Интим не предлагать, или Новая жизнь бабушки Клавы бесплатное чтение

© Богданова Л., 2024

© Оформление. ОДО «Издательство “Четыре четверти”», 2024

Три «танкиста», или Мечты порой сбываются

Повесть

«Три танкиста, три веселых друга – экипаж машины боевой…» – разносилось по всей улице.

– Во блин! – сплюнул в сторону шикарной чугунной ограды новенького коттеджа Николай. – Столько лет прошло, а репертуар у нас не меняется. А пора бы – времена конкретно изменились. Раз десять, не меньше.

Впрочем, ворчал он просто так. Для настроения. Песня, звучащая с противоположного края родной улицы, нравилась ему всегда. В детстве они с пацанами усаживались на забор в старом парке и могли в тридцать пятый, а то и в сороковой раз следить за развитием событий любимой киноленты совершенно бесплатно. Летний кинотеатр позволял всем желающим лицезреть шедевры отечественного и зарубежного кинематографа с апреля по октябрь.

От Николкиной улицы до амфитеатра рукой подать. Ребятня занимала вакантные места часа за два до сеанса. Дежурили по очереди. Отбивались от конкурентов вместе. Прятались от милицейского патруля – как кому придется. Милиция особенно ребятишек не донимала – тут бы со взрослыми нарушителями справиться. А эти… пускай приобщаются к культуре. Все лучше, чем драться или «чернила» в закоулках распивать.

И они приобщались. Мальчишки знали толк в фильмах. Мюзиклы и слащавые зарубежные истории игнорировали. Предпочитали военную тематику. Или приключения.

Николай обожал Крючкова. Знал практически наизусть все его коронные фразы и песни. Мечтал поступить в военное училище и стать летчиком. Или танкистом. Его на родной улице и стар и мал танкистом звали. Он и рад был. Старался соответствовать. Шлемофон на барахолке купил настоящий. Документы в училище отправил. К экзаменам готовился.

Не повезло: на математике срезался. Два раза. А потом в армию пошел. В пехоту определили. Ну пехота так пехота. Какая-никакая, а армия. Получил права. Стал механиком. Остался на сверхсрочную. Потом школу прапорщиков окончил. Двадцать лет прослужил. В Афгане ранили. Списали в запас. Пенсию неплохую государство выделило. Живи да радуйся.

Он и радовался. Переехал с женой в родительский дом. Мать с отцом до смерти досмотрел. Сына вырастил. А потом поперли косяком неприятности. СССР распался. Контору, в которой Николай подрабатывал, закрыли. Жена вдруг к другому ушла. Сын женился неудачно.

Николай крепился-крепился, а потом запил. С кем не бывает? Думал, переживет в винном дурмане свои и чужие неприятности и вернется к нормальной жизни. Не получилось. Дурман алкогольный крепче воли оказался. Бывает.

Пока пил да на грубости нарывался, дом их снести решили. Собирались автозаправку строить у перекрестка, а пара домов мешала. Ну жалеть нечего: дом дед еще строил. Крыша в двух местах латанная-перелатанная. Порог прогнил. Окна в горнице покосились. Супруга сына внука носила. Первенца. В ноги свекру кинулась: выручайте, мол, Николай Павлович, хочется ребеночка в тепле-сухости вырастить. Николай особенно не сопротивлялся – хочется, значит, будет. А чего гнилье жалеть? Квартиру им обещали трехкомнатную. При случае на две однушки поменять можно. В общем, подписал требуемую бумагу. Без проблем.

На радостях отметил это дело. Недели две отмечал. По друзьям и приятелям. Пока пенсия не кончилась. Вернулся, а сына с невесткой и след пропал. Насилу разыскал.

Следовало прописаться. Николай – туда-сюда – а паспорта нету. Потерял на разгуляе. Невестка пристыдила. Он вскипел: по какому праву?! В моем дому…

Притормозил: был дом да сплыл. Теперь вот квартира. Общая. Какое там! Сын с невесткой прописаны, а он… Разобиделся. Психанул. Швырнул едва ли не в лицо сыну ключи. Рявкнул, неловко сбегая по ступенькам:

– Да подавитесь вы этой квартирой, живоглоты несчастные! Живите, радуйтесь! Без меня.

И был таков. Снова пил. Подвизался на временных работах. Ночевал где попало. Приятели советовали вернуться, потребовать своего.

– Да пошли они! И так проживу! – ерепенился Николай.

Да и как тут не ерепениться: обратился как-то в паспортный стол – так, мол, и так, потерял документ, выпишите новый.

В ответ: принесите справку о составе семьи.

Откуда?

С места прописки.

Круг замкнулся.

– И так проживу! – в пьяном раже орал Николай в холодное равнодушное небо. – Кланяться не привык! Не заставите!

И прожил. Вернее, проживал. Как мог. Местами сытно и пьяно. Местами холодно и голодно. Местами серединка на половинку.

С временной подработкой становилось все труднее. Собирал картон и лом металлический, сдавал. На вырученные деньги ел и пил. Все больше пил – засасывал алкогольный омут несостоявшегося танкиста. Медленно, но очень верно. Да и выбора особого не было. На трезвую голову жизнь казалась невыносимо несправедливой. И потраченной почем зря. Хоть в петлю лезь!

В петлю пока не хотелось. Хотелось кому-то чего-то доказать. Быть полезным. Нужным. Да просто быть! Дышать упоительно свежим воздухом. Наслаждаться заливистым птичьим пеньем, запахами трав и цветов, пестротой весеннего сада, золотыми всполохами осеннего парка. Серебряными отблесками снега, теплыми переливами закатов и восходов. На трезвую голову очень хотелось.

– Да мало ли в жизни радостей! – убеждал себя Николай, отмаявшись очередным похмельем. – Я ж не старый еще – всего ничего, шестьдесят два. Отцом бы мог стать, если б женщина подходящая подвернулась. Нет! Не хочу отцом, был уж раз. Не хочу больше… Да и какой нормальной женщине нужен алкоголик и тунеядец? Так что нечего в эту сторону дышать. Ищи, танкист, что другим негоже. Конкуренции тебе не выдержать. На первом стыке обломают.

Время от времени забредал Николай на родную улицу. Да и как не забредать! Малым пацаненком он ее от края и до края за день оббегал. Там новость какую поймает, там яблоком сосед угостит, там приятели велик дадут на пару кругов. Весело жилось на старой Переселке. Вкусно. Забавно. И интересно.

– Не та теперь улица, – ворчал Николай, отмечая одну за другой перемены. – Совсем не та. Ни тебе друзей-приятелей, ни соседей с яблоками. Всяк за своим забором прячется. Только посмей заглянуть! Тут тебе и собаку спустят. И милицию вызовут. Вот и приходится осторожничать.

«Мечта сбывается и не сбывается…» – нес ветер с другой стороны улицы.

В принципе, Николай против мечты ничего не имел. Хотя мечтать не любил. А чего тут любить? И так все ясно: плохо человеку в одиночку. Вот если бы нашлась на планете родственная душа…

– Да еще на родной улице! Вот бы жизнь у меня пошла, только успевай поворачиваться. Я бы ее на руках носил! Желания, что та золотая рыбка, с разбегу выполнял бы. И мечты заодно. Хотя… какие там разбеги у золотой рыбки. Ни ног, ни дорог…

Николай махнул рукой в сторону уплывавшего за горизонт облака, приподнял воротник и вышел наконец на знакомую тропинку. С одной стороны – дом старика Прокопьева, с другой – водонапорная колонка, за ней заброшенное здание детского садика. Сколько себя помнил Николай, садик был заброшен. Мальчишками они лазили сюда за грушами и просиживали штаны в покосившихся беседках с проломленными беспощадными предшественниками крышами.

– И ведь до сих пор стоит! – сетовал на судьбу Николай. – И простоит невесть сколько. А мой дом кому-то в срочном порядке понадобился. Разрушили жизнь человеку ради трех бочек с бензином – вот тебе, батюшка, высший суд!

«Мчались танки, ветер поднимая, наступала грозная броня…» – неслось с выходящей на проспект переселковской окраины.

– У… у-у-у… – в такт музыке подвывал Мухтар, сидя на крыше своей «бронемашины». – У-у…

– Чтоб тебя, танкист фигов! – кипятилась за высоким забором бабка Тарасовна. – Опять завел свою канитель! Гляди у меня, кобель шелудивый: будешь выть – не получишь обеда!

Мухтар довыл до конца куплета и притих: лишенная обеда и без того нелегкая его жизнь теряла всякий смысл. Придется потерпеть до следующей трансляции: авось вредная Тарасовна отлучится на часок по делам. Пес немного побалансировал на дышащей на ладан будке и нехотя спрыгнул в хлипкую, подернутую изморозью грязь. В тесном закутке, где ему довелось исполнять свой собачий долг, помимо грязи и не менее хлипкой старой будки имелась лишь гнутая алюминиевая миска да пара обгрызенных Мухтаром от нечего делать вишневых стволов.

За последующие со смерти хозяина три месяца пес окончательно разочаровался в жизни, озверел и теперь кидался к забору при малейшем шорохе, провожая нарушителя ненавистного спокойствия истошным лаем.

Соседские мальчишки, некогда дразнившие Мухтара танкистом, теперь остерегались тревожить пса: забор вокруг дома обветшал, вдруг злыдень вырвется. Ребята переключились на другие, менее опасные эксперименты. А позабытая всеми собака почти одичала в своем мокром и холодном углу. На долю верного сторожа и защитника досталась одинокая и мучительная старость.

Мухтар тяжело вздыхал, устраиваясь на охапке гнилой соломы и с тоской посматривая в узкий люк на крыше будки. Вспоминал хозяина. Тому взбрела в голову блажь проделать в крыше собачьего дома дыру с крышкой.

– Все собаки как собаки, а мой – танкист! – пояснял любитель модного когда-то сериала «Четыре танкиста и собака». – Пускай привыкает: ежели что, вместе поедем Родину защищать! И Петровича с собой прихватим до комплекту.

– А где еще двоих возьмете? – хитро таращила свои подслеповатые глазенки Тарасовна.

– В чем проблема, соседушка? – подмигивал ей хозяин, поглаживая своего лохматого любимца. – Было бы предложено, за моим Мухтаром пол-улицы побежит!

Не дождался старик войны. Умер под Новый год. С тех пор и начались Мухтаровы страдания. Сперва по хозяину тосковал. От еды отказывался. Выл беспрестанно. Старуху-хозяйку близко к себе не подпускал. Довыпендривался: старуху дети к себе забрали. В квартиру со всеми удобствами.

Дом заперли. Тарасовну попросили пса кормить. Сами наведывались редко. Печки протопить да огород вскопать. К Мухтару в закуток заходить никто не собирался. Жив и жив. А помрет – закопаем. Подумаешь, ценность великая – не на хуторе живем, ежели что – соседи позвонят. И потом: кому понадобится в старую развалину без спросу лезть?

Уезжая, старуха наклонилась к забору, шепнула псу:

– Извиняй, Мухтарушка. Мочи нет одной маяться. Молиться за тебя буду, просить у Господа постояльца на дом. Глядишь, и за тобой присмотрит. Негоже собаке без человека век вековать. А пока что оставила Тарасовне пенсию, она баба порядочная, без куска хлеба тебя не оставит.

Порядочная баба Тарасовна прибегала поутру. Выплескивала из закопченной кастрюльки смесь недоеденного вчерашнего ужина с собачьей колбасой и пшенкой. К полудню заглядывала через забор, справлялась – съел ли Мухтар свой суточный порцион. Насмехалась будто – как тут не съесть? Хозяин выделял порции раза в два больше.

– Схомячил, спиногрыз? Водицы налью, что ли?

Наливала, перевесив через забор ковшик. Расплескивала половину. Ближе подходить остерегалась, больно свирепый вид имел ошалевший от тоски и одиночества пес. И как тут не ошалеть – ни доброго слова, ни короткой прогулки по окрестностям (хозяин ежедневно давал Мухтару прогуляться), ни свежей травинки, ни сухой кочки. Правда, свобода была близка – стоило лишь выломать пару штакетин из забора. Но пес помнил о долге и исполнял его в меру своих сил и понятий. Людям бы так…

«… а все хорошее и есть мечта…» – доказывал равнодушному миру магнитофон на другом конце улицы.

Мухтар не слишком любил эту песню, но мечты уважал. И чужие, и свои. Своих-то почти не осталось. Вот раньше… Мухтар осторожно взобрался на относительно сухую поверхность будки, прилег фигурной скобкой, огибая злополучный люк. Кое-как устроился.

Да, были времена…

Из окна кухни доносился аромат варившегося борща, вызывавший у пса обильное слюноотделение. Мухтар носился из конца двора к колодцу и обратно, предвкушая сахарную косточку на ужин. Эх, скорее бы они со своим борщом покончили! И чего медлят?

За сахарную косточку он готов был отдать душу. Ну не совсем душу, но пожертвовать миской перловки мог. А чего жалеть? С косточкой он дружил дня три, вылизывал, выгрызал нечто самому неведомое, но оттого не менее аппетитное. Ворочал носом, двигал лапой туда-сюда. Ложился рядом, то и дело обнюхивая добычу. Вскакивал ночью, проверяя, не унес ли кто долгоиграющее сокровище. В приливе щедрости соображал, кого бы осчастливить. Снова грыз, вылизывал, обнюхивал…

Были в прежней жизни собаки и другие ценности. Прогулки с хозяином и без него. Забегавшие иногда друзья-приятели. Отношения с окрестными красотками. Любовь-морковь, как говорится. Лютики-цветочки, бабочки-стрекозки. Как же приятно бывало греться на жарком летнем солнышке, лениво напоминая о себе – да на посту я, недалеко ушел – редким вялым лаем. Или купаться в ручье после затяжного пляжного бдения…

Но если бы была у Мухтара возможность выбирать, он бы выбрал главное – позицию «намбер ванн», как любил повторять внук хозяина. Всеми возможными благами жизни он бы пожертвовал ради пары минут, проведенных в ногах у хозяина. Просто так, без поглаживания и почесывания (Мухтар теперь и в мечтах наглеть остерегался). Только бы чувствовать, что ты кому-то дорог. Или просто нужен…

– Или хотя бы кочку сухую под боком иметь, чтобы на этот курятник не чепериться, – вздыхал он, пытаясь удержаться на крыше хозяйского архитектурного экзерсиса.

«Но разведка доложила точно…» – в меру своих сил и способностей подпевал старик Митрич старой заезженной пластинке. В такт не попадал – еще до рождения наступил ему на ухо всем известный медведь. А петь Митрич любил с детства, изводя непереносимыми руладами родных и близких. Мать как-то терпела. А вот жена не стала. Собрала пластинки и кассеты и вынесла на помойку. Любимую, к счастью, не заметила. Думала, тихо в доме станет. Ну конечно! Так Митрич и позволил! В своем-то дому!

Нравом он крутым отличался. Еще с детства. Оттого лишь мать и терпела все его выверты и капризы. Оттого и отца выгнала. После первой же порки.

Терпела в одиночку. Ушла недавно совсем. Года не прошло. Уснула и не проснулась.

– И обо мне не подумала! – не уставал возмущаться Митрич. – Что теперь делать-то? Как жить? С моим-то здоровьем…

Великовозрастный – недавно семьдесят стукнуло – лоботряс привык к комфорту и заботе. Мать до девяноста лет нянчилась с ним как с дитем малым. Обстирывала, баловала домашними вкусностями, оплачивала коммунальные расходы, бегала по аптекам и магазинам. Порой пеняла на судьбу, а куда деваться – с единственным сыночком ни одна нормальная женщина ужиться не могла. Поразбежались одна за другой. И первая. И вторая. С детьми. До третьей дело не дошло.

К семидесяти Митрич оброс хворями. Ходил с тросточкой. Беспрерывно кашлял. Страдал от артроза и гипертонии.

– Надо же, – ворчал он, – мамаша едва до ста лет не дожила, а крепенькой была – огурец-огурцом, а тут…

– Не скажите, Константин Дмитриевич, – не соглашался участковый терапевт, выписывая пациенту рецепт, – у матушки вашей букет побогаче вашего имелся: и ревматизм, и стеноз, и астма.

– Но ведь она как-то справлялась. А я не могу…

Врач прекрасно понимал разницу. Но пререкаться с капризным пациентом не собирался: худой мир в его положении куда предпочтительней доброй ссоры. Константин Дмитриевич не раз озадачивал его начальницу жалобами на невнимательность доктора: то лекарство не то (на его взгляд) выписал, то в аптеку инвалида направил. Нет бы сам забежал по пути. Ни стыда ни совести!

Тяжело теперь приходилось Митричу – ни прикрикнуть, ни мнение свое высказать. Неблагодарные наследники носу не казали. Изгнанные из рая супруги и думать забыли. Социальные работники заглядывали нечасто. Разве что после очередного напоминания в вышестоящие органы.

Пионеры ограничивались перекопкой никому не нужных грядок и стишками с открыткой на праздники.

– Так и со скуки помереть недолго! – возмущался Митрич, беседуя с диктором теленовостей. – Да, очерствел наш народишко. Ни души, ни сердца. Одни мозги, да и те никудышные. И ведь помру: делать-то все одно нечего.

Впрочем, умирать он не собирался. Много приятностей имелось и в этой, лишенной привычных радостей, жизни. Теплое солнышко на подушке, свежее куриное яичко на завтрак, интересные передачи по телевизору. Да мало ли… Было бы желание. Да человечек удобный под боком. С последним пока не везло, оттого некогда уютный дом постепенно обрастал паутиной и пылью. В раковине собиралась немытая посуда, а в туалете – не вынесенный мусор.

– Нанять бы кого, да где денег взять, – вздыхал в сторону благополучного соседского подворья Митрич. – Ох, не заработал на домработницу за всю жизнь, хотя тридцать лет трудился в поте лица своего.

Лукавил – работник из Митрича был никакой. Начальство еле терпело сопутствующие его трудовому пути скандалы и дрязги. Вырабатывал свое строго по часам. Брака не допускал, но и шедевров тоже. Лишний шаг влево или вправо расценивал как подвиг, за что и требовал сполна: премии или отгулы. По карьерной лестнице с такой стратегией особенно не разгуляешься. Да он и не стремился особо:

– Пусть карьеристы вверх ползут! А нам, простым, скромным труженикам, и на месте неплохо, доживем как-нибудь до пенсии.

И дожил. Вот только радости это не принесло. Скука и однообразие, стоило ли стремиться?

– Да уж, прогадал так прогадал, – признавался тому же диктору Митрич. – Кто ж знал, что так будет? А ведь предлагали остаться.

И тут же пер поперек сказанного, несясь в потоке характерных течений:

– Не дождутся они у меня, дармоеды фиговы! За такие копейки пускай сами вкалывают! Мы уж как-нибудь без их подачек проживем! Хотя бы вишню с яблоками летом на рынок завезем. Или чеснок. Хрен опять же… Участок-то огромедный, руки приложи – тут и на поездку к морю можно за пару сезонов накопить.

Лукавил старик – за всю жизнь ни единой чесночины не вырастил. Матушка огородом занималась. И копейку с него имела. А сам Митрич разве воды в чаны накачать, да и то под настроение… Тот еще садовод-любитель…

«Мечта сбывается и не сбывается. Любовь приходит к нам порой совсем не та…» – мощные динамики магнитофона перекрывали скрипучий Митричев шлягер.

– Во паразиты! – грозил тот в сторону конкурирующей стороны скрюченным пальцем. – Дурять людям голову своими мечтами! Рази ж это песни! То ли дело моя… «Три танкиста, три веселых друга – экипаж машины боевой…»

Мечты, мечты… Даже отчаянному скептику Митричу они были не чужды. Когда-то он мечтал стать таким же бравым танкистом, как Николай Крючков, воспринимаемый им в образе военного на полном серьезе. Мечта серьезностью не отличалась, при первой же возможности Митрич от армии откосил. Спрятался за крепкое маманино плечо. Отсиделся.

Потом мечтал о поездке к морю. Или какому-нибудь подходящему озеру. О ночлеге у костра, о палатке на берегу. Об ушице на обед. Шуме леса, запахах хвои и полыни.

Чуточку, пока не надоело, мечтал о карьере. О почетных званиях и правительственных наградах.

Теперь же мечты сузились до тарелки наваристого борща и чистых окон в тесной его спаленке. О рукастой и не вредной домработнице. О пахнущих свежестью накрахмаленных простынях…

– Хорошо там тебе, – обращался он в небеса к покинувшей его так не вовремя матери, – лежишь себе, отдыхаешь. А я как проклятый – грязью оброс, одними кашами питаюсь…

«Три танкиста, три веселых друга…» – доносилось с одной стороны.

«А все хорошее и есть мечта…» – перекрывало с другой.

Ромка вертел головой то туда, то сюда, пытался ухватить смысл и мелодии. Кое-что удавалось, кое-что – нет. Парнишка не особенно унывал – и та и другая песни включались на улице ежедневно. В свое время он обязательно запомнит и одну, и другую. И даже споет. Маме с папой на радость. А пока получалось так себе. По объективным причинам. По малолетству – Ромке на днях исполнилось пять. И по задержке психического развития, как говорили умные люди на приемах, куда малыша нередко водили его родители.

Порой среди категорических заявлений встречались робкие замечания оппонентов по поводу особенностей восприятия и замкнутости ребенка.

– Нормальный у вас мальчик, – несмело утверждали те, с опаской косясь на светил, вынесших безапелляционный диагноз. – Вы только не торопите его. Дайте время. Пускай сам до всего дойдет. Из таких порой гении проклевываются.

Мама Рита не могла ждать. Ей требовалось в срочном порядке записать ребенка в изостудию и на английский. Начать осваивать новомодный способ чтения и секреты шахматных партий.

– Не надо нам гениев! – заявляла она в ответ, подобострастно кланяясь недовольным вмешательством дилетанта светилам. – Пусть все как у людей будет. Вы лучше подскажите, куда обратиться? Парню шестой год, а он три буквы в одно слово сложить не может.

– И не надо складывать! – не сдавался «дилетант». – Через год-полтора он развернутыми предложениями заговорит. Поэмы вам на сон грядущий рассказывать станет.

– Не надо нам поэм, – отмахивалась мама. – Нам бы три буквы в слово сложить…

– Наскладывались уже, – не соглашался отец, в который раз вызволяя сына из цепких лап медконсилиума, – все заборы твоими буквами порасписаны!

– Молчи, неудачник несчастный! – кипела мама Рита. – Тоже мне, гений! Месяцами под машиной лежит, никак починить не может! А еще кандидат наук! Нет уж, хватит с меня гениев! Будем бороться за стандарт!

Сам Ромка стандартов не признавал. Ему нравился лежащий под машиной папа. И сама машина нравилась. Мощный внедорожник напоминал танк: в крыше имелся настоящий люк, до которого Ромка пока еще не дорос. Но ведь дорастет! Обязательно дорастет. И вот тогда…

«Три танкиста, – бурчал мальчик себе под нос на самолично придуманном языке, – три веселых друга», «а все хорошее и есть мечта…».

И представлял несущийся на всех парах джип и свою головенку в люке. Развевающиеся во все стороны волосы, слезящиеся от ветра глаза. Завистливые взгляды соседских мальчишек… «А еще лучше настоящую овчарку рядом! Как в кино… А папа за рулем, счастливый… А мама, мама пусть дома остается. Стоит себе у калитки и платочком машет. И улыбается, хотя бы раз в жизни…»

Мечты папы мало чем отличались от Ромкиных фантазий. Как же хотелось ему прокатиться с ветерком на полученном по наследству внедорожнике! Доказать жене, что кандидаты филологических наук кое-чего в технике смыслят. И кое-чего в жизни стоят. Кроме скромной зарплаты и еще более скромных гонораров от публикаций и репетиторства.

– Врешь, зараза, – шептал он, завинчивая и вывинчивая бесконечные гайки и винты, – я тебя сделаю! А в СТО пусть толстосумы обращаются! За такие деньги я готов днями и ночами под тобой лежать. Лучше велосипед ребенку куплю. Или путевку в санаторий… сыну в школу скоро, а он кроме родного города ничего в жизни не видел…

Николай прошел до перекрестка, заглянув в мусорные баки на обеих сторонах улицы. Не зря заглянул – вещмешок за плечами полнился двумя мятыми алюминиевыми кастрюлями, старой мужской курткой и рулоном обоев. Если так и дальше пойдет, можно будет к вечеру во вторцветмет заскочить, на пару бутыльков с закуской как раз выйдет.

К почерневшему забору на другой стороне улицы он подходил с волнением. Жив ли курилка?

– Жив… Ну и молоток! Булку будешь? Сдобная, между прочим. С изюмом. Лови кусок! И сам не прочь полакомиться, но другу нужнее…

Мухтар хотел залаять, но передумал. Человек за забором был ему знаком. Относительно. С начала осени заглядывать стал. Слова ласковые говорит. Сопереживает. Эх, такого бы хозяина заиметь. Понимающего. Щедрого.

Поначалу отношения у них не складывались. От человека неприятно пахло. И потом, на каких основаниях посторонние вмешиваются в личную собачью жизнь? И вообще: приближение к охраняемой территории чревато неприятными последствиями. На то Мухтар тут и посажен, между прочим. И не зря посажен!

Ох, как же он старался отвадить подозрительного незнакомца. Подумаешь, слова ласковые говорит, смотрит по-доброму, хлеба куском норовит поделиться. Не иначе – злоумышленник. К хозяйскому добру подбирается. Так мы его и пустили!

Пес кидался на забор. Остервенело лаял. Злобно рычал. Скалил страшные зубы. Яростно метался по загону с самыми серьезными намерениями.

Человек отступал. Успокаивающе покачивал руками. Сожалеюще – головой. Чего жалел? Или кого? Псу некогда было вдаваться в ненужные подробности. Он воинственно протестовал против вынужденной близости. Лаял, вскакивал на свою будку, призывал весь мир в свидетели своей грядущей победы.

– Ну ты и дурень, – покачивал головой незнакомец. – Тебя бросили, а ты перед предателями икру мечешь. Я-то пойду, а тебе в этой жиже навозной век вековать.

А кто говорил, что служба бывает исключительно приятной? Вот именно что никто! Мухтар прекращал лаять, переходя на монотонное рычание. Показывал незваному гостю свое презрение и готовность в любой момент вцепиться обидчику в глотку.

– Ну и лежи себе! – сдавался, наконец, человек. Перекидывал через забор жалкую свою подачку и уходил. До следующего раза.

Наведывался нечасто – в неделю раза три. И начинал все заново.

– Я ж к тебе со всей душой, сам посуди! Хожу прям по расписанию. Угощенье приношу, заметь, а мне это нелегко достается. Чего хочу? А чтоб я сам знал!

Постепенно активные военные действия перешли в состояние затяжной вялотекущей обороны. Мухтар потявкивал, пару раз в течение визита уже без особого энтузиазма кидался на забор. Время от времени рычал, предупреждая о своем присутствии. К категории идиотов он не относился, а посему на мелкие провокации не поддавался. Ждал крупных. Не так чтобы очень, но ждал. Временами отсиживался в своем «танке», беззлобно скалясь на нахала через люк. Чувствовал себя если не танкистом, то как минимум пограничником в дозоре. Только попробуй сунься! Мы свой хлеб по полной программе отрабатываем. А чужого нам не надо.

Николай дивился собачьей верности. Ведь кинули беднягу. Элементарно кинули! Ладно бы хоть по-честному – выпустили из вонючего загона на все четыре стороны. Так нет же! За преданность вручили псу бессрочную путевку в ад. А как еще можно назвать загон три на три метра, с трех сторон огороженный ветхим забором, а с четвертой примыкающий к западной стороне дома? Ни травинки кругом, ни былинки. Ни солнечного лучика.

Красавец овчар едва помещался на голом пятачке вместе с нелепой, явно не соответствующей его размерам будкой. Ел, пил, спал тут же. Как и естественные потребности справлял. Прямо себе под ноги – все равно больше некуда. Дожди размывали собачьи экскременты по всей территории. Солнце практически не проникало в зону стихийного бедствия, освещая лишь облезлый фронтон дома да форточки на давно не мытых окнах.

Бедолага страдал от собственных испражнений: язвы на лапах не поддавались самолечению. А на более-менее сухой крыше долго не высидишь: и места мало, и люк, чтоб ему пусто было, вытянуться не позволяет.

Николай имел полное представление о режиме дня товарища по несчастью: часов в девять утра из соседнего дома приплеталась старуха. Ворчала, недовольная всем на свете. Воротила нос от вынужденной антисанитарии на вверенном ей участке. Ругала пса последними словами. Или просто отмалчивалась. Прямо через забор, не заботясь о меткости попадания, выплескивала из старой кастрюльки в собачью миску какое-то варево.

После полудня появлялась еще раз. Не всегда, правда. Но появлялась. Снова воротила нос и посылала собаку куда подальше. Плескала в миску воду. На этом патронат заканчивался. И пес оставался при своих интересах.

Николай подмечал, что воды собаке хватало на пять минут – несчастное животное лакало жизненно необходимую влагу с обреченной жадностью, а потом слизывало дождевые капли с забора и вишневых стволов.

Сердце наблюдателя заходилось от боли и стыда. За себя и за все беспристрастное к отдельным моментам жизни человечество. Ну почему так? Кому-то булки с творожным кремом и корицей, яхты и роскошные виллы, а кому-то – лужи мочи и глоток воды в грязной посудине?

Он старался помочь. Приносил хлеб, воду. Забрасывал через забор куски своей добычи – сплющенные картонные коробки, доски, ветошь. Спасительных островков искусственно созданной суши хватало ненадолго. Грязь засасывала картон в считанные минуты. Доски служили дольше. Их хватало до вечера. Если ночь случалась без дождя, то и на весь следующий день.

Поначалу пес не принимал подарков. Осторожно обходил стороной. Подозрительно принюхивался. Порыкивал на благодетеля. Николай на грубость не нарывался – сторонился или вообще уходил заниматься своими делами. Возвращался через час-другой:

– Ну что, друг ситный, сидишь в грязи своей? А выгоды от моего подношения не понимаешь? Это ж элементарно, чесслово. Бери с меня пример!

Он усаживался на вынутый из пакета кусок картона и изображал безграничное счастье. Пес с недоверием и любопытством наблюдал за манипуляциями человека. Ворчал недовольно, выражая какие-то понятные лишь ему эмоции. Доверять чужаку не спешил. Но после ухода незнакомца осторожно осваивал новую территорию. Постигал приятности кратковременной передышки. Думал о своем, пытался соединить простые и понятные с детства истины с неожиданно открывшимися новыми.

Выходило не очень. Но выходило.

К середине ноября Мухтар стал помахивать в сторону назойливого посетителя хвостом. Рычание сменилось ленивым ворчанием, а касание человеком охраняемого забора воспринималось как приглашение к игре. Играть Мухтар не собирался – не маленький, да и компаньон попался так себе, вот если бы Булька из дома напротив. Или Волчок из многоэтажки… Эх, мечты, мечты…

Вообще-то жизнь у Мухтара начинала налаживаться. Мужчина заглядывал ежедневно, а то и по нескольку раз за день. Приносил лакомые кусочки – то косточку, то колечко ливерной колбасы. Подарил миску, в которую не забывал наливать воды. На ласковые слова не скупился. Правда, рукой коснуться побаивался. И правильно делал: дружба дружбой, а собачьего долга никто не отменял. Мухтар и мысли не допускал, чтобы кто-то из посторонних мог отвлечь его от исполнения служебных обязанностей. Впрочем, незнакомца он все меньше причислял к посторонним. Даже неудобно как-то: ходит человек, ходит…

Ситуация…

Николай зачастил на улицу детства. Как на работу ходил. Даже без «как». Предлагал свои услуги новым и старым соседям. Кому забор починить, кому участок в порядок привести. Уборные чистил, мусор сжигал. Днюющему и ночующему под машиной ботанику обещал за пару недель джип на колеса поставить. Денег много не просил. За тарелку борща и пару пирожков был благодарен. В перерывах между трудами праведными навещал собаку. Не забывал захватить очередную доску или кусок картона.

В декабре они уже понимали друг друга без слов. Человек звал собаку Шариком, тот не звал человека никак, но совершенно точно знал имя новоиспеченного товарища – Николай. И начинал повиливать хвостом в ответ на приветствие и угощение. Скучал и выглядывал между штакетинами – не идет ли благодетель. Позволял гостю разные вольности – от почти интимного приближения к охраняемой территории до руки на заборе. Водил ушами, наклонял голову, внимательно прислушиваясь к интонациям. Принюхивался, осваиваясь с приносимыми человеком Николаем запахами.

С достоинством съедал угощение (прежде позволял себе отведать гостинцы лишь после ухода незваного гостя). Аккуратно вылизывал миску. Неумело улыбался в знак благодарности.

Вот если бы морозец ударил, тогда бы наступил для пса рай земной. Лапы мало что саднили от незаживающих ран, так и мерзли в вечной сырости.

– Эх, друг Шарик, – жалел пса Николай, – и за какие такие заслуги обрекли тебя люди на муки? Ну, давай я тебя отпущу. Две штакетины долой – и вот она, свобода.

Мухтар вертел головой, не спуская глаз с лежавших на заборе ладоней. Ворчал, предупреждая о недопустимости косвенно высказываемых намерений. Дружба дружбой, а все остальное от него не зависит.

«Если бы хотел, я бы и без тебя справился», – думал он, страдая от будоражащих душу противоречий.

– Если бы хотел, ты бы и без меня справился, – разводил руками не решающийся на смелый шаг Николай. – А так, гляди, разорвешь еще. Ну что косишься? На волю-то хочется?

Мухтар-Шарик вздыхал в ответ. Отворачивался. Прятался в будке. На волю хотелось. Но не бросать же дом без охраны!

Дни проходили за днями, а зима не баловала морозами. Ледяная вонючая жижа доставляла собаке невыносимые страдания. Раны гноились. Пес не мог теперь заползти в будку и вынужден был сидеть на крыше.

Старуха Тарасовна сжалилась и перекинула через забор старый ватный матрац. Мухтар оттащил его в угол, пристроил на сваленных в кучу досках и с наслаждением вытянулся в полный рост на мягкой сухой постилке. Теперь можно и отдохнуть. Насладиться моментом, пока вата не пропиталась грязью. Пара часов спокойного, почти комфортного отдыха обеспечена. Только бы не помешал никто. Мухтар повозился, устраиваясь поудобнее, вздохнул. И замер.

Николай охнул, увидев вытянутое тело. Опоздал-таки! Боялся чего-то. Добоялся. Друга, похоже, потерял.

– Ну как же ты…

Навалился на забор, пытаясь дотянуться до неподвижного тела. Может, есть надежда…

Забор не выдержал. Среднее звено со скрипом наклонилось и стало медленно падать на спящую собаку. Мухтар очнулся. Спросонья отпрыгнул в сторону – как раз на будку и приземлился. Строение не выдержало внезапной атаки. Крыша вместе с люком провалилась внутрь. Истошный собачий лай захлебнулся в жалобном визге.

– Шарик! Я сейчас… – кряхтел Николай, выбираясь из грязе-дощатого плена.

– Что деется, прости Господи! – перекрестилась на почтовый ящик старуха Тарасовна. – Совсем тронулись алкаши! Среди белого дня прямо через собаку в пустой дом лезут. Милицию звать, что ли? Хотя чего там брать? Лешка-то до последней меблины все повывез. И потом, мне за собаку плотют, а не за дом. Да и в церковь пора. Не стоять же у задней стенки всю службу.

Взвесив все возможные для невмешательства причины, Тарасовна не стала дожидаться конца переполоха, а, прихватив сумку, поковыляла в сторону проспекта. До церкви приходилось добираться на троллейбусе. А потом два квартала пешком. Тут не до соседских катаклизмов, с собственными проблемами бы управиться.

– Ежели что, – оправдывалась старуха перед зудящей в подреберье совестью, – в свидетели пойду. Нужно будет, опознаю грабителя, женщина я смелая. Да и собака не для развлечений там оставлена, если вусмерть идиота не загрызет, так понадкусывает, чтобы впредь на рожон не пер. Ну и вор пошел – ни ума, ни фантазии, прости Господи! А ты страдай!

– Ну вот и все, а ты боялся! – Николай поднатужился и вытянул пса на свет Божий.

Тот подскочил. Истерично залаял. Тут же смолк. Смутился. Оглянулся вокруг. Оторопел. Средние звенья порушенного забора накрыли старый матрац. От будки осталась куча ломаных досок, покрытая сверху злополучным люком. Что делать? Кто виноват? Покосился на человека. Злоумышленник или спаситель? Карать или миловать? Уйти или остаться? И как жить дальше?

Вспомнил свою жизнь – до и после. Вильнул хвостом. Сделал шаг вперед. Замер. Взглянул в глаза Николаю. Снова вильнул…

– Не было бы счастья, да удачно все повернулось, – выдохнул тот. – Идем, что ли?

Пес вздохнул. Человек тоже.

– Ну райских кущ не обещаю. Манны небесной тоже. Но как-то будет. Есть у меня на примете подвал теплый. Один я там оставаться побаивался. Конкуренты и все такое. А на пару выдержим. Зато сухо и просторно. С едой теперь ноль проблем. Благодаря тебе, между прочим. Чего смотришь? Дело говорю: я прежде и не догадывался о подработках. А теперь – пол-улицы пройдешь – на обед наскребешь. Бабули за три охапки дров миску пирожков презентуют – вкуснятина. А косточку тебе забесплатно выдадут – куда им девать-то кости? Сами уж с десяток лет без зубов существуют. На борще и манной каше. Так что?

Николай отступил назад. Пес не двигался.

– Ну как знаешь. Неволить не буду. Ты теперь свободный художник. Хочешь – дом сторожишь. Хочешь – гуляешь. Физкульт-привет!

Он вышел на улицу. Оглянулся через плечо.

Пес внимательно следил за человеком. Прикидывал – как быть? За развал во дворе хозяйский сын три шкуры спустит. А тут – свобода. И сухой подвал. Новая жизнь соблазнительно поворачивалась в сознании то одним, то другим боком. Манила радужными перспективами.

За соседним забором завозился Булька. Мухтар вздохнул, оглянулся на хозяйский дом. Осторожно выбрался на дорогу. Неплохо. Сухо, по крайней мере. Подошел к Булькиному забору. Ткнулся в торчащий между штакетинами нос приятеля. Лизнул в знак приветствия. Хорошо!

– Ну что, Шарик, идем? – напомнил о себе освободитель.

– Будет плохо, – пообещал Мухтар-Шарик Бульке, – всегда вернуться смогу.

Приятель одобрительно хмыкнул.

– Будет плохо, всегда сможешь вернуться, – заверил пса человек. – Я лапы твои вылечу, а там уж как хочешь. Пошли уж. У меня два заказа до обеда. И вот еще…

Человек протянул псу колечко ливерной колбасы.

Шарик-Мухтар повел носом. Облизнулся: колбаса пахла упоительно. Взглянул на Бульку – от добра добра не ищут. Тот снова хмыкнул в знак одобрения.

Через минуты человек и собака двигались в сторону тупика, откуда уже доносилась знакомая песня: «Там живут – и песня в том порука, нерушимой дружною семьей…»

У Митрича день не заладился с самого утра. Бывает. Отзвонилась медсестра, извинилась, предупредила, что заболела и не сможет прийти.

– А мне что? – возмутился Митрич в трубку. – С голоду теперь пухнуть? Ты ж хлеба принести обещалась. И кефиру. Замену ищи! Чтоб как штык до обеда…

В ответ медсестра тоже позволила себе возмутиться. Больничный есть больничный. Сменщицу свою она пригласит, а насчет кефира с хлебом не уверена. В функционале дежурной сестры из поликлиники такой вид услуг не значился:

– Это я по собственной инициативе вам помогала, могли бы спасибо сказать, а не командовать.

– А еще сестрой милосердия значишься! – укорил строптивицу пациент. – Сама договаривайся, а не то жалобу настрочу, премии лишишься.

Он швырнул трубку мимо телефона. Выматерился. Завел патефон. Любимая песня не спасала от голодной смерти. А девица эта попалась на удивление ненадежная.

– Придется самому в свет выбираться, – пыхтел Митрич, надевая парадно-выходные брюки поверх изгвазданных в каше и кефире байковых штанов. – Ох, боюсь, не доползу. Да и обмануть старика этим магазинеркам – только в радость. И что за народ пошел, сплошь лодыри и проходимцы.

С трудом передвигая ноги, он вышел на улицу и повернул к магазину. Сил хватило на два участка. Присел на лавочку отдохнуть. Холодно! Встал. Собрался продолжить поход. Куда там! Трость отъехала в сторону, ноги неловко заскользили по подмороженному асфальту. Разъехались безнадежно широко, и Митрич хряпнулся спиной о дорогу.

– Е-мое! – в глазах потемнело, в позвоночнике закололо, в сердце застучало.

И ведь не встать никак.

– Так до смерти долежишь, никто не поможет! – бесился от бессилья и ненависти Митрич. – Ну и народ пошел! Нету на вас, паразиты, мировой войны! Тогда бы посмотрел…

Он не закончил, неудобно зависнув между прошлым и будущим. Испуганно взвизгнул:

– Мама…

И был поднят неведомой силой на ноги.

– Ты чего? – рявкнул он на стоящего рядом человека. И замер: рядом с тем стоял огромный лохматый пес. Не ровен час, сожрет. Только этого не хватало! – Пса попридержи! Развели тут собак! Никакой управы на вас нету!

– На здоровье! – ухмыльнулся незнакомец, поглаживая собаку. – Домой, может, довести?

– Сам дойду! – не поддался на провокацию Митрич.

Повернулся, намереваясь удалиться на безопасное расстояние. И охнул от боли: правая нога, лишенная привычной опоры, отказывалась от выполнения непосредственных обязанностей.

– Да не бойтесь вы! – расхохотался хозяин собаки. – Мы не кусаемся! Правда, Шарик?

Пес вильнул хвостом и не сдвинулся с места.

– Палку подай, – проворчал Митрич, прикидывая – принять помощь или отказать. По всему выходило, что сам он до дома не доберется. И дернул нечистый выбраться в такую непогоду! Эх, была ни была! – А чего мне вас бояться? Чай не в лесу. У меня сын дома, он встретит. Ты меня до калитки доведи, а там уж сам справлюсь. Ой…

До калитки его тащили. Вернее, тащил мужик. А пес неторопливо семенил сзади.

– Еще в чем-то помочь? – спросил Николай, усаживая Митрича на лавочку у дверей.

– На магарыч надеешься? – проявил проницательность старик.

– Не заработал пока, – пожал плечами невозмутимый собеседник. – Я добрые дела за так совершаю. Время от времени. Чтобы окончательно не озвереть.

Старик боязливо покосился на сильные натруженные руки, испитое лицо, выглядывающего из-за спины пса. Поежился. Уж и не рад был, что от помощи не отказался. Такие и пришить могут за бутылку. Николай усмехнулся, будто мысли прочитал:

– Да не боись, мы людей не трогаем. Правда, Шарик? Мы им помогаем. Типа скорой помощи. Тому дров наколоть, тому дорожки песком посыпать, тому в магазин сгонять.

– Так я вам и поверил, – вздернул куцую бороденку Митрич. – В магазин, как же! Ищи вас потом…

– Вроде с виду нормальный дед, а как глубже копнешь – дурак дураком. С какого перепугу я из-за несчастной твоей двадцатки сволочью стану? Мне выгодней на долгосрочный найм подвизаться. Сам посуди – ты пятерку, сосед твой пятерку – глядишь, мы с Шариком и отобедали. На Переселке домов много. Сегодня ты нас накормил, завтра – другой. Не жизнь, а малина.

– Так уж и малина, – не поверил Митрич, прикидывая плюсы и минусы кочевой жизни. Минусов даже по скромным прикидкам выходило больше. – А с жильем что?

– А ты не такой дурак, каким кажешься, – оценил вопрос Николай. – С жильем имеются определенные трудности. На данный момент мы с Шариком лица без определенного места жительства.

– Бомжуете, значит? – обрадовался старик.

– Можно и так сказать. Так что насчет магазина?

– А гарантии?

Николай усмехнулся: вредность старика казалась ему забавной. Прикинул что-то в уме:

– А давай пятьдесят на пятьдесят!

– Это как же?

– А очень просто: есть у меня заначка в двадцать тысяч. Ты мне даешь столько, я же приношу тебе продуктов на сорок. Рассчитываемся и расходимся довольными друг другом.

– Так я тебе и поверил! – Митрич затрясся в противном хихиканье. – Уплывут мои денежки, як мае быць! Ищи дурака! Ишь ты, умный какой выискался – пятьдесят на пятьдесят. Кому скажи…

– Кстати, спросите у соседей. Я им белье в химчистку носил и комбикорм для курей покупал.

– Сравнил уборную с помойкой! – не унимался Митрич. – Что мне соседи твои. Нашел авторитет! Лучше меня послушай: ты мне покупаешь хлеба да кефиру на свои. С таким заказом двадцатки за глаза хватит. Приносишь. Я рассчитываюсь. И все довольны!

– А гарантии? – хитро прищурился Николай.

– Какие еще гарантии?

– Ну как же… я куплю. Принесу. А ты откажешься. Типа перехочешь. И что мне потом? Ночь с Шариком на кефире проводить? Холодновато в обнимку с кефиром спать. Ладно, не сговоримся мы. Прощевай, мил человек. Нас ноги кормят.

Человек с собакой направились к калитке. Митрич встрепенулся: того и гляди без кефира останешься. На медсестру надежда слабая.

– Эй, погодь! Как там тебя?

– Николай.

– Так и быть! Пятьдесят на пятьдесят. Согласен! Только ты мне еще муки пачку купи и геркулесу, – Митрич покопался в карманах и вытянул засаленную двадцатку. – За услугу заплачу трешку, на большее не надейтесь, не миллионер чай. Сам еле концы с концами вяжу.

– Что ж так, не заработал пенсии?

– Заработал. На пенсию-то теперь не особо пошикуешь. Сам узнаешь, когда доживешь. Хотя не уверен, что бомжам пенсии выплачивают.

– Выплачивают иногда, – грустно улыбнулся мужчина. – Я уж лет десять как на пенсии. Вот только паспорт потерял. А заодно и прописку.

– Это как же? Ты ж молодой совсем!

– В армии служил.

– Во как! Так там же пенсии нашим не чета. Давай восстанавливайся!

– Да недосуг как-то. Ладно, мы пошли. Шарик!

Пес потрусил за хозяином.

– А еще меня дураком величал, – покачал головой Митрич. – А сам-то, сам! Тольки идиоты от пенсии отказываются. Да от прописки. Нет, со мной такого в жизни бы не случилось.

Он оперся на трость и тяжело поднялся. Долго тыркал ключ в замок. Наконец сумел открыть дверь. Перевел дух, выпустил пар, сплюнул через плечо. Нелегко обходиться без помощника. Но не платить же за воздух!

– Раз трешка, другой трешка – так и обанкротиться недолго. Уж лучше социального работника вызвать. Хотя того пока дождешься. И все равно денег жалко. Разве что на квартиру пустить. А что? Мысль! Поселил бы бомжа в чуланчике, пущай по дому жилье отрабатывает!

Дошел до кухни. Поставил чайник на плиту. Остыл малость:

– Не, сразу на рожон не полезу. Присмотрюсь сперва, стоит ли эта канитель моих страданий.

– Роман Романыч, значит? Звучит! – Николай уважительно пожал малышу ладошку. – А это Шарик Николаевич.

Шарик-Мухтар вильнул хвостом, ничего не имея против нового имени. Раз уж жизнь ему досталась новая, так почему бы и имя не сменить? Он хмыкнул, улегся неподалеку, выбрав место посуше, и принялся вылизывать затягивающуюся рану.

– А вы в машинах хорошо разбираетесь? – строго спросил мальчик, переживая за судьбу своей любимицы. – Не испортите?

– Не должен, – подал голос из-за капота Николай. – В армии механиком служил. Имею представление. По крайней мере, не хуже батьки твоего.

– Почините?

– Если повезет. Деталька нам нужна одна. А стоит дорого.

– Старую отремонтируем, – заверил помощника Рома-старший.

– Это вряд ли. Ты сколько ею занимаешься?

– С лета, – смутился владелец джипа. – Думал, справлюсь.

– До следующего лета прокопаешься. На мелочи больше потратишь. Думай, водила. Думай.

– А чего тут думать? Денег все равно нет. Вам и так должен. Неделю вместе колдуем.

– Я и подождать могу. С голоду не пухнем – супруга ваша супом кормит по два раза на дню – благодать! Так что собирайте на детальку, а установить помогу. Не сомневайтесь, мы еще на вашем танке покатаемся!

– И я хочу на танке! – радостно завизжал Ромка-маленький. – Чур, я в люке буду сидеть! Чур, в люке!

– О, еще один танкист выискался! – рассмеялся Николай. – А мы все никак команду собрать не могли. Кино про четырех танкистов смотрел? И про собаку.

– Угу, – кивнул Ромка-маленький и с уважением взглянул на лежащего неподалеку пса. – А это тот самый Шарик?

– А то! Прошу любить и жаловать.

– Па, – обратился малыш к отцу после кратковременного раздумья, – а можно я Шарику свой кекс отдам? Ему понравится.

– Тебе тоже понравится, – ответил отец из-под машины, – а Шарику лучше косточек вынеси. Мама вчера курицу тушила, должны остаться.

Шарик следил за развитием событий краем взгляда. Дремал, разомлевший от покоя и сытости. Все складывалось как нельзя лучше: с утра он забегал в свой старый двор – тот никуда не делся, стоял себе и стоял, огороженный новеньким свежевыкрашенным штакетником. Будку убрали, а грязь оставили. Должно быть, для Мухтарова преемника. Вот уж кому не повезет! Ни тепла, ни покоя, ни приятных воспоминаний.

Между делом пес заглянул к Бульке, поделился новыми впечатлениями. Познакомился с симпатичной пуделихой нечистых кровей, недавно поселившейся в доме под черепичной крышей. Пообещал захаживать. Девушка была хороша, грех такую упускать. Пробежался до тупика и обратно. Облаял велосипедистов. Обогнал такси. Трижды отметился в облюбованных местах. Вернулся к Николаю. Эх, хорошо! Свобода! Еще бы крышу над головой заиметь постоянную, а то и охранять нечего.

Нет, против подвала он ничего не имел. Нормальное жилье, особенно когда под боком друг сопит. Вот только дворник грозится милицию вызвать. И блохи заедают. Шарику, практически переставшему быть Мухтаром, хотелось погреть свои старые косточки у печки.

Или получить в собственность новенькую просторную будку. Мягкий кожаный ошейник, как в детстве. Закрепленную на стальном тросе цепь – для особых случаев. Уверенность в завтрашнем дне и стабильность. Для себя и для приятеля, которого он почти признал своим новым хозяином. Вот только какой хозяин без хозяйства? Того и гляди пропадет – загребут за бродяжничество (слыхал он такую пугалку от Николая) или заболеет. Мечты, мечты, быстро же они меняются. Вместе с жизнью. Прежние-то актуальность свою подрастеряли. И о чем ему раньше мечталось? О глупостях каких-то, должно быть. Не то что сейчас…

– Ну как, решился? – Митрич сурово хмурил брови, недовольный долгим отсутствием потенциального домработника. – Свято место пусто не бывает, гляди, упустишь свое счастье!

– Не думаю, что ваша кладовка счастьем зовется, – Николай выпустил изо рта колечко табачного дыма, – да и сопровождающих обязательств многовато.

– Так и быть, – сдался Митрич, – стирку на себя беру. Только, чур, машинку починить!

– И это называется уступки? Мне за машинку пятьдесят тысяч без торга дают. А ты готовку с уборкой да участок вешаешь.

Митрич пытался отыскать более заманчивые для помощника условия. Приходилось выкручиваться: явившиеся по объявлению женщины просили втридорога. И собирались работать не больше трех дней в неделю. И кто их балует? Скрутить бы говнюка в бараний рог, честное слово! Нового знакомого упускать ох как не хотелось. Во-первых, руки золотые. Во-вторых, жилье ищет, а у Митрича три комнаты свободны и кладовушка. Кстати… Эх, была ни была!

– Уговорил! Я тебе спаленку с отдельным входом отдам. Живи на здоровье!

Спаленку? Шарик насторожился: как бы не лопухнулся Николай – дело-то выгодное. Глядишь, и будка новенькая выгорит! Вместе с цепью.

– И пса на довольствие беру! Только без изысков.

– Предложение интересное, – оценил маневр Николай. – Мы подумаем.

– Да чего тут думать?! – топнул ногой от накатившей ярости хозяин.

– Да хоть о характере твоем. И о режиме работы. На круглосуточную вахту я не согласен. Мне деньги зарабатывать надо. Ну и вечера свободные иметь…

– Знаю я твои вечера – бухать без просыпу…

– А я о чем? Ну и характер: одной рукой манишь, другой в лобешник норовишь вмазать. Я к свободе привык. И Шарик тоже.

Митрич задохнулся от возмущения: ну и бомжи пошли! Чисто барышни кисейные!

– Да я тебе… я…

Пока искал, что бы такое добавить, Николая с собакой уж и след простыл.

– Эй, куда ж вы…

Нет, надо помягче с ними быть. Поласковее. Ушли вот, а могли бы наледь с дорожек сбить. И коммунальные оплатить – через пару дней пеня пойдет, а самому до банка не добраться.

– Ладно, прям завтра и начну, – пробормотал Митрич, затаскивая авоську с картошкой в кухню. – Благо хоть на рынок сходили. С паршивой овцы хоть шерсти клок, да мой будет.

Николай никак не мог решиться на предложение старика. Терпеть не мог зависеть от кого-то. Свободу свою превыше всего ценил. И спокойствие. Понимал, что вечерние улеты в винные дали никому не могут нравиться. Но и остановиться не мог. Ради чего? У каждого своя жизнь. Какая кому досталась. Чего мучиться угрызениями совести и терзаниями всякими – переделал дела, улегся под теплый собачий бочок, выкушал бутылек – и отдыхай.

С Шариком ему жилось веселей. Теплей. И уютней. Кто бы мог подумать, что добро добром обернется. Обычно наоборот случается. Просто пожалел животину. Просто прикормил, чтобы в доверие войти, без этого пес и близко бы к себе не допустил. Так и маялся бы в грязи, пока не сгнил заживо. Поначалу все было предельно просто. А потом…

Николай и не заметил, как привязался к собаке. Почувствовал родственную, если хотите, душу. А если хотите, и полюбил. Как любил когда-то жену. А потом сына. И куда все ушло? В какие чувства трансформировалось? Или затаилось до поры до времени, пока не найдется на земле подходящее существо. Чтобы снова запульсировать, запылать, забить фонтаном. Засосать под ложечкой. Запечь под сердцем. Загудеть шмелем в мозгу.

Он не раз ловил себя на мысли, что снова торопится жить. Спешит отработать, заработать, получить, накормить, приласкать, сгонять за бутыльком, «причаститься». И, наконец, улечься под крепко пахнущий псиной теплый бок Шарика. Затаить на несколько секунд дыхание. Почувствовать растекающееся по душе тепло. Улыбнуться в темноту обалдевшей от счастья улыбкой. И дождаться какого-нибудь теплого и приятного сна.

Чтобы утром все начать заново. Обхватить рукой собачий бок, снова почувствовать почти родной запах. Снова бежать, искать, волноваться – как бы на обед хватило. А лучше и на ужин.

Дни летели за днями. Казалось, новому счастью не будет конца. Николай даже пить меньше стал, чтобы лучше чувствовать навалившиеся радости. До вечера – ни глотка. А заветного бутылька теперь хватало на два дня. И здоровью полезнее, и с материальной стороны выгода. О душевных перипетиях он предпочитал не думать: не дай Бог сглазить!

И все-таки не уберег. Проспал счастье. Почти проспал. Как-то поутру в подвал явилась целая делегация. Николай только-только глаза продрал. С подачи Шарика. Тот давно волновался под боком у приятеля. Предчувствовал опасность. Но уверен не был. А потому до последнего сон Николая берег. Опоздал с предупреждением.

Хозяин рванулся к выходу.

– Туточки он, туточки, – гнусавил дворник, – давеча сам видел, как пришел. И собаченцию страшенную с собой приволок. Повадились, нет на них управы!

– Найдем, не волнуйтесь, гражданин! Засадим вашего приживалу на пятнадцать суток на казенные харчи. Еще спасибо скажет! – в голосе за стеной звучали убежденность и оптимизм. – Эй, есть тут кто? Вас приветствует участковый Карапузов.

– Нужны нам ваши приветствия, – прошептал Николай, пятясь в сторону выходящего в соседний двор окна, – как и пятнадцать суток. Это раньше меня подобными привилегиями можно было соблазнить. А теперь баста – отсоблазнялся. Теперь я не один. Ну что, друг, – обратился он к Шарику, – возьмем окошко штурмом?

– Попытаемся, – «ответил» Шарик, примеряясь к узкому проему под потолком – так высоко он еще никогда не прыгал.

– А я тебе помогу. Ну-ка! – хозяин рванул на себя застекленную раму с решеткой.

С превеликим трудом Шарик протиснулся в открывшийся лаз. Николай подталкивал сзади. Торопил, боясь опоздать. Не зря боялся. Участковый Карапузов предотвратил эвакуацию правонарушителя легким захватом за правую брючину.

– Пройдемте, гражданин, – строго прохрипел он, запыхавшись от непривычной потасовки. – И ведите себя потише, а то сопротивление властям в протокол запишу. Так и до уголовного дела дойдет. А оно вам нужно? И чего петушитесь? Пятнадцать суток в тепле и заботе еще никому не помешало. Бесплатный санаторий практически. Мылись-то давно?

– Позавчера. Я, уважаемый, два раза в неделю в баню хожу. Привык, знаете ли. С детства парок люблю.

– И ладненько! – обрадовался адекватности задержанного участковый. – У нас как раз сауна открылась. На месте прежней парилки. Лепота! Даже сотрудники захаживают. Отсидите две недельки в вип-условиях. Другие обзавидуются.

– Послушай, майор, – обратился к милиционеру задержанный, – я, конечно, со всем уважением к вашему заведению. Но нельзя мне туда. Никак нельзя! Обещаю: в подвал этот больше ни ногой. Отпусти, будь другом!

– Еще чего! – возмутился Карапузов. – Нарушать, значит, можно. А отвечать нельзя? Интересный получается рассказ. А с сигналом что делать прикажешь? Сигнал вчера поступил. И оформлен как полагается. Сегодня мне по сигналу рапорт писать. И что я, по-твоему, там напишу? Отпущен по уважительным причинам? – Он приосанился, прокашлялся и продолжил строго: – Пройдемте, гражданин!

Николай поплелся следом, лихорадочно соображая, как выпутаться из затруднительного положения. Раньше подобного рода задержания воспринимались досадными приложениями к его ненадежному статусу. Ежели положено, так и отсидим. Вымоемся, отогреемся. По врачам пройдемся. Да и кратковременное воздержание для здоровья полезно.

Теперь же другое дело – Шарик один останется. Куда ему деваться? Не привык бродяжничать. Разве что на старое место вернется. А там уж и не ждут. Пропадет бедолага! Из-за него и пропадет. Перед глазами серой киношной лентой поплыла картинка: за милицейским УАЗом несется Шарик. Машина набирает ход, пес отстает. Спотыкается. Больно ударяется грудью о бордюр. Вскакивает. Падает снова. Тяжело поднимается…

Сердце Николая вдруг набухло, налилось болью. Отяжелело, медленно опустилось куда-то вниз. Ноги сделались ватными, коленки подгибались. Он будто постарел лет на двадцать. Осунулся. Втянул голову в плечи.

– Эй, что за дела? – забеспокоился Карапузов. – Плохо, что ли?

– Плохо… – прохрипел задержанный, бледнея на глазах. – Нельзя мне ехать, майор.

– Лейтенант я, – не поддался на лесть участковый, – старший. Давай подмогну чуток. Машину сейчас вызову. Или сразу скорую? Чегой-то колбасит тебя, мужик. Сердце?

– Будь оно неладно! Прихватило, сил нет.

– Тогда скорую…

– Ты лучше отпусти меня, капитан. Нельзя мне в участок. Не один я.

– Подельника имеешь?

– Собаку. Пойми, нельзя ей без хозяина оставаться. Погибнет. Будь человеком…

Карапузов вздохнул. Отпускать нарушителя не хотелось. Но и собаку оставлять без хозяина грех. У него самого с детства жили в доме собаки. Таксы, пекинесы, тои. А он о крупной породе мечтал. Овчарке или бульдоге. Но в их с мамой распашной двушке особенно не разбежишься. Приходилось довольствоваться мелкими любимцами. И Карапузов со всей возможной нежностью тетешкался с пушистой мелюзгой, мечтая дослужиться до генерала. Чтобы построить особнячок в пригороде и уж тогда…

Старлей вздохнул, отгоняя непрошеную мягкость. Оглянулся – сзади послышался ответный вздох. И обомлел: рядом – даже руку протягивать не надо – сидел абсолютно несчастный красавец овчар. Похоже, чистокровный немец. В собачьих глазах плескался явный избыток влаги.

– Ваш, что ли? – шепнул он в сторону задержанного.

– Мой.

– Вот я и говорю, – послышалось со стороны, – вконец обнаглели бомжи! Уже с животными подвалы занимают. Не ровен час, коров да поросят разводить станут, а нам отвечай.

– А вы, гражданин, идите уже. Вы свое дело сделали. Будете нужны – вызовем.

– Но я…

– Рабочий день в разгаре. Не смею задерживать. Сами разберемся.

Расстроенный невниманием дворник махнул рукой в сторону Шарика и поплелся к соседнему подъезду. Три пары глаз молча проводили его глазами.

– Ну как же вы так, гражданин, – укоризненно покачал головой Карапузов, когда они остались без свидетелей. – Никакой ответственности не имеете. Ладно бы сами страдали, а так неповинное животное на страдания обрекаете! Холодно, голодно. Насекомые опять же. Непорядок. Устроились бы на работу, получили бы общежитие.

– Собак в общагу не пускают.

– Ну… жилье бы сняли. Хотя бы в частном секторе. Нечестно вот так только о себе думать. Эгоистично.

– Есть! – Николай громко хлопнул себя по бедрам. – Есть у меня на примете местечко! Слушай, капитан, отпусти. Слово даю – исправлюсь! А не поверишь – адресок дам. Тут недалеко, на Переселке. Пенсионер одинокий предлагает подселение. Ей-богу, не вру!

Капитана Карапузов оспаривать не стал – не так уж долго ждать четвертой звездочки осталось.

– А как же сигнал?

– Да напишешь что-нибудь. Беседу профилактическую провел? Провел. Рекомендации дал? Дал! Можешь нас сопроводить. И с домовладельцем поговорить. Ну не пропадать же псу!

Карапузов снова взглянул на Шарика. Тот просительно вильнул хвостом.

– Была не была! Пойдемте!

Через минуту тройка уже шагала по Переселке. Издалека доносились бархатные переливы антоновского голоса: «Новая встреча – лучшее средство от одиночества, но и о том, что было, помни, не забывай. Мечта сбывается…»

– Правильная песня, – вздохнул о своем участковый.

Его спутники вздохнули в унисон. Во вздохах прочитывалось согласие.

После перекрестка Антонова заглушили танкисты: «Но разведка доложила точно, и пошел, командою взметен, по родной земле дальневосточной…»

– Ну вот, – огорчился Карапузов, – и кончилась мечта. И кто это у вас такое старье слушает?

«Молодой еще, – оправдывал старшего лейтенанта Николай, с наслаждением улавливая каждое слово знакомой с детства песни, – а так очень даже ничего участковый. С таким жить можно».

Шарик семенил рядом, выражая свое согласие вилянием хвоста.

«…три танкиста, три веселых друга – экипаж машины боевой!» – песня закончилась на подходе к дому Митрича. Николай с удивлением определил источник звучания: на кухонном подоконнике стоял раритетный патефон.

– Ну и дед, – хмыкнул он, распахивая перед участковым калитку, – с таким не соскучишься! Эй, хозяин, принимай гостей!

Митрич появился на крыльце в старой байковой пижаме. Долго щурился, узнавая и не узнавая непрошеных гостей. Кашлял, зябко кутался в рваный пуховый платок:

– Долгонько вы добирались, братья-товарищи. Я уж и не чаял… А это…

– Участковый инспектор, старший лейтенант Карапузов. Сопровождаю вот гражданина…

– Так и знал! – обрадовался Митрич. – Вляпались-таки, субчики! Просто так бы точно не появились. Тоже мне благодетели!

– Не понял, – озадачился старший лейтенант. – Так вы их берете или не берете?

– Беру! За просто так, лейтенант, учти!

– Старший лейтенант, – уточнил Карапузов.

– За просто так! – стоял на своем домовладелец. – Мне терки с налоговой вашей ни к чему. У нас джентльменское соглашение: я им жилье, они мне помощь по хозяйству. Бартер, в общем. Так и запиши, лейтенант.

– Старший…

– Не бери в голову, капитан, – усмехнулся Николай. – Митрича хлебом не корми, дай человека унизить. Ну, кажется, разобрались. Без обид?

– А как насчет прописки?

– С этим сложнее. Паспорта у меня на данный момент нет.

– Непорядок.

– Не то слово! Этот непорядок мне всю жизнь изувечил. Через него я дома лишился, пенсии. Да что там пенсии – семьи.

– Разберемся…

Февраль в этом году не уставал удивлять снежными бурями и лютыми ночными морозами. Впрочем, в тесной гостиной Митричева особняка о том мало печалились. Хозяин на улицу практически не выходил. Разве что ради спортивного интереса. Перетащил патефон с кухни, устроил любимую игрушку у печки. Крутил своих танкистов с утра до ночи, прерываясь на просмотр новостей. В доме появился старенький телевизор, презентованный Николаю благодарными клиентами.

Да и вообще жильцом своим Митрич был доволен, насколько он мог быть чем-то доволен в этой жизни. Ворчал, конечно, хотя больше для порядка. На то и хозяин. А так – грех жаловаться. Николай с утречка за продуктами сгоняет. Приготовит завтрак. Простирнет, подметет. Потом на подработку свою ускачет. Вместе с Шариком. Весь день где-то шастают. А Митрич не в обиде – тихо дома, никто нервную систему на прочность не испытывает.

Вечером почаевничают и разойдутся по своим углам. Николай за рюмочкой-другой, глядишь, утюг или бритву электрическую починит. Шарик от печки ни на шаг. Но чует все за стеной. Побрехивает на прохожих.

Все спокойнее.

Ему тоже новая жизнь по вкусу пришлась. А кому не придется? Целый день рядом близкий человек. И приласкает, и в обиду не даст, и накормит. Будку за домом выстроил – всем окрестным псам на зависть. Шарик и рад бы новые хоромы обжить, да жалеет его хозяин, дома держит, пока зима. Но с весны выпускать обещал. А слово он держать умеет. Об этом и беспокоиться не стоит.

Мечты, как пелось в доносившейся с противоположного конца улицы песне, сбывались. Оставалось только справляться с поступающими радостями.

Шарик справлялся неплохо. В свободное от забот, связанных с сопровождением хозяина, время он предпочитал соседство с печкой. Или с кокеткой Мэри из трехэтажного коттеджа. И с Митричем отношения приближались к уровню приятельских. Старик почти прекратил свое нытье и вечное бухтение. Снисходил порой до сахарной косточки или вчерашнего пончика. Выделил Шарику половик для лежки. И время от времени вел с собакой долгие беседы о видах на урожай и смысле жизни. Планы Митрича по поводу освоения пришедшего в запустение участка не могли не впечатлять. Даже далекий от садово-огородных премудростей Шарик отчетливо представлял масштабы работ, главные роли в которых, само собой, предоставлялись Николаю. Весна, а за ней и лето обещали быть насыщенными и продуктивными.

Единственное, что беспокоило новоиспеченного Шарика, это забота о сохранении выпавшей на его долю широкой и ослепительно приятной белой полосы. Вот если бы удалось умереть прямо на ее белоснежной середине! В один день с хозяином. А лучше – в один час. Нет, Шарик не стремился к смерти. Просто всеми силами старался, чтобы полоса получилась бесконечной. Для себя и для Николая. Ну и для Митрича, конечно, тоже ведь человек. Дом-то его. И печка тоже.

«В сердце необитаемом снова любовь поселится…» – с воодушевлением подпевал далекому Антонову Николай, ремонтируя скошенную-перекошенную Митричеву калитку.

Поток неторопливой и вполне комфортной жизни захватил и его. Он даже пить меньше стал – неловко как-то напиваться до потери пульса на безвозмездно отведенной жилплощади. Да и перед работодателями неудобно: многие от его перегара нос воротят. Отказывают опять же. Не доверяют. И правильно делают – на пьяницу надеяться опасно.

Один Шарик принимал его как есть. Похоже, любил даже. Доверял. Верил. Оттого еще хуже становилось Николаю под вечер. Пить или не пить? Вон ведь как псина смотрит. Эх, псина-псинушка, ну как тебе объяснить? Самое главное, что в объяснениях ты не нуждаешься. А понимаешь более любого человека. И принимаешь. И никуда от этого понимания с принятием не деться. Но и вино не отпускает. Эх, была бы у Николая воля!

А ведь была когда-то. Только давно это было. Потом эмоции взяли верх. За ними – алкоголь. Или сначала алкоголь. Или сначала потеря жены. Наверное, все-таки потеря.

– Нашел оправдание, – ворчал он, понимая всю бесперспективность своего ворчания, – недаром считают нас, алкашей, изворотливыми и хитрыми существами. На все пойдем ради собственного благополучия. То бишь рюмки-другой.

Странно… прежде он на философию сил не тратил. Ему и без философии прекрасно жилось. Прекрасно ли? «Вечно молодой, вечно пьяный» – как в песне поется? Нет уж, до прекрасной прежней Николаевой жизни как до луны. И захочешь не полетишь. Да и не хотелось.

Теперь он был нужен. Несчастному скандалисту и склочнику Митричу, настроившему против себя родных и знакомых. Кинутому на произвол судьбы и сварливой соседки Шарику. Неумелому автолюбителю Ромке-старшему. Требующему внимания и заботы старому дому. И еще двум дюжинам образовавшихся на фоне удивительных перемен клиентов.

Мечты сбывались, как и пророчил известный автор и исполнитель с белорусскими, как поговаривали, корнями. Сбывались и плавно переходили в новые. Карапузов – дай ему Бог здоровья – всерьез занялся Николаевыми документами. Выяснил, что бывшему прапорщику и воину-интернационалисту выделена благодарным государством неплохая пенсия, дожидающаяся адресата на банковском счете. Нашел его семью, выяснил причины и последствия крутого жизненного поворота. Взялся восстанавливать справедливость.

Николай воспрянул духом. Пенсия ему уж точно не помешает. Можно обновить летнюю кухню в саду благодетеля. Просторное помещение вполне подходило для жилья одинокого и не претендующего на пентхаус отставника с собакой. Печка там добротная. Закуток для спальни вполне подходящий. Окна в сад выходят. И чердак яблоками пахнет. Почти как в родительском доме. С такой благодатью ни одна квартира не сравнится, пускай сын с невесткой не переживают. Появится у Николая паспорт, он у Митрича пропишется, тот обещал. А в благодарность свозит старика на Нарочь.

Пускай хоть раз в жизни море посмотрит. Море не море, но впечатлений должно хватить. А заодно и Ромкиного сивку-бурку обкатают.

– Вот потеплеет, и до ума доведем внедорожник, – рассуждал проклюнувшийся в душе оптимист. – Там работы дня на три осталось. Максимум – на недельку. Как раз к моей пенсии поспеет. Бензин поставлю, сам Ромка вряд ли сподобится, всю жизнь на мели сидит наш кандидат. И малыш с нами поедет. В люке своем – глядите-ка, еще один танкист нарисовался. Развелось нас… И Шарик. Хотя нет, весной не поедем. Ромку в люке том до ангины доведем, не простит мамаша. А летом палатку с собой прихватим. Удочки. И маму Риту возьмем, чтоб не скучала. Так и быть! И Карапузова, если с работы отпустят. Эх, хорошая поездка получится! Со всех сторон полезная.

«Три танкиста, бр-хр-хр, три веселых х-х-х… друга…» – подпрыгивал на ухабах страдалец-патефон.

– Экипаж машины боевой! – верещал, отчаянно перевирая мелодию, Ромка-маленький из люка.

– Дурдом «Ромашка», – закатывала глаза мама Рита.

– Нормально идет, – со знанием дела кивал Ромке-старшему Николай.

– Хр-хр, – вносил свою лепту в оживленную атмосферу поездки спящий за задним сиденьем Шарик.

– Не довезу, – хмурил брови Митрич, заботливо удерживая патефон.

– А мы тебе взамен этой рухляди бумбокс с динамиком купим, – успокаивал его сосед, Ромка-старший.

– С твоей-то зарплатой только бумбоксы налево и направо раздаривать, – вернулась к любимой теме его жена. – Не верьте вы ему, Константин Дмитриевич.

– Кто это Константин? – удивился Николай. – Это Митрич, что ли?

– Плохо, как я погляжу, – кривила губки мама Рита, – вы своего домовладельца знаете. Митрич да Митрич, а все остальное будто бы и значения не имеет! Ох и черствые вы, мужики! Что сухари прошлогодние. Он вообще в курсе, – обратилась она к старику, – что вы женитесь первого числа?

– Ну дык… – смутился Митрич.

– То есть как женится? То есть кто женится? – Николай растерянно оглядел присутствующих. С Шариком все было предельно ясно: их отношениям с Мэри упорно препятствовал хозяин красотки. Ромка-старший вряд ли на второй брак сподобится, ему бы первый пережить. Ромке-младшему рано еще. Сам Николай до этой темы еще не дошел. Стало быть…

– Ну старик…

– Ой, да не факт еще! – отмахнулся Митрич, едва не уронив своего отчаянно хрипящего любимца. – Познакомились только. Преувеличиваете, Маргарита.

– Если самую малость, – дернула плечиком та. – А вы в курсе, что Алевтина Павловна платье белое купила? И тридцать бутылок водки? Думаете, зря?

– Торопится твоя Алевтина Павловна! Ну и баба! Два раза в кино сходили. Три – в поликлинику на процедуры. Ну у калитки пару разков постояли. Хоть ты в монастырь уходи!

– Дела… – почесал затылок квартирант. – Выходит, скоро мне от ворот поворот укажешь? Мог бы предупредить.

– Ну че прицепился? – возмутился Митрич. – Да я скорее Алевтину эту за поворот пошлю, чем вас с Шариком. Мы ж экипажами просто так не разбрасываемся.

– Женщинами тоже, между прочим… – поджала губки мама Рита.

– И зажили, «песня в том порука, нерушимой, дружною семьей…» – невпопад горланил из люка Ромка-маленький.

– А ведь у нас практически четыре танкиста получились, – удивился своему неожиданному наблюдению Митрич. – И собака. Хоть кино снимай!

– Жаль, Карапузов не смог присоединиться.

– Да ну его, этого зануду. В танк столько сажать и не положено.

– Здорово получается! А мама у нас за киношную Марусю сойдет. Хорошо, что взяли ее.

Взрослые замолчали враз, думая о чем-то своем. Ромка-старший, улыбаясь своим мыслям, следил за дорогой. Мама Рита поправляла макияж. Митрич думал о свидании с Нарочью и о предстоящем походе в парикмахерскую, запланированном на выходные после поездки. Надо бы по-модному постричься, не старый еще. Может, сложится у них с Алевтиной. Хозяйка в доме не помешает. А можно к ней перебраться. Вариант. Или сначала яблоки поснимать? Перезреть могут…

Николай прикидывал, куда податься ему с Шариком, если Алевтина Павловна все-таки добьется своего. Разве что с сыном мириться.

– И то дело, – вздыхал во сне Шарик, привычно считывая хозяйские мысли. Лично он против перемирия ничего не имел. Танкисты и в мирное время неплохо живут. Особенно если целым экипажем…

«…а все хорошее и есть мечта…» – вдруг ожил приемник, до последнего считавшийся членами экипажа всего лишь элегантным дополнительным антуражем к шикарному внедорожнику.

– Хр-р-р, – оценил торжество зарубежной электроники и отечественного оптимизма спящий Шарик… Белая полоса его жизни простиралась за горизонт четкими свеженанесенными на шоссе штрихами, щедро одаривая любимых и дорогих ему людей и животных новыми мечтами и надеждой на их исполнение.

Обо всем понемногу

Рассказы