какой-то Лары объявляют: «Дамы ангажируют кавалеров! Белый танец».

– Что, именинничек, пойдем? – игриво спросила Вера у Кубыкина, хотя в подоплеке можно было заподозрить другое: я, мол, тебе предлагаю потанцевать, но хочу, чтобы ты отказался.

Кубыкин кисло сморщился, будто ребенок, которому наливают рыбьего жиру:

– Так ведь танцевали уже.

– Ну и сиди! У меня есть с кем танцевать. Можно вас? – она улыбнулась Игорю, в ее взгляде заискрились озорные огоньки, словно любовный треугольник был уже неизбежен.

– Вот-вот! С ним и развлекайся! – усмехнувшись, поддержал Кубыкин. – У него лучше выходит. Он, я знаю, даже вальсировать умеет. Он же все время возле артистов вертится. А я пойду вниз. Мне пора освежиться…

Из этого танцевального путешествия Вера вернулась не просто нацелованной и обласканной, но и с условием завтрашнего свидания.

«Завтра в двенадцать, – шептал ей Игорь. – Кубыкин точно весь день пробудет на даче. Ему привезут бетонные перекрытия, приедет кран… Я буду ждать тебя… В двенадцать… Слышишь, Зайчонок? – он говорил с настойчивостью и горячим желанием.

– Да, – шептала она. И опьяненная, растаявшая, влюбленная, готова была прямо сейчас сбежать из ресторана и сделаться любовницей…

«Зов страсти сильнее всякого разума! Так было всегда – так будет всегда!» – вспоминались ей чьи-то слова из какой-то книжки. Гореть и ей в геенне огненной!

Однако утром следующего дня Вера протрезвела, туман влюбленности рассеялся, а головная боль и самоустыжение напрочь заставили отказаться от каких-то свиданий.

Игорь ей звонил, приглашал, даже умолял, но она и телефон впоследствии отключила. Как бы ни были заразительны тайные желания чувственных искушений, Кубыкину изменять с его приятелем нельзя. Невозможно, немыслимо. Нет, никогда!

…И уж если она смогла отстоять себя – себя для себя, а скорее всего, не для Кубыкина, у такого искусителя, как Игорь, то с новым «купидоном» – этим «выгибалой» Виктором – она справится легко. И даже расправится с ним! И сделает это сегодня же!

Вера беспристрастно смотрела как вдали за высокой столпообразной скалой зыбится белыми барашками зеленоватая синь моря, рассеянно прислушивалась к велеречивой экскурсоводше, кривила губы от «ахов» Ольги и потихоньку разгоняла себя, настропаляла на расплату с тем типом, который, видите ли, соизволил повременить денек, ожидая ее согласия на бесстыдное предложение.

И если утром она хотела просто улизнуть от этого зазнаистого похабника, то теперь чувствовала за собой непростительный должок. Почему она позволила так с собой обращаться! Кто дал ему право! Оставить это безнаказанным? Ни в коем случае! В ней забродил азарт мщения: дать урок этому женолюбивому галантному проходимцу! Она даже срежиссировала сцену возмездия: где и что ему скажет – колко, беспощадно, оскорбительно!

Однако ни сцены, ни полсцены, ни даже короткой реплики не случилось: после экскурсии Вера увидела Виктора уже в компании – он держал за руку худенькую светленькую молодую женщину с большими голубыми глазами, – Ларочку, то бишь новоиспеченного, сезонного Малыша.

Весь вечер того дня, когда увидела этого «негодяя» Виктора с «лупоглазой дурехой» Ларочкой, Вера просидела у себя в комнате как в заточении; истово вязала кофточку, но петли получались какими-то разновеликими и хлябкими, нитки путались, да и вся задуманная обновка выходила с несоразмерно-крупным рисунком, с обвислой спинкой и слишком просторными рукавами – Вера наперед знала, что свое вязание или распустит или забросит.

Нервировала Веру в этот вечер и квелая «баржа» Ольга, которая словно бы гордилась количеством своих диагнозов и безумно надоела болтовней про экстрасенсов. «Жрать меньше надо! Тогда и сдыхать меньше будешь!» – вгорячах думала Вера, глядя на отечное круглое лицо соседки, на ее толстые груди и неохватный живот. Сегодня ее бесило общество Ольги.

А Виктора, этого мерзавца, этого скота, она ненавидела каждой клеточкой: он унизил ее, оскорбил – подло, хамски – и не оставил возможности поквитаться! Порой Веру захватывала мстительная идейка: тоже завести себе пару, подцепить какого-нибудь здешнего мужичка назло этому «красавцу», досадить заносчивому прохвосту! Но мыслишка такая безрезультатно истлевала среди других вздорных, вспыльчивых намерений.

На душе было пакостно, обидно, словно где-то на рынке не только подсунули порченый товар, но и к тому же обсчитали на крупную сумму. А вернуть товар мошеннику и заполучить свои деньги обратно уже нельзя, поздно… «Сопливых вовремя целуют…» – зло усмехалась сама себе Вера.

– Тебя часто обманывали мужчины? – спросила она вдруг Ольгу.

– Нет, никогда. Зачем им меня обманывать? – удивилась Ольга.

– И вправду, зачем тебя обманывать! – ухмыльнулась Вера.

Но Ольга не обиделась ее тону и даже объяснила, в чем тут суть и почему ее невозможно обмануть мужчине.

– Мужчины обманывают женщин в одном случае, – рассуждала Ольга, – когда они находят себе любовниц… А по мне – ну и на здоровье. Если я его не могу в чем-то удовлетворить, пусть он получит это от другой, лишь бы интересы моей стороны не были ущемлены…

– Да ты что? И тебе не было бы обидно? – возмутилась Вера.

– Нисколечко… Ведь если бы и меня чего-то не устраивало в моем мужчине, я не стала бы кому-то отказывать… Будь я потоньше и покрасивее, вовсе никому не отказывала бы, – рассмеялась Ольга. – Но бегемот не может быть ланью… Поэтому меня интересует сейчас здоровье…

– Тебе в таком случае надо тоже найти бегемота.

– Неплохо бы. Но они у нас не водятся, слишком холодно, – усмехнулась Ольга и принялась делать себе массаж стоп с лавандовым маслом, что «исключительно полезно»…

* * *

В последующие дни в жизни санатория стало происходить что-то необыкновенное: под аккомпанемент разноголосых сплетенок, двусмысленных улыбок и хитроватых полукивков внимание курортников, казалось, устремлено исключительно к Виктору и Ларочке, к их панорамно развернувшемуся роману.

Эпидемия такого любопытства заразила и Веру: ненавистный франт со своей «глупыхой» вызывали у нее агрессивный, злорадный, ревностный интерес, – интерес от всех скрываемый, но от этого не менее дотошный и властный. Да и «сладкая парочка» сама лезла на глаза: как всегда неминуемо – на пляже, обязательно – в столовой, и далее – почти везде: на аллее санаторного сквера, в лечебном корпусе, на киносеансе в клубе, на спортивной площадке. Виктор и Ларочка нигде не расставались и ни от кого не прятались.

Серафима Юрьевна, оживленная и посвежевшая от чужой интриги, ежедневно добывала примечательные сведения и с прерывистым дыханием, пригибаясь к обеденным тарелкам, торопливым полушепотом рассказывала Вере:

– У нее, у Малыша-то, оказывается, жених есть. Военный. Офицер-моряк дальнего плавания. Он сейчас в рейс ушел, а ее сюда отправил. На конец лета у них свадьба намечена, Малыш-то уж и платье свадебное купила, – казалось, Серафиме Юрьевне не хватает только руки потирать от удовольствия, ибо энтузиазм ее в таких разговорах обретал медовую смакучесть голоса, а шаловливые глаза, подведенные по старинке черным карандашом, живо лучились от упоения. – Соседка по комнате и спрашивает у Малыша-то: «Как теперь с моряком будешь? Замуж выходить нестрашно?» А она ей: «Наоборот! Мне, говорит, после здешнего курорта не только замуж, но и на каленую сковородку нестрашно!..» Вот оно (хи-хи-хи) как!

Героиня нынешнего летнего сезона, «эта» Ларочка, по приезде не очень заметная, даже серенькая и застенчивая на публике, в обществе Виктора поистине расцвела, «разбутонилась»; он как будто не в соленой волне моря ее окунывал, а в чудотворной сказочной живой водице. Она слегка пополнела, выладилась, приятно загорела, избавившись от стеснительной бледности ног и плеч; голубые глаза ее, и без того большие, выделялись еще отчетливее от счастливого искрящегося блеска; губы на смугловатом от загаре лице с чуть стыдливым и обаятельным румянцем казались бессовестно припухшими, с соблазнительно матово-алым абрисом; а походка стала более ленивой, плавной, женственной и даже грациозной – от всеобщего внимания.

Каждодневно всеми замечалось на Ларочке нечто свеженькое: новая заколка в волосах, «другой» купальник, солнцезащитные очки вчера «были не эти», да и юбочка, видать, куплена только что «на рынке»… Гардероб и поведение Виктора исследовались и обсуждались еще зорче и обстоятельнее, прямо как у киношной знаменитости.

– Он вчера на корт вышел – ну просто Кафельников. Ракеткой и так и этак… Всех обыгрывает…

– Бейсболка и та, наверно, от версачей куплена…

– Главврач ему самую хорошую массажистку приписал.

– Красиво жить не запретишь…

– Красиво жить еще уметь надо.

– Он и на бильярде, говорят, игрок классный.

– Одеколоном шибко несет. Для мужика можно бы и поменьше.

– Ну, это кому как. Лишь бы «малышам» нравилось…

* * *

…Побережье моря. Солнечный полдень. Курортный пляж. Люди на лежаках, надувных матрасах, в шезлонгах.

– Малыш, подай мне полотенце, пожалуйста… Спасибо, Малыш. Какое мороженое тебе купить? Ты ведь любишь с шоколадом. Правда, Малыш? Хорошо… Мы поедем вечером на морскую прогулку на катере? Тогда захвати с собой (Виктор шепчет Ларочке что-то на ухо, и они вместе смеются). Пойдем купаться, Малыш! Мы уже испеклись на солнце.

Виктор протягивает ей руку, Ларочка, находясь в парусиновом кресле, подает ему свою, он сперва целует ее кисть, потом – загорелое плечо рядом с лямочкой купальника, потом – ее полуоткрытые губы; он склоняется к ней всем телом, а она подается к нему с кресла как-то медлительно, – и это уже натренированная лукавая медлительность: Ларочка хочет, чтобы ее несли в море на руках.

«Как скоро она привыкла к баловству!» – злоехидно думает Вера, наблюдая за ними. Но Виктор балует свою избранницу без натяжек, с пристрастием, по-гурмански… «Бабский угодник!» – про себя злится Вера. Виктор и без намека в движениях Ларочки поднял бы ее на руки. Перед купанием он это делает всякий раз. И он это делать умеет. «Надрессировался, стервец!» – мысленно комментирует Вера.

– Прижмись ко мне, Малыш! – этих слов почти никто из окружающих не слышит, но они легко угадываются по его губам.

Ларочка обвивает его шею, льнет к нему и, подхваченная на руки, плывет по пляжу над всеми к прохладе морского прибоя. Их демонстративная нежность возбуждает в ком-то жгучую зависть, в ком-то – тупое поверхностное вожделение, в ком-то – глухой брезгливый протест, в ком-то – мечту…

А Виктор и Ларочка уже в море, и раскованное воображение некоторых отдыхающих – в том числе и Веры – рисует вполне оправданную и отчасти подтвержденную наглядностью сцену, как они под водой и над ней обнимаются, ищут сквозь волны и брызги ненасытные губы друг друга, и как Ларочка, удобная и легкая в плотной морской массе, скользит и прижимается к Виктору гладким животиком, обхватив его тело ножками… «Тьфу ты!» – отворачивается от моря Вера, ругая себя за нелепую раздражающую слежку.

– Она, его Малыш-то, – выговаривалась за очередным ужином Серафима Юрьевна, – призналась соседке: «Я, говорит, в таком раю еще не бывала. Мне, говорит, ни один жених такого не устроит. Надо, говорит, пользоваться моментом…» Теперь она все с ним, не отходит. Даже стала процедуры пропускать. Все позабыла: всех врачей, все болезни. Вот что любовь делает… – с безобидным хихиком подытоживала Серафима Юрьевна.

– Да разве это любовь?

– Любовь разная бывает. У кого-то она вечно длится, у кого-то год, а кому-то и недели за глаза хватает… – философски отвечала Серафима Юрьевна на вопрос Веры и принималась вилочкой подцеплять кусочки рыбки из тарелки.

– Все равно с ее стороны это как-то глупо, – несколько расплывчатым замечанием откликнулась Вера.

Серафима Юрьевна согласительно закивала головой, хотя, судя по ее благодушному умилительному настрою, вряд ли выражала единодушие, скорее всего, оставалась приверженицей многогранной любви.

– А вы изменяли своему мужу? – вдруг отчаянно спросила Вера Серафиму Юрьевну.

На что Серафима Юрьевна, не колеблясь и не смущаясь, ответила:

– Да разве я не была молодой женщиной?

Вера несколько растерялась и даже застыдилась своей неискушенности.

Она тут же вспомнила рассуждения какого-то «телевизионного» профессора-сексолога на каком-то телешоу. Он утверждал, что женщина «без любви на стороне» всегда чувствует себя несколько обделенной и чуть ли неполноценной. И далее пробовал доказывать, что есть женщины-жены, которые, пройдя хотя бы однажды через любовника, всю последующую жизнь законному мужу останутся преданны и будут довольствоваться тем, что когда-то имели амурное приключеньице, – это как сокровенная остренькая приправа к постноватой замужней судьбе…

– Значит вы, Серафима Юрьевна, нисколько не осуждаете таких женщин, как эта лупоглазая? – опять резко, словно выстрелив, спросила Вера.

– А за что? – сейчас у Серафимы Юрьевны был по-детски открытый, недоуменный взгляд, и зеленые серьги в ушах блестели так наивно! – Пускай отдыхают, развлекаются. Где ж им еще-то?

– Да, может быть, – неопределенно сказала Вера.

Позже разговор их дополнился аккомпанементом Серафимы Юрьевны к рассуждениям телепрофессора, о котором ей вскользь поведала Вера. Теперь уже Серафима Юрьевна не боялась открыться в своих суждениях и всячески поддакивала знатоку-сексологу по поводу верности женщин-жен: одной, дескать, и манной каши на воде вполне хватает, а другой фаршированный перчик подавай.

– Такое-то отдыханье, как у Ларочки, – сущий перчик, – радостно говорила Серафима Юрьевна. – Хи-хи-хи…

Прошла еще одна курортная неделя. Все по распорядку: завтрак, процедуры, пляж, обед, «тихий» час, опять процедуры и тому подобное…

Вера в последнее время стала хандрить: курортное пребывание все больше делалось утомительным и скучно-однообразным. «Пожалуй, завтра же возьму билет на самолет. Заранее, – прикидывала она. – И позвоню Кубыкину. Пусть встречает на три дня раньше срока. Улечу, как только кончатся основные процедуры. Наотдыхалась!»

Билет «Аэрофлота», предваряющий отъезд прежде, чем положено, Вера однако не купила, а с домом заказала междугородный телефонный разговор. Она и обещалась в этих числах позвонить Кубыкину. К тому же разговор с ним мог облагородить ее потускневшее настроение и сделать тоску необременительной, светлой.

Почтово-телеграфный узел находился в здании спального корпуса на первом этаже напротив бильярдного зала. Телефонного соединения с домом пришлось ждать недолго, но в трубке с другого конца провода послышался голос не ожидаемого Кубыкина, а его матери – свекрови. Пришлось довольствоваться общением с ней.

Свекровь рассказала, что Кубыкин «купил, по случаю, дешевого пиломатериала», а еще «каких-то импортных панелей на потолок, напольных покрытий каких-то» и теперь целыми днями «колотит на даче», обшивает веранду и чердак, «начал уже бетонировать подвал, покрыл толем пристройку», и дальше, дальше – трубка тарахтела о строительно-дачных успехах.

Мужнины подвиги по возведению дачи Веру абсолютно не трогали: сейчас, отсюда, с благоденствующего побережья моря, где просыпались совсем другие потребности, это казалось отдаленным, полузабытым, скучным – суетой и ерундистикой.

По правде-то, ей мечталось услышать Кубыкина, самого Кубыкина, – услышать, что он соскучился по ней, безумно соскучился по ней! Что он любит ее, очень сильно любит! Что он будет рад, безмерно рад, если она вернется домой хоть на день, хоть на час, хоть на минуту раньше, чем предписывала разлучница-путевка. Но иллюзии – пшик, а взамен еще более полное ощущение пустоты, одиночества и какой-то неизъяснимой обманутости.

Вера скомкала телефонную квитанцию, швырнула в урну и разочарованной усталой походкой пошла к лифту. В это время из бильярдной вышел Виктор и тоже, наискосок, направился к лифту. Встреча подгадывалась неожиданная, а для Веры вовсе не ко времени: Виктор в светло-бежевом костюме из легкой материи, в черной шелковой рубашке и роскошном серебристом галстуке – по-выходному параден, подобран и, похоже, беззаботно весел, а она – и одета случайно, на скорую руку: темная прямая юбка, невзрачная простенькая кофтенка, на ногах – шлепанцы, прическа – черт-те что, и расположение духа упадническое.

«Куда он так намылился? В концертный зал? Нет, скорее всего, – в ресторан. Поехал, наверное, за своей лупоглазой, тоже на восьмой этаж». – Вера невольно замедлила шаги, чтобы не оказаться вдвоем в лифте с этим человеком и не переживать неловкую минуту его близкого присутствия. Но затем она преодолела себя – приказала: «Не замечать его! Еще подумает, что боюсь. Много чести будет…»

На площадке перед лифтом они оказались одновременно и одновременно потянулись к кнопке вызова, даже по нечаянности коснулись друг друга. Виктор рассмеялся и дружелюбно поздоровался с Верой. «Здрасьте», – негромко и равнодушно ответила она. Вздохнула и уставилась на красную сигнальную лампочку.

– После того случая вы, конечно, меня презираете, – тихо заговорил он, все сильнее обволакивая Веру уже знакомым запахом одеколона и какой-то особой свежести, которую придает нарядность. – Право, я не хотел вас обидеть. Не сердитесь на меня. – Голос его звучал мягко, вежливо, даже с претензией на раскаяние.

Вера не нашлась, что ответить, слегка пожала плечами. Кабина лифта спустилась, они вошли в нее, остались в уединении в затемненном пространстве.

– Тогда я был с вами вполне искренен. Только в этом моя главная вина… В тот же день я понял, что вы откажете. Вероятно, я недооценил вас. А может быть, еще не дорос до вас. В любом случае, Вера, прошу: не держите на меня зла. Останемся хотя бы добрыми знакомыми. – Он дружески и любовно взял руку Веры двумя ладонями, сверху и снизу, легонько пожал ее. – Я по-прежнему радуюсь вашей улыбке и хочу ее видеть чаще.

Вера посмотрела ему в глаза, не отстраняясь и не вырывая свою руку; что-то внутри у нее стало ломаться, рушиться, исчезать и вместе с тем появляться, и еще бы немножко, еще бы чуть-чуть, хотя бы еще половину лестничного пролета, и она бы ему улыбнулась, даже что-нибудь ответила, но лифт, этот проклятый лифт, точно межпланетная ракета, уже примчался на восьмой этаж и затормозил. Двери прошуршали – разъехались, отняли полузатемнение и уединенность. Виктор кивнул Вере на прощание, и они расстались.

Он, нарядный, благоухающий, неповторимый, уходил по коридору, а в ту же минуту ему навстречу, с другого конца коридора, в огненно-красном, открывающем плечи платье, с переливающейся атласной оборкой, в черных туфлях на высоких каблуках, с налаченным начесом светло-русых волос, с длинными висюльками на клипсах и рядами агатовых бус на шее, – шла его Ларочка.

– Малыш! Ты очаровательна сегодня! – комплимент разнесся на весь этаж.

Вера не хотела, не могла наблюдать их встречу и поскорее пошла в другое крыло коридора к своей комнате. Чувство зависти и досады вмиг забродили и поднялись на дрожжах ревности. «Что ж, и я могла бы быть на ее месте! Да, могла бы! Но я не Ларочка!» – с гордой пренебрежительностью, как нарицательное, прозвучало это имя.

Вера открыла дверь комнаты, увидела на кровати Ольгу, толстую, старомодную, замкнутую в своих то ли комплексах, то ли болезнях, и сразу споткнулась на своей заносчивости. «Вон и Ольга – тоже не Ларочка. Что из того? Кому из этого прок?» – противоречиво намекнула себе Вера.

* * *

Ольга между тем никакого дискомфорта по поводу отсутствия мужчин и любви ни сейчас, ни, казалось, вообще в жизни не испытывала и с удовольствием читала иллюстрированный модный журнал. Кстати, журнал отдавал многие полосы любовным взаимоотношениям между мужчинами и женщинами, и Ольга такие материалы прочитывала с явным неусыпным интересом. Вот и сейчас она смаковала некую «клубничку». Не утерпела, решила почитать вслух Вере, которая сидела на кровати, потерянная и задумчивая.

– Ты только послушай, что пишут в этом журнале… Очень-очень любопытно. Некий, видать, очень искушенный в сексуальной жизни автор-психолог рассуждал о количестве любовников у женщин, – у разных женщин: живущих в браке, не живущих в браке, одиноких, разведенных, городских, сельских и так «по всему спектру». Этот специалист брал некий усредненный женский тип и выводил усредненную статистическую цифирь. В конце предлагал мужчинам самим вычислить, сколько ж любовников имела женщина, с которой он сейчас рядом.

Для наглядности он приводил пример городской разведенной женщины тридцати лет с одним ребенком. Допустим, женщина начала половую жизнь в семнадцать лет, в двадцать лет вышла замуж, в двадцать восемь рассталась с мужем, еще два года прожила вне брака, теперь ей – тридцать. Через скольких любовников она прошла?

Рассуждал специалист по любовникам и сексу следующим образом: с 17 лет до 20 лет (до замужества) у нее было шесть любовников: по два человека на год; после – восемь лет в замужестве; год вычитаем на «медовое супружеское счастье», год – на рождение ребенка, остается шесть лет, и мужчин у нее, значит, было шесть: по одному – в год; потом два года она жила «вольной птицей» и, стало быть, опять имела по два любовника на год. Итого для такой среднестатистической женщины с достаточно растиражированной биографией выходит: 6 + 6 + 4 = 16 любовников…

Последние итоговые подсчеты Ольга зачитала для Веры даже дважды и с нескрываемой пытливостью смотрела на нее. Вера слушала эти уравнения с явной кислятиной в лице.

– Какой-то болван пишет, – фыркнула наконец она. – Я своему мужу не изменяла. И не собираюсь… – но, видимо, слов, которые произнесла, ей показалось недостаточно, и она еще крепче припечатала автора: – Все эти формулы – вранье. Просто вранье! Этот идиот писака пробует уравнять всех женщин. А сделать это невозможно. Мужчины ничего не понимают в женщинах, – раздраженно сказала Вера, потом хмыкнула, как будто вспомнила о чем-то таком, скабрезном и неприятном, и повторила: – Вранье!

– Кто знает, – благодушно сказала Ольга и передала журнал Вере, которая протянула руку, словно сама хотела прочитать статейку и удостовериться, что изложенные формулы Ольга не переврала.

Таких глянцевых журналов было пруд пруди: скандалы, сплетни, тусовки, поп-звезды и просто полуобнаженные женщины и красавцы мужланы с накачанными бицепсами. Сперва Вера полистала журнал, равнодушно глядела на фотомоделей. Почему-то все фотомодели оставляли у нее впечатление некой запыленности, будто они в невидимой пыли: вероятно, похотливые взгляды фотографов и мужчин-издателей наносят на этих красоток такой налет. Потом она внимательно прочла затейливую арифметику специалиста по женским любовникам.

«Вранье! – повторила про себя Вера, а позже пожала отчего-то плечами: – Или просто я такая глупая? Глупая дура? Где ей набрать столько любовников? У нее всего-то мужчин было меньше, чем пальцев на одной руке».

Своего первого мужчину, самого незабываемого для женщины, она, конечно, помнила. Помнила, как все случилось. Случилось, как ей казалось, все по любви. Или просто ей хотелось так думать, что все случилось по любви.

Вера тогда поступила в институт, увидела себя в списках счастливчиков и, чтобы отметить это событие, согласилась поехать с Сергеевым, парнем из их двора, на остров. В их городе, в народе этот остров еще называли «Островом влюбленных». Сергеев не скрывал, что Вера ему нравится. Он всех дворовых конкурентов отшивал и опекал Веру преданно и давно. Да и она чувствовала, что «попалась» – тянется к нему, даже прикидывает, когда может произойти это, неизбежное… Она уже не раз находилась с Сергеевым на грани… Еще в школьные годы… Еще один нечаянный шажок – и все…

А любовь это или не любовь – пока об этом Вера не думала. Как в семнадцать лет проверить, что есть любовь, а что есть желание любви и безадресная тяга к этой любви? Тут может все держаться на симпатии, на мимолетной влюбленности, а то и вовсе иногда случается так – кто подвернется… Между тем с Сергеевым Вере было по-настоящему уютно, хорошо, спокойно. Она скучала по нему, когда не виделись больше двух дней.

У Сергеева была маленькая яхта, впрочем, это была не яхта, а все же катер, на который можно было приспособить парус, но куда-то всерьез идти под этим парусом было нельзя.

И в тот счастливый день Вериного зачисления в институт они поехали на остров… Впрочем, остров тоже не был островом, так же, как море в их городе не было морем.

Море было искусственное, реку перегородила электростанция – вот и море. А остров был полуостровом, а еще точнее – длинная каменистая коса, уходившая вглубь водополья и заканчивающаяся скалой, вкруг которой был небольшой пляж с белым искристым песком – некая экзотика и оторванность от города.

В дороге у них поломался катер. Вернее, когда они приехали на остров, Сергеев сказал Вере, что «мотор барахлит».

На острове отдыхали люди, которых забирал рейсовый небольшой катамаран. Сергеев хорошо знал маленькую команду катамарана и сообщил о поломке катера.

– Берем на буксир… За бутылку, – весело предложил Сергееву матрос с катамарана. – У нас последний рейс. Поехали, не ночевать же здесь будете!

Но Сергеев уверенно ответил матросу:

– Ничего, доберемся.

– Дело молодое, – как-то не в тему ответил матрос и втащил трап на катамаран, стал укладывать восьмерками толстый канат, которым цеплял катамаран к маленькой бревенчатой пристани.

Потом катамаран ушел, забрав отдыхающих. Волны, поднятые судном, набегали на берег, тихо плескались и таяли на песке.

– Уехали, – тихо произнесла Вера.

– Ну и пусть, – оптимистично сказал Сергеев и сильно сжал ее руку в своей ладони.

– Теперь мы здесь одни? – спросила Вера, осматриваясь.

– Да, – ответил Сергеев.

Они действительно остались одни на этом побережье у подножья скалы под лучами склоняющегося к западному горизонту солнца.

Когда рейсовый катамаран с сопровождающими чайками за кормой исчез из вида, остался лишь нечетким пятном на синем пространстве, Сергеев откупорил бутылку вина…

– За твое студенчество!

– Да… Я так рада…

Они пили вино, ели растаявший от жары шоколад. А еще сладкие янтарные груши. А когда вино кончилось, они стали безумно целоваться – жадно, неистово, словно два вихря столкнулись, сшиблись, слились, а потом их повязало неразрывное общее объятие и между ними произошло то, что и должно было произойти между двумя влюбленными молодыми людьми. Произошло то, чего они и хотели, то, о чем они оба, не сговариваясь, думали, когда ехали сюда, на остров.

После они сидели на берегу обнявшись, сидели в какой-то оглушающей тишине полного штиля; заходило солнце, на воде лежала зыбкая золотая дорожка – и никого вокруг, будто они одни на всем свете. Тишина была особенной, в ней будто бы воплотилась вечность и бесконечность мира; в ней, в этой тишине, казалось, остановилось время, остановилась их жизнь, их счастье – и тоже превратилось в вечность и бесконечность…

Вера прижималась к Сергееву как ребенок, который чем-то изумлен и даже напуган, но абсолютно доверчив и счастлив, что у него есть защита. Сергеев обнимал ее и не выпускал из своих рук ее руки. В какой-то момент у Веры запершило в горле от слез, слез радости, потому что он прошептал ей:

– Я люблю тебя.

Вера, однако, не могла ответить ему теми же словами: не было в ней такого мужества, чтобы говорить парню о любви, а главное – она сомневалась в своих чувствах, и все же в те минуты она открыла в себе какой-то непознанный мир: «Так вот что такое любовь… Вот значит как, если тебя любят…»

Солнце спустилось за горизонт, а Сергеев не мог починить свой катер. Стало темнеть, стало прохладно, и они разложили костер на острове. Так и сидели до утра, пока не пришел первый рейсовый катамаран.

Дома Вере здорово влетело за «прогулянную» ночь. А Сергеев как-то незаметно растворился. Поступил в мореходное училище и уехал, даже потом не писал, не звонил, не заходил. И теперь Вера уже с горьковатой усмешкой говорила себе: «Так вот что такое любовь… Вот значит как, если тебя любят…»

* * *

Вот с Кубыкиным у Веры было совсем по-иному. Проще, понятнее… И веселее!

Они дружили со студенческой скамьи, хотя учились в разных институтских группах.

– Куда это ты, Кубыкин, все время торопишься? – игриво спросила Вера, когда Кубыкин (это было зимой на пятом курсе), глубоко надвинув на голову шапку, решительно шагал от института, даже не заметив свою приятельницу. – Ты теперь сделался таким деловым. Никого в упор не видишь…

Кубыкин затормозил, угрюмо посмотрел на Веру, потом – на вишневую «девятку», стоявшую невдалеке от института; в ней, в этой машине, Веру дожидался Уваров, тоже студент-сокурсник, Верин ухажер.

Избалованного повесу Уварова Кубыкин терпеть не мог. Он и прежде с ним не ладил, может быть, потому что завидовал этому «маменькиному сыночку», у которого своя машина появилась еще тогда, когда на лице и усы не проступили; теперь он не терпел его, вероятно, потому что Уваров ухлестывал за Верой и всегда увозил ее после занятий на своей навороченной «девятке».

Никаких любовных прав на Веру Кубыкин не имел, но еще на первом курсе вел себя возле нее как-то напряженно и беспокойно. Вера много раз ждала, что Кубыкин назначит ей свидание, но он медлил. Поэтому отношения сложились непринужденно – со стороны Веры – дружеские. А чего творилось в душе Кубыкина – никому не ведомо…

Теперь, когда Веру каждодневно увозил из института Уваров, отношения между ней и Кубыкиным стали трещать по швам, хотя внешне ничего нигде не трещало…

Вишневая «девятка», видать, неприятно бросалась в глаза Кубыкину, и он покривился, стал к Вере боком, а к машине спиной.

– Что же ты все молчишь и молчишь, Кубыкин? Куда торопишься? На свидание опаздываешь? Влюбился, что ли?

– Нет, – буркнул Кубыкин. – На свидание мне бежать не к кому. Это вон у тебя каждый день свиданки… – кивнул он в сторону уваровской машины: – Иди, тебя твой дожидается. Салон отапливает. Зачем зря бензин жечь?

– Не сбежит, – коротко сказала Вера и небрежительно махнула рукой в сторону «девятки».

Этот жест Кубыкина, вероятно, обрадовал, но он вида пытался не показать и снова заговорил с угрюмостью:

– Поговаривают, ты за него замуж собираешься, – Кубыкин, безусловно, имел в виду Уварова.

– Кто тебе это сказал? – встрепенулась Вера. – Никогда не собиралась и не соберусь!

Но самолюбие Кубыкина, видать, не было удовлетворено:

– Тогда почему ты с ним все раскатываешься?

– Чего да почему… Какой ты занудливый, Кубыкин! Я просто очень люблю на машине кататься.

– А у меня тоже к лету машина будет! – вдруг твердо и гордо заявил он. – Я каждый день на подработку тороплюсь… К лету «колеса» куплю. Кровь из носу!

– Вот здорово! – обрадовалась Вера. – Тогда я буду кататься только с тобой, Кубыкин. – И она легонько, дружески прижалась к плечу Кубыкина.

После этого короткого и, казалось, пустякового разговора Кубыкин и Вера стали чаще видеться. Нет, Вера не искала умышленно с ним встреч, но так получалось…

А когда дело дошло до диплома (с баловнем Уваровым к тому времени Вера на машине уже не каталась) и замаячило еще существовавшее тогда распределение на работу, Вера хорошенько призадумалась, вернее, повнимательнее пригляделась к своему, казалось, необязательному другу Кубыкину. Да, и в отношениях парня и девушки всегда наступает некий критический момент, когда нужно через что-то переступить: через прошлое, через собственный эгоизм, через несбывшиеся мечты, – переступить, чтобы остаться вместе. Если этот шаг не сделать, то разрыв станет фатальным. И неважно, как это случится: медленное угасание отношений или одномоментный разлом.

Вере предстояло совершить шаг к сближению с Кубыкиным, чтобы что-то понять, понять в первую очередь саму себя. Впрочем, Кубыкин был для нее всегда потешно-мил, забавно-интересен и поистине с ним все шероховатости казались безболезненно преодолимыми. Любви, правда, между ними пока не случилось. Но иной раз и любовь – дело наживное, семейное.

…Все произошло в один из вечеров в комнате общежития, где Кубыкин и Вера остались после студенческой пирушки вдвоем. Свет был потушен, и только блики уличных огней на потолке и стенах создавали тускло-синий фон. Из магнитофона приглушенно лилась лирическая песня; на столе в литровой банке стояли три тюльпана, кротко повесив тяжелые красные головы; пахло табачным дымом, яблоками, шоколадом; в стаканах выдыхалось сухое вино. Кубыкин и Вера сидели на железной кровати, и каждое движение их отмечала предательским скрипом растянутая сетка.

– У меня серьезные намерения, – вкрадчиво шептал Кубыкин, обнимая Веру за плечи.

– Куда серьезнее! Все мое новое платье измял, – иронизировала она, делая вид, что не понимает его намеков.

Тогда Кубыкин, вероятно, подгоняемый мыслью, что вечер может пройти даром и улучить подходящий момент потом будет еще труднее, с дрожью в голосе произнес:

– Вера, ты согласна быть моей женой?

– Ты что, Кубыкин? Так сразу? У нас же ничего не было, – выпалила Вера, хотя в душе ликовала: она ведь ждала этого предложения!

– Наверстаем, – решительно заверил Кубыкин.

Вера рассмеялась. Но он не шутил, он хотел вполне ясного и определенного ответа.

– Ты согласна? – он торопил, подсказывая условия: – Шутки шутками, а ведь и вправду – скоро распределение. А там, если расстанемся, уже не наверстаешь…

Вера ответила не сразу, и пока она медлила, Кубыкин, должно быть, пережил мученическую минуту ее господства. Он ждал, оцепенев, сидел на кровати, положа руки себе на колени, и металлическая кроватная сетка боялась даже пискнуть.

– Да, Кубыкин, – шепнула наконец Вера.

И он, словно бы воспринявший слова Веры как упрек, тут же полез к ней целоваться и хотел тут же проявить свою страсть. А потом, когда в комнате вспыхнул свет, он почему-то прятал от нее глаза. Но Вере было весело и отчего-то радостно на душе. Она никогда потом не пожалела, что произнесла эти два слова «Да, Кубыкин».

Ей было с ним всегда легко. Она не ревновала его, он не предъявлял к ней каких-то завышенных требований, даже несмотря на свою ворчливость; они умели ладить – и отсюда, с этого лада, народилась их любовь. «Бесспорно, – впоследствии скажет себе Вера, я люблю его! Люблю, даже несмотря на все его причуды».

Да и причуды были не катастрофические, скорее, потешные. В день свадьбы в первую брачную ночь, пока Вера снимала с себя белоснежные невестинские наряды, Кубыкин успел заснуть, начал храпеть… И Вера даже его не разбудила, прикрылась одеялом, сладко зевнула и тоже в мгновение уснула – без всякой первой брачной любви.

* * *

…А теперь Кубыкин был далеко-далеко. Он – в хлопотах, в копошне, возможно, с молотком в руках на строившейся даче. Она же – здесь, в санатории, в райском месте.

Вера лежала на кровати, точнее – валялась в полном безделье. Вязание окончательно заброшено, книжные страсти французской романистки не привлекали, мысли кружились, как ночные мошки возле огня, вокруг недавней встречи с Виктором в лифте. «Я еще не дорос до вас», – эти слова – будто елей на душу. Вера уже полуосознанно простила наглую «приставучесть» Виктора в первые курортные дни.

Она еще не признала этого и готова была по-прежнему ненавидеть его, однако… Однако в лифте этот вероломный пройдоха переродился чуть ли не в паиньку. Вера улыбнулась, еще раз вспоминая приятные слова в лифтовой кабине, – те, что касались ее улыбки…

Но тут же и вздрогнула, покоробилась: «Ну вот, здрасьте вам, пожалуйста!»

Это заснувшая Ольга напротив, лежа на кровати навзничь, стала храпеть. Ее ровный сап в какой-то момент переломился, и она затрещала на выдохе сырым храпом.

«Этого еще не хватало: дома – Кубыкин, здесь – она!» Кубыкин храпел почти всегда, и особенно, если выпьет с устатку водки, – выдавал ночью звучного смачного храпака, вот тогда Вера иной раз полночи ворочала его с боку на бок, бессонно жмурилась, бурчала и невольно дожидалась нового приступа мужниного оркестра.

«Интересно бы узнать: храпит ли он? Вряд ли. Он слишком… (Она долго подбирала точное слово, и наконец остановилась.) Он слишком утончен, чтобы так сифонить». Вера поднялась с кровати, неприязненно взглянула на открытый шумный рот Ольги и вышла на лоджию.

Господи! Вера раскинула руки.

Ах, какие чудные стояли дни! Какие удивительные вечера! Почти неколебимо солнечная погода утвердилась на побережье, лишь иногда короткой грозовой серостью застилось небо, обрушивалось кратковременным освежающим ливнем, омывая изможденный от жары пляж и брусчатку улиц, шебурша в субтропических кронах. А потом еще ярче, острее рассыпалось зеркальными бликами на волнах солнце, белело на каменных молах, серебрилось на влажно-зеленом газоне и листьях развесистых пальм, и опять чисто-голубой свод стерег хребты гор, или они его. К вечеру и небо, и горы мягко туманно тускнели, и с далекой недостижимой оранжевой пелены заката тянул легкий бриз, пляж и море смолкали, последняя чайка парила с вечерним дозором, и близкая ночь уже сияла синей звездой в небе, к которой изо всех сил тянулся тонкий, как юноша, остроконечный кипарис на пригорке близ водолечебницы. Санаторная публика меняла костюмы, в сумерках красивее, притягательнее становился загар женских ног, выразительной глубиной отличались глаза, таинственно-сладко и волнующе делалось на душе, и так хотелось влюбиться…

Справа, вдали, в отсветах закатного сиреневого багрянца простиралось необъятным разливом море, примолкшее, предсонное; слева, на востоке, под густой тенью наступающей темной южной ночи едва угадывались иззубрины гор; вверху, над ними, колеблющимся светом означились близкие созвездия; внизу, в прибрежной долине – раскиданы огни курортного поселка с яркими врезками рекламных вывесок; а ближе, на санаторной аллее, где, чередуясь с вихрастыми каштанами, горели фосфорические шарообразные фонари, гуляли разодетые люди, в основном – парами, и чаще всего – он и она.

Вере вдруг стало нестерпимо обидно: в такую отдохновенную пору, в такой изумительный вечер, – безвозвратный, ибо все в жизни единственно и в единственный раз! – она киснет в комнате, в застое, в самосозданной изоляции, с несносной, скучнейшей Ольгой и еще слушает впридачу ее сонное хрюканье, а не находится где-нибудь там, внизу, в свете огней, среди вечерних нарядов, в компании интересных людей и в потоке веселых беспроблемных разговоров. Как нерационально, оплошно, не в полный накал протекает ее отдых!

Нет ничего осудительного, если бы она с кем-то провела вечер на скамейке у моря, или – в ресторане, выпила бы там хорошего вина, – это не повредило бы лечению. Да и если бы поцеловалась с кем-то – что тут такого? К тому же здешние кавалеры к ней «сватались», только она их распугала своей несговорчивостью. Правда, до уровня Виктора они не дотягивали, но все же, все же…

«О! нет, – мимолетно подумала Вера, – теперь-то бы она бегом побежала на свидание к своему давнему танцору Игорю… Но что теперь Игорь, теперь бы она…» – ей не хотелось договаривать, в чем-то признаваться, но уже все мысли сорвались с Игоря на Виктора…

Вера опять вспомнила его: светлый костюм, искристый треугольник галстука на черном шелке рубашки; его извинительные, зачаровывающие слова в кабине лифта. Тут же она представила его в ресторане – с Ларочкой.

Музыка, цветные огни над эстрадой, серебро на бутылках шампанского, а они танцуют. Вера даже услышала в себе музыку ресторанного ансамбля (ту, под которую она танцевала с Игорем) – лирическую пронзительность гитары. Вера стала немножечко Ларочкой и, осторожно прижавшись теперь уже к Виктору, некоторое время плыла с ним в медленном танце, ощущая запах его одеколона, уют его руки, шорох прикосновений…

«Но нет, нет! Все это для Ларочки, не для нее! Кстати, когда уезжает эта мартышка? Кажется, она приехала сюда раньше меня. У Серафимы Юрьевны надо спросить. Она-то наверняка знает… Боже! Вечер-то какой! А я одна, как монашка, как затворница. Как дура! Глупая дура!»

* * *

Серафима Юрьевна на пренебрежительно прозвучавший, нарочито взыскательный вопрос Веры: «Когда у них кончится этот курортный спектакль?» – отвечала с охотою и детально:

– В один день уезжают. Она, Малыш-то, приехала его пораньше, но отсюда отправляются вместе. Она с администрацией договорилась еще на несколько дней. Домой уже телеграмму отправила, что вернется с отсрочкой, – тут Серафима Юрьевна слегка возликовала. – Невестушка-то! Хи-хи. Написала жениху, что процедуры продлены. Хороши процедуры-то! А вчера они в ресторан ходили. Уж так он с ней танцевал, уж такую музыку для нее заказывал – все посетители только в их сторону и смотрели…

О ресторанных похождениях Виктора и Ларочки Вера слушала с непроницаемым видом, но это была притворная поза: как никогда ей хотелось знать все, она готова была впиваться в любую деталь из рассказа неусыпной Серафимы Юрьевны.

– …Кутили они, значит, там кутили. А из ресторана он ее на руках вынес – и прямо в море. Купаться. Он в одежде, в костюме, и она в платье. Такую, говорят, купалку устроили, что Малыш-то и бусы потеряла. И смеялись на весь пляж…

Вера на миг представила, как Ларочку в выходном платье, расфуфыренную, с высокой прической, окунывают в море, – усмехнулась, подумала о том, что с его стороны это, по крайней мере, достойно того, чтобы оригинально и памятно повеселить женщину и публику.

Серафима Юрьевна приблизилась к Вере и, еще поумерив голос, спешила вычерпать себя до донышка:

– Мне известно, они каждый вечер ходят купаться нагишом. Туда, на дикий пляж, за последний сектор… Вот такие вот процедуры.

Сообщение о том, что Виктор и Ларочка уезжают из санатория в один день, Веру всерьез, крепко огорчило: у нее была маленькая надежда, ничуть не вероломная, а по-своему деликатная, скромная, – побыть с Виктором наедине хотя бы час, даже полчасика. Пусть он и такой-сякой, но он ведь для нее небезынтересен, да и слова, сказанные им при последней встрече, дурманили. Хотелось, чтобы для них нашлось продолжение.

Однако на пути стояла Ларочка – эта легкомысленная вертушка, – а может быть, и нелегкомысленная, а напротив – умная, расчетливая, хваткая женщина, на зависть и в назидание другим.

«Затворница» Ольга тоже ничему не удивлялась в поведении Ларочки.

– Ларочка здесь отдыхает, а отдых должен быть «полноценным». С мужем она еще наживется. Может, еще и слез нахлебается, а здесь…

На свой счет Ольга такого вольного поведения принять не могла, но насчет других размышляла открыто, просто: пусть люди делают, чего им хочется. Они сами себе жизнь выбирают и, если это не угнетает их, не противоречит внутреннему миру, – то и на здоровье.

– А ты сама разве так бы не хотела? – попробовала удостовериться Вера.

– Ой, что ты! Я бы и хотела, да так не смогла, – отвечала Ольга. Затем несколько помолчала, что-то как будто прикинула на тему о «легкомыслии некоторых здешних особ» и подтвердила: – Быть любимой, наверно, всегда неплохо… Да еще таким мужчиной… Конечно бы, я хотела… Но не создана… У каждого свои возможности, психология и здоровье. Да и кто меня на руки поднимет? Надорвется. Во мне больше восьмидесяти пяти…

– Да, ты уже рассказывала про бегемотов и цапель… – иронично и даже ехидно заметила Вера.

– Я говорила про лань, а не про цапель… – поправила ее безобидчивая Ольга и романтично вздохнула: – Мне остается только мечтать. Или в книжках вычитывать, – чуть зардевшись, рассуждала Ольга и немного жалась, ей хотелось вроде бы сделаться поменьше; так жмутся крупнотелые женщины при знакомстве с красивым мужчиной или перед объективом фотоаппарата, чтобы выглядеть чуточку помельче. – Пора идти. Скоро стемнеет. Здесь такие непроглядные ночи, хоть глаза выколи. Я темноты боюсь – жуть. Да еще эти кавказцы. Мне про них столько наговорили. Это я только на словах прыткая, а по жизни – всего пугаюсь…

– Пустяки тебе наговорили. Никакой кавказец не тронет, если сама того не захочешь, – возразила Вера. – Побудем еще здесь немного. Скоро уедем. Когда еще выберешься к морю?

Они сидели на лежаке солярия, в крайнем секторе, после которого уже тянулся дикий, редко обитаемый пляж. Вера оказалась здесь в эту вечернюю пору неспроста: она рассчитывала увидеть, точнее – подглядеть, как Виктор и Ларочка в костюмах Адама и Евы будут вдвоем на пустынном берегу; а присутствие Ольги – для маскировки, для отвода глаз: вроде невинно прогуливались и невзначай увидали.

Багровый диск солнца уже наполовину утонул в море, оливково-сталистая гладь воды искрилась закатной дорожкой, а зеленовато-сиреневый сумрак мутной паранджой затягивал окрестности с дальнего северного края; белый пароход плыл куда-то в сторону заката, видно, пытаясь догнать уходящий день. Приятно свежело. Бесцветный месяц висел над горами.

– В поезде ехать – такая духота будет, – сказала Ольга.

– Ты бы на самолете, – мимоходом посоветовала Вера, поглядывая в одну и ту же сторону, на кромку берега, откуда могли появиться двое.

– На самолете страшно. Да и у меня давление… Пойдем. Никого уже нет. Наверное, вечерний кефир дают. Пойдем.

Вера пробовала упорствовать, предлагала посидеть «до лунной дорожки, до ночной экзотики», но Ольга настояла «на кефире».

Они уже отдалились от пляжа, пройдя мимо всех пустынных секторов, уже сворачивали на аллею санаторного сквера, когда Вера, оглянувшись напоследок, увидела между рядами лежаков и сниклых солнечных зонтиков две фигуры: он и она, в шортах, в белых футболках, – они брели возле самой воды, взявшись за руки. Это они! Без сомнений – они!

Ольга о чем-то болтала, поторапливалась, хотела после кефира успеть почитать какую-то чушь про гомеопатическое лечение. Вера шла за ней, поотстав, машинально, как на поводу. Две увиденные фигурки на берегу теперь неистребимо стояли перед глазами, влекли к себе, звали; какой-то болезненной непреодолимой тягой пронизывали все существо. Вдруг Вера резко остановилась, ахнула, взмахнула руками:

– Стой! Я на лежаке ее забыла! Санаторную книжку! Все в руках ее держала. А потом… Я вернусь, я быстро. Ты иди. Иди! Не жди меня. Я сейчас…

Вскоре Вера осторожно, с оглядкой, пробралась на прежнее место, где не могло быть никакой санаторной книжки, но откуда, если подойти к парапету и поближе к опоре ограждения, можно стоять незамеченной с берега. Прислонившись к бетонной свае, таясь, она выглядывала из-за нее вниз, на полосу дикого пляжа. Она видела, как те, двое, раздевались. Совсем. Донага. Сердце Веры билось часто, напуганно, словно бы за ней кто-то охотится. Нет, это она охотилась, – это она, воровски примостившись, охотилась за чужим счастьем. Стыдно, страшно, с холодком в груди и оттого еще заманчивее!

Солнце окончательно размылось низкими сизыми облаками, свет заката уже не мазался на темно-зеленой воде бликами, берег быстро погружался в сень первых потемок. Но Вера пока могла все разглядеть, а что не могла разглядеть, легко угадывалось и дополнялось красками воображения, даже амулетик на бронзовой шее мужчины отчетливо рисовался.

Двое, оба нагие, о чем-то негромко переговариваясь, пошли к морю, держась за руки; немного потешно, непривычно белели их оголенные бедра в контрасте с загаром. Тишина чутко воспринимала все звуки: шорох гальки под их ногами, легкий плеск воды, когда они входили в море, курлыканье голосов. Войдя в воду по колено, они остановились, обнялись; смуглые тела объединились в одно, померкла, спряталась под его грудью белизна ее обнаженной груди; в неподвижности и безмолвии поцелуя замерло все вокруг.

Затаив дыхание, Вера стояла настороже: она очень опасалась, как бы кто-то ее не заметил, а главное – те двое случайно ее не заметили и не осмеяли. Но тем двоим, похоже, и дела не было в эти минуты до кого-то или чего-то не только на берегу, но и во всем мире. По-первобытному независимые от одежд и условностей, естественные в свое бесстыдстве, они, поднимая брызги, с радостным криком устремились на глубину, с разбегу кинулись в затихшую воду, поплыли, выбрасывая вперед руки.

Они довольно далеко отплыли от берега и различать их стало трудно, Вера опустила глаза; но до нее доносился плеск воды, смех, выкрики, и иногда – резкий веселый визг той, которую он называл «Малыш».

От берега, с пункта своего преступного наблюдения, Вера уходила задумчивая, пораженная; ей никак не удавалось оценить и назвать то, что она сейчас видела: истинная любовь или сладострастная игра, полноценная радость жизни или ничтожный самообман; но как бы там ни было, ей все еще слышался плеск воды, взбудораженной неурочным счастьем.

– Ну, нашла? – спросила Ольга, когда Вера появилась в дверях комнаты.

– Чего? – рассеянно сказала Вера.

– Книжку санаторную, спрашиваю, нашла?

– Ах да! Все в порядке. Она не терялась, она здесь, дома, – странно ответила Вера и, чтобы изолировать себя от приземленной скукоты разговоров с соседкой и остаться наедине, испытывая волнение от увиденного, поскорее ушла в ванную комнату.

Здесь она включила душ, разделась, но в ванну не полезла. Она долго стояла перед большим, в полстены, зеркалом, почти неподвижно и, пожалуй, впервые так пристально разглядывала себя. Подтянутая, пропитанная на морском берегу солнцем, с белыми фрагментами на теле от следов купальника, отчего загар выглядел еще крепче, а тело казалось ровнее, упруже; с крупными розовыми медалями сосков на вершинках туго налитой, объемной груди (Вера даже провела ладонями по своей груди и слегка ее сжала, как бы убедившись, что зеркало не врет, и грудь у нее действительно хороша, нежно тяжела); в темно-бронзовых чулках загара на стройных ногах, с темноволосым мыском внизу живота, уютно-гладкого, пружинистого (она и по животу провела рукою). А еще она видела в зеркале свое лицо с трепетно полуоткрытым влажно блестящим ртом, яркие, горящие внутренним огнем глаза, и русый зачес волос, слегка выгоревших и принявших необычный стальной лоск, и вся она в зеркале виделась взволнованно свежей, сочно молодой и чуточку отчаянной.

«А я ведь красива, – призналась она себе без стеснительности, любуясь на свое отражение. Она даже самозабвенно наклонила голову к своему плечу и легонько себя поцеловала. – Эта вертлявая Ларочка может не обольщаться. Я знаю цену и ей, и себе. Там, в море, со мной ему было бы не хуже…» Зная, что Ольга не услышит, так как голос забьют струи душа, Вера мягко и ласково, в подражание тому, кто занимал ее мысли, вслух произнесла:

– Малыш! – она как будто окликнула себя чужим голосом: – Ма-лы-ы-ыш!

Вера усмехнулась и с полной искренностью для себя, раздетая внешне и не прикрытая никакой моралистикой внутренне, еще раз взглянула на свое отражение; однако вскоре просветленно-таинственный вид ее лица тронула тень разочарования и упрека: так смотрят на дорогую изысканную вещицу, которая пока ни для чего не сгодилась и пропадает зря. Вера вздохнула, прищелкнула языком: «Проходит время, проходит отпуск, проходит жизнь. Кому нужна была моя недотрожистость?» Она мимолетно вспомнила о Кубыкине, без всякого утешительного чувства, словно о чем-то случайном и неодушевленном, и полезла под душ.

* * *

Ночью ей снился необыкновенный сон – один из тех редкостных упоительных эротических снов, которые долго угольком лежат на однородном пепле забытых видений. Он был необычен не столько красочностью образов и миражных ощущений, сколько свободою желаний, сокровенной разнузданностью чувств, о которых «живые» люди никогда не заподозрят, не проведают, не осудят.

Виктор целовал ее! Всю! С головы до ног…

На каком-то нездешнем необъятном песчаном пляже, где в отдалении синевато мерцало море под золотистым маревом солнца, она лежала нагая, нежась и сладко страдая от жара нагретого песка, от солнечного потока, от его ненасытных губ. Он усеял ее всю поцелуями, он душил ее в своих объятиях, он скользил губами по ее телу, а она, прорываясь сквозь блокаду его губ, рук и объятий, кричала со смехом:

– Где же море? Где наше море? Ты же обещал мне море? – и порывалась встать, бежать к манящей далекой воде, но он не пускал ее, властно укладывал обратно.

– Вот оно! – наконец засмеялся он.

Откуда ни возьмись, в руках у него появилась бутылка шампанского, и пена из-под вылетевшей пробки вырвалась белым искристым фонтаном, окатила Вере лицо, грудь, живот, ноги. Шипучего вина было в изобилии, оно лилось и лилось из бездонной чудо бутылки. Вера захлебывалась своим смехом, облизывала сладкую горечь винных брызг на своих губах и на его губах и то легонько, не всерьез отталкивала от себя Виктора, то льнула к нему гибким услужливым телом. А он целовал ее и пил шампанское с ее груди, обхватывая губами ее влажные соски, ее подбородок, схватывая ртом влагу вина с ее загорелого живота.

Порой Вере становилось несказанно страшно от его впивающихся губ: ведь следы останутся на теле! – но он был неукротим, ласково жесток, жаден и бесконечен, как нескончаемо было вино, – и целовал, целовал до исступления, до судорог и боли ее лицо, ее плечи, грудь, живот. Она лежала в вожделенной истоме на горячем песке, сгорая от горячего безумства его горячих безумных губ.

Проснулась Вера с испариной на теле. В комнате душно: Ольга опять закрыла на ночь дверь на лоджию, спасаясь от вообразимых простуд; но даже воспоминание об Ольге не перекрыло наваждения сна. Вера непонарошку всполошилась, принялась оглядывать себя, искать красные преступные отметины следов от ночных поцелуев: ведь на днях ехать домой – Кубыкин заметит!

Но даже когда пелена сновидения окончательно пала и обнаружилась действительность с зевающей на своей постели Ольгой, Вера еще долго жила ночным забытьем: то облегченно усмехаясь: следов-то на теле нет, то с сожалением вздыхая: все это «невзаправду»… В ванной она еще раз оглядела себя, будто старалась найти маленькую улику для действительности… И легонько поглаживала перед зеркалом исцелованное, натерзанное плечо.

Происшествие этого курортного дня хорошенько встряхнуло Веру…

Ветер несильно поддувал с берега, было солнечно, лишь иногда тени облаков передвигались по побережью. Море, к сожалению, штормило, и шум бурлящих волн разносился далеко по курортному поселку. Диктор на пляже десятки раз укорачивал смельчаков, особенно бесшабашных родителей, оставивших детей без догляда.

– Выйдите из воды! Быстро выйдите из воды!

– Уберите ребенка! Неужели не видите – шторм!

У самого берега вода была грязно-желтой, затем тянулась широкая светло-зеленая полоса, и лишь вдали простиралось привычного, густо-синего цвета море.

Волны тяжело накатывали на берег, ухали, дробились на брызги. Если волна не успевала сбегать с берега и ее настигала другая, то образовывалась белая стена пенистой взбудораженной воды, которая потом с ревом опрокидывалась, разбивалась, широко заливала пляж и с шумом утягивала береговую гальку.

– Сколько можно говорить?! Отойдите от воды! Отойдите! – взывал к благоразумию пляжный диктор. Но ослушники все равно находились.

Близилось время обеда, и Вера с Ольгой стали собираться с пляжа. Ольга, по обыкновению, боялась куда-то все время опоздать или что-то пропустить, не учесть из того, что дурно повлияет на режим и здоровье. В этот день, кстати, Вера, сколько ни искала глазами Виктора и Ларочку на пляже, не нашла. Когда же они с Ольгой двинулись к санаторию, то заметили, что у парапета стал толпиться народ.

– Что там такое? – крикнул кто-то с лежаков, наверх, тем, кто толпился у парапета.

– Какой-то смельчак заплыл. Теперь выбраться не может. Волны сносят.

Вера с Ольгой переглянулись и тоже влились в толпу, которая быстро росла: народ стекался с разных концов пляжа. Еще в первый момент, как только услышала «смельчак заплыл», у Веры екнуло сердце… Виктор! Конечно же, он! Он во всем отчаянный и смелый…

В море, в светло-зеленой полосе, весьма далеко от берега, в самом центре сектора, очень неблизко от болтавшихся на волнах красных ограничительных буйков, находился человек. Он плыл к берегу, и можно было разглядеть, как он усиленно гребет, выбрасывая вперед руки, но, казалось, нисколько не продвигается, а лишь поднимается и опускается на волнах. Местные пляжные спасатели с кругом в руках и веревками стояли на ближнем волнорезе, видно, что-то доказывали друг другу, но в воду никто не лез. Не слыхать стало и диктора, он, очевидно, тоже следил за происходящим и перестал выкрикивать запоздалые предостережения.

– Не выплывет! – кто-то пессимистично сказал в толпе.

– Ничего, вытащат.

– Вытащат и еще штрафу дадут.

– И правильно сделают! Нечего плавать, если запрещено.

– Не-е… Бесполезно. Такой случай я как-то раз в Ялте видел. Он с волн скатывается… Каюк ему!

– Чего спасатели смотрят?!

– А чего они сделают? Вон веревку бросают, а далеко. Не добросишь.

– Да хоть бы вертолет вызвали, что ли!

Иногда человека в море захлестывало водой, он исчезал с поверхности, и тогда люди на берегу замирали, голоса молкли. Но когда он вновь появлялся на гребне волны, все вздыхали с облегчением и опять начинали говорить.

Вере было странно, как-то страшно и дико стоять в этой беспомощной невинной толпе, которая следила, как барахтается в воде, выбивается из сил человек… Нет, не просто чужой незнакомый человек, а человек очень ей дорогой, единственный…

Толпа в округе продолжала напряженно гудеть:

– Выдыхается.

– Да не-е. На воду лег. Отдохнет и снова.

– Неужели утонет?

Все это продолжалось не одну-две минуты, а значительно дольше. Толпа волновалась, все чаще раздавались выкрики и призывы, но голоса заглушали падающие на берег волны и перестук прыгающей гальки.

– Пьяный он, что ли, поплыл туда?

– Кто его знает.

– Вон на берегу жена. У буны. Видишь, с ума сходит…

Услышав эти слова, Вера вздрогнула. Не отдавая себе отчета в том, стало ей спокойней или еще тревожней, она протиснулась ближе к парапету, приподнялась на цыпочки и у воды разглядела женщину в цветном сарафане, которая то вскидывала руки, то хваталась за голову, то порывалась в море и отчаянно отбивалась от людей, удерживающих ее. Вскоре рядом с ней появился врач в белом халате с кубическим чемоданом.

«Это не Ларочка! – радостно просквозило спасительной мыслью Веру. И лишь потом она успокоилась вполне: – Да и как может здесь оказаться жена Виктора? Что же это я, совсем с ума сошла?»

– Нам пора идти, – услышала Вера позади себя. Ее поторапливала Ольга.

– А человек? – спросила Вера с изумлением.

– Нам потом расскажут, что с ним было, – спокойно ответила Ольга.

Вера обернулась к ней, промолчала, но подумала: «Ну ты и вправду толстокожая, как бегемот…»

Но Ольга скоро нашлась, что ответить Вере на ее мысли…

– Просто я не люблю головотяпство… Сказано: не лезьте в воду, а они лезут…

– Да-да, сейчас пойдем, – машинально ответила Вера, ища взглядом женщину в цветном сарафане, которая металась по берегу. Там ее уже не было. Видно, врач увел куда-то. Да и, к всеобщей радости и облегчению, человек в море продвинулся ближе к берегу.

Вера снова почувствовала руку Ольги, та потянула ее за рукав.

– Пойдем. Он выплывет.

В столовой Вера все еще не могла прийти в себя. То ей мнился человек в море, то женщина на берегу, то она вновь переживала страх за Виктора. Ей стало проще и спокойнее, когда она наконец-то увидела его. Пусть он был как всегда с Ларочкой, но Вера очень обрадовалась ему. И едва удержала себя от желания встать, подойти к Виктору, поздороваться и, быть может, сказать несуразное: «Я так переживала за вас сегодня!»

* * *

Скоро, совсем скоро Вере уезжать с курорта; голубенький билет на самолет лежит в паспорте, все процедуры пройдены, и напутственные советы врача услышаны. А в конце разговора врач традиционно спросил:

– Как вы отдохнули? Есть ли претензии и пожелания к персоналу?

– Претензий к персоналу нет. Есть только претензии к самой себе, – улыбнулась на прощание врачу Вера.

Вчера покинула побережье Серафима Юрьевна. Как ни странно, без нее Вере стало пусто, появилась какая-то грустноватая брешь без ее быстрых морщинистых губ, суетливых востроносых, быстроглазых ужимок и простительно фальшивых зеленых камней в ее серьгах. Вообще Вере казалось, что отпуск пролетел безутешно быстро и несытно, как иной раз после стола: вроде бы ела, а встала и опять есть хочется, да и десерт обещали, но так и не принесли…

И все же скрасить напоследок обделенность и смутную тоску Веры мог Виктор. Вера долго увиливала от себя самой, скрытничала, не хотела всерьез и определенно признаться, что хочет, мечтает хоть несколько минут побыть с ним рядом. Она колебалась, «убегала» от себя, отмахивалась от своих мыслей, приструнивала: «Что за блажь? Глупости все это!» Но когда времени до отъезда оставалось удручающе мало, она, уже не ерепенясь, не показывая характер, заявила себе: «В конце концов я должна сказать ему хотя бы “До свидания!”. Что в этом такого? Должна! И скажу! Скажу, как “доброму знакомому”» (воспользовалась она его же словосочетанием).

Теперь надо было подкараулить Виктора, разумеется, одного, без этой… Ларочки. Вера частенько прохаживалась возле бильярдной, сидела на трибуне теннисного корта, задерживалась в галерее минеральных вод и вечером подолгу прогуливалась – без прикрытия Ольги – по аллее санаторного сквера в надежде наткнуться на Виктора. Она прикидывала, что ему скажет, какие слова сразу при встрече, какие – потом:

«Я скоро уезжаю. Хочу с вами проститься. И поблагодарить…»

«За что?» – скорее всего, удивится он.

«За вашу науку… И еще… Еще за то, что я вас немножко… немножко люблю…»

Она произнесла это внутри себя сбивчивым голосом и, тут же, испугавшись, замерла. Как же так? Неужели это правда? Но то, чего она боялась или принимала за сентиментальные наивные мечтания, вдруг открылось сейчас в этой непроизвольной фразе с полной очевидностью. Она будто оказалась на самом краешке жуткого ущелья, головокружительной пропасти, от взгляда в которую пьянит и обволакивает сладким страхом…

Но ведь это правда, сто раз правда! Она влюбилась. Пусть нелепой, безответной, недолговечной или еще там какой-то любовью, но это чувство никуда не деть, не избавиться, не укрыться, – ему лучше и приятнее подчиниться. «Я должна видеть его наедине! Хотя бы одну минуту!»

Вечером, за день до отъезда, Вера надела свое лучшее платье, учла все тонкости своей внешности: и подходящий цвет теней на веках, и перламутр лака на ногтях, – она готовилась основательно и кропотливо, хотела нравиться, она была влюблена. Незадолго до этого, в столовой, на ужине, встретилась взглядом с Виктором, ей показалось, что он посмотрел на нее с доброй настороженностью и, казалось, хотел что-то сказать и, может быть, сказал бы, если бы не соперница Ларочка…

Вера сидела на скамейке в сквере, на центральной аллее, на самом виду, чуть краснея перед проходившими перед ней людьми, мысленно перед кем-то оправдывалась, объяснялась, – и с упорством ждала, ждала его появления, ждала до самой темноты, до той последней черты, когда наконец все стало абсолютно тщетным. Он на аллее не показался, не пришел к ней, не откликнулся на ее умоляющий зов.

* * *

На следующий день, с утра, Вера упаковывала чемодан, была мрачнее самой мрачной тучи и раздражалась на любое пустяшное слово Ольги. Сегодня Веру все раздражало: и это море, которое синело в окне равнодушной синью с белыми барашками волн, и нагроможденье гор – камней в сущности, и тощие кипарисы, и эти стены, и эти порядки, – и быстрей бы отсюда уехать, забыть дурацкую смуту в душе!

В середине дня Вера пошла к регистратору – взять корешок от путевки. Она вошла в холл административного корпуса и вздрогнула: Виктор был здесь. Один. Вера оробела, сделала несколько неуверенных шагов, остановилась, еще сделала один шаг к нужной двери. Виктор шел ей навстречу.

– Я знаю, вы сегодня уезжаете, Вера.

– Да, через два часа у меня самолет, – тихо ответила она взволнованным голосом.

– Хочу надеяться, что вы улетите без обиды на меня, – казалось, он тоже сейчас немного волновался, а если уж не волновался, то, по крайней мере, не был тем смельчаком-охмурителем из первых курортных дней.

Вера ничего не нашла ответить, посмотрела на него с подозрением, но это было не отталкивающее подозрение, а любопытствующее, с приятным сомнением и ожиданием.

– Честно признаюсь, мне бы хотелось проводить вас, но… В данной ситуации это будет не совсем уместно, – что-то неопределенное, но небезотрадное было в этой фразе. – Если вы не возражаете, Вера, давайте договоримся так. Я иногда по работе бываю в вашем городе… Не удивляйтесь, я знаю, где вы живете. Главный врач санатория мой давний приятель. И все регистраторы – тоже… Я вам позвоню накануне, до приезда в ваш город. Я думаю, это произойдет месяца через два… Если я вам позвоню, вы не бросите трубку?

– Нет, – почти в полубеспамятстве произнесла Вера.

– Какой ваш номер телефона? Лучше служебный.

Вера почти бессознательно назвала цифры номера телефона и даже вспомнила код своего города. Виктор все записал в книжку и в ответ протянул визитную карточку.

– Здесь все мои координаты. Если я вам понадоблюсь, звоните по любому случаю, без причины… А я буду помнить все, о чем сказал вам сегодня. Время пролетит быстро. – Он достал из кармана старинную позеленевшую монетку, с размытым незнакомым барельефом.

– Я нашел ее здесь, на берегу. Возьмите на память. Надеюсь, через пару месяцев снова увидеть ее у вас в руках.

Она ничего не успела ему сказать из того, что припасла, успела только улыбнуться, и он ушел, на прощание легонько стиснув ее руку повыше кисти. «Через пару месяцев», – будто эхом отзывались его удаляющиеся шаги, будто наваждение, будто фантастический призрак встретился Вере у дверей регистратора…

* * *

В самолете на Веру что-то накатило, нашло, приятно задурманило; она сидела завороженно, отвернувшись к иллюминатору, где простиралась бесконечная белоснежная пустыня облаков, и тихо, без всхлипов плакала. Светлые, легкие слезы медленно катились по ее щекам, – так плачет невеста, хотя она еще не знает, когда свадьба, но ей сделано предложение от любимого человека, такими слезами плачет бедняк, который, пройдя через унижения нищеты, вдруг получает от дальнего богатого родственника часть наследства, которого хватит до конца дней, так плачет актриса, которая, промучавшись на второстепенных ролях, наконец-то удостоилась самой заветной, главной… Вера плакала и не утирала слезы.

Кубыкин встречал Веру в аэропорту с цветами – со слегка подувядшими гвоздиками, одной желтой и двумя красными, купленными, видать, тут же у старухи-цветочницы. Он был в белой рубахе с длинными рукавами, хотя стояла жара и можно бы выбрать рубашку с коротким рукавом и более выигрышной расцветки, или обойтись стильной футболкой. «У него же они есть, – подумала Вера. – Сама покупала. И опять он сутулится».

Кубыкин был оживленно поспешен, даже чересчур суетлив, радостно сияющий, словно приготовил основательный сюрприз, но бережет его для подходящей неотразимой минуты.

– Заедем домой, чемодан оставим, потом в магазин стройматериалов и сразу на дачу.

– Может быть, на дачу завтра? Я с дороги. Немножко устала. Я бы в ванной посидела. А на вечер могли бы купить бутылку вина, – осторожно намекнула Вера, рассчитывая на ласковое «вечернее» внимание мужа.

– Нет-нет, сегодня поедем. Там отдохнешь. Я ведь на тебе пахать не собираюсь. Увидишь… – в чем-то секретничая, предупредил он.

Вера наблюдала за ним с некоторой отрешенностью. И глядела как-то странно, оценивающе. Словно бы все время хотела задать вопрос: «Что ты, Кубыкин, за человек? Какой магазин стройматериалов, какой смеситель для ванны? Зачем он на даче, если там нет горячей воды? И почему ты в конце концов не обнимешь меня по-хорошему, так чтоб косточки захрустели?» Но все эти вопросы она произнесла про себя.

* * *

Дача за время отсутствия Веры не просто подалась в строительстве, она крепко изменилась, расширилась и подросла внешне, капитально преобразилась внутри.

– Да ты посмотри, посмотри, чего я тут сотворил! Видишь вот! Второй этаж закончил почти… А сюда, сюда иди-ка! Смотри, как я веранду сделал: рейку обжег и под лак… А потолки, ты потолки посмотри! Как в евроремонте! А ванная… Да это такой шик!

Вера рассеянно и недоуменно, словно бы очутилась на незнакомой новостройке, поглядывала то на одно совершенство, то на другое, пока еще не поражаясь и не радуясь, и время от времени выжидательно, даже с некоторым опасением останавливала взгляд на Кубыкине.

Кубыкин, приехав на дачу, уже успел переодеться в рабочую одежду: в клетчатую рубаху с залоснившимся воротом и обшлагами и в широкие, грубые штаны, подвязанные, вместо пояса, на веревочку, и казался теперь почему-то поменьше ростом и как будто не очень побрит. Глаза его горели, он радовался по-детски искренно, от всей души.

– Здесь, здесь-то погляди, чего я смудрячил, пока ты на югах прохлаждалась! В этот погреб можно мамонта положить, и холодильника не надо… Вот опалубку по периметру сделал – забетонирую. До холодов надо еще стены успеть оштукатурить… Ты давай тоже переодевайся, мы наверх с тобой слазим, увидишь, чего я там соорудил… Ну ладно, это потом. Сперва я смеситель прикручу в ванной… Это пару минут… Ты вещи пока разложи…

Кубыкин и в самом деле в несколько минут приладил новый смеситель в ванную. Затянул последнюю гайку, окинул взыскательным взглядом новинку и, удостоверившись, что придраться здесь больше не к чему, опять позвал Веру:

– Ну как? Видишь каково? – бурно выражал свою восторженность Кубыкин, указывая на новенький блескучий смеситель. – Блестит, аж в глазах резь! Будешь тут плескаться, почище, чем в море.

Вера негромко, бескрасочно сказала:

– Да… Действительно блестит…

Кубыкин, возможно, ожидал большей похвалы, но и на такую не обиделся; он, вероятно, еще что-то держал про запас, покуда таился:

– Тут у меня еще одна штуковина приготовлена… Ну да ладно. Это потом… Давай поедим сперва. В подвале у меня квасок для окрошки приготовлен. Хрену надо потереть. Окрошка без хрена – что машина без колес, что дом без крыши, – высказался Кубыкин по этому поводу, рассмеялся. – Давай вливайся в дело…

Скачать книгу